Каменные прятки

Каменные прятки

Пролог

Город встретил его мокрым снегом, порывистым, сбивающим с ног, ветром и низким серым небом. За окном поезда, который привез его в столицу, стремились куда-то по своим делам прохожие, которых, казалось, вовсе не пугало ненастье.  Резкие взмахи ветряных крыльев бросали снег в лицо людям, стремясь попасть мокрыми комьями в глаза, за отвороты пальто и курток, в карманы одежды. Серый, набухший от воды снег, еще в небе слипшийся в большие влажные комья, шлепался на асфальт, ботинки людей или на их головы, тут же растекаясь грязными, напитанными бензином и химическими выбросами города, лужицами. Снег, как всегда, пришел невовремя, поставив в тупик коммунальные службы, водителей личных автомобилей и практически весь общественный наземный транспорт, утонувший в километровых пробках. И только обычные, ничем непремечательные прохожие, остались как всегда, в круговерти погоды, которая не являлась достойной причиной для того, чтобы отменить дела или не выйти на работу.
Столица торопилась по своим столичным делам…
Он смотрел на город через грязное, покрытое снежными комьями, стекло вагона, медленно курил крепкие сигареты и думал о городе, который покинул очень давно. В нем, в этом городе контрастов нищеты и роскоши, жили, умирали, рождались и боролись за жизнь миллионы людей. Город был насквозь пропитан эмоциями любви, ненависти, страха, счастья, радости, грусти, потери, разочарования, тревоги… Город жил своей жизнью, стойко и молча вынося все тяготы судьбы, встречая непогоду, смену сезонов, года и века своего существования.
Вагон дернулся, замедляя ход, и стук колес по рельсам сменился звуками вокзальной суеты, в которой звучали объявления администрации вокзала, крики продавцов на перронах, шум и суета встречающих и отъезжающих людей, плач и смех детей, громкая суета вечно спешащих пассажиров и случайных прохожих. Он криво улыбнулся, выбросив окурок в щель между вагонами, хлопнул дверью, отделяющей их друг от друга, и пошел в свое купе. Сцепка вагонов заскрипела, останавливаясь, вагон качнулся в последний раз, медленно вплыв в вокзал, и остановился, словно вздохнув с облегчением, что снова вернулся домой.
Сегодня он тоже вернулся домой, только пока еще не знал, есть ли ему, куда возвращаться.

Часть первая

Призрак прошлого

Проходя мимо проводницы, совсем молоденькой девчонки, в глазах которой еще не исчезла романтика путешествий и томительная тоска вечерних взглядов в окно, на бегущие за ним рельсы, мужчина остановился, улыбнувшись, и сказал:
— Спасибо за чай, было очень вкусно.
Девушка слегка покраснела, но не отвела взгляда больших голубых глаз, словно ждала продолжения разговора. В тамбуре уже собрались пассажиры, суетливо толкаясь на пути к выходу, где-то позади начинал капризничать и плакать ребенок, а проводница все никак не отводила взгляда от мужчины, словно решаясь что-то сказать ему.
— Надеюсь, вас встречают? — наконец произнесла она и быстро юркнула к дверям вагона, чтобы открыть их для выхода и по старинной санитарной норме протереть тряпочкой перила по бокам.
— А я вот надеюсь, что нет, — тихо произнес он. Проходя мимо купе проводницы, которая почему-то была одна в его вагоне вместо положенных двух, он мельком взглянул на себя в зеркало, которое гордо красовалось в купе девушки, и было явным признаком нововведения ее же самой. Все в порядке: теплая темно-синяя куртка, спортивная сумка через плечо, коротко стриженныей темные волосы, немного покрасневшие от бессонной ночи темные глаза… Годы были к нему благосклонны, не оставили седых нитей в волосах, не подернули морщинами лицо, не оставили отметин на коже. Только взгляд немного изменился, стал каким-то чужим, нездешним, глубоким и непроницаемым, словно мужчина не хотел делиться своими тайнами ни с кем. Криво ухмыльнувшись своему отражению в зеркале, он пошел к выходу, втянувшись в длинную гусеницу прибывших сегодня в столицу людей.
«А со взглядом надо что-то делать, — отрешенно подумал он, толкаясь в тесном проходе, — могут неправильно понять, будут проблемы, если примут за провинциала».
Выбравшись из вагона, он встал в отдалении от скопившихся у выхода прибывших, которые, словно сговорившись, образовали у вагона стаю людей, радостно галдящих при виде родственников и встречающих, аккупировали почти весь перрон и заполнили его криками, поцелуями и объятиями. Мужчина достал из куртки сигареты, посмотрел на пачку, убрал обратно в карман…
«К чему оттягивать неизбежное? — подумал он, глубоко вздохнув. — Чем раньше начну, тем раньше все кончится».
— Эй, незнакомец! — услышал он знакомый девичий голос. — Удачи тебе! Заходи еще на чай в мой вагон!
Проводница стояла у выхода, в вагоне, прощально махая рукой. Она улыбалась ему, совершенно не представляя, кто он такой, приглашая его вернутся, приглашала еще раз навестить ее…
«Скажи мне, чтобы я остался, девочка, — со внезапным порывом подумал он, — попроси остаться, просто так, без слов и знания о том, кого ты об этом просишь, просто потому что сможешь провести со мной хотя бы часть своей жизни, попроси — и я останусь, я снова стану свободным от себя самого…»
Мужчина посмотрел на девушку, чьи рыжие, как язычки пламени, волосы играли яркими прядями в серости снегопада городской поздней осени, как яркая вспышка в сумерках уходящего дня, посмотрел тем самым, особенным, взглядом, которым мог смотреть только он. Он посмотрел на проводницу и ничего не увидел. Совершенно ничего. Обычная девушка, которая любит приключения, путешествия, которая верит в романтику встречи единственного и неповторимого мужчины в дороге, той самой, которая называется жизнью, но представляется ей отрезками пути, длинною в суточный перегон состава от начальной точки до конечной, и обратно.
— Меня зовут Андрес, — чуть улыбнувшись, сказал мужчина и пошел прочь, к зияющему провалом пустоты, нутру городского метро. Он забыл ее так же быстро, как забывал и всех до нее. Возможно, о на увидела в нем часть той силы, которая привела его сегодня в этот нахохлившийся от непогоды город, или никак не могла забыть его ночных подвигов «за чашечкой чая», а может, девчонка, имени которой он даже не спросил, просто инстинктивно, как и любая женщина, потянулась к тому, кто действительно мог ее защитить, укрыть за собой, спасти от неменуемого.
Возможно все — это он научился понимать еще в детстве, которого почти не помнил, или не хотел помнить.

Здание редакции располагалось в центре города. Оно было высоким, в два десятка этажей, оформленное в стиле сочетания бетона и стекла. Внутреннее убранство здания поражало внешней пустотой, обилием лестниц, трубчатых перегородок и перил, а так же, ломаной стеклянной крышей, что горделиво высилась еще на один этаж вверх. Под самой крышей как раз располагались столовая, небольшой, работающий только по вечерам, бар и большой зимний сад, с маленькими фонтанчиками и разнообразными цветами. Редакция альманаха о жизни всех и вся располагалась на первых четырех этажах, а остальные комнаты и помещения были отданы в аренду иным офисам и компаниям, что вовсе не расстраивало главного редактора альманаха — мужчину средних лет, среднего роста и среднего телосложения. Он вообще был весь какой-то средний: русые волосы, средней длинны, светло-серые глаза, спортивный стиль одежды, который предпочитают либо люди, скрывающие свои физические недостатки в фигуре, либо люди, желающие подчеркнуть достоинства этой самой фигуры. Редактор не принадлежал ни к тому, ни к другому роду людей. Он предпочитал носить спортивные куртки и потертые джинсы исключительно ради удобства передвижения и как единственный стиль одежды, позволяющий слиться с толпой, спрятаться в ней и стать похожим на всех сразу. Отличительной чертой гардероба этого человека была извечная бейсболка с логотипом редакции в виде маленького паучка, ползущего по кусочку паутины. Такая же эмблема стояла и на всей канцелярии редакции, в том числе и на потертом блокноте редактора, любимой и изгрызенной им в задумчивости ручке, которые он всегда носил с собой, пряча во внутреннем кармане куртки, на случай удачного интервью. Главный редакто альманаха «Паучок» не любил сидеть на месте в своем офисе, предпочитая скрываться под личиной обычного штатного корреспондента и быть всегда в гуще событий.
Сегодняшнее утро у редактора не задалось, а потому он предпочел поскорее проскользнуть в свой офис, засесть за скопившуюся работу и не думать о том, что поздняя осень в городе, никак не желавшая смениться настоящей зимой, провоцирует его на жестокие приступы аллергии, которыми он страдал с детства. Можно было, конечно, обратиться в Лазарет, избавиться от аллергии на несколько лет, а если доктра переборщат с вакциной, то и на всю жизнь, которой останется немного. Но для этого надо было посетить Лазарет заранее, сдать пробы, подождать ответа, пока электронные мозги техники не высчитают для него индивидуальную формулу вакцины, которая будет создана с учетом новых форм аллергенов, что успели прижиться в организме пациента с момента последней вакцинации.
Тоскливо посмотрев куда-то в сторону, что должно было ознаменовать виноватый взгляд на Лазарет, редактор надвинул пониже бейсболку и, втянув голову в плечи, прошел через служебный вход здания в центре, коротко пискнув электронным пропуском на входе.
Засесть за работу сегодня ему долго не удастся, он понял это еще рано утром, когда его телефон радостной мелодией сообщил ему о новом сообщении. Прочитав текст послания, редактор сник, предвкушая неожиданную встречу со старым знакомым в здании редакции.
Он поднялся в прозрачной кабине лифта на самый верх, под стеклянную крышу, прошел мимо буфета, удостоив жалобным взглядом ярко-красные ягоды клубники, которую любил с детства, и которая вызывала у него спазматическое удушье аллергических приступов, даже не смотря на вакцины Лазарета. В зимнем саду его ждал гость, который  еще ранним утром оповестил редактора о своем приходе, обещав ему какой-то подарок, что, в общем-то, никак не скрасило незадавшееся, именно с этой новости, утро.

Часть вторая

Каменный город

С виду камень был совершенно обычным: темно-серый, со светлыми пятнами недавних сколов на ребристой поверхности. Камень, как камень, еще один бесполезный кусок породы в бесконечной череде валяющихся в развалинах старого города. Городом это место окрестили местные мальчишки за необъяснимое назначение разрушенных зданий, располагавшихся в стороне от безукоризненных построек современности.
Бредлин любил ходить в старый город. Он мог часами рассматривать разнообразные камни, нежно проводить пальцами по поверхности каждого, словно благодарил старого друга за рассказанную историю. Но никто не верил чудоковатому мальчишке, утверждающему, что он может разговаривать с камнями, что видит в них цветы, навечно окаменевшие и утратившие видимую красоту.
Сейчас Бредлин рассматривал серый камень величиной с его ладонь, мирно лежавший на дороге. Для удобства Бредлин сам лег на дорогу, не позаботившись о том, что станет со светлой рубашкой и светлыми, льняными, штанами, так заботливо отглаженными с утра его отцом. Большие серые глаза мальчика неотрывно смотрели на камень, рассматривая каждую прожилку, каждую маленькую ямочку, трещинку или крохотный скол на его поверхности. Пролежав так около часа, мальчик осторожно взял с дороги камень и пошел вглубь старого города, где позади разрушенных строений, в тайном, одному ему известном месте располагался  его личный сад камней, который мог показаться несуразной кучей разбросанных по песчаной прогалине булыжников.
Но, если присмотреться, можно было увидеть, что каждый камешек, который находился на прогалине, не был похож на предыдущий, что было не так просто заметить хоть кому-то, кроме самого автра садика.
— Вот, — сказал мальчик, удовлетворенно улыбаясь, — ты будешь цвести тут, — он аккуратно водрузил принесенный камешек между большим красно-коричневым валуном и россыпью белоснежных камешков. — Надеюсь, тебе будет тут не скучно. Бредлин присел на корточки, протянул руки к камням и с удовольствием похлопал по ним. Камни остались на месте, а в тишине заброшенного города звонко разнеслись звуки шлепков детский ладошек по гладким поверхностям камней. Внезапно внимание мальчика привлекло что-то поодаль от его новой забавы. Он осторожно подошел к краю своего каменного сада и присел рядом с маленьким голубым цветочком, неизвестно, как, пробившимся среди камней, на сухой земле, среди разрушенных временем зданий.
— Я тебя не помню, — сдвинул брови Бредлин, хмурясь. Он протянул руку и коснулся цветка. Тот качнулся от прикосновения и на пальцах Бредлина осталась серебристая пыльца. Внезапно цветок ожил, вспорхнул вверх и закружился над головой Бредлина. Мальчик отшатнулся и упал, ободрав об острые камешки на дорожке,ладони. Как завораженный, Бредлин смотрел на порхающий цветок рядом с собой. Голубоватый цветок покружился еще немного и сел на то же место, с которого взлетел. Тут Бредлин заметил, что это была бабочка. Маленькая, серебристо-голубая, почти слившаяся по цвету с бутоном крошечного цветочка, выросшего среди камней. Бредлин звонко рассмеялся и с силой хлопнул ладонями по цветку. Бабочка не успела улететь, упав вниз со сломанным крылышком.
— Ты что делаешь?! — раздался позади ошеломленного увиденным мальчика чей-то голос. Бредлин быстро обернулся, вскочив на ноги. Позади него стоял Аркарус. Он был старше Бредлина на несколько лет, в лучшей, чем у вечно болеющего Бреда, физической форме, со светлыми, льняными волосами и ледяными голубыми глазами, в которых сейчас метались молнии. В городе все знали о странной, почти фанатичной любви Аркаруса к бабочкам и цветам.
— Я… я не знал, что она… так, — запинаясь, произнес Бредлин. — Я не думал, что…
— Ты же ее убил! — Аркарус молнией метнулся к мальчишке, сгреб его в охапку и стал трясти. — Ты, придурок, ты же ее убил! Это не камни, это же бабочка, она живая!
— Но я правда не знал, — всхлипывая, попытался объяснить Бредлин. — Когда я так делал с камнями, все было нормально, они начинали петь после того, как я по ним постучу, — заплакал мальчик, пытаясь вывернуться из крепких тисков Аркаруса. Мальчик попытался стереть предательские слезы ладонями, чтобы еще больше не злить старшего мальчишку. Внезапно он почувствовал, как начинает задыхаться. Мельком взглянув на свои пальцы, Бредлин увидел, что пыльца размазалась по ним, наверняка попав и в нос. В глазах у него потемнело, грудь сдавил спазм, наглухо перекрыв доступ воздуха в легкие. Бредлин почувствовал, как начинает опухать, не в силах вздохнуть. Он захрипел, расширив от ужаса глаза. Аркарус моментально выпустил его из захвата, отскочив на шаг, испуганно уставившись на мальчишку.
— Эй, ты чего?  — в панике Аркарус  заметался из стороны в сторону. До дома Бредлина было почти час пути, он никак бы не успел донести мальчика вовремя, да и что бы он мог сказать его отцу? Что от его побоев и криков Бредлина разобрал приступ аллергии?
— Пыльца… — прохрипел мальчик, закатывая глаза и опускаясь на колени. Он закашлялся, разрывая на груди рубашку слабеющими пальцами.
— Что? Какая пыльца? — Аркарус осторожно приблизился к мальчику, осмотрел его, и заметил размазанную по пальцам пыльцу с крыльев бабочки. — Черт побери! Она же ядовитая! — вскричал он. — Ты недоумок, зачем ты трогал Ночную Королеву? Ее пыльца даже обычного человека заставит с кашлем слечь в постель!
Аркарус схватил Бредлина, запрокидывая тому голову, и, сорвав с пояса фляжку, откупорил ее зубами и стал быстро смывать с пальцев и с лица мальчишки ядовитую пыльцу.
Бредлин уже не чувствовал этого. Перед глазами мальчика кружилась маленькая серебристо-голубая бабочка, оказавшаяся настолько хрупкой, чтобы умереть от хлопка мальчишеских ладошек, и настолько же смертельной для вечного аллергика Бредлина. Он улыбался, почти не делая попыток вздохнуть. Зачем? Он посадил хороший, красивый сад из разных поющий камней, который — он знал это точно — тоже иногда цвели или пели, если их попросить или похлопать по ним горячими ладонями.
«А вот ты, Аркарус, не знаешь, как цветут камни, и как они умеют пет» — с горечью подумал Бредлин, вслушиваясь в опускающуюся на него тишину, медленно вплывая в мягкую темноту перед его глазами. — Я же действительно не знал, что бабочек нельзя хлопать. Мне никогда не разрешали играть с бабочками… Теперь я знаю, почему…»

Бредлин подошел со стороны центрального фонтана, так, что свет от окна во всю стену, падал со спины, освещая стоящего перед ним человека, точнее, освещал крепкую спину гостя в темно-синей спортивной куртке. Какое-то время редактор постоял, прищурившись, словно стараясь рассмотреть в спине мужчины что-то знакомое, а потом тихо кашлянул привлекая к себе внимание.
— Знаешь, Бред, — задумчиво произнес гость, не поворачиваясь к собеседнику, — в этом месте что-то есть, словно кусочек нашей родины. Не находишь?
— Вам есть что сказать по этому поводу? — переходя на привычные журналистские интонации папарацци, моментально съязвил Бредлин. Гость засмеялся, поворачиваясь. На главного редактора альманаха «Паучок» смотрел призрак ожившего прошлого.
—Аркарус? — удивленно произнес Бредлин, приподняв брови.
— Нет, — гость покачал головой, — Сегодня я Андрес,— Просто пришлось немного сменить внешность, так сказать. А что, действительно похож? — спросил он с какой-то игривой интонацией.
— Похож, — кивнул Бредлин. — Как может быть похож сын на отца. Но я думаю, ты ко мне не родственные связи пришел обсуждать? Да и не за тем, чтобы я написал статью о том, как величайший иллюзионист перекрасил волосы и вставил цветные линзы, да?
— У меня были на то причины, — посерьезнев, ответил Аркарус.
— Не сомневаюсь, — в тон ему отозвался редактор. — У каждого из вас есть такие причины. Только я немного выбился из ряда, так сказать, в семье не без урода.
Серые глаза Бредлина блеснули сталью, как и всегда, когда речь заходила о том, что он, в отличие от своих друзей, выходцев с одного острова в ином мире, не выбрал для себя профессии опаснее владения талантом писателя.
— Я читал твои последние записи в сети, — не обратив внимания на колкость, продолжил Арка, — Мне понравилась твоя пьеса. Как она называлась? «Прятки»? о том, что человек, проведший все детство в четырех стенах, вечно болеющий и получающий приступы удушья или наблюдающий, как на его коже проступает сеточка красных пятен аллергии, каждый раз, едва он выходил за рамки привычного рациона аллергика.
— Она о том, что все могло быть и по-другому, — нехотя буркнул в ответ Бредлин. — Ты же знаешь, что я все  равно никогда не стану публиковать свои произведения под своим именем, да и выносить их на суд общественности тоже.
— Однако я знаю и то, что тебе важно мнение тех, с кем ты вырос на острове, — мягко улыбнувшись, сказал Аркарус. Бредлин предпочел промолчать.
— Итак, зачем ты пришел, Арка? — спросил он.
— Я привез тебе подарок. И кстати, теперь мое имя Андрес, по крайней мере, пока, в этом воплощении, на этой планете, — он горько усмехнулся, роясь в своей сумке. Через некоторое время Анддрес извлек из одного из карманов камень  цвета чая с молоком. Камень представлял собой словно разрезаный поперек бутон розы, с острыми краями лепестков сверху, и плоским основанием. Бредлин жадно впился взглядом в камень.
— Я… я не знал, что ты был там… дома, — только и смог выговорить он.
— пришлось, — пожал плечами Аркарус. — Иногда приходится умереть, чтобы начать жить заново. — Держи, с днем рождения, Бредлин.
Главный редактор принял подарок, бережно, словно боясь разбить его или повредить. Осторожно поднес к лицу, вглядываясь в линии каменного цветка, гладя кончиками пальцев острые грани каменных лепестков.
— Спасибо, — выдохнул он. В тот же момент прозрачное стекло за его спиной рассыпалось со звоном, оседая на чистый мраморный пол сотнями острых осколков. Бредлин дернулся,судорожно сжимая подарок, уставился на гостя широко раскрытыми в детском удивлении глазами. Из уголка рта главного редактора потекла тонкая струйка алой крови, рубиновыми каплями падая на каменный цветок.
— Что… что это за камень? — хрипло спросил Бредлин, оседая на пол.
— Бредлин! — Аркарус бросился к другу, встал на колени, стараясь облегчить ему дыхание, рванул ворот куртки.
— Аркарус, как называется… камень? — слабо выдохнул Бредлин.
— Мать твою! — выругался Арка, оценив ранение. — Лежи спокойно, сигнал тревоги наверняка уже сработал!
— Арка, камень… — Бредлин побледнел, на губах выступила кровавая пена, он хрипел и каждый вздох давался ему с неимоверным трудом. — Камень…
— Роза, черт ее побери! — заорал Аркарус. — Это каменная роза пустыни! Что, стало легче?! — с остервенением закричал он. — Тебе стало легче от этого?!
— Да…
Бредлин слабо улыбнулся и закрыл глаза.

Часть третья

Прятки

Бредлин открыл глаза. Он был дома, в своей до боли знакомой и уютной комнате, в доме отца, далеко от бабочек и прочей аллергической дряни. Светлый потолок, залитый солнечным светом из окна напротив его кровати, легкие занавески, сонное дыхание отца, положившего голову на край подушки Бредлина, так и не устоявшего перед искушением посмотреть, что же такое бабочки…
— Папа? — тихо позвал Бредлин, когда ему наскучило делать вид, что он спит.
Темноволосый мужчина встрепенулся, прогоняя остатки сонливости, воззрился на чадо.
— ты как себя чувствуешь? — обеспокоено спросил он. — Тебя принес Арка, мы думали… Думали, что ты уже не выживешь, — опустив глаза, сказал мужчина. Что у вас произошло? Зачем ты вообще ходил в заброшенный город?
— У меня произошла бабочка, — улыбнувшись, произнес Бредлин. — Аркарус просто не понял, что я не хотел ее убивать, я думал, что это просто камень, понимаешь? Цветущий камень.
— Цветущий камень?
Мужчина казался обескураженным и удивленным, как может казаться удивленным человек, чей ребенок говорит о цветущих камнях так, словно это обычное дело.
— Ну, да, — кивнул Бредлин, — цветущий камень. Знаешь, когда приходит время, камни начинают цвести, каждый из них напевает себе мелодию, которую можно послушать, а когда камней много, когда ты садишь их рядом, они наигрывают чудесные симфонии и можно долго смотреть на то, как они распускаются в своих цветах, как источают чудную музыку своего цветения…
Бредлин еще долго пытался бороться со сном, вызванным медикаментами, он старательно подбирал слова, чтобы объяснить своему отцу то, что видел и слышал каждый раз, едва только оказывался наедине со своими камнями в заброшенном городе.
Его отец слушал. Он не мог не слушать, потому что хотел выслушать свое чадо, даже если оно разговаривает о поющих камнях. Какая, в сущности, разница, в чем человек видит красоту, и где слышит музыку? Главное, что он слышит и видит, а что думают о нем другие, это уже личное дело каждого в отдельности. Отец любил своего сына таким, какой он есть, гордился тем, что он может видеть то, что многим недоступно. Отец Бредлина поправил на нем одеяло, когда мальчик, устав бороться со снотворным, все же уснул. Мужчина грустно улыбался, прекрасно представляя, какая судьба ждет ребенка, с детства пытающегося убедить всех в том, что камни умеют петь и цветут под музыку. Он мысленно пожелал сыну как можно дольше не взрослеть, чтобы отодвинуть те горькие моменты разочарования и предательства, которые всегда сопровождают подобных людей в будущем, едва только детская непосредственность облекается в панцирь цинизма и колкости взрослого, оставаясь, тем не менее, ранимой и тонкой душой творческой личности.

Бредлин открыл глаза. Белый потолок, стерильный запах клиники, который намертво въелся в его сознание, прочно закрепившись там еще с многочисленных посещений подобных мест в детстве по причине аллергии. Он узнал бы этот запах из миллиона, он понял бы, где находится. Даже если бы так и не пришел в сознание, балансируя между жизнью и смертью, путаясь в горячечном бреду после операционного лечения. Бредлин слишком хорошо знал этот запах — запах смерти и суровой надежды, что в этот раз все наконец-то кончится благополучно, что придет врач и скажет, что с его аллергией можно жить и новое лекарство избавит его от бесконечных посещений клиники.
Такого еще никогда не бывало. Как и не бывало и того, чтобы камни цвели на пустоши перед разрушенным городом, как не бывало и того, чтобы на каменные цветы прилетали живые бабочки, столь любимые и почитаемые Аркарусом, величайшим из магов иллюзионистов, самым уважаемым в своей профессии, самым авторитетным и самым узнаваемым. Аркарус — молодой и амбициозный, как все маги, мужчина, на чьем лице годы не оставили своей печати. Аркарус — однажды едва не убивший Бредлина своим промедлением, его вечный противник в детстве, его настоящий друг, его названный брат.
Бредлин скосил глаза из стороны в сторону, стараясь оглядеться вокруг, не поднимая головы, которая казалась налитым свинцом шаром, размером с целый мир. Ничего особенного, белые стены, белый потолок, белая мебель, и камень. Лежащий на прикроватной тумбочке камень цвета чая с молоком, рядом с тремя ягодами клубники на крохотном стерильном блюдце, я но заимствованным где-то здесь. Редактор улыбнулся, прикрывая глаза. Значит, все в порядке, значит, все будет хорошо. Ведь, пока камни цветут и есть, кому видеть это, все еще можно исправить. Научить людей видеть за строками картинки, видеть в камнях цветы, а за едкими комментариями — правду, столь неотличимую ото лжи повседневного трепа на страницах альманаха. Значит, еще есть надежда, еще есть искра жизни, и за эту жизнь можно побороться, даже если она так и пройдет без клубники, бабочек и настоящих приключений, оставленных на долю здоровых и сильных.
Бред попытался глубоко и спокойно вздохнуть, но быстро понял, что ему это не удастся. Грудь словно сдавливали какие-то повязки, оставшиеся, скорее всего, после операции. Сколько пуль из него извлекли? Четыре? Пять? Или те самые упругие толчки, не успевшие даже рвануться внутри обжигающей болью, были просто придуманы им? Написаны, как и сотни преувеличений, которые Бредлин допускал в своих статьях о своих знакомых? Или же ему все же не пригрезилось? И тупые удары в спину действительно были? Рвущие ткань куртки, рвущие плоть, острыми жалами впивающиеся во внутренности, неся с собой яд смерти, обрывающие его жизнь? Жизнь… Такая бессмысленная, когда ты живешь ею, и такая далекая, когда она пытается уйтти от тебя навсегда. Жизнь, которая будет продолжаться и после тебя, но уже никогда — с тобой в главной роли, которую ты играл в своей пьесе.
Бредлин криво усмехнулся, вспомнив про свое последнее творение.
«Как я там писал? — раздумывал он. — что-то о жизни… Жизнь — это мир, а мир — это твой взгляд на него… Значит, жизнь — это взгляд… А если я вижу, как цветут камни? Значит, моя жизнь — это просто камни? Пусть даже и цветущие? Или нет? Или моя жизнь — это просто мир? Мир вокруг камней, которые плевать хотели на тех, кто видит или не видит их красоту, их цветение или простую оболочку шершавости…»
А мир вокруг был таким… таким… Не был он никаким. Он просто был, этот мир, эта жизнь, эта реальность, далекая и безнадежно утраченная в детстве, когда бабочки еще могли вызвать недоумение, а обычные на взгляд камни еще могли цвести, словно те самые живые цветы, на которые у Бредлина была самая жестокая, после клубники, аллергия.
«Аллергия на жизнь… — главные редактор повозился в постели, вяло двигая онемевшими конечностями. — неплохое название для очередной пьесы или рассказа.»
Как просто было в детстве! Закрыл глаза, юркнул в уютную темноту, отрешился от всего мира вокруг, и ты спрятался, словно в домике. Бредлин помнил эту игру — прятки, когда один человек закрывал глаза, а остальные ребята и девчонки прятались, кто куда, стараясь сделать это как можно быстрее и надежнее. А потом только и стоило, что дождаться, пока ищущий отойдет подальше, выбежать и постучать ладонью по тому месту, у которого началась игра, громко прокричав о том, что ты добежал. Кто последний, тот и ищет в следующий раз…
В этих прятках, под названием жизнь, Бредлин всегда был последним. Слишком больной, чтобы стать наемником, слишком умный, чтобы просто жить обычной жизнью, и слишком ядовитый, чтобы про эту жизнь ничего не писать. Он смотрел на все со стороны, описывая происходящее в рассказах, пьесах, стихах Ии миниатюрах. Вывешивая свои творения в сети, под чужими именами, получая литературные премии за то, что просто окружало его каждый день, умея видеть мир, обладая талантом описывать его в коротких сюжетах, на примерах вымышленных персонажей.
Бредлин открыл глаза, выбираясь из глубин своих мыслей, словно ныряльщик, задыхаясь от недостатка кислорода на глубине, жадно втягивая профильтрованный больничный воздух скроенными заботливыми врачами легкими.
— Раз, два, три…
Бредлин расслабился. Прикрыл глаза, вспоминая, как в детстве ему довелось играть в прятки с другими детьми, а не просто прятаться от окружающего, такого нормального и здорового мира, внутри себя.
— Четыре, пять…
звуки стали тише, воздух словно превратился в кисель, окутывая заботой и мягкой темнотой.
— Шесть, семь…
он уже не говорил, шептал цифры, погружаясь в сон, безмятежный, долгий сон, не слыша тревожных сигналов аппаратуры, призванной контролировать его сердечные ритмы и выводить на экраны показатели жизнедеятельности.
— Восемь, девять…
ему казалось, что он плывет по облакам, каждое из которых было похоже на сизых бабочек или на серые камни, так красиво цветущие по весне на далеком острове, а вокруг была тишина, и уже не было трудно дышать, уже не проступала и никогда не проступит на коже предательская сыпь, столько ненавистная всем сверстницам и вызывающая насмешки соседских мальчишек.
— Десять.
Бредлин улыбался, он снова видел Королеву Ночи, легкими крылышками разрезающую воздух, усаживающуюся на мальнький голубой цветочек посреди каменного садика в заброшенном городе, где Бредлин так любил проводить время среди сада камней. Его сада, в котором никого не было, кроме него, и который никогда не вызывал у него аллергии.


Эпилог

— Он улыбается, — рассеянно произнес Дик, взглянув на Аркаруса, не сводящего взгляда с лица Бредлина. Они стояли перед прозрачным стеклом, отделяющим стерильную палату от отделения интенсивной терапии. Палата, как и несколько похожих в этом крыле Лазарета, являлись, скорее, боксами для тех, кого надо было оградить от любых вмешательств окружающей среды, пациентов.
— Да, улыбается, — кивнул Арка, с трудом заставив одеревеневшие мышцы повиноваться. Он провел рядом с палатой Бреда двое суток, словно зверь, охраняя его от всех, кто мог потревожить друга. В конце второго дня Аркарус плохо осозновал реальность, попытавшись наброситься со звериным рыком на подошедших в защитных халатах, придававших им сходство с космонавтами, врачей, пытавшихся оказать необходимую помощь главному редактору альманаха о жизни долгожителей.
— Зачем ты приходил к нему? — Дик замялся, словно спросил что-то непристойное.
— Я привез ему камень, — бесцветным тоном произнес Аркарус. — Розу Пустыни. Вон она, на тумбочке, рядом с кроватью.
— Но ведь это камень с Земли Изначальной…— Дик пристально посмотрелчерез стекло на Розу Пустыни. — Чтобы получить его…
—…надо было там побывать, — согласно кивнул Арка, поджав губы. — Я был там, мне… мне это было надо, Дик.
— Расскажешь? — постаравшись, чтобы вопрос прозвучал как можно безразличней, спросил Дик, переведя взгляд на лицо собеседника.
— Да, нечего рассказывать, — пожал плечами Аркарус, с усилием отводя глаза от лица Бредлина, такого умиротворенного сейчас, словно редактор наконец смог избавиться ото всех своих проблем разом. — Я стал отцом. У меня двое сыновей, погодок.
Кажется, Дик подавился тем, что хотел сказать. Он закашлялся, замахал руками, угрожая разнести что-то хрупкое рядом, например Аркаруса или стекло палаты, хотя оно и было прочнее стали.
— Как? — только и смог выдавить из себя Дик.
— Тебе объяснить анатомию или прочесть лекцию о деторождении? — съязвил Арка, блеснув голубыми глазами. Линзы он выбросил еще два дня назад, или потерял, в суматохе произошедшего Аркарус этого точно не запомнил.
— Просто ты… — Дик замялся. — Ты же всегда говорил, что дети, как и прочие удовольствия, связанные с их появлением, тебе не особо и нужны… Странно слышать об отцовстве от человека, который высмеивал любые истории, связанные с появлением наследников у твоих знакомых.
— А я и не человек, — упавшим голосом сказал Аркарус. — Я маг, маг-иллюзионист, понимаешь?
Дик не понимал. Он решительно ничего не понимал. Ни того, что плохого, ровно как и хорошего, может быть в детях, ни того, почему вдруг ярый противник развлечений стал отцом двух сыновей, ни того, почему Аркарус чувствовал вину за произошедшее с Бредлином. Нет, не то чтобы редакцию обстреливали так часто, но случай с нападением на редактора «Паучка» случались регулярно, варьируясь в степени сложности исполнения и степени ущерба редакции. Сам Бредлин обычно отделывался легким испугом или парой царапин. Этот случай стал исключением — редакция пострадала несравнимо меньше ее учередителя.
— Дик, пойми, я иллюзионист, — вздохнув, принялся объяснять собеседнику все Аркарус, — иллюзионисты всегда немного сумасшедшие, они не видят большей радости и красоты, чем в своих иллюзиях, которые они могут менять так, как им захочется. А потом, с годами, долгими, ты знаешь, насколько долг наш век, прибывших с Земли Изначальной, иллюзионисты привыкают менять свои картинки и заклинания так, что окружающие люди кажутся им простыми иллюзиями. Мы по-привычке стараемся изменить то, что видим перед собой. Ты, когда видишь девушку, что ты решаеш:
 —Нравится ли она мне, — пожал плечами Дик.
— Правильно, — грустно улыбнулся Аркарус. — А я, как иллюзионист, решаю, что я могу в ней поправить, чтобы сделать ее совершенней. Я не  могу, не умею любить созданное не мной, понимаешь? Я умею любить только свои иллюзии. А все, что создано без моего вмешательнства, служит вызовом, материалом для исправления, оценивается мною с точки зрения, как я могу исправить или что я могу еще усовершенствовать в объекте. Как правило, это не касается тех, кто был с нами на острове Земли Изначальной, к этим людям я просто привык. К их облику, поведению, характерам…
— Ты создал иллюзорных детей! — догадался Дик, расплывшись в улыбке. — Поздравляю, мало кому удавалось создать иллюзии малых детишек. Ты действительно величайший иллюзионист!
— Я создал детей, Дик! — вдруг закричал Аркарус, хватая Дика за отворот рубашки. — Понимаешь? Я их действительно создал! Сам!
— Никто не сомневается, что ты сам создаешь свои иллюзии, — осторожно разжимая стальную хватку, произнес Дик.
— Дик… — Арка внезапно выпустил из рук воротник рубашки собеседника, устало посмотрел на него, потом скосил глаза в сторону, избегая взгляда в глаза Дика. — Я создал иллюзию, мне хотелось, всегда хотелось, хоть никто и не знал об этом, почувствовать себя отцом, просто я не мог, не нашел ту, которая… Но мне всегда хотелось… — Аркарус говорил бесцветным тоном, обречнно и тихо. — А потом, потом… Я так сильно полюбил свои иллюзии, что они ожили… Да, стали обычными живыми детьми,Дик!
— Не возможно, — Дик шагнул к Аркарусу, потряс его за плечи, заставив посмотреть ему в глаза. — Закон сохранения материи, Арка! Материализация подвластна только богам, понимаешь?
— Ты говоришь это иллюзионисту? — вымученно усмехнулся тот. — Первый закон мага-иллюзиониста о том, что как бы не были реалистичны твои иллюзии, какими бы живыми и настоящими они не казались тебе и окружающим, они всегда останутся только плодом твоих фантазий, обретшим форму на тот миг, пока у тебя хватает сил поддерживать их на виду. Но они живые, Дик, плачут, нудят, орут и сводят меня с ума! Они растут и у них режутся зубы, они ходят и просят есть, зовут меня и смеются. Если бы ты слышал, как они смеются, Дик…
Аркарус осел на пол, пряча лицо в ладонях.
— Ты за этим пришел к Бреду? — положив руку на плечо друга, тихо, с сожалением, спросил Дик.
— Да, кивнул Арка. — В детстве он видел,как цветут камни, он умел видеть в камнях жизнь, а в людях умел видеть смерть, он всегда был на грани смерти, ты же его брат по отцу, ты знаешь… Я хотел спросить его, что мне делать? А еще я хотел извиниться за то, что когда мы были детьми, я не мог понять его одиночества. Теперь понял. Ведь мой поступок был продиктован именно одиночеством.
— И эгоизмом, — безжалостно произнес Дик. — Ты же не подумал, что ты скажешь им, когда они станут задавать вопросы? Кто ты такой, где мама, почему мы такие?
— Ты прав, Дик, ты прав, — вздохнул Аркарус.
— Ладно, — улыбнулся тот. — Давай я лучше расскажу тебе о том, как я лично бил морды тем уродам, что стреляли в моего брата? — глаза Дика блеснули фиолетовым отблеском, который потерялся в темноте черных зрачков. Карие радужки глаз Дика нехорошо блеснули, как у кошки.
— Архадикалис! — отсутпая на шаг, в притворном ужасе закрылся руками Арка. — Оставь свои солдафонские байки кому-то другому! Вот Бредлин очнется…
— Но пока он не очнулся, — хищно улыбнулся Дик, предвкушая новую жертву своих кровавых историй про поиски и поимку наемников. Расстрелявших его брата и его детище — редакцию. — А ты знаешь, Арка, у меня к тебе должок, — он поиграл мускулами на плечах, словно разминаясь перед боем. Дик был выше Аркаруса на полголовы, и потому смотрел на него сверху вниз, надвигаясь на несчастную жертву, словно грозовая исполинская туча, готовая пролиться водопадом слов и подробностей разборки силовых структур, где работал Дик, с наемными людьми Гильдии, которым предсояло стать козлами отпущения в этой истории.
Дверь за их спинами неслышно отворилась, и в помещение вошла невысокая, хрупкая женщина с черными кудрявыми волосами, туго стянутыми в хвост на затылке.
— Пошли вон! — рявкнула она так, что задрожало противоударное стекло. — Он будет спать еще три часа! И чтобы я вас рядом не видела еще сутки!
Двое крепких мужчин поспешили ретироваться — спорить с главным врачом Лазарета, Киф, не решались даже самые смелые и сильные представители человечества,тем более те, чей род занятий, так или иначе, мог привести их на койку того самого Лазарета, В котором Киф была царем и Богом, в ее крепкие обятия, под ее же скальпель или лазерный нож для коррекции.
— Убираемся отсюда, пока она не заметила, что ты ему в палату клубники притащил, — шепнул Дик Арке. Тот согласно кивнул и добавил:
— И пока не поняла, кто помог мне это сделать.
Гневны крик Киф догнал мужчин уже в конце коридора, ведущего прочь из этого крыла Лазарета.
— Аркарус, гром тебя разбери! Я не для того Бредлина вытаскиваю с того света, чтобы ты ему аллергены в чистом виде таскал! Архадикалис, а с тобой мы скорое еще встретимся, и я тебя латать не буду, молния тебе в…
Куда Киф хотела запустить молнию Дику, он уже не услышал. Как не услышал Аркарус от Дика и того, что обстрел вели по нему, а Бредлин угодил под пули случайно, как и Дик не услышал от Арки того, что он перекрасил волосы не потому, что скрывался от кого-то, а потому что в ту ночь, когда он понял, что его дети действительно живые, он просто поседел. Сейчас слова были не нужны, для слов еще придет время, как приходит оно и для дел, и для поступков. Время всегда приходит для тех, кто умеет ждать, и для тех, кто играет в прятки с самими собой.

20.12.11