Советская армия

Из цикла «Воспоминания»

  «Советская армия»



Сегодня 23 февраля. Праздник. На работе молодёжь  попросила меня вспомнить и рассказать смешные случаи из моей армейской жизни.
Взял бумагу, ручку и... Воспоминания нахлынули сразу, словно только и ждали этого часа, а ведь прошло уже больше двадцати лет...

  «Начало»

Медкомиссия забраковала меня для службы на севере, и меня отправили служить в … Заполярье.
Проснувшись утром в вагоне поезда, который вёз нас к месту прохождения службы, я увидел в окне весьма безрадостную картину.
Голые, унылые сопки, местами уже покрытые снегом, каменные валуны, нагромождённые когда-то ледником и чахлая, убогая растительность. Унылый, серый, мрачный, давящий на психику пейзаж.
Тоска... Безудержная тоска сжала всё внутри: «Боже мой! Куда я еду? Куда меня везут?» Захотелось дёрнуть «стоп-кран», выскочить из вагона и бежать. Бежать назад, домой к людям... Но нельзя. Я, «раб». На ближайшие два года я «раб». Я не волен ничего решать, я не волен, мыслить, я не волен даже думать. Я обязан только подчиняться. Подчиняться чужой воле, чужим приказам и чуждым мне командам. У меня есть только одно право, право дышать.
… Да, я отвлёкся. Значит случаи из жизни в армии. О чём собственно рассказать?…
Можно рассказать, как мы в нашу первую полярную зиму питались в летней, сколоченной наспех из досок столовой. Как долбили ложкой заледеневший суп в гнутой алюминиевой миске, куда потом клалась какая-то бурда, в виде второго блюда и как из этой же миски мы, примерзая губами, лакали свою порцию компота.
Можно рассказать, как мы спали, не раздеваясь, в шапках, в не отапливаемой казарме в сорокаградусный мороз. Как мылись в бане холодной водой, потому что не работала котельная, и нас всегда гоняли бегом, поскольку это был единственный способ согреться.
Можно рассказать, как мы вечно голодные на первом году службы, хватали в столовой с чужих столов недоеденные куски хлеба и набегу запихивали их в рот. Как прятали по карманам с экономленные от завтрака кусочки сахара.


Можно вспомнить, как с набитыми животами после столовой мы, на потеху командиров, ползли через плац в присядку «гусиным шагом», периодически бросаясь в грязь лицом, отрабатывали команду «вспышка слева», «вспышка справа».
Как каждое утро командиры проводили «шмон», переворачивая койки, выкидывая на пол всё из тумбочек и выворачивая наши карманы в поисках недозволенных личных вещей. А недозволенными считалось всё, кроме туалетных принадлежностей.

Можно ещё вспомнить, как однажды внезапно объявили не учебную, а боевую тревогу, и нашу роту выбросили в сопки – в район дислокации в случае начала военных действий. Как мы спали на голом снегу, подложив под себя автомат и плотно прижимаясь, друг к другу, что бы согреться, в дырявой, не укрывающей от холода палатке. Как мы в полном неведении, мучаясь в догадках, отгоняли навязчивую, пугающую мысль: «Неужели война?» Как грызли галеты из сухпайка и клянчили сигареты, у жрущих водку с тушёнкой офицеров.
Как, вернувшись через неделю в казарму, мы с мрачным молчаливым негодованием узнали причину этой «боевой тревоги», которая, как оказалось заключалась в том, что проверка обнаружила на продовольственном складе подпорченные продукты, и что бы это скрыть, их скормили нам в лесу, якобы на учениях.


Ротный.

Можно вспомнить, как командир роты перед всем строем с пеной у рта доказывал, что он может швырнуть меня на землю и топтать ногами, и ему за это ничего не будет. Что я оказывается «свинья» и он может заставить меня «дерьмо жрать», только по тому, что он мой командир, а я просто «никто» по сравнению с ним.
Ну вот тут я с ним как-то принципиально был не согласен и молча выслушав эти излияния, принял для себя единственное и окончательное решение, а именно: доказать, как раз обратное, что в результате, собственно и отложило свой отпечаток на всю мою дальнейшую службу.
Дальше можно вспомнить, как он привязал меня за руки к бронетранспортёру, когда я не выполнил команду «бегом». Как водитель отказался управлять тягачом и командир роты сам сел в кабину. Как я специально упал лицом об гравий, когда тягач резко тронулся. Как ротный матерился, не ожидая такого поворота событий. Как он запретил выпускать меня из казармы, пока не зарастут болячки, боясь огласки этого инцидента.
Можно вспомнить, как меня словно в царской армии посадили под арест «на казарменное положение» за неподчинение приказам командира роты, потому что другой вид наказания мог выйти за пределы наших внутренних «разборок» с ротным, а он дорожил своей карьерой. И как уже через час, выполняя приказ командира дивизии, он, шипя сквозь зубы, отправлял меня в Гарнизонный дом офицеров на репетицию очередного праздничного концерта.
Можно рассказать о том, как я напугал ротного на стрельбище, пустив веером, в метре от него, трассирующую очередь из автомата. Собственно по одной простой причине, он ударил меня палкой по голове, что, в общем-то, было нормой «уставных» отношений для всех, но как-то не очень для меня.
После этого случая он больше не ходил со мной в паре на стрельбы, дабы не оказаться в ситуации «один на один» и на всех учениях с боевыми патронами, когда рота шла цепью в атаку, ставил меня перед собой, а сам шёл сзади с заряженным пистолетом. Так... на всякий случай. Что весьма меня забавляло. Не каждому такая честь ходить под дулом пистолета. Я прямо кожей ощущал свою «исключительность».
Можно вспомнить, как на построении, ядовито щуря глаза и глядя на меня, он говорил, что не исключает возможности получить первую пулю в случае возникновения реальных боевых действий, т.е. войны. Идиот! Какой идиот! Он решил, что я одержим жаждой мести за все его «усердия», проявленные в отношении моего «воспитания». Да я скорее закрыл бы его от пули врага, и уж точно никогда б не выстрелил в своего, да ещё в спину. Бред. Полный бред. Ну, впрчем, это его мысли и пусть думает что хочет. Видимо по себе и мыслит. И я молча смотрел ему прямо в глаза, стараясь выразить взглядом всё своё к нему призрение.
Можно рассказать какой переполох вызвало моё единственное во всей дивизии заявление с просьбой отправить меня добровольцем в Афганистан. Для меня, если честно «там» было бы намного понятнее зачем я нужен. В том моём, может быть и наивном понимании. Я собственно для этого и призывался в армию.
Но как орал ротный, разорвав моё заявление и доказывая, что я, отличник боевой и политической подготовки нужнее здесь... (Пустые фразы может быть для дураков)... И как дешёвая шлюха, вдруг сменив гнев на милость пытался давить на мою совесть, (ты единственный ребёнок у своих родителей ты мол о них подумай, а ведь там стреляют там убивают). Ну надо же какая забота командира...С чего бы вдруг. Выйдя из кабинета, я понял одно, что я ему нужен и где-то даже необходим, правда, абсолютно не понял зачем... Тогда не понял... Понял позже, весьма и весьма позже ...когда мои, уже бывшие сослуживцы, глядя не мне в глаза, а в пол у меня дома на кухне, с неохотой рассказали, то чего я не знал и не видел. В общем милая такая, подленькая картинка если смотреть со стороны и из далека. Ну да ладно. Тогда они так думали, с годами что-то видимо в их сознании изменилось, но для меня уже поздно. Многое мне хотелось бы сказать своим «сослуживцам», за их раскрытие «темы». Но где ж они были тогда, если всё знали и видели. А сейчас эти откровения... Уж лучше бы и не говорили.
В общем, на войну он меня не отпустил ради собственной карьеры, чем окончательно подорвал в моих глазах свой авторитет, как офицера.
Потом был приказ по полку о переводе меня в развед-роту, но ротный не отпустил и туда. Был ещё приказ из дивизии о моём переводе в гарнизонный оркестр, но «мой» командир опять меня отстоял. Пока я болел, меня решили оставить служить при медсанбате, но он «выковырял» меня и оттуда. В общем, все мои желания уйти от этого ротного были тщетными. Он возвращал меня назад и с каждым разом, демонстрируя свою власть, всё больше ужесточал условия моего существования.
Дальше можно рассказать, как он настраивал против меня взвод, в котором я служил, заставляя ребят ползать под койками, вытирая собою пыль, мотивируя эти свои действия моим отсутствием в казарме на момент построения.
Можно вспомнить, как он травил против меня всю роту, за то что я был ни как все, и мне всё труднее становилось в одиночку противостоять этой звереющей на глазах толпе, этой отупевшей стае, умело направляемой вожаком...Дико... Дико и больно. За людей больно. А ведь все они пришли в армию людьми. И вдруг стая...
Можно рассказать, как я случайно встретил ротного в «доску пьяным» в Доме офицеров и на себе, задворками дотащил его невменяемого домой, дабы не позорил честь офицерского мундира, в моём понимании было это главное. Правда он, протрезвев, возненавидел меня ещё больше.
Можно вспомнить, как я заснул по стойке «смирно» на посту дневального, потому что стоял бессменно ровно десять суток.
Можно рассказать, как меня гоняли строевым по плацу, пытаясь вылечить, как потом выяснилось в медсанбате, от двустороннего воспаления лёгких.
Можно вспомнить, как меня обвиняли в пьянстве и каждый раз по возвращении из Дома офицеров с репетиций подвергали унизительной процедуре проверки на состояние алкогольного опьянения. Но, увы, результатов это не давало, и тогда меня просто публично объявили наркоманом. «Господи! Да хоть кем, только отвяжись ты гнида! Вот дался я тебе!». А как бы он хотел, что бы я ползал у него в ногах, что бы с покорным послушанием выполнял все его команды, что бы стал, как все послушным, беспрекословным роботом. Но я держался. Держался из последних сил, с упорством обречённого, но своей жизненной позиции не менял.
Можно рассказать, как искоренялась у нас любая строптивость или не послушание.
Ротный вызывал провинившегося к себе в кабинет, и там, за закрытыми дверями происходила экзекуция, после которой солдат выходил с разбитым, окровавленным лицом, а порой и со слезами. Слезами горечи и обиды за оскорблённое мужское самолюбие и невозможность постоять за себя. Я тоже не избежал этой участи. Но ротный не увидел моей крови. Я ни разу не упал под градом обрушившихся на меня ударов. Я стоял, почти касаясь спиной стены, отскакивая от неё словно мячик, плотно сжав челюсти, что бы не прикусить губу, что бы не увидел он моей крови. Стоял прямо, хотя после удара в живот перехватило дыхание, и рефлекс толкал меня согнуться. Но я стоял. Защищаться я мог только взглядом. Видимо этого оказалось достаточно. Не получив удовольствия, или не видя желаемых результатов своей «воспитательной» работы, ротный выпустил меня из кабинета. Молча, всё так же, не сгибаясь, я прошёл по коридору мимо оценивающих взглядов сослуживцев и только в умывальнике, будучи один, я скрючившись и еле сдерживая слёзы, начал жадно хватать ртом воздух. «Сука! Какая сука!»
Можно рассказать, как все два года я засыпал с одной мыслью, что всё это дурной кошмарный сон и так не бывает, что, проснувшись, я окажусь, вдруг дома. Но звучала самая страшная для меня команда «рота подъём» и все иллюзии улетучивались, оставляя голую безысходную реальность.
Можно рассказать, как, в конце концов, не выдержав всех моральных унижений, когда до «дембеля» собственно оставалось всего пол года, я решился на «самострел», надеясь может быть таким образом избавиться от ротного, наивно полагая что, добьюсь этим справедливости, и зло будет наказано. Но вмешался случай... или судьба. В эту ночь в карауле застрелился другой. И когда я увидел, что эта смерть ничего кроме трагедии для матери солдата не принесла, а в той системе, где мы находились, ровным счётом ничего не изменилось, и никто не понёс ответственности за случившееся, я осознал всю бесполезность, бессмысленность, а главное безвозвратность подобных своих намерений.
Можно рассказать, как я, будучи на грани нервного срыва, позвонил домой и ничего не объясняя, попросил отца приехать. И он приехал.
Как меня хотели упрятать подальше, отправив на десятидневные учения, что бы не допустить моей встречи с отцом. Как этому помешал приказ из штаба дивизии о предоставлении моему отцу номера в офицерской гостинице и увольнительная для меня на трое суток. Как я, выпив водки, привезённой папой, что называется разговорился. И как он с недоверием в глазах, молча слушал мои излияния. Как пришли на следующий день, после отбоя, ребята из роты, что бы попросту, пользуясь, случаем выпить, и как отец, умышленно подливая водку, вытягивал из них правду...А она оказалась ещё хуже чем я рассказывал...
В итоге он, как человек в детстве познавший на себе ужас фашистской оккупации, будучи искренним патриотом своей Родины и всегда гордившийся Советской Армией, пошёл на утро в штаб дивизии и в гневе выложил все, что узнал от нас, высшему командному составу. И, буквально на следующий день ротного убрали не только из нашего подразделения, но и вообще перевели в другой военный округ, поставив точку на всей его карьере.
Можно вспомнить глаза, какими смотрел на меня ротный перед своим уходом. Нет. В его рыбьих глазах не было ненависти. В его глазах было непонимание. Непонимание того, как он, командир, подавивший своей властью всю роту, делающий блестящую карьеру, вдруг не смог справиться с одним со мной, каким-то «щуплым интеллигентом», правда, умеющем играть на барабане.
Он так ничего и не понял. Он не понял, что я всего лишь отстаивал своё главное жизненное право. Право быть ЧЕЛОВЕКОМ.
…Можно ещё много чего вспомнить и рассказать, но, пожалуй, это не будет понятно другим, потому что только познавший на себе чувство унижения может по настоящему оценить истинное чувство свободы и независимости.

Могу лишь добавить, что воспитанный с детства в патриотических чувствах любви к Родине, я полагал, что буду с честью носить звание защитника Отечества, но та действительность, с которой мне пришлось столкнуться, навсегда отбила у меня чувство гордости за нашу армию и уважение к её элите, офицерскому корпусу. И после, на гражданке я ни разу не слышал, что бы мужики, сидя за столом за рюмкой водки с гордостью вспоминали о своей службе в «нашей» армии.