Под колесом

Стыла в утреннем холоде земля, измятая людьми и скотом, залитая осенними дождями. Из печных труб жидкий синеватый дымок едва успевал вывалиться и сразу падал вниз, стекая по крышам и расстилаясь по грязи.

Епифан Савельич Тучин лежал в постели. Поджал к животу коленки и нежился на согревшемся пуховике под толстым стёганым одеялом. Спать уже не хотелось, не хотелось и вставать.

Было хорошо, уютно, он шевелил пальцами рук и ног и даже изредка покрякивал от удовольствия, как маленький, когда его укутывают тёплой пелёнкой.

За тонкой дверью в кухне жарко горели в печи сухие берёзовые дрова, шумя и потрескивая. Анна чистила картошку – слышалось под ножом сочное хрустенье. Уже несколько раз она говорила в горницу:

-Иди-ка, мужик! Иди, скотина не поёна стоит!

Мужик слышал, но не слушал, не понимал, о чём говорит жена, - в его ушах всё ещё стоял шум Покрова, престольного праздника, который в этом году справили по-старинному. Все были пьяны. По улице толпой ходили крупные парни, задрав на затылок картузы, играла гармонь, свистели, ухали, били в ладоши и дико взвизгивали. Визг гармошек летел почти из каждого дома. Жители с гостями ревели песни, ударяя по столам кулаками.

К Епифану Савельичу понаехали родственники из ближних и дальних деревень. Столы были накрыты вязаными скатертями с кисточками на полу. Мочёные яблоки и арбузы, солёные грибы и прочая охлаждающая снедь вносились из погреба и поедались три дня подряд. Дом пропах водкой и табачным дымом, непривычные к этому бабы блевали и стонали.

В последний день праздника Епифан Савельич плясал под гармошку. Поблескивали лакированные сапожки с короткими твёрдыми голенищами, а он припевал-приговаривал:

                Загуляли голыши,

                А богаты – не дыши!

Ему легко было называть себя голышом, так как все хорошо знали, что он не голыш. Но свояк его принял это на свой счёт и рассердился.

-Одевайся! – крикнул он на жену и бросил ей поддевку.

Шум затих, гармошка заглохла, всё остановилось. Запахло скандалом.

-Что ты, что ты, Никодим?! – подскочила к нему Анна. – Никак домой?! Самое веселье началось, а вы – уходить?!

Поняв, в чём дело, Епифан брезгливо фыркнул

-Скатертью дорога! Анна, пусти его! В избе светлей будет! Играй, Тимофей!

Опять затрынкала гармошка, и нарушенный ход праздника был восстановлен.

Хозяин плясал до пота. Ворот у белой ночной рубахи распахнул, клок волос взлетал и падал, бил по глазам, Епифан ловко пощёлкивал носком одного сапога о каблук другого, а бабы били в ладоши пели: «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои!»

-Вы решётчатые! – басом рявкнул чудоклус Митька Пияшин, надевший юбку, кофту и клетчатый платок. – Новы клетчаты! Тырым-пырым, нашатырам, труды, суды камфара!

-Что лежишь? – опять раздался голос Анны. – Говорю: скотина не поёна стоит, не слышь, корова ревёт?

Епифан вслушался и, подумав, сообразил, наконец, что праздник прошёл, гости разъехались, а ему теперь надо идти на двор, в грязь, на ветер. Опершись локтем на подушку, он поднял голову и спросил:

-А Варька где?

-Заступница… усердная…- звонко запела Анна, и Епифан сердито крикнул:

-Где Варька-то, спрашиваю!

-Домой ушла, бесстыдница! Сказала – приду, да вот до кой поры! Я как наказывала: а ты, говорю, пораньше приди, Варюша, сам-то с похмелья!

-Лодыри! – проворчал Епифан. – Только жрать да…

Епифан любил иногда сказать в рифму. Так, к словам «Иван Митрич» он прибавлял «маковку выстричь!» - и смеялся трескучим смехом, довольный тем, что сказал складно.

- Её, вон, спрашивают: ты, говорят, не в работницах ли у Тучиных-то, часто к ним ходишь?

-Это кто же дознавался, какой негодяй?

-Никифор!

-Что ему нужно, костлявому мерину?.. А она что?

-Не знаю. Говорит, будто не сказала. Я так, говорит, к тёте Анне хожу от скуки, по двору убираться ей помогаю, коров дою, а потом весь день пряду.

-Это зачем же она лишнее-то выболтала, кто её за язык тянул?

Не умывшись, натянув на нерасчёсанные волосы суконный картуз и надев толстый и длинный пиджак, Епифан вышел на двор. Всё было серо от облачного неба, всё запущено и заброшено. Два плуга, культиватор и сеялка, с которых уже облупилась местами зелёная краска, стояли ничем не прикрытые, врезавшись колёсами в грязь. Коровы невесёлые, испачканные. Серый в яблоках жеребец, на котором Епифан носился так, что волосы из головы вырывало ветром и со лба начиналась лысина, стоял по щётки в воде, уныло опустив голову.

Придерживаясь рукою за столб, Епифан поставил на навоз ногу осторожно, как на осенний лёд, прочность которого ещё весьма сомнительна. Навоз запищал, захлюпал, пуская пузыри, и хозяин убрал ногу.

-Не пролезешь! – Сказал он и крякнул, возмущённый этой бесхозяйственностью. – Человека бы позвать какого дня на два… Колая… Только не пойдёт, лохмотник! На печи пролежит, а не пойдёт!

Епифанова шурина звали Николаем, но насмешники решили, что он не заслуживает такого имени, и звали Колаем, а потом этого показалось мало, и его величали Кол Васильевич.
Кол Васильевич, или Колай, жил бедно, и Епифан считал шурина дураком и лентяем. В голодном году он спас Колая от смерти, дав ему пуд ржи за десятину озимого посева, но, когда озимое поспело, Колай сжал рожь, все снопы перевозил на своё гумно, а, обмолотив, принёс Епифану пуд зерна, - словом, сколько брал, столько и вернул. В расчёте!

-Ловко! – Сказал тогда Епифан, переменившись в лице. – Значит, когда тонут – топор сулят, а вытащишь – топорище жалко?!

-А как ты хотел, Ипифан? За пуд ржи, значит, сто пудов взять? Вон ржичка-то какая выдалась, по сто пудов намолачивают!

-Но ведь не я к тебе пришёл, а ты ко мне! Ты! У тебя совесть-то, я смотрю, калмык на горну унёс! Я считал тебя человеком, а ты оказался…

А кем оказался Колай, Епифан уже не сказал, умолчал. Свиньёй оказался, надо полагать.

-Э-э, жители-коптители! – Думал Епифан, ступая на камень…,

Положенный у крыльца вместо ступенек.

В избе было сумрачно. Дарья стирала бельё в деревянном корыте, а Колай сидел за столом, спиной к шурину, и хрупал морковь.

-Ну льёт, Бог с ним! – сказал Епифан, остановившись у порога и сдувая с усов дождевую воду. – Третий день хлещет, сердешный!

-Льёт! – печально согласилась Дарья и вздохнула.

Епифан снял и отряхнул картуз и сел на лавку.

В стёкла окошек мягко шлёпались капли дождя, разбиваясь в лепёшки. Ребятишки на печи били тряпичным мячиком в стену и приговаривали:

-Раз, два, три, четыре, волку зубы отточили!..

-А я к тебе, Колай! – сказал Епифан. – На дворе у меня беда… ногу не вытащишь! Ты не пособишь ли мне навоз маленько того… к забору, что ли, его. Не вывез, пока сухо-то было. Вот ныне, вот завтра… так и осталось дело…

Ему не ответили.

-А тут ещё праздник, гулять взялись с какой-то радости, - продолжал Епифан.

Опять все промолчали. Становилось неловко. У окна сидел мальчик с босыми грязными ногами и читал вслух по складам:

                Мешки за-ры-ли с ржицею…

                Со спе-лою… пашаницаю…

                По ямам ку-ла-ки…

                Вот ямы обнаружены…

-В школу, что ли, ходишь, Васятка? – прервал его дядя. _ Зря только обувь бьёшь, я гляжу! Сидел бы ты на печи, ни к чему она нашему брату, грамота эта!.. Как там, прочитай-ка ещё!

Васька прочитал.

-Хы! Про каких же это кулаков написали, не указано? Пустякам вас учат, я гляжу! Раньше учили рехметике ,  а теперь стишки!

- Стишки и раньше были! – Вмешался Колай.

-Были, - согласился Епифан, - но какие?

           "Вымпел"-то взвился, как "Чурина" очи:
           Ялта ведь снова Сипяжка с Рабочей,
           Словно бы Гребнев гуляет с "Волной"
           Парень не с нижней, а с Верх-портовой!

Вот какие стишки были, умильные, жалостливые, за сердце берёт, вроде божественные, а теперь что? Одни протаски, продёргиванье!

Тут Епифан обиженно вздёрнул бороду и поглядел на потолок.

-Ох, кулаки, кулаки! – Вздохнул он. – Все стали кулаки!

Но Колай так и не сказал ещё. Пойдёт он или не пойдёт к шурину убирать навоз.

-Что же ты молчишь? – Сердито спросила Дарья, и по её голосу Колай понял, что она велит ему как-нибудь отказаться, не ходить. Епифан затаил дыхание и навострил ухо. Сердце у него забилось сильней.

-Это бы слов нет, да у меня вон оно что! – Указал Колай морковиной на потолок, промоченный дождём. – Крыша не годится. За соломой сейчас поеду.

Помолчали.

Епифан Савельич вздохнул и покачал головой.

 -Эх-хе-хе! Гляжу я на тебя, Колай, Кол Васильич… хочешь сердись, хочешь нет… не умеешь ты жить! Я не люблю в кулак шептать, я прямо говорю! Сам через себя мычешь горе век свой! Вот хоть и сейчас возьмём. Купить бы ты тёсу да устроил всё, как у добрых людей. Хлебец, слава создателю, уродился. Загнал пудов тридцать – вот тебе и деньги! Он три рублика пудик, кормилец.

-Загнать-то не придётся, пожалуй! – Сказал Колай.

-Почему?! – Удивился Епифан.

-А сеять чем?

-Хы! Сеять говорит! Ты что, десять десятин сеять-то хочешь?

-Десять, не десять, где уж нам по эстольку сеять, а по весне-то десятинки четыре, думаю, осеменить.

-Осеменить! – с ненавистью передразнил Епифан. – Ты с ума сходишь, Колай, то есть извиняюсь: Кол Васильевич!

-Как?

-Да так! Ты что, не видишь, какое волнение в народе идёт? Ахнут всем селом в халхоз – вот и проработаешь на чёрта! Весь хлеб вместе ссыплют А ты, я знаю тебя, ты как баран: куда все, туда и ты. У тебя хватит ума и в халхоз залезть! Эх. Бесталанная твоя голова!

-Пойду-у-у-у! – завопил Колай, выведенный из терпения. Он вскочил, забегал по избе, схватил зачем-то деревянную ложку и опять бросил её на стол, она завертелась, описывая черенком круги, и упала на пол. – С охотой пойду! Что ты меня колхозом-то стращать пришёл?!

-Тебя жалею!

-Жалею! – с насмешкой и возмущением закричал Колай, остановившись среди избы и подняв к потолку руки. – А ты хоть хреновину-то не мели! Что я, глупый, что ли? Жале-е-ею! Ещё кому скажи, только не мне! Не мне! Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, вот оно, жаление-то твоё, какое! Будет! Довольно я натерпелся от твоей милости!

Ребятишки на печи перестали играть. Васятка перестал читать. Дарья прекратила стирку. Не вынимая из мыльной воды руки, она стояла, согнувшись, глядела в корыто и слушала.

-Что я тебе, подданный, что ли?! – Во всю силу кричал Колай, то останавливаясь перед Епифаном и размахивая руками, то бегая по избе. – Всякие слова, всякие слова! И жить-то я не умею, и дурак-то я у тебя, - аль не прискорбно мне слушать это, Ипифан? Ну должен я тебе сорок рублей, слов нет, не успоряю супротив этого, так я за них отработал давно! То иди, Колай, бревно поднять, то в лес съезди со мной ночью, то иди оба с бабой картошку выкопать засухо, то молотить, то конопли мочить, - и я шёл, своё бросал, а к тебе шёл!

Всё только за долги, всё за долги! Вот как ты меня жалел! А случилось, мальчишка занемог, ты медку ложку не дал, а на базар пудами возил! Аль это не обидно?!

-Не горячись, Колай. Когда у тебя лошади не было, ты на чём пахал? – строго напомнил Епифан Савельич.

-Ло-о-о-ошадь! –Опять нараспев закричал Колай. – Что ты мне лошадью глаза колешь? Лошади твои, не успоряю супротив этого, а руки-то чьи были? Это ты забыл? Это ты в счёт не кладёшь? Забыл, что я двенадцать десятин тебе вспахал с первой борозды до последней и заборонил? А из нужды стал выбиваться – ты сеять не велишь! К чему ты клонишь, не пойму я тебя!

-А ты не ори! – Рассердился Епифан. – Я не глухой! Из нужды он стал выбиваться! Никогда ты из неё не выбьешься, так и подохнешь в лохмотьях!

-Ма-а-аарш! – Взвизгнул Колай не своим голосом, пинком распахнул дверь и отскочил в сторону, давая дорогу шурину. – Чтоб духу твоего тут не было! Мироед!

Епифан чуть не схватился с ним драться, но всё же сдержал себя и ушёл.

-О, господи! – Вздохнула Дарья и опять взялась за стирку. – С ума посходили! Я думала, вы подерётесь!

-Прохвост! Шельмец! – кипел Колай, шагая по избе. – Погоди, до него доберутся! Кто?.. Мы доберёмся! Мы тоже кое-что знаем! Загремит, как миленький! Вот я в милицию заявлю!

-Чего ты заявишь? – Рассердилась Дарья. – Плетёшь, плетёшь! А ты говори, да не заговаривайся! Поругались – и ладно, милицию не приплетай. Чего ты заявишь?

-А то и заявлю! Как они тогда с Яшкой Борзым в Колывань поскакали, когда там кулацкое восстание поднялось! Епишка там же был, Советы громил!

-Не был он там! – Закричала Дарья. – Зря на человека наговаривать тоже не надо, я это не люблю!  Они тогда поскакали туда верхом на конях. Яшка Борзой подговорил его, а только Епифан и до Колывани не доехал, воротился с половины дороги! До Чёрных озёр доехал и воротился! Он раздумал! Борзой один поехал! Не один, а был ещё оттуда же, из ихней Сосновки, Петька Живоглот! А Епифан дома был!

-Конечно, он тебе брат, я всё забываю про это!

Епифан сидел перед окошком, глядел на грязную улицу и думал. Дождик всё сыпался. Митька

Пияшин повёз куда-то пёстрого телёнка.

-Вот чудоклус! – Усмехнулся Епифан, вспомнив, как Пияшин недавно нарядился бабой и залез на собрание бедноты, куда ему, лишенцу, вход был воспрещён. Разоблачили, выгнали, но не оштрафовали, как видно, потому только, что он всех насмешил.

Ближе к вечеру по улице пошли мужики. На собрание в школу. Сёмка Козлов в длинном пиджаке, сшитом из серой шинели, кричал глуховатому старику Самсону Горюнову:

-Ни чёрта ума нет у вашего бога, дядя Самсон: ты смотри, сколько дождя проливает, а весной засуха будет!

-Ох-хальник! – Закричал с возмущением Самсон и отошёл подальше от озорника.

Мужики записывали мелом на матицах день случки своих коров, чтобы не забыть, когда ждать отёла, а у Сёмки никакой скотины не было, кроме маленькой собачонки Нюрки, и он написал на киоте: «Нюрка гуляла пятого июля».

«Вот такие Сёмки и вершат дела, - подумал Епифан. – Сойдутся Сёмки да Ерёмки… Стемнеет – схожу, послушаю, чего они там».

Деревянная школа стояла на отшибе от села. Епифан два раза обошёл вокруг неё и осторожно пробрался в сенки. Говорил Никифор. Речь шла о хлебе. Так хотелось Епифану врезаться в самую середину собрания, подняться повыше и рявкнуть:

-Нет у нас хлеба! Не дадим ни зерна! В амбар пойдёте – с палкой на пороге встанем!
-Кулачищев, кулачищев надо брать за бока! – Услышал Епифан голос Сёмки Козлова. – У них в ямищах до чёрта зарыто хлебища!

-А ты откуда узнал?! – Рыкнул кто-то всеми внутренностями.

-А беднота?.. – Крикнул другой. – Беднота какую поддержку даёт государству? Только вам давай, а от вас нет ни…

-Не выражаться! Учительница здесь!

-Ы-ы-ы…

-О-о-о!

-А-а-а!

Городок Болотное.

Из фонда Болотнинского музея.

Провинциальный городок Болотное.