Глава двадцать девятая

       Даже сейчас, спустя много лет, мне трудно вспоминать об этом, трудно рассказывать об этом, и тем более – невероятно трудно пытаться объяснить, что я чувствовала тогда, в ту конкретную страшную секунду, обрушившуюся беспощадной правдой равнодушных слов на мои хрупкие девичьи плечи, да и в последующие – минуты, часы, дни, недели и месяцы… Без сомнения, каждый переживает свое горе по-своему, и пытаться донести до чужих душ самое больное, самое сокровенное – занятие не из легких. Поэтому я, пожалуй, не буду и пытаться. Скажу лишь, что в первое, самое благостное мгновение, мне показалось вдруг, что все эти слова, сказанные нарочито отрешенным тоном, вся эта нелепая фигура в потрепанной милицейской форме, и свекровь, медленно сгибающаяся в коленях и с глухим тяжелым стуком падающая на пол, - все это лишь плод моей фантазии, моего уставшего мозга, измученного ожиданием и неизвестностью. Мне показалось, что это сон, и он непременно, вот-вот закончится, и оставит в памяти лишь зыбкий холод псевдо-утраты и липкий пот придуманного страха.
       Однако сон не кончился. Он обернулся страшной, необъятной, хуже всяких измышлений, реалистичной явью. Явью, в которой мне пришлось идти на опознание, давать бесчисленные показания, заниматься организацией похорон, а потом и самими похоронами, выслушивать искренние и не очень соболезнования, устраивать бесконечные и многоразовые, по всем традициям, поминки, устанавливать памятник на Лешкиной могиле, носить к нему нескончаемое количество цветов, каждый день, иногда по несколько раз в день, просиживать у этого памятника часы и дни напролет, плакать, и плакать, и пытаться жить дальше, и при этом не сойти с ума от горя и безразличия всего окружающего мира. Мира, которому нет никакого дела до того, что весь смысл твоей жизни, равно как и сама жизнь, будто ушли, улетучились, растворились… Нет – сосредоточились… на этом скорбном месте, тихом пристанище мертвых тел и не мертвых (о, как отчаянно хотелось в это верить!) душ…               
       В какой-то момент этих мытарств ко мне пришла привычная уже мысль о самоубийстве. Я до такой степени устала бороться с собственными страхами, чувством вины и болью, что спасительной и бесконечно притягательной показалась вдруг возможность покончить со всем этим раз и навсегда. Но вот незадача – я так долго выбирала способ сведения счетов с жизнью, разрываясь между лезвием бритвы и снотворными таблетками, что столь неразрешимая дилемма уже сама по себе спасла меня, когда я вдруг осознала абсурдность и трагикомичность течения собственных мыслей. Хоть на что-то сгодилась данная нам при рождении свобода выбора! К тому же мне вдруг вспомнилось весьма распространенное мнение о том, что самоустранение от жизни – удел слабых. А мне отчаянно не хотелось ни быть, ни казаться, ни остаться в чьей-то памяти безвольной куклой! Так в очередной раз я осталась жить.
       Моя семья очень помогла мне – не пережить, нет, а просто смириться с этой потерей. Любимая сестренка Наташа, в одночасье превратившаяся из надоедливого, вечно чего-то просящего нытика, в мою самую надежную опору, ангела-утешителя, скорее всего, впервые почувствовала на себе, что значит нести груз такой нелегкой, а подчас и очень обременительной, ответственности. Родители тоже были внимательны как никогда – папа закармливал своими любимыми вишнями в шоколаде, а мама водила на все подряд премьеры в Театр оперы и балета. Короче говоря, лечили испытанными на себе методами. Но я была благодарна им даже за столь неуклюжие и слегка эгоистичные попытки вытащить меня из вязкой трясины отчаяния. Думаю, если бы не поддержка семьи, мне пришлось бы гораздо тяжелее в те наполненные сгустившимся мраком безысходности месяцы. Но я выкарабкалась. Как всегда.
       Итогом моего почти четверть-векового существования были: высшее образование с красным дипломом и неплохой старт профессиональной карьеры; четверть сотни мужчин, среди которых лишь один смог подарить мне безграничное, безусловное и ничем не омраченное шестилетнее счастье; хроническое бесплодие и два брака, первый из которых окончился разводом, а второй – вдовством. А впереди, в наступающем на пятки новом тысячелетии - только тотальное, ничем неистребимое неверие в жизнь.   
       Кстати, о новом тысячелетии – можете себе представить, каков был для меня тот Новый год… Помню, я все же купила елку, по заведенной традиции – живую. Притащила ее домой с утра, еле-еле установила в хлипкую подставку, ежеминутно ожидая, что вот-вот придет Лёлик и поможет справиться с непривычной задачей, и ежеминутно же одергивая себя нарочито грубыми эпитетами в собственный адрес. А потом уселась перед этой елкой на кухонный табурет – ненаряженной, грустной, густо пахнущей, не в силах заставить себя ее украсить, потому что обычно мы делали это вместе. Так и просидела перед ней немым истуканом до самого вечера, в темной комнате, в полной тишине, то и дело срываясь на мычащие рыдания и даже не пытаясь стирать струившиеся по подбородку соленые ручейки, холодно затекавшие под горловину облегающего свитера. Отвлек меня только шум салютов за окном, и я подумала, что пропустила полночь. Оказалось – соседи так шумно провожали пока только год уходящий. Тогда я впопыхах нацепила на елку три шара, гирлянду и два дождика, и, не дожидаясь боя курантов, почти залпом выпила бутылку шампанского – без загадывания желаний, да и вообще без желаний как таковых. А потом легла спать, и уснула крепким целительным сном, от которого – честно говорю вам – мне совсем не хотелось просыпаться… 
       Именно тогда пришла ко мне убежденность в закономерности понесенного наказания. С течением времени, по мере того, как острая безрассудная боль уходила, преобразовываясь в сросшуюся со мной глубокую тихую грусть, мозг мой, бесконечно прокручивающий в нейронах своей памяти одно и то же, раз за разом анализируя случившееся, пытаясь принять, осмыслить его, как будто сам собой, отдельно от моего бодрствующего сознания, пришел к неутешительному выводу о том, что Лешина смерть явилась заслуженной карой за совершенное почти восемь лет назад убийство не рожденного еще дитя. Просто однажды я проснулась с этой мыслью, как громом пораженная, и уже не расставалась с ней никогда. Как ни парадоксально, но такая жестокая уверенность в справедливости постигшего меня возмездия, пусть столь страшной ценой другой человеческой жизни, помогла мне как бы перелистнуть страницу и прекратить наконец мучиться угрызениями совести за тот давнишний свой ужасающий поступок. Однако, бессознательно расплатившись с прошлым, освободившись от него, я получила новый повод для непрекращающегося самоедства, и начала задаваться вопросом, а закончится ли вообще когда-либо эта затянувшаяся причинно-следственная цепь трагических событий моей жизни, начавшаяся так давно, - событий, плавно вытекающих одно из другого.
       Тогда же заложилось и укрепилось во мне осознание правдивости, личной приемлемости расхожего утверждения о том, что каждый человек на планете Земля – тотально, неистребимо одинок, и одиночество – это самое нормальное, самое естественное состояние для представителей рода человеческого. С тех пор перманентное, самодостаточное одиночество, лишь на время прерываемое какими-то отношениями, по моему глубокому убеждению, всегда временными и ошибочными, стало обычной нормой моей жизни.
       Конечно, пройдет время, и мне станет легче, но эта рана не заживет, не зарубцуется никогда, потому что такие раны не заживают. Минет несколько лет, прежде чем я смогу подпустить к себе мужчину – не к своей душе, нет, - всего лишь к телу. А после буду долго тереть себя мочалкой в душе и рыдать навзрыд, как будто совершила что-то позорное и непотребное. К сердцу моему в конце концов тоже смогут достучаться, и будут у меня в жизни еще несколько замечательных, потрясающих мужчин, с которыми я проведу много прекрасных дней и ночей, и которые смягчат боль моей утраты и степень моего оглушительного разочарования жизнью. Но свершится это только через много лет, и я еще раз выйду замуж, и снова разведусь, и снова буду искать, искать и надеяться, что все же найду, найду искомое, потерянное, первопричинное для жизни. Однако это уже совсем другая история… А до конца в себя я так никогда и не приду, никогда не смогу забыть, вычеркнуть, стереть ластиком судьбы эту несмываемую горечь самой большой моей, чудовищной жизненной потери, и все, все как один последующие мужчины будут всего лишь копиями (в мелочах, в деталях, в едва уловимых памятью и ощущениями ассоциациях), отражениями, подобиями моей самой настоящей, утерянной, долговязой и большеротой, улыбчивой и неправдоподобно счастливой, любви.

К О Н Е Ц

2011