Дневник Толстого

Дневники Толстого неприятны тем, что не уничтожены перед смертью, тем, что писались они в назидание, с прямо произнесённым заданием о прочтении дневников другими людьми, долженствующими извлечь из дневников этих нравственную пользу.

Продолжая обижаться на Толстого, можно сказать вдогонку, что, выводя грешную душу свою на обозрение людское, не перестаёшь всё-таки оставаться грешником - если не юродствовать при этом, конечно. Я, собственно, к тому подвожу, что покаяние предполагает всего лишь возможность искупления, а отнюдь не право на пророчества. И когда уважаемые грешник садится и пишет «Изложенiе Евангелiя», то какая-то совершенно излишняя суета возникает вокруг в мыслях читающего (особливо, ежели читающий этот - наш бедовый провинциал), если (...предположим...) читающий сохранил ещё малую долю соображения - а, собственно, по какому праву? Отгонишь, негодуя, ненормативную сию экзерсицию - а она опять здесь, с другой стороны подскочила: прежде вроде бы положено монашество принять, от суеты и рисовых котлеток отрешиться, да всякое ещё там, прочее... своими ногами евангельский путь отмахать, например, да и впроголодь вроде бы приходилось, - а? - тем, настоящим евангелистам? ...что, отнюдь не означает диету...
«У кого две одёжи, тот отдай тому, у кого нет».
Откуда бы ему понимать, что это означает на самом деле?
Вообще-то, чем писать, стоило бы на практике попробовать.
Впрочем, написано-то как раз неплохо. Ёмко написано.

То, что Толстой не символ, а человек, не пророк, а вполне обыденный грешник, не требует даже доказательств. Это - так. Так же, как человеком был князь Василий Тёмный или гепеушник Генрих Ягода. И задирать голову при взгляде на Толстого можно, по разумению провинциальному, только встав на четвереньки. Лев Николаевич был хорошим, но неутомимым писателем, стал строгим, но неподвижным портретом, надзирающим за литературной шпаной, он был толстоносым упрямцем и бичующим себя гордецом, но главное - он был окружён людьми, встававшими перед ним на четвереньки.

«Страшно то, что, чем старше становишься, тем, чувствуешь, что драгоценнее становится (в смысле воздействия на мир) находящаяся в тебе сила жизни, и страшно не на то потратить её, на что она предназначена».
Это Лев Николаевич - о себе.
Мне неловко. А вам?
Сдержанное восхищение самим собой, любование в зеркало со склонением головы набок. Правда, к такой величине, как Лев Николаевич, амикошонство наше не пристанет никаким образом, но великий граф явно однажды не выдержал постоянного вставания окружающих на четвереньки - и поверил.
Да читал ли это ещё кто-нибудь?

Сознание, упорно числящее себя в современной Европе, и тело в раннем евразийском средневековье, одно наше, общее тело, так и не утвердившееся в привычках жизни согласованной с производительными надобностями, создали невиданное по обширности своей пространство фантазии, соединяющее это сознание с этим телом, создали фантом бешено бегущего организма.

История России - это единый миг, растянутый на века. Иные государства быстры и откровенны, другие - скрытны и замедленны в жизни своей. Но только ОНА, остановившись однажды, растянула мгновение в эпоху и теперь не найдёт выхода в реальное пространство-время, и мчится куда-то по широкой и скудной долине подобно колоссальному организму без глаз... И что ей остаётся ещё, когда мир её плывёт, сползает в божественную бездну, расслаивается?
Остановленное мгновение неустойчиво - в нём можно только бежать. И может быть нет её, России, может быть, давным-давно умерла она, только в самый миг перед смертью сумела выскочить из нормального времени и мчится теперь, задыхаясь и сипя, чтобы удержаться в этом мире, на самой последней своей точке.

Человек современный сдаст город врагу, но испытывать на разрыв человеческий образ не будет. Я думаю так. Человек образовавшийся знает уже, какая это великая ценность - человеческий образ. Город не идет с ним в сравнение - его быстрее восстановить.
В Блокаду некоторые из соотечественников наших вернулись к каннибализму. Некоторые, которые не выдержали.
Во времена Смуты вернулось рабство. И скрытое под словесной дрянью, обрамлявшей РЕФОРМЫ, как труд без возможности заработать или удрать. И совсем уж ПРОСТОЕ, не сопровождаемое текстовыми фигурами, с цепями, погребами, татуировкой на лбу израсходованного бомжа, которого подманили инициативные негодяи. Я - не про чеченские ужасы. Я - про среднюю Русь.
Примеры той СЛОВЕСНОЙ ДРЯНИ многочисленны. Заявлено, например, было одним из РЕФОРМАТОРОВ (внучком Молотова, кажется…) следующее: ЧТО ДОЛЖНО БЫЛО ПОГИБНУТЬ, ТО И ПОГИБЛО! Речь конечно не о внучке, Это читалось во вдохновении ведущих к идеалу и обретающих богатства земные ЭТИХ БОЛЬШЕВИКОВ. Речь впрямую, конечно же, адресовалась к ненавидимым заводам и станкам, но после выяснялось по ходу дел, что и к гибнущим поселкам и населяющим оные посёлки сословиям тоже относилась эта речь. К ГИБНУЩИМ в самом прямом и, разумеется, в самом наипошлейшем смысле – в кладбищенском, алкогольном, в ВЕРЕВОЧНОМ смысле.
В этом месте интеллигента выручает некоторая придурковатость, которая отнюдь не портит его, интеллигента, - отнюдь! Она – в стиле, она – из высших категорий. Интеллигент удивится: да я и не понимаю-то, скажет, в экономике вашей ни шиша, уж извините, дорогой, другим занят!

Мы очень близко (выясняется) от тех времён, когда обруч на шее был всего лишь деталью структуры, мы очень близко от края, поскольку ДАЛЁКОЕ ПРОШЛОЕ, активно введённое в СОВРЕМЕННОСТЬ - это пропасть. Надо либо сразу менять людей, обозначив их как ОЧЕНЬ ВАЖНУЮ ДЕТАЛЬ ЛАНДШАФТА (и со мной тут, боюсь, согласятся многие), либо сидеть в своём времени.
...правда, можно поменять людей, всех и сразу, способом вполне цивилизованным - эмигрировать, удрать от проблемы. Но тогда надобно не бегать обратно, не беспокоить оставшихся искушением СОВРЕМЕННОСТИ.
Мы, однакожде, кое как прочли Пруста и Фаулза, с помощью незабвенного Лаврентия практически освоили квантовую физику, и, вопреки оному, достали кибернетику, и мы это оценили в себе. Даже то, что ныне стремительно забываем мы науки, да и говорить начали более по фене, нежели по-русски, не помогает нам понять СВОЁ ВРЕМЯ. После РАБСТВА всё равно будет РАННЕЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ, даже если заведём мы самые настоящие БАНКИ и ФИНАНСОВЫЕ СТРУКТУРЫ, абсолютно неотличимые от того, что они должны изображать.

Это всё - большевики, большевики проклятые! Это всё они, мерзкие, повелевают временами нам в ущерб, окрестным землям в удивление!

Провинциал подберётся-таки к портрету босого барина в ПРОСТОЙ РУБАХЕ и, покусывая себя за скривлённую нижнюю губу, зыркнет окрест исподлобья мстительным глазом и шильцем (вот тебе, вот!..), шильцем ткнёт, жестокосердый, в коленку великого - и (тьфу, ты, мама дорогая!..) кулаком разочаровано сунет в воздух, да и сморщится - холстина простая в краске, прости господи, никакого там, Льва Николаевича, либо кого-то ещё, хоть отдалённо похожего... А издали - так прямо вылитый!.. Если поглядеть...
Стоп, стоп, стоп... Момент... Дайте подумать, господа... Что-то такое тут прямо вот ...
А может его вообще не было? а?.. Графа Толстого? Одни, слышь, портреты маслом? С самого, ты понял, с начала - только краска, налипшая на холст, да ещё химические изменения на стеклянной поверхности даггеротипа? Ну, как?

Господи, боже ж ты мой! Причём здесь фамилии! О себе я пишу, об одном себе, самоуверенном трепаче, сбившем с толку великое множество людей по одной, простой, как сапожная щётка, причине - я умел чесать языком лучше остальных, поверивших мне в том, что я и вправду знаю то, о чём говорю столь убедительно.

Впрочем, интеллигентные люди не верят в то, что СВОБОДА породила голодные обмороки, эпидемии самоубийств и косвенные формы каннибализма. Может быть, они знают больше и лучше, а я знаю мало и недостоверно. Всё может быть. Может быть, и нету ничего, на самом деле, поскольку жизнь всё равно закончится смертью, а текстом так и не подтверждено ТО, ЧТО БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.

Учитель, похаживающий вдоль рядка деревянных парт с откидывающимися крышечками и с луночкой для непроливайки.
Что может быть интересно здесь, так, скорее всего, то, как охотно все эти достаточно взрослые (а большей частью - даже пожилые) люди втискивают себя в парты, размещают как-то ноги и руки свои совершенно излишние, втягивают животы и старательно записывают, записывают, записывают, переспрашивают, уточняют, а после того - предано затверживают назубок, отвлекаясь от собственного маршрута умозаключений, всё то, что надиктовывает им такой же взрослый, как и они, господин. Правда - с окладистой бородой. Правда - бесконечно выносливый в живописании своих умозаключений, и очень чувствительный - очень.

Некоторые исхитрялись записывать, держа в кармане руку с карандашом и тетрадкою.
Лев Николаевич в полном противоречии с программой дневников своих сердился на записывающих и топал ногами.
...и правильно делал. Записывать стоило его жизнь, а не его изречения.

Нет-нет-нет! Он был очень хорошим литератором. Писал мощную прозу. Я это помню.

Прочесть «Хаджи-Мурата» - и как умыться, после убожества нынешнего, после бесконечного говорения, изображения действительности, чеченского кровавого болота, после продукции нынешних ДЕЯТЕЛЕЙ КУЛЬТУРЫ.
Искушение подлинностью.

«Писательство, особенно художественное, прямо нравственно вредно мне. И я, когда писал "Хозяина и работника", поддавался желанию славы...» - а как вы думаете, для кого это написано? Ну, попробуйте, однако же, сообразить – для кого?
Провинциал обернётся и растопорщит пиджак, держа в карманах руки, - вылитый инквизитор, вылитый... и так же раздражён невесть чем...
Для себя таковое не пишется, разумеется, (а тем более не публикуется!), для себя таковое РЕШАЕТСЯ, после чего рукопись «Хозяина и работника» сжигается в голландской печи, а не публикуется самым аккуратным образом, - или вы всё-таки думаете иначе?

После чего остаются пустые полки, невозможность умыться словом и единственный оттуда выход - в работу.

Гоголь гениально сжёг второй том.

Как уже говорили мы однажды, провинциалу нашему никак не сообразить, что читать можно и так, не копаясь в личном деле осуждённого им литератора. Была бы хороша литература, а погода дурна к случаю. Провинциалы же не умеют мыслить дифференцированно, для них всё - в строку, всё - в дело. Они уверены, что подчитывать дневники своей жены мерзко, даже если из занятия такового получается «Анна Каренина».
...и что нравственное пространство, создаваемое подобными господами, скорее всего, будет безнравственным, даже если господа эти пишут самое настоящее Евангелие.

...хотя и те дневники могли создаваться с намерением подбросить их благодарному читателю...
...с осознаванием собственной ценности, в чём нет ничего плохого, кроме терминологического мошенничества: дневники - это, всё-таки, нечто иное...