26. гори, гори, моя звезда, или любовь в гулаге

«ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА»,

или ЛЮБОВЬ В ГУЛАГе




Для арестованных по «политической» статье, а затем и осуждённых супругов припасена была советским государством разлука особого рода. Они попадали очень часто в одну и ту же тюрьму, но видеться – запрещалось. То же самое происходило, если даже по какой-то забывчивости начальства чета доставлялась в один и тот же лагерь: с конца 40-х годов так называемые «отдельные лагпункты» были разделены на женские и мужские, обычно не имеющие общей границы, а нередко отделённые один от другого десятками километров.

.

Так случилось и с нашими родителями. Во время следствия, находясь в одной и той же «Внутренней тюрьме» Харьковского УМВД, они в течение почти полугода, до отправки на этап, бывая под конвоем в одних и тех же кабинетах и у одних и тех же следователей, ни разу , вплоть до самого последнего дня, не встретились друг с другом. Между тем, очень возможно, что в коридорах, на лестницах по пути из камеры или из следовательского кабинета могли столкнуться, но на этот случай было предусмотрено порядком конвоирования жёсткое правило: увидав встречного заключённого или услыхав специальный предупредительный сигнал своего коллеги (пощёлкивание пальцами или позвякиванье ключами), конвоир приказывал заключённому стать лицом к стене или упрятывал его в специальный «пенал» - вертикальный ящик.




Комментируя одну из записей в отцовом плане записок («…ищу передачу от Бумы»), я пояснил, как болезненная, воспалённая бесчеловечной ситуацией фантазия заставила его в тёмном пенале искать весточку от жены – он ведь знал, что и её могли туда ставить… Но такая игра больного воображения была вызвана неожиданной насильственной разлукой, тоской, любовью, беспокойством за судьбу спутницы жизни…




Только случайным проколом, непредусмотрительностью конвоя или просто незнанием, что эти приговорённые особым совещанием мужчина и женщина, носящие совершенно разные фамилии, являются мужем и женой, объясняется то, что при объявлении приговора Особого совещания, а затем и при отправке на этап папа и мама всё-таки встретились. Они даже ехали рядом в одном «воронке» на станцию, а прибыв туда смогли продолжить это «свидание» - правда, будучи посажены конвоем на корточки: обычный приём для большего удобства конвоя при ожидании посадки заключённых в вагонзак. Это было описано мною в комментарии к плану отца – к тому пункту, который как раз и предполагал рассказ об этой взволновавшей обоих встрече. Напомню, что потом оба попали в один и тот же «Речлаг» - лагерь особого режима, находившийся в Воркуте, однако на разные его лагпункты: отец – на лагпункт шахты 40, мать – кажется, шахты 8 (впрочем, за последнее не ручаюсь).




Конечно, отец стал просить о свидании – начальство обещало, но обмануло. А через несколько месяцев маму «сплавили на этап» (ходячее лагерное выражение), и она очутилась за сотни километров – в Мордовии, в «Дубравлаге». Переписка же между заключёнными «особых» лагерей, даже (или, вернее, тем более) если это супруги, была категорически запрещена. Прошло довольно много времени, пока мама (интересно, что именно она!) изобрела хитрый способ нарушить этот запрет.




Об этом я тоже написал в своём «комментарии», вместе с папиным планом воспоминаний составившим книгу «Рукопись». Всё же напомню: однажды, получив её очередное письмо (а разрешалось узникам особлагов написать домой не более ДВУХ ПИСЕМ В ГОД), стал читать листок, испещрённый её мелким, но ровным и довольно разборчивым почерком, как вдруг, немного ниже средины листка, «споткнулся» о какую-то нестыковку в содержании текста: совершенно неожиданно и с маленькой буквы там шло обращение примерно такого содержания: «мой дорогой, дорогой, как ты там живёшь?» После минутной запинки меня осенило: это уже письмо не нам, а отцу. Сложив листочек поперёк по этой строке, я нашёл подтверждение своей догадки на обороте: там первая строка, шедшая после образовавшейся складки, продолжала последнюю строчку предыдущей, первой страницы…




Кажется, это там она писала ему примерно так: «Я часто вспоминаю кинофильм «Большой Вальс», - его концовку, где Штраус и его жена, уже сильно постаревшие, проходят мимо своего короля… Мы с тобой какие-то законсервированные, но консервы вполне доброкачественные…» Трудно было понять это иначе, как констатацию удивительного факта: несмотря на произведённое над нею и её мужем надругательство, она и сама оставалась верной взглядам, внушённым ей ещё в юности, и не сомневалась, что и он, муж и друг всей жизни, тоже был по-прежнему верен «своему королю» - идее коммунизма.




Как ни странно это нынешнему читателю, но так это и было. Можно осуждать такую слепоту и фанатизм, но смеяться я бы не советовал.




Отец, которому мы без примечаний и объяснений послали оторванную от листка, ему предназначавшуюся часть маминого письма, последовал её приёму и тоже стал посылать ей свои письма, написанные тем же способом. В одном из них он предлагал ей такой способ сердечной связи в сложившихся условиях: напомнив, что над ними одно небо, а на нём одни и те же звёзды, он уславливался, чтобы при каждой возможности посмотреть на ночной небосвод она отыскивала там Полярную звезду – и думала о том, что, может быть, и он в эту минуту смотрит на эту звезду и вспоминает свою родную Бумочку.




В другом письме (а, может быть, и в том же) он написал ей, что помнит, как ей нравилась песня Соловьёва-Седого «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат!..» - и просил, чтобы, услыхав эту песню по радио (а в лагерях рупоры громкоговорителей гремели с утра и до вечера по всей стране!), - чтобы, услышав «Соловьёв», она знала: он в эту минуту думает о ней, о жене… «И мы как будто побудем вместе в эти несколько минут», мечтал он.




Во время моего с ним свидания в нашей почти не прерывавшейся пятидневной беседе мы говорили и об этой их переписке, и я упомянул об этих его «изобретениях», о которых не мог не прочесть…

«Ты смеялся?» - с тревогой спросил отец.




Но можно ли смеяться в таких случаях, мог ли я - смеяться?!




Во мне всю жизнь живёт уверенность: в том, что и у меня, и у сестры потому счастливо сложилась семейная, личная жизнь, что для нас обоих примером стала взаимная любовь и дружба наших родителей. Не хочу декламировать по этому поводу, но пусть внукам и правнукам, и не только моим, станет известен – по-русски ли, по-английски или на иврите – этот мой рассказ.

Люди! Верьте в любовь!
                *   *   *      


 Обоих олдителей реабилитировали после ХХ съезда КПСС. Вскоре по освобождении отец слёг в инсульте и в 1958 умер, мать прожила (и проболела) ещё несколько лет...
 
Из моих стихов памяти отца:
 
Ты познал все тяготы этапа
и тюрьмы убожество и смердь.
Оставалось в жизни два этапа:
реабилитация - и смерть.
 
Возблагодарим богов нестрогих
за судьбы гуманный поворот:
ведь этапы эти в жизни многих
строились как раз наоборот!
                ----------------