Путь на Мангазею. Гл. 6 Медведь

ПУТЬ НА МАНГАЗЕЮ. Повесть.
К оглавлению http://www.proza.ru/avtor/morevvv&book=7#7
Продолжение

                Медведь

       Вышли до рабочих – лишние встречи, вопросы и пожелания могли сбить со вчерашнего настроя, да и дело, по традиции, лучше начинать с утра пораньше, покуда еще не проснулись в укачанной сном душе страхи и сомнения.
       Резвинский уже иссосал две сигареты, топчась возле лодки, груженной запасом бензина на сотню километров пути.
       – Ну, вы и спать, ребята! Уже пятый час на дворе, договорились же в четыре.
       – Да вон, Степаныч никак через жену перелезть не мог. Говорит, чем-то зацепился...
       Кудряшов беззлобно сунул Пыжьяну коленкой под зад и скинул с плеч тяжелый, весь в карманах, молниях и тесемках альпинистский рюкзак.
       – Значит, еще раз: ты, Коля, довозишь нас до Красных песков и вертаешься. Потом звонишь в Уренгой и Тарко-Сале, говоришь диспетчерам, что мы вышли. Если четырнадцатого не даем о себе знать, ждешь еще пару дней и организуешь поиски – копия маршрута у тебя есть. Так?
       – Так, не так – перетакивать не будем. Будь спок, начальник, сделаю как велишь. Ну что, с Богом?
       Тяжело груженная «обянка» отвалила от берега, и, медленно набирая скорость, заскользила по глянцу реки.
       До Красных песков добрались к обеду. Резвинский завел лодку в озеро и причалил к мыску с одиноко стоящей на самом урезе берега уже тронутой желтым листом березой.
       – Знакомое место, знакомое... – Толик Захаренко выпрыгнул на берег и прошелся по полянке. – Вот здесь, братцы, я и помирал, стрелою в грудь пронзенный, а вон за той гривкой меня ждал матерый лось, с петлей на шее...
       Путешественники выгрузили поклажу, Резвинский, сказав «ну, покедова», сделал широкий разворот, и облегченная лодка, выйдя на глиссер, стремительным летом пошла по течению в обратный путь.
       Она уже скрылась за поворотом реки, и пузырчатый след от винта растащило по струям и пеной скатило к песчаному плесу, а три пары глаз все смотрели на воду и лес, не сморгнув из зрачков ни слезы сожаления, ни жажды начала пути.
       Все три характера за много лет таежной жизни были выстроены прочно и без излишеств, присущих городскому избалованному жителю. Несмотря на непохожесть, их объединяла одна жилка, как рыбу на кукане: все, за что они брались, они делали просто и основательно. Результат переделке не подлежал. И то, что испытывал сейчас каждый из них в отдельности, имело отношение только к нему самому и ни в коем случае к той общей задаче и цели, которая была намечена и достигнуть которую они решили вместе, вне зависимости от надежд или сомнений, живущих в мозгу и душе одного человека. Это состояние ничем не походило на стадное чувство атаки, когда людьми командует мгновенный, всепоглощающий порыв, обезличивающий общую массу и стирающий грани между мыслями и действиями каждого, но влекущий вперед исключительно волей азарта. Разумная форма труда, именно труда, а не подвига, вязала простую, привычную, а потому надежную цепь их отношений – и все вместе, и порознь, они знали, что нужно делать, и делать это умели хорошо. А цветность и вкус их давнишней испытанной дружбе придавал грубоватый, скупой в интонациях, но задевный по честному юмор.
       Очень просто поддаются описанию характеры этих людей, когда они врозь, каждый сам по себе. Их заботы в делах и в семье, их земные мысли и желания, их уверенная и предсказуемая работа, их бесхитростный взгляд, не таящий картечи вдогонку, их оценка себя и других по словам и поступкам.
       Но когда за пределами быта сойдутся их души и мысли и в поле их жизни проляжет единая к цели тропа, любые попытки проникнуть в границы их общего внутреннего состояния обречены на неудачу. Анализ совместных деяний, конечно, возможен, но тайных пружин их поступков не знает никто. И даже они сами, потом вспоминая об этом, смеются и шутят, но искренне, искренне врут. Зачитанно-книжный характер людей здесь становится куцым и псевдобогатство писательских образов тощей котомкой мотается в мире суровых снегов, непривычных судеб, разночтимых значений, неосознанных помыслов... Север.

*  *  *

       Первая водная преграда, вставшая на их пути через три часа размеренного, спокойного хода, представляла собой неширокий, метров двадцать, левый приток речки Вай-Юган. Обмелевшая к августу с ближнего берега, она тем не менее, глухо урчала в завалах упавших стволов, и скрученное в воронки течение мешало возможности переправиться вброд.
       – Перекур, – сказал Кудряшов и привалился рюкзаком к дереву. – Заодно и пошамаем.
Обедали молча и скоро. Протертая в грубую муку вяленая оленина, заваренная в крутом кипятке, два больших сухаря, головка чеснока и несколько горстей собранной тут же под ногами розовато-красной брусники. На запивку несколько глотков коричневого взвара чаги – березового гриба. Скромный по обычным меркам обед по своему составу и калорийности имел все необходимое для продуктивной работы организма, не обременяя в то же время желудок и не сбивая с ритма спокойную пульсацию сердечной мышцы.
       Выкурив по сладкой послеобеденной сигарете и полежав пять минут вразмашку на прохладном мшистом ковре, путники отвязали из-под верхнего клапана рюкзаков скатки Пыжьяновых «сосисок».
       – Ну, Жора, начнем полевые испытания твоего гениального произведения.
Пыжьян раскатал чехлы, натянул на специальные штуцера с какими-то хитрыми скобочками-прижимами горловины детских воздушных шариков, соединил все это в единую сборку длинной полиэтиленовой трубкой и конец ее воткнул в сопло ножного резинового насоса.
       Довольно осмотрев похожую на праздничную гирлянду конструкцию, он быстро, за каких-нибудь две-три минуты накачал шарики, защелкнул на их горловинах зажимы и ловко запихал в прорезиненные чехлы. Финальным движением циркового артиста он задернул «молнии» на торцах «сосисок» и, пошаркав ногой, отвесил поклон в сторону улыбающихся напарников:
       – Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы! – дурашливо крикнул Пыжьян и, мгновенно осознав прозрачную двусмысленность фразы, замахал в отчаянии руками. Но было уже поздно. Кудряшов и Толик, переломившись пополам, пали на колени, всхлипывая и шаря руками по земле, давились от смеха.
       – Поймали, ну, поймали, поймали! – красный, как рак, Пыжьян пинал ногой туго натянутые бока «сосисок». – Смейтесь, смейтесь! А я на них уже неделю плаваю. Степаныч, ты время засек? Если больше пяти минут, я твой чертов рюкзак до самой твоей чертовой Мангазеи на своем горбу понесу.
       – Нет, Жора, не засек, – утирая глаза, ответил Кудряшов. – Но то, что ты гений – это точно. Особенно в части составления инструкции по эксплуатации... и рекламы...
       – А что, плохой агрегат? – надулся Пыжьян.
       – Ладно, ладно, не кипятись, – Кудряшов примирительно ткнул кулаком в бок. – Путная вещь. Я бы так не смог.
       Переправа заняла не намного больше времени, чем сборка плавсредства. И Толик, и Степаныч по достоинству оценили ходовые качества и надежность «сосисок», а на том берегу уже всерьез похлопали Пыжьяна по спине, показав торчком большой палец руки. Пыжьян просиял и смущенно подергал себя за ухо:
       – Да ну вас! То смеются, то ... Вообще-то, ничего получилось, нормально...
       Поправив друг другу поудобнее рюкзаки, друзья, не оглядываясь, назад углубились цепочкой в привычно-непознанный мир приполярной тайги.
       Вечеряли у костра в двадцати километрах от места высадки. Первый, «разминочный», как сказал Кудряшов, день прошел без приключений. На четвертой переправе Толик подстрелил пару уток, третий подранок ушел в плавни, а Пыжьян «телевизором» – прямоугольной, метр на полтора, капроновой сеткой-путанкой зацепил с пяток чебачков и крупного в сине-зеленую полоску окуня. Кудряшов заботварил уху и запек под костром, обмазав глиной потрошеные, но не ощипанные утиные тушки. На ночь чагу не пили.
       – Нечего колобродить, да треп разводить, – поворчал Василий Степанович. – С нее в сон до утра вас не загонишь. Пейте смородину – она на ночь полезней.
       Он первым забрался в палатку и вытянул хрустнувшие в коленках, намятые за день ноги. Напарники молча курили, подкладывая в костер тонкие сухие веточки смолистого кедра.
       В августе ночная тьма уже кроет на пару часов низковатое небо, и гнус забивается в зелень травы предосенней прохладой. Смолкает напористый шелест бегущей воды, густеющий запах всплывает из ближних распадков, питаясь туманом и прелым настилом опавшей листвы. Дневное зверье и поющая звонкая птица отходят ко сну, и на смену цветным голосам приходят шептанья и шорохи, мягкая поступь, сверкающий в сумраке глаз и утробное уханье гулким окатистым эхом пройдет по лесам и заставит торчком приподняться уснувшее было, сторожкое заячье ухо.
       В такие часы просыпаются в мире легенды.
       Василий Степанович Кудряшов спал, причмокивая во сне губами, и вряд ли тревожные видения беспокоили натруженную за день голову, поскольку улыбка блуждала в заросшем лице его и складки на лбу распрямились, и веки лежали спокойно.
       Но тихий размеренный говор друзей у костра заплел сыромятным ремешком старинную быль или небыль услышанных где-то преданий.
       – ...Ну вот, если верить здешним старикам, где-то в этих местах есть два озера, разделенные узенькой гривкой. Названия их я уже не помню по– местному, а переводится, вроде как, одно Светлое, а другое Гнилое.
       Толик пошебуршил гаснущие угольки, подбросил сушняка и продолжал.
       – В Светлом озере, кроме крупнущего синего окуня, никакой рыбы не водилось, а вода в нем была настолько чистой и прозрачной, что на глубине пяти метров копейку видно. Ханты там не рыбачили, почитая его за святое. Да и чего ловить-то, окуня? А водой пользовались – пили и лечились. Лечебная, говорят, вода в нем. Чего она лечит, я не знаю, но похоже серебра в ней растворенного много. По берегу в ямах копали руду, ковали из нее белое железо. Потом обменивали у русских на ружья и порох...
       – Я тоже что-то об этом слышал, – Пыжьян покивал головой и посмотрел на палатку. – Степаныч спит, а то бы спросили. Он с хантами давно якшается... Ну, давай, давай...
       Толик закурил новую сигарету и помял еще не успевшую как следует зажить вывихнутую на Мазямах лодыжку.
       – ...Напротив, через гривку, в Гнилом озере тоже окунь был, но мелкий, корявый и черный, как кирзовый сапог. Он уж вообще никому не нужен. И на то озеро ханты появляться боялись – люди там пропадали. Гнилым его называли за окраску воды – мутно-коричневую. Но через него проходила дорога на север, к оленьим пастбищам и, чтобы не делать крюк – озеро было узким, но длинным, как сабля, кое-кто пересекал его на челноке. Одни проходили нормально, но иногда человек до берега не добирался. И что с ним там случалось, никто не знал. Ханты народ не любопытный: пропал, значит, пропал – как у нас : «Бог дал , Бог и взял». Сам пошел – сам и виноват. Знаешь, что нельзя, так и нечего соваться. Такая вот философия. Ну, а кто переплыл и живой остался, говорил, что посредине Гнилого озера есть три окна с чистой, как в Светлом, голубой водой. Ровные круглые окна, метров пять в диаметре. И дна в этих местах не достать. Время от времени какое-нибудь из окон как бы проваливалось, увлекая за собой плавающие вокруг предметы, а спустя несколько дней они выплывали в Светлом. Только люди никогда не выплывали – ни там, ни тут, а челноки оказывались разбитыми в щепки. Что интересно, в обратную сторону– из Светлого в Гнилое – такого никогда не происходило...
       Пыжьян слушал, наклонив к правому плечу голову на длинной небритой шее. Ему на память пришел давнишний случай, когда искали пропавшего Сашку Кадочникова. По слухам, он ушел за Вай-Юган промышлять соболя... Так и не нашли.
       – Толь, помнишь Кадочника? – перебил он рассказчика. – Мы тогда всю округу Вай-Юганскую облазили, с ног сбились. Ни следа, ни зацепки. Ханты тогда говорили, что он челнок у них брал... На кой черт ему челнок, если за соболем?..
       – Кто его знает, что он в то лето искал. С него же за день двух слов не выковыришь... Ну что, спать пойдем? А то завтра Степаныч ни свет – ни заря поднимет.
       Сбрызнув дотлевающие угли водой, друзья развесили по сучкам поклажу, зарядили ружья крупной дробью, поставив на предохранители, и, потолкавшись в тесной палатке, вытянулись «карандашиком». Сон упал на них сразу, расслабив суставы и мышцы уставшего тела, а добрая ночь приглушила шумленье тайги...
       ...Как ни ждал Кудряшов, как ни готовился к разного рода случайностям и промашкам, но на пятый день пути все-таки оплошал. Распорядок дневных переходов, питания и отдыха был нарушен самым нелепым образом.
       Началось все с того, что назавтра решили сделать однодневный привал – Толик Захаренко натрудил ногу, и хотя он молчал, но по тихому скрипу зубов и частому мату Василий Степанович понял проблему. Все равно отдохнуть было нужно: прошли больше сотни верст в хорошем режиме, и следующий участок пути намечался не простой. Согласно маршрутной карте, они уже пересекли условную границу ханты-мансийского автономного округа и сейчас двигались по ненецкой земле. Начинались сплошные озера с заболоченными берегами, и плотно заросший лес временами редел, перемежаясь с прогалами мшистых, хлюпающих водой низин, словно окаченных крупной багровой росой клюквенными россыпями...
       При выборе места стоянки наткнулись на свежий медвежий помет, и большая сухая поляна, покрытая вперемежку брусничником и кустами сизой черники, похоже, не раз посещалась косолапым, а на коре росшего посредине старого кедра отчетливо читались борозды от вершковых, загнутых крючьями когтей зверя.
       Василий Степанович изучил приметы и отрицательно покачал головой:
       – Нет, мужики, он здесь часто бывает, кормится и с деревом играет. Лучше другое место поискать... Видишь, как наблудил. Матерый. Самец. Ну его, от греха...
       Но спутники вдруг уперлись.
       – Полдня уже мотаемся! Сплошная мокредь кругом... Да не придет он сюда! Людей почует и не придет.
       Так и уговорили. Знамое бы дело...
       Лагерь разбили под деревом. Выдрали сухой мох в месте для кострища, чтобы пал не пошел, установили палатку и на всякий случай подвесили рюкзаки на самую длинную ветку кедра в двух метрах от земли. Ружья Кудряшов велел зарядить жаканами – береженого Бог бережет.
       К поляне примыкало небольшое, заросшее по берегам озерцо, где довольно беспечно взлетали и плюхались в воду халеи и утки. На чистенькой лиственной гриве обильно и ярко торчали оранжевые шляпки подосиновиков, а в балочке слева густел обремененный крупными ягодами малинник.
       Хорошее, доброе место, и видно с него всю округу.
       Василий Степанович вскипятил в котелке хвойный отвар, бросил туда крупную щепоть соли и велел Толику разуться.
       – Попарь ногу, а я схожу, надеру лубков.
       Ошкурив ствол березы по спирали, он отделил внутренний мягкий и сочный слой коры и туго замотал этой лентой багровую от горячей ванны лодыжку.
       – До утра не снимай. Полезай в палатку и спи, а мы с Пыжьяном к ужину чего-нибудь добудем...
       День уходил на запад, и рябая от легкого ветра поверхность воды заиграла зайчатами бликов, слепя и мешая прицелиться в ныряющих уток. Пыжьян походил по берегу в поисках подходящего скрадка и, ничего не найдя, махнул Кудряшову рукой. «Пойду на тот край, со стороны солнца», – показал он знаками и направился в обход озера, спустив осторожно курки и закинув на плечо двустволку.
       Василий Степанович пошел по грибы.
       ... Сквозь дремотное забытье Толик услышал, как возле палатки брякнул жестяным звуком котелок, потом словно бревном кто-то несколько раз бухнул о землю, и только треск разрываемой ткани окончательно прогнал сон и, стерев пот с лица от душного в нагретой палатке воздуха, он раздернул молнию и высунул голову наружу.
       То, что он увидел, заставило его судорожно нашарить ружье и тихо взвести курки.
Медведь сдернул с ветки уже один рюкзак и, стоя на задних лапах, смешно подпрыгивал, стараясь загнутым, как турецкий кинжал, когтем зацепить лямку следующего вещмешка. Освободившись от тяжести крайнего груза, ветка поднялась еще на полметра и достать до желанной поживы медведь никак не мог. С глухим стуком он падал на передние лапы, обтаптывал круг возле разодранного сбоку рюкзака и снова пытался в нелепом прыжке достигнуть цели.
       Толик с похолодевшим нутром и потными, слегка дрожащими ладонями, оглаживающими вороненую сталь ружья, недвижным взглядом следил за манипуляциями зверя.
       Медведь не обращал на палатку и на высунутую голову Толика никакого внимания. Он целиком был поглощен своим занятием и, когда в очередной раз потерпел неудачу, коротко реванул, сел на задницу и, вытянув морду вверх, некоторое время печально смотрел на болтающиеся в высоте рюкзаки. Затем, видимо, осознав бесплодность своих попыток, не меняя позы, достал лапой порванный мешок, поместил его между ног и сразу стал похож на человека, занятого разбором и сортировкой только что присланной ему с большой земли посылки.
       Урча и похрюкивая, он аккуратно доставал из мешка когтистой лапой предметы, тыкался в них мокрым подвижным носом и ронял на землю.
       Наконец что-то его заинтересовало.
       Толик увидел, что в когтях блеснула матовым боком единственная банка сгущенного молока, которую он, вопреки запрету Степаныча, заныкал на самое дно рюкзака.
       «А ведь мешок-то мой!..– с отчаянием подумал Толик. – ...Вот скотина, нашел все-таки!..» Медведь, потеряв интерес к остальному, вертел банку в лапах, ронял ее на землю и желтыми страшными клыками пробовал раскусить.
       Наконец, это ему удалось.
       По нижней губе, вперемежку с тягучей слюной потекла белая сгущенка. Почувствовав сладкий вкус, он победно гаркнул и широким красным языком, обнявшим почти всю банку начал слизывать лакомство. Ручеек сгущенки из прокушенной дырочки скоро иссяк, чем привел зверя в явное раздражение.
       Он начал мять круглые бока банки мощными челюстями и добился того, что порвал тонкую жестяную стенку, обнажив острые края, больно царапающие нос и губы. Эта мешающая досада еще больше разъярила грабителя, и он, глухо урча, остервенело рвал остатки жестянки когтями и клыками. Меховая грудь медведя и окружающая трава окрасились кровью, но тот словно бы не замечал, продолжая глумиться над бренными останками вкусного предмета.
       Наконец, вылизав распластанную посуду досуха, слизнув кровь с груди и губ, разбойник, не оглядываясь, пошел к лесу.
       Толика всего передернуло от наблюдаемой сцены, и с трудом разжав закостеневшие на курках пальцы, он хотел было уже выбраться из палатки, но, глянув в сторону ушедшего зверя, вжал голову в плечи и задернул молнию, оставив маленькую щель для глаза.
       Медведь возвращался.
       «Вот ведь напасть! – подумал Толик, снова взводя курки. – Неймется ему, гаду. Чего-то еще захотел...»
       Но мишка вернулся за банкой.
       Зажав в пасти остатки добычи, он внимательно, как показалось Толику, посмотрел ему прямо в глаза и скребанул по земле всеми четырьмя лапами.
       В дальнем конце озера дуплетом прозвучали выстрелы.
       Медведь присел, шерсть на его холке взъерошилась дыбом и, круто развернувшись, он быстрым наметом помчался прочь от этого вкусного, но совсем не безопасного места.
       Минут через сорок вернулись добытчики.
       Пыжьян нес три утки, а Василий Степанович связанную в узел рукавами штормовку, полную крепких, один к одному подберезовиков и боровиков.
       – Мы думали, ты уже костер приготовил, – бросая на землю добычу, съязвил Пыжьян. – «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда.» Что за бардак в стойбище? Дневальный – два наряда вне очереди!
       Кудряшов осторожно опустил узел с грибами, окинул взглядом территорию и посмотрел на Толика:
       – Приходил?..
       Тот вздохнул и показал пальцем на брошенную зверем банку:
       – Сластена, мать его... Я думал, полные штаны наложу...
       Пыжьян обошел лагерь, потряс распоротый рюкзак и свирепо начал чесать затылок, пряча глаза от сурового взгляда Степаныча.
       – А что ты не стрельнул? – спросил он Толика.– Дал бы ему по мозгам, муксуну передробанному...
       – Он меня не трогал. Он просто любопытный и непуганный. Кушать, наверное, хотел. Чего стрелять-то?.. Да я, если честно, перетрухнул чуток, ружье-то под рукой было, а вот стрелять – что-то и в голову не пришло...
       – И, слава Богу, что не пришло! – жестко произнес Кудряшов, переламывая стволы Толиковой ижовки. – Бекасинником воевать с медведем не с руки... Я же тебе жаканы велел зарядить!
       – Я твой винчестер жаканами и зарядил... – оправдывался Толик, – а свое... это... Ну, забыл, забыл! Чего уж теперь...
       За ужином выпили по колпачку из Кудряшовского НЗ и Толик подробно рассказал о набеге. Пыжьян хлопал себя по шее и, смеясь, повторял: «Ну, дает! Ну, мишка и дает. А ты, значит, из-за угла подглядывал, как он тут у нас шмон наводит? Ну, ты и даешь!..»
       Кудряшов молча хлебал утино-грибное варево, и угрюмые мысли крутились у него в голове.
       «Знал ведь, знал, старый пенек, что медведь – зверь любопытный, может наведаться. Не хрена было слушать этих молокососов... Раззява!.. Бугор липовый! Ладно, обошлось, а если бы... Зараза! На всю жизнь непрощенья хватило бы. Наука тебе, дураку! Послушался...»
       Ночь он не спал.
       Прогнав не в меру разболтавшихся друзей, он торчком между ног поставил ружье и, прислонившись щекой к холодным стволам, крутил в голове предстоящую долгую дорогу, временами поругивая себя вполголоса, но прервать путешествие и вернуться домой ни с чем у него не хватало духу.
       «...Даже не так важна цель, как способ ее достижения, – думал он. – Ну, что такое Мангазея? Скорее всего– пустое место в чистом поле. Одно дело– видеть во сне и стремиться, другое – когда ожидаемый финиш обманет твои представления и надежды. И как объяснить поверившим в легенду спутникам, что трудились они по какой-то иной, непонятной причине, понуждающей плыть и идти, оступаться и падать, рисковать в нетерпении увидеть и цель, и дорогу до цели».
       «...Даже не так важен путь к вожделенной мечте, как сознание собственной силы и воли, победивших в тебе неуверенность, страх и гордыню и очистивших в долгом пути запыленную душу. На крутом берегу, в месте жизни ушедшего в прошлое города вольно чувствовать лбом перемену движенья ветров. И владенья твои простираются дальше квартиры, и тебя понимает и ценит вот эта земля...».

Продолжение следует
Гл. 7 Шулюм-Булюм
http://www.proza.ru/2012/01/19/2021