Глава двадцать седьмая

       А я сидела обреченно в кресле, застывшим каменным изваянием, вдавливаясь в него изо всех сил, будто в безумной попытке врасти туда намертво, остекленевшим взглядом глядя на дверь спальни, как цепной пес на страже, и понимала, что никакие мои слова или действия сейчас не помогут, не остановят его. И все, на что у меня оставалось сил – как заведенной, словно небезызвестная героиня любимой книжки, мысленно повторять: «Я подумаю об этом завтра… я подумаю об этом завтра… завтра…»
       В голове набатом стучала кровь – так, что шумело в ушах и к горлу периодически подкатывала какая-то странная горько-горячая волна. Мысль была только одна – ну почему, ну почему я не рассказала Лешке все сама, сама и вовремя? И эта мысль билась во мне птицей в клетке, разрывала на части, постепенно преобразовываясь в мучительную и едва терпимую головную боль. И что же мне теперь делать? Что делать теперь с этим новым обстоятельством, подспудно ожидаемым все это время, но не ставшим благодаря такому затаенному ожиданию менее внезапным, свалившимся как снег на голову?
       Как ни странно, но даже в те тяжелые минуты мне почему-то было очень важно не разреветься, не ударить в грязь лицом перед любимым, не показаться ему слабой сентиментальной дурочкой, только и способной, что размазывать по щекам сопли и слезы. Поэтому изо всех сил я старалась не расплакаться, во мне словно физически ощутимо дрожала какая-то внутренняя струна, натянутая донельзя, и во что бы то ни стало нужно было, чтобы эта гипотетическая струна не порвалась, не лопнула. Может, и наверняка, я повела себя неправильно…
       В спальне гремело выдвижными ящиками и шкафными дверцами, что-то скрипело, падало и даже билось, звонко и громко, а потом Лешка вылетел оттуда стремительно, с огромной дорожной сумкой наперевес, и, выкрикнув на ходу: «Все, что осталось, можешь выкинуть! я больше сюда не вернусь!..», протопал в коридор. Замешкался там еще на пару мгновений, видимо, тоже подбирая что-то свое, и уже через несколько минут оглушительно хлопнула входная дверь, будто ставя неотвратимую жирную точку в разыгравшейся драме, чему она была невольным немым свидетелем, морозно и тревожно потянуло стылым сквозняком, и все закончилось.
       Я осталась одна – сидеть в пустой квартире и пожинать плоды собственного затянувшегося малодушия. И было мне настолько больно и страшно, что я просидела так практически всю ночь, недвижимо, с побелевшими костяшками одеревеневших пальцев и затекшими от неподвижности конечностями и спиной, до самого бледного унылого рассвета, который я наблюдала отстраненными широко открытыми глазищами, не способная ни на что. Ни на жесты, ни на какую-либо осознанную деятельность, ни на мысли, ни даже на элементарное осознание внезапно сгустившейся до черноты действительности.
       Меня вывел из оцепенения телефонный звонок. Но даже этот резкий и громкий звук я смогла услышать не сразу, а лишь спустя несколько растянувшихся мгновений навязчивых трелей, потому что, сняв наконец трубку, услышала раздраженный и нетерпеливый голос своей свекрови Любови Александровны:
       - Вы что, спите там до сих пор? Пора бы уже начать день пришедший, солнце встало, детки мои!.. алло… алло?.. что за глупое молчание, не понимаю… алло!
       «Вы? Детки мои?» Слова свекрови словно застряли в моей голове какой-то странной несовместимостью с реальностью, до конца не сопоставляясь с произошедшим, да и этот тон, бодрый и веселый… Наконец в мозгу щелкнуло – свекровь не может быть так приветлива со мной, зная, что ее любимого сыночка обидели… Или он не рассказал матери? А почему – «детки мои»? Она словно обращалась к нам обоим…
       - Алло?! Алексей? Мила? С кем я говорю вообще? Точнее сказать – молчу… с кем я?
       Замешательство отчетливо слышалось в ее обескураженном тоне. Интересно, как прозвучит мой собственный голос, когда я смогу выговорить хоть слово и сообщить Любови Александровне, что ее сын ушел из дома вчера вечером, как оказалось – в неизвестном направлении. Хотя в тот момент, когда он собирался, у меня не возникло ни малейшего сомнения, что он пойдет к матери, потому что больше ему некуда было идти… вроде бы… По крайней мере я всегда так думала…
       - Да что там происходит, в конце концов?? Так, все, я звоню в милицию…
       - Любовь Александровна… - наконец разлепив губы, я попыталась вложить в свой голос максимум если не равнодушия, то хотя бы спокойствия.
       - Мила! Что… что там у вас? Почему ты так долго не отвечала? Что-то не так?
       - Я… мы… вы только не волнуйтесь, я сейчас все объясню…
       На той стороне провода словно взорвалось что-то огромное и неудержимое, и на меня обрушился гневный и крикливый поток свекровиных причитаний, будто она каким-то шестым чувством знала, что стоит волноваться:
       - Что? Что объяснишь? Мила! Где Алексей? Мила! Я спрашиваю – что произошло?! Алло? Нет, да что же это такое… Мила! Где мой сын? Я хочу поговорить с ним, коль уж от тебя все равно никакого толку…
       - Лёша ушел…
       Поток прервался, но лишь на мгновение:
       - Ушел? куда? на работу? так рано? или куда он ушел? в магазин вышел? куда делся мой сын, в конце концов?!
       - Просто ушел… не на работу, и не куда-то еще… просто ушел… от меня… насовсем… ушел… - я как заведенная проговаривала вслух это неприятное словцо, снова и снова, будто смакуя, привыкая к его звучанию.
       На этот раз словесное извержение прервалось надолго. На том конце провода мучительно соображали, я почти видела растерянное лицо свекрови, пытающейся осмыслить услышанное. Где-то через минуту она произнесла:
       - Так-с… ушел значит… когда? он не мог выбрать время поудобнее? мне что теперь, сидеть ждать его? Я вообще-то тоже работаю, если кто-то из вас забыл…
       - Вы не поняли, Любовь Александровна… Леша ушел еще вчера… вечером…
       - К-как вчера?? И где же он? куда он подался? Мила, не молчи, ответь мне толком на мой вопрос – где мой сын, где он?
       - Я не знаю… я была уверена, что он пойдет к вам… я понятия не имею…
       - Кошмар! – взвизгнула женщина, окончательно выходя из себя. – Ты вообще соображаешь, что ты сейчас говоришь? Жена говорит, что она не имеет понятия, где ее законный супруг провел ночь! На что это похоже?
       - Мне очень жаль… - промямлила я, сама не понимая толком, за что извиняюсь.
       - Жаль? ха! – внезапно ее голос приобрел другой, едва уловимый неопытному уху оттенок (но мое-то ухо уже было весьма искушенным по части улавливания частых и мимолетных смен настроения Лешиной матери). – У него кто-то есть? Отвечай! наверняка у него кто-то появился на стороне… я всегда знала, что рано или поздно это произойдет… яблоко от яблоньки недалеко падает, как общеизвестно…
       - Любовь Александровна, я думаю, вы ошибаетесь, - устало возразила я.
       Мне вдруг мучительно захотелось спать, на плечи неподъемной ношей навалилась апатия, сменившая недавнее отчаяние и оцепенение, мне почему-то ровным счетом было наплевать, куда пропал Лёлик, и все, чего мне хотелось в тот момент – это чтобы весь мир оставил меня в покое.
       - Ошибаюсь? Но родная моя, где же он тогда? Если он не у какой-то шалавы, то где он провел ночь, и где он находится в данный момент?
       - Может, уже в офисе? Может, вы позвоните туда и узнаете?..
       - Вот уж нет! Ты позвонишь и узнаешь…
       - Ни за что! – отчеканила я, а после прибавила извинительно, - он меня бросил, понимаете? Я не стану бегать за ним и выискивать его, как собачонка…
       - Ну что ж… теперь мне все понятно… - и в трубке раздались долгожданные гудки, несомненно означавшие, что я в конце концов предоставлена самой себе.
       Однако с исчезновением свекровиного голоса ко мне пришла сжимающая холодом дурного предчувствия тревога, а вскоре за ней – и мучительный страх за Лёлика, и я стремглав кинулась звонить ему на работу.

2011