До армии

Я появился на свет на принадлежавшей моему ныне покойному отцу ферме Труафонтен, что в окрестностях Реймса, в 1786 году, еще в правление короля Людовика Благословенного, того самого, что впоследствии называли гражданином Капетом, а еще позднее – королем-мучеником. В Труафонтен же прошли детство, отрочество и юность, самые веселые и беспечные годы моей жизни, хоть и пришлось ее начало на смутное и небезопасное время революции. Но об обуревавших в те годы Францию страстях в полной мере я узнал много позже. Нашу ферму все бури обходили стороной, мало сказываясь на ее жизни… разве что в наших играх с детишками работников «санкюлоты» колотили «аристократов» (либо же дело было наоборот – о переменчивости военного счастья я узнал уже в те золотые времена!), а не «разбойники» дрались с кем-то, как ныне…

Мои родители были славными добропорядочными фермерами. Труафонтен перешла к моему отцу по наследству и составляла главное достояние нашей семьи, предмет его особой гордости и неустанных забот, которые он не оставил и во время революции. Результатом их стало увеличение фермы почти вдвое – не мне осуждать отца за это, поскольку семья наша была немалой и постоянно увеличивалась, ибо жили мои родители в столь полном и добром согласии, что иному цинику нынешнего века оно может показаться преувеличенным и даже невероятным.

Детство и отрочество мои были свободными и несколько даже рассеянными, хотя меня в возрасте десяти лет и отправили в обучение в школу гражданина Монье (тогда в нашу речь еще не вернулось слово «мсье», безжалостно изгнанное из нее революцией, и все были не иначе как гражданами). Учебой я себя обременял крайне мало. Книжная премудрость в те времена была среди нас, мальчишек, совершенно не в чести. Кто знает, скольких это наивное предубеждение отвратило от учебы? Книгочей и хороший ученик служил объектом всеобщего осмеяния, причем порою весьма злого, и я не питал ни малейшего желания войти в число этих презренных тихонь с книжками и испорченными глазами. С куда большим удовольствием я проводил время в невинных шалостях вроде лазания в чужие сады – до четырнадцати лет исключительно за яблоками. Не то, чтобы меня (да и других моих товарищей той поры) так уж занимали плоды, нет, они в изобилии произрастали и в саду отца. Куда интереснее было вовремя удрать от разгневанного хозяина, и при этом остаться неузнанным. Родители, каждый по-своему, старались отвратить меня от буйных мальчишеских забав и наставить на путь истинный. Матушка действовала заботливыми увещеваниями и наставлениями, к которым я, к сожалению, оставался глух, отец же возлагал надежды на лишения обеда и порки… увы, имевшие на меня не большее влияние, чем маменькины слова. Усилия обоих родителей, прилагаемые к исправлению моего воспитания, пропадали втуне. Линейка милейшего нашего наставника гражданина Монье оказывала на меня столь же мало благотворного влияния (розог он категорически не одобрял, будучи человеком весьма просвещенным, однако посмею вас уверить – линейкой можно бить ничуть не слабее!).

Когда мне минуло пятнадцать лет, отец решил, что мое образование можно прекратить. Не в последнюю очередь тому способствовала очередная шалость в школе – весьма грубая и дурного вкуса. После жалобы отчаявшегося вконец доброго учителя я был вполне заслуженно выпорот на конюшне вожжами, а по окончании экзекуции отец заявил, что с обучением моим отныне покончено.

Сей поворот судьбы нимало меня не огорчил – я давно уже тяготился учебой и полагал, что простому фермеру столь высокие премудрости, которые добросовестно пытался вложить в наши беспутные головы гражданин Монье, не пристали. Следующие три года прошли в честном труде на ферме и забавах, которые становились уже не столь невинными, как прежде, ибо юноша я был крепкий и недурной собою, девицы отнюдь не всегда отличались несокрушимыми добродетелями, а во многих в ту пору еще бродило наследие буйных лет революции. В конце концов, именно одно из таких мимолетных увлечений  и положило начало череде моих нелегких, а зачастую и просто опасных приключений.

История тогда и впрямь вышла весьма грубая и неприятная, сильно разозлившая моего почтенного отца. Виной всему были поровну легкомыслие девушки и моя излишняя горячность. Из деликатности я умолчу о подробностях того давнего дела, поскольку интерес они не будут ныне представлять даже для любительниц перемывать косточки. С ее семьей отец каким-то образом сумел все уладить (думаю, что стоило ему это значительных усилий, и в немалой степени помогли не только предложенные им отступные, но и слезы и просьбы моей милой матери, пользовавшейся известным уважением в округе), однако в глазах моего дорогого родителя я погиб едва ли не безвозвратно.

Как раз в то время подоспела очередная конскрипция. В ту пору они еще не превратились в тяжкую повинность для французов… и прошу вас не забывать, что от службы вполне можно было откупиться. Средств отца на это вполне могло бы хватить – но, разгневанный недавней историей, в ответ на просьбы матери и сестер выставить мне заместителя, он ответил, что дорога мне только в армию, дабы я не позорил честное семейство своим  беспутством.

Юношей я был здоровым и закаленным крестьянским трудом, а потому не было ничего удивительного в том, что меня безо всяких оговорок признали годным. И вот я покинул родной дом, получив на прощание несколько ворчливое напутствие отца (любой родитель, провожая своего сына, пусть даже и впавшего в немилость, в армию, не останется в этих обстоятельствах совершенно холоден) и намного более нежное благословение матушки. Надо вам сказать, ту пору во Франции еще не считали, что попавший в армию более не вернется под родной кров, а потому расставание не было скорбным и тягостным.