Часть 1. Детство

Как я стал Мишкой.

Моему старшему брату Лёльке было 4 года, когда папа с мамой решили завести ещё одного ребёнка. Через положенное время родился мальчик, Юра. Но ему не повезло: ещё в роддоме Юра заболел (сепсис), и через 2 недели его не стало. Мама с папой очень горевали, но, твёрдо решили родить ещё одного ребёнка. При этом мама так хотела, чтобы непременно была дочка.

Прошло ещё три года, и в 1937 г. мама снова была беременна. Всё время, пока она носила дитя, мечтала о дочке. Как-то в конце сентября, будучи уже на 9-м месяце, мама с подругой, соседкой по квартире Александрой Андриановной Поспеловой, поехала в центр Москвы за покупками. Путь был неблизкий: на троллейбусе по Ленинградскому шоссе, а потом Тверской. Троллейбус только что проехал площадь Белорусского вокзала, и тут маме стало плохо. Александра Андриановна сразу поняла, в чём дело, да и другие пассажиры – тоже. Все засуетились, зашумели и троллейбус остановился. Маме помогли выйти из троллейбуса, и она вместе с Александрой Андриановной пешком направились в родильный дом – благо он находился рядом на углу ул.Горького (Тверской) и 2-й Миусской улицы.

На следующий день ранним утром на свет появился я. Мама так ждала девочку, и когда родился мальчик, была настолько раздосадована, что на вопрос мужа, как назовём его, ответила, что не хочет даже об этом думать. «Сами называйте, как хотите!» – написала она в записке мужу.

 - Ну, как назовём брата? – спросил папа своего 8-летнего сына.
Лёльке было уже 8 лет, и он учился в 1 классе. Лёлька подумал немного и изрёк:
- Мишка, будем звать его Мишкой!

Так я и стал Мишей. Совершенно не помню брата в довоенное время. Знаю только, что ему поручали иногда со мной гулять. Но это было редко, так как у меня была няня Поля, кото-рая нянчила меня с самого рождения.

Итак, наша семья увеличилась на одного очень крикливого мальчика. Мама рассказывала, что особенно я надрывался по ночам, и потому они с папой недосыпали. Но отец был счастлив. По словам мамы, он угадывал в младшем сыне много своих черт, и потому возлагал на него свои большие надежды, которые, как ему казалось, не могли воплотиться в старшем сыне. К сожалению, ему так и не удалось узнать судьбу своих сыновей…

Я плохо помню отца, и это не удивительно: последний раз я видел его в середине июля 1941 года, но всё-таки какие-то воспоминания остались. Вот, папа с мамой лежат на кровати в большой комнате и смотрят, как я играю в кегли. Я всё время «мажу» мимо, а они, глядя на меня, весело смеются. Или, папа бреется опасной бритвой, а я кручусь вокруг: мне интересно, как папа сначала «направляет» бритву, потом намыливает лицо и начинает бриться. Я хочу, вероятно, заглянуть в зеркало, мешаю ему, он сердиться, что-то строго говорит мне, а дальше – провал. Или, папа с мамой затеяли очередную перестановку мебели. Они катят из одной комнаты в другую через коридор диван, а я устроился на диване, «еду на машине». Помню, как родители подарили мне детскую машину, в которую можно было сесть и ездить.

Запомнился и ещё один случай. Как-то к нам приехал на мотоцикле папин родственник. У нас не было мотоцикла, но папа умел им управлять. Вероятно, он сначала прокатился сам, потом катал брата Лёльку. Не знаю, как мама, думаю отказалась от этого сомнительного удовольствия. Вероятно, и я тоже захотел, чтобы папа покатал меня на мотоцикле. Я запомнил только то, что когда он посадил меня  впереди себя, и мотоцикл «взревел», стало так страшно, что я заревел, вероятно, громче мотоцикла, и моё катание не стоялось. Хорошо помню свой страх и папу на мотоцикле. Вот, пожалуй, и все мои воспоминания о живом отце.
И ещё чуть о себе. Мне уже было больше трёх лет, а я всё ещё не начал по-настоящему говорить. Мама и брат рассказывали, что во рту у меня как будто была каша. Я пел песенки, что-то постоянно говорил, но понять меня было совершенно невозможно. Родители стали беспокоиться о моём умственном развитии. Но одна хорошая знакомая нашей семьи врач по профессии успокаивала папу и маму.

- Ребёнок вполне нормальный, - убеждала она их, - С мальчиками так бывает. Заговорит в свой срок. Потом не будете знать, как его остановить!

Так оно и случилось. Я заговорил сразу и довольно правильно, правда, это было только через год, когда мы были уже в эвакуации. Папы уже не было в живых, он так и не услышал моей членораздельной речи.
 
Немного о старшем брате. Лёлька – уменьшительное имя от Леонгард. Так его назвали так в честь деда, папиного отца. Когда Лельке было 2 или 3 года, родители подумали, что трудно будет сыну жить с таким именем, и поменяли его на более привычное – Леонид. Но продолжали звать сына Лёлькой. И все в семье потом всю жизнь его зовут.

                Война.

В тот злопамятный 1941 год отец отправился в санаторий на Кавказ, в Ессентуки. Там его и застало известие о нападении Германии на СССР. Не знаю, как он узнал о начале войны, а мама узнала так. Утром 22 июня она пошла в парикмахерскую, и там, сидя в кресле, услышала во время передач последних известий, что в 12 часов будет экстренное сообщение ТАСС. Ровно в 12 по всем радиостанциям передали выступление тогдашнего наркома иностранных дел Молотова. Он сообщил о вероломном нападении Германии на СССР и о том, что в 4 утра немцы перешли границу и уже бомбили Киев, Минск, Севастополь и другие города. Позже многие утверждали, будто бы знали, что речь пойдёт о начале войны. Не знаю как другие, но мама моя ничего не знала. Как и большинство людей, она верила Пакту о ненападении между СССР и Германией, подписанному за 2 года до этого.

Узнав о начале войны, папа тут же ближайшим рейсом вылетел в Москву. Мой старший брат Лёлька был тогда в пионерском лагере где-то в Подмосковье. В начале июля мама поехала туда, чтобы забрать его домой. В сумерках подъезжая на поезде к Москве, они видели зарево пожаров над городом. Мама рассказывала, что зрелище это было страшное и одновременно величественное.

По радио скупо сообщали сводки Совинформбюро о продвижении вражеских войск на восток, вглубь страны. В Москве уже объявляли воздушные тревоги, но в июне эти тревоги были ещё учебными. Одну такую тревогу я, как это ни странно, помню. Вернее, я хорошо помню вой сирены, а потом наше с няней Полей возвращение из бомбоубежища. Оно было в соседнем доме.

                Эвакуация

С середины июля началась эвакуация из Москвы. Но уехать было трудно: стояли большие очереди за билетами. На семейном совете было решено, что мама с детьми и няней Полей эвакуируются в Куйбышев. Папа проводил нас на Казанский вокзал и посадил в вагон поезда Москва-Куйбышев. Здесь я тоже запомнил один забавный эпизод. Окно вагона было открыто, внизу взад- вперёд сновали люди. Прямо под окном проходил человек в шляпе, и мне очень захотелось плюнуть на эту шляпу, что я тут же и сделал. Ну и попало мне за это!

Как мы ехали в поезде, как добрались до безопасного Куйбышева и кто нас там встречал, я, конечно не помню. Знаю только, что первые дни жили мы в семье маминого брата Вениамина. Сам он уже был на фронте. Комната, в которой жила семья брата – жена Зинаида и двое детей была большая, но о том, чтобы здесь могли жить ещё четверо – не могло быть и речи. Тогда мама обратилась за помощью к папиной сестре, Елене. Но у неё тоже была совсем небольшая квартира и в двух комнатах жили четверо: она с мужем и двое их детей.

Снять квартиру было очень сложно из-за большого количества эвакуированных, в основном москвичей. Мама не знала, что делать, посылала отчаянные телеграммы мужу. В ответ он посоветовал обратиться к тёте Маше, Марии Аристовой, бывшей своей няне. Женщиной она была необыкновенной: заботливая няня, хорошая хозяйка, всегда спокойная и уравновешенная. Папа мой вырос у неё на руках, очень её любил, ну и она тоже очень любила маленького Фимочку. Когда Фимочка подрос и перестал нуждаться в няне, папины родители выдали Машу замуж, обеспечив хорошим приданым.

Мама обратилась к тёте Маше, и та пригласила нас жить к себе до тех пор, пока маме ни  удастся снять квартиру. Теперь место, где стоял дом тёти Маши, находится городской черте, а тогда это был пригород Куйбышева. Я помню  большую избу, большой двор с собачьей будкой и саму собаку – большую немецкую овчарку. Память человека избирательна: почему-то помню момент, когда пришли военные и по мобилизации забрали этого пса для посылки на фронт. Тогда говорили, что он, почувствовав близкую разлуку, долго не хотел выходить из своей будки.

Потом помню уже другой дом и двор. Я всё время ждал папу, который вот-вот должен был приехать к нам в Куйбышев. Когда кто-то стучал в калитку, я нёсся её открывать, надеясь, что это, наконец, приехал папа. Мама с папой всё время слали друг другу письма и телеграммы и были в курсе планов друг друга. Одна из последних телеграмм пришла от папы 22 сентября 1941. В ней он поздравил меня с днём рождения и снова обнадёжил скорым приездом. Эти письма и телеграммы мама хранила до самой своей кончины.

            Москва, июнь – октябрь 1941 г. Гибель отца.

Я ничего не знаю о жизни отца в Москве со времени нашего отъезда. Знаю только, конечно из публикаций, что творилось тогда в стране и в Москве. Как известно, в начале июля были разбиты передовые части Красной армии, и немцы прошли старую границу под Минском. Путь на Москву был открыт. В Москве начали создавать ополчение. В середине июля ожидался сильнейший прорыв немцев к Москве, потому и началась спешная эвакуация. Начиная с 22 июля, Москву начали бомбить. Воздушные тревоги стали делом повседневным. В небе Москвы появились аэростаты заграждения, всё чаще по ночам москвичи слышали залпы зениток. В центре города в результате бомбардировок было разрушено много домов. Неимоверными усилиями и ценой больших потерь войскам всё-таки удалось сдерживать натиск немцев.

В конце августа немецкие войска предприняли новый прорыв, и вплотную подошли к Киеву и Ленинграду. В Москве стало ещё тревожнее, и потому власти объявили о введении трудовой повинности. Мужчины и молодые женщины были мобилизованы рыть окопы на дальних подступах к Москве. Постоянно ходили слухи о высадке немецкого десанта. В сентябре бомбардировка Москвы усилилась.

В начале октября немцы взяли Орёл и устремились к Туле. Это с юга, а на западном направлении шли упорные бои за Смоленск. Постепенно сужалось кольцо вокруг Москвы. В середине октября немцы взяли Калинин (Тверь). По радио объявили, что фронт прорван. Ходили слухи о невероятной неразберихе на фронте. В Москве началась паника. Военные заводы были эвакуированы загодя, а теперь предложили по своему усмотрению эвакуироваться другим учреждениям. Москва превращалась во фронтовой город.

Отец был 1902 г рождения и мобилизации не подлежал. Из-за больного сердца вряд ли его посылали и на рытьё окопов. С начала войны  помимо радио и телевидения он стал работать на Центральной студии кинохроники. В октябре, в период массовой эвакуации различных учреждений, руководство студии тоже решило эвакуироваться из Москвы в Куйбышев, где уже находились многие правительственные и другие учреждения. Эвакуации подлежало оборудование студии, её сотрудники и их семьи.

Эшелон, в котором ехал отец, отбыл из Москвы 21 или 22 октября. По какой-то причине он остановился на станции Павловский Посад Московской области. И здесь произошёл налёт вражеской  авиации. В вагон, в котором ехали семьи сотрудников киностудии, попала бомба и все, кто там были, 39 человек, включая детей - погибли.

Когда я подрос, то часто спрашивал маму, почему она не поедет к месту гибели отца. Она отвечала мне, что там не осталось и следов тех давних событий, и она не хочет лишний раз теребить незажившую рану - потерю такого близкого ей человека, каким был отец. Спустя 40 лет, в 1981 г., мы с Наташей съездили на место его гибели – в город Павловский Посад. Мы посетили железнодорожную станцию, на которую был налёт в октябре 1941 года. Но кто через столько лет мог рассказать нам о событиях сорокалетней давности? Кого бы мы ни спрашивали, никто не мог вспомнить о тех событиях. И всё же свидетель нашёлся. Это была вдова бывшего начальника железнодорожной станции. Она не только рассказала нам обо всём, но и показала места захоронений погибших. Конечно, она знала всё это по рассказам очевидцев и своего покойного мужа, дежурившего в тот день на станции. Вот, что она рассказала.

В тот день вражеские самолёты несколько раз появлялись в небе над городом. Наверное, это были самолёты-разведчики. На площади перед железнодорожной станцией был продуктовый магазин. Продукты уже давно продавали по карточкам, и были большие очереди. И в тот день перед магазином стояла толпа. Наверное, пилоты вражеских самолётов посчитали, что это сборный пункт Красной армии. Они сделали несколько заходов и стали бомбить станцию. А в это время на станции стоял тот самый эшелон, в котором ехал папа. Когда началась бомбёжка, поезд тронулся, чтобы покинуть станцию. По рассказам очевидцев одна из бомб, уже упав на землю, по инерции продолжала двигаться по земле. Она остановилась прямо под вагоном и взорвалась. Взрыв был оглушительным, вагон разбит был вдребезги. Из остатков вагона выносили раненых, пытались их спасти. Сам начальник станции рассказывал потом, что выносил тела, напоминавшие ему живые мешки с костями. Вокруг зрелище было ужасающим: на стоящих рядом деревьях висели человеческие останки.

Погибли все, в том числе мой отец. Из этого злополучного вагона в живых остался лишь один человек: он побежал за водой и потому просто отстал от поезда. По свидетельству вдовы бывшего начальника станции, часть погибших людей похоронили у железнодорожного полотна, недалеко от места трагедии, остальных – на городском кладбище. Она проводила нас на кладбище, указала место захоронения октября 1941. Однако прошло много времени: на месте старых захоронений давно уже были новые могилы.

Мама ничего не знала ни об отъезде отца из Москвы, ни о его гибели. Вдруг перестали приходить папины письма, и она заволновалась. Всё чаще и чаще мама посещала руководство студии, уже ранее переехавшее в Куйбышев. Конечно, там было не только руководство, но и много сотрудников киностудии, благополучно приехавших в Куйбышев. Многие из них уже знали, что произошло в Павловском Посаде. Но по какой-то причине от мамы этот факт долго скрывали. В студии висела траурная газета, в которой были перечислены имена погибших сотрудников. Но когда мама туда приходила, газету эту срочно закрывали какими-нибудь вещами. О гибели мужа мама узнала только в январе 1942 года. Тогда же ей выдали справку для получения пенсии на нас, детей.

В эвакуации.

Папы не стало, но жизнь продолжалась. Как-то надо было устраиваться. Чтобы снять комнату и кормить детей, мама продала всё взятые с собой ценные вещи. Так поступали многие эвакуированные. Когда продавать стало уже нечего, мама начала искать работу. Никакой специальности у мамы не было, и она устроилась работать агентом по снабжению. Что это была за работа, можно только догадываться. Дома я часто слышал слово «орс»– там, наверное, и работала мама. Нам, мне и брату была установлена персональная пенсия. Учитывая заслуги мужа (военное изобретение), мама в заявлении, просила установить персональную пенсию союзного или республиканского значения. Но нам была назначена небольшая пенсия местного значения. Так как она была всё же персональной, то давала ещё какие-то дополнительные льготы. О жизни мамы в то время ничего не знаю. Однажды, вспоминая то время, она сказала, что после гибели папы почувствовала вдруг страшную ответственность за нас, детей, и стала себя очень беречь.

Брат ходил в школу, а меня решили отдать детский сад. До сих пор это для меня загадка: ведь с нами жила няня Поля! Правда, меня устроили в садик, где работала тётя Маша. Она работала там поварихой, и я помню, как ходил на кухню, и тётя Маша всегда меня чем-то угощала. И ещё хорошо помню, что когда мама уходила, я каждый раз поднимал ужасный крик и долго не мог успокоиться. Наверное, плакал я постоянно, и маме сказали, что ребёнок у неё не детсадовский, потому что вскоре она меня оттуда забрала.

Маме удалось снять комнату в деревянном одноэтажном доме. Помню лишь его адрес: ул. Городская, д. 31. Наверное, мне его много раз повторяли, чтобы я запомнил. Хотя улица и называлась Городской, дома на ней были все деревянные, одноэтажные (в 1953 году я посетил это место – всё осталось по-старому). Единственное воспоминание об этой комнате: няня Поля меня уложила днём спать, а сама, открыв настежь дверь, выгоняет полотенцем мух, которых было множество.

Вообще, из нашей жизни в эвакуации я мало что помню. Одно из воспоминаний - единственный приезд деда Бориса Жака, маминого отца, хотя самого его почти не помню. С дедом мы ходили в цирк, и вот это цирковое представление и сидящий рядом дед запечатлелось в моей детской памяти. А ещё помню, как мама повела нас, детей, в оперу. Мы слушали «Черевички» Чайковского. Конечно, не помню, понравилась ли мне опера. Ведь было мне тогда пять или шесть лет. Главное, что осталось в детской памяти: черевички – это женские туфельки.

Ещё пара воспоминаний тех лет. Мы с мамой идём в школу, где учился брат. Не помню, почему маму вызвали: то ли из-за плохой его успеваемости, то ли он что-либо натворил. Учительница сначала беседовала с мамой, а потом обратилась ко мне. Последовали, вероятно, обычные вопросы - как зовут, сколько лет и пр. А потом она меня спросила, знаю ли я, чьи портреты висят на стене. Одного из них я сразу же узнал – это был Сталин, а второго, в военной форме со многими орденами  на груди, сколько ни силился, вспомнить не смог. Мама потом стыдила меня – как это я не узнал всеми любимого маршала Ворошилова?

Второй эпизод: мы идём с мамой по нашей улице, и мама говорит, что очень меня любит, больше всех на свете. Я с удивлением её спрашиваю: «Даже больше, чем Сталина?» Мама, успокаивая меня, отвечает, что любит нас одинаково - и меня, и Сталина.

                На платформе в Москву

Шёл 1943 г. Как сейчас помню: мама приходит с работы и радостно сообщает о победе Красной армии под Сталинградом. Это был перелом в войне, и многие почувствовали это. После этого последовали ещё успехи Красной армии на всех фронтах.

Постепенно стали возвращаться в Москву некоторые организации, в том числе и Центральная студия кинохроники – последнее место работы отца. Мама тоже решила - надо вернуться в Москву. Сделать это, однако, было очень трудно: требовалось специальное, пропуск или как его называли - «литер». Получить его было трудно, практически невозможно. И тогда мама решилась на отчаянный шаг: возвратиться в Москву в 2 этапа. Сначала она отправила в Москву няню Полю и меня. Официального разрешения у нас не было, и мама решилась на совсем уже авантюрный вариант. На нескольких открытых платформах киностудия отправляла в Москву оборудование, в том числе два легковых автомобиля ЗИС-110. Обе машины должны были погрузить на железнодорожную платформу. И мама договорилась с одним из сотрудников студии, который должен был сопровождать эти машины, что в одной из машин тайно поедем мы с Полей. Во второй машине должен был ехать сам сопровождающий. Как мама могла решиться на такой отчаянный шаг, не представляю. Чтобы это представить, надо, наверное, оказаться в том времени и в мамином состоянии.

Итак, мы с Полей отправились в Москву. В шикарных чёрных ЗИСах ехать было комфортно. Во время движения поезда мы выходили наружу – свободного места было предостаточно. Но на остановках, чтобы нас никто не заметил, мы должны били тихо сидеть в машине, накрывшись вещами: матрасами, одеялами. При этом двери запирались, а их рукоятки сопровождающий связывал проволокой и пломбировал.

Ели мы тоже в машине. С тех пор запомнилась любимая еда – «тюря». Для её приготовления в миску надо было разбить 1 – 2 яйца и туда покрошить маленькие кусочки чёрного хлеба. После посолить и помешать – и «тюря» готова.

Хорошо помню один эпизод из нашей поездки. Запомнился он потому, что мы с Полей тогда ужасно напугались. Наш поезд, сделав в пути очередную остановку, стоял на запасных путях. Нам сказали, что стоять он будет долго и сообщили точное время отправления. Поля решила воспользоваться предоставленной возможностью, и мы куда-то пошли. Думаю, что Поля это сделала, вопреки маминым инструкциям. Мы вернулись за полчаса до отправления и к своему ужасу ещё издали увидели, что наш состав тронулся и уезжает. Сомнений не было: это был наш поезд: мы видели наши ЗИСы. Что было делать? Взяв меня на руки, Поля металась взад и вперёд, и, рыдая, спрашивала что-то у работников железной дороги. Наконец, один из них сообщил заплаканной молодой женщине, что поезд не ушёл, он просто совершает маневрирование и скоро вернётся назад, только на соседний путь. Мы вздохнули с облегчением. Поезд действительно скоро вернулся, и мы радостно уселись на свои места. После этого больше уже не покидали наше «жилище».

                В Москве

Как мы приехали в Москву не помню. Помню только, что у Поли в Подмосковье жили родственники, и мы жили у них вплоть до маминого приезда. Приехав к родным, Поля узнала, что недавно умер кто-то из её родных. И вот мы с Полей едем на кладбище, чтобы, по её словам, навестить могилу родственника. Я тогда, конечно, не понимал до конца, что такое кладбище и зачем мы туда идём. Поля мне объяснила. На кладбище я увидел людей с лопатами. Это были могильщики, но я этого не знал и решил, что навестить умерших людей – значит приехать на кладбище и откопать того, кого хочешь навестить. Не помню, поделился ли я своими соображениями с Полей.
По поручению мамы Поля должна была съездить в Военный городок, где мы жили до войны, и узнать, что с нашей квартирой. Мама знала только, что муж перед своим отъездом квартиру забронировал, т.е. заплатил надолго вперёд и оформил специальную бумагу. Но он погиб, и с ним пропали все бумаги.

Наш приезд в Военный городок помню хорошо. Мы с Полей поднялись на третий этаж, позвонили. Дверь открыла пожилая женщина, потом из комнаты вышла ещё одна женщина, моложе первой. Они рассказали, что из трёх комнат квартиры две заняты и в них живут семьи военных. В третью, нашу маленькую комнату, были снесены все вещи, нашей семьи и наших соседей. Весь этот разговор происходил на пороге квартиры. Позади женщин по большому коридору-холлу взад-вперёд ездила на трёхколёсном велосипеде девочка моего возраста.

Через какое-то время в Москву вернулась мама с братом. Как ей удалось добыть злополучный литер для проезда в Москву – не знаю. Она тут же обратилась в комендатуру (жилищное управление) Военного городка. Выяснилось, что комендант направо и налево раздавал пустовавшие квартиры, в том числе и те, что были забронированы. И, конечно не безвозмездно: называли даже суммы взяток. Вот и в нашу квартиру были вселены две семьи, Коротковы и Редькины. Главы семейств были на фронте.

Мама начала ходить по инстанциям, добиваться возвращения комнат. Задача была не из лёгких. Но, в конце концов, она всё-таки добилась цели. Конечно, помогло то, что мы были семьёй погибшего, и то, что мама была персональной пенсионеркой. Мама получила разрешение занять одну из бывших наших комнат. При этом предписывалось, что наша семья должна занять большую из наших бывших двух комнат, а семья Коротковых - меньшую. Хорошо помню, как из комнаты в комнату переносили вещи. Многих своих вещей мама не нашла, но было не до них - слава Богу, нам было, где жить!
 
Итак, мы вселились в одну из прежних своих двух комнат. Она была большая – 20,5 кв.м. Два её окна выходили на юг. У нас даже было на чём спать: две кровати и диван. На большой кровати, которая раньше служила брачным ложем моих родителей, теперь спали мы с мамой. Вторая кровать была для подросшего моего брата, а диван – тот самый на котором я ездил до войны – для няни Поли. Посреди комнаты стоял квадратный раздвижной стол. В углу у окна стоял письменный стол с большим количеством ящиков. Сколько помню, ящики всегда были забиты всевозможными инструментами. В нише стоял красивый красного цвета буфет, все его дверцы были остеклены. Большое место занимал гардероб. И буфет, и гардероб, и диван представляли собой типичные образцы ширпотреба 30-х годов.

Над столом висел красивый абажур на «золотых» цепях. Он представлял собой слегка вытянутый розовый шар; с трёх сторон на белом фоне были нарисованы красивые женские и мужские фигуры, а внизу – маленькие детские головки, ангелочки. Сверху была корона, снизу – крышка. Если потянуть вниз за крышку, весь абажур с помощью цепей поднимался вверх, обнажая лампочку. Когда лампочка была внутри, абажур светился мягким светом, создавая интимную обстановку. Однако при этом было довольно темно, и, сколько помню, лампочка всегда торчала наружу.

                Наши соседи.
 
До войны нашими соседями были Поспеловы. Глава семьи, Александр Александрович, был журналистом. Он дружил с моим отцом, и когда тому понадобилась помощь в оформлении изобретения, Александр Александрович не только оформил все папины мысли на бумаге, но и помог «протолкнуть» изобретение через военную бюрократию. Эти события произошли в 1934 – 1935 гг.
После успешного испытания папе и Александру Александровичу, как соавтору, выдали сначала солидную премию, а потом каждый из них был награждён комнатой в только что построенном за городом, в районе села Покровское Стрешнево, Военном городке. У папы с мамой к тому времени комната уже была, и им дали вторую. Вместе с семьёй Поспеловых наша семья заняла квартиру на 3-м этаже шикарного дома. Таким образом, наша семья занимала две, а Поспеловы одну большую комнату.

Поспеловы были родом из Новосибирска. Александра Андриановна в юности была учительницей русского языка, но, переехав в Москву, не работала – воспитывала детей. У них была дочь Тамара (1919) и сын Дима, который был ровесником брата (1929). Тамара ещё до войны вышла замуж за молодого военного лётчика. Судьба распорядилась с ней жестоко: в самом начале войны она овдовела.

И Александр Александрович, и Александра Андриановна были людьми тихими, между собой никогда не ссорились, прекрасно уживались с соседями, даже такими, какими были мои родителями. В противоположность соседям, мама с папой часто выясняли отношения и делали это довольно громко. Это рассказывала мне мама. А ещё она рассказывала, что они с папой всегда удивлялись, почему Поспеловых никогда не слышно. «Они, наверное, вместо того, чтобы ругаться - молча кусают друг друга или щиплют» - сказал как-то папа, и они оба стали хохотать. Сколько я помню, с Поспеловыми мы всегда были дружны.
В 1943 г. Поспеловы находились ещё в эвакуации. Нашими новыми соседями стали Коротковы и Редькины. Семья Коротковых состояла из трёх человек – главы семьи полковника Николая Александровича, его жены Ольги Романовны и дочери Иры. Ирка была моей сверстницей (наши дни рождения разделяло всего 4 дня), и мы сразу же с ней подружились. Сам полковник Коротков был на фронте, но, сколько я помню, пару раз навещал семью. Когда он приезжал, меня звали в гости и угощали вкусными вещами. Ольга Романовна вообще сразу же ко мне привязалась, заботилась обо мне, когда мама задерживалась на работе. Её забота и расположение продолжалось во всё время нашего совместного проживания. Что нельзя было сказать об её взаимоотношениях с мамой. Здесь сошлись два сильных характера. Ссоры были нечастыми, но всегда продолжительными. На меня эти ссоры не распространялись. Но всё это было уже потом, после войны, а в то время я мало что соображал. Мне казалось, что всё прекрасно и меня все любят

В третьей комнате, которую до войны занимали Поспеловы, теперь жила семья майора Редькина. Сам он тоже был на фронте, и в комнате жила его жена, женщина 28 –30 лет, дочка трёх лет и пожилая женщина, мать одного из супругов. Мы с Иркой называли её бабкой, очень её не любили и боялись, и она платила нам тем же. И было за что: когда он оставалась одна, мы швыряли что-либо в дверь её комнаты и тут же прятались.

С молодой Редькиной мама тоже была не в ладу и очень ждала, когда, наконец, вернутся наши довоенные соседи. Помню, как-то они обе жарили на плите картошку, каждая на своей сковородке. Вдруг что-то между ними произошло, и мамина сковорода вместе картошкой полетела на пол. Мама не осталась в долгу – соседская картошка полетела туда же. А потом они взяли свои веники и совочки и стали подметать пол.

Поспеловы вернулись из эвакуации только осенью 1945 года. Они сразу же и с малыми хлопотами въехали в свою комнату. А Коротковы так и остались жить в нашей второй комнате. В конце войны полковник был ранен: в Вене его переехала грузовая машина, и обе его ноги были повреждены. После госпиталя он вернулся с двумя палочками. Вскоре вышел в отставку, и о нём практически забыли

В детском саду.

Сразу же по приезде в Москву мама устроила меня в детский сад. До сих пор не понимаю, по какой причине: ведь с нами всё ещё жила няня Поля! Может быть, только одно разумное объяснение: Поля работала вместе с мамой.

Детский садик был недалеко от нашего дома, с его территории были видны окна нашей комнаты. Помню, как меня поразили четыре гипсовых слоника, стоявших вокруг бассейна. Хорошо помню, что я попытался самостоятельно влезть на слоника, но это оказалось мне не под силу – уже тогда я был довольно-таки упитанным мальчиком.

В этот садик я ходил два года. Было время, когда мама оставляла меня там на неделю, а то и на две. Это называлось шестидневкой: всю неделю дети оставались в садике и только на воскресенье родители забирали их домой. Иногда на воскресенье меня забирала к себе мамина подруга - врач Елена Ивановна Дивлева, до войны успокаивавшая маму относительно моих речевых способностей. Каждый раз, когда меня оставляли на шестидневку, в субботу вечером я с надеждой смотрел на наши окна: вдруг зажжётся свет – это значило, что мама дома и сегодня заберёт меня домой.

В детском саду мы много рисовали, из глины лепили всякие фигуры. А ещё очень любили изготавливать из бумаги и клея какие-то предметы. Это называлось папье-маше. Все занятия доставляли мне большое удовольствие – всё легко давалось! А ещё оказалось, что у меня хороший слух и голос. Поскольку всё это очень поощрялось, мне было в саду хорошо. Только я очень скучал без мамы.

Одно из ранних воспоминаний. Мы с мамой возвращаемся из детсада, поднимаемся по лестнице домой. Мама расспрашивает меня, чем мы занимались сегодня. И я начинаю ей петь песню, которую мы вот уже несколько дней разучивали. Песня, правда, не совсем обычная и не все слова в ней мне понятны. Помню хорошо, что вместо малопонятных мне слов «надёжный оплот», я пел «надёжный о, плот!» Слово плот мне было знакомо. Мама тоже не сразу поняла, что за песню я ей пытаюсь спеть. Оказалось, что в садике мы уже несколько дней разучивали новый гимн, который заменил собой старый - Интернационал. А поскольку известно, что это замена произошла в 1943 году, разговор с мамой был в том же году или в начале 1944 года.
 
На втором этаже детсада был большой зал, и я помню, как мы там катались на детской машине с педалями. Катались не в одиночку, а вчетвером или впятером. Мне никак не удавалось занять место за рулём, и было очень обидно. В зале проводили и музыкальные занятия. Самые неприятные детсадовские воспоминания - рыбий жир, ложку которого мы должны были непременно выпить перед обедом. И ещё прививки – очень болезненные уколы в спину или руку.

Одно из воспоминаний– дворник Жора. Это был могучий мужчина, казавшийся нам настоящим великаном. В руках у него постоянно была метла или шланг. И то и другое он милостиво разрешал нам подержать в руках, и мы его за это очень любили. У Жоры была большая собака, овчарка. Она была на привязи и лежала обычно около своей будки во дворе детского сада. Когда Жора гулял с собакой, он разрешал нам гладить её по шёрстке. Собака казалась совсем ручной, и мы её совершенно не боялись. Однажды я принёс ей что-то поесть, и когда она принялась за трапезу, решил погладить. Вот здесь она и показала свой характер: громко недовольно зарычала и слегка прикусила мне руку. Больно не было, но было очень страшно. С рёвом я понёсся к воспитательнице. Помню, как она выговаривала Жору, но он был немногословен, а может быть и вовсе немым. Никаких последствий этот случай не имел ни для собаки, ни для Жоры, ни для меня.
Ещё одно воспоминание о тех днях. Дело было вечером незадолго до сна. Мы, трое мальчиков на шестидневке. У одного в руках небольшая плитка шоколада. Он жадно ест его один, а мне и второму мальчику очень завидно – тоже хочется сладкого. Почти доев, он предлагает нам поиграть в собачки и объясняет игру. Он будет откусывать маленькие кусочки шоколада и плевать их на пол, а мы, ползая на коленях, должны отыскивать эти крохи. Вот уже прошло больше 60 лет, а память не стирает эту картину.
На фотографии наша детсадовская группа (летом 1945 года.). Много знакомых лиц, моих будущих товарищей по школе. Я сижу во втором ряду перед воспитательницей. На моей голове тюбетейка, а в руке – деревянный кинжал, кем-то мне подаренный. Им я очень годился, и держу его на груди.

В детском саду я очень быстро научился матерным словам. Моими «учителями» были товарищи по садику. Матерились они мастерски. Конечно, воспитатели зорко следили за нами, но в каждой группе было более 30 детишек. Разве за всеми уследишь? Главным моим «учителем» был мальчик Аркадий Калинин. Он был всего на год старше меня, но не по годам «образован». Как и меня, его оставляли на шестидневку и даже иногда не забирали на воскресенье. Научил он меня многому, и не только мату. Водил, в спальню, где спали маленькие девочки, и, откинув простынь, показывал «интересные места». Насмотревшись на них, он начинал мастурбировать и призывал меня, правда, безуспешно, следовать ему. Он многое знал и умел в неполные 8 лет!

Перед самым «окончанием» детского сада мама решила, что я должен заниматься музыкой и купила мне скрипку. Об этом я сразу же рассказал ребятам и воспитательнице, да ещё приврал, что уже кое-чему научился. В то время мы готовили какое-то представление и там должны были действовать различные зверушки. Среди них - кузнечик, роль которого досталась мне. Думаю потому, что у меня была скрипка. Кузнечик должен был появиться на публике с ней. Ни репетиций, ни спектакля не помню, а вспоминаю лишь один момент. Скрипка у меня в руках и меня просят сыграть какую-нибудь простенькую мелодию. Я провожу смычком по струнам -  раздаётся отвратительный скрип. Сразу всем стало ясно, как я «умею» играть, а мне - очень стыдно за ложь.

                Лето в деревне

В последнее лето перед школой мама на один месяц забрала меня из садика, и мы с ней и с няней Полей поехали в деревню. Это была не поездка на отдых, а мамина командировка. Не знаю, в какой организации она работала, но задачей была организация сбора грибов и заготовки их на зиму. Наверное, мама должна была, принимать грибы, собранные населением и проводить их засолку. В этом ей помогала Поля. Всё это меня совершенно не касалось. Я был доволен тем, что не надо ходить в детский сад, что рядом мама и что еды было вдоволь. Это ведь были первые месяцы после окончания войны.

Всё в деревне для меня, городского мальчика, было новым. Жили мы в деревянном доме – снимали комнату. Хозяев дома, конечно, не помню, а вот их внука Колю помню отлично. Он был моим сверстником и был не по годам развит. С ним я часто ходил в недалёкий лес и в поле, где паслось деревенское стадо. Познакомил меня Коля с пастухом – мальчиком на пару лет старше нас. У пастуха в руке был кнут, и он им ловко орудовал, управляя коровами и овцами. При этом пастух громко «щёлкал» кнутом и ругался матом. Мне было удивительно, что такого небольшого мальчика слушаются огромные коровы. Кнут был длинным, на самом его конце – сплетённая из конского волоса косичка. Однажды пастух только слегка хлестнул меня кнутом, и я сразу понял, почему коровы его слушаются.
 
Многое мне было странно в деревне: печка в горнице, многочисленные иконы в углу, горящие лампады. Каждое утро Колька просил свою бабушку: «Помоли меня!». Они вместе становились на колени перед иконами и шептали слова молитвы. Слова мне были не понятные, да и разобрать-то я их толком не мог.

Хотя Колька верил в Бога и молился, это не мешало ему постоянно материться, и он основательно пополнил мой запас матерных слов. Меня он называл всё время не иначе, как «москвич-в-жопу-тычь».

Однажды я удивил и здорово напугал маму. И всё, конечно же, из-за Кольки. А дело было так. Каждое утро мимо нашего дома проходили дети, брат и сестра лет пяти. Взявшись за руки, они шли с одного конца деревни в другой. Вероятно, родители днём работали, а детей посылали на день к бабушке. Так вот Колька как-то раз спрашивает меня: «Знаешь, куда они идут?» И на мой вопрос куда ответил: «е…...!». Надо же мне было повторить всё это маме! Ведь понимал, наверное, что это не хорошо, а вот выдал такое. Конечно, мама была в шоке. Спрашивала, откуда знаю такие слова. Я ей честно ответил, откуда и это, кажется, ускорило наш отъезд из деревни. Впереди была школа.