Осколок

     День катился за лес. Закат весело и непринуждённо танцевал на стёклах в красной атласной рубахе. Крававое пятно тучи растекалось по небу. У дома отцветали цветы, раскидывая лепестки. Старый клён, прислонившись к забору, принарядился, расчесав багрово рыжие кудри золотым гребешком.
     Я была одна дома и, сделав уроки, ждала мать. Дом состоял из небольшой комнаты и кухни. В комнате стояли две металлические кровати, заправленные байковыми одеялами, и большой прямоугольный стол, покрыный жёлтой льняной скатертью с кистями. На кухне стоял стол и две табуретки, покрашенные в синий цвет. Одна половина окон былы занавешена белым тюлем, другая белыми ситцевыми занавесками, с боков и снизу обрамлённые тонким кружевом.
     Дверь, взвизгнув, открылась и на пороге появилась мама, полная, розовощёкая, с голубыми светлыми глазами и тёмными непослушными кудрями, вылезшими из под платка. Она была с мужчиной неопределённого возраста, поджарым, с серым прокуренным лицом, лысым, с жгучими карими глазами. В руках он держал авоську с бутылкой водки, консервами и булкой чёрного хлеба. Мать, недовольно поглядев на меня, приказала идти гулять, до тех пор, пока она меня не позовёт.
      Туча, потоптавшись у горизонта, уже накрывала небо. Ветер срывал листья с погрустневшего клёна и кидал их на влажную холодную землю. Ко мне двигалась мокрая темнота, барабаня по шершавой коже крыши. Я сидела на завалинке в сером клетчатом пальто, резиновых сапогах, фетровом голубом берете, и смотрела в надвигающуюся темень. Дождь прогнал меня с завалинки, и я постучалась в дверь. Дверь никто не открыл. Я побежала к рядом стоящей бане. В ней было темно, пахло сыростью, мылом и берёзовым веником. Рукой, нащупав выключатель, я включила свет, и села на некрашеную скамейку, на которой лежали алюминиевый ковш и два алюминиевых таза.
       Дождь стучал в узкое прямоугольное окошко, просясь зайти, погрустить со мной и поплакать. Мне хотелось домой. А дождь бернчал и бренчал погремушкой у окна, у двери, не собираясь уходить. Прибежавший ветер погнал его прочь. Я сидела и слушала его удаляющийся топот. Он убежал, оставив мокрые следы на дороге. На дворе стало тихо.
      Я вышла и поглядела на небо. Звёзды засияли ещё ярче. Облако повисло на крюке месяца и, разорвав белую штанину, огрызнувшись, поплыло на запад. Из дома вышел мужчина, следом вышла мать и, разорвав мокрую тишину, позвала меня. Во мне всё взбунтовалось, волна обиды, безысходности захлестнула меня. Я неподвижно стояла возле бани, глядя на орущую мать. Потом я услышала, как охнула дверь. В доме погас свет. Я села на мокрое крыльцо и разревелась. Я чувствовала себя никому ненужной, лишней на этой земле, зачем-то появившейся на свет. Крик души просился наружу, разбухая от горечи и слёз.
      В темноте я разглядела осколок бутылки, который едва поблёскивая, лежал у крыльца, остриём царапая тьму. Я его подняла, вытерла с него грязь куском тряпки, валявшейся рядом, покрутила в руках, и хотела выбросить, но его холодное остриё, рассекая сырую тьму, замерло у меня в руках.
      Я посмотрела на чёрное небо, покрытое веснушками звёзд. Молчаливая луна тихо плыла по небу, не жалуясь на тоску и скуку. Ветер толкал в спины облака, те бежали друг за другом и, сливаясь с темнотой исчезали. Свет в доме не горел, он, будто умер. Никому не было дела до меня. Я была никому не нужна. Мне не было места ни в доме, ни на этой огромной земле. Как мне было одиноко! Кто вытащит меня из темноты, кто утешит меня? Мать спит спокойно под скрипку серебряной ночи, под тихий плач всевидящих звёзд.
      Я заплакала. Осколок бутылки блестящим глазом подмигнул мне и я, стиснув зубы,со всей силы вонзила его в своё запястье и провела им. Я почувствовала острую боль. Тёплая кровь стекала с ладони на полусгнившие доски, а с нею уходило моё горькое время, отравленное тишиной и одиночеством. Я неподвижно лежала на крыльце. Мой крик, вырвавшийся из души, был раздавлен каблуком ночи.
      Я не видела, как тьма из глаз моих выклевала слёзы. Мою, простенькую как платьице жизнь, ветер повесил на плывушее облако, и то унесло её в беспросветную тьму.
Голубой беретик лежал у моей головы, и ночь бросала в него звёзды как монеты на мои нищие похороны. Я больше ничего не узнаю, ничего не попрошу, и ни скажу, ни слова.