нью борн

1.

Две полоски.
«Это провал».
Тупо уставилась на узкую бумажную ленту, на которой тускло просвечивают две лиловые полосы.
Привычным движением, не отдавая себе отчета в происходящем, нащупываю сигареты. «Скоро вернется». Рассказать? Внутри как-то сразу стало тепло и трепетно, где-то внизу живота. Я заранее знала, остальное было проверкой. Почувствовала, как напрягаются и плотнеют в напряженном ожидании груди. Уставилась в зеркало. Оно наивно показывает все еще тонкие формы любимого мною тела. Тела, с которым скоро придется расстаться. Решение возникло само собой. Ни вопросов, ни метаний. Что бы ни случилось, он будет жить. Он? Она? И как-то страшно, и тревожно, и волнительно… и тепло. Прошлась по старой, изношенной «однушке». Постояла немного на тесной кухне. Здесь многое нужно будет переделать. Покосилась на старый линолеум. Грязный, в каких-то несмываемых подтеках. Здесь брезгливо стоять, не то, что ползать ребенку. Бабушка не могла этим заниматься. Мне кажется, здесь все еще стоит ее запах. Атмосфера какой-то скорбной строгости, которая так пугала меня в детстве. Эти темные стены, нелепые огромные цветы на обоях и мерзкие березки на картине, у них обрезаны верхушки, но это же не фото!
Смотрю в окно и замечаю, что уже какое-то время бессознательно глажу живот. Здесь красивый вид. На улице престарелые сугробы. Скоро кончится зима.

*  *  *

Он врывается в квартиру так, как давно уже не врывался, такой свежий, пахнущий морозом. Так приятно-освежающе прижимает к себе. Чувствую запах кожи его куртки, терпкий, горьковато-сладкий. Прижимает меня к себе, а я так и застыла с половником в руке. Все, как пару лет назад, до того, как между нами легли все эти слезы и непримиримая полоса отчуждения. Оба не замечаем, как теряем одежду. Каждый неистово впивается в тело другого. Все так остро, и в этом есть что-то прощальное, как в каждой встрече за последние месяцы. От этого становится еще более сладко. Так пьянеще-липко-терпко. Чем больше мы отдаляемся в общении, тем гармоничнее чувствуют друг друга наши тела. Мы прижимаемся так, что между нами не остается никакого пространства, скатываемся в единый клубок, где невозможно понять, кому принадлежат движущиеся в едином ритме суставы. Впиваемся зубами и когтями, пронзая друг друга до боли, и кончаем одновременно. Потом долго лежим, сцепленные. Он во мне. Никаких мыслей, только болезненно-приторно-сладкое расслабление.
Встаю первая и иду накладывать ужин. Приношу к постели.
Едим, молча, каждый о своем.
- Слушай, а поехали сегодня ко мне на дачу. Впереди выходные, мы так давно не были вместе.
Не понимаю, что это за дуновение романтики, после всех скандалов, измен, оскорблений. Мы уже давно перешагнули грань, после которой не прощают. Только наши тела стали лучше понимать друг друга. У самих у нас общих тем не осталось, а сейчас мне кажется, что и не было вовсе. Хотя… И вспоминаются те теплые вечера на Бережковской набережной, долгие разговоры, которых хватало на всю ночь. Легкий теплый ветерок, красота черной воды и желание, чтобы так было всегда. Хотя, нет. Просто кайф здесь и сейчас. А потом щемяще-тоскливо. Как будто все последние месяцы я оплакиваю то, наше, интимно-сокровенное, которое растоптали, оплевали, изуродовали мы сами. 
- Ну, так что? – вырвало из воспоминаний.
20 минут и мы готовы к выходу.
Его старая линялая «двойка» стоит под окнами.
Трасса.

*  *  *

До домика добираемся глубоко за полночь, сразу вешаем мокрые вещи вокруг еще холодной печки и раскупориваем водку. Нужно согреться. Обоих колотит.
Добирались трудно. Машину пришлось бросить на подъезде к станции, а оттуда через лес пешком. Тропинку занесло, что не видно, только угадывается по прореженным, знакомым очертаниям деревьев. Ноги проваливались в сугробы практически по пояс. Прекрасная физкультура. Идти тяжело, тело в каждую секунду готово завалиться на бок и унестись в белую сугробную пустоту. На щеках румянец. Цеплялись друг за друга, смеялись и впивались в губы горящими мокрыми поцелуями. И все было мокро. И если это реквием по нашей любви, он прекрасен.
Водка быстро ударила в голову.   Жались к жаркой печке, и от этого становилось еще теплее. Занимались любовью, почти не вставая с кровати, все выходные. Выбегали поиграть в снежки. Пили.

*  *  *

В ночь перед отъездом, хряпнув для смелости.
- Я беременна.
Счастье на его лице. Целует. Снова занимаемся любовью. А потом долго мечтаем о том, каков он будет, наш ребенок.

 *  *  *

К машине возвращались «с выдумкой». Чтобы не промокнуть нацепили на ноги огромные мешки для мусора. В них было еще менее удобно проваливаться в снег.
В машине врубили музыку. Я задремала. Теплый и тяжелый сон. Какой-то липкий и неприятный. Разбудил, когда приехали. Сначала даже не поняла, где я. Сон уходил, черный и полуобморочный. Было в нем что-то страшное. Какая-то недобрая атмосфера, которую не помню.

*  *  *

Пару дней ночевал у своих. Потом позвонил.
- Нам нужно поговорить.
- Говори.
- Знаешь, мне кажется, мы поспешили. Я думаю, нам обоим не нужен сейчас этот ребенок. Сама подумай. У меня нет стабильной работы. В отношениях проблемы. Давай, сначала все решим, утрясем, а потом родим уже запланированного ребенка.
Ком в горле. Снова. Начинается.
- Я твердо решила оставить его. Помнишь, когда мы только начинали встречаться, я сказала, что, если что, аборт делать не буду. Я сдержу слово.
- Что ты начинаешь? Ты подумай, ты за последние недели пила, курила. Как повлияет на ребенка травка? Я хочу иметь здорового ребенка. Ты представляешь, какой вред это ему причинило? Давай, все спланируем, и тогда родишь. Да там, наверное, уже все испорчено.
- Хватит. Это мой ребенок и я его рожу. 
- Слушай, давай встретимся и все обдумаем.
- Я все решила.
Разговор вертится по кругу. Так со всеми нашими последними разговорами. Сколько денег мы на них потратили? Как будто какая-то сила мешает повесить трубку. Вот и сейчас я начинаю реветь.
- Ты же обрадовался… Ты обещал… Я не могу это сделать… Я помню, что говорила, что я не против абортов, но я просто не могу этого сделать. Иногда они идут на пользу, но я молодая, я смогу его вырастить. И квартира у меня есть, и работа. Значит, будут декретные. Пожалуйста, не бросай меня, я люблю тебя.
Снова причитаю в трубку, и с каждым словом все больше себя за это ненавижу. Выслушивает твердо, как-то в пол уха.
- Встретимся на 1905 завтра в шесть, идет?
- Пожалуйста, скажи, что ты все еще меня любишь.
- Пока.
 Набираю снова. Выключил телефон. Он теперь постоянно так делает. А я постоянно звоню. Раз, два, три, десять, двадцать, сбилась со счета. Равнодушный голос: «Абонент не отвечает…». Швыряю телефон, трясутся руки, рыдания. Мне жалко этот комок пластмассы. Сажусь на пол, подбираю его и прижимаю к себе. Лежу на полу и плачу. Больно. Холодно. За что мне это? Впиваюсь в кожу на ногах. Так легче.   

*  *  *

Последние истерические месяцы я выгляжу чертовски хорошо. Слезы и нервы пошли мне на пользу. Я похудела, стала напоминать еще не оформившегося подростка. Движения и черты заострились, а в глазах появилась какая-то скорбь и тоска. Определенно, я себе нравлюсь. Встретились у метро и молча дошли до бульвара.
Мы расстанемся здесь. Я знаю. Сейчас у меня даже больше сил, чем обычно. Мы расставались столько раз, что уже давно перестали друг другу верить. Последние разы уже даже не сильно щекочет нервы. Ругаемся до ненависти, называем друг друга последними словами, деремся, а потом – порыв. Занимаемся любовью. Наверное, ради этих моментов незабываемого истерического секса мы и начинаем эту возню. Стоит ли оно того? Сейчас, когда мои руки трясутся уже не притворно, я не уверена.
- Давай останемся вместе, - вырывает меня из размышлений.
Повторяю множество раз проговоренный про себя текст.
- Мы расстанемся, ребенка я оставлю. Если захочешь, сможешь его видеть. Без твоего согласия я ни слова не скажу ему о тебе… - и так далее с благородным пафосом.
Назад иду гордая и непримиримая. Что будет дома? Нет. Не буду об этом думать. Глажу низ живота.

*  *  *

Потом были звонки, снова выяснения отношений. А еще погодя мне в ЖК поставили «угрозу прерывания». Я испугалась. Игра на нервах перестала быть игрой. Сама не ожидала, но у меня хватило сил оборвать наше общение. Ребенок. Это он. Это ради него. Порвано. И странно, даже не особо больно. Да, не надо пилить собаке хвост по частям. Теперь я буду думать только о тебе, малыш. Буду жить для тебя.
Где-то внутри меня умерло наше «МЫ», на его место пришло несмелое «Я», какое-то фальшивое и искалеченное.  Есть в этой букве что-то неправильное. Страшнее всего осознавать, что это именно из-за нее я мучила и себя и его все последние месяцы. Хотя, осознавать совсем не то слово, скорее смутно ощущать и гнать прочь все мысли. Ведь я даже его не любила, все время пыталась его переделать, что-то из него вылепить, создать с ним новым «наши отношения» и «наше МЫ».

*  *  *

- Как ты пережила это? – сочувственный взгляд подруги скользит по моему лицу.
«Трахалась»
Пожимаю плечами. Я недавно протрезвела, все еще хочется пить. Сегодня я решила с этим завязывать. Ради моего ребенка. Чувствую себя последней тварью. Не хочу думать, не буду. У меня все будет хорошо. У этого ребенка сильные гены (вопрос, почему я в этом убеждена? – иначе слишком болезненный ответ), он справится, должен справиться.

2.

Позвонил и попросил остановиться на пару дней. Так просто, как будто мы виделись еще вчера. Очень хочу его увидеть. 6 лет. Друг детства. И мне он сейчас безумно нужен. Не именно он, все равно, кто, но мне невыносимо находиться в этой квартире. Наверное, люди будущего смогут выбирать, где им жить.
Сначала вся квартира была пропитана бабушкой, ее тяжелым старческим запахом, ее присутствием, ее картинами, которые пугали меня с детства. Потом появился он. Сейчас здесь уже смешаны два прошлых, два невыносимых воспоминания, тяжелых и влажных. Нельзя жить там, где что-то важное умирает. Здесь умерла сначала она, а потом наше «Мы». Я уверена, что ему было проще переварить эту кончину. Мне же приходилось спать на простыне, еще не потерявшей его запах, по утрам смотреть в стакан, где лежала его зубная щетка (какой он теперь сиротливо-пустой), смотреть на тапочки, в которых  он ходил. Его тарелка, его кружка, полотенце – теперь ничье. Здесь все – его и ее вещи. Их незримое присутствие наполняет пространство, пугает меня. Я одна в доме с призраками. И это не моя квартира, я не могу от нее избавиться. Мне больше негде жить.
Я жду его приезда. С ожесточенным нетерпением. Пускай он будет здесь, мне нужно рядом что-то живое.

*  *  *

Я никогда не любила свою мать.
Точнее я всегда хотела в это верить, а, на самом деле, безумно стремилась к ней всем существом. Ненавидела всех ее мужчин, которые появлялись всякий раз, когда папы не было дома, каждый день. Они отбирали ее у меня, такую теплую и мягкую, такую родную. Они трогали ее тело, ласкали его, грели ей руки, которыми она меня больше не обнимала. Она заходила ко мне в комнату и ласково трепала по загривку, потом ее нежно обнимал какой-то Он, и дверь захлопывалась. Наверное, с тех пор я и не выношу одиночества.
Вспоминаю запах ее груди, на которой любила греться. Ее мягкие волосы, которые накручивала на пальцы. Ее нежный рот, которым целовала меня, много, исступленно, как может целовать только голодная женщина. Наши тела были так блики, что были почти одно. Мамочка. Такая приторно-нежная. Когда стали появляться они, она исчезла. Ее больше не осталось для меня. Ее гибкое тело носилось рядом, за соседней стенкой. А я под ритмичный шум пыталась делать уроки.    
Отца я жалела. И презирала. Он пил. Бил меня. Бил ее. Ненавидел нас. Любил нас. Снова пил. Не мог простить. Он был жалок. Я его боялась. Его бороды. Его темных глаз. Его слишком громкого голоса. Даже его нечаянной редкой нежности. Его непостоянства.
Она не защищала меня. Она спасала себя.
У них были деньги. Мне многие завидовали. Меня считали «счастливчиком». Самые красивые костюмчики, платьица, ботиночки, игрушечки, репетиторы, музыкальный центр, компьютер… Пусто.
Потом все вскрылось. Уже нельзя было прятать ни ее мужчин, ни его пьянство. Они развелись. Они избавились от меня. Отправили к бабушке в Москву. Я приезжала в Нижний только на каникулы (зимние и осенние, иногда проводила там часть летних). Я училась в восьмом классе. Я хотела умереть.
Новый класс встретил меня неприветливо. Здесь я больше не выглядела богатой, зато была провинциалкой. Переламывая себя, я училась общаться по-новому. Я начала курить.
Бабушка ругалась. Бегала вечерами искать меня. Один раз, увидев меня на коленях у мальчика (мы часто собирали с компанией у школы – ей кто-то доложил), ударила меня щеке и назвала «****ью».
Она была строга.
Наш район напоминал курятник. Здесь каждый шаг отдавался кудахтаньем соседок. Вести разносились по подъездам пятиэтажек с ошеломляющей стремительностью. Мне хотелось сбежать, спрятаться. Она знала о каждом моем шаге. Не все шаги были красивыми.
Бабушка воспитывала меня и учила. Иногда приезжал отец. Привозил дорогие яркие подарки. Я нетронутыми складывала их на полках. Брезговала. Они обладали для меня какой-то странной магией, будто, если я прикоснусь к ним, стану грязной.    
Я ненавидела мать.
И безумно скучала.

*  *  *

Он приехал вечерним поездом. Я не сразу узнала. Красивое лицо. Широкие плечи в толстой тельняшке.  Все те же темные глаза, но с каким-то новым огоньком. Бритая голова. Большие загорелые руки. Бандана замотана на запястье. Легкий рюкзак за спиной. Он стал чужим.
Домой ехали молча, редко перекидываясь ничего не значащими фразами. Я все время пыталась понять выражение его глаз, какое-то отстраненное, непонятное.
- Живу одна, как рак-отшельник.
- Скорее похожа на креветку. Давно тебя выпустили из Освенцима? – во взгляде проскакивает теплый озорной огонек. Мурашки по спине.
Пили чай.
- У тебя здесь дела?
Неопределенно кивнул. Жду.
- 19 февраля. Будет акция памяти Маркелова.
- А кто это?
Начинает рассказывать о Маркелове, о том, как его убили «правые», о шествии в его память. Называет группы-организаторы, видимо, в одной из них состоит он сам. Названия мне ни о чем не говорят. Какие-то смешные сокращения, в которых много «Р» и «С» (про рабочих и социализм), еще какие-то анархисты (раньше пару раз я пролистывала «Автоном»). Смотрю непонимающе, слушаю долго.
Его как будто прорвало. Просидели до 2-х. Встаю усилием воли. Все. Мне пора спать. Завтра на работу. У меня второй урок. Времени на сон почти не остается (по моим меркам). Ложусь плашмя на неразобранный диван. Он падает на пол, на ковер, заворачивается в плед. Сон глубокий и темный, в нем роятся толпы образов, гадкие, липкие, они перетекают друг в друга. Как их много – лица, лица, растворяюсь в них, мне спокойно и тяжело, как под бетонной плитой. Наутро встаю тупая и помятая, ощущение, будто меня придавили. С трудом разлепляю глаза от черного сна. Он на полу. Свернул свое гигантское тело калачиком. На губах младенческая улыбка. Сильно пахнет потом и носками. Он так и не мылся с дороги. Собираюсь. Ключ, как и договорились, оставляю под ковриком.

*  *  *

Почему он приехал именно ко мне? Я уверена, у него полно  «вписок» в столице. Судя по рассказам, он регулярно мотается по стране. У них какая-то политическая тусовка, мне напоминающая сеть, паутину, их мало, но они поддерживают связь какими-то тонкими нитями взаимной симпатии и отторжения. Хотя нет, так у обычных людей, у них скорее речь идет про согласие-несогласие.
Возвращается поздно, на лице свежий синяк. Дышащий холодом, счастливый. Их «повинтили». Взахлеб рассказывает. Я уже набирала про акцию в Инете. Там, видимо, была потасовка. Поцапались с ОМОНом, прошлись несанкционированно. Говорит, что был в первых рядах. На одном фото я узнала его лицо. Неизвестный фотограф отлично передал настроение драйва, видны горящие глаза на молодых лицах и серые безликие служители государства, их теснят забором.

*  *  *

- Я не верю в революцию. Кровью ничего не добьешься. Вы хотите смертей, но ведь это люди, у них есть семьи, дети, они живут и надеются. Разве они виноваты в том, что в этом мире бороться за жизнь можно только при помощи денег. И они эти деньги зарабатывают. Между прочим, многие практически целые дни проводят на работе, знаешь сколько нервотрепки требует такая работа, живут в постоянном страхе, рискуют. 
Он остался у меня. Мы не договаривались, просто он не уехал, а я и не предлагала. Наши разговоры теперь повторяются каждый вечер, горячо спорим, весь рабочий день спорю про себя, подыскивая новые аргументы.
 - Их гегемония строится на присвоении продуктов чужого труда. Они работают?! Работаем мы, каждый день своими руками мы создаем вещи, продукты, машины. Что нового они дают этому миру?! Они паразиты, на шее у рабочих. Простые управленцы, за несложные операции в уютном офисе они присваивают себе миллионы, созданные нашим трудом. Кем бы были эти «хозяйчики» без нас? Исторический опыт показывает, что рабочие сами способны отлично управлять предприятием.
Засыпает меня тоннами исторических примеров. Когда его нет рядом, проверяю в Инете, ищу подробности. Начала сама читать о Чили. Нашла неплохую подборку статей и теперь хоть в чем-то не чувствую себя такой дурой. Страницы печатного текста пролетали перед глазами, слезы наворачиваются.
Скачала на плеер Виктора Хару.
Когда думаю о том, что там произошло, трясутся руки. И все равно, я с ним не согласна. Ничто не сможет оправдать ужаса гражданской войны, бедствия революции.
- А Первая Мировая не была бедствием? Толпы людей, человеческого мяса, гибнущие на полях сражений, не за свой дом, не за свои интересы, а в угоду кучке власть имущих. Или их жизни не так важны, как жизнь престарелой фригидной балерины?
Стал приносить книги. Читаю Троцкого «Историю Русской революции». Кажется, мне всегда врали. Или сейчас врут. И там, и там складно. Он открывает мне какой-то новый мир, полный событий, фамилий. Как будто рядом, параллельно со мной существовала другая незримая цивилизация. Альтюссер, Лукач, Жижек, Годар, Пазолини, Диего Ривера, Серж, Родченко, Райх, Дзига Вертов, Франкфуртская школа, даже Эйнштейн был социалистом…  И они молчали?! О некоторых я все-таки знаю. Люблю Шаламова, читала Золя, а еще Маркузе и Фромма. Но он сыплет и сыплет градом фамилий. А еще названиями организаций. Рассказывает про Кубу, про команданте Че, про РАФ, про ФАРК-ЕП, про Черных пантер… Сколько их, черт возьми? Это удар по моему нарциссизму.
Ненавижу работу, ненавижу школьные тетради. Они отнимают время, проверяю машинально, безалаберно, ищу минуты, чтобы добраться до интернета.

*  *  *

Две недели идут непрестанные словестные бои. Пьем чай.
Моей скудной зарплаты не хватает на содержание двоих, сбережения тают. Молча, бешусь уже несколько дней. Мне нужно копить деньги на ребенка. Не знаю, как заговорить и от этого злюсь еще больше.
Про кризис уже давно замолчали, но цены от этого не упали. Моя зарплата по-прежнему тает относительно стоимости продуктов.
Повел меня на бесплатную выставку молодого художника-антифашиста. Не могу сказать, что мне понравилось, но запомнились глаза одной нарисованной маленькой девочки. Она смотрит на фашиста и не боится, в ней столько силы и недетской ненависти, сжаты маленькие трогательные кулачки. Смотрю минут десять. Этот образ хочется унести в себе, никогда не забывать. Ради одной этой работы можно было выдержать всю выставку.
Гуляли по набережной. Фруктовое мороженое тает во рту. От него всему телу становится холодно, но мы все равно едим, потому что весна скоро, скоро тепло. Идем на почтительном расстоянии и продолжаем спорить. От холода у меня онемели руки, а он даже не смотрит в мою сторону. Интересно, я и правда его интересую только, как объект агитации? Ходим долго по ночному городу, заползаем на железнодорожный мост и наблюдаем, как опасно-близко проносятся оглушительные поезда. Хочется, как в «Кабаре» заорать. И мы орем.
Спать ложимся рядом. Он на полу, я на диване. Долго не могу уснуть от холода. Ровное дыхание установилось сном в паре метров от меня.

*  *  *

Я полна решимости поговорить. Жду и злюсь. Денег почти нет, так больше продолжаться не может. Еще злюсь потому, что из-за гребаной работы и наших посиделок совсем нет времени добежать до ЖК. Нужно сдавать анализы.
Приходит с другом, приносят шампанского. Я не пью. Нет, точно не буду. И траву тоже. Конфеты. Не ем сладкого перед сном. Злюсь еще сильнее. Они тоже чувствуют себя неловко. Натянуто пьют. Друг забавный маленький нацмен, с отличным чувством юмора. В какой-то момент ему удалось меня развеселить. Он похож на ребенка, а ведет себя, как взрослый мужчина, и не в шутку. Кажется, он даже не понимает всю нелепость своего внешнего вида, маленького роста и цветастого свитера, курчавых, стоящих дыбом волос.
Кажется, поговорить сегодня не удастся. Досиживаю до крайней степени усталости и разочарованно ухожу спать.  Почти сразу хлопает входная дверь. Зябко съежилась под пледом. Завтра первый урок. Садится на край дивана. Пахнет потом и свежим алкоголем. Приподнимаюсь на локте. В комнате темно, но я знаю, что он смотрит на меня. Ждем несколько минут. Сажусь рядом. Меня начинает смешить его вид. Понятно, чего он хочет, но это слишком длинная пауза. Мне откровенно скучно ждать. Решается. Целует страстно, горячо, влажно, неловко. Трогает руками, зажатыми, суетливыми. Пытается раздеть (может, сделать это красиво?), путается, делает мне больно. Какой он большой и неуклюжий. В груди становится тепло и нежно при взгляде на него. Раздевается быстро. Сует в меня пальцы. Я совсем еще не возбуждена, пытаюсь поддаваться ему своим телом, но он очень резок. От этого мой романтический настрой совсем сникает. Продолжаю его целовать. Входит в меня. Всю пронзает боль. Смазка от отсутствия возбуждения так и не выработалась и теперь он резко скользит, как по наждачке. Смотрю в потолок, он толкает мое тело и оно ритмично елозит по кровати. Пытаюсь сосредоточиться и возбудиться. Трогаю его красивые руки. Целую плечи. Внутри постепенно нарастает теплая волна. Теперь начинаю изгибаться естественно, задавая нужный ритм своим телом, целую его шею, хватаю за загривок, постанываю. И тут он кончает. А я так и лежу, рядом. По моему животу растекается лужа спермы. Целует меня, щупает между ног рукой. Пальцы жесткие, не попадают, как нужно. Наконец, своей рукой показываю ему, как нужно, направляю его руку и кончаю. Все истерто и болит. К тому же я несколько обижена. Люблю опытных мужчин. Мне всегда стыдно показывать, как надо. Партнер должен сам понимать.
Обнимает меня, такой расслабленный и нежный, целует в макушку. Подкладывает под мою голову руку, такую большую, сильную теплую. Целую его и глажу. Сейчас он такой спокойный, мне хорошо. Он, как огромная плюшевая игрушка. Мой новогодний подарок. Пригреваюсь и засыпаю.
Утром встаю от его горячего тела. Даже не шелохнулся. Ухожу на работу. Ключи под ковриком.

*  *  *

Когда-то я была влюблена в него. И он в меня. Но кроме одного неловкого поцелуя у нас ничего не вышло. Мы тогда остались одни в комнате. Лежали на кровати в темноте и делали вид, что спим (чтобы родители не разогнали). Они на кухне о чем-то оживленно болтали и, кажется, забыли про нас. Он повернулся, наклонился и попытался поцеловать, но от волнения потерял равновесие и больно стукнулся о мой лоб. Смущенно лег обратно, и мы продолжили делать вид, что спим. Мне было 8, ему 10. К обсуждению этого инцидента мы не возвращались.

*  *  *

Весь день на нервах. Что это значило? Как вести себя? Подумает, что я шлюшка и умотает в Нижний. Еле досидела до конца уроков и пулей сорвалась домой.
Он на кухне. Приготовил тушеную капусту с сосисками (с детства обожаю это блюдо). Чувствую себя неловко. Избегаю смотреть в глаза. Внутри все колотится. Меня хватает только на более-менее твердое «Здравствуй» и на чуть срывающееся «Как дела?». На этом запас моих эмоциональных возможностей исчерпан.
Деловито раскладывает еду по тарелкам. Смотрит, как я ем. Сидит молча напротив. Готова провалиться на стуле. Ненавижу, когда наблюдают процесс моего приема пищи. Целует меня в капустные губы, нежно и сладко. Вот, и поговорили.
Как все будет сегодня? Немного страшновато. Вчера мне было откровенно больно.
Смешно, сегодня он расслабился (видимо, понял, что можно?) и начал действовать по-другому. Нежно, уверенно, плавно. Не безупречно, конечно. Я помогала ему. Я кончила раньше и уже из полного расслабления, собрав последние возможности своего организма продолжала двигаться, пока он не опал обессиленный рядом.
Волна тепла и удовольствия окатила меня. Мы лежали и молча, гладя тела друг друга. Наслаждаясь смесью общей влаги потных плеч, грудей, животов. Он такой близкий, такой хороший.
Черт. Я беременна.

*  *  *

У моего кота эрекция. Он лежит на спинке дивана и лижет себе под хвостом. Лежу на полу и смотрю на него. Как хочется потрогать его мягкую шерстку, зарыться носом в его загривок. Но ему хорошо и без меня, он самодостаточен.
Сегодня была в ЖК. Платно сделали УЗИ. Плод развивается нормально. 12 недель.
Молодая ухоженная женщина много улыбалась и объясняла, что можно подождать и бесплатного УЗИ, но талонов мало, а если что-то не так… Стало понятно, что либо через месяц, либо за тысячу. Денег почти не осталось. Заначка тает. Выписала мне кучу витамин. Зашла в аптеку – глаза на лоб полезли. Может, написать родителям? Не люблю писать отцу. Последние годы очень гордилась тем, что сама себя обеспечиваю, но денег нет, и до третьего числа их появление не предвидится. По дороге назад купила хлеб и сыр, купила ему дезодорант.
Глажу свой живот, все еще тугой, плоский. Как ты там, мой малыш? Очень выросла грудь. Нужно купить бюстгальтер. Соски напряжены. В налившихся овалах жжение, как перед первой менструацией.
Мой кот заканчивает свои процедуры и по-хозяйски топает по моему животу. Не люблю собак. Они слишком преданны, как рабы. Коты понимают свою ценность, им не нужно постоянное присутствие кого-то рядом. Собака же постоянно заглядывает в глаза, надеется, давит на совесть, с ней надо гулять, ее нужно гладить. Она ни на что не способна без человека, не выживет без хозяина, она ко многому обязывает. Кот сам по себе. Его ласкают – это часть его свободного выбора. Мой помоечный кот трется об меня носом и, когда ему это надоедает, бьет меня лапой и уходит на шкаф продолжать свои гигиенические процедуры. От котов никогда не воняет псиной.
Вернулся поздно.
- Я устроился на завод токарем.
Я так и не сказала ему ничего про деньги. Кажется, мы теперь «живем вместе».

*  *  *

Видимо, нет ничего более скучного, чем социалистические собрания. За два часа «обсуждения повестки» я почти ничего не поняла. С умным видом тайком рисовала в своем блокноте птичек. «Прошедшие мероприятия», «планы»… Интерес мой вызвали только «актуальные политические события» - Греция. Развернулась целая дискуссия, но и она получалась смятой из-за нехватки времени (и информации).
Потом пошли пить пиво. Стало весело и живо. Всего осталось пять человек. Мы, этот маленький нацмен, высокий худощавый еврей в военном кителе и насупленный серьезный дядька. Многое рассказывали и поясняли, смеялись, я смеялась.
Вернулись поздно, уставшие.
Когда позволяет работа, езжу на акции. Санкционированные пикеты скучны, но есть и в наших буднях моменты радости. Рисовать приятно, а стоять с флагом на глазах у равнодушных обывателей – не очень. Я только заразилась революционной романтикой, желанием быть причастной к «общественному движению», а стою, как дурра с потертым и истрепанным флагом на Пушке. 2008 г. – обществом в движении еще и не пахнет ... И смотрят на меня прохожие, как на ненормальную. Иногда останавливаются и спрашивают, сколько нам заплатили. Начинаю с пылом доказывать, что мы сами, что у нас идеи… Равнодушные спины уходят, даже не выслушав.
Листовки берут, но преимущественно не читают. Мы видим на обратном пути в урнах. Скомканные бумажки наших надежд на лучшее будущее,  на доступное образование, на качественную медицину, на своду политического выражения, на защиту трудовых прав, на освобождение женщин, да мало ли, на что еще…

*  *  *

Он моет посуду, я чищу картошку. Как ему сказать? Живот начинает упираться в брюки, маленький, пока заметный мне одной.

*  *  *

Мой первый курс.
 Умерла бабушка. Я не ожидала, что это событие выдавит из меня столько слез. Я была уверена, что не люблю ее, но тогда… Я увидела ее, такую крохотную, съежившуюся, как поломанный котенок, она лежала в коридоре. Рядом валялась шапочка. Старый беретик. Такая непохожая на себя, строгую властную женщину, деспота-самодура, какой я ее знала. Скомканная бумага, тоненькая (странно, когда она была жива, ее тело было таким массивным, а сейчас резко уменьшилось), расслабленная.
Я сразу поняла, что она мертва. Стояла и смотрела на нее минут 20, потом только позвонила. Я так и не дотронулась до нее ни разу. Боюсь мертвой плоти. Только ночью, когда ее увезли, оставшись одна, упала на кровать и заплакала. Потом еще долго рыдала.
Из института приходила неохотно. Ела холодное, что не надо готовить. Тосковала.
Она приехала вечерним поездом. Вошла в квартиру, наполнила все вокруг приторно-сладким тяжелым запахом. Хотела обнять, но остановилась.
«Мама», - думаю и молчу.
Ее тело, уставшее от ласк многих мужчин, все еще стройное, обтянуто шелком. У нее длинные волосы, прекрасно закрашенная седина. Совсем молоденькая, хрупкая.
Проходим на кухню, завариваю чай. Ее лицо, лучившееся в момент прихода, потускнело. Закуривает, я тоже курю. Она ничего не говорит мне про это, не может сказать. Мы не виделись давно. И она теперь не имеет на меня прав.
Чтобы вернуть праздничный настрой, начинает доставать из сумки подарки – какие-то цветастые тряпки, духи, косметику, массивные бусы… Смотрю на пестрый веер и не знаю, что сказать. Она разглядывает мой черный свитер и джинсы, кажется, сама понимая, что это все не то. Так и молчим. Она сидит на бабушкиной кровати, а я стою у шкафа. Как глупо мы выглядим, какой нелепой кучей кажутся лежащие между нами шмотки, как перья мертвого попугая. Мы смотрим на них. И, вдруг, она хватает что-то из кучи и швыряет на пол, а потом роняет голову на руки и начинает реветь. Тихо, жалобно, исполнена мазохизма заламывает себя пальцы. И мне жаль ее. И как когда-то в детстве, обнимаю ее колени и жалею. Да, даже тогда это я ее жалела и утешала, обнимала ее ноги и гладила по голове. И она у меня на плече постепенно успокаивалась. И сейчас она сжимает мои плечи, обнимает порывисто, сильно, озлобленно, заливается рыданиями, а в конце жалко всхлипывает. Снова чувствую себя такой взрослой. У меня тоже слезы на глазах, но другие, спокойные, зажатые. Я знаю, она чувствует, что я ее простила, что ее детская манипуляция сработала. Она успокаивается, и я понимаю, что она боялась нашей встречи, и что весь этот хорошо разыгранный спектакль служил единственной цели – оправдать себя. Она ни о чем не жалеет и был бы второй шанс, поступила бы так же. Люблю ее такую мелочную, трусливую, лицемерную, маленькую красивую женщину, никогда меня по настоящему не любившую и никогда не ставшую моей настоящей матерью. За ее цветастой ширмой усталость и грусть, ворох несбывшихся надежд и кипа разочарований. Мне жаль ее.
Теперь мы можем говорить «по-взрослому». И мы говорим. Она рассказывает мне о своей жизни, о своих любовниках, об отце. Говорит «как с подругой». Слушаю ее, реже говорю. У меня нет желания ничем с ней делиться. Потом долго сидим рядом, она гладит меня по голове. Утром провожаю ее на вокзал.
Она приезжала потом еще несколько раз. Мы научились общаться, наверное, но она так и не стала «моей мамой». Мамочкой, о которой я мечтала. Слишком поздно поняла, что, видимо, это место в моей жизни занимала бабушка. 

*  *  *

- Я беременна, - собралась с силами и выпалила просто так, за ужином.
Поднял глаза, в них промелькнуло счастье.
- Уже три месяца.
Промолчал. Понял. Кивнул. Продолжил есть без аппетита. 

*  *  *

Случайно встретились неподалеку от входа на «Смоленскую». Она не сразу заметила мой живот, но, когда увидела, необычайно обрадовалась.
- Ты скоро? Моему уже 4 месяца.
Достаточно долго болтали на улице. Она все так же обаятельна, не красива, но в ней чувствуется сила, напор, страстность. Пышные волосы, широкие бедра, большая грудь, узкие плечи и талия. В одежде подобраны индийские мотивы. Энергия бьет из нее ключом, когда мы расстаемся, чувствую себя выжатой. Она тараторит, как пулемет, без умолку, заполняет собой все. В старших классах мы вместе панковали, но сейчас я не узнаю ее. 
- Обязательно купи себе слинг, у нас их три.
- Они так быстро снашиваются?
- Нет, просто я люблю разные. Подожди, я как раз за новым ездила, сейчас покажу. Мне хотелось чисто шелковый.
Она разворачивает длинный кусок материи, простроченный по краям. Ткань красивая, яркая, нежная, но в самом слинге ничего нет – полоска материи.
- И сколько?
 - 6000, и очень удобно, мы везде так ходим.
- Мне кенгурушку обещали отдать…
- Ни в коем случае не пользуйся!
Чувствую себя сиротой. В ее рассказах машины, квартиры, шмотки («только таких марок»), маникюр, косметолог, лучшие частные клиники («хочешь адресок?»)… Интересно, она представляет себе, какая у меня зарплата?
Домой еду расстроенная. Да, я знаю, что мне бы просто ненавидеть ее (с моими-то политическими взглядами), но почему-то в разговоре с ней, сама не понимая почему, чувствую себя ущербной, просто «сиротинушкой». Противно. От нее, от себя, от отсутствия денег, вещей, возможностей…
Да, я хотела бы много вещей, красивые тряпки, шелк… Но не так. По пути убеждаю себя, что в отличие от нее, я работаю и все, что имею, имею честно. Это мой труд, он достоин большей оплаты, а жизнь комнатной болонки не достойна и гроша.  Так почему же я в дерьме?

*  *  *

Стою на митинге с флагом. На мне длинный свободный плащ, по типу мужского, в руке красный флаг. Мои короткие волосы треплет ветер и еле заметен маленький животик. Я знаю, что именно сейчас ослепительно хороша, как хороши были женщины 17-го, сводные, бунтующие, на баррикадах. Мой флаг тяжелеет под напором воздуха. Чувствую внутри упоительную силу и кричу взахлеб вместе с остальными. Сегодня людей больше – больше энергии. Мне так давно не хватало этого драйва. Омон уже начинает винтить. Чувствую руку одного из товарищей, за шкирку оттаскивающего меня в сторону. Пытаюсь посмотреть, что впереди. Зажигают фаера, организаторов грубо волокут к машине. Кричим ругательства. Кто-то идет разбираться, на каком основании производятся аресты. В толчее и панике пробираюсь к толстому начальнику в форме. На мои вопросы он не отвечает, а убегает, теряется где-то в толпе. Пытаюсь догнать, но бессмысленно, вскоре он пропадает и выныривает уже на другой стороне площади.
Садимся на мостовую. Скандируем. Будем здесь, пока не освободят товарищей.
Их увозят. Сворачиваем символику. Срываем телефонными звонками нервы дежурным отделений. Пускай знают. Делимся, едем по отделениям, где наши. Стоим в дежурке, иногда выходим покурить. Усталые менты пытаются убедить нас, что все с задержанными будет в порядке, но мы останемся, пока их не выпустят.
К вечеру они вышли. Собираемся гурьбой тех, кому не надо срочно домой и идем праздновать. Жаль, я уже не пью, но меня пьянит общая атмосфера, а это важнее.

*  *  *

Если жизнь постоянно противоречит убеждениям, стоит посмотреть в лицо жизни. И так во всем. Мое существование – череда реальностей, постоянно раскалывающих мои глубинные убеждения. Мамы бывают суками, страшно терять дом, богатые не хорошие труженики, если упал – тебе не обязательно помогут, окружающие не вечны, любовь не легкий праздник, жизнь не приятная штука.
Хотя, снова нет. Я люблю жизнь. Знаю, что даже, когда хотела умереть, на самом деле мечтала жить, жить по-иному, но со звериной озлобленностью я цеплялась и буду цепляться за этот мир. Сейчас я уже наверняка знаю, что для меня нет ничего, кроме мира вокруг. Бог, если он есть – далеко и мало меня волнует. На этом асфальте, в этом метро, с этими людьми, проблемами, делами, наваждениями я должна справляться сама.
Мечтаю о легкости.
Но и здесь реальность бьет меня в лоб, заставляя вгрызаться. Где не выиграл, там проиграл. Раньше я вгрызалась без удовольствия. И моя беда именно в этом, а не в том, что все так непонятно устроено.
За окном проплывают барашки облаков – тяжелые, толстые, умиротворенные. Смотрю на них.
Мне никогда не будет легко. Пускай, будет хотя бы интересно. 

3

Боль стала практически постоянным моим спутником. Я к ней почти привыкла. По ночам просыпаюсь со стоном. Пугается и нежно обнимает меня. Жду, когда болевой пик спадет, прижимаюсь к нему и засыпаю снова. Все чаще прошу его быть рядом. Все чаще ему это не удается. Работа, акции… Злюсь и ничего не могу сказать. Он принял моего ребенка. Плачу. Теперь совершенно не выношу одиночества, но нет сил. Боль. Не могу подняться, выбраться. Уже 2 месяца на больничном. Мне страшно.
Окружила себя ритуалами. Читаю, смотрю, но ничто меня не занимает. Чаще часами наблюдаю стену, обхватив руками живот. Хочется плакать. Когда же ты вернешься?

*  *  *

Решила поехать на собрание. Пойду медленно, тогда боли не будет так много.
Все веселые, принимают меня, шутят. Обсуждают.
Матка сокращается.
Составляем повестку. Слушаем доклады. Теперь мне здесь интересно, теперь я понимаю.
Матка сокращается.
Идем к метро, сворачивает в кафе выпить пива. Долго сидим в прокуренном помещении.
Матка сокращается.
Домой в метро, болтая, пока не остались вдвоем в вагоне. Смотрю жалобно.
Матка сокращается.
Дома целует, раздевает, занимаемся любовью.
В три часа вызываем машину. Боль стала почти невыносимой.
Коридор. Забрали все вещи. Положили под аппарат. Клизма. Оставили одну. Боль. Пришли. Вкололи что-то. Через 9 часов схватки прекратились.

*  *  *

Это не обычна больница. Скорее, санаторий. Умиротворенные пузатые женщины. Кто-то вяжет, некоторые полистывают журналы. Халатики в рюшах. На лицах бессмысленные «улыбки-в-себе». Хожу по коридору. Схватки снова начались. Идут с шести утра.
Чистенькая беленькая медсестра сказала подождать интервала в три минуты.

*  *  *

10 вечера.

Все помещение, похожее на стадион. Множество одинаковых загончиков, отделенных друг от друга стеклянными перегородками. Меня приводят и кладут на кушетку в одном из них. Акушерка дает мне серую, в пятнах чужой давнишней крови, пеленку, твердую от чистки. Меня заставляют положить это между ног, на случай, если пойдут воды. На мне тонкая местная рубаха, почти прозрачная, сшитая, видимо, из пеленки, широкая (я в ней тону), с глубоким вырезом на груди. Она постоянно расходится, вываливая мои налитые, подступающим молоком, груди. Мне тошно от этого коровьего одеяния. Белье заставили снять.
Заходит врач и привычным движением вставляет в меня руку. Вижу, как искусственный свет рикошетом отлетает от его глянцево-лысой головы.
- Узко. Не знаю, как рожать будет, - отвернувшись к акушерке, даже не глядя на меня.
- Как раскрытие?
- Только самое начало.
Мои ноги трясутся, как будто чужие и непослушные, схватки идут уже 18 часов. Я знаю, что это должно быть полное время родов. Когда врач говорит, все холодеет у меня внутри. Я не выдержу. Что со мной? Почему ничего не говорят? Почему никак не помогут?
Молча выходят. Я одна.
С разных сторон слышны крики.  Мое тело корежит боль. Как будто я маленький жук, в которого вставляют огромные стальные иглы. Начинаю мелко дышать. На каждой схватке. Как их много! Помогите мне, кто-нибудь! Я одна. Перевожу глаза на уже досконально изученный столик с приборами: металлический полукруглый тазик (у меня был такой пластмассовый в детстве), щипцы, крючки, еще какие-то загогулины. Рядом с кроватью низкая тумбочка с уткой. Слева от меня высокий стол с держателями для коленей (видимо, там и рожают). В углу кран.
Входит акушерка. Брезгливо смотрит на меня.
- Что сейчас так дышишь? Так во время родов дышать нужно, а сейчас ровно и глубоко.
Берет что-то со стола, разворачивается и выходит.
От обиды на глазах выступают слезы. Здесь очень холодно, сворачиваюсь в комок и плачу. Нестерпимо дрожат ноги.
Еще час слушаю чужие крики. Кричу сама. Встаю и хожу кругами. Ничего не видно. Глянцевое одиночество.
За спиной, где-то невидимый, слышится разговор:
- А эта дура дышит по-собачьи.
- Это она там стонет?
- Да, заебала уже.
Стискиваю зубы.
Приводят женщину в бункер, находящийся через несколько отсеков от меня. Ее нежно поддерживает незнакомая женщина (врач или акушерка?). Они вместе начинают ходить, о чем-то разговаривая. Это отвлекает.
Царапаюсь и ворочаюсь, очень больно. Я не хочу этого. Что-то рвет мое тело. Как это остановить?
Тикают часы над дверью.
Акушерка привозит аппарат и застегивает его на моем животе. Отчетливо слышно частое биение сердца моего ребенка, мучающегося вместе со мной. Нестерпимо больно.
- Это только самое начало, будет еще больнее, - роняет равнодушно и уходит.
Со злобой стискиваю кулаки. Глотаю воду. Не от желания пить – это помогает коротать время. Смотрю на умело дышащую женщину. Сейчас и она одна. Минут через пять к ней снова возвращается та, другая, в халате.
Переворачиваюсь на бок. Аппарат давит. С ним еще больнее. Лежу и корчусь. В какой-то момент звук пропадает. Чувствую, как все тело мое окутывает страх. Я больше не слышу ее сердце. Черточки на мониторе.
- Помогите!
- Помогите!
- Кто-нибудь!
- Эй!
Врывается разъяренная акушерка. С порога:
- Тебя мама с папой вежливости не учили? Что это за «эй»? Ты как смеешь так говорить?
Внутри все сковано. Терпеть. Главное, чтоб с ребенком все было в порядке. 

Тикают часы.

2 часа ночи.

Боль окутывает сплошным комом. Больше нет интервалов, только сплошная боль.
Входит другая акушерка:
- Ты, бля, почему перевернулась на бок? Тебе кто-нибудь разрешал? Ты совсем охуела? Хочешь убить ребенка?
- Простите, но мне неоднократно делали КТГ и в ЖК нам говорили, что лежать на боку физиологично, а на спине – вредно.
- Ты, бля, мне порассказывай про безруких из ЖК. Они к нам поэтому с такими дебильными диагнозами привозят. Чего орешь, дура?
- Мне больно!
- Всем больно. Потерпеть не можешь? Заткнись, поняла! Заткнись, кому сказала!
Уходит.
Пытаюсь перевернуться на бок. Боль нестерпимая. Замечает, пробегая мимо, и орет на меня матом.
Пару часов длится наша борьба. Она похожа на охранника концлагеря. Желаю ей всего самого страшного (про себя, конечно). Может, еще будет принимать у меня роды. 

4.15

Врач.
- Почему на спине? Это не физиологично.
- На меня акушерка матом орет.
Осматривает.
- Три пальца.
- У меня, кажется, воды отходят.
Уходит. Через полчаса возвращается и прокалывает пузырь.
Одна. Тикают часы. Боль. Мне разрешили походить. Ноги трясутся. Опираюсь об окно. Боль.

6.00

Та женщина из соседнего бункера рожает.
Снова пусто.

7.30

Боль невыносима.
- Кто-нибудь! Помогите! Сделайте что-нибудь! Выньте это из меня!  Сделайте мне кесарево! Пожалуйста, помогите! Я не могу больше! Все, что хотите!
Пусто.
Отдаленные крики.
Раскрытие 4 пальца.
Ангелы. Ни здесь, совсем рядом. Веселые, добрые, в белых халатах. Они обезболивают. Не читая, подписываю.
Немеют ноги, боль уходит. Только очень сильно тянет внизу живота. Очень тянет.

8.30

Снова боль. Она наступает. Она везде. Она снова охватывает всю меня. Не могу терпеть. Тянется время. Не вынесу. Бегают мимо.
- Помогите!

9.00

«Почему я не платила за роды?!»

9.30

Сил почти нет. Лежу одна на боку, пытаюсь тужиться. Сил больше нет.
Входит она. Она тоже ангел. Свежая, выспавшаяся, красивая, улыбается. Если она уйдет сейчас, я не вынесу.
Осматривает.
- Сейчас, приготовлю все и пойдем рожать.
- Не оставляйте меня, - тихо-тихо.
Я люблю ее, она меня спасет. Она красивая, добрая. Не оставляй меня. Повторяю ее имя, такое теплое и нежное.
Руками раскрывает мне матку.
Дальше уже почти не больно. Она командует. От ее сладкого голоса беру себя в руки. Утро, ад закончился.
- Когда будет схватка, начинай тужиться, поняла?

10.30

Из меня выдавливают ребенка.
Я ничего не чувствую.
Ад позади.
Все еще трясет ноги.
Лед на животе – это приятно.

*  *  *

Держу ее на руках. Она так красива. Не похожа на остальных. Маленький, доверчивый зверек. Такая крошечная, такая беззащитная.
Я боюсь ее, боюсь за нее. Как взять эти крохотные ручки, как одевать это маленькое тельце? Постоянно боюсь, что что-то случится. Ложусь рядом и слушаю ее дыхание. Глажу воздух над ее головой (боюсь разбудить).
Видимо, у меня нет материнского инстинкта. В полночь меня разбудили соседки по палате. Ребенок кричит, я даже не слышала, спала. Резко вскакиваю и кормлю. Потом долго не могу уснуть. Чувствую себя дрянью.
Они меня встретили. Он и его друг. Кажется, он рад. Сказал, что дочка похожа на меня. Даже подержал ее на руках.

*  *  *

Я смотрю на лицо своей дочери, как она сжимается, съеживается и становится вся комочком нечеловеческого крика. Этот крик режет мне уши, разворачивает меня всю наизнанку и перекореживает что-то внутри. Я не могу ничего сделать. Не понимаю, что с ней. Такое уже бывало и тогда тоже длилось не один час. Страшно. Не хочу, чтобы это повторилось. Чувствую в горле глухой комок и на теле суровый корсет бешенства. Слезы накатывают и готова уже вырваться бессильная злоба. А комочек все заливается, все орет нечеловеческая масса, уже совершенно не похожая на мою дочь. Я готова взять это и давить, лишь бы наступила тишина. Не могу терпеть. А потом вспоминаю, что это моя Ладушка, что это ее маленькое тельце практически обессилело от крика, понимаю, что сейчас ей больно, очень больно,  и именно эта боль и вынуждает ее так кричать, выгибая крохотную спинку. Чувствую, что слезы все ближе, притворились за тонкими стеклами глаз, готовы вырваться наружу. Хватаю подушку и начинаю бить по дивану. Немного легче. Обессиленный комочек прижимается к груди и засыпает. Хочу убить себя. Кладу дочку в кроватку и наотмашь кидаю подушку в стену.
 
*  *  *

Мы лежим рядом, на полу. Приятно и холодно.
- Ты меня любишь?
- Да, - он ответил без промедления. Потом, помолчав:
- Ты меняешься.
- Да, я меняюсь. Я не знаю, куда я качусь…

*  *  *

Моя малышка спит на балконе. Раз в пару часов подбегаю, смотрю на бледное личико, не меняющее своего положения и выражения. Мне становится страшно. Наклоняюсь близко-близко к ее лицу, и мою щеку обдает жаркое мирное дыхание моего младенчика. Хочется ее целовать, гладить, прикасаться к ней щеками, ласкать ее маленькое тельце, такое теплое, такое родное. Все сжимается при воспоминании о том, как нежно она берет грудь, как старательно сосет, как трогает меня в это время своими крошечными ручками. Я смотрю на нее, как на хрустальную, такую хрупкую, что страшно к ней прикоснуться. И во мне столько нежности к ней, что хватило бы на половину земного шара. Нежности так много, здоровые волны, а она такая крошечная. Я.Корчак писал, что ласки матери – это отражение ее эротизма. Пусть так, любая ласка в итоге эротична, но я хочу научить ее этому удовольствию своего тела, чужого тела, наслаждению прикосновений. Не вижу ничего плохого в этой эротике и, когда она просыпается, прижимаю ее к себе, одновременно целуя в щечки и поглаживая по спинке. Моя дочка. Мое сокровище. Моя Ладушка. На моих глазах слезы. Любовь к ней заполняет меня всю. Этих чувств слишком много. «Лада, Лада, Ладушка», - повторяю я. «Лада-Ладушка, Лада-Лапушка, Ладочка-Мармеладочка-Лапочка…». И она мне улыбается. Мой маленький солнечный лучик. Улыбки детей самые красивые и трогательные. Наверное, это потому, что у них нет зубов. Такие озорные треугольники и огромные счастливые глаза. «Улыбайся мне чаще, мой солнечный зайчик».

*  *  *

Что-то легло между нами. Думаю, а внутри пусто. Ее люблю, мою Ладушку. До умопомрачения, до дрожи в коленках. Думаю о ней, смотрю, и все внутри сводит, обдает жаром. К нему же… Осталось уважение, дружба, привязанность… Он все такой же: красивый, умный, трогательный, сильный, наивный, смешной, мой, домашний… Он, как близкий родственник, как часть меня, но уже не любимая часть. Нет больше трепета. И я злюсь на него за это, за то, что он не в силах воскресить. Придираюсь к мелочам, как сука срываюсь. Он терпит. Ненавижу себя. Мне некуда деться, я заперта с ребенком и, если он уйдет, я потеряю последние связи с миром. Но стоит ли  и ради чего продолжать мучить и меня, и его? Брожу по квартире, как животное. Мне так нужно было, чтобы он приходил, а сейчас… Для меня мучительно его появление, его ласки, его нежность, его разговоры. Я все еще получаю удовольствие, холодное, физическое и от этого становится тошно. Мы живем вместе, привязанные к маленькому тельцу, еще не ставшему человеком. Мы смотрим друг на друга, как через перегородку…
Хочу быть с ним, хочу быть свободной, хочу быть собой.
Доченька. Склоняюсь над ней и чувствую жаркое живое дыхание, от которого захватывает дух. Существо, так слепо любящее жизнь, настолько зависящее от меня. Ревностно присасывается к груди, бьется за каждую каплю молока.  Спит долго, жадно. Сейчас, когда она ест, держит меня за руку, захватывает мой палец и крепко сжимает его. Говорю с ней, играю с ней, целую ее мягкую шерстку, ее пухлые щечки, ее фарфоровые ручки. Не хочу думать о нем.
Он приходит уставший, счастливый, гладит по голове, ложится рядом, шепчет что-то, но я не слушаю. Не замечаю, устраняюсь, и слезы наворачиваются. Не могу себя пересилить, приласкать его. Он уже отрублен от меня, такой родной, близкий и совершенно чужой. Такой хороший и так несправедливо нелюбимый. Или это я уже не нужна? Или это я, вдруг, очутилась в клетке, из которой нет выхода?
Я останусь с ним, наверное. Пасмурно. Все лучшее, что у меня есть, посапывает рядом.