БУРЯ, Акт второй

АКТ ВТОРОЙ
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Другая часть острова.

Входят АЛОНСО, СЕБАСТЬЯН, АНТОНИО, ГОНСАЛО, АДРИАН, ФРАНЦИСКО и другие.

ГОНСАЛО:
Молю вас, сэр, развеселитесь. Причины веские для этого у нас: превыше жизни нет потерь весомей. Ведь каждый день приносит людям горе: скорбят по судну капитаны, оплакивают жены моряков, а наш из миллионов случай очень редкий, когда потери мизерны, а прибыль - ощутима.

АЛОНСО:
Замолкни же, прошу.

САБАСТЬЯН:
Сухая каша для него — комфорт.

АНТОНИО:
Не склонен утешитель отступать.

СЕБАСТЬЯН:
Подобно башенным часам он будет бить набатом слова.

ГОНСАЛО:
Сэр...

СЕБАСТЬЯН:
Считайте: раз.

ГОНСАЛО:
Коль горечь гложет человека, оно и требует оплаты...

СЕБАСТЬЯН:
Монетой!
ГОНСАЛО:
Монетой дискомфорта плоти. Точнее, право, и не скажешь.

СЕБАСТЬЯН:
Мудрее, чем тебе я намекал.

ГОНСАЛО:
Поэтому, мой сэр, -

АНТОНИО:
Как любит он работать языком, однако!

АЛОНСО:
Ну, право, хватит.

ГОНСАЛО:
Закончил я, и всё же, -

СЕБЯСТЬЯН:
А я желаю слушать.

АНТОНИО:
Не заключить ли нам пари, кто первый закудахчет — он иль Адриан?

СЕБАСТЬЯН:
Не сомневаюсь — старый кочет.

АНТОНИО:
А, может, молодой.

САБАСТЬЯН:
Ну, что же — по рукам? А чем расплата?

АНТОНИО:
Смехом.

СЕБАСТЬЯН:
Да будет так!

АДРИАН:
Поскольку остров сей необитаем -

СЕБАСТЬЯН:
Ха, ха, ха! Вот ты и заплатил.

АДРИАН:
… пустынен, даже неприступен...
СЕБАСТЬЯН:
И тем не менее, -

АДРИАН:
И тем не менее, -
АНТОНИО:
Без «тем не менее» не можешь?
АДРИАН:
Ему недостаёт изысканности и утонченной сдержанности.

АНТОНИО:
Сдержанности уличной девчонки.

СЕБАСТЬЯН:
Изысканности, да. Как он изволил утончённо молвить.

АДРИАН:
Какой прекрасный ветерок нас обдувает.

СЕБАСТЬЯН:
Как будто в лёгкие набрал я яд болотный.

АНТОНИО:
И смрад болотный плотно нас окутал.

ГОНСАЛО:
Всё здесь присутствует для жизни безмятежной.

АНТОНИО:
Всё, кроме средств к существованью.

СЕБАСТЬЯН:
А проще — ничего, почти что нуль.

ГОНСАЛО:
Как зелень здесь благоухает! И в изумруде тонет взор!

АНТОНИО:
Земля бедна, совсем плохая.

СЕБАСТЬЯН:
Но зелень всё же есть на ней.

АНТОНИО:
И вовсе не ошибся он.

СЕБАСТЬЯН:
Конечно, нет. Но истину из виду упустил.

ГОНСАЛО:
Но вот, чему поверить невозможно...

СЕБАСТЬЯН:
Как всем творимым чудесам.


ГОНСАЛО:
Так это удивительному факту: ведь платье наше, будучи промокшим и потрёпанным стихией моря, свой первозданный вид вдруг снова обрело, как-будто соль и порча отступили, явив нам наши новые наряды.

АНТОНИО:
Когда б карман мог говорить, сказал бы он, что лорд его болтун?

СЕБАСТЬЯН:
Да. Иначе б он покрыл лжеца.

ГОНСАЛО:
Я помню, как впервые, мы в Африке в те платья обрядились на свадьбе Кларибели, прекрасной дочери монарха, с тунисским королём.

СЕБАСТЬЯН:
На славу свадьба выдалась тогда, и возвращенье выдалось удачным.

АДРИАН:
И в кои веки так блистал Тунис своею королевой?

ГОНСАЛО:
Да никогда, с времён вдовы Дидоны.

АНТОНИО:
Что за вдова, чёрт подери! Откуда вдруг вдова, вдова Дидона?

СЕБАСТЬЯН:
А, если я скажу иначе: вдовец Эней? И почему вас это беспокоит?

АДРИАН:
Вдова Дидона, говорите вы? Я в полном тупике. Она же , знаю я, из Карфагена, совсем не из Туниса.

ГОНСАЛО:
Тунис, мой сэр, в то время Карфагеном был.

АДРИАН:
Карфагеном?

ГОНСАЛО:
Не сомневайтесь, был он Карфагеном.

СЕБАСТЬЯН:
Слова его, как арфа благозвучны. Он строит замки и возводит города.

АНТОНИО:
Какое чудо дальше он намерен сотворить?

СЕБАСТЬЯН:
Уверен я, что остров этот странный в карман положит он, и, превратив в обычный плод, подарит сыну, окажись он дома.
АНТОНИО:
А семечки плода посеет в море и вырастут другие острова.

ГОНСАЛО:
Всём так и будет!

АНТОНИО:
Только нужно время.

ГОНСАЛО:
Мы говорили, сэр, о свежести своих нарядов на уровне тех свадебных торжеств в Тунисе, где королевой нынче ваша дочь блистает.

АНТОНИО:
В Тунисе краше женщин быть не может.

СЕБАСТЬЯН:
В расчёт Дидону не берём.

АНТОНИО:
Дидону? Да! В расчёт вдову Дидону не берём!

ГОНСАЛО:
Не правда ль, государь, камзол мой свеж как в первый день примерки у портного? Ну, разумеется, до степени известной.

АНТОНИО:
Коль не считать, что им ловили рыбу.

ГОНСАЛО:
Таким он был в день торжества, в день свадьбы вашей дщери.

АЛОНСО:
Довольно чуши на больные уши, мой разум бред не в силах осознать. Уж лучше б этой свадьбе не бывать! И дочь и сына в результате потерял. За тридевять земель она от родины, Италии своей, и вряд ли мне её увидеть снова. Наследник же Неаполя, Милана морскому чудищу пожалован на стол деликатесом.

ФРАНЦИСКО:
Возможно, он остался жив. С волною, видел, он боролся, верхом на гребне, как лихой наездник мчался, стихии вопреки с высоко поднятой главою, встречая грудью вал девятый. Как вёслами, руками загребал и к берегу рулил. А берег, словно, кланялся и приглашал пристать. Не сомневаюсь: жив и невредим он.

АЛОНСО:
Нет. Нет, погиб он!

СЕБАСТЬЯН:
На вашей совести потери эти, сударь. Европу осчастливить не желая, не вы ль отдали африканцу дочь, где в заточеньи слезы льёт горючие она.


АЛОНСО:
Прошу, умолкни!

СЕБАСТЬЯН:
Мы, преклонив колена и поникши головой, просили вас не делать этого. А дочь, прекрасная душа, терзаясь между долгом и проклятьем, не знала, как ей быть. И вот — потерян сын, и думаю — навеки. Неаполь и Милан умножили число несчастных вдов, которых из мужья уж больше не утешат. И вы всему тому — виною.

АЛОНСО:
Невосполнимая потеря.

ГОНСАЛО:
Лорд, Себастьян, правдивость ваша слишком больно ранит. Взамен бы ей на рану пластырь приложить.

СЕБАСТЬЯН:
Очень хорошо.

АНТОНИО:
По всем канонам хирургии.

ГОНСАЛО:
Года вы пасмурны, мы все не видим солнца, государь.

СЕБАСТЬЯН;
Погода дрянь?

АНТОНИО:
Негодная совсем.

ГОНСАЛО:
Случись мне здесь садовником служить, -

АНТОНИО:
Засеял всё б крапивой он немедля.

СЕБАСТЬЯН:
Травою разной и цветами.

ГОНСАЛО:
А будь я королём, не знаю, чтоб и сделал!

СЕБАСТЬЯН:
Вина в подвалах не имея, обет бы дал быть трезвым королём.

ГОНСАЛО:
Я, вопреки всем принятым законам, устроил бы иначе нашу жизнь:
торговлю в корне упразднил, и отменил чины и званья, закрыл суды и писанину, искоренил неравенство меж бедным и богатым, предал анафеме наследство и контракты, границ несметных сети уничтожил, изъял из быта и металл и крупы, освободив народ от должностей и дел. И жили б все не ведая печали, свободные от зависти и зла. Сама невинность правила бы миром и власть в том мире вовсе не нужна; -

СЕБАСТЬЯН:
Зачем тогда король?

АНТОНИО:
Конец истории таит само начало.

ГОНСАЛО:
Усилий общих было бы в достатке без пота и тяжёлого труда творить добро и благо. А потому и надобности нет в оружии и пушках, в предательстве, измене и коварстве. Природа изобилием своим дарила бы невинному народу право жить безбедно и свободно.

СЕБАСТЬЯН:
А есть ли в этом мире место бракам?

АНТОНИО:
Зачем же брак лентяям, проституткам?

ГОНСАЛО:
Век золотой никто б не помянул, моё правление изведав.

СЕБАСТЬЯН:
Храни вас бог1

АНТОНИО:
И многие вам лета!

ГОНСАЛО:
Что, сударь, скажете на это?

АЛОНСО:
Избавь от глупостей: ничто твои слова.

ГОНСАЛО:
О да, король, вполне согласен с вами, но дал я повод для веселья джентльменам, которые так падки на смешное, что гоготать готовы по любому пустяку.

АНТОНИО:
Над вами мы как раз и гоготали.

ГОНСАЛО:
Сравниться с вами по веселью не могу: пустое место. Так смейтесь по любому пустяку.

АНТОНИО:
Вот это сокрушительный удар!

СЕБАСТЬЯН:
Ну, прямо пригвоздил!


ГОНСАЛО:
Ребята, вы не робкого десятка, достали б и Луну с орбиты, коль не по вашему средь звёзд она плутала.

Появляется невидимый Ариэль в сопровождении торжественной музыки.

СЕБАСТЬЯН:
Нет в том сомненья. И в темноте ловили б птиц по гнёздам, факелом сверкая.

АНТОНИО:
Милорд добрейший, не сердитесь.

ГОНСАЛО:
Да , нет же, не сержусь. Благоразумие моё сокрыто под надёжною бронёю. Ко сну клонюсь, смешками вашими укрывшись.

АНТОНИО:
Так спите и внимайте нам.

(Все засыпают, кроме Алонсо, Себастьяна и Антонио.)

АЛОНСО:
Вот и заснули все! Как я хочу, чтоб и мои глаза сомкнулись, к тяжёлым думам перекрыв пути. Пленяет сон меня.

СЕБАСТЬЯН:
Сэр, не противитесь сну, в печали он как лекарь приносит исцеление и мир.

АНТОНИО:
За вашу безопасность беспокоясь, мы не сомкнём глаза в дозоре.

АЛОНСО:
Спасибо. Что за диво.

(Алонсо засыпает. Ариэль удаляется.)

СЕБАСТЬЯН:
На всех сонливость странная напала.

АНТОНИО:
Возможно, климат послужил причиной.

СЕБАСТЬЯН:
А что же нас с тобой ко сну не клонит? И спать совсем я не хочу.

АНТОНИО:
Я, как и ты, и свеж и бодр. Они ж, как сговорившись, сразу отключились, сражённые как громом. А что, достойный Себастьян, неплохо было б: - Ну, ладно, помолчим: - И всё же представляю в будущем тебя: таков уж, видимо, тебе подарен случай, быть коронованным на троне.


СЕБАСТЬЯН:
Не бредишь ты?

АНТОНИО:
Уже ль не слышите? Я с вами говорю.

СЕБАСТЬЯН:
Да. слышу я, но, словно, ты во сне и бредишь. Так что сказал ты? Не странно ль спать с открытыми глазами, при этом и ходить, и говорить, и всё же быть в плену видений.

АНТОНИО:
Почтенный Себастьян, фортуне собственной ты позволяешь спать, а проще — убиваешь. Хоть сном ты не объят.

СЕБАСТЬЯН:
Но храп твой не лишён, пожалуй смысла.

АНТОНИО:
Серьёзен я, как никогда, а ты меня серьёзней быть обязан. И мой намёк поняв, ты трижды будешь прав.

СЕБАСТЬЯН:
Я — водная нетронутая гладь.

АНТОНИО:
А придам движенье этой глади.

СЕБАСТЬЯН:
А, ну, рискни: а то ведь лень, подруга дней весёлых, со мной расстаться не спешит.

АНТОНИО:
О, если б знали вы, как ценен тот совет, который бьют, не думая, насмешкой! А ранив, вдруг ошибку сознают, и, оступившись, и почти коснувшись дна, хватаясь за советы, выплывают.

СЕБАСТЬЯН:
Но, будь любезен, продолжай. Твои глаза и внешний вид не могут скрыть волнения души. Так дай душе своей открыться, и словом вырази волнение своё.

АНТОНИО:
Итак, мой сэр, беспамятный тот лорд, которого мы все давно забыли, был очень щедр на уверенья. Он короля почти уверил, в том, что сын его живой. Но это так же смехотворно, как то, что все, кто спят сейчас плывут.

СЕБАСТЬЯН:
Что спасся он — надежды нет.

АНТОНИО:
Надежды нет — великая надежда тем миром завладеть, где честолюбие ступить не смеет даже. Вы в гибель Фердинанда верите надеюсь?


СЕБАСТЬЯН:
Нет сомненья.

АНТОНИО:
Кто ж метит на престол Неаполя тогда?

СЕБАСТЬЯН:
Кларибель.

АНТОНИО:
Что царствует в Тунисе за тридевять земель? Весть из Неаполя получит Кларибель по истечении веков. Младенцы бородою обрастут той вести ожидая. Лишь Солнце может быть достойным почтальоном. Но будет ли? — вопрос! Скажи, а не она ль была причиной нашего крушенья? Но правду говоря, - ведь кто-то и остался, чтоб дело завершить. И это всё пролог к победному движенью.

СЕБАСТЬЯН:
Что ты несёшь! А правда только в том, что Кларибель, племянница моя, в Тунисе царствует, Неаполя наследницей являясь. А до Неаполя довольно долог путь.

АНТОНИО:
И каждый сантиметр расстоянья как будто бы кричит: «Попробуй, Кларибель, меня измерить, не хватит жизни до Неаполя добраться! Не лучше ль вам в Тунисе оставаться? Да и прозреет Себастьян!» Пусть спящие возьмут и не проснутся, и в этом не было б беды.
Есть королю Неаполя достойная замена! А двор болтливыми сеньорами заполнить - не проблема, как и Гонсало заменить. К тому ж и я болтаю, как сорока. Настрой свой ум на смелые намёки. Ведь этот сон — твоя ступень во власть. Уже ли это не понятно?

СЕБАСТЬЯН:
Мне кажется, что да.

АНТОНИО:
Благоволишь ли ты своей фортуне?

СЕБАСТЬЯН:
Просперо, брата своего, лишил ты трона.

АНТОНИО:
Так и есть. Сегодняшний наряд мой краше прежнего, не так ли? А слуги брата, бывшие приятели мои, прислуживают мне с таким же рвеньем.

СЕБАСТЬЯН:
А что же совесть?

АНТОНИО:
О, сударь, совесть, как мозоль — засунул в туфли, и забыл. А грудь моя свободна от подобных штучек. И встань они стеной меж мною и Миланом, ту стену я немедля бы порушил, чтоб не мешалась впредь. А вот лежит твой брат, чем он отличен от земли? - Да тот же прах! Ах, если б он всегда был тем, чем есть сейчас — лишь прахом! Мой меч стальной подарит вечный сон ему, а вы за мною в след расправитесь со старцем — кладезью морали, чтоб нашим планом он помехой не был. Всем остальным затея наша по нутру — как молоко коту. За честь сочтут любую прихоть поминутно исполнить.
СЕБАСТЬЯН:
Как ты, мой друг, Милан завоевал, так завоюю я Неаполь. Так обнажи свой меч и обруби долги. А дружбу короля уже ты заслужил.

АНТОНИО:
Движением единым обнажим мечи, и только руку подниму, вонзай свой меч в Гонсало.

СЕБАСТЬЯН:
Но прежде я хочу сказать.
(Отходят в сторону.)

(Снова появляется невидимый Ариэль.)

АРИЭЛЬ:
Властитель мой, предвидя этот ужас, послал меня на помощь обречённым -
иначе б рухнул план спасения невинных.
(Напевает на ухо Гонсало.)
Ах, не спите! Ах, не спите!
Вы противникам дадите
Шанс на преступление,
Пусть вас это потрясёт,
Ведь от смерти вас спасёт
Только пробуждение.

АНТОНИО:
Однако, нам пора спешить.

ГОНСАЛО:
Придите, ангелы, на помощь королю.

(Все просыпаются.)

АЛОНСО:
Проснитесь! Что твориться здесь? Обнажены мечи? И вид у вас ужасный!

ГОНСАЛО:
В чём дело, господа?

СЕБАСТЬЯН:
Пока, на страже вашего покоя, сидели здесь и охраняли сон, внезапно оглушил окрестность рёв быка, а, может, льва, что и явилось, видимо, причиной пробужденья. Избавиться от рыка не могу я до сих пор.

АЛОНСО:
Но ничего не слышал я.

АНТОНИО:
Чудовище б не выдержало грома землетерясенью равного, и даже стаи львов.

АЛОНСО:
Вы это слышали, Гонсало?

ГОНСАЛО:
По правде говоря, мой сударь, я слышал некое жужжанье, которое меня и разбудило, как ни странно. Коснувшись вашего плеча, я закричал: пред очи ясные мои увидев с обнажёнными мечами их двоих, а кроме прочего и шум какой-то был. Пора нам встать и быть на страже. И, сабли оголив, отправиться отсюда.

АЛОНСО:
Идёмте, жажду я узнать, где сын мой бедный обитает.

ГОНСАЛО:
Гранит его господь от этой нечисти звериной. Сомнений нет: на острове ваш сын.

АЛОНСО:
Так пошли.

АРИЭЛЬ (в сторону):
Лечу с докладом я к Просперо, ты ж сына своего ищи.

(Уходят.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

Другая часть острова.

Входит Калибан с вязанкой дров. Слышатся раскаты грома.

КАЛИБАН:
Вся дрянь болот и луж, что солнце испаряет, пусть на Просперо недугами ляжет! Хоть слышат духи, - не могу не клясть. Щипать, терзать и рожами пугать, купать в грязи, гонять в ночи горящей головешкой они меня не будут, пока он не прикажет им. Они по поводу любому корчат рожи, как обезьяны; клыки свои в меня вонзают, ежами стелятся под ноги, впиваясь иглами в ступни; порою кажется гадюки жалят и шипят, с ума сводя от боли бесконечной.
(Входит Тринкуло.)
А вот и дух его! Меня пришёл он мучить за то, что я нерасторопен с вязанкой дров. Свалюсь-ка я ничком, быть может, не заметит.

ТРИНКУЛО:
Ни кустика, ни ветки — от непогоды скрыться, а буря новая грядёт. Уж ветер песню запевает злую. Вот туча чёрная огромного размера. И эта бочка выплеснуть готова всё содержимое немедля. Ударит гром, как прошлый раз, и нечем голову покрыть, а прохудись лохань такая, и с неба хлынет дождь ведёрный. А это что за диво? Человек ли, рыба? Живой ли, мёртвый? Похоже, рыба, пахнет чешуёй. Вернее — залежалой, тухлой рыбой. Не первой свежести треской. Рыбёшка странная должно быть. Случись всё в Англии далёкой, где я однажды был, такую б рыбу даже на картинке ротозеи за монетку серебром с руками б оторвали. И враз бы я разбогател. Любое диво там гораздо больше ценят, чем милостыню нищему подать, убогому помочь. Но будь уверен — фунт не пожалеют на мёртвого индейца поглазеть. Он при ногах — как человек, а руки — будто плавники. Теплится в этой рыбе жизнь. А, может ,обознался я, приняв за рыбу здешнего туземца, пришибленного молнии ударом.
(Слышатся раскаты грома.)
Увы, и снова шторм крепчает! Залезу я под балахон, иначе некуда деваться. Бывает ситуация заставит делиться кровом с недругом и вором. Уж лучше здесь, чем грязные помои непогоды на главу.

(Входит Стефано с бутылкой в руках, напевая.)

СТЕФАНО:
Как море мне осточертело, я сдохну на клочке земли- Для похорон такой напев. (Пьёт.) Вот это то, что надо!
(Поёт.)

Вот как-то раз мой капитан,
И вся его дружина
Зашли в портовый ресторан,
И встретили Катрину.

Её колючий язычок
Корябал наши души,
Цеплял, как рыбу на крючок,
Но не поганил уши.

И, долг отдав её сетям,
Послали мы её к чертям.

Мотивчик тоже никудышный, но утешенье под рукой. (Пьёт.)

КАЛИБАН:
Не мучь! Оставь меня в покое!

СТЕФАНО:
Что за дела? Уже ли черти здесь? И, обернувшись дикарями хотят меня застать врасплох?
Как бы не так! Пучины избежав морской, я закалён стихией. Четвероногие меня не испугают. Ведь про таких недаром говорят: «Кто сам на четвереньках пробовал ходить, того не устрашить, и не убить.» Пока Стефано дышит — он здоровьем пышит!

КАЛИБАН:
О, дух, оставь меня, не мучь!

СТЕФАНО:
О четырёх ногах островитянин странный чудовищу подобный. И вижу я — озноб его трясёт. Откуда, чёрт его дери, по-нашему лопочет? Я ради этого готов ему помочь. Ах, если б удалось его поправить и дрессировкой трюкам обучить, да и в Неаполь это чудо привезти, то уверяю вас подарок этот оценил бы император каждый, когда-либо ступавший по земле.

КАЛИБАН:
Прошу тебя меня ну мучить. Дрова проворней буду я носить.

СТЕФАНО:
В припадке он галиматью несёт. А пусть вина глотнёт немного! И, коли никогда не пил, такое зелье враз его поправит. Ах, если б вылечить его и приручить, какие блага мне сулит сей случай! - Ведь я с лихвой покрою все труды: сомненья в этом быть не может.
КАЛИБАН:
Пока меня ты не терзаешь, но знаю — передышка не надолго. Я вижу, как дрожишь под действием ужасных чар Просперо.

СТЕФАНО:
Иди сюда и распахни свой рот. Вот это, котик, твой язык развяжет, забудешь про озноб и страхи. Узнаешь истинного друга, открыв пошире пасть лекарству.

ТРИНКУЛО:
Да я же знаю этот голос: это ж... Нет! Он утонул! Попутал бес, о, господи, спаси.

СТЕФАНО:
Два голоса о четырёх ногах: не много ли для зверя одного? Тот голос, что вещает от лица
удобен для похвал, а тот, что сзади — чтоб бранью был поруган сволочь и нахал. Да я готов опорожнить бутыль на это исцеленье. Итак, аминь! Да и другому рту глоток не помешает.

ТРИНКУЛО:
Стефано!

СТЕФАНО:
Уже ль другая пасть меня по имени взывает? Чур, чур меня! Нет, не чудовище, а дьявол здесь. Уйду-ка от греха, куда уж мне без длинной ложки.

ТРИНКУЛО:
Стефано! Коль ты Стефано, ущипни меня и молви слово. Я — Тринкуло, твой верный друг, не бойся.

СТЕФАНО:
Коль ты Тринкуло в действительности есть, наружу вылезай. За пару меньших ног я вытащу тебя. Быть это может ноги и твои. По-видимости так! Смотри-ка — Тринкуло на самом деле ты! Как угораздило тебя в утробу этого урода? А, может, чудище Триунколов плодит?

ТРИУНКОЛО:
Я думал молния шарахнула его. Ведь ты не утонул, Стефано? Ты на утопленника вовсе не похож. Гроза, которая уж, верно, завершилась, принудила меня забраться под балахон вот этого урода. Но главное — ты жив, Стефано! Мы, двое из Неаполя, спаслись, Стефано!

СТЕФАНО:
Прошу: не тискай ты меня, иначе мой желудок вылезет наружу.

КАЛИБАН (в сторону):
Кабы не духи, - были б чудные созданья. И дивный бог с божественным напитком. Готов пред ним колени преклонить.

СТЕФАНО:
Какое чудо помогло тебе, и, как попал сюда ты? Клянись бутылкой, что историю поведаешь правдиво. Вот я — на бочке хереса верхом, как на коне, которого мне снарядили бравые матросы, бочонок выбросив за борт, сюда причалил. И тут же смастерил бутылку из коры, которой и клянусь.

КАЛИБАН:
И я клянусь бутылкой этой служить тебе по мере сил, испробовав напиток неземной.

СТЕФАНО:
Теперь и ты свою историю спасения поведай.

ТРИНКУЛО:
Клянусь, как селезень до берега доплыл. Я в самом деле — плаваю, как утка.

СТЕФАНО:
Целуй писание святое! Хоть ты, как селезень в воде, а все-таки порядочный ты гусь.

ТРИНКУЛО:
А много ль у тебя святой воды, Стефано?

СТЕФАНО:
Бочонок целый, парень. В скале мой погреб, близ морского побережья. Там и храню вино. Ну, как уродец! Ты пришёл в себя? Озноб тебя уже оставил?

КАЛИБАН:
Не с неба ль снизошёл ты?

СТЕФАНО:
Ты угадал: с луны свалился я. Ты видел: свесив ноги, я на месяце качался?

КАЛИБАН:
Конечно, видел и горжусь тобою. Моя хозяйка всё мне показала: тебя и пса и даже куст.

СТЕФАНО:
Поцеловав писание святое, иди и поклянись. Его я новым содержанием наполню.

ТРИНКУЛО:
Клянусь святыми: глуп урод, как пробка! И я его боялся! Ведь чудище нисколько не опасно! Поверил в сказку про луну! Надуть беднягу можно без труда. Но выпить монстр совсем, брат, не дурак!

КАЛИБАН:
Все тайны острова открою, и тропы расцелую все, где ваши ноги только их коснутся. Вас богом почитаю я и очень вас прошу им быть!

ТРИНКУЛО:
О, боже, как коварен этот дурень и как пьян! Но стоит божеству его уснуть, тот час же стащит он бутылку.

КАЛИБАН:
Я ноги буду целовать и клятву верности давать.

СТЕФАНО:
Иди ж сюда. И, павши ниц, клянись.



ТРИНКУЛО:
Умру от смеха я, взирая на чудовище с щенячей головой. Отвратное чудовище Так мне и хочется его отколотить...

СТЕФАНО:
Иди, целуй.

ТРИНКУЛО:
Чудовище пьяно и жалко! И от того в сто крат ужаснее оно!

КАЛИБАН:
Я укажу ключи и ягод соберу. Я рыбы наловлю и отоплю жилище. Да будет проклят тот тиран, которому служу! И дров ему таскать я более не буду, Ведь я — весь твой, хороший человек!

ТРИНКУЛО:
Одна умора от чудовища осталась: творит из алкоголика святого!

КАЛИБАН:
Где яблонь диких сад вам покажу я, орехов земляных нарою гору и гнёзда соек научу искать, мартышек ловких на приманку брать, фундук горстями собирать, с утёсов чаек доставать. Согласен следовать за мною?

СТЕФАНО:
Не много ль слов? Показывай дорогу. Поскольку свита с королём ушли ко дну, мы здесь наследники всего. А ну-ка, Тринкуло приятель, держи бутылку. Пора её наполнить снова.

КАЛИБАН (напевает, еле ворочая языком):
Прощай, хозяин мой, прощай!

ТРИУНКОЛО:
Орёт нажравшийся урод!

КАЛИБАН:
Ни запруд и ни сетей,
Ни приказов,
Ни указов,
Натерпелся от властей!
Бан-бан, Калибан,
Старт моей свободе дан!

СТЕФАНО:
Ну. чудовище, вперёд!

(Уходят.)