Ч. 2. , гл. 5 устоять невозможно

В Перми  со мной познакомились Саша и Алёша, доводящиеся родственниками друг другу. Они стали  ухаживать за мной одновременно, с той только разницей, что один как за женщиной, а другой как директор школы,  уговаривая остаться в Перми молодым специалистом. Директор Куляпин на пороге номера хватался за ручку чемодана: «Решайтесь! Доставлю по новому адресу!» Улыбалась как на шутку. Саша был откровенно женат, и я с удовольствием в перерывах нянчилась с его  двухлетней дочерью, потому что интерес к малышке  сильно  превышал  интерес к её отцу. Школьный директор потом ещё год вёл со мной похожую на деловую переписку, но я не видела смысла перебираться  из Сыртинки в Пермь: от добра добра не ищут. Саше в моём присутствии вдруг вздумалось «сдавать» собственную  молодую жену, зачем–то он заводил разговоры, что не доверяет ей воспитание дочери, что вырастит ребёнка сам. Мне всё это не слишком понравилось.
 Запомнился нежданный визит расстроенной женщины, озирающейся в  моём номере, механически перебирающей  мелочи на зеркальном столике, высыпанные из моей косметички. Наконец, открыв зачем-то палитру моих теней, она спросила: почему так много? Я пожала плечами – теперь вроде и незачем! Как объяснить, что у меня есть врождённое чувство желать  почти театральных перевоплощений постоянно, что я физически заболеваю без маникюра и педикюра, сколь бы бедно не жила. Или заверить,  что если нет «свежей»  стрижки, то мне неприятно смотреть на себя в зеркало… Я не знаю, откуда это во мне, но мне нужны экстравагантные одежды, а в душе я придумываю  себе фасоны, которые негде носить. Как мне сказать, что я счастлива, соприкасаясь  кожей с шёлковыми простынями или качественным бельём,  и что меня это губоко волнует безотносительно наличия мужчины.
В связи с абсурдностью ситуации при обнаружении  в моём здешнем круге целой семьи, включая Сашиных жену с ребёнком и директора в придачу, с их повышенным вниманием к моей скромной персоне, на ум стала приходить песенка «О глупом мышонке», которого качает «тётя кошка». А это, конечно, я!  Была даже  моя строчка по теме:  «по-кошачьи любить – и того не могу!»
Машенькой звали толи девочку, толи женщину, но Мышонка я с удовольствием тетёшкала на руках, не без рисовки перед Светилом, разумеется. Правда, в свете дня тот не слишком  меня и разглядывал. Совсем другое дело – ночью, но дети ещё не спят, а им до 16 лет про это рано!
Избавившись от бесцеремонного визита  чужой жены, несколько раз чётко вынужденно проговорила для Саши, что мы только «друзья» и попросила «остаться ими». Отец семейства тяжело дышал и норовил приблизиться вплотную, заставляя меня дистанцироваться в пространстве и утомляя этой назойливостью. Наконец, на прощание, я от души свойски шлёпнула его по спине – не отказала себе в этом удовольствии за всё пережитое. По-моему, что-то до него и дошло тогда?!
Видимо, Алёша под давлением Саши  так настойчиво приглашал меня приехать к нему на работу. В итоге я прямо задала вопрос, который не принято формулировать напрямую: « Это всё зачем-то нужно Саше…
  А Вам-то от этого какая выгода?!»
И оскорблённый Алёша замолк насовсем.  Возможно, у меня мания преследования.
И ещё  одно важное знакомство родом из Перми – Лев Евин – знаменитый детский поэт, многие стихи которого шли в «Карусели» советских мультиков с самого моего рождения.  С первого же нашего разговора влюбляется непосредственно и бесхитростно, что выражается в частой – по три раза на дню – смене рубашек и  прямых призывах подняться к нему в номер.  Наша женская компания открыто потешается над стариковскими причудами поэта, но отныне он решительно станет опекать меня, читая   попеременно то свои, то мои стихи и настаивая на издании моей будущей «нетленки», которую, одну из трёх самиздатовских, будет упорно называть «своей любимой книгой поэзии».
Светило как-то высказался, что как поэт поэта меня услышит именно  Лев Евин, но я пресекла фантазии на тему: «…И что-нибудь тебе предложит» резким замечанием: «Он и предложил уже. Себя!» И на том спасибо, что дальнейших предположений от Его Величества не последовало:
 - А ты что? И как оно?
Лев писал мне длинные – предлинные письма в деревню почти каждый месяц, по три-пять страниц, напоминающие сразу все дневники писателей  и стилизованные  под 19 век по деликатной интеллигентности, слогу и стилю. Как-то раз мы съездили с ним вместе даже к его старой подруге в Москву, и он заставил меня при ней, как девочку в бантике, на табуретке прочесть его любимые мои стихотворения  вслух.  А потом какой-то дальний родственник одинокой подруги поэта, «первая скрипка Белоруссии», неожиданно после трансляции концерта с его участием по центральному телевидению, бросился целовать меня на прощание, смутив и старичков, и особенно опешившую гостью.
Знакомая Льва Евина была одинокой, потому что единственный её сын почему-то покончил с собой, а теперь его лицо  мерещилось убитой горем матери с фресок отреставрированной церкви. Совсем не так давно у неё вышел очередной учебник, и мне её авторство  хорошо было  знакомо, как учителю по специализации ещё и «русского языка».  В её квартире с задёрнутыми плюшевыми шторами  глухими окнами, с вышитыми салфетками на подоконниках и закутанным в скатерть с кистями добротным столом, чувствовалась старинная атмосфера отъединённости от  внешнего мира.  Она всё повторяла, что вместо синагоги ходит в православный Храм, где венчался сам Солженицын, чтобы увидеть «сына как живого». Беседа всех тяготила непоправимо трагическим.  А Лев Евин успевал сказать за столом, пока  хозяйка отсутствовала, разливая чай в тонкий фарфор с серпами и молотами тридцатых, что у него  с ней «совсем -  совсем ничего нет»! Кроме вот уже двадцатилетней дружбы, разумеется.  Мне всё это было слышать тем удивительнее,  потому что я ни в чём и не подозревала присутствующих, ведь женщины такого преклонного возраста выглядят гораздо старше ровесников мужчин. Совсем седая, с отёками на лице и ногах, она двигалась, тяжело шаркая по ковровым дорожкам,  и недоумевала, зачем это «Лёвочка» притащил к ней в дом  «девочку с улицы», как меня уже прочно окрестили «эвриканцы» к тому времени.
Лев Евин похвалялся своими знакомствами, демонстрируя исподволь выгоды, раскрывая свою телефонную книжку, где среди сотен номеров был и долинский. Моя любимая Вероника Александровна Долина, пела ли она, или молчала, была из кумиров самой востребованной для  души, моей единственной отрадой,  старшей  подругой выражающей всё самое несказанное из мира чувств.
Тогда в Перми  мне пришлось  несколько раз охладить  поэтический пыл  Льва Евина, переиначив для него в каламбур известное: «Что НЕ делается, то и к лучшему!» Настаивая, что между нами нечему происходить.
Я уже тогда любила Светило  настолько, чтобы не считать выгоды от сожительства с кем бы то ни было.  Конечно, меня грела чужая любовь заинтересованной стороны, ведь поэт держался в рамках приличий, никогда не предпринимая штурм, к моей искренней радости. Лев  Евин повторял от письма к письму, что во мне бездна обаяния, что я содержательна в отличие от бездушных «игротехников», о чём  сама не могла судить беспристрастно.
Иногда я устаю от себя самой. Понимаю всех, кому я не близка по духу.  Но если столкнуться со мной не в «коммуналках», а по сути, то вполне можно признать моё полное право быть собой.
Оно заслужено.
Помню,  как-то раз  мой директор в Сыртинке  по долгу службы забрёл на урок и забыл, зачем заходил. Сначала он не понимал, для чего в обзоре литературных школ мне  понадобился В. В. Кандинский, зачем его абстракции иллюстрировать его же стихами: «Никто оттуда не выходил?», цитируя наизусть, а потом увлёкся вместе с переходом к младосимволистам уже другими  поэтическими  строками, чтобы увидеть цветопись так же явственно, как её вижу сама.  Павлов, расчувствовавшись, в каком-то официальном отчёте  вдруг записал, что я «умница» и сопроводил оценочное суждение  несколькими восклицательными знаками.
А его родная мамаша, конечно, заслуженный педагог, властная, самолюбивая,  пользующаяся полной безнаказанностью и как предметник даже не знаю, чего,  довольно мстительная, появлялась в классе наводить ужас и дисциплину, иногда таская хулиганские головы за вихры,  теперь ничего не могла сделать с доверием своего сына ко мне.  Только изредка грозила: «Вот дождётесь выпускных экзаменов, а мы Вам помогать-то и не станем!» Дождались! Справились!
Даже Его Величество ценит во мне это литературное содержание, иногда ехидничая, что говорю я, как пишу. Но  даже  и это я  делаю  только  и исключительно для него! Он отсюда навсегда в избранных.