Школа 187 на Большом Каретном

Первого сентября 1944 года я пошла в первый класс. Как раз с этого года в Москве и других крупных городах страны был проведен эксперимент по раздельному обучению мальчиков и девочек. В нашем Большом Каретном переулке было две школы: 186-я мужская и 187-я женская. Все учителя, в годы войны это естественно в основном были женщины, мечтали работать в женских школах. Тем не менее пятьдесят процентов из них были вынуждены работать с мальчиками. Ох уж эти мальчики, школьники сороковых годов! Они все хотели на фронт, все хотели совершить подвиги. Дома с ними вечерами общались замученные тяжелой работой голодные матери, днем, в школах, такие же голодные, замученные учительницы. Им с мальчишками не было сладу. Мужские школы – ужас военных и первых послевоенных лет. В женских школах было гораздо спокойнее.

Не пойму почему, но нас, девочек рождения 1937 года, оказалось так много, что пришлось  организовать пять первых классов, от «А» до «Д», по сорок человек в каждом. Я попала в первый класс «Г». Нас выстроили на торжественную линейку, и каждая первоклассница получила поздравительную открытку. Их нарисовали для нас старшеклассницы, ведь в магазинах их тогда не было. Я до сих пор храню эту открытку.

Моей первой учительницей стала Нина Григорьевна Тюпакова. Красивая, стройная женщина, по-моему казачка, жила с восьмилетним сыном под Москвой в поселке Косино. Сегодня Косино – Москва, а в 1944 году это было Подмосковье, и неближнее. Мужа Нины Григорьевны убили на фронте. Ее сын учился в поселковой школе, а сама Нина Григорьевна ранним утром добиралась до Москвы на паровиках. Электрички стали ходить в Подмосковье уже после войны. От Казанского вокзала она ехала к нам в Большой Каретный на метро и троллейбусе.
 
В школе зимой было очень холодно. Зачастую нам приходилось сидеть за партами в пальто, валенках и рукавицах. Букварей на всех не хватало. Один букварь на две-три ученицы. Тетради, карандаши и ручки были роскошью. Мы ими очень дорожили. Ох уж эти ручки с пером №86! Сколько слез я пролила из-за них, сколько клякс поставила в тетрадку на уроках чистописания! К концу дня бывали уже и пальцы все в чернилах, и на лбу и на носу чернильные пятна. Нина Григорьевна писала буквы очень красиво, с нажимом. У некоторых учениц тоже получалось хорошо. А у меня был очень плохой почерк, и хотя я старалась, буквы прыгали на строчках. Мама огорчалась. Сама она писала красиво, с завитушками. Писала и любовалась своим письмом. А ты, говорила мама, пишешь как отец, а, вернее, как курица лапой!

Дело осложнялось тем, что у меня на указательном пальце правой руки вдруг выросла бородавка. Она мне очень мешала писать. Мама то и дело водила меня в поликлинику. Хирурги прижигали бородавку ляписом, вырезали ее. Но бородавка опять и опять вырастала на прежнем месте. Мы с мамой были в отчаянии. Тогда бабушка повела меня к своему доктору, старику Величко. Доктор жил в маленьком одноэтажном домике в том самом дворе в Большом Каретном, в котором находилась моя школа. Когда-то в этом домике жил знаменитый артист Щепкин, и к нему в гости ходила не менее знаменитая артистка Ермолова. Видимо, по этой причине в пятидесятых годах наш переулок переименовали в улицу Ермоловой. Я очень переживала это обстоятельство и рада сегодня, что мой Большой Каретный снова называется так же, как и в годы моего детства.

Так вот, Величко посмотрел на мой пальчик и порекомендовал бабушке сделать мне на ночь компрессик на больное место из моей мочи. За несколько дней, сказал старенький доктор, все пройдет. Бабушка доверяла Величко. Действительно, дней через пять бородавка куда-то исчезла и больше уже никогда не мучила меня. А почерк все равно остался некрасивым.
Уроки чистописания стали самыми трудными для меня. Зато я хорошо, быстро и с выражением читала, отлично считала, писала довольно грамотно и могла рассудительно отвечать на уроке. Нина Григорьевна махнула рукой на мой почерк и не мучила меня. Каждый день в школе было по четыре или пять уроков: чтение, чистописание, а затем русский язык, арифметика, рисование, пение или урок физкультуры. Уроки длились сорок пять минут. На переменах все должны были выходить из класса в коридор и чинно парами ходить кругами по коридору до звонка на следующий урок. В центре такого хоровода дежурили учителя, которые зорко следили за порядком. Хорошо представляю себе, что творилось на переменах в соседней 186-й мужской школе.

Когда я училась уже в седьмом классе, мне довелось однажды попасть в эту школу на перемене. У нас был сдвоенный урок физики. Пожилой учитель Иосиф Захарович попросил меня на большой перемене сбегать в мужскую школу к тамошнему учителю физики за кассетой с учебным фильмом. Я довольно храбро вошла в вестибюль этой школы. То, что я увидела, заставило меня похолодеть. Вокруг дрались, гонялись друг за другом, орали и хулиганили сотни мальчишек. Я почувствовала дурноту и закрыла глаза. Мне показалось, что они все бросились на меня и сейчас убьют! Действительно, с криками: «Девчонка! Девчонка!» они обступили меня сплошным кольцом, так что мне стало трудно дышать. Но бить не били.
Через некоторое время дежурная по этому этажу учительница заметила какую-то странность в поведении воспитанников. Никто не дрался. Стояла относительная тишина, такая здесь редкая, и все сбились в кучу вокруг чего-то. А что там такое внутри круга? Может, кого-то убивают? Она с трудом пробилась в центр и увидела девочку в полуобморочном состоянии. «Как ты попала сюда? Кто ты?» Я объяснила. Учительница взяла меня за руку и отвела в кабинет физики. Все мальчишки почтительно шли за нами. Мне дали коробку с фильмом, учительница проводила меня за порог школы, и я пошла восвояси, удивляясь, что осталась жива.

Возвращаюсь теперь в свой первый класс далекого 1944 года. Самым замечательным временем в школе была вторая, большая, перемена. Нам подавали завтрак. Как все мы, все сорок человек ждали его! К концу второго урока приходили две дежурные мамы или бабушки из неработающих и разносили по партам граненые стаканы с горячим сладким чаем. Но главное, каждый получал по теплому белому бублику! Никогда потом не ела я таких вкусных бубликов. Многие годы, вплоть до перестройки, в Москве продавали сладкие бублики по шесть копеек за штуку. Но это было совсем не то. Бублики сорок четвертого года не были сладкими. Тесто готовили, как на обычные белые батоны. Но как вкусно они пахли свежим хлебом, эти бублики, какие у них были хрустящие корочки!

Мы с восхищением следили за тем, как раздавали бублики. Получившие их первыми не начинали есть до тех пор, пока процедура выдачи не заканчивалась. Дальше было самое любопытное. Мы зорко следили за тем, сколько бубликов сегодня осталось без хозяина. Ежедневно на класс полагалось бубликов на списочный состав. Но ведь всегда кто-то отсутствовал, и тогда оставшиеся бублики мамы отдавали Нине Григорьевне. Она тоже томительно ждала этой последней минуты, стараясь не смотреть на нас, делая вид, что проверяет тетради. Затем учительница смущенно укладывала в сумку два-три оставшихся бублика. Мы понимали: так надо. Она отнесет бублики сыну. Представляю, как он ждал мать и бублики, сидя один длинными зимними вечерами. Мы все глубоко вздыхали и принимались за завтрак. Все как один сначала обгрызали бублик с корочки. Получался второй маленький мягкий бублик. Он почему-то съедался очень быстро, в два счета. Запивали горячим чаем. Незабываемое блаженство!

Первую, пятиминутную, перемену мы не любили. Это была «санитарная» перемена. Из старших классов приходили девочки-санитарки с белыми повязками с красным крестом на рукаве. Они деловито, без отвращения, подходили к нам, маленьким, и осматривали наши головы на вшивость. Вши были практически у всех. С ними боролись. Вычесывали частым гребнем, мыли голову керосином. Те, от которых проверяющие молча отходили, вздыхали с облегчением. Другим не везло. Тогда дело кончалось слезами, потому что поступало требование к родителям – остричь наголо! Бедные наши челочки и косички!

Первое полугодие я закончила на все пятерки, и как отличница получила в школе ценный подарок: две тетради в клеточку и косую линейку, ручку, ластик и карандаш. Это было целое богатство. В последний учебный день нас отпустили пораньше, после второго урока. Я пошла домой одна, хотя обычно за мной приходила бабушка. На улицах было неспокойно, тем более приходилось идти мимо той самой мужской школы № 186. Я гордо шла, радуясь подарку и, желая побыстрее попасть домой, пошла через темную подворотню между нашим домом №4 и соседним №6. В тот же миг, получив толчок в спину, я упала в сугроб. Какие-то мальчишки схватили мой портфельчик, вытряхнули содержимое в снег, забрали мой подарок и, еще раз надавав мне подзатыльников, убежали. Я посидела, поплакала, собрала все, что осталось, в портфель и стала думать, что делать дальше. Очень было жалко школьной награды. Ведь дома могли и не поверить, что я ее получила. И тогда я решила возвратиться в школу и попросить у Нины Григорьевны еще один такой же подарок.

Придя в школу, я поняла, что опоздала. Класс оказался запертым. Нина Григорьевна уехала в Косино, домой. И тогда я решилась постучать в кабинет директора школы. Нашим директором тогда была симпатичная пожилая еврейка, Анна Львовна Малисова. (Ее фамилию я сегодня, конечно, не помнила, а взяла из сохранившегося табеля первого класса). Сейчас я совершенно не представляю себе, как смогла пойти к директору школы, как отважилась? «Войдите!» – услышала я и вошла. – «Что тебе, девочка? – спросила Анна Львовна. – Ты из какого класса?» –«Я Лена Синельникова из первого «Г» – ответила я и рассказала о своей беде. Анна Львовна выслушала меня и сказала: «Ты молодец, что пришла. У меня случайно есть еще один такой набор. Бери! Да, а где ты живешь?» Я назвала свой адрес. Тогда Анна Львовна попросила меня немного подождать и обещала проводить меня домой, потому что если хулиганы опять нападут на меня, она уже не сможет мне помочь.

Бабушка поглядела на часы и собралась идти за мной в школу. В это время раздался звонок в квартиру. К своему глубокому удивлению бабушка увидела на пороге директора школы, крепко держащую меня за руку. «Боже мой! – испугалась бабушка. – Что случилось? Заходите, пожалуйста!», – спохватилась она. «Ничего, ничего, не волнуйтесь! Ваша внучка молодец! Отличница! А я просто проводила ее домой. Нам было по пути». Потом, когда Анна Львовна уехала, я все рассказала бабушке и маме. До сих пор сама себе удивляюсь. От природы ужасная трусиха, я все же не один раз в жизни была так настойчива и решительна, как тогда в день окончания первого полугодия в декабре 1944 года.

Мои учителя

Помню, как-то после войны привели к нам в класс учителя рисования Бориса Александровича Воронова. Мы увидели молодого стройного блондина без правой руки. Борис Александрович был профессиональным художником. Война разрушила его планы. Его уделом стало преподавать основы рисования в младших классах и черчение в старших. Так, как он справлялся левой рукой, мне никогда не было дано правой. Мы тогда очень уважали нового учителя.

Довелось мне много лет спустя узнать об аналогичной судьбе другого русского художника Дмитрия Титова. В 1968 году мы приобрели половину очень старой дачи в поселке «Отдых» под Москвой у главного врача одной подмосковной туберкулезной больницы. Разбирая и выбрасывая из дома всякую рухлядь, мы нашли большую картину размером два на полтора метра на холсте с подрамником. Это был написанный маслом пейзаж с видом Алтая. В правом нижнем углу стояла подпись художника: Дмитрий Титов. Эта фамилия нам ни о чем не говорила. А картина понравилась. Мой муж сам очень прилично рисовал, знал многих художников. Мы часто посещали художественные выставки. Так однажды увидели афишу о посмертной выставке картин заслуженного художника РСФСР, пейзажиста Дмитрия Титова. Выставка открылась в клубе газеты «Правда» в районе метро «Новослободская». Мы с мужем, конечно, посетили эту выставку. Оказалось, что Титов, как и мой бывший школьный учитель, потерял на фронте руку. Он не бросил живопись, и вся его дальнейшая жизнь стала подвигом. Он много ходил и ездил по стране с рюкзаком и этюдником и писал прекрасные  картины. Там на выставке мы увидели несколько картин с видами Алтая, как и у нас. Мы поняли, что эту картину Дмитрий Титов подарил бывшему хозяину нашей дачи в знак благодарности за лечение, а тот не оценил подарка и бросил его на старой даче вместе с хламом.

В восьмом классе мы на какое-то время оказались без педагога по русскому языку и литературе. Однажды директор привела к нам в класс худенькую женщину лет пятидесяти и представила ее как учителя литературы. Новая учительница совершенно нас поразила. На уроке литературы мы как раз должны были проходить «Слово о полку Игореве». Она попросила меня, сидящую на первой парте, прочитать главу «Слова» по учебнику. Осталась довольна, поставила пятерку, а дальше каждый из нас прочитал свой кусочек и тоже получил пятерку. В восьмом классе читать умели все. Сначала нам это понравилось, но оказалось, что и все последующие уроки мы занимались тем, что читали вслух это сказание. Через некторое время нам это порядком надоело. Мы взроптали. Учительница огорчилась и стала нас уговаривать, что «Слово» – это шедевр. «Вот, – говорила она, – композитор Бородин прочитал «Слово», воодушевился и написал оперу». В течение месяца мы читали «Слово», слушали, как воодушевлялся Бородин, но не воодушевлялись сами. И тогда целая делегация из класса пошла к директору. Анна Ивановна, наш директор, повздыхала и откровенно сказала, что трудно найти педагога среди учебного года. Вот и пришлось ей на эту роль взять воспитательницу из детского сада.

А вскоре мы получили взамен другого педагога по русскому языку и литературе. Она работала у нас всего несколько месяцев, но впечатление произвела большое. Она всегда была прекрасно одета, каждый день в новое платье или костюм и очень красиво причесана. Первое время мы не слушали ее рассказов, а просто смотрели на нее, стараясь запомнить фасон. Тогда, в 1951 году все остальные наши учительницы одевались очень скромно, да и наши мамы имели по одному выходному, иногда еще довоенному платью. А тут каждый день другой наряд, и каждый не хуже предыдущего. Мы узнали, что наша новая учительница несколько лет проработала в посольской школе в ГДР. И тогда нам все стало ясно.
В девятом классе огромное огорчение доставила мне учительница математики. Эту пожилую женщину звали, как и меня, Елена, а вот отчества ее и фамилии не помню. Она меня сразу невзлюбила, буквально терроризировала, наводила на меня такой ужас, что я сразу же переставала что-либо соображать. Это было удивительно, математика всегда давалась мне легко, без проблем, а тут вдруг полное отупение какое-то находило. Уроки математики стали для меня кошмаром. В итоге по геометрии и тригонометрии меня аттестовали условно, и в сентябре, в начале десятого класса, я должна была эти предметы пересдать.

Кончилось тем. что к концу учебного года я заболела. У меня начались сильнйшие головные боли. Тогда бабушка Еня, которая всегда очень беспокоилась из-за моего нездоровья, повела меня к врачу-невропатологу в районную поликлинику. После осмотра доктор сказал бабушке: «Сейчас я направлю вашу внучку в институт нейрохирургии на консультацию, у нее может быть опухоль в голове». Бабушка чуть не умерла от страха.

На другой день мы с ней поехали в институт, которым руководил профессор Арендт из семьи потомственных врачей (позже я узнала, что лечащий врач Пушкина тоже имел фамилию Арендт). День моего визита в институт нейрохирургии буду помнить всегда. Мы приехали на консультацию в девять утра. Это был день приема детей. Вместе с нами в приемной комнате сидели человек десять ребятишек разного возраста вместе с родителями. Самым маленьким был один грудной младенец. Я оказалась самой старшей. В приемную выходили двери различных кабинетов. Не помню, сколько их было. Каждого ребенка по очереди вызывали во все эти кабинеты, обследовали, осматривали. А потом каждый вместе со всеми этими докторами попадал в кабинет к самому Арендту. Таким образом осмотр проходил с девяти до шестнадцати часов.

К концу дня все дети выглядели больными. Смотреть на них было очень тяжело. Мне запомнился один мальчик лет четырех. Он был так красив! Даже я понимала, что его нервная система была не в порядке. Время от времени он громко кричал, ругал и бил мать. Он очень был на нее похож. Красивая, нарядно одетая, видимо, состоятельная женщина очень страдала. Это было видно. Однако вела она себя безукоризненно. Как могла, успокаивала сынишку, не ругала его. Я удивлялась этому. Мальчик вел себя безобразно. Но бабушка объяснила мне, что он тяжело болен, устал сидеть здесь много часов. Он несчастный ребенок, и очень несчастна его мудрая, красивая мать. Я все поняла, к тому же к концу дня сама так устала, что, казалось, еще немного и закричу сама.

Наконец доктор Арендт пригласил нас с бабушкой к себе в кабинет. На бабушке от волнения не было лица. Видя ее состояние, доктор сказал: «Не волнуйтесь, пожалуйста! Ваша внучка здорова. Она, видимо, очень переутомилась и по-видимому сильно перенервничала по какой-то причине (это из-за математики, подумала я). Кроме того, она находится в переходном возрасте. Ей просто нужно хорошо отдохнуть. И я сделаю ей подарок. Дам справку, чтобы ее перевели в десятый класс без переводных экзаменов». Это был царский подарок! В заключение он посоветовал бабушке прислать к ним в институт того врача из районной поликлиники, что поставил мне такой страшный диагноз, чтобы он сам прошел аналогичное обследование, а нам он порекомендовал обходить его институт стороной.

В очередной раз мы сняли дачу в Кратово и уехали на все лето. Но беспокойство по поводу моего отставания в математике осталось. Особенно нервничала мама. И вот однажды она увидела на столбе около станции объявление, что студент дает школьникам уроки математики. Урок стоил два рубля. Мама договорилась с этим студентом, и я стала ходить к нему на уроки. Занимались мы с ним недели две, а затем он сказал маме: «Софья Ильинична! Мне стыдно брать с вас деньги. Лена все понимает и прекрасно может обойтись без меня. Я вообще удивлен, что у нее в школе возникли какие-то трудности с математикой».
Как всегда, лето быстро пролетело, и первого сентября я со страхом пошла в десятый класс. А у нас оказалась новая учительница по математике, Серафима Александровна. И все проблемы отпали сами собой!

К огромному сожалению, не могу сегодня вспомнить фамилии двух самых любимых моих учителей: классного руководителя историка Татьяну Юрьевну и преподавателя английского языка Майю Михайловну. Обе они – на фотографии нашего восьмого класса. Интеллигентные добрые женщины и прекрасные педагоги. Уроки Майи Михайловны всегда были интересны. До сих пор помню, как она объяснила нам, что перевод с иностранного языка, в частности, с английского на русский, иногда доставляет трудности, если относиться к нему чисто механически, переводя каждое слово и вырывая его из общего контекста. Она привела такой смешной и оттого на всю жизнь запомнившийся пример. Один студент, переводя фразу из статьи в техническом журнале, написал: «Голый кондуктор бежит вдоль рельс». А на самом деле эта фраза означала: «Оголенный провод лежит вдоль железной дороги».

На своих уроках Майя Михайловна говорила с нами и об искусстве, пыталась научить нас видеть красивое. Однажды, когда мы читали тексты о метро, она спросила нас, какая станция московского метро нравится нам больше других, какую мы считаем самой красивой. Мы заспорили. Я назвала станцию метро «Калужская» (позже она стала называться «Октябрьская-кольцевая»). Многим девочкам нравилась станция «Комсомольская-кольцевая» из-за многочисленных ярких мозаик на ее потолке и стенах. Майя Михайловна самой интересной считала станцию метро «Маяковская». Мы с ней не согласились, и тогда она предложила проехать вместе по всем тем станциям, что мы назвали, и составить общее мнение. В первое же воскресенье мы с Майей Михайловной отправились в метро. Ей удалось нас убедить в том, что колонны из нержавеющей стали на станции «Маяковская» выглядят очень благородно, и то, что ярче, не всегда лучше.

Именно Майя Михайловна впервые вывела меня на сцену и навсегда заразила интересом к сценическому творчеству. В один прекрасный день под новый 1951 год она нам объявила, что мы будем ставить спектакль на английском языке «Золушка» и тут же зачитала распределение ролей. В списке актеров оказалась и я. Роль мне, правда, досталась очень маленькая. На балу у принца я играла какую-то даму, говорила всего несколько предложений, но я была счастлива уже тем, что вышла на сцену в довоенном тетином праздничном крепдешиновом платье, по-взрослому причесанная. Я радовалась, что мои реплики вызывали смех в зале, и упивалась аплодисментами, полученными нами в конце спектакля. Но больше всего мне нравились репетиции. После этого спектакля я многие годы устраивала свой дачный театр, осуществляя и режиссуру и сама играя в любительских постановках.