Поздняя баня

               
     - Фу-ты, опять не туда попал, - фыркнул Вениамин, и кожурки от семечек, бугрившиеся на нижней губе, отстали, рассыпались по коленям и кабине. «От, елки», - еще раз с досадой повторил он и остановил машину.
И все же довольный неожиданной остановкой распахнул дверцу ЗИЛа и скользнул на землю. Не спеша, обошел вокруг обоих прицепов, привычно постучал ногой по скатам, вроде все в порядке. Да и чего им не быть в порядке, коли с вечера все проверил. Воротился к кабине, достал из-под сиденья березовый голик и принялся выметать рассыпанную подсолнечную шелуху.
Пристрастился он к семечкам года полтора назад, после того случая, когда ему стало за рулем плохо, и он, едва успев остановить машину, потерял сознание. Если б не напарник, Саня Барабанов, может, ему и вовсе бы туго пришлось, но тот быстро сообразил, что к чему, и отвез его в больницу. Провалялся он месячишко. Оказалось – сердце. Его это так напугало, что теперь пропускал он рюмочку только  на гостях,  да и то по великим праздникам, курить и вовсе бросил, а чтобы  в долгой дороге не заснуть, особенно ночью, насыпал в глубокий карман поджаренных семечек, а кожурки сбрасывал в другой, рядом пришитый, бывало, что и путал, или, как сейчас, попадал мимо.
Но вот в кабине чисто и проветрено. Вывернув на обочину остатки мусора из кармана, он ловко, несмотря на свой небольшой рост, снова очутился в кабине.
И вздрогнула в руках тяжелая баранка, загремели пустые прицепы. Венька ругнулся про себя, не любил он ездить порожняком, а вот уж который раз впустую машину гонит.
 Вспомнилось вчерашнее собрание, на котором  он не сдержался и вылез на трибуну, чего раньше с ним не случалось. Говорил, бывало, и ругался с завгаром или с начальством повыше, но все один на один, а так, чтобы перед народом выйти, как-то неловко, стеснительно. Да уж и то, правда, допекли. Опять же эти пустопорожние рейсы.
«А что, я их здорово шуганул, правду-матку врезал, - думал сейчас Венька, - и неплохо вроде получилось. Как это я? Товарищи! До каких пор мы будем транжирить дорогостоящее  государственное горючее? Неужели нельзя с пользой машины гонять? И чтобы не в один конец, а в оба загруженными ехать? Везти что ли нечего? Неправда, есть что. Вот когда я сам в совхоз или райсоюз заезжаю, они меня всегда загружают попутным грузом… Да, а насчет этих наших теперешних рейсов в другую область за гравием? Разве ж это дело? Не договорились, как следует. Путевку выписывают тебе, и поезжай. А на место приедешь, как вор, никто тебя не ждет, потому что незаконный ты. Захочет экскаваторщик, кинет ковшик-другой в кузов, не захочет, так и поедешь домой порожняком. Лично я только на бутылках и выезжаю. Можно сказать, всю премию прошлого месяца споил экскаваторщикам…».
Иногда ему было жалко и денег, потраченных на водку, и самой водки, но неожиданно всплывали перед глазами Сазоновские ребятишки, что ютились в соседней избешке. Ведь вот-вот развалится, ежли не успеют строители сдать к осени дом, в котором им обещали квартиру, на эту стройку и гравий возили. И вздохнув,  Венька брал в очередной рейс бутылку.
…Он улыбнулся, вспомнив, как на словах о бутылке и экскаваторщиках, шофера, сидевшие  в зале, засмеялись, зашумели, кто-то захлопал в ладоши не то одобрительно, не то осудительно. А председатель профкома отчего-то вдруг забагровев, он сидел в президиуме, зашептал комсоргу автобазы Литвиненко: «Ведите собрание, регламент, регламент соблюдайте…» Услышав этот недовольный шепоток, Венька сбился, махнул рукой и сошел с трибуны. Но дело было сделано.
… И сейчас он радовался, что осмелился и сказал то, что его давно мучило. И легко ему на душе стало.
Время шло к обеду. Солнце так накалило  асфальт, что он податливо пружинил под шинами, и его подгорелый запах вместе с жарким ветром врывался в боковое окно кабины. А кругом, насколько хватало  глаз, по обеим сторонам дороги замерла в тоскливом и сухом мареве пшеница.- «Дождя бы», - подумал Венька. – Он любил осень за то, что в кузове он тогда вез влажноватое живое зерно. Радовался, когда хлеба было много, богато уродила целина, говорили, опять миллиард будет. И ему хорошо было знать, что и он работает этот миллиард. И он возил и возил зерно, пока усталость вовсе не валила с ног и, чуть забывшись коротким сном, он вздрагивал, как от сигнала. Хлеб звал и во сне. В эти дни душа его горделиво возвышалась, и сам он, будто вырастал высоко и видимо людям.
… Руки на баранке привычно вздрагивали, только вот отчего-то непривычно ломило поясницу, и не было никакой мочи терпеть. Остановил машину, с трудом опустился на запыленную, полынную обочину, стянул за собой стеганку, которую возил зимой и летом, не забыл и сумку с едой – Валентинина работа. Растянувшись и, потирая ноющее место, улыбнулся, вспомнив жену.
Так уж вышло, что ни у него, ни у нее не сложилась жизнь в первом браке, а когда он ее встретил, она была уже разведена. В первый же вечер он сделал ей предложение, и не потому, что влюбился без памяти, просто почувствовал себя рядом с ней так хорошо, будто знал ее тысячи лет. От ее мягкого взгляда, размеренного тягучего голоса и спокойствия, которого ему самому так не доставало, не хотелось уходить, и он испугался, что назавтра она может исчезнуть, чего доброго, и сказал ей об этом. Она улыбнулась и сказала, что подумает, и на следующий день согласилась выйти за него замуж
С тех пор и живут они уж десять лет. Детей у них нет и, видно, не будет. Думали в детдоме взять, да все никак не решатся.-  «А что бы и не взять? – подумал он, дожевывая пирожок с вишней. Вот вернусь из рейса и скажу Валентине: «Собирайся, поехали в город дите брать. Вот обрадуется. Решено».
Если бы его спросили: а зачем вам ребенок? От скуки? Так в деревне скучать некогда, домашнее хозяйство: огород, скотина – дел хватает. А молодым еще и в кино сходить хочется, на спектакль или в гостьи куда… А ведь ребенок будет, так, пожалуй, многого и лишиться можно. И потом… не твоя же кровь, не твое продолженье…
И все-таки, ежли бы его спросили: зачем тебе ребенок? Он, может быть, и не смог бы объяснить, как следует, зачем, но он знал твердо, что ребенок им с Валентиной нужен.
Он решительно встал, будто прямо сейчас и собирался ехать в город.
А солнце уже перевалило за полдень, и надо было спешить, чтобы попасть в карьер с первыми огнями.
Успел он вовремя, но, подъезжая к карьеру, увидел длинный хвост очередников. Деваться некуда. Пристроил машину в самый конец и, крикнув Сане Барабанову, который нагнал его, чтобы приглядел за машиной, направился к работавшему в глубине экскаватору.
В кабине, высоко плывущей над землей, сидел знакомый машинист, которому он передал уже  не одну поллитровку. Была у него и на сей раз во внутреннем кармане широченного, размера на три больше, старого пиджака. Только в этот раз все повернулось по-другому.
- Убери ее с глаз долой! – Прокричал тот сквозь шум машины. Венька удивленно посмотрел на него, ты, мол, чего это?
- У меня тут с сердцем неладно было, - показал машинист на грудь, – завязал совсем.
Венька стоял в нерешительности, не зная, как быть. Идти назад к машине, не солоно хлебавши?.. А может, все-таки отойдет и сыпанет ковшичек?..
-Дак ты это, вместо водки-то, пятерку гони, – помог ему машинист выйти из затруднения.
- А чего так дорого?
- А ты что хотел, чтобы я тебе за так нагрузил? Не хошь, катись назад.
-Ну, и сквалыга же ты, - хлопнув на щиток пятерку, сплюнул Венька.
- А ты не обзывайся, не обзывайся, - прокричал ему вслед задетый машинист, - тоже мне в честные лезет, а сам взятку сует… - И когда увидел внизу «трехкомфорочный», как он про себя называл Венькин грузовик, не отказал себе в злорадном удовольствии хоть немного отомстить, и сыпанул гравий прямо на кабину. Венька пригрозил ему кулаком, но все же, довольный, что дело сделано, развернул длиннохвостую свою машину и поспешил обратно.
Дорога домой казалась и быстрой и гладкой. Груженая машина шла плавно, чуть вздрагивая на выбоинах, и Венька уже не ругал дорожников за лень и никудышнюю работу, он предвкушал, как приедет скоро домой, вымоется в полутемной, теплой бане, потом  выхлебает чашку окрошки, это было его любимое блюдо, и наконец, растянется, расслабится на широкой тахте рядом с теплой, полусонной Валентиной…
Приехал он часа в два ночи. И не успел заглушить мотор, как ворота отворились, и Валентина сама вышла ему навстречу, видно, сидела и дожидалась. Это ему не понравилось, уже начинали рушиться его задумки.
- Ну, чего тебе не спится? – заворчал он на жену. – Я и сам без тебя управлюсь, иди ложись, а то ведь ночь уже, да и на работу завтра.
- Ничего, я баню истопила поздно, уж за полночь мылись. Пойдем, спину потру. – Он не особо удивился и даже обрадовался. Если каменка еще горячая, так и попариться можно, а то спину уж больно ломит.
Взяли чистое белье и, набросив на плечи теплушки, отправились через огород в баню.
Небольшая, еще отцом лаженная дерновая банька стояла на краю обрыва над озером. Извилистая тропинка, утоптанная и поросшая по краям высокой травой, спускалась прямо к воде. Зимой, напарившись в бане, можно было пробежать к проруби или тут же, возле, потереться крупчатым снегом. Венька любил баню зимой и парился до одури, иногда, надев шапку и рукавички. Оттого и Валентина с ним не ходила, «жаром задушишь», говорила. А как с сердцем-то прихватило, так и париться бросил. И все же при воспоминании об ароматном березовом венике да раскаленной докрасна каменке все тело так и зачесалось. Банька хоть и была старая, и топилась по-черному, но была родна и узнаваема до камушка.
Трава уже отошла от дневного жара и предроссно холодила голяшки. Над озером стояла тишь. Воды не было видно, но она чувствовалась по влажному тинному запаху. Венька остановился, и Валентина ткнулась ему в спину.
-Тс-с, - слышь, как тихо?
-…Наверно, где-то ребеночек родился… - Венька не ответил и пошел дальше.
В узком предбаннике разделись. Нащупав в темноте ручку разбухшей двери, рывком  отворил ее. Валентина чиркнула спичкой, зажгла фонарь, прикрутила фитиль и поставила в дальний угол к кадке с холодной водой, чтобы ненароком не плеснуть на огонь, да не лопнуло бы стекло, а то попробуй, достань для фонаря-то.
В бане было тепло, даже жарко. Окатившись, Вениамин плеснул на печь, и вода на камнях слабо зашипела.
- Похлещи-ка мне поясницу!
- Давай, давай, - она вытащила березовый веник и, обмакнув его в кипяток, стала несильно шлепать мужа по спине…
- О-о-ох! – Хорошо! – постанывал он, - да ты, посильней, посильней бей!..
Давно они вместе не ходили в баню. И, очутившись рядом, обнаженными, как-то даже засмущались, будто только-только увидели друг друга. Он, взглянув на жену, неожиданно улыбнулся и шутливо брызнул в нее водой.
-Ты чего это? – ворчливо хихикнула она.
- А ты у меня… ничего. Не хуже богини или этой, как ее там… мадонны? Фигуристая…
- Скажешь тоже, мадонна. Да мадонн-то в одежах рисуют, а я – голая. Чего ж красивого?
- Все равно красивая, - и потянул ее к себе…
Спать легли уже под утро. Ему страшно хотелось тут же провалиться в сон, и он заставлял себя слушать шепот жены.
- Вень, а Вень… да ты не спи…
«И до чего ж бабы  многословны», - думал он в полузабытьи, бормоча.
- Да не сплю я, не сплю, говори, чего там у тебя?
- Была я седня, Вень, в роддоме, - начала Валентина осторожно, - дочку смотрела. Тут одна мать от дитеночка отказалась. Мне сказали, я и  побежала. Хотела прям седня и взять, да не дали. Надо, говорят, бумаги оформить, и твоя подпись требуется. – Помолчала. Он тоже молчал.– А уж крохотная, Вень, жалко ее, и как кукленок, глазенки черненькие…
- А может, все ж парня лучше?
- Парня? Да ты что, Вень, кто ж еще у нас тут от парня-то откажется, да и когда, жди. А уж девчушка-то больно хорошенькая. Давай возьмем, а?.. Парень, конечно, хорошо, тебе помощник, да ведь и дочку неплохо, опять же мне помощница будет. А знаешь, отцы, говорят, дочерей даже больше любят…
Но он молчал, прихрапывая. Валентина вздохнула. Не успела сказать еще одну новость. Ну, да придется уж поутру. Но он вдруг всхрапнул, и…
- Ты о чем спрашивала-то? Ежли насчет дочки, то не сомневайся, бери, то есть  - берем, а парня? Может потом и парня возьмем. А что?..
- Ну, спасибо тебе, Венушка, - и Валентина поцеловала мужа куда-то в шею. – Не знаю уж, говорить ли тебе?
- Чего еще? – насторожился он.
- Только ты, Вень, это, не расстраивайся очень, плюнь, ладно?..
- Ну, чего заводишь, - начал он сердиться, - говори, чего еще стряслось?
- Да мне тут вечор, Машка Бухова сказала, что на заседании профкома отвели твою кандидатуру от ордена. Другому дадут. Иван Фоменко сказал, что ты, как это он сказал?  Рвач, мол. Все себе гребет, все, грит, ему мало. Два прицепа таскает, надсажается, чтоб больше денег огрести…
К ее удивлению, он зевнул широко и мирно, обнял ее и прошептал:
- Ладно, обойдусь и без ордена, не помру. А насчет денег, Иван правильно сказал, нужны они, ,  только не хапаю я и не загребаю, а дом нам нужен новый. - Помолчал и добавил, -  подумал бы сам, челбаном своим – чего машину-то за двести километров  дуриком гонять.