Слезы

Я плачу. Я скребусь. Я устала.

Забираться на деревья и падать с них, снова забираться и снова падать. Мне хочется на несколько дней, я не прошу жизни, устроить себе отпуск. Сидеть и смотреть на море. А потом снова сидеть и смотреть на море. А вечером идти по безлюдной ноябрьской набережной.
Это было какой-то мудростью и, если честно, я уже не понимала, что лучше. Ведь кроме самого движения были: семья, искусство, страна, прошлое. Я им всем была должна. Мне казалось, что если остановиться в осеннем кафе на берегу моря, мне это так понравится, что я не захочу возвращаться.

Тени. Лишь тени. Я не знала, почему выбрала такую жизнь. И не видела смысла в другой. И ее уже ненавидела. Все это ненавидела. Вот так из меня лились слезы. От смысла и бессмысленности.

Я читала «Счастливую Москву» Платонова и мне становилось жутко. Так как в этом невыносимо знакомом образе сумасшедшей устроительницы будущего я видела себя. Свою маму. Бабулю. Наш бег был одинаковым. Принеся в жертву хрупкий мир самих себя, мы устремились за каким-то призрачным светом, в который не верили.

Я просыпалась, пила кофе, крутила, дышала, думала, рисовала, писала, делала, переделывала и отваливалась ночью в сон. Давясь слезами.

Я искала ответ во всем. В стихах Веры Павловой, от которой получила сегодня письмо. В древней кавказской цивилизации Ашуи, которые вложили в меня  что-то, но забыли передать инструкцию. Древность выстроилась передо мной в одну линию. Вопрос был – а что мне со всем этим  теперь делать?

Я была частью системы. Я проснулась и побежала. Спотыкалась о любовь, но отряхивала ее со своих век и снова бежала. И вот здесь и сейчас. Я вернулась, но забыла, как быть человеком. А когда вдруг понимала, меня отбрасывало к началу.
 
Счастье. Какое оно? В чем оно?  Оно было неуловимым. Любовь была неуловимой. Я на нее все время натыкалась. Я смотрела на нее как кошка на солнечный зайчик. Я пыталась распутать жизнь, а в итоге сталкивалась с пустотой. 

Мама часто признавалась, что не может смотреть на себя в зеркало. Я боялась за всех нас. Мы ошиблись. Я хотела помириться. Андрей Платонов написал, что у человека два мозга. И что костный мозг – это и есть внутренний мозг тела. И человек вырвался вперед животного мира, потому что его решения были спроецированы на стыке двух сознаний: человеческого и примитивного.

Я хотела помириться с телом, с полом, с женским родом. С родом вообще. С этим словом - Род. И не потому, что я по ним сильно соскучилась, а потому что знала, что дальше так нельзя.

Не стоять на пути неба.

Я устала. Но снова возвращала себя в точку отсчета и начинала с нуля: поехать домой. Пойти с подругами в бар и выпить кофе с коньяком.  Съесть мороженое с розовым сиропом. Солнце. Горячая ванна. Слушать музыку. Слушать. Зима. Книги под одеялом. Влюбленность. Запах моря. Теплый мир. Как рано мы теряем сладкий теплый мир.
 
Я знала, что буду ходить и ходить вокруг каких-то предметов памяти, и в итоге круг будет сужаться, и я вырву из его центра тот недостающий элемент, который не давал жизни. Который был как серебряный кол, забитый в сердце.

Я переложила на ответственность Бога слишком большую вину, которую он не должен был за меня решать. Я обогнула Вселенную, побывала на далеких планетах и в древних тысячелетиях, разговаривала со стоиками и нартами,  пила чай с Джалалладином Руми,  стояла  со свечой за плечами Андрея Рублева, а наткнулась на себя – с мамиными духами под подушкой.

Я помню все те вещи, листья, мысли. Я забыла, что у меня было в прошлом году, и даже неделю назад, но помню все из тех лет. Художественное училище, окошко, где покупала хлеб в Краснодаре, желтые листья. Я помню мамину синюю сумку и ботинки, ее куртку «летучая мышь», папин кожаный ремень, в котором я спала. Допустим, я пришла на прием к психологу и он меня спрашивает: «Что вас беспокоит?». А я ему отвечаю: «Меня заклинило в девяносто первом году».

Почему. Почему там? Почему?

Я осталась там, где мамино отражение совпадало с мамой, а мое – со мной.
Она не завершилась. Она остановилась на полпути. И я зависла. В безвременье.
Я оставила что-то. И даже пройдя все, и приняв, и поняв, я все еще знала, что  осталась там, а в мир ушел мой призрак.  Ему было меньше больно, меньше страшно. Он был моей проекцией, которая умела сопротивляться жизни.

У меня от той остались предметы. Тетради. Запах. Следы помады на бумаге. Потрепанный сонник. Папин коричневый свитер и брюки, в которых она ходила на занятия в училище. Запах акварельных красок. Постоянная навязчивая необходимость видеть море. Стихи. Я их записывала, учила наизусть. Небо.

Я думала, что пытаюсь догнать призрак, похожий на меня в шестнадцать лет. И только сейчас поняла, что призрак – это я. Это я - призрак, который пытается стать человеком. Она спала в автобусе Геленджик-Краснодар, оставив тело и душу в Геленджике, а параллельно дороге бежали белые-белые кони из тумана. Она не могла уйти от места, где любила. 

Отражения в зеркале.

Я возвращаюсь на набережную моего города с еще бетонными ограждениями, которые позже сменили изящные балясины. Солнечный день опускается сквозь тонкие пальцы сосен. Тихо-тихо. Ноябрь. Ноябрь девяносто второго. Вот там, на скамейке, в курортной зоне, сидит женская фигура. Она все еще кружится, ей все еще нужно к кому-нибудь прилепиться. Она еще не раздробила себя на миллионы маленьких частичек  - стран, писем, взглядов, строчек, билетов на самолеты, поселив в каждой из них пустыню.
 
Я сажусь рядом. «Я люблю тебя», - она не слышит, но вздрагивает. «Я люблю тебя. Все было так, как возможно понять, лишь видя все сверху, целиком». Я медленно возвращаюсь. «Все было правильно».

Она становится легче и прозрачнее. Ей в этот момент очень хорошо и счастливо, просто так сидеть, одной, и смотреть на море. Она уходит в счастье, как в свет.

А я остаюсь.

Все было правильно.

Мой Геленджик. Мои руки. Мои глаза.

Слезы.