БУРЯ, Акт третий

АКТ  ТРЕТИЙ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Перед кельей Просперо.

(Входит Фердинанд, неся бревно.)

ФЕРДИНАНД:
Усилий требуют, порою, наслажденья, и труд тогда не кажется трудом. И нету места глупым униженьям,  а просто мелочи —  становятся добром. Труда несносного я б никогда не вынес, но та, которой я служу, всё мёртвое в живое обращает, а труд — в  блаженство неземное. Как несравнимы дочери степенность и раздражение отца. Он — воплощение жестокости суровой. Я сотни брёвен здесь сложить обязан. Моя ж хозяйка видя, как тружусь, поток горючих слёз сдержать не может, и твердит, что только раб таким трудом достоин быть унижен. И мысли сладкие удваивают силы, а труд нелёгкий — вовсе и не труд.


(Входит Миранда; и на расстоянии невидимый Просперо.)

МИРАНДА:
Прошу же вас, убавьте пыл. Не надрывайте вы себя! Хотела б я, чтоб молния спалила эти брёвна,  с прилежностью уложенные вами. Прошу присесть и отдохнуть. Ведь эти брёвна  горькими слезами зальют очаг, о вашем рабстве вспомнив. Сейчас отец мой погружён в науку, есть три часа у вас на отдых.

ФЕРДИНАНД:
Добрейшая из всех господ, не ждёт светило, клонится к закату, как я, до срока всё исполнить должен.

МИРАНДА:
Пока вы малость отдохнёте здесь, тем временем  поленья отнесу сама.  Позвольте ж помогу, не отвергайте помощь.

ФЕРДИНАНД:
Да нет же, хрупкое созданье,  пусть даже надорвусь, но нежиться в объятьях лени как и позволить вас трудом унизить я не могу.

МИРАНДА:
Труд, как и вам, мне — не обуза. Ведь легче выполнить его по доброй воле, вы ж против воли трудитесь пока.

ПРОСПЕРО:
Трофей в силках! И в этом нет сомненья.

МИРАНДА:
Как вы измождены!

ФЕРДИНАНД:
Когда вы здесь, прекрасная синьора, не увядает свежеть утра никогда. Молю вас, имя мне своё скажите, чтоб мне его в молитвах поминать.
МИРАНДА:
Миранда. - Наказ твой я нарушила, отец!

ФЕРДИНАНД:
Прекрасная Миранда! Вершина красоты и обаянья, дарованные свету! Я повидал не мало женщин, ласкавших слух изысканностью речи, а взор — великолепием нарядов. Не скрою: нескольких любил за их умение себя преподнести, но ни одна мне сердце не пронзила. Весь внешний блеск тускнел и разрушался при испытании любовью. Вы — несравненное созданье! Не можно равных вам найти!

МИРАНДА:
Себе подобных не видала никогда, и даже в памяти отсутствуют они. Могу лишь в зеркале себя увидеть. А что касается мужчин, так кроме вас и своего отца я никого не знаю. Как выглядят они не представляю. Но скромностью клянусь, моим бесценным даром, мне в мире кроме вас не надо никого. Моё воображенье не способно создать кого-либо другого. Но что-то заболталась я, забыв про наставления отца.

ФЕРДИНАНД:
Я от рожденья — принц , а может быть — король (не дай-то бог»!) - и дровосеком быть, конечно, не намерен, как и  мух ловить. В душе переполох — когда увидел вас, рабом мне  сердце приказало быть и я им стал покорно.

МИРАНДА:
Вы любите меня?

ФЕРДИНАНД:
О, небо и земля, в  свидетелю беру вас. И, если правду говорю, ко мне удача пусть благоволит. В противном случае —  все блага мира, адресованные мне,  пусть в горе обратяться. Дороже всех сокровищ мира люблю тебя, ценю и обожаю.

МИРАНДА:
Дурёха я — от  радости рыдаю.

ПРОСПЕРО:
Знакомство перовое и первые восторги! Пусть милость божия союз благословит!

ФЕРДИНАНД:
К чему же слёзы?

МИРАНДА:
Желаю я, а предложить не смею, и взять хочу, а не могу. Не знаю как, и до смерти робею, а впрочем — это пустяки. Нельзя упрятать то, что просится наружу. Зачем обманывать себя! Веди меня, святая чистота! Женою буду, коль возьмёте в жены, а не женой — так женщиной, познавшей вас, умру. Но в случае любом я — ваша вечная раба.

ФЕРДИНАНД:
Да нет же!- госпожа! А я — слуга покорный.

МИРАНДА:
Так вы мой муж?


ФЕРДИНАНД:
Конечно да! И вот моя рука. Я, словно раб, познавший вкус свободы.

МИРАНДА:
А вот моя рука, а на ладони — любящее сердце. Придётся нам расстаться ненадолго.

ФЕРДИНАНД:
Пока, любимая, пока!

(Фердинад и Миранда удаляются в разные стороны.)

ПРОСПЕРО:
Сравниться с ними в радости не смею — им всё впервой, да так и должно быть. И всё же — радости я большей не знавал.  Теперь  — за книги. До ужина мне предстоит немало сделать.

(Уходит.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

(Другая часть острова.)

(Входят Калибан, Стефано и Тринкуло.)

СТЕФАНО:
Пока вина есть бочка,
Про воду — ни гу-гу!
Мы ей даём отсрочку
На этом берегу.

И пьём, пока нам пьётся,
Пока хмельное льётся,
А, если ты вина не дашь,
Возьмём тебя на абордаж!

Слуга-урод, лей прямо в рот, лей веселей,  и за моё здоровье пей!

ТРИНКУЛО:
Слуга-урод, слуга-урод — такой здесь островной народ! И, говорят, всего нас пять: чего с нас взять, чего нам дать? И, если двое остальных с такими же мозгами, то нам , увы, несдобровать.

СТЕФАНО:
Когда приказываю пить, слуга-урод, нельзя вопить и заводить глаза на лоб.

ТРИНКУЛО:
Куда ж ещё их заводить? Была бы полная буза, когда б под хвост ушли глаза.

СТЕФАНО:
Мой славный полу-человек язык свой утопил в вине, а я, полосканный  волной  все тридцать пять ужасных миль, ступил на берег, как герой и этому свидетель свет! Пожалуй, я произведу тебя в высокий чин. А можешь знаменосцем быть.
ТРИНКУЛО:
Высокий чин он донесёт, а знамя в этом виде — нет!

СТЕФАНО:
Мосье урод, бежать нет сил.

ТРИНКУЛО:
И не идти, и не бежать, как пни молчать, как псы лежать.

СТЕФАНО:
Хоть слово выдави, урод, коль ты действительно урод.

КАЛИБАН:
Как поживает господин? Пришла пора лизнуть сапог. Я трусу больше не служу.

ТРИНКУЛО:
Ты лжёшь, уродина презренная. Ведь мне не страшен даже полисмен. Да я, тухлятина морская, сегодня храбр, как никогда! Вино во мне, а не вода! Как,  полурыба- полузверь, чудовищную ложь решаешься сказать мне? 

КАЛИБАН:
Смотри, как оскорбляет он! Уже ль, милорд, позволишь ты?

ТРИНКУЛО:
Ну, надо же — Милорд! Как распирает дикаря!

КАЛИБАН:
Смотри, - опять! Так покарай его, прошу, чтоб было не повадно.

СТЕФАНО:
Послушай, Тринкуло, не тренькай! А, если ты ослушаться посмеешь, на первом дереве тебя... Уродец милый, издеваться над тобою не позволю, я подданных своих в обиду не даю.

КАЛИБАН:
Благодарю, милорд. Позвольте изложить моё прошенье снова?

СТЕФАНО:
Ну, излагай же, чёрт возьми, коленопреклонённый. Мы выслушаем стоя, Тринкуло и я.

(Появляется невидимый Ариэль.)

КАЛИБАН:
Как прежде говорил: тирану подчинён я. Волшебник  этот чарами своими мой остров у меня отнял.

АРИЭЛЬ:
Ты лжёшь!

КАЛИБАН:
Да сам ты лжёшь, кривляка обезьянья! Не лишне было бы тебя отколошматить. Не лгу я!

СТЕФАНО:
Коль, Тринкуло, не хочешь зубы потерять, то, будь любезен, не встревай в беседу.

ТРИНКУЛО:
Молчу, как рыба.

СТЕФАНО:
Лежи на дне. А ты, давай-ка продолжай.

КАЛИБАН:
Вот я и говорю: он чарами своими мой остров отобрал. Ему ты отомсти. Ты можешь, знаю я. А этот вот не может ...

СТЕФАНО:
В этом нет сомненья.

КАЛИБАН:
Так будь владыкой здесь, а я — твоим рабом.

СТЕФАНО:
Кто б мог сказать, как это сделать? Пожалуй, отведи меня к нему.

КАЛИБАН:
Да. да, милорд, во сне его  застанем, а ты в ту голову  вколотишь гвоздь.

АРИЭЛЬ:
Куда тебе до этого, лгунишка.

КАЛИБАН:
Вот шут гороховый! Вот шут презренный! Прошу, владыка, врежь ему по роже и лиши бутылки. Пусть не вино, а горькую морскую влагу лижет, источников ему не покажу.

СТЕФАНО:
Ты, Тринкуло, заткнись, коли не хочешь, чтоб собственной рукой побил и выставил за дверь. Чудовище  не смей перебивать, иначе измочалю, как треску.

ТРИНКУЛО:
Да что я сделал? Ровно ничего! Не лучше ль мне в сторонку отойти?

СТЕФАНО:
Кто, как не ты сказал, что  лжёт он?

АРИЭЛЬ:
Ты лжёшь.

СТЕФАНО:
Ах, лгу  я?  Что же, получи!
(Бьёт Тринкуло.)
И, если не достаточно тебе, скажи мне ещё раз, что,лгу я.

ТРИНКУЛО:
Да что же за напасть! И где ж мозги и уши ваши, черт вас дери? Всему причиною бутылка и заигравшее вино! Да чтоб урод твой сдох! А руки ваши отвалились.

КАЛИБАН:
Ха, ха, ха!

СТЕФАНО:
Довольно перебранок, продолжай. А ты подальше стань.

КАЛИБАН:
Поддай ему ещё, а то я сам его начну дубасить.

СТЕФАНО:
Ты — отойди, а ты — продолжи.

КАЛИБАН:
Ну, так вот: есть у него привычка днём поспать. Вот тут ему башку и надо размозжить. Но прежде книги уничтожь. Дубиной череп расколоть иль посадить на кол, а, может, в горло нож всадить: вот это, брат, прикол! И всё же — книги всех главней!. Без них он глуп, как я. Вся власть над духами в томах. Они трепещут перед ним и ненавидят старца. Все эти книги надо сжечь. Не мало утвари в дому, как любит говорить, для глаза и души, но только дочь ценней всего, и превзойти её красу ничто не может. Двух женщин в жизни видел я: её и Сикораксу, мать мою. Но Сикоракса ей не ровня вовсе.

СТЕФАНО:
Ты говоришь красавица она?

КАЛИБАН:
Клянусь, украсит ваше ложе. Наследников достойных народит.

СТЕФАНО:
Я человека этого убью! И знай, чудовище, мы будем славной парой (виват,король и королева!), а ты и Тринкуло — помощники мои. Не правда ль, Тринкуло,  идея не плоха?

ТРИНКУЛО:
Превосходна.

СТЕФАНО:
Дай руку и прости за синяки. Но волю языку давать не смей, пока живёшь.

КАЛИБАН:
Уж скоро он заснёт, пожалуй. А ты его убьёшь?

СТЕФАНО:
Не можешь в этом сомневаться.

АРИЭЛЬ:
Хозяина об этом упрежу.

КАЛИБАН:
Причина есть повеселиться. И радость распирает до ушей. Не спеть ли нам знакомый наш мотивчик?
СТЕФАНО:
Давай, чудовище, давай. Согласен спеть я, запевай. Тринкуло, подпевай.
(Поёт.)
Издевайтесь,
Насмехайтесь,
Насмехайтесь,
Издевайтесь.
Мысль свободна,

КАЛИБАН:
Нет! Мотивчик не тот!

(Ариэль играет на дудке и подыгрывает на  тамбурине.)

СТЕФАНО:
Тот же самый мотив?

ТРИНКУЛО:
Это наш мотивчик, а играет его Нечто.

СТЕФАНО:
Коль человек, то покажись, а если дьявол — объявись.

ТРИНКУЛО:
Прости мене, господи, грехи!

СТЕФАНО:
Кто умер, тот долгов не платит, и мне всё нипочём. Помилуй нас , господь!

КАЛИБАН:
Вам страшно?

СТЕФАНО:
Нет, чудовище!

КАЛИБАН:
Не бойся, остров полон звуков нежных. Порою сотни инструментов  и сладких голосов звучат в моих ушах, то пробуждая, то убаюкивая вновь, и в дрёме облака меня дарами осыпают. Проснувшись вдруг, молю о  новом сне.

СТЕФАНО:
Какое дивное, однако, королевство, к тому ж за музыку не надобно платить.

КАЛИБАН:
Когда убьёшь Просперо?

СТЕФАНО:
Случится это скоро. Я обещанье помню.

ТРИНКУЛО:
Нас приглашают звуки. Идём за ними следом и выполним свой долг.

СТЕФАНО:
Веди, чудовище, веди. Хочу я сам увидеть музыканта.

ТРИНКУЛО:
Ну что, идёшь?. Я за тобой,Стефано.

(Уходят.)

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Другая часть острова.

(Входят Алонсо, Себастьян, Гонсало, Адриан, Франциско и другие.)

ГОНСАЛО:
Святою девою клянусь я от усталости валюсь и кости ломит. Надежды блеск нас в путь увлёк, мы ходим вдоль и попрёк, а лабиринту — ни конца, ни края. Я так устал, что умираю. Позвольте, сэр,передохнуть.

АЛОНСО:
Я не могу тебя винить и мне ль об этом говорить: ведь я и сам измотан и телесно и морально. Конечно, сядь и отдохни. И я, как старую одежду, сниму с себя свою надежду живого сына отыскать. И море злобно зубы скалит, что ищем мы его на скалах.  Смеётся над отцом.

АНТОНИО (в сторону Себастьяна):
Ах, как я рад, что рухнула надежда. Она теперь на нашей стороне и упускать её не можно..

СЕБАСТЬЯН (в сторону Антонио):
Теперь мы этот случай не упустим.

АНТОНИО (в сторону Себастьяна):
Сегодня ночью это надо сделать! От поисков уставши за день, они не не могут и не будут бдеть.

СЕБАСТЬЯН (в сторону Антонио):
Как мы решили, так тому и быть.

(Звучит торжественная и странная музыка.)


АЛОНСО:
Что за мелодия? Прислушайтесь, друзья!

ГОНСАЛО:
Не музыка, а просто — волшебство!

(Невидимый Просперо витает вверху. Появляются странные создания, сервируют банкет, обворожительно танцуя и приветствуя участников торжества, приглашая короля и свиту к столу, а  затем растворяются в воздухе.)


АЛОНСО:
О, ангелы хранители мои! Что это значит?

СЕБАСТЬЯН:
Живое воплощение фантазий. Не мудрено теперь проверить нам в единорога,  и в Феникса, и в трон и власть его в Аравии пустынной.

АНТОНИО:
Всему поверю я вплоть до того, чему не верил раньше. И поклянусь, что странники не лгут, хотя им дома очень редко верят.

ГОНСАЛО:
Случись в Неаполе об этом рассказать, поверили мне б вряд ли. Когда б сказал островитян я видел ( сомнений нет — островитяне это)  по образу — чудовищ и ангелов небесных —  по манерам, с которыми сравниться мало кто способен на земле, а может не способен вовсе.

ПРОСПЕРО (в сторону):
Ты прав, почтенный, верно говоришь: отдельные средь вас самих чертей опасней.

АЛОНСО:
Не можно слов найти: какие формы, жесты, звуки! А, впрочем, слов не надо — язык сей  сердцу каждому понятен.

ПРОСПЕРО (в сторону):
Похвалишь уходя.

ФРАНЦИСКО:
И странно все исчезли вдруг.

СЕБАСТЬЯН:
А важно ль это, если ломятся столы? Желудки наши, впрямь, оголодали и не откажутся отведать угощенье.

АЛОНСО:
Ну, нет!

ГОНСАЛО:
Да полно, сер, причин для страха нет. Давно, когда мы были дети, не верили  в чудовищ горных на быков похожих, в людей с торчащими по телу головами. Теперь же верить этому придётся.

АЛОНСО:
Меня уговорил ты, буду есть. Быть может и в последний раз, а впрочем — всё равно. Ведь лучшее уж больше не воротишь. Последуйте примеру моему и брат и герцог.

(Сверкает молния, слышны раскаты грома. Входит Ариэль в образе гарпии. Машет крылами над столом и все яства тут же исчезают.)

АРИЭЛЬ:
Вы, трое грешников, кто волею судьбы, которая заводит мир и всё, что в нём ютится, исторгнуты из пасти моря на пустынный брег, ведь быть среди людей таким, как вы, не место. Я вас лишил ума, не удостоив даже чести самим залезть в петлю иль в море утонуть.
(Алонсо, Себастьян и другие обнажают мечи.)
Глупцы вы! Я и товарищи мои — вершители судьбы. Броня и сталь мечей разящих ваших способны поразить лишь ветра шум гудящий и свист волны свистящей, но ни единого пера наряда моего. Я и товарищи мои для вас неуязвимы. И если б даже захотели  нас убить вы ,сил не хватило бы мечи свои пудовые поднять. Припомните, за этим я и послан к вам, вы, трое из Милана, лишили хитростью Просперо власти, не пощадив его и малое дитя на растерзание отдали морю, но море возвратило их, а ваша подлость богом не забыта и будет отмщена и морем и землёй и всем на ней живущим. Вам уготовано, обязан я сказать, не смерть мгновенная, а долгое страданье — день ото дня и шаг за шагом чахнуть, что смерти всякой хуже. Ничто на острове пустынном от кары не спасёт, а только покаяние и беспорочный в будущее путь.

(С очередным раскатом грома исчезает. Затем в сопровождении тихой музыки снова появляются странные создания , танцуя и гримасничая уносят стол.)

ПРОСПЕРО:
Мой Ариэль, ты роль исполнил гарпии прекрасно. Урока моего не упустив ни слова, изящно их терзал. И странные созданья, сотоварищи твои, на должной высоте сыграли роли. Магическая формула моя врагов сразила. И вот теперь, когда они подвластны мне, пойду проведаю младого Фердинанда , которого считают все погибшим. И  ту, что мне и Фердинанду всех дороже.

(Перестаёт витать вверху.)

ГОНСАЛО:
Во имя всех святых, мой бог, что с вами происходит? Застыли, словно, истукан.

АЛОНСО:
Чудовищное зрелище всё это. И гром, и молния, и ветра злого глас в трубе небесного органа, и страшных волн крутые языки твердят Просперо имя. Мотив один — моё грехопаденье. Не потому ль мой сын в могиле топкой, а я его закапываю глубже в ил, куда и сам я скоро лягу.

(Уходит.)

СЕБАСТЬЯН:
И сколько б ни было чертей, я всех по одиночке уничтожу!

АНТОНИО:
И я всегда с тобою рядом.

(Себастьян и Антонио удаляются.)


ГОНСАЛО:
Все трое вне себя. Великий грех, подобно яду, действует не сразу и души пожирает не спеша. А нам же надо поспешить и не позволить злому умыслу свершиться.

АДРИАН:
Так поспешим же!
(Уходят.)