Маме

    Мамочка, дорогая, любимая…
    Как часто я  говорила эти слова в детстве, повторяла в юности и шепчу в зрелости.  Как поздно я поняла, что не всё сказала моей дорогой и любимой маме, не успела…

    Я была вторым ребёнком в семье, а, как уж повелось, первый ребёнок – молочник, а второй – сметанник.  Родители, часто того не замечая,  относятся по-разному к своим детям. Первого ребёнка лелеют, но, по своей неопытности,  не знают как любить. Молодым родителям  кажется, что они очень сильно любят своё дитятко. Когда на свет появляется второй ребёнок – его любят. И первый ребёнок, становясь старшим ребёнком в семье, как бы мы  это не оспаривали,  так и остаётся обделённым вниманием и любовью родителей, потому что все заботы направлены на воспитание  второго – маленького.  Меня часто ласкали, нежили, больше позволялось, чем старшей сестре, баловали.  Одно меня не утраивало и в детстве и в юности так это то, что всегда приходилось донашивать за кем-то одежду: то за сестрой, то за мамой. Что поделать – удел всех младших.
    У мамы были очень красивые руки. Тонкая аристократическая кисть с длинными пальцами и ухоженными ногтями. Каждую субботу мама посвящала своим рукам визиты в парикмахерскую. С утра она стирала бельё, а потом полдня проводила в салоне  красоты.  Причёска, брови, ресницы, ногти. Оттуда мама приходила королевой с особым запахом, присущим всем парикмахерским того времени.  От неё вкусно пахло лаком для ногтей и  раствором для укладки волос. Это был чисто женский запах, сохранившийся в моей памяти. Оставшуюся часть выходных мама культурно отдыхала: читала книжки, позволяла себе дневной сон  и прогулки к подружкам на чашечку чая.  Как мне тогда хотелось пойти с мамой в парикмахерскую и накрасить свои ногти,  завить волосы, надеть мамины туфли на высоком каблуке и стать взрослой. В доме был лак для ногтей, но нам, детям, постоянно  говорили, что, если мы рано начнём красить ногти, то они начнут расслаиваться и могут вообще прекратить расти. Это нас пугало и настораживало. Но… причёски делать, стоя в ванной комнате перед зеркалом с намыленной головой мы пытались, и туфли мамины в её отсутствие примеряли, и юбки длинные из покрывал тоже на себя накручивали. А вот брови и ресницы я никогда не красила, мне их папа подарил – чёрные, роскошные, лучше всякого карандаша получилось.
    Помада – это особый разговор. На зеркале в коридоре стояло всегда много тюбиков. Мама, выходя из дома, всегда находила,  что подправить в своём макияже. Помада была её слабостью или необходимостью, сейчас мне трудно об этом судить. Она пользовалась яркой малиновой помадой, что очень хорошо  гармонировало с её нарядами. При нанесении помады она близко подходила к  зеркалу и тщательно  водила  жирным карандашом по губам, пока не достигала нужного эффекта. Она не могла выйти на улицу, не накрасив губы.  Даже  тогда, когда уже её дни были сочтены, она пользовалась помадой регулярно после еды. Зачем? Что бы выглядеть красиво. Так и говорила: «Смотрю на себя в зеркало и не узнаю себя, если губы не накрашены. Вот теперь другое дело».
    А как красиво мама одевалась! Летом она всегда  подчёркивала своим нарядом свою роскошную грудь, осиную талию и красивые бёдра. Платья носила только с большим вырезом, а на груди – бусы или цепочки. Ни один мужчина не мог пройти мимо неё, не заметив её красивую фигуру, стройные ноги и  причёску.  Она не шла – парила над землёй. Осенью она носила не плащи и пальто, а элегантные драповые костюмы в английском стиле. В прохладную погоду надевала шляпку – пилотку. Пилотка была сшита из каракуля с отделкой из  голубой  норки.  Зимой она носила каракулевую шубу. Шуба была тяжеловата, впрочем как и все пальто того времени с подстёжкой из ватина, и мама, приходя с работы и снимая шубу, всегда вздыхала: «Плечи устают её носить. Тяжело. Но…красота требует жертв». Как я мечтала дорасти и поносить её шубу. Не пришлось. Я не просто доросла, но и переросла в размерах свою маму.  Шуба так и висит на вешалке в шкафу:  выбросить – жалко, продать – никому не нужна.
    У моих родителей было много друзей, во всяком случае, мне тогда так казалось. За столом собирались часто и ходили друг к другу в гости по очереди. Мама меня всегда брала с собой. В одном доме всегда были прекрасные пироги, в другом – курица с чесноком, в третьем –жареная картошка с  мясом, в четвёртом… Дабы не утомлять читателей, остановлюсь на нашей кухне. Мама очень любила встречать гостей холодцом.  Его она готовила  с удовольствием. Вкуснее холодца я не ела ни в одном доме, ни в одном ресторане.  Холодец варился из говяжьих лыток с мясом почти сутки. Затем бульон процеживался через марлю и на марле оставались косточки, которые нужно было  тщательно перебрать. После того, как с косточек  было снято  всё мясо, мама рубила его ножичком, добавляла чеснок, раскладывала по тарелкам и заливала прозрачным бульоном.  Остывал холодец на окнах и от него струился такой аромат, что в квартире трудно было находиться, не соблазнившись, что бы ни  попробовать. Сверху мама красиво нарезала кусочки варёной моркови и сваренные вкрутую яйца.  Не только объедение, но и красота.
    Мама всегда гладила постельное бельё, используя свой оригинальный метод смачивания. Она набирала  в рот воды и с силой  и особым звуком  вспрыскивала   поверхность.  У неё в доме всегда были простиранные и выглаженные со стрелочками пододеяльники, простыни, скатерти и наволочки.  Она гладила часами, считая, что без этих стрелочек бельё будет хуже выглядеть. Спасение пришло, когда в городе открыли общественную прачечную. Система обращения была следующей: бельё, на котором были нанесены метки «ЛВ» сдавалось, выписывалась накладная, в которой говорилось, сколько пододеяльников, наволочек и простыней принимают в стирку, а через неделю уже выстиранное, выглаженное и стопочкой уложенное бельё приносилось домой и  выкладывалось  на полку в шкафу. До сих пор в моём доме  можно найти пододеяльники и наволочки  с пометкой «ЛВ», как напоминание о тех временах, когда работали приёмные по стирке белья.
    Частые ангины изматывали и меня и моих родителей, но было время в середине прошлого столетия, когда никаких больничных по уходу за детьми не предусматривалось и родителям приходилось решать проблему самим: больной ребёнок остаётся дома и ему строго- настрого наказывают никого в дом, кроме врача, вызванного с утра мамой,   не впускать, плитку не включать,  только лежать и слушать радио.  Телевизоры в то время были не в каждой  квартире, поэтому про телевизор речи в запретах не было.  На кровать ставился телефон и рядом  лежала бумажка с цифрами – рабочий номер телефона мамы.  С утра, лёжа под тёплым одеялом,  я слушала по радио сначала зарядку, потом какой-то концерт, потом новости,  Пионерскую зорьку,  и  передачи для самых маленьких. Не помню, как они назывались, но точно помню, что  Литвинов читал сказки про Братца Кролика, Айогу,  Сестрицу Алёнушку.  Каждый час мама звонила и интересовалась,  не приходил ли врач. В полдень   мама приходила на свой 48 минутный обед. Надо сказать, что от дома до маминой работы было минут 15 ходу.  Быстро, на сколько быстро позволяла электроплита, разогревала щи, кормила меня обедом и убегала на работу. Сама поесть не успевала,  только выпивала чашечку чая набегу. После обеда, как правило,  приходила врач, измеряла  температуру, выписывала   лекарства, оставляла на столе 2 бланка с рецептами и направления на анализы, которые необходимо было сдавать через неделю  после выздоровления и уходила восвояси. Вечером, придя с работы, мама начинала исполнять свой родительский долг:   начинала меня лечить согласно тем бумажкам, которые так аккуратно написала  доктор.  Меня поили самым невкусным напитком в мире  -  горячее молоко с содой и мёдом. Противнее лекарства я не встречала.  Мама лечила меня с таким усердием, что мне казалось, что это она специально придумывает всякую чушь, что бы мне было больно. Она наливала в ванну горячей воды, сыпала туда горчицу и заставляла меня стоять  в этой воде по щиколотку;  на спину и на грудь лепила самодельные горчичники – на газету накладывалась горчица, и всё это горчичной стороной прикладывалось к груди и спине, обязательно соблюдая правило – на сердце не ставить. Обматывала меня махровым полотенцем, садилась на край ванны и держала меня, что бы я никуда не убегала. Помню, как сильно пекло грудь и спину, но, что бы легче было пережить все эти муки, мама предлагала петь  песни. Детские песни были в те времена в дефиците, кроме песни «Мы едем-едем-едем» и  «Елочка» ничего не помню, но  чётко всплывают в памяти слова «Жил да был за углом чёрный кот…», «Возвращайся, я без тебя столько дней…», «Самара  городок».  Так, то ли сидя, то ли стоя, то ли с болью, то ли с любовью проходило моё лечение. После лечения мама вытирала мои от слёз мокрые щеки и говорила: «Терпи доченька, лечиться же надо». Потом целовала меня, несла на руках в кровать, подтыкала  одеяло так, что бы тепло никуда не выходило и шептала на ухо: «Спи, доченька, спокойной ночи». После такого лечения я долго всхлипывала в кровати и думала, что никогда больше не буду есть снег на улице и не буду кататься с горки  до полного  промокания  спортивных шаровар с начёсом. Но, проходила неделя, другая и прогулки возобновлялись с ещё большим усердием. Сырыми от снега  были не только штаны, но и пальто, и шапка и я.


    Наверно можно много писать, вспоминая дорогого и любимого человека, перечислять все достоинства …  но я думаю, уважаемый читатель, что это ни к чему.  Все наши детские воспоминания будут всегда идеализированными.  О недостатках не пишу, потому что с детства  в  своей душе ношу убеждение, что родители – это свято.