Волчья Кровь, ч. 5

          Всего они отобрали человек десять и повели нас, представьте, на реку. Я уж  и удивляться перестал. Мы долго плескались в мутной теплой воде и я с наслаждением отдирал от волос запекшуюся кровь и даже о железе забыл. Впрочем, ненедолго, потому что до рынка пришлось идти довольно далеко и кандалы сбили мне ноги до кости. Ну и ладно. Пока мы шли на рынок у меня появилась идея, простой и надежный план, призванный восстановить справедливость. Окрыленный новой надеждой, я с интересом разглядывал город, поплоше Полота, но, видимо небедный, торговый, хотя с Бирком и не сравнить.

          На рынке нас поместили в низкую камору, три стены которой были сложены из целых бревен, а вместо четвертой из земли поднималaсь железная решетка. Крыши у каморки не было. К решетке подходила публика, в основном из любопытства. Кто-то обратился ко мне по-дански, спросил мое имя. Я не ответил, застыдившись. Эриксон не может быть рабом. Нас, сверских воинов, и в плен не берут. Я смотрел в оба, ждал возможности приступить к своему плану и таковая вскоре предоставилась. Базарные мальчишки, заскучавшие и разомлевшие от жары, принялись кидать в нас камни. Я подобрал несколько, помельче,  бросил обратно. Не попал, бросил снова. Мешала цепь. Мальчишки взвыли от восторга и, забыв остальных несчастных, засыпали меня градом камней, на что я и надеялся. Вмешался стражник и я, выбрав камень получше, запустил ему в спину. Он даже присел от неожиданности.

          И пошла потеха! Мальчишки свистели, улюлюкали и бросали камни уже во всех подряд, стражники ругались и махали кулаками, я, подхватив надоедливую цепь левой рукой, наловчился попадать точно в шлем, так что только железо звенело. Почтенная публика обходила безобразие стороной, но зато подтянулись люди попроще, закричали, захлопали в ладоши, как ни странно, ратуя за меня. Стражники наливались бурой кровью. В общем, все шло точно по плану. Наконец, один острый камушек угодил служивому прямо в нос и терпение его вышло: взяв пику наперевес, он направился к решетке и стал тыкать пикой между прутьев в надежде меня достать. Какое-то время мы так и скакали по разные стороны решетки, ему мешали прутья, мне – кандалы, а стражник все больше заводился и краснел потным лицом. Наконец, оказавшись совсем рядом с решеткой, он послал пику далеко вперед. Я обернулся к нему боком, правой рукой обхватил скользкое древко, а левой ударил его в лицо. Он грузно сел на задницу, а я перехватил пику, и шутки кончились – жало смотрело стражнику прямо в грудь. Так, на заднице, он и пополз прочь, причем довольно-таки быстро, а я поднял пику, как для броска и, наливаясь злой радостью, гордостью, гневом заорал "Веллихен!". За отца, за братьев, за Ольрика, пусть посмотрит на меня сейчас! Пусть встречает меня у Одина на пиру! За нашу загубленную ладью, за мою короткую жизнь: "Веллихен!" В этом, собственно, и заключался мой простой план, раздобыть оружие и принять смерть, как подобает воину. А цепи не важны. Один разберется что к чему.

          Я ждал, что полетят в меня пики, может быть кто-нибудь выстрелит из лука, а к стражникам уже бежала подмога, и с пол-дюжины бойцов, прикрываясь щитами, шли к моей клетке. Я не мог бросить пику, ведь без нее не пустят в Валгаллу, для прочих же целей оказалась она непригодной. В тесноте клетки, в цепях, я не мог с ней управиться...
         Много стражников набилось в клетку, а понадобилось только двое. Меня прижали в угол, к самой решетке, и я пошел в атаку, но стражник поднял щит, задрав пику вверх и в сторону, а второй рубанул топором по древку. Дрянной ясеневый прут легко раскололся, и я остался с коротким обломком в руке. Дальше – еще проще: один толкнул меня щитом, другой поддел ногой кандальную цепь, и я полетел на землю, головой в решетку. Я скрутился в клубок, закрывая голову локтями, но стражники били зло, умело. Насмерть. Я стал молиться, и малиновые пятна поплыли перед моими закрытыми глазами, когда сквозь нарастающий звон я услышал голос.
          Хороший голос, военный, господский, зазвучал надо мною, у самой решетки. Удары прекратились, и меня поставили на ноги. Солнце светило мне в лицо. Я видел только рослую тень да блестящий остроконечный шлем. Меня вырвало, прямо под ноги воину в шлеме.

          Потом меня куда-то вели, но недалеко, помогали забраться в крестьянский возок. Мы тронулись. Я лежал на соломе, а вокруг меня покачивались в седлах всадники, и я видел то стальной шлем, то кожаный подшлемник, то плешь в венце седеющих волос. Мне было одновременно грустно и легко. Будто все за меня решено и это кто-то другой лежит на возу, глядит в темнеющее небо, на первые бледные звезды и думает о том, что лето только началось, а значит в Акере еще не ждут Веллихен, и ничегошеньки не знают о том, какая на них свалилась беда. Меня тошнило, и мне казалось, будто снова я падаю в черную бездну между крутыми волнами, и одна особенно плотная волна накрыла меня с головой. Когда я очнулся, было уже совсем темно, и мои спутники сидели у костра на берегу реки, а в котле варилось что-то пахучее. Мне понадобилось отойти, и я не без труда слез с возка и подошел к реке. Зашел по колени в воду, умылся, постоял немного. Железа с меня все еще не сняли. Я подумал было утопиться, но лениво, без души. Мысль о побеге шевельнулась и пропала. Так я и вернулся к возку. От костра меня окликнули, махнули рукой. Я подошел, мне велели сесть и протянули котелок с оставшейся густой похлебкой и хорошую горбушку хлеба с хрустящей коркой, какой я ел только в Акере, да и то нечасто. В похлебке плавали большие куски мяса. Я съел все. Что-то пристало ко дну, я отодрал и тоже съел. Вымазал котелок хлебом, подобрал последние крошки. И понял: все, мне конец, сейчас я умру. Так и заснул у костра, на траве. Проснулся я только поздним утром, когда воины уже седлали коней. Мне снова дали кусок хлеба, и я принял его с благодарностью, напился из реки, теплая вода отдавала тиной. Мне помогли забраться в возок, я улегся  на солому и принялся глядеть на низкое  небо, где собирался небольшой дождик. В полусне я почувствовал благодарность за хлеб, за похлебку, за то, что меня не бъют и не заставляют идти в кандалах. Я даже пожалел, что не смогу стать этим людям хорошим рабом, так мне не хотелось их  разочаровывать. Но все это будет потом, думал я, а пока что я был сыт, жив и здоров.

          К вечеру мы подъехали к городу. Город тоже стоял на реке, на пологом холме, а вдали темнел лес, и река отливала серебром. Что-то было дивное в этом городе, что-то важное, близкое и знакомое, как окончание пути.  Один из всадников, увидев как я гляжу на город, кивнул и сказал что-то с лицом просветлевшим. Я кивнул ему в ответ и про себя перевел: Хорошо? Хорошо. Мне и вправду было хорошо.

          Мы въехали в город  уже затемно и прежде всего отправились в кузню. Кузнеца пришлось будить, и он появился с лицом сердитым и сопел недовольно, но мои новые господа говорили с ним важно, и тот железо с меня все же снял. Как я не разревелся, когда упали с меня кандалы, право не знаю, просто чудом сдержался.

          Меня заперли в небольшом сарае  с пахучей соломой и щелями в соломенной крыше, где я, наконец-то, остался один.  Это мое одиночество в сарае, на соломе было мне необходимо. Оно дало мне необходимое время, возможность просто лежать, ни о чем не думать, ничего не делать. Я был рад ему и благодарен за него. Смертный бой, потеря всего, что составляло мою жизнь, рабство, спасение, все это ошеломило меня, ничуть не хуже, чем удар палицей по башке. Мой помрачневший разум стал не совсем моим. Думать было трудно, будто идти по топкому болоту.

          В сарае было хорошо. Солома пахла летом, солнцем и теплым дождем. Золотые лучи падали в щели на крыше, и в них плясали золотые же пылинки. А я лежал, глядя на прозрачные лучи, думая об отце, братьях и Ольрике, об Акере, которого я уже никогда не увижу, и о том, как трудно им будет без нас и без Веллихен.

          Я не знаю сколько дней я провел в сарае. Все дни были одинаковые, солнечные и теплые, простые и круглые, как горошины в стручке. Утром вставало солнце, просвечивало между бревен, пел петух, за ним другой, потом проходило стадо, коровы мычали, топали и звенели колокольчиками. Потом приходили двое: рыжая девчонка и пожилой работник, приносили бадью с водой и еду. Еда мне нравилась, крупяная похлебка с мясом или с рыбой, и всегда большой кусок хлеба и целый глиняный кувшин молока. В жизни я так хорошо не ел, как в том сарае. Под вечер рыжая девчонка приходила одна, забирала пустые горшки и оставляла еще хлеба. Потом возвращалось стадо, я слышал его звуки и сытый, животный запах. Солнце садилось, в сарае темнело и пахло уже по-другому: рекой, лесом и влажной травой. Заводили свою песню сверчки, и под эту песню хорошо было лежать и думать о чем угодно, только не о Веллихен или Ольрике, а например о бело-розoвой женщине, как она доплыла до берега, вышла на песок, и вода стекала по ее плечам.
          За свою жизнь я отчего-то совсем не боялся.

          С удивлением я заметил, что меня никто не охранял. Дверь казалась прочной и запиралась снаружи на засов, но стражи при ней не стояло, и когда по вечерам приходила девчонка, мне никто не мешал выйти из сарая и ... что будет потом я не представлял. Я немного подумал о побеге, но мысли выходили какие-то неопределенные, без должной злобы. Пожалуй, можно было попробовать раздобыть оружие, но мой смелый план уже не казался мне таким желанным. Побег так и не состоялся. Красивая смерть откладывалась.

          Однажды вечером девчонка вместе с хлебом оставила яблоко. Большое, желто-красное, сочное яблоко, которое я съел целяком, оставив только хвостик. Яблоко – это не еда. Без яблок можно жить сто лет. Тот, кто дает тебе хлеб, хочет чтобы ты не был голоден. Дающий яблоко хочет, чтобы тебе было хорошо. Разница велика, я это понял сразу. Яблоко было подарком, как серебро от Ольрика, но серебро я заслужил, а яблоко было для меня чем-то новым, странным и в какой-то степени обязывающим.

          Следующим утром я пригляделся к девчонке получше: синяя юбка, синие глаза, хитрющие, синие же цветы в волосах. Рыжие пушистые волосы, веснушки на мелкой, остроносой мордашке. На вид лет десять, от силы двенадцать. Заговорить я с ней не решился, постеснявшись пожилого работника, зато вечером, когда она пришла одна и снова, кстати, принесла мне яблоко, я сказал ей: "Спасибо". Она вскинула на меня свои синие глазищи и засмеялась почему-то. Конечно, по-сверски она не понимала. Я похлопал себя ладонью по груди и представился: "Хендер". Она снова посмеялась, повторила: "Хендар". Я ей: "Хендер", она мне:"Хендар". Ладно, пусть будет Хендар, не важно. Я указал на нее, вопросительно поднял брови, она так и залилась смехом, но ответила:"Милава". Я чуть поклонился ей, сказал уважительно:"Милава", она ответила мне точно так же:"Хендар".

          Так у меня появился первый знакомый в чужом и странном городе. От Милавы я узнал и первые слова на ее языке, сначала простые – вода, хлеб, молоко, потом более трудные – день, ночь, спасибо. Целый день я лежал на соломе и повторял: солнце, небо, утро, вечер, хорошо, плохо. А когда пожилой работник все-таки вывел меня из сарая, один, между прочим, без стражи и без оружия, новые слова обрушились на меня, как штормовая волна – баня, пар, холодно, горячо, кухня, дрова, рубить, носить... Знакомое уже – хорошо. Дрова – хорошо. Колоть – тоже хорошо.

          Новая моя жизнь при кухне обещала быть простой и не слишком трудной. Целыми днями я колол дрова, складывал их в поленицу под навесом, носил тяжелые бадьи с едой, бочонки с медом и с брагой.

          Из-за такого вот бочонка и произошла моя первая неприятность, причем вышло все некрасиво, стыдно и прямо на площади перед княжьим холлом.

Часть 6
http://www.proza.ru/2011/12/23/73