Глава 5. Дети и собака

Стоило Дмитрию Алексеевичу уехать, как весенний беспредел вернулся в летний город. Диджей запил, в ресторане дважды били зеркала повздорившие посетители, Мурселаго каждый день катала новую девицу, а Люська коротала пустые вечера в компании Любани и Марусиных песен, словно именно она была приставлена следить, чтобы примадонна не завела роман или не сбежала из города до возвращения хозяина. К счастью, хозяйский столик они не занимали, и когда Марусе хотелось отдохнуть от лиц и мелькания в зале, она смотрела на табличку "зарезервировано" и улыбалась своим мыслям.
Иногда она проезжала с Филькой мимо кремового особнячка за кованой оградой и видела играющих детей, но различить своих знакомых не могла, потому что все они были одинаковыми – и мальчики и девочки, толпились, шумели, с большой скоростью перемещались по лужайке перед домом. И от этого броуновского движения у Маруси рябило в глазах.
– Филь, я с тобой обсудить хотела, – сказала она как-то, притормозив напротив детского дома, и повернулась к псу. – Не идут у меня из головы эти дети. Ну, ты помнишь, Маша и барбос. – Она взяла манеру разговаривать с ним вслух в отсутствие других собеседников. – Димка. Мальчишку Димкой зовут. Я тебе говорила, что у меня муж тоже Димка? Впрочем, это неважно... В общем, я как увидела этих двоих – у меня сердце зашлось. Не спрашивай. Я сама не знаю, чего хочу. Увидеть их снова. Вот, наверное, так. Только это странно, прийти и попросить увидеть чужих детей. Давай что-нибудь придумаем, а? Ну, чтобы все выглядело прилично.
Филька ухмыльнулся во всю пасть и вдруг поставил одно ухо торчком. Маруся всмотрелась в своего бессловесного спутника. Пес никогда не поднимал уши, они всегда болтались на его здоровенной башке маленькими нежными лоскутками. На этот раз ухо твердо стояло, глаза были внимательными, а улыбки на широкой морде не было и в помине.
– Я глупости говорю? Думаешь, не надо? Может, ты и прав. Что я могу дать этим детям! У самой ничего нет. Живу в чужом городе чужой жизнью. И вообще я всегда детей избегала. Я тебе не рассказывала эту историю? Ну, не сейчас, это надолго. В общем, дети и собаки – это мое табу. Так, подожди-ка! Филь, а ты точно собака? Почему я собак не люблю, а ты здесь сидишь и совершенно нахально пялишься на меня? И, кстати, спишь на моей кровати. А я за нее, на минуточку, отдала свою прежнюю жизнь. За кровать, за сцену в ресторане, черт знает за что! И как-то все изменилось вокруг... или во мне... как думаешь, Филька? Что-то творится с этим городом? Или со мной?
Пес уронил ухо и, потеряв интерес к сумбурному монологу, посмотрел на играющих детей. Маруся замолчала и тоже принялась наблюдать за детьми, пока в ее голове медленно созревала мысль. И когда пес поскреб лапой по стеклу, попросившись на улицу, мысль окончательно родилась и заявила о своем существовании, а Маруся, выходя из машины, впервые за долгое время была по-настоящему довольна собой.
Кованая калитка была гостеприимно приоткрыта. Она толкнула ее и посторонилась, впустив Фильку, а потом вошла следом. Навстречу им тут же бросились несколько ребятишек, наперебой крича, что с собаками сюда нельзя, но тут раздался знакомый хрипловатый голосок: "отвали, это же Филька!", и Маруся обрадовалась.
– Тим, как здорово, что ты тут! Где вы пропадаете? Давно вас не видно.
– Мы проштрафились, – пробасил Тим, не горя желанием развивать тему. – А вы на экскурсию?
– Что-то вроде того. – Маруся пыталась среди детских лиц, окруживших ее, увидеть брата и сестру, но их нигде не было. – Можешь проводить меня к вашему директору.
– К директрисе, – поправил ее Тим и вдруг насторожился: – А что случилось-то?
– Ничего, – легкомысленно сказала она и помахала Сашке, который пробивался к ним сквозь толпу. – Просто у меня есть к ней предложение.
– От которого она не сможет отказаться? – запыхавшись, спросил Сашка и подмигнул другу.
– В общем-то, да... – Маруся переводила удивленные глаза с одного на другого. – Надеюсь, что не сможет.
– Это вы ее не знаете. Если что не так, она откажется, и никакая волына не поможет.
– А откуда ты знаешь про предложение, от которого невозможно отказаться?
– Да что мы, деревня, что ли! Я "Крестного отца" раз сто смотрел, – значительно пробасил Тим.
– Это мой любимый фильм, – поддакнул Сашка.
– Надо же, и мой.
Она зауважала их художественный вкус и, довольная, в сопровождении мальчишек пошла в здание, оставив Фильку на растерзание местным детишкам, которые тут же взялись тискать его и гонять за палкой. Филька разок оглянулся в спину уходящей хозяйке и, по-щенячьи подпрыгнув, побежал выполнять команду "апорт".
Директорский кабинет располагался на третьем этаже с окнами на лужайку, где дети и пес носились, как угорелые, и визжали, что есть мочи. Просторная желтая комната была заставлена подставками с цветочными горшками, как начинающая оранжерея, и завешена детскими рисунками.
Женщина одного с Марусей возраста сидела за столом вполоборота к окну и перебирала бумаги. На приветствие мальчишек она тепло улыбнулась и строгим взглядом осмотрела незнакомку поверх очков в узкой оправе.
– Слушаю вас.
– У меня есть предложение, – без долгих предисловий начала Маруся. – Очень хочется разнообразить одежду ребятишек, чтобы девочки отличались от мальчиков и научились носить юбки. Мы же не в Китае.
– Извините, а вы кто?
– Я Мария Климова.
– Очень приятно. Галина Петровна. – Карие глаза были все так же недоверчивы. – Так в чем вопрос?
– Я недавно в вашем городе. Познакомилась с Тимом и Сашей весной и все никак не собралась навестить их. – Директриса терпеливо ждала продолжения, и Маруся заторопилась: – Дети одеты совершенно одинаково. Я давно об этом думаю, и вот пришло в голову...
– Не знаю, как в Китае, – сказала Галина Петровна, отвечая на ее первую реплику, – а мы жестко привязаны к финансированию, поэтому дети одеты так, как мы можем себе позволить их одевать.
– Но вы согласны, что девочки должны носить юбки? – спросила Маруся, чувствуя, что ее могут выставить из кабинета в два счета, как школьницу.
– Это не предмет для обсуждения. Я же вам объяснила.
– Я не предлагаю обсуждать. Я предлагаю купить им юбки.
– За чей, позвольте узнать, счет?
– За мой, разумеется! – пожала плечами Маруся. – Я готова взять на себя все расходы.
– Но дети растут... – начала было директриса, казалось, нисколько не удивленная этим предложением.
– Разумеется! Этот вопрос я продумала. Можно сшить для типовых размеров. Длина предполагается немногим ниже колена, со вставками резинки на поясе и глубокими складками спереди и сзади. Таким образом мы не дадим детям слишком быстро вырасти ни по вертикали, ни по горизонтали.
– В длину и толщину, – поправила ее Галина Петровна.
– Именно так, – вдруг смутилась посетительница. – Извините, иногда я забываю слова, когда волнуюсь.
– Ничего. Продолжайте.
– Материал можно использовать повеселее, в клеточку, например, что-то вроде шотландки. И, если вы позволите, я сниму с девочек мерки и закажу в ателье пошив на всех.
– У нас пятьдесят девочек! – строгим голосом предупредила директриса, словно рассчитывала напугать ее цифрой.
– Очень хорошо! Сделаем с запасом.
В кабинете вдруг повисла неловкая пауза, хотя Маруся как-то сразу уверилась, что добилась успеха. Галина Петровна смотрела за окно во двор, где здоровый палевый пес во всю мощь четырех лап мчался за футбольным мячом, а весь вверенный ей детский коллектив с ревом и визгом бежал следом.
– Это ваша собака?
– Ох, извините! – Маруся смутилась и привстала со стула, тоже выглянув в окно. – Я не знала, что собак нельзя приводить. Он все время за мной ходит.
– Так он уличный?
– Нет, он мой. Ну, то есть, раньше он был уличный, да, а теперь живет у меня.
– Ясно. – Галина Петровна отвернулась от окна и продолжила тему с того места, где она прервалась. – Думаю, объяснять вам не надо, что я не горю желанием вырастить из них китайских детей. Но наш бюджет не позволяет всего, что хочется. Мы и так много делаем, чтобы скрасить их жизнь вне нормального дома, который есть у их сверстников. – Маруся понимающе покивала в ответ и снова вспомнила, как девчонка в оливковых брючках обнимала барбоса Димку. – Но, если вы готовы взять на себя...
– Конечно, готова! – Едва ни закричала она, но сдержалась и продолжила. – И, если вы не против, я бы купила всем футболки на лето. Ну, чтобы повеселее. А то в форменных рубашках жарко.
– А чем плохи рубашки с коротким рукавом?
– Просто футболки для детей удобнее.
– Наши дети носят то, что дают, – снова помрачнела директриса.
– Тем более! – с жаром воскликнула Маруся. – Ведь вы не возражаете?
– Не возражаю!
– Спасибо! – Она обрадовалась так, как будто это ей было обещано пополнение гардероба. – Тогда я бы взяла какую-нибудь девочку и съездила с ней в ателье, чтобы она могла выбрать материал. Так ведь им будет приятнее, не правда ли? – Директриса нахмурилась и посмотрела на нее с подозрением. – Да вы не волнуйтесь! Меня в городе знают, я пою в ресторане по вечерам.
– Я наслышана. Просто дать возможность ребенку выбирать... – Она сняла очки и принялась бумажным платочком протирать стекла. – Вы не понимаете, это сироты, дети с трудной судьбой. Им важно хорошее отношение, важно доверие, но с этими детьми надо аккуратно, надо не перегнуть палку...
– Я не перегну, – тихо сказала Маруся и умоляюще посмотрела на директрису. – Пожалуйста, Галина Петровна!
– Хорошо. – Она потерла переносицу и водрузила очки обратно. – Я дам вам девочку.
– Спасибо за доверие. Можно я возьму Машу?
– Какую Машу? У нас их пятеро.
– Ту Машу, у которой брат барбос... – с улыбкой сказала Маруся и, встретив недоумевающий взгляд, пояснила. – Малыш, который шестнадцать раз убегал.
– Ах, Машу Соловьеву? Семнадцать раз. Ее брат сегодня снова пытался сбежать. Хорошая девочка, талантливая, рисует как взрослая. И Димка хороший, только все никак не поверит, что родителей нет, и бежать некуда.
– А что случилось с их родителями? Если не секрет, конечно! – осторожно спросила Маруся почему-то охрипшим голосом. – Они не производят впечатление детей из неблагополучной семьи.
– Да почему же секрет? В прошлом году мама отвезла детей на лето к бабке в деревню, задержалась там на неделю, пока отец был в командировке, а перед тем, как ей уехать, бабка забыла закрыть газовый баллон с вечера. Дети были на улице... Мать и бабка готовили завтрак. Обе страшно обгорели. Бабка умерла сразу, а мать еще неделю в ожоговом центре провела. Не спасли, восемьдесят процентов тела в ожогах. Отец у них поляк, известный профессор. Он был на конференции в Европе. Его прямо там инфаркт разбил. Так что дети за неделю всех родных потеряли. Польские родственники их не взяли, слишком все у нас сложно устроено с усыновлением, а в России у них никого не осталось.
Директриса закончила свой рассказ и протянула Марусе бумажный платок. Та, недоумевая, взяла платок, и только тут поняла, что плачет.
– Господи, какая чудовищная судьба!
– Да, этим детям не повезло. Они не знали, что такое боль и унижение, у них могло быть все замечательно: любящая семья, школа, институт, счастливый брак. Но цепь трагических случайностей сделала из них сирот и открыла им другой мир, где детей бьют, бросают, морят голодом и продают в рабство. Большинство наших воспитанников не могут похвастаться даже одним счастливым днем.
– У этих детей все еще будет замечательно! Не может быть, чтобы все закончилось так! – Маруся всхлипнула и скомкала мокрый платок. – Их возьмут в хорошую семью.
– Всем детям нужна хорошая семья, – нравоучительно завершила аудиенцию директриса и поднялась, давая понять, что время посетительницы вышло. – А теперь извините меня. У нас скоро обед, а мне надо еще разобраться с делами.
– Конечно! – Маруся благодарно покивала и пошла к двери. – Когда удобнее заехать за Машей?
– Приезжайте в начале следующей недели с утра. На это неделе у нас утром спортивные мероприятия, а Маша очень спортивная девочка, она нужна своей команде.
– Обязательно приеду!
Тим и Сашка топтались за дверями кабинета и делали вид, что нисколько не интересуются состоявшимся разговором. Но по их лицам было видно, что они в курсе происходящего.
– Подслушивать некрасиво! – между прочим заявила Маруся, спускаясь с ними по лестнице. – И тем более будет некрасиво, если кто-то до времени откроет рот.
– Мы будем молчать! – уверил ее Сашка и поискал поддержку в глазах друга.
Тим подумал и многозначительно кивнул, Маруся удовлетворенно покачала головой и вышла во двор. Филька валялся посреди зеленой лужайки, вывалив розовый язык и вздымая бока.
– Что, укатали тебя, пони? – с хитрым блеском в глазах спросила Маруся. – Очень хорошо, будешь лучше спать.
Из глубины двора на них смотрели брат и сестра в одинаковых брючках и рубашках и о чем-то переговаривались, делая знаки Тиму и Сашке, но Маруся детей не заметила и увела собаку на улицу, помахав оставшимся воспитанникам кремового особнячка с яркими оранжевыми полосами на фасаде.
В тот же день Филька в награду за поддержку и понимание получил широкий кожаный ошейник с гравировкой "Филимон", а вечером тема детей всплыла снова в другом ракурсе, и Маруся только диву давалась, как причудливо закручивает жизнь ленту ее судьбы. Перед выступлением ее поймал пламенный поклонник и постоянный завсегдатай ресторана, имени которого она не могла вспомнить, как ни старалась. С опаской покосившись на вывалившегося из салона Фильку в новом ошейнике, он поставил перед ней светловолосого мальчишку лет двенадцати с яркими веснушками на коротком вздернутом носу, в широченных штанах, надетых гораздо ниже талии, отчего казалось, что он вот-вот их уронит, и в бесформенной футболке с загадочными письменами во всю грудь.
– Вот, – сказал папаша и заискивающе посмотрел примадонне в глаза. – Это Витька.
– Здравствуй, Витька! – рассеянно ответила Маруся и собралась пройти мимо к служебному входу.
– Он вам одну вещь сказать хочет.
– Автограф попросить? – сострила она и помрачнела, заметив за спинами собеседников, как Филька бесцеремонно метит урну возле ресторана. – Отойди под дерево, балбес! Ты вообще соображаешь, где можно писать, а где нет? Еще раз – и домой не пущу!
Отец с сыном переглянулись, а Филька неторопливо завершил свои дела и снисходительно улыбнулся хозяйке. "Чего орать-то? Как будто я тут один отметился! Вон, слушатели твои регулярно..."
– Что, Витька? – Маруся вернулась взглядом на ближний план. – Что ты хотел сказать?
– Он на гитаре хочет научиться! – Отец пихнул молчащего сына в спину. – И еще ему бы английский подтянуть.
– Замечательное желание, Витя! – вежливо согласилась она и взглянула на часы. – А мне в гримерку пора. Времени мало.
– Да-да, – заторопился заботливый родитель, встряхнув молчащего отпрыска за плечо. – Так вы возьметесь его учить?
– Чему?
– Игре на гитаре и английскому.
– Эээ?
Маруся на миг зажмурилась и снова открыла глаза. Витька и мужчина никуда не девались, Филька метил очередное дерево, возле входа в ресторан толпились еще трезвые люди.
– Я хорошо заплачу, – уверил ее обеспеченный отец и снова дернул Витьку. – Он будет стараться.
– Да я в жизни никого не учила! – Маруся провела ладонями по лицу, но и на этот раз мужчина и ребенок не исчезли. – Даже собаку не могу научить хорошим манерам. И гитары у меня нет.
– Гитара есть у нас! – наконец подал голос Витька и тут же покраснел и смутился, уставившись куда-то в район сползшего с живота ремня.
– И учебники по английскому тоже, – добавил папаша, чье имя ей неожиданно вспомнилось.
– А если я не справлюсь, Олег? – засомневалась Маруся и поискала поддержку в глазах подошедшего Фильки.
Пес Филька улыбнулся, почти счастливый папаша улыбнулся и даже сын Витька попытался спрятать кривую улыбку. Маруся вскинула брови, нахмурилась на циферблат и, удивляясь сама себе, предложила обоим прийти завтра в середине дня, чтобы разобраться в Витькиных склонностях к музыке и языкам. Филимон с умным видом покивал и тщательно обнюхал обоих. Завтра ему предстояло работать хозяйкиным секьюрити, и сомнительные штаны парнишки уже сегодня вызвали у него подозрения. Но обрадованный отец перестал замечать пса и с восторгом рассказывал Марусе, каким горячим поклонником ее творчества является с первого же выступления в ресторане. Он провожал ее до самого служебного входа, галантно придерживая за локоть, а потом назвал цифру, от которой ей стало дурно. Так высоко свои несуществующие преподавательские таланты она не ценила. Маруся стала отказываться, но он расценил ее отказ как торг и тут же увеличил почасовую оплату еще на четверть.
– Я согласна, согласна! – испугалась Маруся, прячась за дверью. – Приходите завтра в три.
И, начиная со следующего дня, в ее доме два раза в неделю стал появляться светловолосый Витька с гитарой и пачкой английских учебников, а позже – такой же светловолосый Олег с неизменными цветами, пирожными или конфетами и конвертом с хрустящими купюрами. Филька относился к гостям снисходительно, но в глубине души не одобрял впустую потраченных на мальчишку трех часов. И уж тем более не одобрял церемонного чаепития с его отцом на просторной Марусиной кухне. Здесь в свободное от гостей время они с хозяйкой лениво жевали "Одесскую" колбасу, отламывая кусочки от кружка, и разговаривали обо всем на свете, и Филька резонно считал это место почти священным.
Витька несмотря на расхлябанный внешний вид и странную мрачность взгляда, как у Чайльд-Гарольда, был прилежным и заинтересованным учеником, и она с удивлением открыла в себе дотоле спящий преподавательский дар, а Филька даже перестал волноваться о его странных мешковатых штанах.
От Олега пахло по-женски сладким одеколоном, он одевался с подчеркнутым шиком и прилагал массу усилий, чтобы рассмешить ее и, когда Маруся отворачивалась, смотрел жадными глазами без тени дружеского участия. Но хозяйка явных признаков раздражения или симпатии не проявляла, поэтому пес ограничился наблюдением за гостем, уронив тяжелую голову на лапы, и с нескрываемым облегчением вздыхал, когда дверь за ним закрывалась, а она шла на кухню, ставила чашки в посудомоечную машину и спрашивала: "Тортик хочешь? А то мне придется скоро гардероб менять!" От вкусностей он никогда не отказывался, спасая хозяйку от лишнего веса и напрасных трат в магазинах модной одежды.
Как-то, провожая засидевшегося Олега после занятий до двери, Маруся заметила заинтересованное лицо соседки по этажу и представила, какие сплетни порождают эти визиты у вездесущих городских кумушек. Сначала хозяин, теперь этот герой-любовник, живущий на грани развода и решивший приударить за столичной штучкой. Маруся сурово посмотрела на соседку, та пискнула "добрый вечер!" и исчезла в недрах своей квартиры.
– Тебе не стоит сюда ходить, – понизив голос, сказала она. – Витька уже не маленький.
– Слишком взрослый, ага! – откликнулся Олег и покосился на соседскую дверь. – Я же не из-за него хожу.
– Тебе тоже нужен английский?
– Мне нужен русский, человеческий, как у тебя. В этом городе и поговорить-то не с кем.
– Так уж и не с кем! Сорок тысяч человек и все молчаливые? – Маруся забавлялась, стараясь не дать ему разоткровенничаться в лифтовом холле. – А по мне так слишком много болтунов.
– Нам с тобой нет до них дела, – скривился мужчина, самонадеянно объединив их в клан заговорщиков. – Пусть болтают.
– Мне бы не хотелось… – начала Маруся, но он впервые за два месяца вдруг проявил решительность и обнял ее.
– А мне бы очень хотелось, Маша. И если ты позволишь…
Маруся сто лет не ходила на свидания. Да что там сто, целую тысячу, и чувствовала себя рядом с этим молодым мужчиной, возомнившим себя влюбленным героем под балконом прекрасной дамы, почти феей Морганой. Ей странно было давать "разрешение" мужчине на форсирование отношений. "Можно я тебя провожу? А если я тебя обниму? Ты позволишь себя поцеловать?" Она никогда раньше не слышала подобных вопросов. Ее смущала и в то же время умиляла осторожность Олега, будто она была хозяйской вазочкой, которую слуга панически боялся разбить. Маруся посмотрела на него с легкой улыбкой и благосклонно позволила то, о чем он попросил.

В понедельник она заехала в детский дом, выставив Фильку на улицу со словами "погуляй, вечером заберу у ресторана", и под завистливыми взглядами нескольких десятков глаз усадила Машу в пассажирское кресло, застегнула на ней ремень безопасности и, красиво развернув машину на площади, умчалась в сторону центрального проспекта. Девочка настороженно молчала, смотрела в окно и только изредка косилась на женщину ярким голубым глазом.
– Мы не поедем в местное ателье, – объявила Маруся уже на выезде из города. – Давай сгоняем в областной центр? Там выбор услуг больше и несколько магазинов ткани.
Маша осторожно кивнула и снова отвернулась к убегающему назад пейзажу. До областного центра они доехали быстро, обгоняя плетущиеся грузовики и проржавевшие машинки, выпущенные еще в семидесятых годах. К концу поездки девочка осмелела, рассматривала приборную панель, победно улыбалась людям в остающихся далеко позади машинах и даже стала подпевать прорвавшемуся сквозь помехи "Русскому Радио".
– Ты любишь петь?
– И рисовать, и еще танцевать, – охотно откликнулась она.
– А я рисовать не умею, а танцевать тоже люблю. Но давно не танцевала.
– Мне нравится фильм "Шаг вперед" про танцы.
– А мне соревнования по бальным танцам.
– Бальные танцы – это вчерашний день! – сморщила носик Маша.
– Да я тоже... вчерашний день.
– Нет. – Девочка внимательно осмотрела ее и покачала головой. – Вы красивая, и у вас все будет хорошо!
– Ты думаешь? – ухватилась за эту мысль Маруся. – Как бы я хотела...
– Если очень хотите, то получится, – убежденно сказала Маша.
– А ты чего хочешь сильнее всего?
– Маму с папой, – просто ответила та и подергала ремень безопасности на плече. – Чтобы у нас с братом снова была семья. Только мое желание не сбудется.
– Кто знает...
Девочка потемневшими глазами посмотрела на Марусю, словно пыталась понять, не смеется ли она, заявляя такие глупости. Женщина за рулем не смеялась, скорее, печалилась и думала о чем-то своем, глядя на дорогу и в то же время куда-то гораздо дальше. Но машина шла ровно на высокой скорости, в салоне негромко играла музыка, Маруся молчала, и Маша решила, что ее спутница малость не в себе, и снова повернулась к окну.
В ателье Марусиной просьбе не удивились и сразу же показали посетительницам образцы тканей, из которых только один оказался подходящим. Та самая клетка, красно-сине-белая, как и предположила Маруся, привлекла к себе внимание девочки.
– Мы возьмем эту! – возбужденно сообщила она приемщице и положила перед ней список с необходимыми размерами и количеством юбок на каждый размер. – Когда наш заказ будет готов?
Маша слушала внимательно, крутила головой, осматриваясь по сторонам, и за все посещение ателье не проронила больше десяти слов. Когда они вышли на улицу, Маруся вздохнула и повернулась к девочке.
– Машенька, что-то не так? Я делаю что-то неправильно?
– Все в порядке.
– Но тебя, как будто, не радует возможность выбрать ткань и получить свою юбочку через месяц?
– Просто я вспомнила, как мы с мамой ходили по магазинам.
Маруся открыла рот, чтобы сказать слова ободрения, но не смогла найти ничего, чем можно было бы утешить маленькую девочку, потерявшую обоих родителей. Маша смотрела на нее яркими синими глазами и тоже молчала.
– Прости, я не знаю, что надо говорить в такой ситуации. Когда моя мама умерла, у меня был муж, и я не очень много плакала на похоронах, просто не могла. Я иногда плачу сейчас, когда вспоминаю про то, как мы с ней жили. Но я не знаю, каково тебе. Я не могу себе представить детства без нее.
– Вы не виноваты, – сказала душевно щедрая Маша и взяла женщину за руку. – Я тоже не знаю, как говорить про нее. Может, просто погуляем по городу? Я никогда здесь не была.
– Точно! Давай погуляем. Только мороженое купим. Я ужасно люблю шоколадное. А ты?
– А я клубничное и фисташковое.
– Сейчас найдем! – бодро заявила Маруся и оглянулась в поисках киоска с мороженым. – Только у меня одна просьба. Называй меня, пожалуйста, на "ты", а то я чувствую себя старой.
– Да вы что, вы совсем не старая! – воскликнула девочка и тут же поправилась. – Ты не старая, ты очень красивая и очень молодо выглядишь.
Они ели мороженое и шли бок о бок по улице, болтая о пустяках, как подружки. Пустяками были модные платья в витрине бутика и две кошки, шипящие друг на друга под кустом акации. А важным оказалась целующаяся парочка возле фонтана. Мария Климова и Мария Соловьева сидели на лавочке, до которой изредка долетали брызги, и сплетничали про то, как двое совсем юных, может, даже не окончивших школу, самозабвенно целовались почти под струями фонтана, а радужные капли блестели в их волосах.
– Нет, это слишком, – сказала рассудительная Маша. – Я бы так не стала.
– Ты просто не пробовала, – ответила Маруся. – У них любовь, им все равно, что мы мимо ходим.
– А ты пробовала?
– Ага!
– И что, правда, они нас не видят?
– Не видят, – подтвердила Маруся. – Когда любовь, ничего не видно и не слышно, кроме него.
– А если не можешь выбрать, к кому любовь больше?
– Ты про кого-то конкретного говоришь?
– Ну... – Маша закатила глаза и вздохнула. – Ты ведь не скажешь никому, правда? Мне и Тим и Сашка нравятся. Но с Сашкой я уже целовалась, а с Тимом нет.
– То есть тебе Саша нравится больше?
– Да просто Сашка полез целоваться, а Тим только смотрит и молчит. А Тим мне нравится больше, если честно, только он какой-то очень серьезный, что ли. Он всегда меня слушает и делает, как я скажу. Если я скажу, что не хочу, он и не спрашивает потом. А я, может, просто так сказала, я, может, передумаю через час. А он все равно больше не спрашивает.
– Как я тебя понимаю, Машка! – печально сказала Маруся и вздохнула. – Выбор делать всегда трудно. А понимать их просто невозможно. Они какие-то совсем не такие, думают что-то сложное. Про работу, про спорт или вообще непонятно о чем, про экосистемы или экзистенциальную философию. А вот чтобы нормально про любовь рассказать, им и в голову не приходит.
– Не приходит! – кивнула девочка. – Зато Сашка здорово анекдоты рассказывает и целуется хорошо. Только я не хочу, чтобы Тим узнал.
– Я никому не скажу, – заверила Маруся и с легкой завистью посмотрела на обнимающуюся молодежь. – Но я бы на твоем месте проверила, как Тим целуется. Ну, вдруг, лучше. А анекдоты... это здорово, конечно, но не так важно. Просто когда он обнимает, то становится понятно, он или не он. Неизвестно с кем не будешь так целоваться под фонтаном.
– Ты так думаешь?
– Я точно знаю!
Они пообедали в ресторане, прокатились в парке культуры на чертовом колесе и чуть не опоздали в город на Марусино выступление, потому что остановились на краю поля и пошли смотреть на лошадей. Лошади были рыжие, как на подбор, фыркали и трясли гривами и хвостами, отгоняя мух, а Маша жалела, что у нее нет альбома и пастельных мелков. Тогда Маруся придумала фотографировать лошадей и девочку на свой телефон. В результате они вообще забыли о времени, и спохватились, когда телефон пожаловался на низкий заряд батареи, а цифры на экране оказались критическими для того, чтобы успеть в город. Маруся мчалась по трассе, как заправский гонщик, а из окон красной Ауди громко неслись песни восьмидесятых на Ретро ФМ.
Галина Петровна не стала ругаться, когда ресторанная певичка сообщила, что привезет Машу к самому отбою, потому что они загулялись, и это только Марусина вина. Маша смотрела испуганными глазами и ждала, что они обе получат от директрисы солидную взбучку за опоздание. Но все обошлось, и ей принесли на пустующий хозяйский стол чай с большим куском шоколадного торта, а Маруся в своем длинном концертном платье пела песни про любовь, улыбаясь девочке со сцены.
В перерыве Ауди стрелой пролетела до бело-рыжего особнячка, девочка прижала к груди шуршащий пакет с шоколадом и мягкой пятнистой собакой в вязаной жилетке, выбранной обеими специально для Димки, и с неподдельной благодарностью посмотрела на красивую женщину за рулем.
– Это был самый хороший день за все время, как мы тут живем!
– Правда? – Маруся засияла серыми глазами и чуть не задохнулась от избытка чувств. – И у меня, представляешь?
– Ты ведь еще придешь ко мне, да?
– Нам с тобой еще за футболками ехать, – подтвердила женщина. – И юбки забирать. Я одна не справлюсь.
Маша засмеялась и выскочила из дверцы прямо в незапертую калитку. Маруся лихо развернула машину на крохотном пятачке и помчалась в ресторан, часто моргая от набегающих на глаза слез.
А назавтра она пришла извиняться к Галине Петровне лично с большой коробкой конфет и очередным предложением, от которого детский дом просто не мог отказаться. И хотя директриса на нее не сердилась и сказала, что двадцать тысяч евро на лицевой счет в качестве добровольного пожертвования поступают к ним не часто, Маруся вышла из особнячка с чувством, что это до смешного мало. И имей она возможность отдать миллион, она бы обязательно отдала, потому что у этих детей должно быть все и даже больше, если жизнь обделила их родительской опекой.
Во дворе Димка пристраивал пятнистую собаку на шею запыхавшемуся после футбола Фильке, а Маша сидела на качелях в компании Сашки и Тима и ела шоколадку "Вдохновение". Маруся заговорщицки подмигнула ей, и наблюдательный Тим вопросительно обернулся к своей подруге, пока Сашка без умолку болтал, рассказывая очередной анекдот.
Филька запрыгнул на пассажирское сидение и недоверчиво посмотрел на счастливую хозяйку.
– Все хорошо! – уверила она и тихонько засмеялась. – А завтра будет еще лучше, вот увидишь!
Филька расплылся в улыбке и кивнул, согласившись вместе с ней подождать до завтра, когда бы оно ни наступило.

Маруся не сразу поняла, что произошло. Сначала Филька зарычал и одним прыжком отрезал ей путь к подъезду, или сначала был голос, который заставил ее вздрогнуть.
– Здравствуй, Маша!
Когда в круг света от фонаря заступила знакомая фигура, женщина ухватила пса за ошейник.
– Заткнись, Филимон! Иди к двери и жди. И чтобы ни звука.
Пес повиновался, как будто всю жизнь исполнял команды "заткнись" и "ни звука", обошел мужчину, проведя носом возле его ботинка, и понуро поплелся под козырек.
– Лихо ты с ним управляешься! – Дмитрий Алексеевич пересек освещенный участок асфальта и вступил в темноту рядом с ней. – Я вернулся.
– Управляюсь, да, – еле слышно подтвердила она. – Он кажется бестолковым, но на самом деле послушный и очень неглупый пес.
– Я давно тебя не видел, Маша, – с непривычной мягкостью сказал он и сделал еще шаг. – Ты вспоминала обо мне?
– Давно, с лета. А теперь уже холодно по ночам, скоро октябрь.
– Ты хоть немного скучала?
– Да когда же мне скучать! – заторопилась она, будто не поняла его вопроса. – Я пою в ресторане и соблюдаю все условия контракта. Вот, собаку завела. Хотя вы уже видели, да... – Ее пальцы в волнении скручивали концы шарфика. – А город без вас, Дмитрий Алексеевич, становится странным... неуправляемым, что ли... Если бы я приехала сюда сейчас, наверное, не осталась бы. Не могу понять, что с ним не так... – Мужчина без эмоций всматривался в ее задумчивое лицо. – Иногда мне кажется, что мы оторваны от мира, и вокруг ничего нет, и некуда больше ехать. Впрочем, я никуда и не пыталась уехать.
– Маша, ты не слышишь меня? О чем ты говоришь?
– О времени. – Маруся теребила шарфик и смотрела себе под ноги в ожидании неизбежного. – Оказалось, что времени прошло очень много. Три месяца или четыре?
– Много времени, да, – подтвердил он, с трудом сосредоточившись на ее словах, и придвинулся совсем близко, глядя на склоненную голову с тонкой полоской пробора в светлых волосах. – Но я же и говорил про осень.
– Я не люблю осень, – почти прошептала она в попытке отвоевать себе еще немножко времени. – И зиму. Зимой мне тоскливо и страшно. И Пушкину я не верю. Врет он про осень! И про зиму врет, про все...
– Пушкину она не верит... – как будто про себя вздохнул хозяин и покачал головой, едва сдерживая руки. – И зиму не любит. Надо же, я чуть не забыл, какая ты!
– Я обычная... Просто пою в вашем ресторане. И живу.
– Просто поешь, да! И живешь! Иди ко мне!
Он обнял ее с настороженной нежностью, как в детстве обнимал мать, и прижал к себе, а она дрожала дождевой каплей на краю листа и не знала, куда девать руки. Он сам завел ее руки себе за спину, и она уткнулась лицом в его пиджак и почти перестала дышать.
– Как ты жила без меня, Машка? Я думал позвонить, но я не знаю, что говорить по телефону. Мне лучше так, с глазу на глаз. – Она едва заметно покивала, и он, вдохновленный молчанием, крепче обнял ее. – Мне некогда было думать. Ну, почти некогда. Но у тебя была уйма время. Ты ведь что-то надумала, да? Ты же помнишь наш разговор? – Она снова покивала и судорожно сглотнула, оглушенная стуком его сердца. – Я хотел утром прийти на кофе... А вот не смог дотерпеть, поди ж ты! – Он отодвинул ее от себя, чтобы заглянуть в растерянное лицо. – Ты ждала меня, Маша?
– Я не знаю... – лепетала она, как ребенок, и прятала глаза. – Я ничего не думала, ничего такого.
– Ничего такого и не надо, – утешил он, улыбнувшись в темноту, и с нежностью коснулся ее волос. – Пойдем к тебе. Может, ты даже кофе мне нальешь, а?
– Я не могу. – Маруся зажмурилась, как будто ожидала удара. – Уже поздно для визитов.
– Мне что, посидеть у твоей двери до утра, чтобы приличия соблюсти? – все еще не понимая серьезности ее слов, хмыкнул он.
– Не надо сидеть, лучше уехать.
– Маш, это больше не смешно, я не уеду. Мы это уже проходили.
– Не смешно, – согласилась она и вздохнула. – Я ждала, да, но я не могу вот так сразу. Я еще не готова.
– Не готова, – повторил он, проявив чудеса ангельского терпения. – Тебе кажется, что у нас впереди еще миллион лет? Что мы никуда не опаздываем?
– Не опаздываем, конечно! – подтвердила она и рискнула посмотреть на него с благодарностью. – Может, и не миллион, но торопиться же некуда?
– Торопиться, говоришь... – Он все еще обнимал, уже не надеясь. – Скажи на милость, зачем я тогда уезжал?
– Работать?
– Ну, работать, само собой! Но я дал тебе время...
– Мне не нужно давать время, Дмитрий Алексеевич. Время нельзя дать или забрать. Оно просто есть. Мне нужно привыкнуть и разобраться в себе.
– Понятно... – протянул он и выпустил ее из рук. – Времени навалом, а тебе надо разобраться с собой, как с сопроматом.
– Вы понимаете? – не вполне уверенно поинтересовалась она и подняла на него сомневающиеся глаза.
– Ни черта я не понимаю! – чуть не задохнулся от раздражения он и спрятал в карманах сжавшиеся кулаки. – То есть вообще! Ты просто жила все эти месяцы, пока меня не было, ты ни о чем не думала, ты не любишь осень и не хочешь, чтобы я приходил. Это как раз понятно. Не понятно, какого дьявола я здесь стою и слушаю этот бред! Почему я решил, что ты не такая, как все?
– Потому что я не такая, – с внезапно накатившей обидой сказала Маруся. – И не надо повышать на меня голос.
– Ты не такая, точно. Ты чокнутая! Тебе надо голову лечить. Серьезно этим вопросом заняться, обстоятельно! Может, конечно, у тебя крыша едет из-за отсутствия мужика. Записать тебя на прием к психиатру? Или к сексопатологу? Пожалуй, к обоим! Не помешает.
– Запиши, – тихо ответила она и пошла к подъезду, обойдя его, как зачумленного.
Он смотрел на Ауди, на потерявшуюся в темноте дорогу, на черную шерстяную тучу, ползущую прочь из города, слышал, как Филька забил хвостом, и как запищал домофон, приглашая жильцов в подъезд.
– Ей надо привыкать и разбираться в чем-то там... А мне хватит одной ночи, и пусть потом живет, как знает.
Дверь мягко закрылась, а он, не вспомнив от злости нужных цифр, просто рванул ручку на себя. Магнит поддался его силе, как все живое и неживое, с чем мужчина имел дело, и пропустил его в освещенное нутро дома вслед за Марусей и ее четвероногим охранником. Женщина в дверях лифта увидела решимость на лице хозяина и даже не попыталась спрятаться за собакой.
– Сиди! – коротко приказала она псу и, нажав кнопку нужного этажа, осталась наедине со своим преследователем.
– Ты отдаешь себе отчет в том, что творишь? – заорал он, забыв, что на дворе ночь.
Она ничего не ответила, но глаз не опустила и не отступила, словно не боялась его бесконтрольной ярости.
– Мы пойдем к тебе. – Он понизил голос и двинулся на нее, как голодный хищник. – Сию же минуту, потому что не в чем тут разбираться. Я тебе и так объясню. Все очень просто. Проще некуда. Я тебя хочу.
– И ты всегда получаешь, что хочешь, – закончила за него примадонна. – А еще у меня контракт, который дает тебе право на все.
Дмитрий Алексеевич ждал слез, испуга, сотен слов, которыми она станет оправдываться и снова уговаривать его подождать и которые он перечеркнет одним своим "хочу", а она не плакала, не боялась и словно стала на голову выше.
– Зачем куда-то ходить, Дима? Здесь нет никого.
И Маруся принялась расстегивать плащ, глядя ему в глаза. Сдернула тонкий оранжевый шарфик с шеи и разжала ладонь. Шарфик сполз по ее бедру на пол и свернулся лисенком у ног. Пуговицы на блузке были совсем крохотные, и их было слишком много. Ему удалось бы избавиться от них одним рывком, как открыть тяжелую дверь с магнитом. Но она невозмутимо трогала каждую, открывая покрытый загаром треугольник кожи над кружевом бюстгальтера, потом полоску кружева, потом не тронутый солнцем живот. Дмитрий Алексеевич смотрел на нее, как завороженный, и не мог прикоснуться и сказать что-то значимое, будто их разделило звуконепроницаемое стекло. Она, не отводя взгляда, повернула на талии юбку и поискала сбоку молнию. Если юбка тоже упадет к ее ногам, он сойдет с ума. Он не вынесет этой пытки ее вызывающей покорностью, забудет про подъезд и про то, что хотел ее не на один раз, а надолго, может быть, навсегда.
Почему она решила, что с ним можно играть? Разве он мальчишка, которого забавно таскать за собой на шелковом шнурке, отталкивать и снова приближать? Откуда ей знать, чего ему стоило просто оставаться рядом, какие сны будили его в Питере все эти недели, о чем он думал, когда ждал ее после концерта, прячась в ночи от посторонних глаз. Она не догадывается, что он заводится от ее запаха, от прикосновения к ее щеке, от ее волос, щиколоток и ложбинки между ключицами, от ее голоса и русалочьих омутов за темной гладью зрачков. И ему не надо ни к чему привыкать, потому что самое лучшее было бы отвыкнуть, забыть, ни в чем не разбираться и даже не смотреть как плавно опускается и поднимается на ее груди цепочка под расстегнутой блузкой. Но не смотреть он не может и не хотеть не может. Если бы мог, уже два часа как развлекался бы с Люськой в соседнем доме и думать забыл о строптивой шансонетке. О чужой жене, ни разу не изменившей брошенному мужу за все месяцы своего одиночества в далеком медвежьем углу.
Он подхватил падающую юбку, вернул ей на талию, обжигаясь от прикосновений, и в ярости от своего бессилия дернул молнию вверх. Она чаще задышала и только смотрела и смотрела без страха в приблизившееся лицо.
– Ты все еще любишь его? Ты не можешь его забыть?
Маруся затаила дыхание. Губы обиженно дрогнули, а ресницы предательски намокли.
– Ты же сама уехала! Тогда почему ты все еще с ним? И если ты так любишь его, то зачем было уезжать?
Она вдруг справилась со слезами и повернула к нему лицо. И было в ее взгляде нечто знакомое, мучительное, забытое, как из детства или из давних снов, о которых он старался забыть. Снов, где он был не такой, как сейчас. Где мать была живой и брала его за руку, когда вела в школу. Где отец таскал его на плечах и называл строгим словом "сын". Где сам он помнил о себе что-то важное, за что его можно было любить.
– Маша, – сделав над собой усилие, заговорил хозяин и взял ее непокорную голову в ладони. – Я должен был сдержаться, но я не привык так жить... в твоем неопределенном будущем. Мне нужна нормальная жизнь сейчас, а не когда-то потом... Нормальная женщина...
Он не мог больше смотреть в ее говорящие на языке его снов глаза, он потрогал взглядом приоткрывшиеся в немом ответе губы и голубую жилку на шее, и теперь точно запомнил место, куда спускалась золотая цепочка с крестиком, – прямо на границе тела и кружев. Она переступила с ноги на ногу, задев его ботинок носком своей туфли, и Дмитрий Алексеевич, покосившись на рыжий шарфик на полу, вернулся к ее губам. От нее пахло чем-то цитрусовым, словно в пальцах растерли листок лимонного дерева, и еще шоколадом и сигаретным дымом. Потому что она любит шоколад и поет в клубах дыма в его ресторане, исполняя условия контракта. И если бы она только позволила... если бы согласилась...
– Машка, что ты молчишь?
Он готов был освободить ее от всех условий, лишь бы только вот так прикасаться в дымке тонкого лимонного запаха и шоколада. И обладать. Брать ее всю без остатка, без слез и возражений, без воспоминаний об их прошлых жизнях. Быть в ее жизни в любую минуту.
– Я противен тебе? Все дело в этом?
Она пыталась что-то сказать, но не могла, а он придумывал за нее отговорки и понимал, что он не тот, не для таких, как она. Медведь в своей одинокой берлоге размером с целый город, куда случайно забрела девочка из чужой сказки.
– Если бы ты знала...
Он вздохнул и прижался губами к беззащитной шее. Маруся в ту же секунду ослабела, ухватилась за него, откинула голову, позволяя ему все, что он сам сможет себе позволить в пустом подъезде глубокой ночью. А он терял связь с реальностью, спускаясь губами ниже и разыскивая непослушными пальцами молнию на ее юбке. Он был уверен, что понял, о чем просит ее рука, обхватившая его за шею, и куда торопится ее сердце в его раскаленной ладони.
– Пойдем к тебе! Мы не можем здесь...
– Прошу вас, – как сквозь туман зашептала Маруся, – Дмитрий Алексеевич, я не сумасшедшая, нет...
– Я не уеду, слышишь!
– И не надо уезжать! Меня нельзя оставлять одну...
– Я не оставлю. Что ты придумала?
– Мне надо чувствовать, что я потом не пожалею об этом.
– О чем?
– Об этом.
Она прижалась так, будто не было ни одежды, ни этого подъезда, ни недавней обиды и оставила на его губах вкус дорогой помады и шоколада. Он не успел даже подумать, как сказать ей, что она не пожалеет, лишь на мгновение ослабил объятие, и Маруся выскользнула из его рук и, запахнув плащ, побежала вверх по лестнице на свой этаж, где за стеклянной дверью изводился в вынужденном одиночестве Филька. Мужчина выровнял дыхание, наклонился и поднял рыжий шарфик, пахнущий цитрусом и ее кожей, машинально сунул его в карман и, выйдя из подъезда, направился к соседнему дому. Если что-то и было в состоянии утешить его и заставить забыть о том, что он натворил сегодняшней ночью, то только Люськина безотказность на широкой кровати посреди зеркальной спальни. Жизнь не заканчивалась в ожидании часа, когда сумасбродная певичка из его ресторана наконец-то перестанет ломаться и поймет, что он тот, кто ей нужен в новой жизни. Ее хозяин и покровитель. Ее мужчина.

Вечером следующего дня она пела, взглядывая на пустующий столик возле сцены и отгоняя волнующие воспоминания о ночной встрече, а когда вернулась после перерыва, на скатерти стоял запотевший графин с водкой, ведерко с игристым и лучшие закуски. Счастливая Люська, сверкая черными глазами и крупными бриллиантами в ушах, прижималась к хозяину бедром и то и дело подносила бокал с вином к ярко-красным губам. Маруся скользнула над их головами равнодушным взглядом и улыбнулась в зал.
– Ретро? – спросила она в микрофон, и зал заколыхался, с одобрением загудел, громче зазвенел посудой. – Ладно, уговорили!
Теперь она пела то, что он знал с детства, а его подруга знать просто не могла, потому что даже не была в проекте у родителей. И мстительная Маруся пела о любви для него, вспоминала слова и мелодии, заставлявшие мужчину возвращаться в далекую жизнь, которая связывала их похожими воспоминаниями. Дмитрий Алексеевич пил водку и смотрел на то место на ее шее, которое еще недавно целовал, на цепочку, уводящую в безумие кружев, и слушал слова старых песен, которые были обращены только к нему. А певичка на сцене даже не смотрела в его сторону и разговаривала с ним на языке их прошедшей юности. И если она не похожа на всех, кого он сумел затащить в постель за долгие годы, то это не значит, что она сумасшедшая. Она была девчонкой, задорной и ласковой, и он любовался ею и знал, что скоро наступит день, когда она не пожалеет об этом поцелуе.
Сергей Сергеевич в каком-то необычайно куражном настроении терзал клавиши рояля, кто-то в зале громко подпевал, Маруся смеялась, убирала выбившуюся прядь волос за ухо и вынуждала хозяина все чаще прикладываться к рюмке и с вожделением посматривать на свою красивую и доступную подругу. Маруся закончила песню, провела пальцами по влажному виску и краем глаза увидела, как Дмитрий Алексеевич наклонился к Люське и что-то шепчет, а она кокетливо покачивает головой и пытается убрать его настойчивую руку из-под скатерти.
"Я боюсь твоей любви, то холодной, то горячей, Я боюсь твоей любви, то слепой, то слишком зрячей..." – пела Маруся, не в силах вернуть себе улыбку.
– Пойдем! – потребовал голос посреди песни, и Люська громко засмеялась, отодвигая стул.
Маруся смотрела им в спину и в таких подробностях представляла, что произойдет дальше, что едва ни бросила микрофон посреди последнего куплета.
– Отдохни, Марусенька, – предложил Сергей Сергеевич, когда она с последним звуком рояля обернулась вглубь сцены. – Ты сегодня в ударе. Посиди в гримерке минут пятнадцать, а я скажу девочкам, чтобы принесли тебе чайку.
Она ушла за занавес, постояла немного в темноте и, стряхнув оцепенение, побрела в гримерку.
– Маш, не ходи туда! – Официантка Валя с подносом, на котором стояла чашка с чаем, блюдце с лимоном и шоколадка, перехватила ее по дороге. – Пойдем, на кухне посидишь.
– Мне хочется побыть в тишине...
– Там совсем даже не тихо, – сказала Валя и хихикнула. – Там очень даже громко! Просто зоопарк какой-то...
– В моей гримерке? – догадалась Маруся и округлила глаза. – Они прямо у меня?..
– Угу! Он здорово набрался. А Люська совсем стыд потеряла.
Валя заторопилась в зал, оставив на подоконнике поднос с чаем, Маруся вздохнула и уселась рядом, развернула шоколадку и отправила в рот тонкую пластинку. Шоколад был горький, как она любила, и Маруся блаженно закрыла глаза, вспоминая, как однажды муж принес домой огромную коробку горького швейцарского шоколада и бросил на кровать в спальне. "Я вечером улетаю. А чтобы ты не грустила, вот купил тебе... Говорят, шоколад поднимает настроение!" – "На сколько же дней ты летишь, Димочка?" – "На три дня". – "Я же столько не съем за это время!" – "Значит, будем есть вместе, когда я вернусь". Он вернулся, как и обещал, ранним утром через три дня. Его жена спала без одежды, укрытая легким пледом, поперек кровати с недоеденной плиткой в руке. Он рассмеялся, откинул плед, перевернул ее на спину и коварно дразнил губами выпачканный рот, приговаривая, что она похожа на нашкодившего котенка. А потом они еще полгода ели шоколад в постели, занимаясь любовью, и он смеялся, что шоколадные месяцы куда лучше медовых, потому что не такие липкие и приторные.
"Совсем не приторные", – вздохнула Маруся и откусила от следующей полоски.
– Юбку одерни, шалава! – раздался голос хозяина, и Маруся чуть не опрокинула чашку.
– Тебе же только что нравилась я без юбки!
– В следующий раз попадешься мне прямо в зале!
– То-то она порадуется!
– Ей все равно! – будничным тоном сказала Маруся, когда любовники появились из-за угла, и облизнула сладкие губы. – Она там работает.
– В засаде сидишь? – ехидно спросила растрепанная Люська и бесцеремонно подцепила с подноса последнюю пластинку шоколада. – Хочешь, милый?
– Иди в зал! – Хозяин нетерпеливо подтолкнул ее в спину, а сам остановился возле подоконника. – Меня ждешь?
– Я собиралась выпить чаю в гримерке, но Валя сказала, что там занято.
– Да, было дело.
Он не собирался оправдываться за свои потребности, которыми эта примадонна пренебрегала.
– Ну и хорошо!
– Ты злишься? – Дмитрий Алексеевич забрал у нее из пальцев кусочек шоколада, положил в рот, пожевал и поморщился. – Он же не сладкий.
– Мне именно такой и нравится.
– Все у тебя не как у людей.
– Зато у вас все, как у людей, – съехидничала она и снова облизнулась, вернув его мысли в сомнительное русло.
– Не дерзи! И скажи спасибо, что не ты попалась в гримерке.
– Я бы пожалела об этом? – не удержалась от улыбки она.
– Еще успеешь узнать, – предупредил он и потянул ее за руку с подоконника. – Иди работай! А то расселась, как в ресторане...
Она пошла вперед, чувствуя его раздевающий взгляд. Он проводил ее прямо до занавеса, за которым шумели посетители и негромко наигрывал рояль, и удержал. Маруся обернулась, готовая дать отпор его новым притязаниям.
– Ты ведь с самого начала знала, что я не святой?
– Конечно, знала.
– И это не влияет на твои размышления?
– Не особенно, – честно призналась она.
– Я зайду к тебе как-нибудь на кофе.
– Ну да, тем более, не далеко.
– А вот это не твое дело! – набычился он.
– У вас щека в помаде, – сказала Маруся и, облизнув пальцы, осторожно потерла красный след.
– А у тебя шоколад.
– Где?
– Вот тут! – Хозяин попытался закрыть ей поцелуем рот, но она вырвалась и состроила обиженную гримасу. – Ладно тебе, не злись. Мне тоже больше нравится твоя помада. И белье у тебя совершенно немыслимое...
Маруся молча закатила глаза, дав безмолвную оценку его пьяной выходке, и, отодвинув занавес, вернулась на сцену. Он на всякий случай потер ладонью щеку и с сожалением посмотрел на свои руки, из которых только что легко и непринужденно упорхнула женщина, которую он хотел, задирая в гримерке Люськину юбку.