Ледяные родники детства

Шел 46-й год, первый послевоенный. Отплакали свое вдовы, начали зарастать травой окопы в Куваевском лесу, выкопанные когда-то на случай если не удержим Москву, по улицам ползали безногие вечно пьяные инвалиды на широких досках с колесиками. Светило солнце, стояло жаркое лето, всё пёрло из земли, удобренной человечинкой, будто назло всем смертям.

Пятилетний Николка не понимал всего этого так, как понимали это взрослые, он просто радовался солнцу, лету, жизни, куску хлеба-чернушки, смоченному подсолнечным маслом и посыпанному солью, который сунула ему тихонько бабушка Маша тайком от мамы Маши, ругавшей ее за то, что она набаловала единственного ребенка в семье.

До войны семья была многодетная, да с фронта не пришел никто, и осталась только бабушка, мама с Николкой, у которой двое других сорванцов умерли в войну от голода, да тетка Настя, которая осталась и без детей, и без мужа.

А еще у Николки была еще одна бабушка, Липа, мама мамы Маши, по-взрослому Евлампея Глебовна, но Николке такое имя выговорить было никак нельзя, язык не слушался, и всё получалось Липа. Жила бабушка Липа не в городе, а почти что рядом, в маленькой деревне Подталицы, работала в колхозе. Иногда приезжала в гости, но на ночь никогда не оставалась, говорила, что без паспорта это до первой облавы. Застанут – посадят, вот справку каждый раз на отлучку из колхоза нужно брать у председателя, а его самого за такое посадить могут.

Вообще, слово «посадить» в семье и на улице повторялось во всех вариациях куда больше иных слов. Вот дядю Сашу из соседнего дома посадили, у самих только что квартирантку-девочку Ниночку, которая с голоду выпила в цехе стакан патоки пополам с землей. Ей было 12, и дали 12. Николку мама брала с собой, когда ходила на Болотную, в «пересылку» с передачами.

Страшное это место «пересылка». Двойной забор с колючей проволокой, часовые на вышках, а вход для передач один, очередь занимали с ночи, всех-то не принимали. Людей тысячи, а время приема передач с 8 до часу. Николке запомнился огромный зал с высоким потолком, на котором скрипела, покачиваясь от сквозняка, тусклая лампочка в жестяном абажуре. «Х-рк, х-рк». Лампочка высоко, а звук разносился по всему залу, набитому людьми, которые стояли молча как тени, только иногда кашель прерывал эту кладбищенскую тишину и на минутку заглушал загробный голос Лампы.

Но скоро Ниночку отправили с этапом на Колыму, и только бабушка Маша вспоминала ее в своих молитвах. Все разом как-то смирились, съежились, один Николка, не знавший другого мира, считал всё само собой разумеющимся: родился, в тюрьму; вышел –взрослый, в литейный цех, оттуда снова в тюрьму. Нормально. Вон Юрка Белов, «Белочка», откинулся, так такое рассказывает! Что вором стал, а вор – это самый фартовый человек, не то, что эти фраера вонючие. А какие песни поет: про Гоп-со-смыком, про Таганку, про Мурку. Таких песен по радио не передают.

Радио – это так называлась черная тарелка на стене, которая хрипела от 6 утра и до 12 ночи. У Вальки Шутова такая была. В николкином доме ее не было, с деньгами что ли туго было. Иногда ставили власти, а тут видно и у власти безденежье случилось. Но на столбах в центре города висели огромные железные колокола, которые говорили и громче, и отчетливее, и каждый желающий мог придти и послушать. Ребята постарше так и делали, а потом пересказывали, играя в стенку, что там сказал товарищ Сталин в ответ на козни товарища Черчилля и сколько ситца в ознаменование этого обязалась дать ткачиха Виноградова на своих 400 станках.

Но были у Николки и праздники. Это когда ездил он с мамой к бабе Липе в деревню. Ездил-то только он, а мама везла его зимой на саночках-плетенках, а летом на тележке. До деревни было совсем рядом, если бы не аэродром, отделявший ее от города. Через аэродром нельзя, там часовые стреляют любого, приходилось обходить аэродром, а это километров 12.

Близость аэродрома чувствовалась не только в реве самолетов круглые сутки, но и в черных остовах домов, которые сгорели от падения на них самолетов. Таких домов в деревне было три, и их проходили, опустив глаза к земле, как бы суеверно боясь такой страшной участи.

Деревня располагалась на речке Талке, которая в том месте была шириной метров десять, и через нее был деревянный мосток. На одном берегу аэродром почти вплотную, а на другом вплотную огородами деревня. Деревенька невеликая, дворов меньше сотни, но очень красивая, несмотря на зияющую нищету. Красивая своими садами и огородами, которые в летнюю пору цвели и пахли как только что вышедший из парикмахерской фартовый жиган.

Когда у мамы был отпуск 17 дней, ей в литейном цеху прибавка была, а так было по 12, то гостили у бабушки долго. Николка днем пропадал на речке, где пацаны купались прямо рядом с мостками, на которых бабы стирали белье, а вечером отъедался репой, брюквой, морковью. А пуще всего любил он огурцы. Нет, у них и в городе был у дома огород, а перед домом росла картошка, но в деревне огурцы были особенные, духмяные. Укусишь – и жить хочется. Особенно с хлебом домашним, который баба Липа пекла в огромной русской печи. Не жизнь, а малина.

Кстати, о малине. Малины на огороде у бабушки было море, Николка наедался от пуза на зиму впрок. Яблоки опять же, но это уже ближе к осени, когда приезжали только на выходной. Что говорить, не жизнь, а малина в деревне.

Только вот в 4 утра будил бригадир колхозный. Стучал в окна и орал на всю деревню: «Выходи, мать твою, в сандальи и бога душу!». И бабушка вставала с печки и покорно уходила в холодную темноту. Однажды и мама с Николкой с ней ходили, так Николке запомнилось огромное поле, с которого нужно было выполоть все сорняки. Поразило вот что: на бабушкином огороде не соринки, а тут от василька с пыреем огурцов совсем не видно. А тяжелый труд это, полоть под палящим солнцем от ночи до ночи.

Но все тяготы забывались на речке. Вода была чистой и прохладной, мальчишки купались до посинения. Только вот за бочаги никто не заходил, там били ключи, и вода была страшно холодной в любую жару. Там даже скотину не поили, - верная смерть, так вода холодна была. А зимой вся речка замерзала, а за бочагоми никогда, ключи, родники эти ледяные в любой трескучий мороз приносили крошечку тепла из земли, и крошечки этой хватало, чтобы перебороть сковавший остальную реку наглый как танк мороз.

На этот раз тоже всё было лучше не бывает. Но вот однажды среди белого дня вдруг потемнело, поднялся сильный ветер, загрохотало вдали, предвещая беду. Все попрятались по домам. А николкины мама с бабушкой ушли в поле как раз. Николка один в большом гулком доме забился от страха под стол и вздрагивал от каждого раската грома.

Ударил ливень будто из ведра, стены дома затряслись, закудахтали куры во «дворе» - пристройке к дому, куда из дома можно было попасть просто открыв дверь, огромные капли забарабанили по стеклу, а молнии сверкали, и немного погодя грохотал гром такой силы, что большая керосиновая лампа «летучая мышь»действительно стала как живая раскачиваться на потолке и тень от нее на стене действительно напоминала большую мышь, мечущуюся от стены до стены, когда молния очередной раз озаряла комнату своим мертвенным, страшным светом.

Кто-то пробежал под окнами с криком «Синякова убило!...», потом всё как-то сразу стихло, постепенно развиднелось, а через часок и солнце вышло, вернулись мама с бабушкой. Оказывается, молнией убило соседа. Прямо за столом в доме. Огненный шар с большое яблоко величиной выплыл из печи, и нет Синякова.

Это врезалось в память бедного Николки на всю жизнь. Призрачная грань между радостью и горем, добром и злом, жизнью и смертью.

Валентин Спицин.