Спаленный хутор

Хуторок стоял на взгорке у самой речки. Одна сторона дома смотрела на реку, другая - в поле и отдаленный лесок. Рядом с добротными амбарами был погреб, чуть подальше сараи для скотины и птицы - все было удобно и по-хозяйски рациональ¬но. Но все эти постройки только издали казались добротными и обжитыми, вблизи были видны следы запустения и заброшенности. На всем была печать безлюдья.
Они подошли к дому. Тропинка, ведущая от сарая, заросла побуревшей крапивой и почти не была видна. Крыльцо, когда-то рубленое из сосно¬вого горбыля, провалилось, ветром набросало на него желтых листьев, хвоинок, подтверждая, что здесь давно не было людей.
Владимир достал из заднего кармана джинсов большой ржавый ключ и долго возился с таким же ржавым замком. Наконец, тот с тяжелым щелком открылся, и они вошли в пропахшие пылью сени.
Через несколько минут все окна и двери в доме, были распахнуты настежь. Вечерний летний ветерок загулял по комнатам, разгоняя душный воздух, а два друга, Николай и Стас, бросив рюкзаки, спустились к реке.
Отфыркиваясь, они громко смеялись, переплывая неширокую речушку туда и обратно. Они радовались своей молодости, силе, мужской дружбе, этому летнему, теплому вечеру в изумительно тихом и прекрасном местечке среднерусской полосы. Они были талантливы и верили в свою звездную славу. Они не знали, когда и где вспыхнет их звезда, но то, что она вспыхнет, они не сомневались.
Один из них был художником, другой - фотографом. Художник был холост, а фотограф недавно женился на женщине необыкновенной красоты и мечтал увековечить свою возлюбленную в вечно молодом и прекрасном образе. Он снимал ее всюду — дома, на природе, в нарядах и обнажен¬ную, плачущую и смеющуюся. Он и сюда ехал с тайной мыслью найти подходящую натуру для съемок. В глубине души уже давно зрела одна задумка, но она никак окончательно не выкристаллизовывалась.
Они вернулись в дом после купания, разожгли на дворе костерок, сварили суп из пакетика, вскипятили чайник и долго сидели у тлеющего костра, потягивая сухенцию и загадывая желание на падающую звезду. Стоял август - месяц звездопада. Говорили обо всем, и меньше всего о политике, время было еще доперестроечное. Разговор шел о любви, о женщинах, об искусстве. Заговорили о хуторе, доставшемся Владимиру по наследству от бездетного дяди.
— Понимаешь, - задумчиво размышлял Владимир, - зачем мне этот хутор? Жить мне здесь некогда, да и далеко он от города, семьи у меня нет, продать бы, да кому сейчас нужно все это старье? Кто поедет в такую глушь! Жалко, а что делать? Бросить, сломать, спилить? Кругом такая ветхость, кому все это надо?
Стас слушал его молча, и неожиданная мысль в одно мгновение высветила его давнюю задумку, определила сюжет и обрамление его фотопоэмы, но он боялся сказать другу о своей задумке.
Они легли спать далеко за полночь. И долго еще в полудреме переговаривались. Стас решил о своей идее сказать другу с утра, но утром они спешно позавтракали и отправились на природу.
Владимир - с этюдником. Стас - с фотоаппаратурой.
Вечером они снова сидели у костра и говорили о прошедшем дне, о том, что удалось, и что не удалось сделать. И Стас неожиданно для себя заговорил о затаенном.
— Знаешь, у меня возникла одна идея, можно сделать гениальные съемки. Представляешь: ночь, тишина, дом на отшибе и вдруг - пожар. А в доме живут молодые хозяева, у них была ночь любви и, застигнутые страшной стихией, они обнаженные, выскакивают на улицу, а дом горит, и сарай, и крыша, и стены деревянные пылают, а они, обнаженные и обезумевшие, мечутся среди огня, пытаясь что-то спасти, но... крыша рушится, и они - у пепелища. Представляешь, если все это снять в цвете на пленку, это же потрясающая фотокнига получится! У нас, конечно, не издадут, а на Западе можно попробовать.
Владимир сходу уловил идею Стаса, и у него даже дух захватило от грандиозности задуманного.
— Слушай, ради такой идеи я согласен спалить этот дряхлый хутор, все равно он никому не нужен, вот только кого ты будешь снимать?
— Как это кого, Ингу и тебя. А ты что,  против?
— Я - то не против, а как ты уговоришь ее бегать вместе со мной голышом?
— Она сделает все, что я скажу, она верит, что это нужно для искусства. А разве это не так?
— Так-то оно так, — с сомнением проговорил Владимир, - впрочем, это уж твоя забота. Моя - все подготовить к пожару. Кстати, когда жечь будем? Знаешь, пока лето, тепло, надо и провернуть все это, а то дело к осени и нам холодновато будет бегать нагишом.
Они обговорили детали и решили приехать через неделю и отснять уникальные кадры.
Все было так, как они и задумали. Инга согласилась без колебаний, она верила Стасу, верила в его талант, в то, что ему удастся сделать такие снимки, которые обойдут весь мир и сделают ее мужа знаменитостью, принесут ему славу и все, что к ней прилагается.
Владимир привез канистру с бензином, и они, дождавшись сумерек, принялись за дело. У Стаса вся аппаратура была наготове. Он сделал несколько снимков хутора с соседнего взгорка, от реки, вблизи снял какие-то детали. Но основная работа началась тогда, когда язычки рыжего огня заплясали по сухому крыльцу, подоконникам, крыше.
Это был сатанинский спектакль. Инга и Владимир стояли раздетые за дверью и ждали сигнала Стаса, чтобы сначала одному, потом и другому,  выбежать из дома во двор. Что и как будет дальше, они не представляли. Они стояли и ждали, когда Стас крикнет: “Давай! Пошли!” Но он молчал, а сени уже наполнились дымом, и язычки пламени просачивались через дверь. Инга дрожала не то от волнения, не то от страха или холода. Владимир молча накинул ей на плечи ветровку и подумал, что пора бы Стасу вспомнить и о них, дать команду выбегать.
А Стас смотрел на пылающий в полумраке дом и, завороженный огнем, казалось, совсем забыл о них.
Он безостановочно снимал. И лишь, когда на крыше сарая затрещала солома, и столп искр взметнулся в черное небо, он вдруг заорал во всю глотку: “Давай! Пошли-и-и!”
Они выскочили, как сумасшедшие и побежали, не зная куда и, лишь пробежав несколько десятков метров, остановились, вспомнив, что, по ими же разработанному сценарию, они должны были бегать среди построек и пытаться что-то спасти или потушить.
Они повернули к дому и увидели, что пылает уже крыша и весь дом, словно факел, освещая далеко окрест багровым заревом.
Из деревни, что стояла километрах в пяти вниз по течению речки, спешил народ. Стасу тоже надо было спешить, и он снимал, и снимал. Сколько он тогда наснимал пленок, трудно сказать, но, когда минут через сорок, подворье заполонил народ, и пожар уже не надо было тушить, догорали остатки дома и сарая, они все трое сидели уже одетые, усталые, в перемазанных гарью и копотью джинсах и майках с отрешенными, но довольными лицами. И люди, прибежавшие на пожар, недоумевали, почему они довольны и молчат, будто сделана важная работа. Лишь один Стас продолжал работать: он складывал в кофр аппаратуру. Люди поохали, повздыхали и разошлись.
Шло время. Давно уже были проявлены те “пожарные” пленки. Фотографии и правда получились потрясающие, и все, кто их видел, восторгались искусством фотохудожника, его везе¬нию, что он в это время оказался в таком месте и, конечно, сочувствовали потерпевшим - красивой молодой женщине и стройному мужчине, в растерянности мечущимся по пожарищу. Никто не знал, что все было так хорошо придумано и продумано.
Но книгу издать не удавалось, в стране не печатали обнаженную натуру, а за границей переговоры затягивались. Стас выклеил макет книги в цвете, получился захватывающий трагизмом фоторассказ.
В один из вечеров к Инге пришли сокурсники, студенты архитектурного института. Было весело, много пили и спорили об искусстве. Один из ребят понравился Стасу своими серьезными размышлениями об искусстве, не противопоставляя одно другому, не отдавая чему-то предпочтения, он одинаково уважительно отзывался об истинном искусстве, отдавая должное лучшему в любом виде творчества. И Стасу захотелось показать ему свое творение, свою вершину в творчестве, свой уникальный альбом, так и не нашедший пока дорогу к своему читателю-зрителю.
В комнате стоял шум и гам, как бывает в хорошо выпившей, многолюдной компании. Может, парню надоели все эти умные разговоры, а, может, ему хотелось вольности, пошутить, но Стае все сказанное им принял всерьез, и произошло неожиданное. Более чем заинтересованно, пролистав альбом, парень вдруг смачно щелкнул языком и ткнул пальцем в одну из фотографий:
- А ничего, ****ешка! Есть за что ухватить. Здорово ты их нащелкал. Где это ты нашел таких, денег-то за съемку много им отвалил?
Он продолжал говорить какие-то пошлости, но Стас уже не слышал, ему показалось, что мозги у него в голове закипели от ярости и обиды за жену, за Володьку, за свои чистые помыслы. Мутным взглядом он окинул шестиметровую кухню, где они сидели, и неожиданно взгляд его упал на большой кухонный нож, которым жена только что резала хлеб. Он не понял, что он делает и зачем, он только видел перед собой скривившийся в усмешке рот, продолжающий что-то говорить. Он не помнил, что он сказал, как схватил этот страшный нож, как и куда ударил парня, перед глазами только проплыл, как в замедленной съемке открытый от ужаса рот и будто издалека услышал крик, увидел кровь, много крови, и людей, кричащих, бегущих, зовущих кого-то... И жену, Ингу, увидел белую, как полотно с остановившимися в ужасе глазами.
 
Кто-то звонил в “скорую”, кто-то в милицию.
Он молча, пошатываясь, зашел он в комнату, где царил беспорядок от праздничного стола, его никто не остановил, ничего ему не сказал. Он вышел на балкон, свежий летний воздух будто сорвал с его глаз пелену, он вдруг увидел все, как есть: убийство, страшное убийство.
Он понял, что ему нет, и не будет прощения, что его, наверняка ждет “вышка”. Но самое страшное было думать, что и жена, и друзья не поймут его, не оправдают того, что он совершил, все отвернутся от него - и нет ему прощения и сочувствия на веки вечные. И, понимая это, свою вину, весь ужас случившегося, он все же жаждал прощения, или хотя бы сочувствия, но никто не входил в комнату, никто не шел к нему, о нем будто забыли. И тогда сердце его безумно заныло и застонало в раскаянии и ужасе перед тем, что он сотворил, силы духа оставили его, и он шагнул с балкона десятого этажа...
Инга выскочила из подъезда, чтобы встретить скорую помощь, которая вот-вот должна была подъехать. Сердце ее, казалось, выскочит из груди от ужаса и тоски от происшедшего, она шагнула на газон в сторону своего балкона, и вдруг этот вопль тоски вырвался из сердца. На газоне головой на асфальте лежал Стас. Он показался ей маленьким, скрюченным и каким-то ненастоящим. Она рванулась к нему, осторожно приподняла голову, ощутив на пальцах липкость крови, и поняла, что он еще жив.
- Стас! Стасик! Любимый мой, зачем ты так? Зачем? Что с тобой? - и замолкла на полуслове, склонив ухо к самым его губам. 
Он приоткрыл помутневшие уже глаза и едва слышно проговорил:
— Он оскорбил тебя... Прости... Я любил те-бя...
Тихий последний вздох отлетел в вечерний воздух.

*  *   *

Прошло всего несколько лет после трагедии. Пришли другие времена. Альбом Стаса получил множество международных премий. Его талант и мастерство были признаны. И хочется думать, что это возвышение его имени, признание его таланта, есть всепрощение его грешной души и ее возвращения в лоно света.