Волшебные петельки

Его звали Валентин Яковлевич. Отчество он никогда не говорил, отмахивался только да улыбался, слегка щербато:
– Да будет вам. Меня всю жизнь Яковом звали, и вы зовите.
И все так и звали, к тому же и не общался с ним никто толком.
Жил он в маленьком бревенчатом домике, чудом уцелевшем во времена грандиозных перестроек. Домик Валентина хотели было пустить под музей, а потом забыли. Так и остался в крупном дворе, окруженном многоэтажками, маленький домишко.
Жил Яковлевич на пенсию, да на пособие по инвалидности. Нет-нет, в войнах он не участвовал, да только навернулся по молодости с парапета, пытаясь на девушку впечатление произвести. А итог? Правая рука работать перестала, так и получил он записку важную, с печатью.
Впрочем, много ему было и не нужно. Яковлевич не курил, алкогольных средств не употреблял, разве что по праздникам, если соседи угостят. А еда… да сколько еды старику надобно?
Одно его отличало от других стариков из двора – поговаривали, что болен он на голову. Не был он ни буйным, ни злым, скорее наоборот – сбегались к Валентину ребята из всех соседних дворов. Вечером, когда уже начинало темнеть, но спать ещё пока было рано, он вытаскивал во двор жаровню, разводил там огонь, садился в кресло-качалку и начинал рассказывать сказки…
Мальчишки и пара девочек, которых ещё не успели позвать родители, устраивались на старых, трухлявых бревнах. Деревья спилили в прошлом году и всё собирались сжечь или увезти, да руки не доходили, а ребятам и радость – больше-то сидеть было негде.
Начиналось всё как игра. Яковлевич выходил, присаживался и довольно жмурясь, посматривал на пламя, будто не замечая детей. Потом кто-то смелый осторожно просил:
– Деда Яков, а расскажи нам сказку.
– Какую сказку? – удивлялся Валентин. – Я никаких сказок не знаю.
Дети смеялись, они думали, он с ними играет, хотя Валентин всегда искренне недоумевал, не понимая, о чём они.
– Тогда расскажи нам о кладовке, – уточнял храбрец, и Валентин сразу улыбался. Тихо так, вздыхая.
– Что же вам о кладовке-то рассказать. Охо, ну, недалече познакомился я там с русалкой. Красивая баба, скажу я вам. Талия така-ая, а выше… а, ну выше вам рановато пока.
– Как же она там поместилась? – спрашивал кто-то из новеньких, и смеялись уже над ним.
Валентин над такими вопросами никогда не смеялся, он только грустно вздыхал да помешивал угли в жаровне, от чего в воздух взметались яркие искры, освещая его понурое лицо.
– Давно это было, ребята. Я тогда в НИИ работал. Много там всякого изобреталось, людям же что? Только разреши и денег дай, они тебе и паровоз, и самоход, и скатерть самобранку сделают. И сделали там петельки, не иначе как магией напихали.
Тут он замолкал, грустно складывал руки на коленях и качался, видно, вспоминая свою жизнь в то время.
Как всегда кто-то не выдерживал:
– А в чем их секрет-то?
– Секрет? – растерянно смотрел на него старик, потом кивал себе. – А-а, петелек-то. Они нечисть всякую притягивают. Как увидел – тогда-то мало пил, а после так и вовсе перестал. Работали мы в то время без сна и без отдыху, вот и решил я, что от усталости причудилось. А потом прихожу, а они вона как… из-за двери кладовой выглядывают.
– Зачем же туда петельки поставили? – опять удивлялся кто-то из новеньких.
– А черт их знает, – махнул рукой Яковлевич. – Скрыть, наверное, хотели. Я и подумал, что, мол, если их в кладовку ввинтили, то плохо дело. И вытащил их ночью. А ведь прав был, прав. Почти сразу перестройка началась, и такие ужасы творились, что даже нечистые притаились. Несколько лет ко мне не ходили.
– А какие нечистые-то? – с интересом спрашивали дети.
– Да разные, – отмахивался Валентин. – В первые годы всё больше черти лезли, еле выгонять успевал. Их если метлой, да под задницу, то быстро бегут. Но намучился с ними, конечно, уже хотел выкинуть эту дверь куда подальше, но потом домовой пришел, и черти его забоялись. С домовым у нас теперь тишь да гладь, я его сметанкой подкармливаю или сливок наливаю. Всегда в магазине беру, хотя сам их никогда не пью, с детства с молоком у нас вражда.
Сказав про молоко, Валентин откидывался на спинку кресла. Если бы он курил, то сейчас обязательно доставал бы старую папироску, разминал её пальцами и прикуривал, но он давно бросил.
– Кстати, домовой мне и пояснил, что курение это зло. Долго уговаривал, как жена со скалкой, ей Богу. Вот и бросил, хотя до сих пор иногда так хочется. Так ведь закуришь – плешь потом проест, не зря ж у него мать кикиморой была.
Он вздыхал, устраивая больную спину поудобнее, и укладывая давно нерабочую руку на колени.
– А потом и другая нечисть повалила, даже миры мне свои показывала. Вот что в мифологии говорят? Что лешие там всякие, кикиморы, русалки – они у нас живут. А вот нетушки, – он грозил, неведомо кому,  пальцем и хитро ухмылялся, прищуривая правый глаз. – Они все, все-е из других миров, а к нам на экскурсию ходят. На людишек, так сказать, посмотреть.
На этом месте его прерывала чья-нибудь мама, которая, устав звать своё непослушное дитя, подходила прямо к компании, и, испуганно косясь на Валентина, утаскивала сына домой. В отличие от детей, мамы старого Яковлевича не любили – они смотрели по вечерам страшные хроники, где подробно рассказывалось, что могут сделать сумасшедшие с их детьми.
Вдохновленные примером своей товарки и другие родительницы разбирали своих чад, и Валентин оставался перед огнем совсем один. Но если посмотреть с балкона, было видно, что он продолжает разговаривать. Только с кем и о чем – не понятно.
На следующий день совсем новеньким всё вкратце рассказывали товарищи, чтобы те не перебивали деда Якова. И кто-то спрашивал о русалках.
– Русалки девицы коварные, – посмеивался дед, поглаживая куцую бородёнку. – Они меня через кладовку как-то к себе звали. У них там воды, много больше чем у нас. Только редкие кочки разбросаны там да тут – видать, чтобы гости стоять могли. А если сядешь на кочку и ноги свесишь, то так щекотать будут – смотри не свались и не утони. Но красивые, конечно, страсть. Глаза мутные, волосы зеленые, прям до… до хвоста, в общем. Игривые они, ничего не попишешь, а с ними водяные живут. Здоровые таки. Если молодняк, то мускулами поигрывают, да подбородки небритые выпячивают, а ежели пожилые, то длинную бороду из водорослей отпускают – у них там рыбешки мелкие живут. Мне русалки рассказали, что чем больше рыбешек около водяного вертится, тем он добрее. Удобный способ, нам бы такой, конечно.
– А нечисть вся такая? Поиграться, завести куда-нибудь, притопить? – разочарованно протягивала какая-то девочка.
– Ну, почему же, – кряхтел Яковлевич и усаживался поудобнее. – Есть и мирные вполне. Вот что про берегинь рассказывают? Что заводят людей в чащи да губят там. Ну, может, кто одичавший в наших лесах так и развлекается, но в своем мире они очень благодушные. Чаем, конечно, не напоят, но и не пьют они его. Ведь чай это что? Листья сухие, а для них листья – что волосы отрезанные, вот кому из вас хотелось бы наварчик из волос пить? Медовым настоем ещё угощали, это у них в почете. Вкусный, с нашим медом не сравнить. Правда, телом они русалкам уступают, но откуда им бока-то брать? Только воду и пьют, ну мед ещё иногда.
На этом месте он смеялся, поскрипывая, как старый стул, а потом повторялась миниатюра с родителями. Наверное, их пугал именно смех Яковлевича, может быть, они думали, что он готовится к нападению или теряет контроль. Иногда нас пугают самые теплые чувства.
Лишь один мальчик всегда выходил потом на балкон, чтобы достать отцовский бинокль и смотреть, как Валентин продолжает свой разговор. Мальчику было очень интересно, о чем же и с кем говорит старый дед Яков, и он обещал себе, что когда вырастет, то обязательно задержится на бревне, чтобы спросить его об этом. Правда, тогда взросление казалось чем-то очень далеким и волшебным, почти как недавно завезенная в магазин, блестящая импортная железная дорога.
А уж когда закрутился переезд, то мысли были не о странном дедушке из двора, а о том, как бы «забыть» при переезде дневник или взять из двора котенка, убедив родителей, что он с ними и жил. Забывать и убеждать, конечно, не особо получалось, но суматохи придавало, да так, что закрутилось всё на новом месте не в пример быстрее, чем на старом. Школа, репетиторы, чтобы желания терять дневник не было, кружки, чтобы котят в дом не тащил, и многое другое. И вроде благодарен за это родителям потом, да все равно возникает где-то в глубине вопрос: «А детство-то, детство где?». Так и получалось, что детство осталось на бревне с дедом Яковом.
И тогда, уже лет в двадцать пять, выходя от друзей – в меру пьяный, в меру добродушный, и даже совсем ещё рано, даже темнеть не начинало, вспоминает мальчик о том старом Яковлевиче.
«Интересно, жив ли он там», – думает мальчик и садится на тридцать второй автобус, чтобы заглянуть в свой старый двор.
Бревна давно уж распилили и редкая, не в пример старым временам, ребятня сидела на каменном, совсем новом бордюрчике. Мальчик с удивлением заметил, что это весь дом деда обложили бордюром, будто отделяя его от двора.
Мальчик осторожно подходил и улавливал негромкий, уже хриплый голос деда:
– А ещё с берегинями лешие живут. Чем старше леший, тем он больше, и все меньше ходит. Самые старые лешие уже не двигаются – из их ног вырастают длинные корни, и лешие уже не могут их выдрать. А если нужно что-то рассказать другому лешему, такой старик ловит молоденькую берегиню и просит её передать свои слова.
– Как в аське? – догадывается кто-то звонкий.
– Где-где? – удивленно кряхтит Яковлевич.
– Это в компьютере, дед, – снисходительно улыбается мальчишка постарше.
– Компью-ютере, – протягивает старик. – Да откуда вам, молодежи о компьютерах то знать. Они же он какие большие, больше моего домика будут.
И дети смеются над дедом, а дед смеется над детьми.
А потом дед рассказывает, как огневики его пугали.
– У них же там всё-всё горит, будто в печку сунулся. Они к себе зовут, а я на них руками машу, да дверь закрываю – боялся тогда, что сгорит мой дом к черту. Хотя один, маленький, долго у меня в печке жил. Дровишки нынче дорогие, да я в ближайший лесок ходил, веток сухих ему ломал, пока спину не прихватило. Там уж мне домовой помогать начал. Что б я без него сейчас делал? О-хо-хо.
Дед всё рассказывал, а двадцатипятилетний мальчик присаживался рядом с другими ребятами да смотрел на него. И казалось мальчику, что Яковлевич совсем не изменился: вся та же куцая бородка и усталые, чуть печальные глаза. Будто и не было этих пятнадцати лет.
Мальчик дожидается, пока остальные разбредутся, и подсаживается поближе. Старик сидит молча, будто не замечает его, но сам с собой говорить не начинает, и мальчик решается:
– Деда Яков…
Старик поворачивает к нему голову и щурится – видимо зрение у него давно уже упало, а очки он не заказал.
– Деда Яков, а с кем ты всегда говоришь, когда дети расходятся?
Дед улыбается, поглаживая правую руку.
– Когда вы, ребятки, разбегаетесь, я могу поговорить с приблудышами.
– Приблудышами? – переспросил мальчик.
– Теми, кто приходит сам и не хочет, чтобы их боялись, – пояснил дед. – Их много, они разные. Они приходят, потому что им грустно.
– И вы рассказываете им сказки?
– Я никогда не рассказывал сказок, – возразил Валентин. – Я рассказываю правду. Но они спрашивают обычно, что у их родных, в других мирах происходит. Я же каждый день туда хожу и всё знаю.
Мальчик только улыбнулся: он уже давно не верил в волшебство и нечистую силу, и был немного разочарован. Он все равно посидел с дедом, слушая его приключения и рассказы о приблудышах. А потом подумал, что никудышный из него человек, и сбегал в ближайший магазин, купив деду целый пакет продуктов, да взял побольше сливок – для домового. 
– Спасибо тебе, деда Яков. Извинись уж за меня перед приблудышами, что отвлек тебя.
– Постой-постой, – Яковлевич вдруг поднялся, придерживая спину здоровой рукой. – Ты погоди, мне для тебя передавали кой-чего, – он медленно поплелся в домишко.
Мальчик стоял и думал, а не уйти ли по-тихому. Скоро уже автобусы ходить перестанут, да и дед скорее всего забудет о нем, только зайдя в дом. Но всё же остался.
Через некоторое время дед вышел, прижимая к груди небольшой сверток.
– Возьми, сынок. Мне приблудыши принесли, сказали, что плакал ты шибко, когда потерял.
Мальчик поблагодарил и убежал – опаздывал на автобус. Сверток он открыл только там, уютно устроившись на сидении у окна. Освещение было тусклым, но он всё равно хорошо видел компас. Старый, потертый, с глубокой царапиной на боку – совсем как дедовский, который он лет в десять потерял в лесу на даче. Ох и попало ему тогда. Мальчик прижал компас к груди, покрепче сжимая пальцы на прохладной гладкой поверхности, и подумал: «Наверное, не в лесу я его выронил, а во дворе, в десять лет несложно перепутать. А дед просто поднял и отдал, узнав знакомое лицо – говорят, у сумасшедших память может быть очень хорошей», – он говорил себе это и говорил. И было это правильно и разумно, да только в глубине души мальчик снова, как и в десять лет, поверил в рассказы деда Якова.