Любовь, Конец Света и глупости всякие. Незнакомец

У пианиста Эдика был отличный голос, он пел ничуть не хуже Бобби Дарина, хоть и коверкал слова. «Ай эм бикини кусите лайт[1]», — у него выходило. Наверное, еще в школе он учил какой-то другой иностранный язык, а английские слова в песнях запоминал на слух, как говорящий попугай.

Я танцевала с трубачом. Танцевал он классно, хоть иногда пытался прижаться ко мне бедрами, что мне очень не нравилось, но мы весь вечер отплясывали безостановочно. Я думала, Андрей меня хоть чуточку приревнует, а он все это время не спускал глаз с Маргит (так звали девушку из опереточного кордебалета). Как только увидел ее — всё, «умер» мой муж.

Она действительно была необыкновенно хороша, что выражалось не столько во внешности, сколько в манерах. На лице у нее были прыщи, но она умудрялась даже про то, как выводила их, рассказывать так, что вокруг только ахали все. Маргит играла, будто на сцене, и каждое ее движение было — ну, просто супер...

Андрей был в джинсовом костюме, который прислала ему моя мама из Штатов, и тоже был не урод, но и не Цицерон: уболтать Маргит он не мог, да еще от влюбленности утратил дар речи... Танцевал он плохо и приглашать стеснялся. Так что покорить ее он пытался иными средствами. Какими? Денежными, конечно. Вот сколько было у него денег — все истратил немедленно. Купил ей шампанского и цветов. Ну, пока было шампанское, она с ним пила, а потом шампанское кончилось, Маргит потеряла к нему интерес, и Андрей понял — надо еще шампанского. А денег не было больше — ни у него, ни у меня, да он и знал, что бесполезно просить у жены.

А я все танцевала с трубачом, пока мне все не осточертело: танцы, Эдик, который слов песен не понимал, мой муж идиот, нагло ухаживающий за другой женщиной, трубач, льнущий бедрами, и вся эта «сергия». Сказала Андрею, что еду домой. А он обрадовался и заорал немедленно: «Кто хочет мою жену проводить? Платите пятьдесят рублей — и разрешу!» Провожать меня никто не захотел, конечно, да еще за деньги — дураков нет. И в тот момент я почувствовала себя совершенно несчастной.

Я не нужна была никому на той вечеринке и никому в мире, раз уж на то пошло. Даже маме своей не нужна была — ее куда больше интересовала карьера, про папу и вовсе молчу... И трубачу не особо нужна была во время танцев, подумаешь, ушла бы я домой, он пригласил бы еще кого-то. И уж подавно не нужна была своему мужу — он вел себя как дегенерат, и если бы только в тот вечер... Пьянствовал, волочился за каждой юбкой... Если бы у меня был ребенок, я могла бы быть нужной хотя бы ему, но как я могла родить? Андрей уже давно не утруждал себя исполнением супружеского долга. Вот если бы я умерла, то он, наверное, испытал бы шок и, возможно, перестал бы пьянствовать, серьезнее стал относиться бы к женщинам. Ну, или гулять, с кем захочет. И потому я решила самоубиться, сделав, таким образом, для него доброе дело.

Наверное, в тот момент я умом тронулась — не зря же самоубийц кладут в психушку: желание покончить с собой аномально, хотя при этом все кажется совершенно логичным. Например, мой приятель однажды решил повеситься на моей кухне — он был сильно под мухой. Когда я возмущенно потребовала объяснить, почему это вешаться надо у меня дома, он резонно ответил: «А что, мне у себя дома вешаться, что ли? Там у меня мама...» А потом отстегнул свой ремень, прицепил его к крюку, где лампа крепилась, встал на табуретку, засунул голову в петлю и оттолкнулся. Я успела схватить его за ноги, а он, гад, был тяжелый и орал, что я ему помереть не даю спокойно. В конце концов я разозлилась и устала держать его на весу. Он бы завис там, мертвый, но крюк из потолка вывалился — не рассчитан был на такие грузы. Я стала ругаться, что он сломал лампу, повредил потолок и вообще идиот, а он обиделся и ушел. Так что можно было сделать вывод, что повеситься — дело непростое, поэтому я решила тут же, в квартире у Эдика, вскрыть себе вены. И отправилась в ванную.

***

— Танька...
— М-м-м?..
— А ты знаешь, какого у тебя цвета глаза сейчас?
— Не знаю. Наверное, карие, как обычно?
— Нет в тебе ничего обычного. И глаза у тебя сейчас изумрудно-зеленые. Я смотрю в них уже целую вечность, и их цвет почему-то больше не меняется.

***
Она взялась за ручку двери, и ее пальцы накрыла чья-то твердая ладонь. Варвара вздрогнула от неожиданности — рука была ей незнакома, но привычного желания избежать чужого прикосновения не возникло. «Не пугайся», — прошептал в ухо голос, явно не принадлежащий кому-либо из присутствующих. Варвара обернулась — на нее смотрели два невиданных ранее зеленых глаза. Цвет у них был ну просто совершенно фантастический — даже линз таких ни у кого во всей Москве не было. Другие черты лица были менее примечательными, хотя вполне приятными: темные волосы, полные губы, нос — островатый, но глаза такие, что не забыла бы: изумруд настоящий. Ни на одной из прежних «сергий» она это лицо не встречала и не засекла момент, когда его обладатель успел появиться в квартире, — никого вроде бы после прихода милиции в ту ночь не впускали больше.

Незнакомец толкнул дверь, и оба очутились внутри темной ванной комнаты с квадратиком маленького окошка, через которое из кухни падал тусклый свет. Было слышно, как капает вода из крана, из комнат доносился смех, звон рюмок и обрывки анекдотов. Варвара и незнакомец стояли друг напротив друга молча, в тесном пространстве между ванной и батареей у стены, и он не отпускал ее руку. Она даже забыла, зачем пошла туда, но не хотела, чтобы он начал о чем-либо спрашивать, заговорить самой не хотелось тоже, молчание не тяготило. Зеленые глаза смотрели с добротой и, кажется, с грустью, едва читаемой во взгляде. Он перебирал ее пальцы с трепетом старшеклассника, впервые осмелившегося взять за руку своего кумира чистой красоты. Ей нравились эти движения, она и не думала отдергивать руку, наоборот, захотелось самой вдруг погладить его — по щеке, узнать, колючая ли. Словно прочитав мысли, он поднес Варварину ладонь к своим губам и тихонько дунул в нее, а потом прижал к своему лицу, прикрывая ею щетинистый подбородок и рот.
Его мягкие губы смыкались и размыкались щелочкой, приятно щекотали. Внезапно обе ее руки будто очнулись, и, независимо от сознания, пустились в странствия, им неведомые: та, что только что трогала его лицо, блуждала теперь на затылке среди жестковатых волос, а другая вычерчивала замысловатые фигуры на его шее, через минуту — на груди, переместилась на живот... Приблизилась к пряжке, слегка дернулась от металлического холодка, но прикоснулась снова — ниже — и замерла, накрыв горкой горячую плоть, стесненную джинсовой тканью.

Где-то далеко-далеко раздались новые аккорды — Эдик опять сел за пианино, а Варварин недавний партнер по танцам, видимо, не нашел себе другой партнерши, и фортепьянные звуки слились с медным голосом трубы. «Та-ам! Там-там, там-там, там-там...» Варваре казалось, что блюз зазвучал не за стеной на другом конце коридора, а внутри нее самой, словно она превратилась в арфу и кто-то играл на ней умелыми, чуткими пальцами. Незнакомец тоже, наверное, был музыкантом, раз мог так мастерски перебирать все ее струны и последовательно подчинять их под ритм. Два зеленых глаза вели свою оркестровую партию, ни на секунду не отрываясь от взгляда Варвары, и она смотрела, смотрела в них, как в глубокий колодец, пока все ее тело — от носков до макушки не охватило одно сладострастное желание всю эту музыку — пить...

Варвара закрыла глаза, зеленый огонь обволакивал ее снаружи под доносившиеся аккорды фортепьяно и голос трубы и сливался с «Голубой рапсодией»[2] арфы, звучавшей внутри. Сверхчеловеческое желание крутилось и сгущалось, терпеть уже стало невыносимо. Варвара почувствовала, как сильные пальцы чуть вдавились ей в спину, щелкнув застежкой, ее руки беззастенчиво дергали металлическую пряжку — и через секунду охапка смешанных одежд упала на кафельный пол.

Она взяла в руки его тяжелую плоть, приблизив к себе близко-близко, и выводила плавные круги, словно большой кистью. Дыхание обоих стало таким громким, что заглушало музыку. Варвара отвела голову назад, изнывая от трех желаний одновременно: почувствовать его внутри себя срочно! Сейчас! Сию секунду, иначе она просто умрет! Но притом смотреть прямо в эти зеленые глаза — второе желание. Еще никогда в жизни она не занималась любовью с открытыми глазами и никогда не делала этого с тем, у кого даже имени не знала. А третьим желанием, несмотря на то что обе ее руки активно сжимали нужный инструмент, было, чтобы Он сделал Это. Сам.

Все три желания исполнились.

И она утонула в сказочном экстазе. Едва-едва затихала одна волна оргазма, как накатывала другая, еще более острая или более сладостная, разнося по всей квартире Варварин несдерживаемый стон...

« ... ааааааааааа-аря! Ва-аря!» — непонятные звуки отделились вдруг от рапсодии и звучали явно не изнутри, чьи-то другие пальцы упорно барабанили в дверь. Не сразу она распознала голос трубача и не сразу поняла смысл фразы: «Андрей продает Эдику свой костюм! Может, ты выйдешь из ванной наконец?»

— Ну и идиот, — сказала я. Хотелось крикнуть еще, что, в конце концов, это его костюм, и пусть он что хочет, то и делает. Но мой незнакомец уже подбирал с пола джинсы. Я тоже оделась и вышла из ванной. Дурацкую сделку прервать не удалось, но Эдик одолжил Андрею что-то из одежды, а то пришлось бы ему без штанов ехать домой. Вернее, не домой — я велела ему не появляться там больше. Думала, что зеленоглазый незнакомец пойдет со мной, но он вдруг исчез, так же неожиданно, как и возник в той квартире. И больше мы с ним не встречались.

А провожал меня трубач. Через год мы с ним расписались в ЗАГСе — вскоре после рождения ребенка. Нелида появилась на свет спустя ровно восемь месяцев после той вечеринки, трубач ее удочерил.

«И то, что дочка не от него и не от Андрея, — я знаю абсолютно точно. Но откуда, откуда об этом знает Танька? И почему она смотрит на меня сейчас глазами точь-в-точь такими же, как у того незнакомца?..»

— Варвара...

— Что, моя красивая девочка? — она смотрела в чудесные зеленые глаза, пока руки, как и двадцать один год назад, независимо от сознания блуждали в самых невообразимых местах.

— С днем рождения Нелиды тебя.

— Спасибо, Танька... — Варвара едва сдержала показавшийся крайне нелепым порыв добавить: «И тебя тоже», — но конец последующей фразы прозвучал еще глупее. — А у тебя когда день рождения? Ты кто по гороскопу?

— Не знаю. Наверное, Близнец. Или Дракон, — засмеялась Танька. — А может, Медведь. Ага, скорее всего, я Большой Медведь в Белом Свитере. Как тебе такое название созвездия? Ничего не понимаю в гороскопах вообще. А ты? Твой день рождения когда будем отмечать?

— Да он прошел уже... — вдруг смутилась Варвара. — В декабре.

— Значит, я опоздала с подарком? Скажи число, на будущее запомню.

— Танька... Я не хотела тебе говорить, раз уж так получилось, что мой последний день рождения совпал с Олежкиным днем...

Она смотрела на Таньку печально и виновато. Танька молчала, только плавно раскачивалась, крепко обхватив Варвару обеими руками, словно увлекала ее невольно в медленный и замысловатый танец. Время от времени ее губы касались поочередно Варвариного уха, щеки и бровей, переносицы, рта...

— Не думай о грустном, моя хорошая, — сказала она наконец. — Конец одной жизни — это начало полета в другой...

Непроизвольно, как и в ту ночь в Олежкиной квартире, пальцы их рук переплелись, взгляды вновь замерли друг на друге. Зрачки все отражения поглотили — две души, одна в другую, перелились, и невозможно было разобрать, где чьи волосы, губы, плечи... Магия обволакивала и клубилась, как шаровая молния, окутывая жарким коконом две головы, две шеи, вдыхала сладкий воздух двумя грудными клетками.
Страсть наполняла каждый миллиметр — снаружи и внутри, пылала неугасимым огнем внизу и прорывалась за пределы двух животов, наполняя все вокруг горячим ветром так, что не хватало более пространства внутри стен. Потолок растаял, огромный шар дрогнул и плавно поднялся в воздух, увлекая за собой две слившиеся фигуры. Внизу остался диван с вдавленным отпечатком тел, квартира, окутанная Магией, словно прозрачной шалью, многоэтажный дом с давно погасшими окнами даже в тех квартирах, где отмечали Новый год до темного утра, шоссе с поредевшим потоком машин, застывшая под коркой льда река, лес с покрытой инеем магической поляной... Внизу остались город, материк, планета... И только две слившиеся фигуры летели в бесконечном радужном пространстве, не чувствуя ни высоты, ни холода, ни страха. А две души, подвластные лишь собственной безумной страсти, парили высоко над миром в царстве безмерного блаженства.
 

На кухне, где еще не догорели свечи, маленький Ося под верблюжьим одеялом заворочался во сне. Он открыл глаза, посмотрел вверх и вместо потолка увидел сказочное небо, все в разноцветных звездочках, и двух красивых птиц с большими крыльями — рубиновую и золотую, грациозно парящих высоко над ним.
«Хо-хо-хо!» — обрадовался Ося и заснул опять.
[1] То есть Эдик пытался петь «I am beginning to see the light» («Я начинаю видеть свет» — англ.), просто у него слова так заучились.

[2] Эдик и трубач играли в это время «Голубую рапсодию» (Rapsody in Blue) Джорджа Гершвина.

Читать роман полностью можно на сайте http://love-doomsday.com