Рассказ старого неудачника

(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)



У прима-знахарки Кизияра Ивановны был дружок, дед Вергун. Он владел тайной плетения магических кропил. И даже, как теперь сказали бы, имел на это сертификат (какую-то затёртую бумажку нечитабельного вида). Магическое кропило он сплёл когда-то и Ивановне, благодаря ему она и стала знаменитостью: русского человека и мёдом не корми, только «помахай» перед ним кропилом. (Процесс изготовления магических кропил, их предназначение и принцип действия изложены в рассказе «Ивановна» http://www.proza.ru/2011/10/18/667). 


Давно это было. Но добрые дела Ивановна не забывала и дала Вергуну «зелёный свет» в  свой дом. Вергун часто приходил к Ивановне поговорить «за жисть», отведать любимого лакомства – борща со старым салом, покушать горячих пирожков с требухой, попить терновой наливки домашнего приготовления с шутливым названием «Дай дёрну за яйца».


Были, может, и другие причины частых визитов – во всяком случае, так хотелось думать хозяйке. Она, как всякая вдовствующая женщина, не теряла надежды устроить свою личную жизнь, тем более что пышности форм ей было не занимать, и была она ещё вся как огонь.


Вергун умело подогревал её надежды, но торопиться не торопился, он считал себя неудачником и боялся навлечь неудачи на её голову. Ивановна не обращала на это внимания – отведу, мол, все неудачи, на то я и знахарка. Он ей нравился – и всё тебе тут! Можно даже сказать, она  его любила, и хотела заполучить в постоянное владение, чтоб в хате  всегда стоял мужской дух.   


Если б не один разговор, они наверняка бы сошлись, и у неё был бы свой хозяин, и всё было бы как у людей. «Ах, если б, если б... да кабы...».

 
Как-то за трапезой дед (а тогда ещё не совсем и дед) рассказал знахарке то, чего ни в коем разе не надо было рассказывать. Но его потянуло на откровения – чёрт за язык дёрнул.


Первые откровения были вполне пристойными, даже лестными, в частности, что вязать кропила он учился в городе Гадяче, а не где-нибудь там... Что посвящение его на это поприще происходило в присутствии Кузьмы Евуса, тридесятого отпрыска самого гетмана Выговского. Что в силу своей природной усидчивости был он у начальства на хорошем счету.


Рассказал много интересного из истории Гадяча. В частности, о том, как гетман Выговский (Вергун почему-то ему симпатизировал) 6 сентября 1658 года подписал в этом городе договор о переходе Украины под власть Польши – так называемый «Гадячский договор». И как в 1659 году в ходе восстания Ивана Богуна, сподвижника Богдана Хмельницкого, Выговский был низложен, а договор аннулирован. 


Тут бы деду остановиться, замолкнуть или сменить пластинку на что-то нейтральное – и он так и остался бы желанной персоной, каковою был для Ивановны все эти годы. Но дед, выпив лишку, размотал язык на полную катушку, его, что называется, понесло. Он начал в деталях вспоминать, как отец привёз его в Гадяч на четырнадцатом году жизни – чтобы «наследник пообтесался в городском середовище и стал чоловеком».


Как не найдя сыну подходящего занятия, родитель временно пристроил его в бригаду рыночных попрошаек, не зная, что «по совместительству» все они – суть воришки, и что не бригада у них, а шайка. Как бригадир Харитонович потребовал за устройство сына солидную мзду. Как после мучительных колебаний – платить? не платить? – мзда в конце концов была уплачена, и Харитонович сказал: «Добре, по руках». 


Довольный тем, что его «хлопчисько» теперь при деле, да ещё и под присмотром неусыпного ока Харитоновича, отец с облегчением вздохнул, задал лошадям овса, отметился в шинке и двинулся в обратный путь. На прощание сказал сыну: «Ну, бувай! Слухайся Харитоновича – не пропадёш. Вин мужик шо надо, настоящий атаман –  зразу видать.  В обиду не дасть, не сумливайся. Ты будешь за ным як за каминною стиною. Я сунув йому у лапу хабаря (взятку), и вин мине обищався…».

 
Отец уехал. Стало грустно-грустно, даже как-то жутковато. Иными словами – не по себе.


Мальчик вспомнил мамку, жарящую «з» салом картошку Эллу (сорт такой был). Вспомнил бабусю Дусю, тянущую за обе дойки престарелую козу Верку, уставшую от жизни (по глазам было видать). Вспомнил собаку Волчка, с остервенением выгрызающего из-под хвоста обломок верблюжьей колючки, свалявшийся в камень.


Вспомнил друга Тимошку, который небось сидит сейчас на речном плёсе и ловит бубырей (пескарей), чтобы утром, не теряя времени, вытащить из банки готового живца, нанизать на крючок, свеженького и животрепещущего, да и закинуть поскорее в речку, дабы без проволочек было, дабы первей всех. На бубыря щука в ихних местах шла лучше всего.


Но сколько ни вспоминай, а топать надо. И мальчик Вергун потопал. Потопал к рощице, что за толокой (пастбищем) – там, на опушке, была назначена сходка братвы. Харитонович будет представлять его обществу и вводить в курс дела.  На душе было тоскливо-тоскливо и чуть тревожно, он едва не заплакал.

 
Когда Вергун пришёл, бригада была уже в полном составе. Харитонович собирал дневную выручку, пересчитывал её и совал в карман, специально сделанный так, чтоб из него не выскакивала мелкая монета – с накладным клапаном на трёх пуговицах. Закончив с выручкой, познакомил новичка «с личным составом команды».


Все выпили – за пополнение. Выпил и новичок – впервые в жизни – и у него сразу отлегло от души. Вечеряли печёной в золе картошкой, салом и солёными огурцами. Обменивались впечатлениями прожитого дня. Слушали назидательные речи Харитоновича. Сидели, пока не стемнело. Потом пошли отдыхать. Расположились в заброшенной клуне (амбаре).


А ночью Харитонович крепко изнасиловал Вергуна. Брал он его, что называется, тёпленьким – во сне. Мальчик за день уморился и  мертвецки уснул, угревшись под своим овечьим кожушком, поэтому пропустил тот момент, когда насильник  прилаживался к нему сзади. А когда  почувствовал, было поздно. 


Он попробовал, было, возмутиться, взбрыкнуть и выскользнуть из-под кожушка, но тут огромная шершавая ладонь, смердящая табаком и калом, герметично запечатала ему рот, а большой и указательный пальцы взяли в зажим нос – как прищепкой – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Вторая ладонь «прилипалы» фиксировала голову в области затылка. Прямо в ухе раздался угрожающий шёпот – мальчик ощутил даже шевеление губ: «Цыть! И не дрыгайся! Пикнешь – удушу. Терпи, если трошки больно будет. Ишь, недотрога нашёлся!».


Утром, чуть свет, как ни в чём не бывало, поднялись, попили крепкого горячего чаю с житными пряниками и пошли на рынок. Харитонович расставил всех по «рабочим местам», а сам на пару часов отлучился «по делам». День только начинался, а мальчик Вергун уже представлял ночь. Он боялся её.


Не прошло и получаса, как Вергун сбежал. Сбежал без оглядки, хоть и понимал, чем чревато бегство с «поля боя». Жалко было только одного: отцовских денег, уплаченных в качестве «хабаря». Но разве о них надо было думать в ту минуту!


Поскитавшись несолоно хлебавши по Гадячу, он решил вернуться домой, в родное село, к мамке-папке. В объятия Волчка и бабушки Дуси – двух самых любимых существ на свете. Но очутился у чернокнижников. Те подобрали его на обочине дороги, потерянного, дрожащего от отчаяния и обессиленного от голода. Обласкали, накормили-напоили и оставили при себе. А потом и вовсе обратили в свою веру. Они-то и научили его плести магические кропила. Так  беглец и задержался в Гадяче – до поры до времени.


Как-то в окрестностях рынка он случайно встретил одного парня из бригады Харитоновича, по кличке Ежак. Вынырнув как из-под земли, парень огорошил Вергуна громогласным восклицанием: «А, вот ты где! Попался? Я его ищу, а он в плащу, – радостно гоготал Ежак гортанным смехом, двигая большим кадыком. – А ты знаешь, что Харитонович до сих пор не отменил своего приказа споймать тебя и доставить...».


Ежак ещё не договорил, как Вергун рванул наутёк и затерялся в толпе.


С тех пор он обходил рынок десятой дорогой и вообще придерживался правила, находясь на улице, смотреть в оба: как только где-то замаячит подозрительная фигура, тут же предпринимал всё возможное, дабы не попасться ей (фигуре) на глаза.


Месяца через три, овладев наукой кропилоплетения, он сбежал и от чернокнижников. Всю жизнь Вергун держал эту сложную науку при себе, никому не разглашал, никому и намёком не обмолвился. Только Ивановне поведал, когда та появилась на его небосклоне. Узнав об этом, Ивановна тоже никому ни гу-гу. До последних дней хранила тайну Вергуна. Лишь она одна ею и владела, не считая, естественно, самого Вергуна. (От неё нами и были получены эти сведения – когда ей, больной, фактически умирающей, все земные секреты были уже безразличны.)


А тогда, в разгар их отношений, Ивановну эти откровения друга нимало не обрадовали, и симпатий ему не придали. Наоборот, премного убавили. Она подумала: «А кто поручится, что и чернокнижникам хлопчик Вергун с его круглой жопкой не пришёлся по вкусу? Они вообще там занимаются чёрти чем...» И хоть дело это было давнее, чувственные отношения дали трещину, ей попросту стало противно.


Нет-нет, большая чёрная кошка между ними не пробежала. Он по-прежнему приходил к ней, она его привечала, но привечала уже по-другому, больше из привычки и жалости, нежели из любви. И стала называть... «моя подружка». Виды на Вергуна как на мужчину пропали: как это ни банально звучит, сердцу, увы, не прикажешь.