Воспоминания. Из дневника Сидорова

 Самая адекватная для меня «История СССР» как она отражала исторические события на грани борьбы между добром и злом. Но до семнадцатого года. Как, например, Петр Первый прорубил окно в Европу и творил прочие дела великие с государственной точки зрения.
А после семнадцатого года сложно распознать силы добра и зла и даже в самом начале пути советской власти кто умный во благо Отечества, а кто дурак, от которого беда и плохие дороги.
Взять хоть класс кулаков. Только и слышится, что их уничтожили как класс при советской власти, хотя наоборот. Взять хоть рассказ писателя Абрамова как при раскулачивании они, спасаясь, бежали из деревни ночью, чтобы не схватили. А через десяток лет вернулись: кто стал летчиком, кто капитаном парохода, кто инженером.
Советская власть не мстила им, а дала все условия равноправного развития личности так, что от солдата кто способен, доходили до генерала, от слесаря до директора завода, от простого студента до академика. Был бы талант. Время Сталина – это не время ГУЛАГа, а время гениев, открытий, литературных созданий, творческого труда.
Но самое главное, понять между кем и кем идет борьба Гоголь сказал: «Беда России дураки».
Ах, эти дураки, чьи благие слова ведут в ад. А они все говорят и их словами судят историю Например, о том, что при советской власти были уничтожены кулаки. А я жил в деревне, мой дед был кулаком, был раскулачен, а я его внук был счастливейшим человеком на свете. Не только вопреки тому о чем пишут в истории, о чем говорят ораторы набрать баллы. Но я уверен, что так и было, вопреки истории. В моих воспоминаниях она другая. История.
Вопят о том, что советская власть сгубила кулаков, а для меня наоборот, это событие приобретало радостное значение, хотя то, что мой дед был кулаком, имело романтическое значение. А вовсе не трагическое. Мои мама и тети рассказывали о том, что до революции мы жили лучше всех.
В деревне. Мой дед считался кулаком. В хозяйстве у них с бабушкой было семь человек детей, и они в то время содержали три лошади, две коровы, штук пятнадцать овец, штук пятнадцать свиней, уток и кур не считали, еще несколько коз, а также мой дед был признанным пчеловодом, развел пчел, занимавших десять ульев.
По должности мой дед служил лесничим, получал оклад, следя за лесом, и к нему в гости из города Осташкова приезжали богатые люди. А моих трех дядей дед тоже мечтал вывести в люди, чтобы выучились и получили престижные профессии. И верилось в это как в то, что еще в то время мой дед нанял вагон поезда, вывез яблони из Житомира, посадил в огороде, и яблони дали замечательные плоды.
Если бы не раскулачивание. А может, оно было к лучшему, но у нас в деревне не знали, как раскулачивать, подошли к дому под предводительством Бондари и Гусара как голытьбы, сказали деду: «Выметайся из дома!»
Но дед не пошел из избы. Выселять не имели права. Дед об этом знал. Но в толпе пришедших раскулачивать деда был один крестьянин по кличке Шаляпан. Он считался даже товарищем моего деда, хотя и из бедноты. Но у него как и у деда было тоже семь человек детей, и дед угощал Шаляпана, звал для вида помочь по хозяйству, в чем от Шаляпана было мало толку, а после сажал за стол, одаривал деньгами и гостинцами для его детей.
Шаляпан мешал в щи все изделия, поданные бабкой к столу: и мед, и перец в том числе, только ел и повторял: «Благодарствуйте, Анна Михайловна. Благодарствуйте».
И в этот раз, как пришли деда раскулачивать, никто не знал, что делать. А Шаляпан схватил овцу за ноги, за плечи, отнес домой, неободранную сварил в котле, а потом, когда стал есть, подавился костью и сдох.
А через несколько дней к деду пришла соседка и сказала, что к председателю пришла бумага, чтобы деда арестовать. И дед ночью бежал. Сначала один к знакомым в другую деревню, а потом сел на поезд и уехал в Ленинград. После к нему приехали бабушка и их дети кроме моей матери, которая осталась беречь дом. С дядей Колей.
Много позже тетя Шура сказала: «Наш отец дурак. Отдал бы в колхоз лошадей, корову, вступил в колхоз и не стали нас преследовать».
Но я с этим был не согласен. У писателя Абрамова есть рассказ того же типа, как раскулачивали такого же трудящегося, также ночью всей семьей бежали из деревни тайком, а потом через сколько-то лет вернулись в деревню и все стали приличными людьми.
И мои тети перебрались в Москву и повыходили замуж: тетя Паша за дядю Митю, который работал в органах, тетя Нюра за летчика, тетя Шура за работника в администрации мясомолочной промышленности. Дяди остались в Ленинграде и работали на заводе кто токарем, кто мастером. Дядя Вася, дядя Ваня.
Дядя Коля с матерью остались в деревне беречь дом. И сберегли. А дядя Митя, за которого тетя Паша вышла замуж и который работал в органах, сказал тете Паше про их семью: «Какие же вы кулаки? Вы же не пользовались наемным трудом, своим трудом создали свое богатство. Значит, простые трудящиеся».
И вскоре в администрацию района пришла бумага о том, что мой дед не подлежит преследованию, что он не кулак, а простой трудящийся, а изъятое у него добро –вернуть.
Господи. Я был счастлив как внук раскулаченного деда, что по логике истории должен был быть известным человеком, а я чувствовал себя, что я дворянского происхождения. У меня было в деревне прозвище «москвич»,  потому что я ездил в Москву то к одной тете, то к другой. И они с детьми приезжали в гости к нам на все лето. Но дело было не в том, кто к кому ездит, а в восприятии мира.
В процессе раскулачивания деда я увидел то, что деда раскулачивало не государство, а люди в лице быдла, которым казалось, что богатство – это не труд, а тот материальный атрибут, достигнутый этим богатством. Достигнешь и станешь богатым, хотя не понимают, что эти деньги протекут как песок сквозь пальцы.
Так что кулаков раскулачивало не государство в виде Сталина, а сам народ из-за своих низкопробных чувств. Так что история тут ни при чем. А я получил свободу. Ведь кулаком не так легко быть. Надо вкалывать.
Мать рассказывала: рубит крошево для свиней, а к ней подходит подруга из семьи, что живут не так хорошо, но много свободного времени и зовет мать: «Пойдем погуляем».
А мать ей: «Нет. Надо крошево рубить».
А я маленьким ездил к тетям. Во время каникул. Тетя одна работала в торговой сети, заканчивала поздно, а как сдает деньги в банк, звонит другой: «Я еду домой. Отправляй Вячеслава».
Та садит меня на трамвай, и я еду, а тут стоит дядя милиционер дядя Степа, при котором нельзя хулиганить. А кругом дяди, тети, которые учат добру.
Утром с моим двоюродным братом идем в детский театр смотреть «Хижина дяди Тома», в которой в конце спектакля артист, играющий работорговца, кричит в зал: «Этот Том мой раб и будет вечно моим рабом!»
А зал кричит: «Нет!»
Как мы гордились с нашим братом, что живем в свободной стране, самой лучшей в мире.
Я за империю. Империю создают величайшие люди, а если империя распадается, то значит во главе империи стоит дурак. Какою-то историческою непоследовательностью добрался до поста и пошло, поехало. Не туда, куда надо. А если император гений, то империя стоит. А если император жесток, то во имя добра разобраться с негодяями, которые хотят разрушить эту империю. Тогда народу горе от произвола чиновников. Горе от дураков. Потому что чиновник, губящий Россию, как раз тот дурак, от которого беда и плохие дороги. Гоголь был за империю без дураков.
Я имел величайшее счастье жить в такой империи при Сталине. Помню пятьдесят второй год, лето, когда Сталин был еще жив. К нам в семью пришла телеграмма о том, что завтра приезжают родные, и я почувствовал себя необычайно богатым. Тетя Паша, тетя Шура, тетя Нюра, братья Толя, Костя, Коля, Саша, сестра Валя, Нина.
Это был величайший дух братства интереса к жизни как культуре, потому что сами чувства прекрасных переживаний стали материей. Я как раз посмотрел аргентинское кино про любовь, как девушка попросила капитана корабля делать видимость ухаживания за не для родителей, обеспокоенных ее самостоятельностью. А он ее правда полюбил.
Девушка попросила капитана подарить ей для видимости кулон на шею дешевый, а он покупает настоящий, она носит, думает, что дешевый, а ей кто-то говорит, что настоящий и она, она… Такие переживания ради высокого искусства. Господи, как потряс меня этот фильм.
Я пишу эти строки уже почти в 2012 году, когда вокруг только и слышатся слова о засилье геев, о борьбе с педофилией, а в то время я даже не то чтоб не слышал о таких вещах, я не догадывался. И мне никто ничего не запрещал. Этого не надо было. Просто я посмотрел прекрасный фильм о любви, и этот фильм вытеснил из моей души, моего сознания все негативные мысли.
Ах, мои «Покровские ворота» как в фильме все случаи, происходящие в то время со мной. Как помню, ступил с поезда с пассажирами на перрон, а там лежал пьяный. Кто-то из сошедших захотел его сфотографировать.
А местная девушка стала его отчитывать: «Вам что, нечего больше заснять? Посмотри вокруг, как прекрасен наш город!»
А сказки Носова, стихи Михалкова, Барто? Это же были мы. Когда учился в Осташкове, то в старших классах нас было не выгнать из школы от наших состязаний в спортивных секциях, игр в шахматы. А эта песня, которая начиналась мужественным голосом: «Русский с китайцем братья навек!» - и припев лирическим тенором «Москва-Пекин…», когда казалось, весь мир замирал от выражения братских чувств.
Я шел с таким выражением чувств в душе по деревне. Уже был вечер. По деревне шло стадо коров с дневного корма на лугах многочисленное. Некоторые держали по две коровы. Рядом шествовали козы и в воздух проникал запах парного молока, а от выражения лиц людей чувство нравственности, удовлетворенности ощущением труда, которым были заняты днем, как главного и самого почетного выражения сути содержания нашей души.
Мать стояла с куском хлеба встретить нашу корову Зорьку. В деревне уже звучала гармошка и молодежь исполняла танец, групповую кадриль. Очень энергичную под звуки которой танцующие то и дело меняли места. От тети Вари шел дачник Павел Андреевич, с которым я играл в шахматы. Он мне в знак приветствия махнул рукой, я ему тоже. А около дома дяди Васи, председателя колхоза, уже собрался народ в виде добровольной сходки обсудить теперешние дела, как в колхозе, так и в мире.
Дядя Вася говорил свояку подполковнику армии, приехавшему к нему на лето в отпуск: «Ты смотрел фильм «Свадьба с приданым», как надо трудиться в колхозе? Вот с кого надо брать пример».
Дядя Вася, повидавший на посту председателя колхоза виды деревенской жизни, с философией сельского труженика, дымя махоркой, свернутой в газете в козью ножку, с глубокомысленным видом отвечал ему: «Да что этот фильм, не фильм, а сказка. Они когда празднуют свадьбу, так у них куры, шампанское на столе».
Свояк Петр Степаныч даже распрямился от злости, выговорил дяде Васе: «Да что тебе эти куры дались, это шампанское. Ну приукрашена действительность. Но ты идею пойми, что у нас равноправие в стране. Один за счет другого не живет. Вместе двигаемся вперед. У нас есть душа. Это и есть социализм, что беседуем с тобой, а завтра вызовет меня командующий, побеседую с ним».
Дядя Миша счетовод, не столько кряжистый на вид, сколько прижимистый, гоготнул, кивнув на меня, воскликнул: «Вот москвич. Ты с ним потолкуй, вы поймете друг друга. А я крестьянин. Есть хлеб на столе, есть советская власть. А нет – так нет».
В это время неожиданно разнеслось:
«Дядя Вася председатель,
Мишка Галкин счетовод,
Ничего не понимают,
Только мучают народ!»
Припевка раздалась звонкими детскими голосами, все невольно оглянулись на них, но девчонки уже исполнили песню и с визгом бросились бежать прочь, схулиганив, в подступавшую уже ко всем предметам под сверкающими звездами темноту.
Гусариха, Протасова и другие бабы, стоящие в стороне и беседующие о чем-то своем, довольно загоготали на такую припевку, Гусариха даже воскликнула: «Вот она, народная критика!»
Павел Гусаров тоже смеялся во всю, довольный таким анекдотом на сельскую тему, произнес: «Вот чертовки!»
Ваня, его брат, посерьезней проговорил: «А что он, труд, мучение? Нет. Надо уметь.»
Глебовы два брата молчали над теми словами, как мало что значащими. Так.
Петр Степаныч не унимался и сказал все-таки дяде Васе: «А чтоб таких частушек не было, надо организовать в колхозе социалистическое соревнование».
Но дядя Вася уже пришел в себя после частушки и с злым неприятием такого беспардонного видения сельской действительности сказал ему в ответ: «Рад бы. Организовал. А с кем? Вот старик в колхозе, а у него песок из одного места сыпется».
Ну про это-то дядя Вася ляпнул зря, молодежь уже подрастала, но тут Павел Гусаров до того простой в философской мудрости, что в своей незатейливости профан ляпнул такое: «Нам обещали землю крестьянам, а где она?»
Но все обернулись на Петра Степаныча, что он скажет в ответ, а Петр Степаныч ответил ему, указывая на землю вокруг: «А вот она земля, а ты на ней хозяин».
Но Павел гоготнул в ответ, сказал ему: «Хозяин. А на трудодни ставят одни палочки.»
У меня появилось такое ощущение, что Петр Степаныч поперхнулся воздухом от слов Павла, когда проговорил в ответ: «Палочки, а за трудодень? Ты что, не соображаешь того, что ты личность на этой земле, что ты есть как крестьянин? Вся страна смотрит на тебя как ты геройски трудишься и уважает тебя за это!
А сестра твоя Тамара едет в Ленинград учиться и выучится и станет агрономом, дальше пойдет по лестнице роста карьеры. А чего ты хотел? Семь лет прошло после войны, у вас многодетная семья, мать вас одна поднимала после войны, отец погиб на фронте. А все как у людей, получит высшее образование. Вот куда надо смотреть.»
Павел ухмыльнулся в ответ, произнес: «Событие. Учиться едет. Часть хлеба продали, полученного на трудодни. Вот брат Юрка себе пальто не справил».
Петр Степаныч: «Пальто не главное. Главное, что сестра едет учиться, ты как трудящийся личность на пьедестале и земля ваша. Вот сестру отвезти на пристань ты лошадь взял в колхозе как свою, так же огород вскопать, сено накосить на тебе участок. Лес избу поставить тоже.»
Павел тем не менее произнес: «А как там в песне поется: «И все вокруг колхозное, и все вокруг мое».
Ляпнул же Павел такое, что шестьдесят лет прошло в тех пор, а так очертил грань проблем в России, чего, конечно, сам не понял, да и я в то время, но уже больше чем через шестьдесят лет вижу сейчас более отчетливо, чем тогда, как Петр Степаныч подошел к Павлу, перекрестил его и произнес такие сакраментальные слова: «Не дай бог, случится такое, что к власти придут господа. Ты же не отдаешь словам отчет, как в театре наблюдаешь за тем, что происходит в жизни.
Не дай бог, что в России снова объявятся господа. Ты же глуп, не понимаешь того, что будет. Тебя не будет. Кому господином стать найдется, а ты станешь никем опять. Тебя продадут. Ты не то что лошадь не возьмешь в колхозе, колхоза не будет, тебя не будет. Тебя продадут. До тебя не будет никакого дела, и землю колхозную продадут.
Вот сейчас к празднику осенью забьете в семье хряка, корову держите с теленком, а тогда вас так обдерут эти господа, что на штаны не останется. Одно останется – петь и вымирать. Ты понимаешь то, что сейчас есть, а не будет?»
По виду Павла было видно то, что ему непонятно, как такое может совершится, что не только совершится, но кто такие господа, что могут торговать им. По-моему, и в девяностые годы до Павла как и до основной массы народа так и не дошло, до чего Россия в своем тоже же мужичьем сословии безнравственна, что позволила с ней сотворить такое.
Я только помню, как дядя Вася председатель колхоза повернулся ко мне и ехидцей спросил: «А ты что скажешь, москвич, как мы трудимся здесь в деревне, геройски или нет? Ведь ты же уже как я видел Маркса читаешь».
Время, конечно, при Сталине было строгое. И я не Павел. С него взятки гладки, а у меня родственники работали во всяких ответственных местах, и я боялся ляпнуть что-нибудь такое, отчего б были у них неприятности на работе. И как в то время могли в стране появиться господа как до семнадцатого года, я тоже в то время не мог представить.
Я, неуверенный от тех мыслей, высказанных насчет того, что творится в нашем колхозном хозяйстве, но уверенный в справедливости того, чему учили, ответил: «Маркс – приверженец общественного труда как самого правильного на земле во имя народа и это высшая справедливость для людей.
А что до того, как работаем в колхозе, так я считаю, как можем. Вот уже на наше хозяйство выделили трактор, и я думаю, что по мере того, как мы станем более сознательными, станем работать лучше.»
Дядя Миша гоготнул, прибавил: «В институте учиться ты подготовлен».
Дядя Вася с дядей Мишей почему-то посмотрели в этот момент на Синицына, и тот под давлением их взглядов с деловым, оживленным видом ответил: «Надо сказать об успехах социалистической экономики, когда во главе стоят формы общественного труда и все средства общественного хозяйства используются в полной мере, наиболее эффективно».
Я никогда не забуду, что в это время сказал Петр Степанович. Он даже распрямился, воскликнул: «Общественный труд имеет ту форму, нравственности которой достигло общество. А все преимущество нашей социалистической экономики, нашего социализма – это Сталин, его честь, его личность.
То что Сталин, наш вождь, наш генералиссимус, ходит в простом кителе, простых сапогах и ни рубля, ни рубля не взял от государства. И дочка его писала ему из Ленинграда: «Папа, я вчера поздно возвращалась из театра, поистратилась на такси. Пришли мне десять рублей».
Вот в этих словах дочери, в его ответе на предложение немецкого командования, что он маршалов на солдат не менял, что ни рубля не взял от государства то, что он близок к Богу, как все великие правители. Даже больше. Вот отчего наша страна великая. В причине этого успеха наша честь. Честь страны Сталина. То что умер с пятью рублями в кармане, а нам оставил великую страну. Великую потому, что не мздоимствовал. Что личность Сталина соответствовала социалистическому содержанию, а отсюда и государство тоже было социалистическим, а в переводе на русский язык честным. Мы жили с честью. И потому были великие, что были нравственны.
Дядя Вася закурил, дал дяде Мише. Но у народа было легкое отношение к этим словам, что в успехе всяких дел лежит нравственность. Тут пришла Исачиха, сказала: «А боронить у Шиловки за день не управиться».
Стали спорить с дядей Васей, а из окна Глебовых приезжие городские включили патефон и окрестность звонким голосом зазвучала словами: «Словно замерло все до рассвета…» про одинокую гармонь. В центре деревни под звуки баяна молодежь все еще плясала кадриль.
Утром часов в пять меня разбудили вспугнувшие сон голоса. Сначала Исачихи: «Ну я к Шиловке. До вечера».
Ей отвечала Коржикова мать Галки и Веры: «А я под Курыловщину. Там тоже кусок земли после пахоты проборонить осталось.»
То, что голоса разбудили, я к ним чувствовал раздражение. Мне можно поспать. Но в сердце стояло ощущение прочности этого мира. И не тогда, а сейчас мне казалось, что это время скреплено стальными обручами чести. Но это сейчас я так думаю, уже в две тысяча каком-то году. А тогда это было просто, естественно, как дышать воздухом, как смеяться, любить.
Вечером встречали пароход на пристани в Ельцах. Кто кого. Я с родителями родственников, а Тамара уезжала в институт и тоже садились на пароход, потому что от последней пристани Свапуще он шел в Осташков прямым путем, уже не заходя на пристани. Господи, сколько радости было.
Вот пароход пришвартовывался к пристани, на пристань опущен трап. И вот родные сходят по трапу с вместительными чемоданами дяди, тети, двоюродные братья, сестра.
Толя сразу мне после приветствия говорит: «Я рыболовные крючки купил, поплавки, леску. Удочки готовы?»
Я ему отвечаю: «Удочки готовы».
Да что, что говорили, я помню это ощущение родни. Это путешествие до деревни, когда вещи везут на лошади, а мы идем, родные, пешком до деревни, весело переговариваясь. Потом готовили стол: бутылка водки с закуской, селедка с порезанным лучком, с растительным маслом. И в ощущении доверия друг к другу, к стране, к власти.
Мы с Толей договорились ловить рыбу. У нас был принцип: ловить на зорьке, когда клев, а после днем рыба уже не брала. Становилась вялой. А на зорьке только закинь удочку, и поплавок тут же прыгает. Но самое главное встать, встать как ни трудно. И мы вставали, когда солнце еще не показывалось, а очертания предметов только начинали прорезаться в наступающем рассвете. Зато какой был клев.
А ягоды собирать в лесу? Когда каждый цветок захотелось рассмотреть, каждую ветку. А пионерлагерь? Эти песни у костра, такие, как «Взвейтесь кострами, синие ночи!» Эти пионерские галстуки с улыбками детей, эти улыбки, когда так звонки были голоса, когда говорили только о дружбе, о том, чтобы стать космонавтом, инженером, быть человеком.
У нас были в роду и традиции. Наш общий с Толей дядя Коля по бабушке в войну воевал летчиком и, когда был сбит над вражеской территорией, его товарищи летчики написали бабушке письмо, чтобы не ждала, потому что он был сбит над вражеской территорией, а живым он не сдастся врагу.
Была в той жизни и жестокость, но в основном, в рассказах простых людей об опыте из жизни. И как сейчас помню, как собрались дядя Митя, Протасова отец, Горячев отдыхающий, который снимал на лето квартиру у Снетковых.
И на завалинке около дома Снетковых Горячев, вспоминая годы войны, рассказывал нам: «Я в войну на авиационном заводе служил, потому и не взяли на фронт. Но часто стоял в оцеплении от завода на окраине Москвы, чтобы ловить всяких дезертиров, перебежчиков, диверсантов и тех, кто бежал из Москвы.
И вот один раз задержали машину полуторку, а в машине наш директор с водителем. Погрузил в машину семью, сейф и драпает от немцев на Восток. Ну начальство в оцеплении тот час распорядилось, директора отвели в сторону и расстреляли.»
Горячев после такого рассказа немного подумал и промолвил: «Вот в этот момент я поверил в Сталина. И в то, что мы выиграем войну».
Коррупция того же рода война и не менее жестокая. Потому что что должен испытывать отец, когда приходит домой без зарплаты и видит голодные глаза детей.
А при Сталине накрыли несколько десятков чиновников из промкооперации на двадцать тысяч рублей. Сталин отдал приказ – расстреляли. И больше не брали.
Коррупция – та же война. Можно, конечно, не быть жестоким, пожалеть власть имущих с позой дурака, у которого невод дырявый, рассуждать о том, почему рыбы нет, а у нас, что с коррупцией никак не справиться. Но тем больше в стране порнографии, доводящей страну до демографии, нищеты, беспризорности, чтобы с видом дурака рассуждать: «Как же так, войны нет, а беспризорников во много раз больше».
Мы не способны с чиновничьей сволочью вести войну, потому что не боеспособны. Безнравственны. И главная черта нашей безнравственности – дискредитация Сталина вплоть до того, что научно полный абсурд: при Сталине были великим государством, но вопреки Сталину как вождю, управляющему государством.
Но я бы понял критику, если б сделали жизнь лучше, а то по уши в говне и из говна чирикают.
Я помню, как Протасов крестьянин тогда затянулся махоркой из газеты, свернутой в козью ножку, и промолвил: «И наш народ верит в Сталина. Трудно, голодно, но смотрите, как оттанцовывают кадриль. Шмыг, Павел Гусаров. Веселы и свободны. Значит, верит в Сталина, в советскую власть. Живет надеждой. Да и что говорить: семь лет прошло с войны, а уже отстроились, хлеб в магазине есть, молоко есть, хряка к 7 ноября забью, а в душе вера в советскую власть, что не обманут. Мой сын Маяковского читает.»
И я подумал о Толе, его сыне, который расспрашивал меня о том, как я отношусь к комсомолу, который хотел уехать в город, стать электриком и повторял стих: «Мы эту хваленую Америку и догоним, и перегоним».
Горячев на миг задумался и проговорил: «А у нас на заводе в цеху был случай. Испытывали новый коленчатый вал, а как просверлить масляные отверстия никто не догадывался. Тут подошел слесарь цеха Кузьмин, сказал: «Здесь поставьте заглушки, здесь сверлите».
Попробовали – вышло. Так начальник цеха присвоил себе эту рационализацию. Так рабочие цеха позвали меня, предложили: «Давай, Иван Семенович, о такой несправедливости напишем Сталину».
Я сел за стол в красном уголке, взял ручку с чернилами, бумаги, письмо составили, я послал куда надо. Так недели не прошло, начальника цеха сняли с поста, послали куда-то, не знаю куда, а этого слесаря сделали мастером цеха.»
Дядя Митя сказал: «Вот. До Сталина может письмо не дошло. На более низших инстанциях решили вопрос, но по-сталински, по справедливости».
Уже почти 2012 год. Мы пережили кризис страны 2008 года, но тем не менее я его почти не заметил, а вот крах страны девяностых во мне вызывает ужас, но тем не менее больший ужас во мне вызывает то, что никто в стране до сих пор не называет причину этого краха. Не имеет мужества.
А я как пример вспомнил книгу Серафимовича, как он в гражданскую войну в книге «Железный поток» вел революционно настроенных казаков через враждебные южные станицы, как во время перехода через горы стали слушать патефон, послышался смех и постепенно один за другим в частях все стали гоготать, а тогда герой предводитель похода подскочил на коне к повозке с этим патефоном и нагайкой разрубил эту пластинку. И все перестали гоготать. Опомнились.
А потом как тогда, когда учился в десятом классе, перед школой встречал дружков из своего класса, прогуливали школу, а потом наступала тоска от невыполненного долга, от угрызений совести, и я по телефону узнавал от тех, с кем учился, домашнее задание и выполнял его.
А «оттепель» с ее свободой и демократией поболтать – тот же прогул в школу. Но мы не можем остановиться. А главное зло, которое сотворил Хрущев со страной, так то, что лишил нас идеалов. В масштабе страны, дав поболтать, но не было уже демократического централизма, как чести нации от вождя до самого простого трудящегося, чтобы как Горячев выявить негодяя и снизвести его.
При Сталине у нас была страна предпринимателей, и каждый ученый, сталевар ли, доярка или другой труженик говорили со страной тоннами выплавленной стали, надоями молока, научными трудами. А при Хрущеве уже не предприниматели говорили со страной, а партия лозунгами, перерождаясь из героев-патриотов в Чубайсов, Гайдаров. А директора предприятий в местечковых князьков, уже без боязни контроля сверху, ставя свои кумовские интересы выше государственных.
Но Сталин решал вопрос коллегиально, при помощи специалистов. Как Рокоссовский в Полесье наступать во время войны через болота, а не в лоб. Сталин еще сказал ему: «Выйдите и подумайте двадцать минут».
Рокоссовский вышел, подумал и не изменил решения. И так в каждом деле через специалистов, потому что Рокоссовский был лучший из народа как его мозг. При боевых операциях. Другие в других делах. А Сталин честь народа, как сказано в святом писании «Новый Завет», когда Бог дал трем рабам по таланту и тех, кто принес прибыль, оставил, а нерадивого прогнал.
А Хрущев как сатана дал народу поговорить как в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», когда об этом заговорили семь крестьян, а мужик, что бык, что в голову втемяшится, всяк на своем стоит.
Но это я сейчас только, анализируя то время, начинаю осознавать, какое страшное преступление сотворил Хрущев со страной. Например, уничтожил крестьянство. И при Хрущеве уже наступила другая советская власть, действуя вопреки чести, как при Сталине. Наоборот.
У нас в девяностых годах не в экономике был крах, а прежде всего крах в умах власти, умах ученых по словам героя повести «Собачье сердце», что чтобы не мочиться в туалете нужна культура. А у нас в экономике не было культуры, у нас словами, что рынок сам все отрегулирует, развели коррупцию в общественно-производственных отношениях. Чиновники мочились в сокровенное в душах людей. А самое страшное, что молчат об этом, что власти предали свой народ.
У экономики есть лицо. И я не буду говорить о подлом выражении власти в экономике девяностых годов, раз ни у кого до сих пор в науке не нашлось мужества указать лично кто виноват. Буду говорить о народе. Как в Китае. Так вот, у нас есть такой дубина в газете «МК» журналист Минкин, так как зашла речь о китайских крестьянах, воскликнул: «Они мало получают!»
Ну и что? В Китае сейчас крестьяне в малоземельных областях получают по тридцать долларов в месяц. Но они счастливы. Я об этом слышал в одной из передач, а сравнил с крестьянами во время Сталина, сравнил с Хрущевым. И ужаснулся. Хрущев уничтожил крестьянство.
Нет. Правда. У экономики есть человеческое лицо. И при Сталине оно было. Я помню, с какими лицами молодежь отплясывала кадриль, как Пашка Гусаров не верил, что в Америке линчуют негров, повторяя: «Не может быть!»
Какие разговоры шли, что не уступили Америке, и у крестьян была земля на тех жестких условиях, какие существовали между трудом и государственным капиталом, но крестьяне существовали, они были и главное, что дубина Минкин не понимает, что они были рентабельны. Держали Россию на своих плечах. Они чувствовали это, гордились собой и по праву отплясывали кадриль со всей душой, рассуждали о государственных задачах страны как о своих.
А Хрущев? Он отменил все расценки на производство работ в сельском хозяйстве и независимо от качества и величины труда положил крестьянам оклад в сто десять рублей. Я поймал эту границу в производственных отношениях. Приехал в деревню, уже учась в институте, а крестьяне с утра не спешат в поле на работу, а стали пить.
Коров порезали в связи с введенным налогом на частную собственность, а деньги на водку есть, лучок растет под окном. Пьют. А главное, философствуют о провалах экономики. Нет. Они на миг стали богаче, на не заработанные деньги, но они утратили чувство хозяина земли, что, трудясь на ней, прокормит себя. Крестьяне стали не те.
Ведь крестьянский труд как профессиональный спорт, где у спортсмена есть установка на результат. И в годы кризиса девяностых годов крестьяне из Китая приезжали в Волгоградскую область трудиться, работали по восемнадцать часов, им платили меньше наших, а они были довольны, а наши пили. И такими крестьян сделал Хрущев.
Я помню этот период. Вышел фильм Шукшина «Печки-лавочки». Такой вот крестьянин в деревне с Алтая получает теперь за труд в совхозе сто пятьдесят рублей, едет в вагоне отдыхать, а ученый спрашивает его: «А за что?»
Тот отвечает: «Не знаю».
А я в эти шестидесятые как-то пошел в деревню Гущу, где был магазин, за водкой. Продавщицы не было, я ждал, а плотник в коровнике прибивал доску. Пришел к девяти, минут десять поработал, сопел, а когда я шел после обеда с водкой, тот все еще курил. И я подумал: погибла советская власть.
Мы с приходом Хрущева стали безнравственней. В лучшем случае как в фильме «С легким паром» стали чудить. А в худшем?
У нас героями были Зоя Космодемьянская, Павка Корчагин, который говорил: «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».
А потом народ ударился в фильм «Калина красная», в котором этот мужичонка серый герой выебывается на ровном месте перед девушкой прокурором, без причины задевая ее, говоря ей: «Будет тебе жених принц на белом коне в белых тапочках».
А какое право он имеет так говорить? Кто он такой и вообще что это за отношение такое – обращение к девушке на посту? Такое хамство. Такое бескультурье. У нас в России стали чудить до того, что к матери приехал и не может подойти. Это такое извращение нашей жизни, такая педиастрия, что стоит вопрос: как же жить?
И как мы меньше чем за двадцать лет самые великие в мире не только пятилетками, а тем, что они оттого, что мы чище всех, выше всех, вдруг стали такими серыми, убогими как крестьяне в этой повести. То говорит и показывает, что происходит, вор, который с фомкой берет ларек, коньяк пьет из ковшика. А с деньгами в кармане не может найти девушку заплатить ей за то, чтобы дала. Не умеет. Вор, отсидевший в тюряге срок. Знаете, этот фильм такая лажа, что тошнит. А народу нравится.
Еще задают же вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?» А что не ясно, что Хрущев, а в девяностые Ельцин, Горбачев? А что делать? Въебывать как при Сталине, чтобы стать героями труда. Но тут народ замолкает. Куда приятней болтаться как говно в проруби, философствовать о рынке, промахах власти и чувствовать себя умным.
И литература такая есть удобная Солженицына, как там зэк в тюрьме сидит с бомжовской философией, что при раздаче тарелки с пустым супом ребятам, с картофелиной себе. Не набил температуру, не попал в лазарет, сидит в теплом бараке при полном электричестве и ахает, что ему плохо. Как Павел Корчагин не хочет отдать жизнь Родине во имя братства, чтобы чувствовать себя счастливым. А братство это и есть Бог если разобраться в библии. Тогда не надо ахать.
А мы уже дошли до Достоевского. До безбожья. Ведь у Достоевского в литературе стоит, что надо поклоняться своему Богу, если даже считаешь то, что он не прав. Многие начинают восклицать о том, что это неправда, что этого места нет. Я указывал на такую страницу. Но ведь Достоевский указывал, что каждая слезинка ребенка бесценна, а если эта ценность нарушается, то руки развязаны и можно делать, что хочешь. Ребенка в мусорный ящик кидать.
А в романе «Братья Карамазовы» послушник Алеша? Он же был монахом до тех пор, пока его настоятель, отец Зосим, не умер и не оказалось,  что его мощи не нетленны. А ведь Бог остался. Один на весь наш мир.
Но самое главное, что в это время творил его современник писатель Тургенев на более высокой нравственной основе, не в круге общинных стиснутых в ней материальных отношений, исключающих всякую духовность, а на той грани добра и зла, на которой сталкивалось общество.
Например, в повести «Отцы и дети» нигилист такого характера Базаров полез с интимом к помещице Одинцовой, о которой у него такое понимание, что такие формы хоть в музей ставь. Но она представила его домогательства и отвергла. И эта та духовная составляющая общества, которая составляла ее нравственность. Как и его товарищ Аркадий, венчающийся с невестой в церкви.
Самое страшное то, что и церковь сейчас не может подняться над действительностью тем, что ставит в пример Достоевского как классика, когда у него нет идеалов, как и у брата Дмитрия, ведущего разгульную жизнь во имя полюбовницы и другого брата, не выдерживающего действительности и оттого впадающего в беспамятство.
Нет, если ставите Достоевского во главу угла литературы, так откройте публичные дома, как при Достоевском. Идеалов нет. У каждого свой Бог. Так дайте народу осуществить свои естественные инстинкты. Ведь высшее общество как кадр из фильма, так они в бассейнах полных шлюх, хотя бы и несовершеннолетних. И нет вопроса педофилии. У нас реформы ведутся в стране, чтобы этим отпрыскам ограбить народ, чтобы им достало денег на виллы, счета и самых дорогостоящих проституток.
А нам проституток запрещают. При советской власти в их фильмах вроде «Интердевочка» их проститутки были такие высокие по содержанию, говорили такие правильные слова, что куда там простым девчонкам как дурам, горбатящимся в цеху за оклад.
А теперь она пришла, их демократия, что этим проституткам по Достоевскому в лице той же Грушеньки образовать рынок, так не узнают, кричат: «Ату их!»
А как же простому народу удовлетворять свои инстинкты? Но для этих воров сверху страшен такой рынок, что в виду пробуждающихся материальных потребностей народ станет более демократичным, ощутит свободу в мыслях обладать проститутками как благом и станет опасным для них.
Нет, при советской власти был секс, но до такой степени высоконравственный, что дотронулся до девочки и ах! – на вершине блаженства, а если поцеловал, то почти кончил. А для верха мы с открывшимися материальными инстинктами страны как звери.
И они, власти, также видят в нас таких же Корчагиных, Павликов Морозовых, послушных власти. Но если те были послушны во имя братства, то раз идеалов нет, то их нас делают идиотов, что показывают секс не в публичном доме, а искажают как в низкопробном юморе до такой степени, что делают из нас идиотов. Как в таких репризах Степаненко, что мужик: две руки, две ноги, а посередине сволочь. Или как у Новиковой: «Мужик как холодильник до пупка, а ниже хоть отруби!» И зал смеется. Вот что страшно.
А я помню время Сталина, тогда был такой высокий уровень общества, что на первом плане была любовь. А какие фильмы шли про любовь. И герои не казались смешными. Сталин поступал жестко с врагами народа,  но это степень отношений затем, чтобы отстоять фильмы. И тогда предпринимательство имело такой вид в стране, что каждый человек был предпринимателем, который мог избрать любой труд и в нем проявить талант.
Как в притче святого писания, в которой Бог дал трем рабам по таланту и тех, кто умел работать, принес прибыль – оставил, а неумелого прогнал. А разрушение государства началось с Хрущева, любимца Сталина, который тем не менее в лице Сталина, дискредитировав его личность, низверг идеалы в стране, а ведь прежде всего экономика держалось на этих идеалах, Хрущев стал пилить сук, на котором сидел.
Я помню, как шел во время начала этой хрущевской оттепели на литературное объединение, а на нем услышал стих, который начинался с таких слов:
«Первый удар хлеб, второй удар хлеб.
Третий удар штаны и только четвертый будущее страны».
И торжествовало мнение раскрепощения, освобождения от государственного насилия, а оно не в том, что, борясь с государством, боролись с ним, а оно был гарантом наших прав, бесплатного образования, медицины, справедливого отношения к нам.
Тогда казалось, что только вчера было это время высокого духовного состояния как в советских фильмах, как в деревне, где звучала гармошка, Шмыг и остальная молодежь отплясывала кадриль, под вечер шло тучное стадо с поля, а крестьяне были тружениками не хуже, чем в Китае.
То время, когда Чкалова после перелета в Америку спросили, богат ли он, и Чкалов ответил: «Да!» - и назвал число налетанных километров.
В Осташкове турист хотел заснять пьяного, а девушка на него закричала: «Вы что, не видите, какой прекрасный город?»
Что только и звучало о методах стахановского труда, что надо учиться и учиться. Время рентабельности, порядка, ожидаемого снижения цен, свободы любить Родину и говорить об этом, не боясь показаться смешным или фашистом. Время рентабельности, надежды и ощущения прочности государства, что оно устоит, защитит от насильника, предоставит достойную жизнь, работу, которая мне по праву с достойными условиями существования. Такого государства больше нет.
Приход Хрущева к власти это уже эпоха развития нашего Отечества в обратную сторону в виде советской власти. Если до этого момента мы от 17-го года шли к укреплению нашего государства сделать его более могущественным в интересах всех трудящихся как класса предпринимателей, то после прихода к власти Хрущева наше государство стало разрушаться от самого честного до феодально-рабовладельческого, такого безнравственного, что в нем отдельные нувориши обладают многократно большими богатствами, чем ограбленные ими нищие трудящиеся.
История повернулась от власти творящей во имя человека, опять к господам, которые опять посмотрели на народ как на рабов, которых надо давить, выдавливая из них все, что можно вплоть до демографии, порнографии, разрушения страны до основания, из которой те господа, кто совершил это, готовы были переехать в другую страну.
И сделала это партия коммунистов. Но надо ясно осознавать то, что до Хрущева была одна партия святая, в которой люди на фронте, уходя в бой, оставляли записку: «Если погибну, считайте коммунистом».
Это те коммунисты, которым сверху командовали: «Или сделаешь, или партийный билет на стол!»
И выполняли, совершая чудеса героизма в труде, напрягаясь так, что осуществляли самые невероятные вещи. А после Сталина при Хрущеве и вслед за ним партия стала вырождаться вплоть до того, что при Брежневе страна стала жить по принципу «ты мне, я тебе».
А при Горбачеве уже стали делить золото партии и причем высшие работники партии стали выбрасываться в окно. А после этого золото партии стало тратиться на то, чтобы на Западе образовывать бордели и туда поставлять в качестве проституток наших девушек. Мы же наша великая страна, символ которой раньше был монумент Мухиной «Рабочий и колхозница» перед ВДНХ, теперь стал проституткой.
Мы изменили Богу. Ведь в труде «Новый Завет» сказано, как Бог сам занимался экономикой: дал трем рабам по таланту и тех, кто принес прибыль, оставил, а неумелого прогнал. А теперь этот неумелый пробрался к распределению средств так, что сам заграбастал эти средства до того, что не то, что на науку не хватает, а на хлеб.
Это Хрущев медсестре указал на графин с водой: «Социализм. Выходит с мочой».
Под мочой Хрущев подразумевал в виде воды в графине социализм, а если сделать это понятие менее абстрактным, то нашу нравственность, честь. Хотя в притче святого писания Бог как раз, когда в притче о рабах, которым дал по таланту, на первое место ставил честь. Но если Бог хочет наказать, то отнимает у человека разум. И Хрущев пошел куролесить.
Чего только стоил его лозунг: «Догоним Америку по производству мяса и молока. Это мы великая страна, в которой высказывались такие люди, как летчик Чкалов, передовик труда Стаханов, Островский. Мы стали становиться посмешищем в глазах всего мира. Тот час на эту тему стали появляться анекдоты как догнали Америку, докладывают Хрущеву.
Он командует: «Ну, перегоняйте!»
А ему в ответ: «Неудобно с голой задницей впереди бежать».
А целина? А кукуруза? На целине ринулись осваивать сразу всю, а токов не построили, и почти весь урожай пропал. По колено ходили в неубранном зерне. Народу не хватало. Туда сгоняли освободившихся из тюрьмы заключенных. Те топили трактора, насиловали женщин. Топливо гнали за тысячи километров. Хлеб по стоимости становился золотым. Кукуруза не взошла.
Но хуже во сто раз было то, что разрушался Верховный Совет. Нет, доярки еще говорили с трибун, но уже набирали силу секретари обкомов как князьки, партийные руководители, произнося высокие слова, предавая их.
По-моему показательно высшей мерой этого предательского пустозвонства в наше время является Григорий Явлинский, который в расцвет либерализма нашей демократии согнал с трибун доярку, обвинив ее в непрофессионализме, взгромоздился сам и обрушился на наше производство, вопя, что оно не производит такие качественные товары, как на Западе.
Правда. А почему мы производим лучшие в мире космические двигатели для кораблей, запускаемых в космос, а ботинки не можем создать? Воруют. Значит, надо в экономике наводить порядок в контроле за ней. Но в это время Явлинский протащил через Думу закон, позволяющий Америке, варварски уничтожая природу, добывать нефть на Сахалине, не то чтоб получая прибыль от этого проекта, а платя Америке за него деньги. И Явлинский от этого проекта видно тоже что-то поимел, что купил виллу в Англии.
Когда его спросили: «Как же народ?»
Ответил: «Хочу, чтоб так жили все».
Но видно, запас долларов иссяк у Явлинского, что приехал обратно, выступает с предложением построить крестьянам дома. Но Путин уже дал приказ, построили тем, кто погорел при пожарах.
Могут сказать, что Явлинский не коммунист, но демократ – это высшая форма развития коммунизма в стране, когда коммунисты дойдя до высшей стадии своего развития не то чтоб предали идеалы партии как правила как жить божьих заповедей, но наоборот стало тем классом, против которого боролся Маркс и в такой степени, что по степени эксплуатации вернуло нас не в капиталистический строй, а в средневековый феодально-рабовладельческих отношений.
А как все хорошо начиналось под лозунги «Землю – крестьянам, фабрики – рабочим!» А в СССР уже была Конституция всех прав трудящимся достойно трудиться и жить, когда главной задачей партии поставленной перед страной было удовлетворение растущих потребностей населения. Но потребности некоторых товарищей на высших постах партии так переросли Конституцию, что куда там капиталистический строй с его порядком получать прибавочную стоимость.
Наиболее высокопоставленные коммунисты, дорвавшись до того, что создал народ как предприятия, теперь лакомые кусочки в виде частной собственности, запустили так вразнос, что промышленность рушилась на глазах в крахе производства, в нищете трудящихся, в бесправии до такой степени, что трудящимся по месяцам не давали зарплаты.
У нас слова теряют смысл, и когда я слушаю Явлинского, то ощущаю одно пустозвонство, но также и в речах Зюганова, Жириновского. Это рыночные отношения, в которых рыночно мы этот смысл столько продавали, что смысла в них не осталось. Того, что было при Сталине, когда за право быть коммунистом, как за честь, считали стать им, погибнуть в бою.
А мы продали эту честь, мы стали безнравственны до того, что по нравственным показателям в мировой таблице табеля о рангах первые, но от конца.
А я все помню то время, когда были первыми, но спереди в этой таблице. Когда в деревне лихо отплясывали кадриль и человеческие лица Шмыга и других крестьян, рассуждающих о жизни в масштабе государства. И этот раздел, когда Хрущев вместо рентабельного, производительного труда за трудодни посадили на оклад, чтобы работали как служащие.
Конечно, оклад был велик по тем временам для крестьян, но бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Наши крестьяне были рентабельны не хуже китайских, не менее работоспособны, а после этих денег стали пить. Я очень хорошо помню этот момент, когда после института приехал в деревню на каникулы.
Крестьяне сидели и пили на эти деньги. Коров уже не держали, Хрущев ввел на частный скот налог. Порезали. Молока на питание не было. А деньги на водку были. Так сидели и пили. И культура покачнулась. Когда ехал обратно, видел перевернутый трактор Водопьянова. Стало не по себе.
Я вспомнил лица пьющих крестьян уже не такие, как героев производства, знающих себе цену, а как торгаши, которые оценивают себя через труд не как то, что этот труд оценивает их как личности, а как то, что у них появился торг через труд меньше сделать, а больше получить. Уже не Павки Корчагины, а бомжи типа Солженицына в тюрьме, что при раздаче тянет тарелку с картофелиной себе, а с пустым супом друзьям.
Культура покачнулась. Ах, это мое лучезарное детство, когда Тамара ехала в институт, приехала, стала работать агрономшей, такая идейная, проводя беседы с крестьянами на общественные темы. А один раз Бондарь уже отслуживший армию, работавший в кузнице и выпивающих там с дружками с этой философией «оттепели», что первый удар хлеб, третий штаны и уже потом будущее страны.
И как Тамара один раз на разнарядке крестьянок женщин учила как жить, работать: «С честью, с достоинством».
А Бондарь уже подвыпивший произнес: «А нам, крестьянам, надо это самое,» - и сказал про один орган, работающий в нем так и такое, что дружки загоготали, а женщины закричали на него: «Хам!»
Этапы большого пути. Помню, как с Толей шли после рыбалки, и он мечтал изменить свою фамилию по отцу на Рысев по бабушке, как у дяди Коли, летчика, погибшего в войну, как герой. И как сладостны были эти мечты.
Толя стал летчиком, вернулся в Москву, стал работать в райисполкоме со всей тогдашней подноготной. А потом как-то пришел подвыпивший к начальнику отдела, стал ему откровенно выговаривать про эти недостатки, а тот ему сказал: «Если так будете выражаться, то поставим о вас вопрос на парткоме».
А Только отдал ему свой партбилет, вынутый из кармана, и вышел.
А семидесятые годы? Как взлет японской экономики, и когда наш журналист поинтересовался у японского менеджера о причинах этих успехов, тот стал перечислять, и наш журналист воскликнул: «Но это же наши, социалистические лозунги!»
А японский менеджер засмеялся и сказал ему: «У вас лозунги остались лозунгами, а мы их претворили в жизнь!»
Как только я приезжал в деревню, я вглядывался в лица крестьян и чувствовал как их лица теряют качества беззаботности, доверия, одушевления, а делаются примитивными, приземленными, которых уже не зажечь порывом поработать как следует, как в тех стихах, которых помню в юности как стихи радости, творческого труда:
«Струились градины пота.
Работа, работа до пота
Так, что силы было не жалко.
Вот это вот было нам жарко».
Я вспоминаю колхозника Шмыга при Сталине, как залихватски отплясывал кадриль, как трудился, смотря как герой. Как личность. Крестьяне были, Сталин отдал крестьянам землю. Мало платили. Но ведь крестьяне не жаловались, рассуждали в государственном масштабе за советскую власть, а не против.
И в восьмидесятые годы еще Шмыг глядел по-советски, что он гражданин этой страны, имеет право достойно жить, на образование и прочие вещи.
А помню девяностые годы, то время как разрушили колхозы, землю стали делить по паям. Брат старший у Шмыга умер от неразберихи в том. Раньше все было просто и понятно, а теперь разделили землю, а что с нею делать? Жена продала дом, а тут же гайдаровская инфляция съела всю цену от сделки. Дом у Шмыга сгорел. Я ехал в Москву, а Шмыг сидел на пепелище с безумными глазами и вдогонку кричал мне: «Ты там узнай, кто покупает землю подороже мне продать!»
У Шмыга взгляд был после пьянки ночью от сгоревшего дома безумный, и я понял, что в России крестьянство добито окончательно, потеряло свое лицо героя-труженика, для которого земля – все. И лозунг этот звучал вплоть после Хрущева, который сделал из крестьян не господ, а холопов, чтобы были довольны тем, что говорил, делал, обуть, одеть. Но разве это возможно в России, в которой партия из-за рваческих настроений ее ставленников стала превращаться в страшную силу князьков чиновников. Вот кто выиграл от этой реформы.
И я вспомнил как еще в конце семидесятых ехал на автобусе с туристами с турбазы в город Осташков на поезд до Москвы и в этом же автобусе ехал Синицын, райисполкомовский работник по работе в отделе сельского хозяйства.
Каким незаметным приспособленным под антураж трудящегося народа он был при советской власти, каким я его помню при Сталине: худенький, с удочкой в руках и чемоданом, сходящим с парохода со всякими рода циркулярами в голове о преимуществе социалистической системы ведения сельского хозяйства перед капиталистической.
Каким правильным он казался раньше, что что ни слово о том, как трудиться, так цитата из Маркса. А теперь автобус трясся по ухабам, и что ни толчок, то из него вырывались с видом наружу того, что творилось на полях: «А наше сельское хозяйство тю-тю. Хлеба производим несколько десятков тонн, а потребляем в несколько раз больше».
Я не помню точно цифры, но есть стихотворение «Зима, крестьянин торжествуя…» Но по поводу того, что выпал снег, и прикрыл землю от холода. А тут по поводу того, что рушится сельское хозяйство. Что вот в Англии одна семья обслуживает четыреста коров, а у нас несколько деревень в хозяйстве откармливают бычков, а больше двухсот не могут.
Я долго не мог понять психологии таких людей. Еще в повести Гоголя «Мертвые души» прочитал как один помещик разглагольствовал перед Чичиковым и его товарищем о проблемах сельского хозяйства и так умно, что те поддержали его, посоветовали: «Давай. Начинай дело».
Но тот тут же смутился, ретировался, потому что дать-то он не мог. И Синицын дать не мог. Но он еще при Хрущеве самоисключился из дел, а как критик, как чиновник не только исключился, но оказался как более умный над этой действительностью. Но и как разрушитель.
Один турист в унынии от того, куда идет советская власть, сказал ему тогда: «Ну ты, шляпа, замолчи!»
Тот замолк, но через минуту опять возник: «Что молчать, если факты за себя говорят? Выделим колхозу новый трактор, а тракторист пьяный перевернулся на тракторе».
При Сталине бы Синицын не пикнул, потому что отвечал за людей, а теперь, когда царила полная безответственность за действия в работе, Синицын правильно выбрал позицию критика встать над этой действительностью, что раз такие пьяницы, неповоротливые, то ничего путного у вас не выйдет. А он сам умный, будто не из этой страны, но тем выделялся как будто, дай ему власть и положение исправиться.
Но выправить сельское хозяйство Синицын не мог, потому что для этого нужны были воля, честь. Он только мог составить себе пиар деятеля, а когда пришли девяностые, разрушения сельского хозяйства, то как раз этот вид управления экономикой спекуляции землей он и такие, как он и стали осуществлять. Что выкупал землю в паях у того же Шмыга за бесценок, а перепродавал под строительство коттеджей для важных персон под баснословные прибыли.
Но самое главное даже не то, что Шмыг потом за похлебку станет работать у раздавшегося по всем направлениям Синицына, раз не удержал колхоз. Главное то, что Синицыну был выгоден распад того колхоза, чтобы из незаметной, серой личности превратиться в господина, перед которым этот народ раньше герой труда, что и тронуть страшно, теперь как быдло будет у его ног. Ничто.
А у меня все такое ощущение, что автобус трясется по ухабам под слова Синицына, превращающими в крах страну и сколько превращений происходит в стране. Этих господ халявщиков, топчущих страну, чтобы возвыситься над всеми, под развалинами. А кто они, эти господа, и как ими стали?
Гайдар, например, как мил был в общенародном Тимуре с его командой, помогая ближним, а при событиях 93-го года притащил чемодан денег танкистам, чтобы стреляли в этих Тимуров в Белом доме.
Черномырдин из прошлого с его сакраментальной фразой: «Хотели как лучше, а вышло как всегда,» - с лицом закаленного большевика, что как в стихотворении Тихонова «гвозди бы делать из этих людей». А в газете «Известия» под фамилией редактора Големблиовского появилась статья, которая была перепечатана из французского журнала, что у него во французском банке положено пять миллиардов долларов. Големблиовского тут же сняли с поста.
А Чубайс с его победной ухмылкой, что когда взяли его приспешников, выносящих из белого дома не помню сколько долларов в коробке на вопрос, что его вызывали к прокурору, победно ухмыльнулся и сказал в ответ: «Ну прокурор ничего не доказал».
А бывший генсек Яковлев с такими громкими лозунгами, как у Маяковского, что партия – это единственное, что мне не изменит, вдруг оказался агентом ЦРУ.
А Ельцин с его ленинской улыбкой, что верной дорогой идете, товарищи, с главной задачей партии удовлетворить потребности масс с черного хода с семейкой, устроившей стране дефолт? С травлей Сталина, а самого по словам Коржакова, отвозившего его на ****ки.
Я знаю, что Ельцину представлялся образ Ленина, который бы сказал ему: «Да вы, братец, негодяй!» - а Сталин бы расстрелял как в Китае тех десяти тысяч за год, уличенных в неблаговидных поступках.
У меня есть двустишие: «Ельцину поверили, а лучше бы Берии».
И их в Москве проклятой властью чиновников на постах пониже в ЖКХ, в различных организациях, перепродающих и перекупающих тысячи, сотни, у кого виллы в Англии, чтобы здесь, если от быдла плохо пахнет или чего хлеще заваруха какая, улететь туда в нормально развитые страны. А здесь проклятая страна с быдлом, которое надо топтать, чтобы самим возвысится в ранге господ.
И топчут все подряд в стране. Например, в лице Новодворской отечественный автопром, потому что здесь в вонючей стране не может быть хороших машин. И им не придет в голову то, что у нас лучшие в мире двигатели для космических кораблей, которые закупает сама Америка, что самой такие создать не под силу.
Топчут наше искусство, фильмы, а я считаю фильм «Тайны следствия» с актрисой Ковальчук в главной роли выдающимся созданием выше голливудских шедевров.
Или топчут медицину, а я приобрел аппарат «Орион» завода «Диод» специалистов космических программ, на основе лазерной терапии лечащий от 150 болезней и вот уже десять лет ни разу не обращался в поликлинику.
У нас наконец-то Путин и Медведев как тандем во власти заставили деньги в руках предпринимателей, таких, как Прохоров, Потанин и всяких более мелких, работать на страну, но нет чести в лице оппозиции собрать мнение народа воедино. Хотя бы в лице КПРФ, потому что Зюганов талдычит обвинения как прокурор. Но ты помоги.
Хотя бы в том же Пикалево, когда трудящиеся бастующие против того, чтоб творится на предприятии, вышли в знак протеста с красными знаменами. Знамена были, а коммунистов, кто бы выразил их требования, не было. Пустое место. И Путину пришлось то становиться на сторону тех, кто бастует, то власти. Дай-то Бог.