Глава 4. Чужая жена

Вечером он наблюдал за ней с привычного места возле сцены. Знакомый голос позвякивал металлическими нотками, в паузах между песнями пальцы нервно крутили обручальное кольцо, реплики, обращенные в зал, были отстраненными. В остальном это была все та же тревожащая воображение Маруся, которую он встретил в кабинете начальника ГАИ, которая по-домашнему ворчала на его ранние визиты и уклонилась от поцелуя сегодня днем.
Он курил возле ее машины в неверном свете мигающего фонаря, а она явилась на стоянке, как герцогиня Мальборо в толпе обожающих поклонников, и держала в руке кусок мяса для нахального уличного пса с непомерно маленькими ушами на огромной башке. Дмитрий Алексеевич невольно посторонился, когда она прошла к машине, и швырнул тлеющую сигарету на дорогу, когда красная Ауди стремительно выехала задом на улицу. Рыжий пес одним махом расправился с котлетой и бодро потрусил за машиной мимо оставшегося в одиночестве мужчины. И хозяин города вдруг позавидовал бездомной собаке, на которую она с элегантной небрежностью тратила заботу, и полночи бесился среди безмолвных трофеев в зале. Наутро он чувствовал себя разбитым и обманутым, но унижаться за чашку кофе перед ресторанной певичкой не поехал.
Маруся недолго поплакала в подушку о прошлом, которое в воспоминаниях вдруг стало светлым и счастливым, о настоящем, которое опутывало ее щупальцами рутины и безысходности, и о будущем, которое было мутным, как запотевшее стекло в ванной, и забылась тяжелым сном. А проснувшись ни свет ни заря, совсем расстроилась неизвестно чему, надумала всяких гадостей и про чужой город, в котором никак не могла ужиться с аборигенами, и про родной город, отнявший у нее мужа и привычную жизнь. К вечеру она почти успокоилась, уверив себя, что все равно все должно быть хорошо, даже если сейчас совершенно неясно, как это "хорошо" проявится в ее разоренной жизни.
А он после одинокого ужина заперся в кабинете с рабочими папками и бутылкой коньяка и, послюнявив палец, листал бумаги туда и обратно, глядя то на колонтитул с номером страницы, то в блестящую поверхность стола.
Проблемы вырастали практически ниоткуда, из неудобных поправок к экологическому законодательству, из курсовых скачков мировой валюты, из человеческого фактора, который не давал расслабиться ни на минуту. Ему следовало сосредоточиться на стратегических задачах, а в голову лезла какая-то ерунда, вроде опоздания на совещание главного инженера или затеянного ремонта в питерской квартире.
Уже в ночи он вдруг вспомнил про певичку. Как она выходит из дверей, отдает собаке кусок мяса и бросает сумочку на пассажирское сидение. Спина от этой картинки почему-то похолодела, а ладони вспотели. Глупость какая-то, так не бывает, чтобы сразу и жарко и холодно! Ну, вышла из ресторана, велико событие! Но разыгравшееся воображение повело его дальше в ночь, в яркие подъездные огни и интимный полумрак ее квартиры с разбросанными вещами и миллионом баночек и тюбиков в ванной, где в белоснежном пластиковом корыте хотелось расслабиться под пенной шапкой, в мире ее запахов и прикосновений. С ней можно было даже утонуть без сожаления, не успев заметить, что вот ты жив, а вот тебя подхватывает коварный водоворот, всасывает в другие миры, как крупинку морской соли.
Тебя, привыкшего думать, что все бабы стервы, и называть вещи своими именами, грубыми и приземленными, когда все шарахаются от тяжеловесной определенности этих слов и смотрят криво, но молчат, потому что ты хозяин и тебе можно все. А она как будто не замечает. Разве может кто-то просто не замечать?
Тебя, считавшего, что заниматься любовью – это подарить безделушку и одеть, накормить и развлечь, потом раздеть, лечь сверху, перевернуть, переключить внимание на что угодно, снова перевернуть, сказать "не болтай, спи" и отодвинуться, а утром проснуться и уйти. Или распорядиться насчет кофе и завтрака, а потом полчаса смотреть в сторону и ждать, когда можно выставить вон. Иногда до следующего раза по той же схеме с незначительными отклонениями, где раздевается она сама и делает все сама, и нет нужды переключать внимание, потому что утром рано вставать.
Почему же ему кажется, что с ней привычная схема не сработает? Она не ждет подарков, даже как-то подчеркнуто не ждет. И ужин для нее должен закончиться именно ужином. А раздеть ее получается только глазами, потому что рук она сторонится, а если оказывается слишком близко, руки не решаются зайти так далеко, как с другими. Как тогда в грязном подъезде. Или это не руки, а голова, которая не знает, как подступиться к ней, даже если он уже держит ее в руках. То есть он всем телом подступает, вожделеет, ощущает и вскипает, а подступить не может.
Конечно же, он может все! Может раздеть и пристально изучать от ключиц до щиколоток. Улечься сверху или перевернуть лицом в подушку. Целовать беззащитную шею, а потом дождаться, когда уснет, и снова изучать... И утром целовать пахнущие кофе губы, обнять прямо на кухне в полосе солнечного света, пролившегося на теплую итальянскую плитку, гулять ладонью вдоль выгнутой спины, довести до изнеможения, лихорадочного румянца, почти неузнаваемой маски на красивом лице. Или лучше вовсе не трогать утром, отвести в спальню, посмотреть, как одевается, вспомнить, что много дел, и не пойти проводить даже до двери. Но стоит подумать обо всем этом, как шестое, седьмое или двадцать пятое чувство вдруг пихает под ребра, где селезенка, и шепчет, шепчет, что если попробовать так, как со всеми, даже с небольшими вариациями, то ничего не получится. То есть будет ночная возня в постели, утренний секс и вкусный завтрак. А потом она сама найдет выход из дома. И второго раза уже не будет. Хотя зачем ему с ней второй раз, он понять никак не мог. Но почему-то сразу начинал думать именно про второй раз. И это было необъяснимо и парадоксально, как если бы вдруг не заниматься любовью, а любить.
Любить было не для него. Он вырос из этих глупых представлений о любви, не успев окунуться в нее с головой, так, только ноги слегка намочив и получив жар и температурный бред. Любовь в юности делала его больным, истощала. А когда он повзрослел, то спасался тем, что любовь с первого раза не валит с ног. И потому ему нравился именно первый раз, когда говоришь себе, что можно пробовать еще вот с этой или с той, вдруг окажется хотя бы интересно, а наутро понимаешь, что снова все, как всегда. Не интересно, не уникально. Поэтому многообещающие разговоры за ужином и волнующие стоны после, слова, которые очередная девица считает обязательными, когда он уже не хочет ничего, – это только для одного раза.
Тогда почему с этой певичкой он вдруг сразу подумал про пятый или даже сто пятый? А когда подумал – и вспомнить не мог. Сейчас в кабинетно-коньячном бреду казалось, что как только увидел и спросил "Чего ты хочешь за машину?", хотя понимал, что машина мелочь. В тот день он сразу захотел узнать, что она хочет за всю себя.
Каков дурак! И чего он рассиропился в подъезде, зачем прислушивался к подреберному шепоту? Прижал бы к стене со вспучившейся штукатуркой и залез всей пятерней под юбку. И тогда она сама, пионерка Маша с аметистовым камушком в мамином колечке, со счастливыми глазами, смотрящими в гарантированно светлое будущее, будет ластиться жарким телом и запускать нетерпеливые пальцы в короткий ежик на затылке, потому что хочет, тоже хочет, хоть и врет, что ей не надо.
А теперь у нее, видите ли, обиды! "Я не такая, я жду трамвая!" Привыкла в своей столице, что куда ни подайся, вокруг незнакомые лица, и к кому в машину ни сядь, никто и не скажет ничего. Муж не узнает, аптекарь не вспомнит, подружки не осудят за ланчем. А что она хотела в маленьком городке? Тут ты осетрину на ужин ешь, а полгорода рыбными косточками от зависти давятся. Или ядом исходят, что только один мужчина может певичку лапать и доводить до изнеможения хоть на кухне, хоть в подъезде чужого дома, а остальным не положено. Потому что это его певичка, его завод, его город. Черт бы их всех побрал!
Он с тоской смотрелся в зеркальный экран стола, где почему-то показывали не его отражение и даже не завод, а Марусю, и тонул не в ней или в ее ванной, а в мелких деталях, сводящих с ума и ничего не прибавляющих к его желанию, от которого потели ладони и мерзла спина.
– Черт бы тебя побрал! – выдохнул стареющий мальчишка с Дубовой улицы, и, коротко выматерившись, вернулся к документам, оттолкнув изрядно опустевшую бутылку.

Остаток ночи он смотрел сны про Марусю, такие, о которых даже психоаналитику не расскажешь, а проснувшись, не вспомнишь подробностей. На следующее утро он не поехал к ней пить кофе, а вечером – в ресторан. Раздражение как-то незаметно сменилось обидой. А приятные воспоминания – мыслями о том, что глупее некуда, когда взрослый мужик ведет себя как сопляк и дает повод сплетникам обсуждать свою личную жизнь. На этой бабе свет клином не сошелся, Люська должна была вот-вот вернуться из Франции, экологи доставали письмами и запросами, бывшая жена ныла про деньги. В общем, ему было чем заняться, кроме как мечтать затащить певичку в постель. Хотя от греха подальше в ресторан в ближайшее время наведываться не стоило, слишком было велико искушение снова пойти на поводу у своих желаний и потребностей. И решив, что Маруся – пройденный этап его биографии, Дмитрий Алексеевич выбросил эти глупости из головы и полностью погрузился в привычную трудовую жизнь успешного бизнесмена.
Утренние побудки прекратились, телефон молчал. Марусина жизнь вошла в некую колею и стремительно катилась в ней, как шарик в наклонном желобке. В свободное время Маруся валялась на диване с книжкой или в ванной с воспоминаниями о прошлом, прогуливалась в дубовой роще на краю города или уезжала подальше от любопытных глаз, чтобы посидеть на берегу мелеющей речушки, придумывая себе невозможные продолжения остановившейся жизни.
Странные ощущения владели ею, будто круг замкнулся, и за его пределами есть мир, в котором ей, Маше Климовой нет места. То есть, место, конечно, есть, удобное, подготовленное и ее собственное, настоящее, но чтобы вырваться на свободу, она должна что-то понять. Что-то важное, прожитое, как во сне, оставившее еле заметный след, который она так и не научилась правильно читать и который мог вывести ее к людям, как заблудившегося в тайге путника. Но сколько она ни силилась, ничего не придумывалось, кроме романа с хозяином города. И роман этот все усложнит, окончательно запутает, пока нужное решение, полузаметенная дорожка воспоминаний плутает в глубине сознания. Когда-то Димочка говорил, что невозможно двигаться дальше, пока не поймешь, что сделал не так в прошлом. Что тебя раз за разом будут возвращать на круг и для этой учебы нет сроков, может быть, месяцы или годы, а может быть – третья или двенадцатая жизнь. Раньше ей казалось, что мужчины все усложняют, рассуждая про грабли, и она слушала вполуха, проживая день за днем и не задаваясь сложными вопросами бытия. У нее не было времени думать о пустяках, вроде устройства мира или предопределения человеческой судьбы. У нее был любимый муж, уютный дом и долгие дни, наполненные маленькими радостями и огорчениями. А она как-то вдруг переросла этот далекий мир, выросла из него, как подросток из детской одежды, и должна была двигаться дальше. И это неведомое "дальше" ее пугало и манило.
Момент, когда в город вернулась местная королева, она пропустила, как несущественный для себя. Светская жизнь на краю земли интересовала ее если не в последнюю, то уж точно в предпоследнюю очередь. Поэтому когда за хозяйским столом вдруг оказались две женщины, в одной из которых она узнала Любаню – творческую натуру, поэтессу и художницу в одном лице, а в другой не узнала никого, – ей осталось только удивиться. Маруся была уверена, что хозяйский стол на то и хозяйский, что ни его прислуге, ни его женщинам за ним делать нечего. Впрочем, нравы и законы города были ей скорее не интересны, чем не понятны. Она держалась в стороне от всех и держала всех в напряжении, потому что город тоже не знал, чего ждать от столичной примадонны. Темноволосая и темноглазая красавица болтала с Любаней и неотрывно наблюдала за Марусей. Маруся смотрела в зал и думала о своем, разворачивая записки и улыбаясь постоянным посетителям, и потому пропустила приход Дмитрия Алексеевича.
С появлением хозяина Любаня незаметно растворилась между столиков, а яркая красавица придвинулась к нему ближе, просунула руку под локоть и принялась что-то шептать на ухо, почти прикасаясь губами. Хозяин смотрел на сцену, курил и слушал с каменным лицом, изредка кивая и рассеянно похлопывая по узкой руке, лежащей на рукаве его рубашки. Только раз Маруся встретилась с ним глазами и не без труда заставила себя отвести взгляд, как парализованный удавом кролик. Она пряталась за словами песен, чтобы случайно не понять, что соскучилась по его утренним визитам, по грубоватой заботе и внезапному нарушению ее жизненного пространства.
Она объявила перерыв и ушла в гримерку, где без мыслей долго смотрела на себя в зеркало. Возвращаться на сцену не хотелось. Внезапно подкравшаяся апатия легла душным манто на опущенные плечи. Такое случалось с ней и раньше, и она знала, что повысить тонус можно только двумя способами – разбудить и обнять мужа или сесть за руль любимой машины. Обнять было некого, машины не было. Ей оставалось только смотреть в свое отражение, зная, что шагнуть из реальной жизни в пространство зазеркального мира невозможно. Когда положенные пятнадцать минут давно истекли, а она все никак не могла заставить себя выйти из гримерки, Сергей Сергеевич тихонько заглянул внутрь.
– Машенька, ты в порядке? Публика ждет.
– Да-да, я сейчас, – вздохнула она и сняла заколку. – Еще пару минут. Только прическу поправлю.
Пара минут затянулась еще на десять. Руки медленно двигались сверху вниз по шелковистым прядям, это движение успокаивало и усыпляло, и нисколько не хотелось возвращаться в прокуренный зал.
– Саботируешь?
Она не успела заметить, как он оказался за спиной в прямоугольнике зеркального полотна.
– Я уже иду.
– Я тебе не за сидение в гримерке деньги плачу.
Она поднялась со стула, скручивая волосы в тугой узел, и обернулась. Маруся не помнила, когда в последний раз муж смотрел на нее такими глазами. Она даже не могла точно определить какими, потому что сердце колотилось, как сумасшедшее, а дыхание сбилось. Между ними был только старый деревянный стул, и он легко отодвинул его в сторону.
– Ну, здравствуй, Маша! – Она выронила почти уложенные волосы и снова взялась за расческу. – Отдохнула от меня?
– Дмитрий Алексеевич, я не понимаю...
Он удержал ее за шею и провел пальцем по нижней губе. Тонкие брови дрогнули, и она посмотрела жалобно и волнующе, потому что в тот момент нисколько не хотела отдыхать от него. А хотела и утреннего кофе на своей кухне, и вот такого самоуверенного прикосновения, и даже чего-то большего, в чем сознаться было уже совершенно немыслимо.
– Почему ты не на сцене? Меня ждала?
"Ждала, ждала!" – благодарно подтвердило несущееся галопом сердце, а Маруся нахмурилась, помрачнела и мотнула непокорной головой, вырвавшись из его руки.
– Нет, конечно. Сейчас уже иду.
– Видала, Люська вернулась, – неожиданно вспомнил он и усмехнулся, все еще загораживая ей дорогу. – Красивая она, как думаешь?
– Я не разбираюсь в женщинах.
– Зато я разбираюсь, – похвастался он и вздохнул. – Красивая. Ты ведь знаешь, что она со мной?..
– Мне надо работать! Сергей Сергеевич сейчас придет...
– Она красавица, – продолжил хозяин. – Мне всегда нравились такие эффектные. Наряжаю ее, как куклу. Бизнес ей купил, чтобы без дела не маялась. Теперь вот во Францию отправил квалификацию повышать и в языке практиковаться. – Он замолчал и выжидательно посмотрел в вырез Марусиного платья, и она инстинктивно прикрыла его рукой. – Она почти вдвое моложе меня, – размышлял он вслух. – Я избаловал ее, как столичную модель. Ты слыхала, кстати, что она пару лет назад выиграла областной конкурс красоты? – Маруся вздохнула и с надеждой посмотрела на дверь. – У нее есть все, чего я могу хотеть от женщины. – Он помрачнел и насупился. – А я хочу тебя.
– Мне пора! – выпалила Маруся и зажмурилась.
– Что в тебе такого, Машка, что я тебя все время хочу? – спросил он почти с угрозой и подался ближе. – Я три недели о тебе думать не думал. Решил, что все закончилось, что вылечился от этого вируса, а стоило увидеть тебя на сцене, и все сначала.
– Не надо таких разговоров... – зашептала она, заметавшись взглядом по пустым стенам.
– Я не поеду к ней, если обещаешь, что впустишь меня.
Жесткая ладонь, прикоснувшаяся к ее щеке, знакомо пахла сигаретами, а притяжение его голоса и исходившего от него тепла было столь мучительным, что надежды на длительную оборону таяли с каждым мгновением.
– Сами же сказали, что надо на сцену…
– Не болтай, – снисходительно попросил он, и запах сигарет и одеколона стал просто нестерпим. – Я отвезу ее домой и поднимусь к тебе.
– Я не могу, я замужем, – едва слышно возразила Маруся, утопая в его руках.
– Это не имеет значения. Не для меня
– Прошу вас...
– О чем ты меня просишь?
Мужчина не понял, что случилось в эти несколько секунд, когда она уже была в его власти и вдруг выскользнула, ушла, как песок, сквозь пальцы, хотя он все еще обнимал ее. Он понимал, что она ничего от него не хочет и тем более не просит и, скорее всего, не попросит и впредь. Да и самому проситься к ней на ночь было унизительно, как будто уже много лет мир вокруг не зависел от него, от его желаний и прихотей. Город, женщины, деньги и перспективы были в его власти, и только она нарушала эту стройную гармонию, ворвавшись весенним днем в устоявшуюся жизнь.
– Все будет хорошо, – откуда-то издалека уверила его Маруся и задела подолом платья, выходя в коридор. – И я вам совсем не нужна.
– Много ты понимаешь! – разозлился он и посмотрел на свое мрачное отражение в зеркале.
Певички в гримерке давно не было, ее голос едва долетал из зала, а он все хмурился и сжимал кулаки. Ее необъяснимое упрямство сводило с ума и отодвигало на задний план яркую Люськину красоту. И чем сильнее Маруся упрямилась, тем больше усилий он прилагал. Почти месяц он был свободен и доволен своей жизнью, но стоило ее увидеть – и вечер коту под хвост.
Дмитрий Алексеевич вернулся за столик, словно забыв про сцену, и через десять минут этого испытания подцепил недоумевающую Люську под локоть и увел из ресторана, устав ждать три месяца, когда она вернется в его постель.

А утром поскребся в Марусину дверь, как потерявшийся пес. Она открыла слишком быстро, после первого звонка. Темные круги под глазами, вертикальные морщинки между бровей и сжатые в линию губы выдавали бессонную историю прошедшей ночи. Он буркнул "привет!", а она без слов посторонилась, пропуская его в квартиру, и сразу же ушла на кухню, пока он деловито осматривал беспорядок в комнате, подмечая скомканные бумажные платочки на тумбочке, небрежно брошенную ночную рубашку в изголовье, приоткрытую дверцу шкафа и увядшие цветы в вазе на подоконнике. Из кухни вкусно тянулась струйка кофейного запаха, занавеска качалась от сквозняка, и невидимая Маруся то и дело открывала дверцу холодильника, как будто у нее неожиданно завелась еда.
Он подошел к окну, отдернул занавеску и потрогал сухой розовый бутон.
– Кто тебе цветы носит?
– Я завтрак сделала...
Она заговорила прямо за его спиной и, когда он обернулся, не шарахнулась, как обычно. Босиком на полу она казалась такой маленькой и беззащитной, что хотелось взять ее на руки. Просто поднять и подержать.
– Почему ты открыла дверь?
– Я и раньше...
– Не боишься, что я...
– Боюсь! – кивнула она, не дослушав его опасного признания. – Но вы же меня не обидите?
– Ты как ребенок, честное слово. Называй вещи своими именами.
– Я взрослая, – насупилась она. – И у каждой вещи может быть множество имен. Я говорю на своем языке, а вы на своем. Но вы же поняли...
– Я много чего понял, – оборвал ее Дмитрий Алексеевич, не привыкший играть в такие игры. – Не знаю, станет ли тебе спокойнее, но я вчера тебя обманул...
– Смешной вы! – вдруг сказала Маруся на его попытку соврать, и было видно, что ей нисколько не смешно. – Я не знаю, почему вам кажется, что со мной... ну, что я... Во мне нет ничего особенного, даже жизни не осталось. Я – чужой охотничий трофей, шкурка убитого зверька, я не нужна вам в вашей шикарной коллекции побед.
Она говорила что-то еще, но выражение ее лица беспрестанно менялось, и, наверное, поэтому смысл сказанного ускользал от него. Он напрягался, силился понять, но каждое ее слово было несусветной чушью, и понимать там было нечего. Какие трофеи? Какая жизнь?
Он отлично видел, что ей страшно, как бы она ни пряталась за мудреными образами. Почему ей было страшно, он, конечно же, не знал, да и не задавался такими экзистенциальными вопросами. Было очевидно, что она в Москве, что-то натворила. Что-то такое, что еще расхлебывать и расхлебывать. Просто так нормальные жены от мужей не сбегают, это знают все. Ему вполне было бы достаточно этого общего знания, будь она доступной, как Люська. Но его какого-то черта потянуло на подробности, и он по своим каналам выяснял, что не так было в столичной жизни Маруси Климовой, которая пела на его сцене и никак не вписывалась в его город и его жизнь. Проще всего, наверное, было бы спросить ее напрямую, но как об этом разговаривать, он не знал и не умел лезть в чужую душу, полагая ее неприкосновенной, как его собственная. Поэтому его интересовали факты, а факты были малоинформативными: галерея, квартира, бизнес мужа, университетский диплом, московская школа и в общем-то все. На этом Маруся Климова заканчивалась. То есть заканчивалась понятная ему жизнь шансонетки. И эти исторические факты никак не объясняли, почему его тянуло приходить к ней по утрам.
И вот теперь она надеется, что он уйдет и оставит ее в покое, в этом ее крохотном бессмысленном мирке с мечтами о брошенном муже. Дмитрий Алексеевич ждал, когда она замолчит, двигал тяжелой челюстью и неотрывно смотрел в ее неуловимо разное лицо. И поэтому, наверное, пропустил момент, когда она умолкла. Услышав тишину, он не смог вспомнить, что было сказано последним, так что разговор пришлось начинать заново, как будто он только что вошел в дверь и должен что-то сказать.
– Маш? – Он захотел сократить дистанцию между ними, но не рискнул. – Я много работаю, и мне некогда думать об этих глупостях, понимаешь?
– Нет.
– Все ты отлично понимаешь! Что женщины для меня...
– Всего лишь способ расслабиться и снять напряжение, – подхватила и продолжила Маруся с каким-то истовым облегчением. – А я вас нисколько не расслабляю, и это задевает. Но я вот такая, и ничего с этим не сделаешь. Поэтому не придумывайте меня. У вас все есть, даже королева красоты, а надоест она, и любая в городе будет счастлива открыть вам дверь.
– Так уж и любая! – Он заподозрил в ее словах иронию и прищурился, а Маруся покраснела и потупилась. – Только я почему-то пришел не к любой, а к тебе. А тебе такого счастья не надо. Ты ждешь, чтобы я убрался поскорей.
– Неправда, я не...
– Да у тебя на лице все написано!
– Пойдемте пить кофе, – вдруг предложила она и стерла с лица все случайно увиденные им надписи.
– Думаешь, я из-за кофе прихожу?
Она сама сократила расстояние между ними, отчего у него голова кругом пошла. И поцеловала его. По-дружески. Очень быстро и очень решительно, как окунулась в прорубь. Легко припечатала губами колючую щеку и еще до того, как он успел замкнуть эту опасную провокацию в кольцо рук и пойти дальше, как обещал, оказалась на безопасном расстоянии.
– Если вы из-за кофе, то лучше идите. Я с ног валюсь, а вечером выступление...
Дмитрий Алексеевич задержался взглядом на расстеленной кровати, на белом бумажном комочке с ее высохшими слезами рядом с томиком Есенина, на примятом ворсе ковра возле тумбочки и ушел, не желая никакого кофе, никаких одолжений в виде детсадовских поцелуев, вообще ничего, что она могла ему предложить вместо себя.
И сразу же, как в наказание, город накрыло дождем, хлынувшим из пышной дымно-серой тучи над центральной улицей. Но Маруся, опустившись на подоконник, не видела улицы, не видела города, вздрогнувшего и внезапно захлебнувшегося в потоках воды. За окном в пелене летнего ливня пружинили ветки парковых деревьев, по узкой дорожке трусил палевый пес, похожий на Фильку, встряхивал лобастой башкой и, наверное, улыбался. Город наполнился дождем, зеленью и клоками туч, в нем шла своя жизнь, бежала по лужам, мчалась в будущее без оглядки, плакала и смеялась, любила и надеялась. И собака между деревьев была живая, настоящая, такая, какую бы она обязательно завела, если бы однажды ее мир не раскололся в свете фар, если бы в нем не было крови, боли и предательства. Если бы в нем не было чужих женщин с их запахами и помадой, если бы она могла петь и родить малыша или даже троих детей... Если бы она сегодня смогла забыть все, что случилось в медвежьем углу до этого дождя, и завтра не отшатнуться от поцелуя. Дождь, собака, поцелуй. Только их она хотела сейчас. Дождь, собака, поцелуй... и мужчина, который пришел к ней от своей королевы красоты.
– Дима?
Она растеряно обернулась к давно закрывшейся двери и бросилась в лифтовый холл, где никого уже не было, и даже канаты в шахте не гудели. Она побежала вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, выскочила из подъезда и посмотрела в удаляющиеся красные фонари чужой машины. Тяжелая лобастая голова ткнулась ей куда-то под коленку, и Маруся присела на корточки и, не глядя, притянула к себе за шею Фильку. Филька улыбался, потряхивал мокрыми ушами с репейником и пытался лизнуть ее в щеку или в ухо. Она вяло уворачивалась и вглядывалась в опустевшую от машин и людей улицу. Халатик намок и прилип к телу, Филька исхитрился и принялся лизать ее в лицо, нисколько не удивляясь, почему сегодня в городе идет соленый дождь, и она была благодарна ему за такую деликатность. А потом они вдвоем ехали в лифте, и он встряхнулся и виновато посмотрел в ее отрешенное лицо, потом еще раз встряхнулся возле соседской двери и, войдя в квартиру, не пошел с бесцеремонностью дворового пса бродить по кухне, а компактно свернулся калачиком возле ванной и сделал вид, что всем доволен.
Маруся постояла рядом, силясь вспомнить, что следует делать, когда в дом внезапно заявились гости, но, ничего не надумав, накрутила на волосах полотенце в форме чалмы и ушла в комнату. Филька осторожно заглянул в широкий проем, где его новая хозяйка на большой кровати смотрела невидящими глазами в блестящий бок тумбочки. Он снова лег на пороге комнаты, уронил голову на лапы и приподнял брови, читая неутешительные мысли на хозяйкином лице. У мужчины, несколько минут назад вышедшего из подъезда, было похожее лицо и злые глаза.
А еще у него были все шансы пойти дальше, потому что Марусе не было никакого дела до красавицы Люськи. Ведь не зря же она его поцеловала, но он понял что-то свое и ушел, и даже на кофе не остался, и поэтому не узнал, что ей всю жизнь нравились по утрам поцелуи со вкусом кофе и сигарет. А теперь расхотелось кофе и не получалось заставить себя уснуть, и Маруся стала слушать ливень и песьи вздохи, пока не провалилась в сон.

Вечером ни Люськи, ни хозяина за столом с табличкой "зарезервировано" не было. "Слава Богу!" – размышляла Маруся, разбирая записки из зала. "Эти его приходы, эти мысли черт знает о чем... Так глупо и безответственно... А уж соперничество с провинциальными королевами красоты – это вообще ни в какие рамки. Уж точно не в моем возрасте". Когда в глубине зала мелькнуло лицо художницы и поэтессы Любани, которая посылала ей многозначительные знаки, Маруся пожала плечами и кивнула, а в перерыве старательно морщила лоб и пыталась докопаться до сути пламенной Любаниной речи. Творческая натура широкими шагами мерила крохотную гримерную, встряхивала длинной челкой, как пони, курила ароматизированную сигаретку в тонком мундштуке и то и дело взглядывала на молчащую собеседницу.
– … сто лет с ней знакомы, понимаешь? Я все ее детсадовские тайны знаю наизусть, а тут какая-то пропасть и надрыв. И с чего бы ей еще нервничать, а? Ведь не первая любовь, и на принца не тянет. Кто бы мог подумать, что она так на него западет. Хотя, может и не на него, а на его деньги, а она сама себя обманывает про любовь неземную. И Костик еще масло в огонь подливает. Не знаю, о чем они говорили, когда она приехала, только она как с цепи сорвалась. – Художница подождала Марусиной реакции, но не услышав в ответ ни звука, продолжила свои откровения. – Серьезно у тебя с ним или так, для забавы? Или, может, тебе деньги нужны? У нее есть, она даст, сколько надо, она не жадная. Город сплетнями кишит, как труп червями, – тут она поморщилась от собственной метафоры и снова посмотрела на невозмутимую Марусю. – И Костик тоже уверен, что несерьезно у тебя. Я так вообще думаю, что ты к нам ненадолго. Или надолго? И кстати, почему тебя муж бросил, а, Маша?
Любаня была очень продвинутой и демократичной девушкой, поэтому позволяла себе обращаться в Марусе на "ты" и в одностороннем порядке задавать вопросы на самые деликатные темы. Марусю ее фамильярность несколько коробила, но перевоспитывать взрослую девицу было скучно, поэтому, уловив паузу в ее речи, она помахала перед лицом ладонью, отгоняя дым, и вздохнула.
– Знаешь, что я думаю, – вдруг сказала Любаня, застыв посреди гримерки, поискала взглядом, где бы затушить окурок, и не нашла ничего лучше, как сунуть его в вазу с цветами. – Ты с ним еще не спала, поэтому он и трется возле тебя. Он ни в чьих постелях не задерживается. Сколько я его знаю, Люська первая, кто сумел его заполучить, но она у нас звезда, у нее энергетика такая, о-го-го! Она кого хочешь взнуздает и приручит. Ты слышала, что у нее в роду цыгане есть? Кстати, и у него тоже. Поэтому они так хорошо друг с другом ладят. Так что отступись от него от греха подальше.
– А то что? – спросила Маруся, не опровергая и не подтверждая ее предположений.
– А то она тебя в жабу превратит! – усмехнулась Любаня и вдруг зябко передернула плечами. – Ну, может и не в жабу... но я никогда не знаю, чего от нее ждать. Она такая... опасная... Еще в школе была ведьмой, ее девчонки боялись.
– Я не боюсь, – сказала Маруся и вдруг заулыбалась, вспомнив обещание, которое дал ей мужчина, пока вел в палатку к тете Рае. – Даже забавно...
– Ну, твое дело, конечно, но я тебя предупредила, – с некоторым недоумением та посмотрела в заискрившиеся глаза шансонетки. – Насчет переспать с ним я тебе серьезно говорю. Ясно, что ты хочешь, он мужик интересный, с харизмой. А уж про него и говорить нечего, он вообще как с ума сошел, даже и не скрывает, что готов идти до конца.
– Понятия не имею, что у него в голове и куда он собрался идти, – ледяным тоном заявила Маруся и поднялась со стула. – А вот за меня не стоит делать выводы. И обсуждать мою частную жизнь ни с тобой, ни с его пассией...
– Да не надо обсуждать, – быстро согласилась Любаня и отступила к двери. – Ты просто дай ему и все. Мужики в своих желаниях примитивны, как бабуины. Им дашь, и они успокаиваются, как будто для них всякий раз оказывается неожиданным, что мы все одинаково устроены. А уж когда вот так таскается, истекая слюной, точно проще дать. Пусть убедится, что ты – как все. Все равно же по молодым будет бегать, пока может, а потом еще и на Виагру подсядет, лишь бы не утратить мужественности. А представь, каково Люське, что он от нее, королевы, к тебе бегает. А когда она злая...
– Я поняла, Люба, спасибо. Он бабуин, а она практикует черную магию. А мне следует спать с каждым, кому приспичило.
Любаня несколько секунд осмысливала злую иронию в ее словах, но решила, что дискутировать не стоит. Хочет она ерничать – пусть ерничает. Лишь бы разговор возымел действие.
– Так ты дашь ему?
– Нет.
– И совершенно недальновидно! Как будто ты особенная, и тебе не надо мужика. – Маруся нахмурилась, скрывая улыбку, и демонстративно посмотрела на часы. – А вообще, я тебе ничего не говорила. Если она узнает, что я тебе советовала, она меня убьет. А ты вот так сходу не руби, подумай над моими словами. Он щедрый мужик, и если подойти к вопросу по-умному... Не обеднеет Люська от его щедрости.
– Люба, мне надо работать.
– И Костик за тобой присматривает, ты учти.
Маруся вышла из гримерки и пошла на сцену, кусая губы, чтобы не расхохотаться, а Любаня шагала сзади и шепотом продолжала что-то рассказывать про Костика, про хозяина и его пристрастия, про опасную Люську. Но примадонна почему-то чувствовала такую легкость и беспечность, как будто вернулась в юность. И когда у нее за спиной сомкнулся занавес, заставив умолкнуть шепот за спиной и притихнуть полупустой зал, она прищурилась и сказала в публику:
– А давайте поменяем формат наших встреч. Например, сегодня я буду петь для вас только шансон, а завтра старые военные песни, а потом что-нибудь современное из этих нынешних, бездарных. Или устроим тематический вечер о любви?
Публика одобрительно зашумела, закивала головами, заулыбалась в ответ, Сергей Сергеевич заиграл бравурный марш, в зале снова помаячило и пропало Любанино лицо, но Марусе уже было все равно. Куражное настроение овладело ею, как будто она собиралась сделать что-то такое, что взорвет этот тухлый мирок с его сплетнями и пещерными представлениями о взаимоотношениях мужчины и женщины. С его вылизанными центральными улицами и разрухой на окраинах, с его хозяином, которому надо переспать с ней, чтобы понять, что она ему вовсе и не нужна, что она – как все, и вернуться к своей распрекрасной королеве. Но вот уж чего он точно не получит для удовлетворения своих альфа-амбиций ни на час, ни на год, так это ресторанную певичку, заезжую примадонну, чужую жену, Марусю Климову. Не получит, и все!
Когда Маруся завершила выступление, верный Филька сидел возле машины и ждал привычной котлеты. На стоянке болтались мальчики и девочки непонятного возраста. Она никогда не могла отличить восьмиклассников от выпускников институтов, все они в последнее время были слишком шумные, самоуверенные переростки. Филька с осуждением посмотрел в пустые руки женщины, но она не спохватилась и не побежала обратно на кухню, а подошла к своей машине и открыла пассажирскую дверь.
– Давай, дружок, забирайся! Дома поедим, как люди!
Притихшая молодежь пронаблюдала, как здоровый уличный пес без лишних уговоров полез в Ауди, а Маруся мысленно усмехнулась тому, что дала еще один повод для сплетен городу, и лихо вылетела со стоянки на пустую улицу.

Как правило, детей она не замечала. И вообще была недостаточно наблюдательна, особенно в общественных местах, где очень быстро поддавалась общей атмосфере, приспосабливаясь, как хамелеон. Но эти двое, шепчущиеся возле прилавка с шоколадом, привлекли ее внимание. Или скорее, отвлекли от размышлений. Что-то в их фигурах, в одинаковых оливковых брюках и синих рубашках показалось ей знакомым, но вспомнить сразу она не смогла. Она прошла вдоль витрины с кофейными банками и, пока приближалась к сладостям, все думала, что не так в этих мальчишках. А когда подошла поближе, то уже знала. Во-первых, это были те два тимуровца, которые принесли ей платье и продукты на следующий после приезда день. А во-вторых, и это ее сразу же обеспокоило, мальчишки набивали карманы конфетами и шоколадом, надеясь, что видеокамеры их не выследят. Маруся несколько секунд оглядывалась, пытаясь понять, видит ли охрана эти манипуляции, а потом не выдержала, подошла сзади и тихо сказала:
– Положите в мою тележку, я оплачу.
– Вот черт! – едва ни подпрыгнул Тим. – Зачем так подкрадываться!
– Если попадетесь, будет крупный скандал. Сюда вас больше не пустят, а из интерната не выпустят. Так что кладите, пока не поздно.
Сашка первый сообразил, что отказываться от щедрого предложения не стоит. Тим еще поупрямился, но тоже опорожнил карманы с угрюмым видом.
– Еще что-нибудь взять? – спросила Маруся, вздохнув свободнее. – Или идем на кассу?
– Пива! – без зазрения совести потребовал Тим.
– Нет, пива не возьму. Сегодня проштрафились! Обойдетесь конфетами.
– Это непедагогично, – ухмыльнулся Сашка. – Если один раз позволили, то и второй ничем не хуже.
– Это ты про что?
– В принципе непедагогично покупать пиво малолеткам, – ехидно напомнил Тим.
– Да, точно! Учту.
Сашка исподтишка погрозил ему кулаком и покрутил пальцем у виска, но тот только отмахнулся. Их немой диалог не укрылся от Марусиного взгляда, и она поспешила отвернуться, чтобы воришки не заметили ее улыбки.
На улице она не отдала им покупки, а вызвалась лично проводить их в интернат, чтобы они по дороге ничего не натворили. Тем более, что до него было всего минут десять пешком. Надежду прокатиться с ней на машине она отмела сразу, как и отказалась покупать им сигареты.
– Ну и смысл был в город выходить? – угрюмо проворчал Тим и пошел вперед.
– Со мной встретиться, – рассмеялась Маруся. – А заодно показать мне дом, где живете. Что-то вроде экскурсии.
– Оно вам надо?
– Не знаю. Как дойдем, так и разберемся.
– Хотите нас директрисе сдать?
– С чего бы? Сама всю жизнь от директора подальше держалась, хоть и не таскала конфеты в магазинах. Просто хочу прогуляться по хорошей погоде. Вы же не против?
Конечно, они были не против, когда она не предоставила им выбора. Маруся оставила свой пакет в машине и пошла вслед за мальчишками по уложенной плиткой дорожке. Поддерживать светскую беседу оказалось трудно, потому что ребята были замкнуты и молчаливы. На ее вопросы отвечали односложно и явно были обижены сложившейся ситуацией. Когда они втроем вышли на улицу, в конце которой стоял уютный трехэтажный особнячок за кованой оградой, выкрашенный в теплый кремовый цвет с яркими оранжевыми вставками, мальчишки оживились.
– Все, пришли. Давайте пакет, дальше мы уж сами.
– А поближе подойти нельзя? Я бы здание посмотрела.
– Архитектурой интересуетесь? – насторожился Сашка.
– Ну, что-то в этом роде, – подтвердила Маруся. – Наслышана я про ваш интернат.
Но продолжить тему не удалось. Со стороны особнячка навстречу им бежала девочка лет десяти, тоже в брюках и рубашке, размахивая длинными руками, словно пыталась подать какой-то понятный мальчишкам знак.
– Опять! – мрачно заключил Тим и оглянулся по сторонам.
– Он снова сбежал, – подтверждая его слова, крикнула девочка. – Пятнадцатый раз! Ну, сколько можно!
– Я шкуру спущу с этого барбоса! – рявкнул Сашка и тоже стал хищно озираться.
– Собачка убежала? – участливо спросила Маруся, но оба спутника посмотрели на нее как на умственно отсталую.
– Ехали бы вы домой, – сказал Тим. – Сейчас нам не до визитов. У нас проблема.
– Может, я могу помочь?
– Это наше внутреннее дело, – деловито пояснил мальчик и настороженно посмотрел на женщину. – И мы не привыкли выносить наши проблемы на суд общественности.
– Сами урегулируете? – с пониманием спросила она на неожиданно понятном этому ребенку языке.
– Именно!
– Ну, тогда я пошла, да?
– Идите, идите.
Маруся двинулась прочь от особнячка, оглядываясь на троицу, которая, сдвинув как на подбор белобрысые головы, озабоченно искала способы урегулирования внутреннего дела. Пройдя метров сто пятьдесят вниз по улице, она снова обернулась на детей и едва ни налетела на мусорный бак, оказавшийся прямо посреди проезжей части.
– Какой же дурак... – начала она, когда из-под ног у нее выпорхнуло существо, больше похожее на щенка сенбернара, чем на ребенка.
Существо в бело-рыжей лохматой кофте не по росту, с болтающимися рукавами и почему-то в шапке, заметалось возле бака, и в тот же миг голос издалека заорал:
– Ловите, уйдет!
Маруся распахнула руки и поймала кофту, шапку, брючки цвета хаки и сандалии вместе с тем живым и теплым, что находилось внутри.
– Пусти! – зашипело неопознанное существо и безнадежно дернулось.
– Так это ты – барбос? – спросила Маруся, удерживая мальчишку за плечи.
– Я Димка, а барбос вон он! – ребенок ткнул пальцем в Фильку, почему-то оказавшегося в двух шагах.
По улице к ним уже бежала заговорщицкая троица и еще какие-то люди.
– А сбежал зачем?
– Надоело все!
И столько убеждения было в высоком детском голосе, что ее руки сами собой разжались.
– Так беги!
– Поздно, они догонят! – обреченно пояснил ребенок и поправил сползающую на глаза шапку.
Преследователи уже были близко, и бежать от них, путаясь в кофте, не было никакого смысла.
– Я все испортила, да? – виновато спросила Маруся, присев рядом с малышом на корточки.
– Все! – подтвердил он, нисколько не щадя ее чувств.
– И ничего уже не исправить?
– Посмотрим! – по-взрослому заключил он и подтянул рукава. – Сначала я сам с ними разберусь.
– Да-да, – покивала расстроенная Маруся, когда, едва не сбив ее с ног, их окружила группа преследователей.
– Щенок безмозглый, – заорал Тим и вцепился в рукав кофты. – Ты ее в гроб загонишь! Она тебе не нянька, она не может постоянно тебя за руку водить.
Ребенок насупился и опустил синие глаза, вспыхнувшие недобрым огоньком.
– Дай я ему врежу хорошенько, Маш! – хорохорился Сашка, которого старательно оттесняла от пойманного барбоса девочка.
– Не надо, Саня! – Она хватала Сашку за руки и одновременно отвешивала малолетнему беглецу ощутимые подзатыльники. – Я сама! Я тебе сестра или кто?
– Ну, сестра!
– А чего ж ты мне нервы мотаешь?
– Надоело здесь! – упрямо заявил ребенок и уклонился от очередного подзатыльника.
– Всем надоело, но никто не бежит.
– А я все равно сбегу!
– Да кому ты нужен-то, кроме меня!
– Маме нужен и папе! – уверенно заявил мальчик, и старшая сестра вдруг перестала махать руками и прижала его к себе, громко всхлипнув.
– И мне нужен, ты понимаешь, барбос малолетний? Ты мне нужен! И не убегай больше, Димочка! Мы с тобой потом... вместе... когда время придет!
Маруся вдруг все поняла, глядя в плачущее лицо девочки, сжала губы и поспешила прочь в сопровождении верного Фильки. Голоса за спиной стремительно затихали, зато в горле стучало сердце, и слезы сами собой просачивались сквозь ресницы. Филька плелся рядом, как приклеенный, и время от времени поддевал мокрым носом ее ладонь, напрашиваясь на ласку. В конце концов, она потрепала его по загривку и вздохнула:
– Опять репьев набрал... Бестолковый ты у меня какой!
Пес улыбнулся от уха до уха и покивал, а она принялась освобождать его от колючек, изредка всхлипывая и утирая нос тыльной стороной ладони, как в детстве.
– Это же ужасно, что дети так живут, да? – тихо спросила она у собаки и оглянулась в надежде, что ее никто не слышит. – Кем надо быть, чтобы ребенка бросить, а?
Филька поиграл бровями и наморщил широкий сократовский лоб. Маруся снова вздохнула и подумала, что она бы никогда не бросила своего ребенка, и собаку бы не бросила, и мужчину. При мысли о мужчине, которого она как раз бросила, слезы снова защипали в носу, и она поспешила спрятаться за тонированными стеклами машины.

А назавтра в город, как войско Тамерлана, вошли ливни, и стрелка барометра ее настроения резко переместилась в дождь. Ни с того, ни с сего она вдруг начинала капать слезами в чашку с кофе, устроившись на кухонном подоконнике, или принималась читать стихи бесцветным голосом. Или, того хуже, петь что-то жалобное, а Филька подвывал и входил в такой раж, что, даже когда она замолкала, отчаянно выл, вскидывая морду к потолку, и тогда она снова ревела, и так по кругу.
Тематические вечера, объявленные ею, были заунывными, как бесконечный стук капель по металлическим откосам окон и крышам машин. Она перестала улыбаться, через строчку читала записки и переставляла куплеты местами. Слава Богу, ее работодатель и его королева в ресторане не появлялись, иначе бы она схлопотала выговор за халатное отношение к сцене. Сергею Сергеевичу, обеспокоенному ее рассеянностью, Маруся сослалась на мигрень, и это объяснение было тут же распространено среди широких масс. Даже незнакомые люди стали интересоваться ее здоровьем и смотреть сочувствующими глазами. В другое время она бы забавлялась тем, как смогла надуть целую кучу людей, но пока над городом нависали грязно-серые тучи, ей не хотелось ни думать, ни радоваться.
Хозяин с подругой не появлялся, Любанин экстравагантный наряд несколько раз украшал разные компании в зале, но Маруся делала вид, что ее не узнает, и никаких попыток возобновления бесед о городских сплетнях больше не повторялось.
Иногда Маруся ездила покататься по вымирающему под ливнем городу, наконец-то воспользовавшись своим "абонементом" на нарушение скоростного режима. Она гоняла Ауди на максимальной скорости по близлежащими поселками, распугивая случайных автомобилистов, велосипедистов и зазевавшихся пешеходов. Машина была покладистой, слушалась руля, быстро реагировала на педаль тормоза, и только Филька в салоне ворчал и с укоризной смотрел на разыгравшуюся хозяйку.
С момента, как пес впервые переступил порог ее дома, между ними установилось странное взаимопонимание. Она беседовала с ним, как будто он был больше, чем собака. А он с первой же встречи стал ей улыбаться, как будто знал ее всю жизнь, и слушал так, что она почти готова была поверить, что он вот-вот ответит.
Кто бы из прежних друзей и знакомых поверил, что она бросает машину на обочине, уходит под дождь и бродит между деревьями, глядя, как Филька кружит в высокой траве, опустив нос к земле, встряхивает мокрыми ушами и, оглядываясь на задумчивую хозяйку, ловит ее взгляд, чтобы расцвести загадочной улыбкой. А потом они оба, как напроказившие дети, пробираются в свою квартиру по лестнице, роняя крупные капли на ступени, едят хлеб с колбасой прямо на полу посреди кухни и валяются в ванной. Она – в душистой пене, он – на огромном розовом полотенце. Еще она читает ему Есенина по памяти. Про собак, про поля, про любовь и разлуку. И задумывается, что собака у нее теперь есть, и поля вокруг города на выбор, какие хочешь, как у маркиза Карабаса, и разлука ей досталась самая что ни на есть настоящая, а вот любовь... Что ей теперь делать с этой любовью?
Дожди прекратились однажды посреди ночи, внезапно, как будто где-то закрутили вентиль, и они с Филькой одновременно проснулись и посмотрели в тишину за окном. Капли перестали барабанить в стекло, ветер стих, проехавшая по улице одинокая машина шумно разогнала огромную лужу. Но было ясно, что луже конец, что еще день-два, и она высохнет, а Марусе не придется подтирать мокрые следы собачьих лап на полу и сушить волосы в полотенце, возвращаясь с выступления.
– Филь, кажется, все закончилось? – шепотом спросила она, и он подошел ближе, словно хотел расслышать, оперся о постель, потянулся мордой, обдав горячим дыханием, и Маруся и глазом не успела моргнуть, как он потеснил ее на кровати.
– Ты что, спятил! – возмутилась хозяйка и толкнула его в спину. – Это негигиенично! Ну-ка, иди на место, наглец!
Но пес накрыл лапой нос и на все попытки скинуть его только кряхтел и бил хвостом по кровати.
– Филимон, что ты за кошмар! Когда я разрешала?..
Он поерзал и поторопился лизнуть ее в щеку, чувствуя, что сопротивление сломлено. Маруся безнадежно вздохнула и отвернулась к стене.

А утром в квартиру ворвалось солнце, пошарило лучиком по кровати, пробежалось по комнате, сверкнуло в зеркальной поверхности шкафа, и почти сразу вслед за солнцем забытый голос позвал хозяйку встречать гостей.
– Боже ты мой, кому не спится в такую рань? – простонала она и ткнула в бок дремлющего пса. – Ты совсем обалдел? Гости явились, не слышишь? Дом охраняй, лоботряс!
Они дружно прошествовали через комнату в прихожую и, почти синхронно зевая, остановились у порога. Пес посмотрел на Марусю вопросительно. Маруся посмотрела на свою ночную рубашку, оглянулась на халатик в кресле и открыла замок.
– Не ждала? – спросил Дмитрий Алексеевич и без приглашения шагнул в квартиру.
"Не ждали!" – рявкнул пес и оттеснил хозяйку от незваного гостя.
– Филя, уйди, – забыв правильную команду, потребовала Маруся и потянула его за загривок в сторону. – Это ко мне.
– А что, и к нему тоже ходят? – с невозмутимым лицом съязвил мужчина и бросил косой взгляд на пса. – Или я просто ему не нравлюсь?
– Зачем вы здесь? – притворно удивилась она, все еще держась за песью шкуру.
– Хотел тебя увидеть.
– Вид у меня сейчас не слишком презентабельный, да и время для визитов так себе.
– Вид у тебя отличный. – Он осмотрел ее холодными глазами хищника и задумчиво добавил: – Я уже и забыл, какой у тебя замечательный вид. Давай кофе попьем.
– Я хочу спать и не хочу кофе.
– Ты меня выставить пытаешься? – не поверил он и заглянул поверх ее головы на кухню. – Мне сказали, что ты болела.
– Это не имеет значения, – равнодушно ответила она и зевнула.
– Выходит, дело во мне? – оскорбился он и, не дожидаясь ответа, продолжил за нее. – С чего бы тебе, умнице и красавице, верной супруге столичного бизнесмена Дмитрия Климова опуститься до уровня мелкого промышленника из далекой провинции. Конечно, я никогда не открою сеть автосалонов, не буду покупать дома на Кипре, и мой банк не войдет в первую сотню. Я не твоего полета птица, да?
– Откуда вы...
– Оттуда! – Дмитрий Алексеевич опустил руки в карманы и посмотрел тяжелым взглядом на дворового пса. – Это ты пришла искать у меня защиты от своего драгоценного мужа, не я к тебе попросился. И условия нашей сделки...
– Ах, условия! – Ей вдруг стало настолько тошно и безразлично, что даже сил не осталось. – Ну, конечно, условия. Вы за этим и ходите, чтобы убедиться, что я – как все.
– Я, вообще-то, кофе с тобой попить хотел. – Он отлично понял смысл ее речи и разозлился, но почему-то медлил и не уходил. – А то, что мне хочется тебя видеть... Я и не скрываю. Вот, пришел, потому что давно не видел. Времени не нашлось, работы по горло. Хотя нет, не потому... А ты комедию ломаешь.
– Я не ломаю, – едва слышно сказала Маруся, пристыженная его отповедью. – Я подумала...
– Давай начистоту, Мария Николаевна! – Он прошел в комнату, сел на край ее постели и уперся взглядом в стену с растекающимся солнечным пятном, сцепил побелевшие пальцы. – Ты мне нравишься. Сильно или не сильно, не знаю. Больше, чем мне бы хотелось, это точно. И ты давала мне понять, что между нами может быть... Ну, ты же не маленькая, тоже соображаешь, что я тут делаю. Но если я ошибся, если ты ничего такого в виду не имела...
– Я замужем, – напомнила она чувствуя, что этот аргумент уже не убеждает даже ее саму.
– А я развелся сто лет назад и с Люськой сплю. И не только с Люськой, ну и что? Это не мешает мне пить кофе с тобой. И обнимать тебя, когда я соскучился.
– Я не обещала, что между нами что-то будет, – дрожащим голосом попыталась оправдаться Маруся. – Вы неправильно расценили...
– Твои ночные рубашки, и то, что ты меня поцеловала…
– Думаете, я вас соблазняю?
– Думаю, что я все равно буду приходить, – предупредил он, проигнорировав ее возмущение. – И ты будешь готовить мне чертов кофе. И обниматься со мной тоже будешь. Не сейчас, так позже. Я никогда не отступаю, ты учти.
– Я учту.
– Хотя позже может и не наступить, – задумавшись, вдруг сказал он. – Я ведь не железный, да и ты не царица Савская. – Маруся смотрела вопросительно, но молчала. – Если я спрошу, что с тобой, ты расскажешь?
– Со мной? – Она пожала плечами. – Все со мной хорошо.
– Что с тобой приключилась, что ты такая… недоверчивая. Вроде бы рядом, и тут же сбегаешь, как будто не доверяешь. Ты меня боишься, что ли? Или себя?
– Вы не должны такое спрашивать, – тихо сказала она и пошла к окну.
– Я сам знаю, что должен, а чего не должен! – вспылил мужчина и поднялся, напугав пса. – Ты все играешь со мной, играешь... Вся на сцене, вся театральная! Ты себя кем возомнила, а? Надо мной, небось, весь город потешается. На тебе свет на тебе клином не сошелся, ты хоть знаешь?
– Знаю, – всхлипнула с подоконника женщина. – Не сошелся. И не ходите, не надо…
– Ты чего? – Он стремительно преодолел пространство комнаты и развернул ее к себе. – Чего ревешь? Ну, покричал я…
– Я старалась, я очень-очень старалась, – шептала Маруся сквозь слезы. – Я все готова была сделать, лишь бы опять было как в начале. Ведь раньше все было настоящее, самое лучшее, и ничто не предвещало... – Дмитрий Алексеевич держал ее за плечи и ничего из этого сумбурного монолога понять не мог. – Что я делала не так? Я жизнь за него готова была отдать, а ему было не надо. Сначала надо, а потом нет. Как же так?
– Ты про мужа, что ли? – наконец догадался он и полез в карман за платком. – А ты как хотела? Двадцать лет конфетно-букетного периода? Кто ж такое выдержит!
– Да было все, и конфеты, и подарки, я не об этом!
– И я не об этом, – вздохнул он, понимая, что слов не подобрать. – Невозможно через весь брак пронести любовную лихорадку. Проходит она, любовь-то!
– У меня не прошла! – пожаловалась она и спрятала мокрое лицо в платок.
– В этом твое горе, – глухо сказал он и погладил ее по голове, как маленькую. – Должна была пройти, а у тебя не прошла. Когда проходит – легче. И измены, и раздражение, и разные проблемы совсем по-другому воспринимаются. А ты вон, болеешь сколько лет. Как с открытой раной живешь.
– Любовь – это болезнь? – усмехнулась она и посмотрела на него несчастными глазами. – А по мне так лучше бы он тоже любил, и ничего бы плохого с нами не случилось.
– Все вы бабы эгоистки! – Он хмыкнул и прижал ее голову к груди. – Больше нам делать нечего, с вашей любовью маяться.
– С ней не надо маяться, – всхлипывала она. – Мы же были счастливы, были…
– Были, наверное, – с некоторым сомнением ответил хозяин и крепче прижал ее к себе. – А теперь тебе пора начинать жить. Сколько можно реветь о том, чего уже не будет.
– Ничего не будет?
– Откуда мне знать, – нахмурился он и зацепился взглядом за серебристое облако, ползущее с юга. – Может, ты еще замуж выйдешь и детей нарожаешь.
– Не выйду и не нарожаю, – возразила Маруся и подняла голову, вытирая щеки.
– Хватит уже со мной спорить! Этого ты не можешь знать. И никто не может. Начни жить, как нормальные люди, а там видно будет, – едва заметно вздохнул он и встряхнулся, как попавший под дождь пес. – В общем, я зашел сказать, что уезжаю до осени, Маша. Дела у меня, будь они не ладны. А ты дождись меня, не делай глупостей. Обещаешь?
– Каких глупостей? – тихо спросила она, ничего не обещая, но готовая к любым глупостям прямо сейчас, потому что от этого неуклюжего медведя, который то бросался в бой, то неведомо почему отступал и спасался бегством, исходило невероятное, настоящее человеческое тепло.
– Не провоцируй меня! – как-то слишком быстро догадался он и даже руки убрал, чтобы не искушаться. – Или хочешь поцеловать на прощанье?
Наверное, она что-то ответила, что-то такое, чего говорить не следовало, потому что он вдруг решился и сам поцеловал, а потом цыкнул на залаявшего Фильку и хлопнул дверью так, что под обоями в углу зашуршала штукатурка. Филька продолжал лаять, обернувшись к потрясенной хозяйке. Маруся села на кровать, потрогала губы со следами его поцелуя и запоздало вспыхнула краской стыда. Филька запрыгнул на одеяло и рухнул рядом, привалившись теплым боком.
– От тебя пахнет псиной, – вздохнула Маруся и обняла собаку за шею. – Он тебя испугался и ушел. Или меня испугался и ушел? Ты слышал, он сказал "до осени". У нас еще есть время подумать, собака!