Анюта

     Кто-то когда-то сказал ему, что словами можно ранить больнее, чем любым оружием. Кто-то когда-то сказал ему, что слова убивают. Он ухмыльнулся и тут же забыл это. И не вспоминал ни до, ни после того момента, когда в День Почты вместо долгожданной фотографии  синеглазой малышки, пришла записка от уже бывшей жены. «Наша дочь умерла».
     Он часто задумывался, как умрет. Мерзкая удавка сокамерника. Одергивающая очередь из автомата охранника. Подлая заточка пидора в душе. Но никогда не мог подумать, что будет убит словами. Он прочитал их меньше чем за секунду. Хороший мастер за это время может нанести как раз три перемалывающих ваши кости удара, которые в сумме приведут к летальному исходу. Хороший мастер за это время вскроет все три артерии вашего тела, что тоже, как понимаете, «верняк». Наконец хорошему стрелку понадобится и того меньше времени, чтобы тремя пулями превратить вашу голову в растекающуюся пародию на саму себя. А теперь представьте, что все эти умельцы поработали над вами одновременно. Он ощутил именно это. Перелом всех костей. Разрыв всех артерий. Разгром черепно-мозговой части тела.
     Кто-то когда-то… Он так и не вспомнил кто и когда. Не вспомнил и этого пафоснотрагичного выражения про умертвляющие слова. Им не было место в его ощущении мира. Он считал, что жизнь - это череда логических закономерностей, разбавленная хаосом случая. И жизнь подтверждала его гипотезу - шла линейно из пункта «А» в пункт «В». С первого дня в детском доме до последнего часа на свободе. Убил один раз - убьешь еще. Просто чем больше, тем выше вероятность попасться. Оказаться здесь, в этой камере, было для него вопросом времени. Он это понимал почти с самого начала. Не стремился. Не боялся. А оказавшись в тюрьме спокойно принял тот факт, что обстановку сменит не скоро. Просто подождать, если не представится случай выйти раньше. Для этого надо было не сойти с ума и всегда быть начеку. Поэтому он не позволял себе ни скучать, ни расслабляться. В конце концов, ему было ради чего жить дальше. И не важно, сколько придется ждать.
     Когда он впервые увидел свою дочь, мир внезапно поменял полюса. Ради неё стоило бросить своё ремесло, умей он что-нибудь ещё. Но, с тех пор то, что было самоцелью, стало лишь средством от нищеты для дочери. Со временем он бы завязал с работой, как только счел, что получил достаточно для неё и себя. Но.
     Детские глазки наивно разглядывали игрушки в колыбели, когда он не заметил слежку. Маленькие ножки еще не были надежной опорой, когда он оказался не достаточно быстр, чтобы сбросить хвост. Пухленькие губки только- только научились выговаривать «папа», когда он начал давать первые показания…
     Но ведь это не повод размазываться или дать другим размазать себя по полу. Он знал к чему и зачем идёт. И всегда пульс продолжал биться ровно, а взгляд оставался спокоен. Это были два светло-серых глаза убийцы. Раньше.
     После того, как он закончил читать трёхсловное письмо жены они стали тускло-белыми зеркалами Смерти. Теперь из темных кратеров его глазниц вас насквозь видели поседевшие глаза её величества Смерти. Заглянувшие в них запоздало понимали, что увидели другой берег Стикса. Понимали, когда животный ужас парализовывал каждую составляющую их тела.
     Только Философ был выше этого страха. Посмотрев в его глаза, он сказал:
     - Ты умер, но покоя пока не обрёл.
Философ получил своё прозвище из-за того, что каждому, кто воспользовался своим билетом в один конец на этот вокзал без выхода в город, он говорил:
     - Вы пока не поняли, но тюрьма не столько место, сколько состояние души. Преодолев это состояние, вы обретёте истинную свободу.
     Когда он впервые вошел в камеру каждый исполнил свой долг, оглядев новенького с ног до головы. Философ тогда единственный, кто не посмотрел в его сторону, а втянул воздух ноздрями и равнодушно произнес:
     - Зверь в клетке.
     - Кому клетка, кому новые джунгли.
     Пока он обживался, пришлось сломать много костей самонадеянных глупцов и просто непочтительных идиотов, прежде чем все поняли: он - не просто Зверь, а царь зверей этих зарешеченных джунглях. Когда все сомнения были смыты кровью претендентов, и власть его была утверждена предсмертным хрипом Последнего Врага, Философ спросил, хочет ли он новое имя.
     - Сколько бы у льва не было власти, он не перестаёт быть львом. Всё остальное титулы. Я – зверь, по сути.
      С тех пор - Зверь.

                ***

     Но всё это стало очень давно, после того, как он прочитал записку и удалилось еще больше от того дня, когда охранник произнёс:
     - Зверь, посылка.
     Внутри лежала записка и старая почерневшая от времени фарфоровая кукла. «Моя бабушка завещала нашей дочурке. Малышка больше всего любила играть с ней».
     Ах, да, маразматическая бабка, что умерла в год рождения дочери, все время проводила с этим дореволюционным убожеством. Сидела в своём кресле на балконе и что-то постоянно бубнила.
     Анюта.
     Единственное слово, которое он смог разобрать за несколько лет, что жил у неё.
     За неполный век Анюта потеряла половину волос и цвет сохранившейся половины. От краски, что некогда покрывала всё её лицо, придавая ему человеческий цвет, не осталось ни следа, ни памяти. Почти все конечности, равно как и пальчики на оставшейся правой руке, за исключением указательного, достались прежним владельцам. Платьице, натянутое на остов Анюты, посерело от вековой пыли. Но, что наверняка сразу заметил бы любой- цвет её глаз сохранил всю глубину синего океана.
     Но он не заметил. Даже не посмотрев на куклу, швырнул на свою койку, нисколько не беспокоясь за фатальность её приземления. Бред думать, что этот раритет может ассоциироваться с его дочерью.
     С тех пор, как он оказался в тюрьме, спать ему помогало лишь абсолютная уверенность в своём чутье и реакции. Девять рецидивистов в соседях - не располагающая к крепкому сну компания. Но никогда не спал он так спокойно, как в ту ночь, когда не найдя лучшего места, положил фарфоровую калеку в изголовье кровати. Рядом с ней не нужно было ни чутьё, ни реакция, ни сила. Она давала покой. Безмятежный покой, который можно ощутить, лишь держа на руках спящего ребёнка, что положил пальчик в рот и тихонько посапывает. Она дала ему ощущение, что он нужен кому-то ещё помимо себя. И этот кто-то - маленький, беззащитный, и не может жить без него. Любой зверь позаботится о детёнышах. Даже если это не его детёныши.
      Он проводил с ней всё  больше времени. Разговаривал. Кормил. Укладывал спать.
Безумие в совершенной форме. Поползли слухи, что король променял корону на куклу.
     - Безумный зверь, опасен смертельнее, чем зверь раненый - сказал Философ.
     - Прогибаться под психа – себя не уважать.
     - Не прогнёшься - разорвет.
     Но не послушался самонадеянный Дуболом. В кромешной темноте камеры, потными ручищами вцепившись в заточку, стогилограмовый шакал шёл убивать безумного льва. Как будто по силам шакалу убить льва иголкой.
     - Проснись. Ты нужен своей дочери. Ты нужен мне. Уже не время спать. Ещё время умирать - сказал детский голосок, который слышим только ему. Когда бронированная дверь камеры закрыта, даже этот детский голосок подобен подобен раскатам грома.
     Рассекающий воздух нож оглушает, что садящийся рядом с вами самолет.
     Заточка пробивает матрац там, где долю секунды назад было заполненное пустотой сердце.
     Правой, в висок.
     Смерть.
     И вот уже следующий день прошуршал в прежнем ритме. Где-то неподалеку охранники били очередного новичка. В противоположном углу трахал слабейшего в камере тот, чья сегодня была очередь его трахать. Зверя никто не беспокоил. Никогда. От него всегда пахло зверем. Теперь веяло смертью. Все же хотят жить, пусть и раком, как тот стонущий слабак в углу.  Он пролежал весь день, вспоминая сон, что разбудил его до рассвета. Ему снилась Анюта.                Она говорила:
     - Тюрьма не столько место, сколько состояние души. Ты – зверь. А зверю не место в клетке. Это клетка для тебя теперь. Настоящая жизнь не здесь. Найди настоящую жизнь. Найди свою дочь. Ей нужен отец. Ты сможешь освободить себя, когда освободишь  остальных. Освободившись - ты найдешь её.
     Она смогла спасти его прошлой ночью. Значит, сможет показать дорогу к дочери.
     Ночью, холод, что заставил всех спать крепко, словно младенцев после кормления, разбудил его.  Когда в комнате без окон, с плотно закрытой дверью, открываешь глаза, картинка особо не меняется. Вакуумный абсолют оттенков чёрного.  При таком состоянии материи все звуки приобретают остроту иглы, пробивающей вам барабанные перепонки. Её шепот разрезал действительность, проникая прямо в подсознание:
     - Ты готов стать отцом. Иди к ней.

                ***

     Многое повидал на своём веку ветеран судмедэкспертизы Пётр Никифорович, но представшая картина заставила выплюнуть ужин целиком, от котлет до компота. Содержимое девяти тел, над которыми не понадобится корпеть патологоанатому, было равномерно размазано по стенам, полу и потолку. Только большой почитатель красного, алого и бардового мог раскрасить комнату столь переливчатым узором этих цветов, периодически внося разнообразие крупными мазками венозно-чёрной жижи. Посреди этой кровавой залы на троне, собранном из обглоданных рук и ног, восседал Зверь с застывшей навсегда улыбкой. Пустыми глазницами взирал он на незваного посетителя, а уцелевшем указательным пальцем на единственной правой руке, словно подзывал того к себе. Не понимая, что делает медэксперт, двинулся в сторону Харона нашего времени.
     - Осторожней!..
     Под ногой хлюпнул чей-то глаз, став желтоватым клеем между ногой и свежевыкрашенным полом. Стараясь поскорей убраться из этого кошмара, Пётр Никифорович торопливо перешел к конкретике.
     - Следаков вызвали?
     - Едут.
     - Рано. Мне тут работы надолго. Я бы предпочел, чтоб мне никто не мешал, так что прошу всех выйти.
     Отвернувшись от многоруконогого трона, Пётр Никифорович заметил великолепную фарфоровую куколку. Золотистые кудри спадали на красное платье, будучи прекрасным обрамлением живого детского личика с сияющими глазами цвета океана. Кукла была точь-в-точь, что просила его Полли на свой… завтрашний! день рождения, Конечно, это- улика, но он слишком часто предпочитал работу своей семье. Непростительно было бы сплоховать и в этот раз. А работы  тут до ночи… Его уже не беспокоило совершаемое преступление. Заворожено глядя в глубь синих океанов, он пробормотал:
     - Полли понравятся… Анютины глазки…