Ком

Жёлтенькая электронная папка. Delete?
На Delete не хватало духу. Уже полгода как. Уже полгода, раз в пару недель, вспоминая об этой папке, девушка с тонкими сухими губами приближалась к своему ноутбуку, с целью уничтожить жёлтенькую электронную папку. И каждый раз ей не хватало решимости.

Говорят, что прошлое надо отодвигать, чтобы оно не застило будущее. Или уничтожать, если оно выражено в безобидных бумажках и файлах.
Но она никак не могла решиться удалить эту папку начисто, стереть, занять выделенные ей ячейки памяти каким-нибудь новым документом. Боялась. Не могла.
Казалось бы - чего чистоплюйничать. Как в насмешку, у неё не сохранилось даже фотографий любимого человека, ушедшего из жизни полтора года назад. На фоне этого никакая другая потеря никакого другого файла - не катастрофа. И ночами, думая об этом иногда, она уже готова была встать, включить ноутбук и бестрепетно стереть всю целиком жёлтенькую папку, заполненную двадцатью не очень-то чёткими, но вполне смотрибельными фотографиями единственной женщины, к которой она когда-либо кого-либо ревновала.

Никакой БДСМ не может считаться извращением. БДСМ - наивные детские игры, по сравнению с таким извращением как хранение фотографий женщины, к которой ты ревновала умершего...
Тогда ещё - живого, весёлого, полного сил.

Болел лоб. Проснувшись сегодня утром, девушка обнуражила на лбу глубокие царапины от собственных ногтей. Это было что-то новенькое. Ей часто снились в последние пару месяцев невразумительные, пугающие или даже просто обидные сны. НО чтобы во сне расцарапывать себе лоб ногтями.... такого ещё не было.
Ну, не психичка же, в самом-то деле?

Папка не занимала всех её мыслей. Она не мешала думать, работать, рисовать, общаться с людьми. Она лишь иногда всплывала в памяти. Но - всплывала всё-таки .

***

У него всегда было много женщин. Он этого не скрывал. Он изменял всем и каждой, но так уж получалось, что влюблены в него были все, с кем он спал. Такая харизма - огромный дар. В итоге человек растратил этот дар на копейки, влюбляя, вертя, кидая, никому так и не подарив чего-то по-настоящему глубокого и радостного - вполне возможно, не подарив и самому себе. Побыл актёром и режиссёром, но так и не снял ни одного хорошей крупной картины, в которую вложил бы всего себя. О чём сокрушался, но сокрушениями всё и заканчивалось. Был психологом и спортсменом, но из-за участившейся тяги к выпивке провоцировал учеников уходить из его секции к преподавателям более собранным и пуктуальным. О чём сокрушался, но сокрушениями...... Был любовником нескольких женщин на протяжении полутора десятка лет - на раз-два с одними, на пять-семь почти супружеских лет с парой других. Но они, привлечённые его обходительностью и магнетизмом, очень скоро ударялись о толстую распарывающую проволоку весомого факта: этот магнетизм адресовался не лично им. Точнее, им - до знакомства. А после знакомства магнетизм, совсем как исчерпаемый ресурс, перераспределялся на остальных, ещё не втянутых в круговорот, ещё не подозревающих подвоха.

С Сашкой они познакомились в массовке. Девушка с тонкими сухими губами, взъерошенная, смеющаяся, выжатая как лимон, вместе со всеми остальными приходила в себя после съёмок толпы, на которую её позвало электронное объявление. Он снял её на сотовый телефон. Предложил познакомиться. Сашка смутилась, но всё происходящее казалось ей немного нереальным, точно было продолжением съёмок. И она, почти не медля, оставила незнакомцу свой телефон. Незнакомец, сияя хитрыми глазами, ходил с ней по Александровскому саду и рассказывал о себе. Потом извинился и сказал, что у него был часовой перерыв, а теперь снова нужно бежать на работу. И ушёл, оставив призадумавшуюся Сашку с дотаивающим "фруктовым льдом" в руке.

С тех пор прошло четыре года.

Они давно срослись, как случайно высаженные рядом деревья. Она давно знала его, отдыхала у него, знала всю подноготную его жизни. Четыре года - огромный срок. Оканчивая универ, и готовясь писать дипломную работу, она уже с горечью призналась себе, что влюбилась, глупо, по-детски, удосужилась-таки влюбиться в человека, который ещё в первые полгода общения поведал столько жуткого о себе. Она знала и о любовницах, сменявших друг друга как перчатки, знала и понимала теперь причину той лёгкости, с которой он познакомился с ней давным-давно, после массовки в Александровском саду. Не понимала только одного - почему он подошёл к ней. Он всегда говорил, что любит красивеньких, всегда нет-нет да подкалывал Сашку её некокетливостью, угловатостью, отсутствием макияжа. Его женщины с фотографий были одна милее другой. И бедная Сашка с замиранием сердца смотрела в глаза одной из них - нежной двадцативосьмилетней девушки с пушистой короткой стрижкой и очами оленёнка Бемби.

Каждый раз, рассматривая её снимки, Андрей делался тише и мягче. По отношению к ней в его голосе начнали звучать ноты такой любви, что сидящую рядом Сашку пронимало до самого сердца. Она никогда не слышала такой нежности ни в чей адрес.
Давно ещё, в школе, ей нравился мальчик, встречавшийся с совсем другой девочкой. И весь класс с завистью говорил, что у этих двоих - любовь. И Саша тоже считала, что там - любовь, и не вмешивалась, не показывала вида. То же было и после. Были парочки, воробьями рассаживавшиеся по весенней Москве, были свадьбы друзей, были сцены ревности в общих тусовках.... Но только здесь, у монитора с фотографиями, она смогла расслышать и всеми фибрами ощутить, КАК сильно может любить мужчина. Пусть даже мужчина-бабник. Но, по сравнению с этим, все те десятки парочек, виденные в жизни, показались Сашке бесплотными парами лицемеров, объединившихся, чтобы рожать, чтобы не быть одинокими, чтобы завоевать уважение своих родителей - но только не по любви. Рядом с ней сидел сейчас Андрей, говоривший о своей любви с такой колоссальной нежностью, что в эту нежность можно было нырять, как в кроличий пух, как в горное озеро, как в горячее священное молоко небесной коровы.

Оленёнок Бемби с фотографий стал первой в жизни сильной Сашкиной ревностью. Саша всегда сдержанно комплексовала по поводу своего лица, но утешала себя тем, что у неё есть друзья, любимое занятие, спорт, поездки, мечты.... всё это доселе с успехом заменяло внешнюю красоту, к которой она старалась относиться спокойно - в других, и спокойно - к её отсутствию у себя. Но Бэмби....

Бэмби, кстати, звали Марией.

***

Ещё через два года у Андрея обнаружили рак.
Он отказался лечиться. Через полгода после обнаружения диагноза он расстался со своей любимой. Расстался, как всегда, сам. Она не уходила три года до этого раза, она терпела его измены, она любила его точно так же сильно, как он её. И Сашка завидовала им. Завидовала отчаянно, всем своим угловатым подростковым сердцем. Уже тогда она догадывалась, что любит Андрея, любит всё-таки. Но у него была Бемби, а у Бемби был он. И Саша поклялась себе никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавать своих эмоций. Но настал день, когда Андрей перестал брать трубку в ответ на звонки Бемби-Марии, стал избегать встреч с ней, разрушил все связи, исчез из её поля зрения. Саша была тому свидетель.

- Я не хочу, чтобы она была связана со мной - объяснил Сашке посеревший Андрей. - Не хочу, чтобы она знала правду. Пусть думает, что я изменяю. Но только пусть не переживает мою смерть.
В тот день Сашку словно ударило током.
- Но ведь мне ты всё говоришь.
- Тебе - да.
Повисла мучительная пауза. Андрей сморщился от боли и отвернулся к стене. А Саша сидела, ослабев, чувствуя, как наворачиваются на глаза предательские слёзы.
Ей всё говорят. Следовательно...
Если расстаться и ни о чём не говорить - проявление любви, следовательно...
В горле перевернулся огромный, тяжёлый колючий камень. 
"Меня никогда не полюбят" - кровью стучало в голове. - "Никогда".

Она тихо встала и подошла к зеркалу в прихожей Андрея. Зеркало было высоким, блестящим - владелец подбирал его под себя.
Из зеркала на Сашу смотрело всё то же отражение, что четыре с половиной года назад. Худые широкие плечи, угловатое лицо с неистребимыми оспинками на шее и левой стороне подбородка, тонкие сухие губы, невыразительные заплаканные глаза. Стоп. Заплаканность - единственная новая черта. Она и не заметила, что всё-таки плачет.
Были и другие новые черты, просто в зеркале они не отражались. Почти дописанный диплом, сноуборд, новые друзья за последние пару лет. Но зеркало показывало только фигуры, одежду и лица. С поправкой на освещение. В зеркале отражалось только то, что снаружи. А снаружи были просто оспины и угловатое нефотогеничное лицо.

Перед внутренним взором выросли фотографии Бемби.
Счастье в глазах Андрея, говорившего о ней.
Счастливые видеозаписи, где Мария и Андрей - вдвоём. Счастливые влюблённые лица. Голая Мария на кровати, нежная, гибкая, улыбающаяся, в утреннем свете, брызжущем из окна. Или их прогулки по набережной. Или их игра зимой в снежки, или в баскетбол на осенней, засыпанной клёном спортплощадке. Маша была на диво спортивна, несмотря на небольшой рост. Андрей, ещё более профессиональный спорсмен всё-таки, сперва с лёгкостью обходил её, потом чуть-чуть поддавался, тут уже пластика и ловкость Марии позволяли извлечь максимальную выгоду из "ошибки".... И тут Андрей, за секунду до броска, порывисто кидался к девушке, разворачивал её к себе и медленно, нежно сцеловывал капли дождя с ресниц и пушистой короткой стрижки. 

Андрей снимал Бемби сотни раз. И на фото, и на камеру. Эти снимки видели только они двое, ну и ещё Сашка, допущенная молчаливым свидетелем на этот пир чужой любви. Допущенная по какому-то странному недоразумению - некрасивая, неманкая, пацанистая, в жизни не способная вызвать такой взрыв нежности и любви к себе, какой вызывала Бемби одними только светло-зелёными своими глазами.

Саша очень хотела быть хотя бы хорошим другом. Что ж, хотели - получите и распишитесь.
Она стала им. Но не углядела, не уследила, как влюбилась сама. Но сама себя она чувствовала каким-то крабиком у подножья Олимпа, а Олимп занимали такие люди как зеленоглазая гибкая кошечка с Андреевых снимков. И плевать, что он ей изменял - зато он её любит. Любит так, как никого. Любит так, как, похоже, никогда не полюбят тонкогубую угловатую Сашку.

"Какой же ты, в задницу, хороший друг, если сейчас ты думаешь о ревности, а не о том, что дорогой тебе человек умирает?" - кузнечным молотом билось в голове. Саша понимала это, и от этого ненавидела себя, свою мелочность, свой эгоизм, свою неспособность судить объективно. Но в этот момент её сознание раскололось на две части - совесть и разум остались на одной стороне, и тщетно пытались подтянуть к себе абордажными крюками ту, доселе глубоко зажимавшуюся часть Сашкирной натуры, где была просто_женщина.

Ненависть к себе увеличилась вдвое.

За лицо. Раньше она не любила себя только за лицо. Теперь - ещё и за характер. За собственную двуличность. Сейчас, в комнате, загибается от опухоли её друг. А она стоит тут перед его блестящим зеркалом и рассуждает, что, оказывается, хочет, чтобы её любили....

В тот день, пока Андрей, измучившись, спал, она позволила себе преступление. Он всегда пускал её к своему компу, даже собщал изменения в паролях. И теперь она, пользуясь его дремотой, скопировала себе на флешку около двадцати снимков Бемби. Она ещё не понимала, что конкретно делает, зачем это ей. Но мучиться, не имея возможности даже увидеть идеал лишний раз, казалось ей в тот момент чем-то очень тяжёлым. Эти снимки стали храниться у неё дома, на рабочем ноутбуке, на том же самом, где хранился оригинал диплома и весь остальной контент.
Ей не хотелось объяснять Андрею, что она влюблена. Что она уже два года из четырёх терпит прикосновения невидимого хлыста каждый раз, когда Андрей, забывшись, по сорок минут говорит ей о Марии. Она даже не хотела, чтобы он знал, как она мысленно называет его девушку, ибо "Бемби" он никогда не произносил, это был чисто Сашин внутренний пароль, для себя самой, на случай дневниковых записей или мысленных монологов.

Она не знала, что сделать с этими снимками, но удалить их со своего ноутбука не хватало сил. И тогда она нарисовала по фотографиям пару портретов. Она любила рисовать. Заодно, рисуя, старалась вникнуть в какие-то детали, может быть - раскрыть секрет обаяния....
Разумеется, раскрыть не удалось. Отразить - получилось. Иначе не случился бы один любопытный диалог. К Саше, два месяца спустя, заскочил один из её приятелей, уже год как искавший себе девушку. Большой портрет Бемби, цветной пастелью, почти готовый, стоял в освещённом углу. Приятель, поперхнушись, прервал свою тираду о Варкрафте, и шагнул к портрету, чуть ли не меняясь в цвете глаз:

- Вау! Кто это?!
- Так... Девушка одна, - уклончиво ответила Саша.
(В самом деле, не рассказывать же ему сейчас, с лирическими отступлениями, весь контекст).
Приятель осторожно взял портрет с мольберта. Вгляделся в светло-зелёные глаза. В нежные черты, в мягкую озорную улыбку:
- Ты её знаешь? Можешь познакомить? У неё кто-нибудь есть?
- Я знаю её только по фотографии, - честно сказала Саша. И, уже нечестно, добавила: - Не знаю даже, как зовут.
- Чёрт, - неземное просветление на лице гостя сменилось чисто земным разочарованием.
 
Ещё минут двадцать они говорили о перспективе трудоустройства после диплома, потом о Пустых Холмах.... Через полчаса приятель стал всё чаще поглядывать в сторону портрета и, не выдержав, сразу сдал все карты:
- Саш, ты же всё равно не на продажу рисуешь? Можно, я его себе возьму? Буду искать точно такую. Она же реальная, она существует, это же не анимешка.
- Если что, ищи в Аннино, - непроизвольно вырвалось у Саши, - Она там живёт.
- Так ты её таки знаешь?! Ааааа!!??
- В Аннино я была у подруги, и у неё наткнулась на это фото, - ответила Саша, стараясь уже резко расставить точки на i, но не подставляться, - Это её бывшая одноклассница, они живут в одном районе, но не общаются. Поэтому лично я больше ничего про неё не знаю. Можешь смело ехать в Аннино и искать, я тебе из всей Москвы уже ограничила круг поисков.

Это была почти правда. За исключением "одноклассницы" и тем более, "подруги". Но Аннино было правдой. Саша знала, что Бемби живёт там. Не знала адреса и телефона, Андрей делился любыми подробностями, только не этим - а спрашивать самой было "западло". Приятель, конечно, не слишком приободрился - в любом микрорайоне Москвы, несмотря на префикс "микро", людей можно искать годами, - но портрет всё-таки увёз.

В комнате стало тихо. Только чайник на кухне звучно кипел.

***

Она видела медленную смерть, она чувствовала, как эта её последняя студенческая весна отравляется неизбывной горечью, всё подступающей и подступающей потерей, она металась между Андреем и дипломом, скрывая слёзы, всё неосмотрительнее проявляя к нему совсем не дружескую нежность, всё чаще вскакивая ночью, чтобы позвонить или ответить на его звонок. Май, нежный, ярко и солнечно дышащий, стал для неё издевательской пыткой. Андрей всё чаще нуждался в её присутствии, мог попросить приехать, забывшись, даже по ночам, когда уже было закрыто метро. Но Саша не чувствовала себя сестрой милосердия - она чувствовала себя щенком, на глазах у которого умирает его родная большая собака. Чувствовала себя сиротеющей, оставленной, замерзающей от безысходности. Теперь и родители знали, что с одним из её друзей случилась беда, и всё чаще прощали Сашке ночёвки вне дома. Реальность надвигала свои итоги, как будто приближался грохочущий поезд. Последние преддипломные недели были проведены у Андрея целиком, она ещё в жизни не плакала так безутешно и часто.

Иногда Андрею делалось лучше, он хорохорился и ходил играть с Сашей в баскетбол - на ту самую площадку, оставшуюся в видеозаписях... Но каждый раз вечером после игры он, тихо ругаясь и морщась, снова сползал по стенке в своей комнате, а Саша убегала бочком на кухню и зажимала себе руками рот, чтобы Андрей не услышал её тихого безысходного плача.

Она уже готова была обрасти кольчугой, пластинчатыми доспехами, но отпустить, простить судьбе его уход, Андрей просил её о том же. Он прощался, просил не думать о нём, забыть, вычеркнуть - но снова и снова просил приехать, поиграть с ним в баскетбол, поговорить с ним. Сашке казалось, что в её голову загнана металличекая пластина, на две части рвущая мозг. Андрей продолжал спать со своими любовницами, и временами бодрился так, что его можно было принять за симулянта, но опухоль действительно дожирала его последние силы, и из жизненных радостей ему оставался лишь секс. Благо, желательницы находились. Кто-то из них даже знал теперь Сашку, на неё кидались косые взгляды, у Андреевых подруг не было сомнений что с этой угловатой пацанистой студенткой Андрей тоже спит. Пара других женщин, наоборот, говорили с Сашей как с подругой, спрашивали как учёба и всё такое.... но потом и о них Саша узнала от Андрея - те спрашивали хорошо ли с ней, как она сосёт, итп. В накатывающие минуты злости Саша прямо задавала Андрею вопрос: может, он всё-таки помирится с Бемби? Если он так уж сильно её любит - может, не отдалять человека от себя? Может, позволить ей знать правду, а не пребывать где-то в глубинах Аннино, с уверенностью, что её мужчина всё-таки кинул её окончательно и бесповоротно? Ответ всегда был один и тот же, как ни билась Саша в открытую дверь:

- Нет. Я люблю её. Я обожаю её. Она - моя радость. Она не должна ничего знать.

С короткими вариациями типа:

- И не надо больше об этом, я тебя умоляю.

Саша спрашивала себя - зачем ей это? Зачем эта дурацкая ревность, зависть к девушке, которая даже не подозревает о её существовании, которая живёт чёрти где. И отвечала себе - всё-таки ей, Саше, было бы гораздо легче, будь сейчас Бемби и Андрей вместе. Ей всё чаще казалось, что она служит для Бемби заменой - неполной, бледной, так как настоящую свою любовь Андрей, похоже, от  потрясения решил оградить, но ему требовалась отдушина, и в качестве отдушины под потрясения он подставлял Сашку. В такие секунды Саша ненавидела всё, проклинала и Александровский сад, и фруктовый лёд, и ту массовку, и свою отчаянную привязанность к этому тридцатипятилетнему раздобаю. Но у ней так и не хватало силы воли выкинуть фоторафии. И, больше того - у неё не хватало духу уйти совсем. Ей было страшно бросать Андрюху. Она любила его. Она по-дурацки, по-подростковому, но всё равно до замирания сердца любила его.

И больше всего она боялась уйти, потому что после минут отчаяния её посещала итоговая, последняя для каждого такого вечера мысль:
- А вдруг не отдушина?
Вдруг правда?
Вдруг она правда может ему помочь - сама по себе, своим присутствием, а не потому что с грехом пополам заменяет ему кого-то?
Андрей на эти вопросы морщился и не отвечал. Иногда нервозно, чисто по-больному, злился и просил не говорить глупостей.
Но потом каждый раз всё ласковее и настойчивее умолял побыть с ним.
И Саша ломалась.


***

Жёлтенькая электронная папка. Delete?
Шло время. Она училась любить себя. Учила себя не поддаваться на обаяние красивых лиц, учила себя довольствоваться своими собственными чертами.
Но извечная детская мечта быть красивой именно в том смысле, который вкладывали старенькие бабушки и молодые мужчины - самые беспристрастные оценщики красоты - иногда нет-нет да вылезала на поверхность. И оживали подростковые комплексы, на полчаса, на пятнадцать минут... Оживали, чтобы быть стукнутыми по хребту и уползти в какую-то внутреннюю пещеру на полгода. А потом снова приходили на четверть часа, и снова получали по хребтине дубинкой.

Она пережила смерть Андрея. Она не сразу стала плакать по ночам. Сперва она с какой-то злостью целыми сутками слушала песни типа "Натяни на голову гандон", пропадала в клубах, пила водку, найдя работу - окунулась в неё с головой, работая на износ, удивляя начальницу, привыкшую, что недавние молоденькие выпускницы чего бы то ни было чаще наслаждаются сами собой и своей взрослостью, но вовсе не пашут за двоих. Ещё бы - смерть друга не была включена в автобиграфию, предоставленную отделу кадров.

Через пять-шесть месяцев начались первые слёзы. Непроизвольные. Во сне.
Он не снился. Может быть и к лучшему, потому что с нашими ушедшими всегда хочется поговорить на задевшие темы.
Приди он... Саша знала бы, что спросить. Она по-прежнему хотела бы знать, не использовали ли её как замену отстранённой от лицезрения смерти Бемби. Но Андрей, похоже, и во сне нахмурился бы точно так же и попросил бы закрыть разговор. К тому же Саша не верила в духов. Но она точно помнила, что любит. Что любила. И что было очень больно от ряда фактов.
Снимков Андрея у неё не осталось. Только снимки девушки, вызвавшей её ревность.
Так странно. Четыре года вместе - и ни одного снимка не сохранилось.

Близкие друзья про ту историю знали, но помалкивали, не бередя. Но они знали, что Сашке очень хочется быть любимой. Любимой так, как когда-то любил свою Бемби Андрей.
И всё-таки, она без всяких психотерапевтов понимала, что раз у неё именно такой критерий для сравнения - значит, эта история не отпускает её до сих пор. И именно из-за этого она не торопилась удалять жёлтенькую папку с фотоснимками зеленоглазой девушки с короткой пушистой стрижкой. Хотя и не заглядывала в эту папку уже практически никогда. Просто...

Просто ей казалось, что сжечь фотки, удалить, вычистить - будет символом победившего страха. Страха собственной некавайности.
Но и держать их было символом того же самого...
Так удалить или нет? Она тянула. Ей проще было не открывать папку годами, чем уничтожить.
Она знала, что эти фотки "держат" её. Но, кроме них, была и масса других снимков - людей, которые ей нравились. Нравились так же сильно, как это нежно улыбающееся Машино лицо. Так что же теперь, удалять одно из лиц, словно признаваясь себе, что боишься? Словно разбить зеркало из того брюсовского рассказа?

Комплексы неистребимы, но и истреблять их надо с умом. Саша решила всё-таки не трогать папку, и просто жить, просто ж-и-т-ь...

Андрей приснися ей всё-таки. Через год. И это сон был точным повторением одного разговора. Они шли по набережной, и Сашка вдруг радостно вздрогнула, увидев в воздухе молочно-белый самолётный след.
- Андрюх, смотри! Класс! Я люблю такие полоски!
В ответ Андрей сжал ей руку и проговорил тихо-тихо:

- Не надо. Пожалуйста. Она любила их.
Ещё один хлыст прошёлся где-то в районе сердца.
Хлыст из гиппопотамовой кожи. Самый тугой и упругий. Именно такие хлысты изготовлялись в Древнем Египте, чтобы бить провинившихся.
Саша почувствовала, как перед глазами плывёт чёрная точка.
- Андрей, помирись с ней.
- Нет, милая. Ты же знаешь, как сильно я её люблю.

Хлыст. Хлыст.

- Мне надо домой.
- Не уезжай. Мне очень без тебя плохо.
- Мне завтра.....
- В универ. Знаю. Поедешь от меня. От меня же ближе. От меня тебе час на дорогу, а от тебя - полтора.
- Дрон. Отпусти. У меня дома конспекты. Всё равно завтра с утра они мне понадобятся.

Он развернулся, обнял её, прижал к себе, провёл по волосам шершавой горячей ладонью:
- Я не хочу тебя отпускать. Ночью, когда ты спишь в соседней комнате, меня не так сильно крючит от боли. Чем когда ты на другом конце Москвы.
Саша на миг закрыла глаза, погружаясь в тепло его руки, в этот голос. Но собрала ошмётки воли в кулак и сказала:
- Я переночую у тебя послезавтра, окей? Я тоже не хочу оставлять тебя одного. Но... конспекты.

Это была правда.
Конспекты и правда лежали дома, на икеевской полке, потому что в это вечер Андрей вызвонил её немного неожиданно и попросил приехать на полчасика, не заезжая домой. Так что за конспектами действительно надо было ехать.

Она шагнула было назад, но он вдруг снова подошёл к ней, крепко обнял и поцеловал в макушку:
- Пока, милая. Пока, солнышко...
И тут же резко разомкнул руки, отвернулся и процедил:
- Чёрт. Прости, Это я не тебе. Солнышко моё - это она.

В тот же вечер Сашка слегла дома с температурой.

***


А "Портрет неизвестной", пять лет спустя, был куплен каким-то новым русским, исподволь искавшим себе невесту. Не тот портрет, подаренный другу, а второй. Чуть поменьше форматом, и в серебристой рамке а-ля хайтек.