2004
СОДЕРЖАНИЕ
ПИСЬМА ВНУКУ
«Дорогой Миша!..»
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ (вместо предисловия)
Часть I. НАШИ ПРЕДКИ
Письмо 1. Прадеды, деды... Эпоха Великого перелома
Часть II. МОЁ ВАСИЛЬКОВОЕ ДЕТСТВО
Письмо 2. До войны
Письмо 3. Брян-Кустичи
Письмо 4. Мой брат Миша
Письмо 5. Мои родители. Отец
Письмо 6. Мать
Мамина унечская родня
Письмо 7. Война (1941-1943 гг.)
Война (1943-1945 гг.)
Письмо 8. О наших детках
Часть III. ЮНОСТЬ. МОЛОДОСТЬ. ЛЮБОВЬ
Письмо 9. Школа и песни. Первое свидание
Письмо 10. Педучилище
Письмо 11. Радости и печали
Письмо 12. Звуки и запахи моей юности
Письмо 13. Новое село
Письмо 14. Рассуха
Письмо 15. Я – студентка
Письмо 16. Поездка в Венгрию
Письмо 17. Мои меньшие братья. Валик
Шурик. Поэт
Вова. Его радости и печали
Часть IV. МОЯ ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ РОСЛАВЛЕ
Письмо 18. Рославль
Письмо 19. Первый урок и первый экзамен
Письмо 20. Друзья и коллеги
Письмо 21. И такое бывало
Письмо 22. Твой дедушка
Письмо 23. Путь не был усыпан розами
Письмо 24. Счастливые моменты
Письмо 25. На грани смерти
Письмо 26. Рига в моей жизни. Встречи с Петербургом
Письмо 27. Мой сын
Письмо 28. Пение – моя отрада
Письмо 29. Последний урок
Часть V. ВОЗВРАЩАЯСЬ В СЧАСТЛИВУЮ ПОРУ
Письмо 30. «Как высок ты, отчий порог!»
Послесловие
КУСТЫ БРЯН-КУСТИЧ, Я ВАС ВСЕХ ЛЮБЛЮ
Юра и Саша
Алёна
Настя
Лена и Аня
Марик
МОЙ ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ
Я В КАНАДЕ
ПРИЛОЖЕНИЯ:
Наталья Гуля. Побег в родные Бряновы Кустичи. Из воспоминаний
Александр Шерстюк. Кряж. Очерк печального путешествия в Ближнее Зарубежье
Александр Шерстюк. Топонимика детства. Триптих
Александр Шерстюк. Стихи о диковинных странах
Слово заинтересованного читателя (Александр Шерстюк)
Вместо послесловия. НАДПИСЬ НА КНИГЕ (Александр Шерстюк)
ПИСЬМА ВНУКУ
Моему внуку Мише Тёмкину –
30 писем о себе и моём времени,
о наших предках и России
Дорогой Миша!
Тебе 17 лет... Ты молод, красив и талантлив.
Сейчас душа твоя наполнена романтикой, мечтой наивной и прекрасной. Тебе кажется, что Птица-Счастье обязательно опустится в твои раскинутые объятья и Ангел-Хранитель будет сопровождать тебя всю жизнь... Дай Бог!
Но человеческая жизнь очень коротка. Не успеешь оглянуться – и она умчалась, как вихрь...
Каждый человек на склоне своих лет задумывается:
что моя жизнь?
кто я? кто мои предки?
куда уходят мои корни?
И он непременно скажет: да, пора «собирать камни» – осмыслить свой жизненный путь и подвести итоги.
Я помогу тебе в этом.
Я расскажу тебе, мой дорогой внук, о себе, моём окружении, моём времени, моей и твоей России – её туманах, запахах, цветах, песнях... Я проведу тебя по тропинкам, по которым бегал твой отец... по земле, где похоронены твои предки.
Когда человек юн, таинственный голос зовёт его на неизведанные просторы, но в зрелости душа несётся к родным берегам, там звучат родные голоса, там ветер воспоминаний бьёт прямо в твоё лицо...
М. А. Шерстюк
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
(вместо предисловия)
Есть на Брянщине маленький провинциальный городок Стародуб, история которого уходит в глубокую старину – в XI век. Тогда, в 1024 году, по рассказам летописца, стародубцы и черниговцы разбили войско киевского князя Ярослава Мудрого. Стародубское княжество в XII веке, в эпоху раздробленности на Руси, входило в состав Чернигово-Северских земель, а до революции в состав Черниговской губернии, и лишь при советской власти с изменением административного деления стал город Стародуб районным центром Брянской области.
Кто только не завоёвывал стародубские земли! Кто только не грабил и не разорял стародубских жителей: монголо-татары, литовцы, поляки, запорожские казаки, немцы... Сколько раз из пепла и пожарищ возрождался этот упрямый город!
Когда перечитываешь очерки Г. В. Метельского о Стародубе («Листья дуба» и др.) или Д. Р. Поклонского книгу «Стародубская старина», сердце наполняется чувством гордости за нашу «малую» родину. Ведь наш город посещали царственные особы: Пётр I, Екатерина II, Александр II, Карл XII, Лжедимитрий II... Репин и Шишкин писали свои картины в имениях стародубских князей, храмы и усадьбу в Ляличах (село на Стародубщине) строил знаменитый архитектор Кваренги, а Стародубский полк был лучшим в армии Суворова, получивший «знаки на шапках». В 1812 году Стародуб выставил 1830 ополченцев...
Иду по улицам города...
Вот музыкальная школа имени А. И. Рубца. Кто такой А. И. Рубец? Профессор Петербургской консерватории, уроженец Стародуба. На картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» Репин написал хохочущего запорожца в красном зипуне с Рубца...
Дома, дома... с белыми ставнями, резными наличниками... садами... У города своё «лицо»...
А фамилии! Иволга! Синица! Ворона... Швед... Зубрицкий... Смольский... Цыбульский... В них – история народа нашего края.
Иду по улицам города... на подоконниках розовые, красные, жёлтые, сиреневые, белые цветы, их много, они смотрят прямо тебе в глаза... а когда на город спускаются сумерки, ты вдыхаешь божественный запах маттиол... они за забором во дворе каждого дома... только в Стародубе стоит облако этого неземного аромата маттиол!
Родная сторона!
Часть I
НАШИ ПРЕДКИ
...А мама моя – помню, звали все её
то Ковалихой, то Мосеевной.
Их было три брата – давнишний посев:
Мосей и Лексей и меньшой Овсей.
А тёток мы звали – Гапа и Хима.
Хоть правильно если: Агафья, Евфимия.
Дедов не помню. Умерли все.
Где-то в дороге упал Мосей.
С сумою шагал в 33-м голодном.
Там и зарыт. А может, обглодан.
Ушедших – немало. Лежат за речкой,
под холмиками, крестами помечены...
Александр Шерстюк
Топонимика детства (отрывок)
Письмо 1
ПРАДЕДЫ, ДЕДЫ...
ЭПОХА ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА
Дорогой Миша!
Я не знала своих прадедов и дедов. Они умерли, когда я была совсем маленькая или до моего рождения. Но из рассказов моих родителей я могу воссоздать хотя бы приблизительную картину их жизни.
Они родились и жили в XIX веке, а умерли в 20-30 гг. XX века. Это было очень трудное время, через которое прошли исторические события: первая мировая война, революция, гражданская война, установление советской власти. Любой учебник по истории России расскажет тебе о них, повлиявших прямо или косвенно на судьбу наших предков.
Мой прадед по отцу Пётр Шерстюк (был горбатым) происходил из крестьян. Село Бряновы Кустичи, где жила его семья, было крупным, около 400 дворов. Оно никогда не принадлежало помещику, каждый крестьянин имел клочок земли (на государственной земле) и за это платил в казну налог.
Прадед был мастером шоссейных дорог. Он возглавлял бригаду рабочих и жил в Стародубе, там он и женился. От этого брака у него был единственный сын Пётр, который был отдан в учение к кузнецам в деревню Лужки, что под Стародубом. Было ему тогда лет 14-15, обучение продолжалось около 7 лет.
Когда Пётр Петрович выучился кузнечному ремеслу, он был приглашён в родное село Брян-Кустичи на работу. Кузнец на селе в те патриархальные времена был первым человеком: нож, топор, серп, плуг, лопата, мотыга – эти нехитрые вещи, орудия труда и быта, необходимые в жизни крестьянина, мог сделать только кузнец, так как промышленных товаров тогда было очень мало.
Горбатый прадед построил в селе Брян-Кустичи хорошую хату, посадил сад, поставил «горожу» (забор), и сын женился на стародубской мещанке Друговой Домне Афанасьевне, женщине дородной, весёлой и работящей. У них родились дети: старший сын Павел (1886-1951), две дочери – Проня и Феодосья, и мой отец Александр (1902-1993). Мой отец плохо помнил своего горбатого деда, умершего приблизительно около 1905-1906 г., а об отце рассказывал с удовольствием. Дед был неравнодушен к спиртному, часто пропивал заработок, и семья покупала куски хлеба у нищих...
Жизнь крестьян в те времена была очень тяжёлой. Весь процесс сельскохозяйственных работ от обработки земли до сбора урожая производился вручную. Машин не было. В плуг впрягалась лошадь, которая тянула его, а крестьянин шёл за плугом, направляя его в борозду. Затем землю бороновали таким же способом, только вместо плуга – борона. Сеял крестьянин из лукошка, висевшего на животе, разбрасывая зёрна руками впереди себя.
Созревает поле – идёт жатва! Под палящими лучами солнца, не разгибая спины, зачастую с грудными детьми, крестьянка серпом жнёт рожь, вяжет снопы, ставит их в «бабки» (копны). Молотили жито (рожь) цепами, веяли по ветру, сушили снопы в овинах... А там подошли и другие работы: косить сено, возить его и стоговать, убирать с полей лён, коноплю, копать картошку, заготовить дрова, убрать яблоки в саду...
Руки болять! Ноги болять!
Клевер скосили. Жито поспело.
Жито собрали. Сад убирать.
Глянешь, а греча уже покраснела.
Гречу убрали. Лён колотить.
Лён посушили. Сено возить.
Сено сметали. Бульбу копать.
Бульбу вскопали. Хряка смолить.
Клюкву мочить. Дровы пилить.
Ульи снимать. Сад утеплять.
Руки болять! Ноги болять!
Игорь Шкляревский. Жалоба счастья
Пришла зима! Нет, отдохнуть бы, погулять, а работа опять стучится в каждый дом. Работает в поте лица женщина-крестьянка: прядёт, ткёт, шьёт, вышивает, вяжет! Из вытканных полотен шили и бельё, и верхнюю одежду, и полотенца, и скатерти, и постельное бельё. Невеста, которая наткёт сундук полотен, набьёт его самодельным добром, – богатая невеста, «авторитетная»!
Я помню довоенную зиму. Мама пряла вечерами на веретене, потом на самопрялке, сестра тоже получала задание. Напрядут огромные клубки пряжи, потом её «снуют», наворачивают «кросна» – и в апреле–марте идёт работа радостная! Мама ткёт полотно тонкое, мягкое – льняное. Растает снег – и выбросят, расстелют полотно на лугу, посыплют его золой и несколько раз за день окунут его в речку, чтобы лучи солнца отбелили его скорее!
Мама рассказывала, что в её девические годы девушки ходили друг к дружке «в супрядки», т. е. брали с собою гребень, «мычки» (льняное волокно, расчёсанное и свёрнутое в «мычку»), веретёна и вместе пряли под песню и весёлые разговоры. Каждая старается спрясть пряжу поровнее, потоньше, соревнуясь и похваляясь своей работой.
Кто учился в старые дореволюционные времена? Редко кто окончит 2-3 класса, с детских лет каждого в деревне ждала работа на поле и в доме. Отец наш окончил 2 класса, а мама – 3. Они умели читать и писать – и это было большим достижением. А жена брата отца, Татьяна Семёновна, моя крёстная, одарённая от природы прекрасной памятью и речью, была вовсе неграмотной.
Если на руках у женщин было хозяйство, дети и надо было напрясть и выткать, накормить и одеть семью, то мужикам отводились другие работы: летом – полевые, зимой – плести лапти из лыка и верёвок, готовить инвентарь к весне, ухаживать за скотом...
Редкостью тогда были валенки. Обычной обувью зимой служили лапти. К ним нужны были онучи (холсты, типа портянок), которые накручивались на ноги. Мне рассказывали, что наша мама умела красиво обуться в лапти, обвязать ноги верёвочками, её онучи были всегда белыми...
Мать жила в крепкой крестьянской семье. Её дед Илларион жил 103 года, ходил босиком зимой и летом, но к концу своей жизни «впал в детство» – играл с детьми в куклы и бегал по «лавкам» (скамейкам), прячась от детей.
Дед Моисей Илларионович был исправным хозяином, работал на земле, держал скот, был трезвенником и мудрым человеком. Строгий к домочадцам, он часто бил бабушку Настю, которая была слаба здоровьем, страдала «задышкой» (стенокардией или астмой) и умерла в 50 лет, когда младшей дочери Елене, нашей матери, было 14 лет. Старшие дети Фёдор и Агафья тоже работали на земле вместе с отцом.
По столыпинской реформе 1912 года Моисей отделился на хутор, недалеко от Бряновых Кустич. Я не знаю, сколько земли было у деда, в каком количестве он держал скот, но в 1928 году он давал матери в приданое двух лошадей, отец от них отказался, и тогда дед продал лошадей и дал 100 рублей дочери.
Вот такие хозяева земли, цвет русского крестьянства, при Сталине подверглись раскулачиванию и истреблению.
С 1929 года при советской власти в стране началась коллективизация – создание из индивидуальных крестьянских хозяйств коллективных – колхозов и совхозов. Крестьянин должен был добровольно сдать в колхоз землю, инвентарь, лошадей, крупный рогатый скот. Зажиточных крестьян раскулачивали (их называли кулаками), т.е. конфисковывали всё у бедолаги: землю, дом, нажитое добро, сгоняли с насиженного места и высылали. Куда? Кого в Сибирь, кого «на пески», где земля «не родила». Многие по дороге умирали в товарных вагонах, пухли от голода в наскоро вырытых землянках...
Таким репрессиям подверглись и наш дед Моисей, и дядька Фёдор с семьёй. У них отняли всё нажитое тяжёлым крестьянским трудом и выслали на Вьюнки – это гиблое место под Клинцами (Брянская область), где земля была неплодородной и люди умирали от голода. Дядьку Фёдора посадили в тюрьму, он там пробыл полтора года, потом его выпустили, а в семье было шестеро детей. Дед побирался. Это было примерно в 1935 году. Сестра помнит, как дед Масей приходил в Пятовск (отец переехал из Кустич в Пятовск в 1934 году). Тётки Проня и Хадосся (Феодосья), папины сёстры, уехали тогда, спасаясь от голода в 1933 году, на Украину, да там и остались, а сестра матери Агафья (Агапа) с мужем и детьми вернулась из голодной Украины и поселилась в Унече. В 1939 году из Вьюнок переехала семья и дядьки Фёдора в Унечу, купили в деревне хату, перенесли её на плечах, построили и кое-как стали жить и работать в Унече: кто в бане, кто пас скот, кто на элеваторе... на работах малооплачиваемых и самых простых.
Так русские крестьяне становились пролетариями: их отлучали от земли, подрубали их корни, и русская земля уже не знала их тёплых заботливых рук и крестьянского солёного пота...
Но это случилось в 30-х годах XX века. А вот в 1914 году началась первая мировая война, и она прошла своей полосой через наше родовое село и судьбы людей, в нём живших. Дядька Павел был мобилизован в возрасте 28 лет на русско-австрийский фронт; к счастью, он вернулся живым. Когда был заключён Брестский мир и Россия вышла из войны, то граница оккупированной немцами земли проходила по селу Брян-Кустичи. Папа рассказывал, что по одну сторону села стояли немцы, по другую – наши. В Унече создавал свой Богунский полк Николай Щорс – герой гражданской войны. Так что полыхали деревни, лилась кровь, как на всякой войне.
Нэп (новую экономическую политику) 1922 года Ленина отец очень хвалил. Революция 1917 года привела к национализации промышленности и торговли, а гражданская война вплоть до 1925 года – к разрухе и инфляции. И Ленин повернул назад, к частной собственности. Мелкие промышленные и торговые предприятия были или возвращены прежним владельцам, или отданы в руки частным предпринимателям. И закипела работа! Процесс восстановления набирал скорость, магазины заполнились товарами, люди воспряли духом и стали активно включаться в трудовую деятельность... Папа с восторгом говорил, как в их сельской лавке появилась селёдка «колодочка», как на Ковалёвке (так в селе называли улицу, где жили «ковали» – дед и его сыновья-кузнецы Павел и Александр) зазвучали по вечерам песни, гармошки, как раздавались пьяные голоса и хохот гуляющих парней и девчат... танцы, частушки – обо всём этом охотно вспоминал отец.
Но, как я уже сказала выше, вся эта идиллическая картина русской послереволюционной деревни периода нэпа (1922-1924 гг.) была разрушена сталинской политикой коллективизации сельского хозяйства, приведшей нашего деда Моисея к нищенской суме, а отца к бегству из родного села в поисках куска хлеба.
Я, Мишенька, не собиралась пересказывать историю России, её надо изучать по книгам, я стремилась на конкретных примерах судеб наших предков лишь показать трагедию целого поколения людей...
Часть II
МОЁ ВАСИЛЬКОВОЕ ДЕТСТВО
Сестра моя, отличнейший портрет,
где ты в берете, смущена собою,
рискнувшая в свои тринадцать лет
стать деревенской дерзкою звездою.
Отличница, букашка, мошкара
и остроглазка, длинная ресничка,
мошенница, трепло, физкульт-ура,
визгица – от рождения привычка.
О длинноноска! Скользкая нога,
на шабаши летя, водившая нас за нос.
Вот ты в углу, и вот та кочерга,
которая учить тебя пыталась.
А вот рисующая связку букв,
как связку бус, что кралями мы звали.
Рты младших братьев – и протяжный звук,
от букв скакнувший в грамотные дали.
Александр Шерстюк. Тетраптих Марии, I
Письмо 2
ДО ВОЙНЫ
Мишенька!
Ты, конечно, видел полевые цветы васильки. Яркие, чистые. И очень синие! Божественный цвет! Иконописцы называли его «голубцом».
Васильки растут во ржи и цветут, когда заколосится поле. Нет ярче образа в моём детстве, как эти синие васильки! Пробежишь босиком по пыльной дороге за село – и вот оно, ржаное поле! Как трепещет, шелестит и волнами убегает зыбкая рожь! Как пахнет благоухающей цветочной пыльцой! Как стрекочут неугомонные кузнечики и как пляшут разноцветные, с прозрачными крылышками стрекозы! И вот они, синеглазые васильки, их много-много!
...Мы с Настей собираем их медленно, не торопясь. Наберём – и садимся в высокую траву, плетём веночки, слушаем дивную птичью разноголосицу...
Домой возвращаемся радостными и счастливыми. В руках – охапки васильков с метёлками тимофеевки, на головах – венки, синь и благодать! Мы ставим в глиняные из-под молока кувшины букеты полевых цветов, и наше нехитрое жилище наполняется душистой свежестью, глубокой синевой знойного лета и запахами ржаного поля!
Родная сторона!
Моя васильковая Россия!
Моё довоенное детство (до 1941 года) прошло в селе Пятовск Стародубского района. Я уже говорила тебе, Миша, что наша семья, когда у отца советская власть отобрала кузницу, вынуждена была покинуть Бряновы Кустичи в поисках работы и куска хлеба.
Март 1934 года. Мне всего два месяца. Отец за бесценок продал свою новую хату и, погрузив жалкий скарб на две телеги, с тремя детьми уехал из Брян-Кустич в село Пятовск, куда его пригласили временно поработать. Поселили нашу семью в полуразрушенную баню, какую трудно было назвать жилищем, но через какое-то время, когда отца приняли в колхоз, мы переехали в неплохую хату такого же раскулаченного и высланного крестьянина Брацуна, как наш дед Моисей. Домик с жёлтыми наличниками находился в центре села, напротив школы. Я хорошо его помню. Две комнаты. Одна – горница (условно так назову) была светлой, с тремя окнами, крашеным полом, лежанкой, железной кроватью, столиком в углу.
Зимой эта комната не отапливалась, и папа превратил её в мастерскую: в ней ковались печки-буржуйки, к ним трубы, вёдра и прочие жестяные предметы для крестьянского быта. Здесь же стояли мешки с зерном, какие-то бочки, ящики, в общем, хлам.
Но вот наступала весна, и чистюля Настя начинала проливать слёзы: ей нужно было к Пасхе убрать эту горницу! С трудом она уговаривала мать разрешить ей белить стены, мыть пол, повесить занавески на окна. Маленькая фея без всякой помощи превращала мастерскую отца в райский уголок. Ей было только 10-11 лет, а она скребла, чистила, белила, мыла и торжествовала, радовалась своей победе!
Вторая комната с русской печью, настилом из досок (вместо кровати), деревянным диванчиком, столом и «шахвой» начиналась почти с улицы: сеней не было, а маленький коридорчик-тамбур был холодным. Здесь и спали: отец с матерью на досках, Миша (папин сын и наш брат) – на диванчике, а мы с Настей – на русской печке. Здесь же и ели, еду варили в печке, корм для скота (корова, поросёнок) стоял тут же в чугунах. Когда телилась корова, телёнка заводили в эту же хату, а если ударит мороз, то и поросёнка спасали под импровизированной кроватью. Ведь сарай был холодным, соломы-подстилки не было, и скот мог погибнуть. Тогда всё было колхозным: поля, собранное зерно и овощи, стада коров и свиней, солома и сено...
Люди работали за трудодни (учётчик отмечал в трудовой книжке по нормам трудодень, или полтора, или 0,75 трудодня), а когда колхоз выполнит план сдачи зерна, мяса, молока и т. д., оставшийся продукт, выращенный крестьянами, раздавали на трудодни: например, 400 г зерна на 1 трудодень, 1 кг картофеля и пр. Скудный заработок! Ведь надо было часть заработанного продать на рынке, чтобы на эти деньги купить детям одежонку, папе – сапоги или те же брюки... Вот почему я не помню, чтобы мама когда-нибудь обула туфли... летом – босиком, осенью – грубые самодельные сапоги...
А топливо? Чтобы привезти воз хворосту из леса, надо было просить у бригадира лошадь с санями; торф, который резали на лугу, был очень плохим, не горел, поэтому в хате зимой было холодно, и мы спасались на печке. Даже двойных рам на окнах не было!
Что это была за жизнь? Мучение, да и только. А ведь отец был отличным работником, не знал выходных... бил и бил железо зимой и летом!
Но вот выжили... и дожили до старости: сестре – 76-й год, мне – 71-й. И детство наше ютилось в этой хате – с жёлтыми наличниками на окнах, с соломенной крышей и завалинками на улице, на которых сидели вечерами соседи и рядили-судили о повседневных делах...
Что я помню о том далёком времени, когда мне было 4-7 лет? Закрываю глаза, и какие-то отрывистые картинки плывут, плывут, как на экране... невозвратимая пора моего василькового детства!
... Перед домом дорога, а на ней много-много тонкой, как зола, пыли. От палящего солнца она горячая, ласковая. Мы набираем её в листья лопуха и подбрасываем: кто бросит выше... кто нас мыл тогда? Часто ложились спать грязными...
... Вечер. Пастух гонит коров. Мычание. Щёлканье кнута. Выкрики. А из-под копыт густое облако чёрной пыли. Она набивается в волосы, рот, нос... Пахнет полынью... Парным молоком...
... Перед нашим домом поле одуванчиков. Это кок-сагыз. Нас с Настей мать посылает «на работу». «Вот вам мешочки, собирайте в них «одуванчики». Мы набиваем наши сумочки семенами кок-сагыза и несём сдавать кладовщику. И так каждый день, пока соберут «урожай». А корни выкапывают женщины и отправляют на каучуковый завод, где из них делают резину. Мы это знали.
... Весенний майский вечер. В садах и на улице гудят хрущи (майские жуки). Их бессчётное количество! Я их боюсь. Мальчишки их ловят и засовывают девочкам за воротники. Они визжат и прячутся...
... Помню Наденьку. Ей было 3 года. Черноглазая, круглолицая девочка, похожая на Валика. Она заболела дифтерией, ей нечем было дышать. Разорвала на себе рубашечку и шептала: «Мама... мама», а я, испуганная, лежала с ней рядом на печке. Папа был на финской войне, это был 1939 год. Маме председатель колхоза не дал лошади, чтобы свезти девочку в больницу вовремя, а когда её отвезли, – было уже поздно...
Мама привезла гробик, в хату его не заносили. Плакали Миша, Настя, голосила мать. Меня завернули в шубу и вынесли на улицу проститься с сестричкой. Она, вытянувшаяся, в розовом фланелевом платьице, лежала в гробике с закрытыми глазками... все плакали...
Схоронили её первой на новом кладбище... 27 апреля 2003 года я побывала на Пасху у неё на могилке и повесила на крест, что выковал папа, яркий веночек и положила ей конфеты...
... Наши детские игры... Не было кукол, и мы мастерили их из цветных тряпочек. Не было игрушек, и мы их придумывали сами: косточки от сваренных свиных ножек заменяли нам конфеты, которые мы «продавали» в «магазине», а вываленный в золе и очищенный мочевой пузырь надували воздухом, он заменял нам шарик, который можно было бросать...
... К Рождеству обычно соседи резали кабанчика. Я ходила «в шкурки», т. е. мне хозяева давали кусочек (как дорогого лакомства!) просмоленной пахучей шкурки от поросёнка... Сколько радости! А папа любил есть... уши поросёнка!
... Помню лютую зиму 1940 года. Мне сшили фланелевый «саянок» (юбку)... штанишек не было, валенок и рукавичек – тоже. А хотелось покататься с горки! Сугробы – вровень с соломенными крышами. Мы взбираемся на крышу хаты соседа Кабатюры и кубарем скатываемся вниз. Коченеют ноги в сапогах, руки, покалывают щёки! Скорее на горячую «чарену» (печку)! Мать ругает: «Сдурели вы, что ли? В такой мороз!»
... Лето. Зной!
«Дети, идитя за щавелем!» – говорит мать. Мы с Настей бежим по «глыбокой» дороге к лощинам, в них высокая трава и нежный длинный щавель. Сумки набиваем быстро... соревнуемся, спешим... вдруг из-под рук выпорхнула птичка. Глядь – гнёздышко с голубыми яйцами в крапинку. Их четыре. Любуемся, не трогаем, иначе «заругает» мама: «Это божья тварь, нельзя разорять гнёзда...».
Сколько их, этих маленьких гнёзд, мы видели в детстве! И в них яйца – серые, жёлтые, белые, коричневые, голубые, и обязательно с крапинками!
... Летнее утро. Щебетанье птиц. Петушиное «ку-ка-ре-ку» и кудахтанье кур. Поднимается и играет лучами на голубом небе солнце. Вдруг воздух рассекает звонкая песня. Она меня всегда манит, зовёт. Это идут бабы на сенокос, в белых фартучках и нарядных платочках, с граблями на плечах... Они идут на «чистую» работу – ворошить скошенное сено... Они будут вдыхать ароматы луговых трав и цветов – клевера, смолянки и белой кашки! Они молоды, говорливы, голосисты... Сегодня для них праздник – лишь поворошить пахучее сено!
... В Стародубе ярмарка!
Отец повёз два мешка муки, чтобы их продать и купить семье нужные вещички. Мы его ждём с нетерпением. Вот и он! Улыбается, достаёт «гостинцы» – всем по булочке. Раскрывает кошёлку – и мать обомлела от счастья: папа купил для неё сатиновое платье городского покроя! «А это тебе, Манька, свитерок зелёный, Настеньке – тоже свитерок, а тебе, Миша, шахматы!»
И на этот раз папа купил две красивых чашки! Он очень любил красивые вещи, и посуду – особенно.
... Весна. Зажурчали ручейки, пробивается на пригорках зелёная травка. Доброе и ласковое солнце зовёт на улицу. Пускаем кораблики, прыгаем в классики... но любимой игрой на все детские годы была игра в «чижика». Длинной палкой бьёшь по «чижику» – короткой палочке, заострённой с двух сторон. «Чижик» подпрыгивает – и его надо послать в нужный квадрат, начертанный на земле... Попал – выиграл. Нет – другой забивает.
Пахнет весной!
Мать зовёт домой, уходить не хочется! Весна!
... Пасха!... Самый светлый и радостный день моего детства!
Праздничный стол мама накрывает с вечера, когда мы уснём. Просыпаемся – какая благодать! Крашеные яйца (мама даёт всем по пяти), куличи на столе, припрятанная к этому дню колбаска, другие вкусные блюда маминой кулинарии – ешьте, Христос воскресе! «Дети, посмотрите, как солнце красуется!» – зовёт к окошку мама, и мы прилипаем к стёклам, нам кажется оно таким разноцветным и ликующим, как радуга!
А мы с Настей уже у сундука. Ждём, когда откроется его волшебная крышка и мать даст один раз в год красивые шёлковые платки надеть на крышка и мать даст один раз в год красивые шёлковые платки надеть на голову. Счастливые, мы бежим «на выгон» («пятачок»). Здесь девки уже водят хороводы – в сатиновых «парах», чаще розового цвета, в ботинках на каблучках, цветных платочках и с шерстяными шалями на плечах. Они, взявшись за руки, ходят по кругу и поют пасхальные песни. Я их не помню, но это были протяжные и длинные песни.
Пасха! Это больше, чем праздник! Это состояние души человека! Ликование. Радость. Восторг. Колокольные звоны. Христосование. Вкусная еда. Пасха!..
... Самое неизгладимое чувство радости оставили во мне уроки, «игра в школу», где моя старшая сестра, надев на ноги чужие туфли на каблуках (у нас жила одно время учительница), с мелом, «журналом» входила в класс к ученикам, коих представляла одна я.
Звенел звонок. Открывались «книги», «журнал», и урок начинался. Доской служила спинка деревянного дивана, на которой мы писали буквы, слоги, цифры, слова... в пять лет я уже прекрасно читала и красиво писала. Моей сестре был дан свыше педагогический дар. Живая и эмоциональная, я часто ссорилась с «учительницей» за оценки, но непременно просила её опять продолжать нашу учёбу, и сестра сумела увлечь меня и раскрыть мои неплохие способности быстрого восприятия азов грамоты.
На наших уроках я читала книжку о немецком мальчике, который потерял собаку. Когда я доходила до слов: «Генрих плакал беззвучно, и слёзы у него катились ручьём», – я сама начинала рыдать, а вслед за мной и моя учительница!
... А потом мы бежали по пыльной дороге ко ржаному полю, чтобы окунуться в васильковый синий мир, вдыхать его запахи и слушать высоко в небе звенящего жаворонка...
Мы не знали иного мира... У нас не было дорогих игрушек, красивой одежды. Мы не ели мороженого и шоколадных конфет. Мы не слышали радио и не видели электрических лампочек...
Но у нас было много-много синих васильков... Мы научились ими любоваться и ощущать внутреннюю гармонию от общения с полем, высокой травой и гнёздами маленьких птиц.
Мы жили в своём, созданном нашим воображением мире и были счастливы, как все дети...
Письмо 3
БРЯН-КУСТИЧИ
Ты уже знаешь, что Бряновы Кустичи – это наше родовое село. Здесь родились и похоронены наши деды и прадеды, где последней из нашей семьи родилась я.
Папа и мама на Радоницу всегда ездили, уже живя в Пятовске, на родные могилы. Совсем недавно брат Шурик и сестра посетили Брян-Кустичи и побывали на кладбище.
До самой смерти жил в Брян-Кустичах наш дядька Павел (брат отца), он был старше папы на 16 лет и так же, как отец, был прекрасным кузнецом. «Ковали» – называли в деревне так кузнецов: деда, дядьку и отца. И улица, где они жили, называлась Ковалёвкой.
По тем временам дядька Павел жил неплохо. Домик о двух комнатах, амбар, пасека, голубятня, домашний скот, огород в 20 соток составляли его хозяйство. Особо гордился он голубятней и пчёлами, ставшими его страстью.
8-10 (а иногда и более) ульев стояли в саду. Подойти к ним было невозможно – закусают. А вот голубиное царство нас восхищало и вовлекало в игру. Мы их поднимали в воздух, они кружились над головами, сверкая крыльями, ворковали, целовались, учили летать птенцов. Целый мир со своими законами! Голубей было очень много, их никто не считал, тётка Татьяна часто варила лапшу с голубиным мясом.
Наши двоюродные сёстры, Ольга и Наташа, были немного старше Насти, но и она и я чувствовали себя там равными с ними и желанными. Меня увезли из Кустич грудной, а Настенька там выросла до пяти лет, поэтому её, как магнитом, тянуло в родные пенаты!
Весной, как сойдёт снег, и летом она постоянно хныкала: «Отпусти в Кустичи...». Мать отговаривала, сопротивлялась, но кого не тронут детские слёзы... Сестра получала дорогое разрешение, и мы вдвоём отправлялись за 9 км – две девочки, десяти и пяти лет, – посёлками и просёлками, полем... длинная дорога! Мне никогда её не забыть...
Сначала по широкой дороге идёшь до посёлка Вишневский. Самый страшный отрезок пути! На посёлке множество собак, они выбегают из-за берёз, за которыми прячутся небольшие хатки жителей посёлка, устремляются к дороге и заливаются звонким лаем... Мы замираем... прижимаемся друг к дружке, Настенька бросает им взятый для этой цели кусок хлеба и сами тихо-тихо уходим босыми ногами за кусты, держа в руках узелочки с одежонкой... Скорее бы уйти из посёлка от этих злых, ненавистных собак!
Наконец-то видно поле! И любимый маяк, за ним – родная земля! От маяка – стёжка на хутор Мазовку из шести домиков... Вот и лужок, речушка, качающиеся две дощечки через неё... Мы торопимся, спешим, и сердце колотится в груди! На завалинках – женщины в чепцах, белых вышитых рубахах и тёмных саянах... сегодня праздник, Троица! Нарядные, они радуются, увидев нас. Они не впервой видят этих девочек и вступают с нами в диалог:
– А-а-а... опять к дядьке идёте?
– Да... опять...
– Ну, бежите по вот этой дорожке, да не заблудитесь... через жито идите... хлеба взяли? а то собак в Кустичах богато (много)...
– Взяли... – отвечает старшая из нас.
Пробегаем Мазовку и ступаем на тёплую узкую дорожку во ржи. Теперь уже не страшно! Знакомые ржаные поля и наши васильки в нём! Какая теплынь! Как колосится и волнуется рожь!
Мы наскоро рвём васильки, нам хочется их принести, чтобы сплести веночки, сегодня праздник торжества зелёных веток и цветов, мы это знаем: на Духов день и Троицу полы в доме застилали пахучим «явором» (аиром), а в домики втыкали много зелёных веток!
А мы соберём васильки и украсим дом дядьки цветами!
Воздух звенит, он кажется розовым, праздничным, поют птицы, поёт жаворонок! Счастье! Ликование!
С узелками и цветами мы добегаем вмиг до села. Вот она, эта «глыбокая» дорога, за нею – село. Мы бежим по селу: на улицу высыпали празднично одетые бабы и мужики, где-то наигрывает гармонь, где-то слышен топот и смех...
Мы летим к заветной калитке, врываемся, визжим от радости, нас встречают Ольга и Наташа, всеобщая радость!
Нас садят за праздничный стол. Одурманивающе пахнут щи из русской печки, краюхи ржаного хлеба кладут прямо на выскобленный стол, миска – на всех одна, каждый норовит в ней выловить кусочек мяса... По кружке молока! И тарелка с мёдом, которую поставил на стол дядька: «Ешьте, ешьте мёд», – тихо проворчал он.
И пошла-поехала вольница! Проказы, суматоха, тайные заговоры... Меня, болтливую ябеду, часто не брали в эти игры, но всё-таки кое-что осталось в памяти. Например, как крали яблоки из сада Кравченковых. Наталья уведёт соседскую девочку Ольгу, заговорит её, а остальные набивают подолы вкусными сочными яблоками – и назад.
Другая шалость – залезть в омшаник, где стояли «рямки» (рамки) с мёдом. Вынимали стекло из окна и рукой доставли «рямку», от которой отламывались куски сот с мёдом... потом опять ставили на место стекло – поди, догадайся! Рамок было много, кто их там считал!
Потом беготня по голубятне, игра в прятки, «жмурки», в общем, было весело и дети – счастливы!
Дядька Павел был не похож на нашего отца ни внешностью, ни характером. Он был очень молчаливым и замкнутым человеком. Вечерами часто приходил домой пьяным, Наташа одна лишь могла уложить его спать. Она вспоминает, что подвыпивший дядька называл себя Сталиным и показывал руками, как крутится Земля, царство людей на земле и мы – вместе с ними. Иногда напивался до такой степени, по рассказам тётки, что грозился разбить иконы... тётка часто их прятала в такие дни и сама уходила из дому. Потом, протрезвев, стеснялся своих выходок, пристыженный, он уходил из дому молча, нахлобучив картуз и не поднимая глаз.
Он был очень добр, никогда ни с кем не ругался, любил своих дочерей: кроме Натальи и Ольги, была и старшая – Арина. Она до войны выходила замуж, но мужа сразу же убили на войне.
Когда в 1943 году папу забрали на войну, дядька привёз нам несколько мешков муки и мёд... умер бедолага от рака в возрасте 65 лет в 1951 году.
Татьяна Семёновна, наша тётка, жена Павла, моя крёстная и Насти – тоже, была очень талантливой от природы. Совершенно неграмотная, она была мудрой и очень приветливой. Я была слишком маленькой, чтобы оценить её достоинства, но все, кто её знал, отзывались о ней как о самородке: прекрасно лилась её речь, она помнила всё: события, даты, имена и фамилии всех односельчан, она могла собеседника увлечь и повести за собой в мир её молодости, быта, фантазии своей яркой, образной речью и заставить с упоением её слушать.
Вот какая была незабвенная Татьяна Семёновна! Я помню её вечно стоящей у примуса, и рой мух вился над её головой и кастрюлей, где кипели щи с голубиным мясом. Она кормила кур, свиней, доила корову, чистила хлев, обрабатывала огород, пекла хлебы, принимала множество гостей, урезонивала подвыпившего мужа... любила ли она его? Не знаю. Её рано выдали замуж за «мастерового» человека без любви, по одному сватовству, из Займища – в соседнее село Кустичи. Какая уж там любовь! Рождались дети, а вместе с ними – семья, традиции, устои и существующая мораль в семье!
Когда умер дядька, а дочки его вышли замуж, всё изменилось в любимых Брян-Кустичах. Многие жители села в 50-х годах уезжали по вербовке в Ростовскую область. Наталья, к тому времени окончившая педучилище в Стародубе и работавшая секретарём в сельсовете, вышла замуж и, взяв с собою мать, тоже уехала в Ростовскую область. Вслед за нею отправилась и Арина со своей семьёй. В Кустичах в отцовской хате осталась жить Ольга и растить своих детей.
За долгие годы, длиною в человеческую жизнь, ушли в мир иной уже и муж Натальи, и мать Татьяна Семёновна в 1982 году, погибла в автокатастрофе Люба – старшая дочь Натальи, затем умерли Ольга и Арина. Сейчас Наташе 79 лет. Она живёт с младшей дочерью Галей в станице Ново-Золотовка Семикаракорского района. Они выращивают овощи и продают их в Ростове, Москве... нелёгкий труд.
Я не видела Наташу с 1978 года. Тогда она была в Кустичах и, услышав о смерти моей мамы, приехала в Пятовск попрощаться с нею. А теперь я переписываюсь с Наташей, и каждое её письмо мне дорого и мило... её жизнь и судьба – это частица моей души и моей жизни... как бы я хотела её увидеть в последний раз, годы идут, и никто ещё не стал моложе...
Вот так всех нас разъединила жизнь: учёба, переезды, семьи, расстояния – всё это разбросало нас по городам и весям, по дорогам и перекрёсткам... и лишь яркое незабываемое васильковое детство живёт в сердце каждого из нас, где вместе росли, играли, любили друг друга и плели синие веночки из синих васильков.
«Какое село! Какая равнина! Какие сады! И лужа, где мы стирали, не высохла! А церкви – нет! И дома – другие...» – всё говорила и говорила моя сестра, захлёбываясь впечатлениями от встречи с родным селом.
А я слушала и завидовала ей. Если б можно было вернуться в наше васильковое детство!
Письмо 4
МОЙ БРАТ МИША
Так получается, что, рассказывая о своём детстве, я невольно ухожу от главной темы и затрагиваю более позднее время и судьбы дорогих мне людей в нём. Вот и сейчас я обращаюсь к своей памяти, пытаясь воссоздать образ моего брата Миши из довоенного детства... и поведать о его печальной судьбе...
Ты получил своё имя в честь погибшего на войне юного и красивого моего брата. Ему было только 19 неполных лет. И его звали Мишей.
Миша – сын моего отца от первого брака. В 1922 или 1923 году отец женился на первой красавице на селе Ольге Климовой. Она была ровесницей отцу. Когда папу забрали в 1923 году на кадровую службу в армии, Ольга осталась беременной и родила мальчика в 1924 году (месяца не знаю). Мишеньке было 10 месяцев, когда умерла его мать, заразившись от своей тоже умершей сестры Дуни дизентерией. Обеих схоронили без отца, его не отпустили на похороны.
До 1928 года Миша рос у дедушки с бабушкой, а когда отец женился на нашей матери, его взяли в молодую семью. Единственной родной тёткой Миши по матери была Марья, жившая в Унече. Папа поддерживал с нею связь, и Миша часто бывал у тёти, а когда учился в железнодорожном училище, жил у неё. Матерью Миша мачеху не называл и обращался на «вы». Помню, он привёз от тётки фотографию своей матери с ним, ребёнком, и Дуней, в коричневом цвете, потом он её перефотографировал, и единственный её экземпляр хранится у меня в альбоме до сих пор.
... Я помню Мишу белокурым мальчиком с очень светлыми глазами. Он хорошо учился в школе и прекрасно пел по вечерам на всё село. Тенор старательно выводил мелодию песни «Спят курганы тёмные», люди слушали и восхищались его пением.
Но однажды случилась беда. В 1940 году (точно не могу вспомнить) отец на лошади привёз солому и, сбросив её, попросил Мишу отогнать лошадь с телегой на колхозный двор. Мы с Настей увязались за ним. Приехали, распрягли коня, сдали сбрую, а сами зашли в какое-то помещение, где стояла траворезка – нехитрый механизм: барабан с несколькими ножами, ручка. Один крутит, другой подаёт на барабан ботву, которую резали для свиней.
Мы решили попробовать: Настя крутит, Миша засовывает ботву в барабан. Одно его неосторожное движение – и нож – по пальцам левой руки! Кровь, крики, испуг! Миша побежал домой, закрутили тряпкой рану. К счастью, во дворе стоял жеребец. Это приехал к папе заказчик за кузнечными изделиями. Сели на повозку – и скорее в больницу, в Стародуб. Там Мишу и оставили. Он долго, несколько месяцев, пролежал в больнице. Но спасти пальцы не удалось: на левой руке были ампутированы до третьей фаланги два пальца – средний и безымянный. Это была большая беда, мы думали, что папа сойдёт с ума от переживаний...
После сельской школы Миша поступил учиться в железнодорожное училище, получил квалификацию «кондуктор поездов дальнего следования», был 1941 год, и началась война...
... Я помню его широкую улыбку, ряд белых ровных зубов, серый его свитерок и чёрный хлопчатобумажный пиджачок. Приезжая на воскресенья из Унечи, он всегда говорил мне: «Манька, я привёз тебе булочку», – и подавал её мне, сидящей на печке. Он очень любил играть в шахматы. Запершись в холодной «горнице» вместе со Степаном Рыком, они ночь напролёт могли просидеть за шахматной доской, а мать волновалась и ругала их.
Миша спас всех нас от голода. Когда отец был призван в 1939-40 гг. на войну и «стоял» в Барановичах, Миша в лютую зиму (тогда вымерзли сады и посевы) брал наволочку с перины, шёл на конюшню, где лежало сено для лошадей, вынимал окошечко, залезал, набивал мешок сеном и возвращался домой. Главное – накормить корову, чтоб была ложка молока для детей! И Миша кормил нашу коровушку, идя на опасный риск и преодолевая страх. Нас было уже пятеро: Миша, Настя, я, Надя и родившийся младенец Валик...
Когда началась 22 июня 1941 года война с фашистской Германией, Миша, которому было только 17 лет, уезжает с бригадой на работу. А работа – известно какая! Тогда эшелоны поездов шли в тыл и обратно, эвакуируя заводы и людей за Урал.
... Погиб Миша под Сталинградом в конце 1942 или в начале 1943 года. Состав поезда, который сопровождал Миша, шёл с военной техникой к Сталинграду. Началась бомбёжка. Вся обслуга поезда бросилась под откос, а Миша с мастером – в воронку. Туда и угодила немецкая бомба.
... Однажды девушка-кондуктор подошла в поезде «Унеча – Стародуб» к Насте и, узнав, что эта девочка – сестра Миши Шерстюка, рассказала ей эту историю о нём. На девушке был широкий ремень. «Это ремень Миши, – тихо сказала она. – Мы с ним дружили». Она дала номер части, где числился Миша на службе.
Был 1944 год. Мы написали письмо командиру части, и ответ пришёл незамедлительно. Я помню одну фразу из этого письма: «От трупа вашего сына была найдена голова и правая рука. В его смерти не сомневайтесь. Похоронен на таком-то (33-м?) разъезде»...
По глупости и наивности мы не сохранили ни письма, ни адреса. Но благороднейший брат уже в 80-е годы достучался до архива в Брянске и уговорил работников отдать маленькую фотографию с документов. И теперь, глядя на неё, я вспомнила, как Миша, уезжая в Унечу сфотографироваться, попросил меня застегнуть булавкой сзади растянувшийся ворот этого серенького свитерочка на нём. Я застегнула, и ворот сел по его шее.
И ещё мне никогда не забыть сцену прощания.
... Миша собирает свой портфель. Мама подаёт ему свёрток и стакан с жёлтым топлёным маслом. Он прячет всё это в портфель и вдруг говорит: «Спасибо, мама!» Впервые он назвал мачеху мамой, и мамочка заволновалась, её голос задрожал...
Папа уговаривает: «Зачем ты едешь? Тебе 17 лет. Тебя судить не будут».
Но Миша не может подвести бригаду. Он торопится к поезду, как вдруг снимает с себя шинель и отдаёт папе: «Мне дадут другую, а ты сшей себе пиджак на зиму...». Это были его последние слова. Он ушёл... Навсегда. В вечность.
Мне самой странно, как я, семилетняя девочка, помню такие поразительные детали этого последнего расставания Миши с родителями...
Он остался в моей памяти живым и весёлым, обаятельным и лучезарным. И я часто вижу его во сне – светлого, зовущего, смеющегося, с широким ртом и рядом белоснежных ровных зубов...
Я мечтала дать имя «Миша» сыну. Не получилось. Когда родился внук, я попросила Марика, зная непредсказуемую реакцию Самуила, предложить назвать мальчика Мишей... к моему удивлению и торжеству, имя было принято всеми. «Хорошо, пусть будет Миша!» И только я одна знаю, сколько я пережила, чтобы моя мечта стала явью.
Так что, Мишенька, гордись: ты носишь имя красивого и навсегда юного своего деда, сложившего голову в жестокой войне под Сталинградом...
Письмо 5
МОИ РОДИТЕЛИ
ОТЕЦ
Дорогой Миша! Знай: нет ближе и дороже людей на свете, чем родители. Когда я после похорон отца в 1993 году приехала в Рославль, я вдруг поняла, что у меня нет больше родительского дома. И на меня навалилась такая безмерная тоска, и я ощутила такое одиночество и душевное сиротство, что на какое-то время дальнейшая жизнь мне показалась бессмысленной.
Забыть родителей невозможно. В своём сердце я постоянно ощущаю их присутствие, мне кажется, что они живут рядом со мной. Я вижу их лица, очертания фигур походку, слышу их голоса... я мысленно обращаюсь к ним за советом, прошу их помощи, и я просыпаюсь счастливой, когда они приходят ко мне во сне...
Сегодня расскажу тебе о своём отце, твоём прадеде.
Как-то я, однажды приехав в Пятовск, в беседе спросила у отца:
– Папа, какое качество в человеке ты считаешь главным?
– Совесть, – ответил он не задумываясь.
Именно вот так, по совести, прожил свою жизнь мой отец.
... Когда я смотрю на фотографии 1939 года, когда ему было всего лишь 37 лет, через призму времени я вижу живого отца, широкоплечего, белолицего, кареглазого, с густыми чёрными бровями, со щербинкой в передних зубах его улыбающегося рта, смеющегося, подбрасывающего вверх Валика... Его очень любили в нашем селе и называли только Петровичем.
Я помню, когда мне было лет семь-шесть, мать посылала меня в кузницу отнести папе обед. Она завязывала в узелок горшочек с едой, стакан, ложку и бутылку с чаем. И вот я иду улицей, путь кажется длинным, а ноша тяжёлой... Прихожу, останавливаюсь у порога кузницы и боюсь переступить его. А там зияет огнедышащая пасть горна, раздуваемого кожаными мехами, в которую отец бросает металл... сейчас он раскалится, станет белым, отец выхватит его клещами и бросит на наковальню!
И вот уже в один миг в чёрных руках его – металлический стержень – и рассыпался дробью молоток на наковальне! Молотобоец Кузьма Новиков хватает огромный молот и бьёт из-за плеча со всего размаху по тому месту, к которому прикоснётся отец своим молотком. Идёт ковка! Сыплются горячие искры, белый металл краснеет и принимает другую форму, и отец, пританцовывая, разливая серебряный звон по наковальне, играя и наслаждаясь работой, на глазах творит чудо.
«Ну и работает, сукин сын», – слышится в гомоне толпы заказчиков. А заготовка через несколько минут опускается в кадку с водой, вода бурлит, шипит, и опять отец выхватывает клещами своё изделие и бросает в огонь. Работа продолжается!
А я всё стою и жду, обед остывает, начинаю хныкать... но папа меня не замечает. Некогда!
«А, Манька обед принесла, ну, давай его сюда», – скажет он застенчиво, когда закончит работу...
... Как я хорошо помню довоенные застолья в нашем доме! Отец никогда не был пьющим человеком, но обожал компанию, особенно по праздникам, когда можно было отойти от повседневных дел и отвести душу. Как правило, к Рождеству или к Пасхе резали поросёнка, «пудов на шесть», как любил преувеличивать отец. И всегда почему-то к нам приходили папины друзья, когда пахло свежатинкой.
«Собираешь всяких пьяниц, – как наяву слышу голос мамы, – съедят поросёнка, а мне год надо кормить семью...».
Отец молчит. Он знает, что мама права, но ничего не может сделать с этим, он не звал, не приглашал своих друзей, но они придут.
И вот они вваливаются с мороза, отряхивают от снега обувь, ставят на стол бутылки...
Мама подаёт на стол сало, яичницу, квашеную капусту, картошку...
Сидят, выпивают, толкуют «за жизнь», колхоз, «получку» на трудодни, тихо озираясь, что-то шепчут о Москве, правительстве... Чарка за чаркой, мужики хмелеют, и кто-то вдруг скажет: «Петрович, запевай!»
И взлетает папин красивый и мягкий тенор: «Распрягайте, хлопцы, коней...».
Мне не забыть этого импровизированного застольного пения! Вслед за голосом папы по очереди вступают густые, зычные голоса мужчин, а затем к хору невзначай присоединяется звенящий, как натянутая струна, голос мамы... он трепещет где-то там, высоко, витает над мужскими голосами, переливается, ликует и уводит моё детское воображение то в «зэлэный гай», что «пiд горою», то на Муромскую дорожку, где «стояли три сосны», то в степь, где «умирал ямщик...».
Но особенно волновала меня любимая песня отца, пришедшая к нам из Малороссии и певшаяся на стародубском диалекте:
Копав, копав крыныченьку
неделечку, две,
любив, кохав дивчиноньку
не людям – собе...
Ой, жаль, жаль!
Непомалу любив дивчину смалу,
любив дивчину смалу,
любив, да не взяв.
Ой, жаль, жаль!.. и т.д.
Любимая и моя эта песня!
Пели долго, вдохновенно. И вот теперь я думаю: кто наделил этих убитых работой деревенских мужиков даром излить через песню свою душу, выплеснуть печаль, любовь, надежду...
Всё-таки прекрасен и талантлив русский народ! И пример этому – наш отец. Он работал не покладая рук. Кузнец-самоучка, он во всё проник и всё умел: расчистить копыто лошади, сделать подкову, «вухнали» (гвозди для копыт) и подковать самую строптивую кобылу; он прекрасно делал плужки, и никто лучше его не мог посадить лемех; сотнями зубил серпы и делал «цапки» (тяпки), ножи, ручки к дверям, топоры! Он чинил замки, часы, мог отковать вал для машины и повозки, сделать обручи для колёс... около его кузницы стояли десятками на ремонт веялки, косилки, молотилки, жатки – нехитрые механизмы, когда комбайны были ещё редкостью и крестьяне обходились этими орудиями труда.
Ему везли «работу» из окрестных деревень, бабы несли серпы, лопаты, ножи – наточить, назубить, привести в рабочее состояние. И папа все просьбы исполнял...
Но каким он был бескорыстным! Совестливым и безотказным!
Сделает, к примеру, нож...
– Сколько табе, Пятрович, за работу?
– Да нехай... (это значит – бесплатно).
– Нельзя... Вот табе десяток яец (яиц)!
А бывало и «пяток яец», и «руб».
Мать пилила его: «Работаешь бесплатно... там, где надо пять рублей взять, ты оцениваешь свою работу в рубль...».
Папа никогда не мог, работая за «трудодни» («палочки»), приписать, схитрить, оценить достойно свой труд. Там, где надо было поставить в ведомость два трудодня, он поставит один или 0,75 трудодня. К отчётному году у рядовой колхозной бабы было 500 трудодней, а у папы, редкого специалиста, – 400. Вот таким порядочным он был во всех делах, больших и малых.
Окружающий его мир отец видел в розовом цвете. У него не было плохих людей.
«Этот?.. Хороший человек!» «На Барлычах живут замечательные люди!» «Василь... никогда не сделает подлости...». И редко когда скажет: «Бессовестный. Собака!» Это приговор. Но и «бессовестному» не откажет, не выставит за дверь, не нагрубит, а просто промолчит или уйдёт, тоже молча.
Наш папа обладал прекрасным даром речи. Он грамотно и вдохновенно произносил тосты, философствовал, рассказывал о своей жизни и прошлых временах... он был любознателен: читал газету, слушал новости по радио и телевидению, мог пересказать спектакль, фильм; привёз из Барановичей книги по медицине, пчеловодству, любил красивые вещи и за последние копейки их покупал: репродукции с картин, красивую посуду, часы... например, из Германии он привёз не тряпки, как другие, а часы с боем и слесарный инструмент... Сестра рассказывала, что до войны он купил в Москве альбом «Грузино-Кавказская дорога», обои и др. вещи.
Папа по-своему понимал жизнь. Он ценил в человеке ум, достоинство, честность и образование, гордился своими детьми, которые отлично учились и получали дипломы. Как-то я получила письмо от него, где он писал: «Я польщён вашими успехами в деле подвига научных основ».
Вот к какому высокому стилю выражения мысли стремился наш отец! Были и смешные моменты на этот счёт. Получаю в институте посылку, на бланке пометка: «Уценённая пять рублей».
Папа никогда не наказывал нас, детей. Не кричал, не поучал, но его молчание было хуже «ремня». В свой адрес я часто слышала от мамы: «Подожди же, змея, всё батьке расскажу про твои проделки». Она и рассказывала, и взывала к крутым мерам, а папа молчал. Один раз, помню, по требованию мамы папа запер на ночь Валика в сарае за то, что Валик, бросая на крышу школы бураки, попал в окно и разбил его. Дома об этом стало известно от Трусева Г. В., директора школы... Когда Валика закрыли, мы, дети, все замерли от ужаса такого небывалого наказания, заплакали, я стала вопить... Родители не выдержали, и провинившийся был освобождён досрочно.
Мама всегда воспитывала в нас уважение к отцу, кормила завтраком его первым и нам говорила: «Подождите, подождите, батька идёт на работу, а вы успеете...».
Он приходил с работы очень уставшим, но понимала это только одна мать: нагреет таз воды, сама помоет до локтя ему руки, шею, подаст полотенце... и только потом ужин – всегда свежий суп и чай. Папа любил сладкое: мёд, чай, сладкое вино, ликёр. Мама старалась угодить его вкусу, ценила в нём кормильца и жалела его.
Я всегда обожала отца... этого неисправимого романтика и мечтателя. Я прощала ему его рассеянность, забывчивость, неаккуратность. Я любила его слушать, училась у него порядочности и всегда перед ним испытывала чувство долга.
Когда умерла мама, несмотря на свою занятость, я часто ездила к нему, привозила продукты, обстирывала, убирала в хате... а когда заболел открытой формой туберкулёза в 1986 году, я поместила его в Рославльский тубдиспансер, где он лечился 8 месяцев, а потом жил у меня до весны.
Последние годы папа жил с Прокоповной, соседкой-вдовой, которую уважал, но вот «по части кулинарии она слабовата», говорил, огорчаясь.
Я счастлива от мысли, что последний месяц ухаживала за ним, слышала его последний вздох и закрыла ему глаза. Я горжусь им, своим незабываемым и святым отцом, и оплакиваю его...
Я часто вижу его во сне – тихого, светлого, доброго. Он молчит, посидит и уйдёт. А я волнуюсь: не накормила, не спросила, не оставила у себя...
И просыпаюсь...
Я думаю, у папы за его высокий моральный дух был свой ангел-хранитель. Папа трижды призывался в армию (1923 г., 1939 г., 1943-45 гг.) и возвращался домой. Он прошёл через бойню в Отечественной войне, но не был разбомблен, как его сослуживцы; не попал под пули на Белорусском фронте; не отравился немецким спиртом, как его 18 умерших от этого товарищей; не умер от тифа, когда с температурой +42 его везли в каталке в морг; не утонул, когда провалился с лошадью в речку и, ухватившись за клочок примёрзшего сена, выполз на берег и спас лошадь...
Дал Господь дожить ему почти до 91 года и излучать свет своей доброй души на всех нас...
Письмо 6
МАТЬ
22 июня 2003 года исполнилось 25 лет, как умерла наша мать. Ей было 72 года, но она была для нас была очень молодой... Уход её из жизни стал для всех нас, её детей, невосполнимой потерей и жгучей болью до конца жизни...
Я помню маму очень светлой, лёгкой, радостной, когда ей было лет 30-40. У неё были необыкновенного каштанового цвета волосы, будто их подкрасили хной, прямой нос и яркий румянец на щеках. Её серые в крапинку глаза излучали изумительный блеск, который подчёркивал её уверенность в себе и оптимизм характера.
Она осталась без матери в 14 лет, и вся тяжесть домашней и полевой работы легла на её детские руки. Тогда дед Моисей жил на Троицком посёлке, у него была земля и хозяйство. Двоюродная моя сестра Аня, у которой я побывала месяц тому назад (май, 2003), рассказала мне некоторые подробности из её юности. Например, о том, что у неё было много женихов, но она всем отказала; она красивее всех в деревне могла обуть на ноги лапти; отлично училась в сельской школе, окончила три класса, и ей рекомендовали учиться в гимназии; в приданое дед отдал сто рублей, продав пару лошадей...
Мама вышла замуж в 1928 году за нашего отца – вдовца с трёхлетним сыном – по сватовству, как это было принято в те времена.
Мама любила одеваться в светлые тона: белый платочек, белая, голубая, розовая – блузка, светлая юбка... а вот обувь... мама летом ходила босиком, слегка приподнимая пальцы ног, а в холод – сапоги и валенки.
На фотографии 1936 года, где мне 2 года, а Насте – 7, мама сидит с маленькой Надькой в грубых сапогах, хотя дело было летом. Я помню, как нас фотографировали в Янькове...
Рассказывали и такую историю. Когда у мамы уже было трое детей, она понравилась племяннику Петунихи (соседки), приехавшему из Москвы, он предлагал ей уехать с ним. Тогда она была молода, красива и носила городское платье. Но разве могла мать допустить такую крамольную мысль?! Разве могла она пойти «на такой позор»? Она и нас с сестрой учила строгой морали, постоянно приводила недостойные примеры: «Вон... бачишь... Пашка Морозова в девках родила... Жирова Аксенья... аборт сделала... смотрите, учитесь, мне «вулошныя» (уличные, гулящие) не нужны, голову топором отрублю, если что...». Сестре было 12-14 лет, и она слушала эти проповеди чуть ли не каждый день... где уж после этого ты решишься на подобные «подвиги»?!
Больше всех в детстве доставалось от мамы мне за шаловливость. Мама называла меня «змеёй» и не раз наказывала. Помню, как-то схватила палку и загнала меня на печь, спасла подушка, которой я защищалась. Другой раз она швырнула в меня корзину с бураками... всё было!
Но кто обижался на неё? Все по дому помогали: Настя убирала, стирала, работала на огороде; я мыла посуду, полола, рвала корове и свинье траву, кормила кур, носила воду из криницы. В войну, когда папа был на фронте, мы с ней возили в Унечу продать бураки или картошку. Возьмёт на плечи мешок пуда на два сама и даст мне килограмм 10, идёшь до поезда по горкам три километра, сердце выскакивает из груди, а дороге конца нет...
Мамочка любила провожать гостей или нас, приехавших на каникулы. Настю – обязательно до железнодорожного полотна, когда та уходила в своё Новое село, меня – до рощи, а если поклажа была нелёгкой, то и до поезда. Приехала я как-то из Смоленска, вышла из поезда на остановке, а пурга, ветер валит с ног. Замело, дороги не видать. Я ползу по снегу и плачу... вдруг вижу: папа и мама с палками в руках, по колено в снегу идут мне навстречу... разве можно это забыть?
Мама не отличалась крепостью своего здоровья. Рано потеряла зубы (кто лечил? Ватку смочит соляной кислотой – и в дырку зуба... так и посыпались все зубы, потом в Москве и Риге ставила коронки), часто болела ангиной и ревматизмом рук. Как же не болеть этим рукам, когда бельё полоскала в проруби при 20-градусном морозе, её руки не знали рукавиц, а все работы – на улице и летом, и зимой! Нарубить дров, истопить печь, наварить еды детям и скоту, всех накормить, обстирать, напрясть, наткать, сшить, посадить и убрать огород... не перечислить всех работ и забот!
Главное – накормить детей... Помню, печёт блины, а мальчики, как галчата, свесили головки с печки и смотрят вниз. Мама по очереди всех кормит, суёт им эти блины, а я нервничаю, люблю порядок: «напеки на всех, и будем завтракать за столом», – но мама не слушает: «Ешьте, ешьте, не слухайте яе...».
Надо отдать должное справедливости: в своих привязанностях и мнении она не всегда была постоянна. Пообещает – передумает, завела коз – надоели, разочаровалась, то же – с утками («прожорливые, ну их к чёрту!»), перегородили комнату перегородкой с дверью – через год убрала и т. д. Но она была уступчива, её легко можно было убедить в чём-то, добра и очень щедра.
Мама не ходила в церковь, единственную хорошую икону «Николай Угодник» забрала тётка Агапа («я под венец с ней шла»), потом купили какую-то дешёвенькую... и всегда говорила: «Бог – в душе». Действительно, она жила по заповеди Божьей: не обманет, не украдёт, не оговорит человека, не насплетничает, не сругнётся матом. Она отличалась скромностью, чистотой помыслов и души и смелостью: могла в глаза сказать правду, вынуть занозу, соринку языком из глаза, вставить вывих ноги или руки, не боялась крови, сама резала кур, гусей.
Она очень гордилась своими детьми и хотела, чтоб они выучились и не повторили её и отца тяжёлого жизненного пути. Особенно она любила Шурика, трепетала перед ним, говорила с любовью о нём. К Вове «имела подход» – не крикнет на него, не приструнит, всё тихо, ласково, с жалостью... переживала за Валика, его слабое здоровье, всегда навещала Настю в Новом, ждала меня как верную помощницу и «халавейную» (непредсказуемую).
Мама любила «проехать» и посмотреть, как живут её дети: ездила с папой в Ригу, была на свадьбе у Вовы с Ниной в Ленинграде, побывала и в Москве у Шурика с Лилей. Когда заболела сердцем, она лежала в больнице в Рославле и в Стародубе... Мама очень любила внуков, ждала каждое лето невесток, детей, встречала их, заботилась, как могла, но здоровье её таяло на глазах...
Умерла она от сердечного приступа. Её хоронили с музыкой 24 июня 1978 года, было много народа...
Мы очень все любили нашу маму, везли ей подарки. Шурик прислал ананас, а она не знала, что это такое, и посадила его в землю, «пусть растёт».
Её высокий и звонкий голос, который украшал любое застолье, в праздники и в будни, порой, мне кажется, и сейчас льётся с небес, проникает в мою душу и наполняет её любовью, сопереживаниями к близким и родным, надеждой на встречу с ней... я верю в эту встречу, потому что однажды это произошло.
Не прошло ещё и 40 дней после её смерти, как мать явилась мне.
... Я приехала в Пятовск. Папа один. Горько. Тоскливо...
Вечером ушла спать на чердак. Лежу, а не спится. Дверь открыта, я смотрю на небо, облака, месяц... Вдруг в проёме двери – силуэт фигуры мамы... тенью приблизилась ко мне, наклонилась... я не испугалась, а мысленно её спросила: «Как тебе ТАМ?»
– Давит, – ответила.
И нет никого. Что это было?..
Прости меня, родная, если я когда-нибудь обидела тебя! Мы тебя помним и по-прежнему любим, наша жизнь – это продолжение твоей, и, значит, ты жива в нас.
Лучшим выражением благодарных и искренних чувств к нашим незабвенным родителям является поэма моего брата Шурика – «Золотая свадьба», написанная в год 50-летия бракосочетания наших родных. Вот она!
ЗОЛОТАЯ СВАДЬБА
Поэма благодаренья
Настал торжественный момент,
где слиток слов есть тот же орден.
«Да здравствуют отец и мать», –
звеним мы золотым аккордом.
Да здравствуете оба вы,
вам здравствовать ещё бы много,
да стали зимы холодны,
да стали медленнее ноги.
А начиналось – через край,
лилось рекой, само, несметно,
лилось и било об пол грань.
И лихо впало в лихолетье.
Когда кричали «горько» вам
в застолье людном, блюдном, пьяном,
не думали там о словах,
обряд – он должен быть стаканным.
Не знали там, как верен крик
утробно властный, сладострастный,
и из каких составлен игл
тот штамп татуировки счастьем.
Как 33-й, чтоб спасти,
начнёт для вас отсчёт мотаний.
Как меток будет чуть спустя
прицел свинцовых попаданий.
Как жадно будут восемь ртов
глотать навар кокор1 с крапивой.
И недоимок как зато
отмена будет справедливой.
И сколько ношек – всё серпом –
нажать, принесть для той, мычащей,
что всех спасала молочком
сырым, горячим, как кипящим.
Да, это точно – среди всех
тех ношек не было амбарных
или скирдовых, или тех,
что носят длинные карманы.
И в передрягах вы спасли
бессребренность – святое знамя...
И вот из множества спасиб
какое выразить, не знаю.
Спасибо вам за мою шерсть
фамильную, ей знаем цену.
За вопреки ей радость лезть
на печки тёплую чарену2.
Когда, подушку обласкав,
я сладко спал, спал, как убитый,
при каганце3 шёл труд облав
на бденье мелких паразитов.
Спасибо позднее моё
за детства век недолговечный,
не обеспеченный ремнём,
один единственно беспечный.
За привилегию тайком
расти неслышно, будто травы.
За замечательное право
пастись по росам босиком.
За то, что отнятый отцом
«у зайца» рафинад был чудом,
хоть замусоленный, с овсом
и в табачинках сорта гундий.
За двухголосье «гаем-гай»,
где удаль – в выдохе с печалью.
За то, что душу в них влагать
вы не у моды позычали4.
А может, у таких же баб,
чьи гуканья5 теперь в почёте,
чей втиснут вековечный скарб
в диск на Апрелевском заводе.
У девок тех, что закликать
весняночку себе умели
и молодо сидели, как
русалки на гряной6 неделе.
У Клима Шмата, что как есть
пел лазаря и пел «Достойно»,
и «Воскресение, – пел, – днесь»
за шмата вещество ржаное.
Он христарадничал. Ему –
Христа уже и помня вряд ли –
совали что-нибудь в суму,
пожалуй, больше сердца ради.
Он шёл с туманом на зрачках,
с басищем шёл неразведённым,
непомещавшимся в церквах,
шёл с лирой, плакальщицей томной.
Теперь ей выпало стоять
в консерватории, музейно.
И зрячие на ней рыдать
не смеют, да и не умеют.
И думаю я: что тебе,
столица, в этих звуках пленных?
«Днесь» уже нет, а есть – «теперь».
Теперь поют не те куплеты!..
Но каждый звук ваш – внук времён
тех, где Софония, Митуса7 ль,
нелепо ли, но плакал он,
земеля мой, – о «Земле Руской»!
Спасибо вам, что я застал
его последний звон приветный.
Я верю всё ж, что красота
его останется бессмертной.
И тонок пусть культурный слой –
магнитный слой кассетной ленты, –
как на заслуженный покой
в него уйдя, не канет в Лету.
Вот только знаю ещё то,
что красоте воспроизвесться
тем проще всё ж, чем больший ток
записан на кассете сердца...
Спасибо вам ещё моё,
что знаю запах, помню радость
вносить в людей житьё-бытьё
телка родившуюся слабость.
Что натуральность всю пути
от коноплины до рубахи
я видеть мог, мог поднести
замашки8 маме-тонкопряхе,
шершава чья была рука,
мороз стирающая с кожи...
За мягкотелость языка
из глаз вытаскивать порошья.
За то, что всех наследств ценней
и сундуков прочней приданых
вы кость наследовали мне,
опорную мою крестьянкость.
И шарик мой, каким качу,
трамбуя грунт исповедальный,
обрёл брюшка величину
меж молотом и наковальней.
Ну а добро – не в коробах
и не в пуховых малакучах,
добро копили вы в горбах,
не счесть его, не иссундучить.
Вам смысл добра от А до Я
был явлен с детства, несомненно, –
на тесность бедствий отвечать
души широким преломленьем.
Нам жить всегда бы потесней,
как пальцев общество простое,
да разлучились по стране
пятиконечною звездою.
Поразлетелись кто куда,
кустарность предпочтя артели,
рассажены по городам
кусты Брян-Кустич9, все отдельно.
Но родины великий зов
нас посещает в час беззвучный,
являясь вдруг в обитель снов,
в их тайный промысел тягучий.
И проявляясь, не секрет,
в везенья час, в час пешедрала,
когда не нужен уж билет
ни мне, ни фибрам чемодана.
Когда доеду я сойти
на стёжку в липах густокронных,
где столько гнёздной лепоты
и всё обкаркали вороны.
Где как-то я два брутто нёс
и шла крестьянка пожилая –
«Помочь?» – потряс меня вопрос,
он был без фокусов, я знаю.
Затем локаторы ушей
наполнить заповедной рощей,
вниз-вверх, вниз-вверх – и вот уже
похлопать дом по рёбрам тощим.
Качнуть крыльца скрипучий строй,
не обойти порог вниманьем –
и плеч былых обнять сухой
остаток немонументальный.
Поставить за столом на вид
пример, собою однозначный:
жизнь из ошибок состоит,
но всё-таки не неудачна.
Дырява пусть была она,
вы все нули позалатали,
пусть из соломы купола
и только свадьба золотая,
в ней перепало кой-что нам...
Так хлобыстнём же позолотцы,
пусть золотой налив вина
по веткам нашим разольётся.
За вас, прекрасные мои,
кузнец и жница, серп и молот,
чтоб не в последний раз могли,
как говорится, дай Бог снова.
За естество таких минут,
пока блаженство есть встречаться,
прошу вас сил найти на труд
обоим здравствовать всечасно.
Примечания автора.
1 Кокоры – так у нас называлась прошлогодняя картошка, собранная на поле после таяния снега.
2 Чарена – плоский верх русской печи.
3 Каганец – самодельная керосиновая лампа с фитилём, скрученным обычно из ваты.
4 Позычали – брали в долг.
5 Гукальные песни («гукать» – звать), или веснянки, которыми закликали весну прийти поскорее, являются частью сезонных славянских песнопений, восходящих к языческим временам.
6 Гряная, или русальская, неделя – седьмая неделя после Пасхи, накануне Троицы, зелёные святки.
7 Софония, Митуса – предполагаемые, по разным версиям, авторы «Слова о полку Игореве».
8 Замашки – конопля мужская (бессеменная), волокно которой шло на изготовление полотна.
9 Брян-Кустичи, или Бряновы Кустичи – село на Брянщине, прародина автора. Колёсная лира слепого брян-кустичского нищего певца – по-местному, старца – Клима Шмата, на которой он исполнял духовные песни, хранится в Московской государственной консерватории.
Письмо 7
ВОЙНА (1941-1943 гг.)
Дорогой Миша!
Дай Бог, чтобы ты никогда не видел войны. Не видел взрывов, смертей, крови!
А моё поколение всё это видело... тогда, когда шла Отечественная война 1941-45 гг. с Германией, напавшей на нашу страну. Сейчас редко кто из молодёжи правильно ответит на вопросы: когда была Вторая мировая война, кто такой Гитлер, кто воевал... потому что не всех интересует история... но даже учебники по истории России приводят жуткие цифры: 27 000 000 советских солдат и мирных жителей погибли в этой бойне... Погиб мой брат Миша... дошёл почти до Берлина отец. Сколько их, братских могил и безымянных захоронений по России, Европе, сколько умерло от ран и болезней, голода и непосильной работы! Мне в 1941 году было 7 лет, но я очень многое из прожитого помню до сих пор...
... Перед войной в селе провели радио. Чёрный репродуктор висит на столбе против школы и нашего дома. Собралась толпа людей. Говорит Молотов – нарком иностранных дел. Он объявляет о начале войны 22 июня 1941 г. Немцы ночью бомбили Брест и Киев... Заспешили домой мужики, заголосили бабы...
... Папа вырыл в огороде окоп. Положил сверху толстое железо и слои земли, в окоп набросали пахучего сена, положили какие-то вещи...
... Папу не успели призвать. 23 августа в село вошли немцы, а повестка явиться в военкомат на 25 августа...
... Только что в направлении на восток шли, отступая, наши солдаты, запылённые, чёрные, уставшие. Бабы давали им хлеб, молоко, воду, но они пили и ели на ходу, торопились... – как вдруг, ревя, ворвались на мотоциклах и грузовиках немцы... жители попрятались по погребам и чердакам, мы – в окоп, с нами – учителя школы...
... Пролетел низко самолёт около играющего у дороги Валика, прошёлся пулемёт, и пули вошли в землю около его ног, я схватила его в охапку и отнесла в окоп, Шурика – младенца мама всё время носила на руках...
... Немцы ловят кур, ищут по сараям яйца... люди постепенно выползают из своих укрытий и жестами объясняются с ними, сами предлагают яйца, не трогали б дома, скот – страшно! Папа прячется на чердаке, но сколько можно... выменял у немцев за кусок сала одеяло, беседует с молодым немецким солдатом, который объясняет папе: «так... так... потом так... потом так (показывает на руках что-то), Гитлер капут...». Взял Шурика на руки, улыбается, лопочет по-своему... узнал его имя, стал говорить: «Журка... карош!..», люди просят «шнапса» (водка), несут в узелках яйца и сало...
... Утвердилась немецкая власть, выбрали старосту, волость... началась делёжка земли, лошадей, инвентаря... На колхозном дворе гвалт, крики, плач... Кто-то на себе тащит повозку, сбрую, кто ведёт под уздцы коня... папе досталась кобыла Хударка на три двора с Улитой Лосицкой (соседкой) и Лякуном Васильком (так называли пожилого мужика). Землю раздавали по душам: семь человек – семь паёв, но папа был далёк от земли, и он взял только два пая. Основная тяжесть работы выпала на сестру 12-13 лет и маму. Настенька всему научилась: жать, косить, ставить копны, не отставая от Улиты, о которой сестра и теперь говорит с любовью и уважением за её ласку и уроки труда.
... Коров немцы забирали у населения по очереди: сначала у семей колхозных активистов, потом у тех, чьи мужья были на фронте и воевали против немцев. Я видела, как одна женщина (не помню имени) валялась на коленях перед старостой и просила не оставлять её детей без молока... взяли корову, увели...
... Финны – самые жестокие – рыжие, огромные, они ворвались в село, стали стрелять (напугали жителей), забирать поросят, убивать их и жарить... папа угнал далеко за село корову и свинью...
... Первые заморозки... немцы выгоняют жителей и, настелив соломы, укладываются на ночь... мы ютимся на печке, немцы – в горнице. Они пьют, играют на губных гармошках, поют, портят вслух воздух и гогочут. Мама испуганно крестится, потом один из немцев подошёл к нам и дал плитку шоколада. Мы никогда не видели шоколада...
... Папа перевозит кузницу на усадьбу, где мы поселились, так как приехала кулацкая дочь Шура Брацунова, и мы освободили её дом. Папе же община продала холодную постройку – магазин, его перевезли вот на эту усадьбу и построили небольшую хату: в одной, передней, комнате жили, другая комнатка ждала своей очереди в доделках и отделках.
Теперь – рядом кузница, у папы молотобоец, который жил у нас (окруженец), папа работает с утра до вечера. Помню, у нас был огромный чёрный сундук, полный яиц. Все крестьяне расплачивались за работу натурой, денег вообще не было, и папа возил в Клинцы яйца, чтобы их продать или обменять на другой товар...
... Трагедией для всего села был угон молодых девчат и парней в Германию. Потом, по окончании войны, они вернулись и рассказали, как они там жили и работали на хозяев или на военных заводах. Привезли много барахла и наряжались в немецкие тряпки...
... Школу открыли в 1942 году. Я пошла в нулевой класс. Дали книжки с фотографиями счастливой Германии и Гитлера. А потом, в марте, школу закрыли, и я пошла учиться лишь в 1943 году девяти лет во 2-й класс...
... Вот фотография: отец с Настей в 1942 году. Отцу – 40 лет, сестре – 13. Красивые, молодые, они съездили в Стародуб, чтобы увековечить свою молодость и красоту...
... Одежда...
Мама сшила мне юбку из мешка и окрасила в чёрный цвет, сестре – из тонкого полотна и окрасила в вишнёвый цвет. Летом все ходили босиком, а зимой – валенки или бурки с бахилами (клеили из камер). В туалет бегали босиком по снегу, шубка была одна на всех... накрывались какими-то тряпками, одеял не было.
... Прошли слухи, что в Стародубе расстреляли евреев. Потом, когда я училась в педучилище и жила на квартире у еврейки Фиры, мне рассказали, как это было. Евреев согнали в колонну, вывезли на Беловщину и заставили копать ямы. Потом их поставили у могил и расстреляли из автоматов. Грудных детей хватали за ноги и бросали живьём в ямы. Мать моей подруги Раи, Броня, сидела два года в погребе и только ночью выходила на воздух. Муж у неё был русский, обысков не делали и детей не тронули.
... Освобождение пришло неожиданно. Немцев погнали стремительно, они колонной бежали через наше село, но село не сожгли, лишь два ветряка да несколько хат по дороге. Мы все спрятались «в логу», угнали скот, а Улита с кошёлкой яиц сторожила хаты, надеясь задобрить поджигателя, что и произошло: подъехал на лошади немец, вынул бутылку с горючей смесью, но Улита подскочила – и на колени перед ним: «Пан, возьми «яйки», у меня «киндер», «киндер»... Кошёлку взял и уехал. Повезло!
«Наши» вошли 25 сентября. Это была всеобщая радость! Все ждали окончания войны и своих сыновей и мужей с фронта... но до конца войны ещё было далеко, в деревню потекли похоронки, а это – слёзы и отчаяние вдов и матерей...
ВОЙНА (1943-1945 гг.)
Мишенька, эти годы, пожалуй, были самыми трудными.
Шла война. Крестьяне вернули в колхоз всё, что им роздали при немцах: землю, лошадей, инвентарь, повозки, зерно. Колхоз был возрождён, но всё выращенное уходило на фронт, а крестьяне жили кое-как, продуктами со своих огородов.
... Папу мобилизовали. Всех мужчин, бывших в оккупации, бросали в самое пекло под пули врага. Почти все пятовские мужики сложили свои головы при форсировании реки Сож у Кричева, совсем недалеко от Стародуба. Окруженец наш, папин молотобоец, тоже погиб. Папу спасали его золотые руки: кузнец нужен не в окопах на передовой, а хозяйству части.
Папа оставил мать беременной: в мае 1944 года родился Вова, и на руках у неё стало пятеро детей, мешок муки и несколько мешков проса. Как прокормить корову, поросёнка? Я не помню, каким образом мама доставала корм, но утром всем давалось по кружке молока. Весной отправлялись на колхозное картофельное поле собирать «кокоры» – гнилую прошлого года картошку, чтобы получить из неё вонючий крахмал и испечь блины. Спасибо дядьке Павлу, несколько раз привозил продукты. Осенью накопали картошки со своего огорода, убрали овощи.
Мама работала почтальоном. Но фактически эту работу выполняла я. К тому времени я училась во 2-м классе или в 3-м, хорошо читала и никогда не потеряла ни одного письма и всю корреспонденцию доставляла по адресам.
Самое трудное – это отнести в дом «похоронку». Обычно это было сообщение в виде телеграммы. Женщины бились в истерике, кричали, рвали на себе одежду и бежали по улице без памяти. А у меня катились из глаз слёзы и почему-то слабели ноги, я не могла быстро идти. Жуткое время!
Предметом моего искушения были письма из Германии. Порой толстые, с открытками. Я долго крутила их в руках, но вскрыть боялась. Когда в моём присутствии открывалось письмо, я не могла оторвать взгляд от этих ярких весёлых открыток. Только один раз мне дали одну открыточку.
Нам же приходили папины «треугольники», а в 1945 году папа прислал две посылки с трофеями из Германии: поношенную кофточку, туфли мужские, отрез штапеля и другую мелочь.
В школу я пошла в 1943 году сразу во 2-й класс. В школе очень было холодно, не было топлива. За партами сидели в пальто, руки и ноги коченели, чернила (бурачный сок) замерзали. Книг и тетрадей не было. Лишь к концу года дали по одной тетрадке в 14 листов. Читали кто по чём: по газетам, старым журналам, каким-то непонятным книгам. Я – по «Пчеловодству». В классе учительница пишет мелом на доске, а мы читаем вслух:
БЫ-ЛА ЖА-РА. ПО НА-ШЕ-МУ СА-ДИ-КУ ЛЕ-ТА-ЛИ ЖУ-КИ...
Как сейчас, вижу этот текст.
– Дроздов, какого рода слово «жара»?
– Бабского!
Или:
– Дети, придумайте распространённое предложение. Буяновский, твой пример?
– Мы заделали две бочки самогонки... (Дружный смех.)
Миша, ты ведь не знаешь, что такое «самогонка». Поясню.
Это водка, которую «гнали» в каждом доме. У нашей матери самогон получался отличнейший. Прорастят пшеницу, размелют её с ростками, затем варят в больших ёмкостях картошку, толкут её, разбавляют всё это не очень холодной кипячёной водой, добавляют «солод» (типа дрожжей с сахаром) и ставят бочку в тёплое место, чтобы брага «гуляла», то есть бродила. Когда процесс брожения прекратится, брагу заливают в самодельный аппарат, ставят на огонь – и водка, конденсируясь в трубках, потекла... Мама всегда давала нам из ложки попробовать: удалась или нет.
Самогоноварение преследовалось властями, говорить об этом было нельзя, а Буяновский на уроке выдал родительскую тайну за семью печатями...
7 классов я закончила в 1949 году. Училась я отлично, в каждом классе меня награждали Похвальной грамотой. Тогда ребята очень старались учиться хорошо. Родители работали, отцы – у многих на войне, стыдно было учиться плохо. И учителя у нас были достойные. Зубрицкая Ирина Ивановна, Боховко Анастасия Ефимовна – умные талантливые, но выше всех их на порядок был Георгий Васильевич Трусев. Интеллигент! Феноменальная память! Прирождённый оратор! Прекрасно пел, знал нотную грамоту, потрясающе играл на сцене в спектаклях и их же ставил с учителями. Вёл у нас химию и зоологию, но... вдруг прикроет на уроке свои веки и начнёт читать наизусть:
А мне, Онегин, пышность эта,
Красивой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера...
...что в них?..
Мы все превращались в единый слух и единое дыхание... Он читал нам Пушкина, Тютчева, Некрасова... Он учил нас слушать музыку слова, красоту поэзии великих авторов, забывая о скелетах голубя или формуле Н2О...
Сапоги мои, того,
Пропускают Н2О... –
скажет и засмеётся.
Когда же он играл роль Любима Торцова из драмы Островского «Бедность не порок», зал рыдал.
Георгий Васильевич руководил хором. В нём пели учителя и несколько нас, девочек. Я пела 2-ю партию, и он говорил учителям: «Слушайте Шерстюк, она правильно ведёт партию!» И учителя придвигались ко мне.
В 1949 году он был переведён в Стародуб завучем в среднюю школу, а у нас в педучилище возглавлял Государственную комиссию. Диплом мой за педучилище написан его рукой.
... Когда я приезжаю в Пятовск, я всегда подхожу к нашей старенькой деревянной школе и подолгу стою около неё. Вот клёны. Они закрыли школу своей могучей кроной. Это Трусев сказал тогда нам: «Возьмём лопаты и посадим клёны вокруг школы в память о 1949 годе». Посадили и «живую изгородь», и сад. Сад тоже вырос и плодоносит, там есть и моя яблонька «Пепин шафранский»...
... Отец вернулся в 1945 году осенью. Мы сидели на печке, как вдруг мама, глянув в окно, обмерла: «Дети, батька идеть...».
Папа шёл по лугу. Мы замерли. Он вошёл. Слёзы. Папа достал из вещевого мешка полбуханки белого хлеба и подал нам... что было потом – не помню.
А вот 9 Мая, день Победы, до сих пор стоит в глазах. Объявили по радио о капитуляции Германии. Народ бежит к школе. Все знают: выступит и всё объяснит Трусев – директор школы. Утро радостное, тёплое, солнечное. Георгий Васильевич говорит взволнованно, голос у него дрожит... он всех поздравляет, говорит о победе и жертвах, призывает к мужеству и терпению... И вдруг чей-то пронзительный голос: «Ваши-то вернутся, а мой сыночек в земле сырой...».
И тут все зарыдали, вспомнили об убитых и пропавших без вести, заголосили... и радости не было! Почти в каждом доме за иконой лежала «похоронка»... И не одна! Какая уж тут радость!..
Письмо 8
О НАШИХ ДЕТКАХ
И ещё один штрих моего детства.
Я – нянька. Нас было пятеро в семье, и младшие были на наших руках с сестрой. Как и все деревенские женщины, мама рожала дома. Ребёнка принимала бабка-повитуха...
18 марта 1941 года.
Мама корчится, кричит, мы испуганы... Отец на работе. Мы дома одни. «Сбегайте за Белячихой», – простонала мама. Не помню, кто побежал... Белячиха (Белякова) Домна Северьяновна – наша соседка и тоже из Брян-Кустич.
– Ты умрёшь, Алёна, губы посинели... – выносит приговор Белячиха.
– А на кого я детей брошу? Скорее ставь самовар!
Самовар не электрический. В трубу надо засыпать древесный уголь и «раздуть» его. Это не так скоро. Но вот самовар закипел, Белячиха наливает в таз тёплую воду и подаёт маме на печь... Мама «накупывает» тело, и вот он, первый крик младенца... Крупный ребёнок, в «сорочке». Тогда мне было только 7 лет, и это был 1941 год... А сегодня, когда я пишу эти строки, 18 марта 2004 года, Шурику 63 года...
16 мая 1944 года. Утро.
... Слышу: мама громко стонет. Вскакиваю с постели, бегу на зов. Открываю дверь нашей второй комнаты, где пол положен только наполовину. Мама в крови, ребёночек пищит на какой-то тряпице. «Принеси из сундука скатерть», – еле проговорила мама.
Приношу какую-то белую тряпку... «Уходи скорее», – говорит мама.
Проходит время... оно кажется вечностью, я боюсь заглянуть туда... Но вот выходит мамочка, она держит в руках завёрнутый в белое комочек и с ним ложится молча на кровать...
Часа через два, когда корову я проводила в стадо, мама встала, подвязала полотенцем живот и стала возиться с печкой... дети проснулись, их надо кормить!
– Ну, дети, давайте готовить завтрак, у нас теперь три хлопчика (мальчика)... Как будем звать его?
Решили: Вовой. Володькой.
И как не сказать о проказнице – моей старшей сестре Настеньке! Светленькая, с косичками, сероглазая и белолицая, она была тихоней, но способной «на подвиги».
Уговорит меня – и мы по-пластунски лезем в чужой огород за помидорами (а своих – сколько хочешь!), слижут с Мишей сметану из кувшинов, а на меня накричит: «Уходи, ябеда, всё матке (маме) расскажешь».
Подросла – «женихи» вокруг на гитаре на завалинке, и поёт «Позарастали стёжки-дорожки, где проходили милого ножки...». Коля Тюняков, кудрявый и чернобровый, горбоносый и белолицый, не отрываясь смотрит на неё...
Живая, подвижная, с быстро меняющейся мимикой на лице и бегающми серыми глазами, она водила за нос своих воздыхателей, кокетничая с ними, но постоянно от них убегая, если кто-то из них осмелится её проводить до дома. Как-то Лёнька, беженец, назвал её «Таська-то», так и прилипло к ней трансформированное имя из Насти – Тася.
Романтичная, увлекающаяся фантазёрка, она будет менять школы: стародубскую – на унечскую, поступать в техникумы (кооперативный в Новозыбкове, текстильный в Клинцах) и их бросать, окончит экстерном Суражское педучилище, потом заочно – институт с двумя четвёрками (остальные – пятёрки), выйдет замуж в 18 лет за учителя немецкого языка на зависть влюблённым в него девушкам...
А потом 25 лет жизни в селе Новом. Но и здесь она будет звездой местного масштаба: купит аккордеон и будет сутками подбирать на нём знакомые мелодии, а затем играть в клубе танцы... читать и петь со сцены, играть в спектаклях... всё было! У неё всегда была масса поклонников, но дело заканчивалось лишь кокетством и разочарованием для любителей острых ощущений.
Потом болезни, поездки на «воды» в Сочи и другие курорты, два построенных дома, экономия каждой копейки, проблемы с сыновьями – их учёба, женитьбы, внуки... вдовство и душевные муки...
Любимый мой человек, бесценная моя единственная сестра!..
... Вот оно, моё васильковое детство! Взрослое детство! Трудное детство! Военное детство!
Застилаются туманом в памяти лица, события, страдания... исчезает острота пережитого, и лишь отдельные какие-то яркие, осязаемые картинки встают упорно перед глазами... как вот эти васильки, какими была устлана дорога в детстве, как вот эти дивные синие веночки, которые цвели на наших головках и наполняли воздух запахами ржаного поля...
«Счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять тебя воспоминаниями...». Л. Н. Толстой был прав.
Часть III
ЮНОСТЬ. МОЛОДОСТЬ. ЛЮБОВЬ
Сестра моя, изящнейший портрет,
студенческая световая вспышка.
В глаза и косы косо влитый свет.
И два луча улыбочку колышат.
Тончайший профиль. Глаз разрез и нос
готически смелы и совершенны.
И блоковский возвышенный запрос
и в облике, и в облаке мышленья.
И голоса сопраннейший поток
струится, мира переливы множа.
И люстры – фестивальный потолок.
И бабы в кирзе: «Маня, ох, поёт же!»
Осанки приготовленная стать
хоть к самому всемирному потопу.
И тайно ждущая, кому бы явной стать,
в душе твоей томительная тропка.
Александр Шерстюк. Тетраптих Марии, II
Письмо 10
ШКОЛА И ПЕСНИ.
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
Миша, сейчас ты в поре юности. Как много ты преуспел: в России родился и провёл своё детство, учился в русской школе, прочёл ряд книг на родном языке; в Канаде ты преодолел языковый барьер, говоришь и пишешь по-английски, даже Шекспира читаешь в подлиннике! У тебя отличные хобби – живопись и музыка, дающие тебе пищу для ума и сердца... скоро ты окончишь школу и пустишься в дальнейшее плавание по волнам океана знаний...
Ты встретишь много прекрасных людей, свою первую любовь... советую тебе вести записи о своих самых ярких впечатлениях... у тебя всё получится: ты можешь эмоционально и образно выразить свою мысль. В человеке всегда рождается потребность выразить состояние своей души, рассказать о своём мироощущении...
Моя юность совсем не похожа на твою: условия моей жизни и время, в котором она начиналась, были другими...
А начиналась она... мне было 15 лет, я училась в 7-м классе сельской школы в 1949 году, и я стала проявлять интерес к нарядам и засматриваться на мальчиков.
Соседка Хомутиха попросила пасти её корову, белую и безрогую, «на ранках». У нас было принято до того, как отправить корову со стадом на пастбище, напасти её перед дойкой. Для этого надо было встать в 4 часа утра и выгнать коров на луг. И вот я пасу двух коров. Чтобы не уснуть (коровы могут залезть в чужой огород), а спать очень хотелось, я во весь голос пела. Все, кто выгонял корову, ждали меня и «давали заявки» на какую-то песню, особенно им нравилась песня из кинофильма «Сказание о земле Сибирской» «Хвастать, милая, не стану...»:
Хвастать, милая, не стану,
Знаю сам, что говорю,
С неба звёздочку достану
И на память подарю...
Друг папы Фрол Цекун говорил папе: «Ну и девка же у тебя... вот поёт! Артисткой станет, помяни моё слово!»
За мою верную службу Хомутиха наградила меня кофточкой в красную клеточку и бюстгальтером (поношенные вещи дочери Шуры). Счастье! Тут ещё к 1 сентября мне купили брезентовые полуботинки и бежевую узкую хлопчатобумажную юбку. И я – красавица! Наряд по фигурке да плюс бюстгальтер, на подиум, да и только! Вот это моя юность! Нищета, бедность!
Посыпались на уроках записочки: «Я тебя л... л... л...». Конечно, это были признания Жени Разъездного, одноклассника, сидевшего на парте сзади моей. Эти записки шли каждый день, и к маю затрепетало сердце «несравненной девы».
И вот Первое Свидание.
Луна... Склонённые над лугом вербы... Мой воздыхатель с велосипедом (единственным на всю округу!), в синем пиджачке и с охапкой сирени...
Их было только несколько, этих свиданий. Но какими безвинными были наши свидания! Говорили о пустяках, Женя пытался научить меня кататься на его тяжёлом чугунном велосипеде, потом я подавала ему руку на прощанье... Главное – луна, таинственность во всём, шёпот листьев и плывущие в небе облака, цветы, собранные в роще, и запах одеколона от его синего пиджачка... Главное – тайна, ощущение радости и ожидание следующей встречи...
Что это было тогда со мной?
Конечно, первое чувство девочки к мальчику, который нравится... это ещё не любовь, но это прекрасное состояние восторга души и чистоты помыслов...
На всю жизнь я сохранила к Жене тёплое чувство дружбы и преданности в человеческих отношениях. Вот и недавно я получила от него поздравительную открытку, а я ему послала добрые пожелания к 70-летию. Прошло более 50 лет... Нет, сокрыта какая-то необъяснимая тайна в каждом человеке!
Время от времени он мне снится во сне: то у него пятеро детей и он не может ко мне приблизиться, то приглашает меня в баню, то зовёт в рощу... надо же отложиться в подсознании пережитому в далёкой юности! Я рада, что и сегодня он жив, здоров, у него хорошая жена и прелестные внуки... Слава Богу!
Хочется ещё сказать о моих подругах, дружба с которыми начиналась в школе и продолжается до сих пор.
Аня Лякун. Сидели за одной партой, вместе учили уроки, вечерами сходили с ума, бегая по чужим садам и прячась от мальчишек. Мы даже сфотографировались с ней в 5 классе, где я «в берете, смущена собою...». Мы пели с ней в хоре, выступали с куплетами на сцене... Училась она посредственно, ей было некогда сидеть над учебниками, всё хозяйство и огород были на ней...
Сейчас Аня живёт в Днепропетровске, овдовела, у неё два красивых сына и внуки. Она пишет мне периодически о своей жизни, как-то мы встречались с нею в Пятовске и были счастливы, что встретились. В Пятовске у неё теперь только могилы... Как бы хотелось её ещё раз увидеть!
Нина Смольская. Не было в классе девочки аккуратнее и прилежнее Нины. В тетрадках – ни одной помарки, ни одного исправления! Как ей это удавалось? Воротничок, платьице, обувь всегда у неё в идеальном порядке! Нина училась отлично, была скромной и «правильной». Не подведёт, не предаст, не соврёт! Чистейшая Душа!
Все семь лет мы учились с Ниночкой в одном классе, четыре года в педучилище. Жили мы на разных квартирах, но путь домой и обратно с кошёлками совершали вместе. Шутки, анекдоты! Нина смеялась громко и заразительно. Летом каникулы проводили вместе: танцевали на кругу под гармонь, прятались от скучных «ухажёров», я провожала Нину всегда до моста. Подолгу стояли на нём, наслаждаясь поднимающимся над озером паром, журчанием ручейка внизу и доносившимися песнями издалека...
Потом Нина закончит физмат, уедет на работу в школу в Курскую область, дважды выйдет замуж, рано овдовеет и сорок лет своей жизни посвятит школе. Сейчас Нина – пенсионерка, живёт одна в Брянске, а дочь Света с семьёй – в г. Дмитрове, под Москвой. Недавно Нине было 70...
Я, проезжая через Брянск, бываю у неё, и нет большего счастья, чем эти встречи и ностальгические воспоминания о нашей юности. Я очень горжусь своей милой, легко ранимой и чувствительной подругой. Я горжусь нашей 60-летней дружбой, которая началась в маленькой сельской школе в 1943 году...
Однако вернусь в наш 7-й класс Пятовской школы.
Нас было 18. Все мы дружили друг с другом. Все старались хорошо учиться, чтобы получить знания и продолжать образование. Пашка Фомин из далёкого посёлка, Камшукова Шура... Каждый день они шли в школу за 5 километров! Да и другим приходилось за 1,5-2 часа выходить из дому, чтобы не опоздать на урок. А вьюги? Морозы? А обувь? Одежонка? И что мы ели? Но вот все поступили в техникумы, училища, на какие-то курсы... Все определились!
Помню наш выпускной вечер. Вручили «свидетельства», речи, пожелания, на столе – морс, конфеты-подушечки, печенье, чай. Зато как танцевали! Это совсем не те танцы, которые я сейчас вижу по телевизору. Наши танцы – это вальс, страдание, краковяк, полька по кругу и под гармонь. Головку вверх, ножки – дробью и, конечно, в паре с мальчиком... Ну, и частушки о милом и сопернице... смешно!
Как всё изменилось прямо на глазах моего поколения! Нет давно в деревнях гармошек, нет танцев с притопом и песнями, не слышно голосов, которые раньше взлетали то в одном конце села, то в другом, – нет молодёжи и нет жизни!
Умирает русская деревня, а вместе с ней уходит истинно народная культура: песенность, обычаи, традиции...
Где ты, широкая русская Душа?!
Письмо 11
РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ
Миша, как бы мы ни старались избежать неприятных ситуаций в нашей жизни, они неизменно случаются. Иногда по своей наивности и глупости совершаешь непростительные ошибки, потом приходит раскаяние, но уже ничего изменить нельзя, и где-то глубоко внутри тебя постоянно ноет незаживающий рубец...
... Была у меня по педучилищу прекрасная подруга Сима Бондарь – украинка из пограничного со Стародубским районом украинского городка Семёновка Черниговской области. Она и говорила с малороссийским акцентом, и знала много украинских песен. Как сейчас, вижу её изумительно белые с ямочками на пальцах руки, платье в клеточку с галстучком, чёрное пальто с котиковым воротником... Мы с ней на I и II курсах жили вместе, на одной квартире. Славная девочка! Добрая, мягкая, чуткая. Она привозила из дома лакомство – маринованные грибы (её отец был грибоваром), суп мы варили один на двоих и спали на одной кровати. Я её очень любила, и мы с ней часто приезжали на выходной в Пятовск. У Симы были прекрасные математические способности, она решала задачи лучше всех в классе, а вот по русскому языку выше «четвёрки» не поднималась.
На госэкзамене по русскому языку произошло непредвиденное.
Писали диктант. Сима сидела за первым столом, я – сзади неё. Повернув голову, она спросила меня, какую букву, «о» или «а», написать в каком-то слове. Я ответила, как написала я, но она ослышалась и исправила правильное написание на ошибку. Естественно, она получила «4», диплом с отличием ей не дали, а ко мне изменилось отношение класса: все подумали, что я её «подставила». Я плакала, доказывала, что это не так, но всё было против меня, и тут ничего не поделаешь.
Расстались мы трогательно, но с оттенком печали и разочарования...
А далее ещё хуже!
Сима заболела. Симптомы её болезни проявлялись уже на III курсе: у неё немела рука и болело плечо. Сима поступила в институт, но учиться не смогла: началась болезнь позвоночника, она слегла и не могла ходить.
Мы переписывались, она писала уже неровным почерком мне о своих печалях, болях, я старалась её поддержать... Но вот умерли как-то сразу её родители, и сёстры отправили её в дом инвалидов в Новгород-Северский. Я тогда уже работала, у меня родился Гриша, и я всё откладывала свою поездку к ней. Последнее письмо от неё мне пришло написанное чужой рукой. Она ослепла, лежала без движения, полностью парализованная. Она просила приехать к ней проститься. И тут я испугалась. Я не хотела увидеть её в таком состоянии и не поехала. Я не могу простить себя до сих пор, я поступила подло и недостойно. Прости меня, дорогая Сима! Я всегда, бывая в церкви, ставлю за твой упокой свечу и всегда несу тебя в своей душе. Я так виновата перед тобой дважды: и за недоразумение на госэкзамене, и за своё малодушие. Если б можно было исправить, вернувшись в прошлое, все эти мои ошибки, я бы многое отдала за это!
Вот что значит жить по совести, как учил папа. Оступишься даже один раз – и совесть будет до конца жизни напоминать тебе об этом...
Отношения со второй моей подругой сложились совершенно по-другому. Это Вера Кочергина (сейчас Анциферова) из с. Добрунь, что под Брянском. Более 40 лет мы с ней дружим и уже не представляем своей жизни друг без друга.
Высокая, белокурая, сероглазая и очень весёлая. Хохотушка. Все четыре года учёбы мы с ней дружили, делились своими тайнами, бегали в парк на танцы, пели песни...
Потом Вера уедет работать в Хабаровский край по назначению, будет мне писать, и мы опять встретимся тогда, когда Вера вернётся, выйдет замуж и родит первенца. С этих пор мы не расстаёмся. Когда я еду из Рославля в Стародуб, я обязательно навещаю свою подругу. Иногда ночую у неё, несколько раз были с ней на даче. Как-то мы с ней начали петь, лёжа в траве, пели долго, на два голоса. Вдруг сосед по даче: «Что же вы замолчали? Вы поёте, как артистки...».
Я так счастлива от мысли, что я, скажу без излишней скромности, умею хранить и нести дружбу через годы. Как я смогу жить, если не будет со мной рядом Веры, Нины, Нади Власенковой? Умерли Андрей Марченко и Миша Стажков, и земля без них стала менее уютной... Мы все умеем выслушать друг друга, сопереживать, прийти на помощь и готовы чем-то пожертвовать во имя самого святого – нашей многолетней дружбы...
Все мои подруги бывали у меня в Пятовске, и мама встречала их радушно.
Вспоминается случай.
Мы с Верой решили поехать к нам в Пятовск на лыжах. Надеть нечего. Вера в школьном коричневом платье, поверх – шерстяной вязаный платок. Я – во фланелевой кофте и шароварах. Отправились в путь. Поднялся жуткий ветер, потекла позёмка, а потом повалил и снег... Мы торопимся, но холод сковывает руки, ноги, коченеем, хоть ложись и умирай!
«Приехали» за два часа (вместо часа), мама глянула и с бранью набросилась: «Да вы сдурели! Раздетые, в такой холод! Скорей – на чарену!».
Отогревались долго... но ведь и возвращаться надо. Завтра ответственные занятия!
Обратный путь был полегче. Что-то мама дала надеть, приутих ветер... с собой кошёлка с продуктами, за пазухой – горячий хлеб... Что положила мама в кошёлку? Буханку хлеба, банку (3 литра) молока, килограмма два картошки, немного квашеной капусты... сала грамм 300. Нелёгкая поклажа, да нас двое, несём по очереди...
... С Симой всегда ели одно и то же: картофельный суп, приправленный поджаренным сальцем, три раза в день, да кружку молока или чаю.
Думалось о еде постоянно, особенно преследовал запах горячего хлеба из печки, что пекла мать. Получу крохотную стипендию – надо купить чулки, штапель на платье, конфет мальчикам – братьям, книжку Шурику, заплатить хозяйке за квартиру. Оставишь себе лишь на кино и песок к чаю.
Вот как жили и учились крестьянские дети в моё время. Летом проще: яблоки, груши, молодой картофель, блинов мама напечёт... А жить на стороне без средств... очень трудно. А как жили мои братья вдали от родного дома и тепла материнских рук?.. Тяжело досталась нам всем учёба и наши дипломы. Но мы были упорны и сильны духом...
... Соберёмся вместе с подругами, выпьем по бокалу вина, начнём вспоминать о нашей юности, и мы понимаем, что мы были тогда молоды и потому – счастливы...
А вот сейчас есть и приличная одежда, и всё на столе, и дети выросли, живи себе да радуйся! Ан нет! Уходит здоровье, гнут годы к земле, пропадает интерес к благам и богатству (хотя у кого оно есть?)... мы уже не похожи на тех, молодых, какими были, и только встречи и воспоминания о счастливом времени по-своему греют душу и наполняют жизнь каким-то смыслом.
«Как молоды мы были!»
Письмо 12
ЗВУКИ И ЗАПАХИ МОЕЙ ЮНОСТИ
Юность, пожалуй, самая счастливая пора в жизни каждого человека, когда ты красив, уверен в себе, самонадеян. Юность – это и восторженность, и влюблённость во весь мир, и стремление к придуманным тобой идеалам, когда даже звуки, запахи, трава, небо кажутся таинственными и какой-то необъяснимой тревогой наполняют душу.
Чем для меня была в 16 лет Днепровская роща из берёз, лип и осин? Сколько пар башмаков я истоптала по её тропинкам! Райский уголок! Место свиданий и шумных праздников!
Дух! Троица! Июньские праздники, когда ещё всё цветёт и благоухает! По традиции в эти дни сходилась в Днепровскую рощу молодёжь из окрестных сёл и деревень: Пятовска и его посёлков, Янькова, Покослова, Осколкова... Музыка! Море цветов! Девушки – все в голубом, белом, розовом, жёлтом, с развевающимися на плечах косынками и шарфиками, с бусами на шее и обязательно на каблучках... Парни – в светлых рубахах в полоску, клеточку, горошек с расстёгнутым воротом, в тёмных брюках с выпуском на сапоги и в картузах на голове, из-под которых выбивается чуб или прядь волос... смешные наряды, вовсе не похожие на современные, только на репродукциях с картин Кустодиева можно увидеть подобные...
Парни гогочут, норовят ущипнуть подружку или потискать её за кустиком.
Я бегу, спешу, мне надо успеть ко всеобщему торжеству! И вот растянули меха доморощенные гармонисты, потекли их пальцы в переборах, зазвенели колокольчики на бубнах – и поднялась, закружилась разноцветная праздничная толпа, замелькали руки, затопали каблучки, взвились парашютиками в вихре танца девчоночьи юбки, взлетели звонкие голоса, соревнуясь и дразня гармонистов... Сколько радости и неуёмной энергии у этих танцующих пар, сколько естества и красоты в их движениях! А в небе – голубая чистая лазурь, облитые солнцем облака! И в воздухе медовый запах от цветущих лип. Вот оно, торжество человеческого духа и природы! Гармония молодости и ликующей весны, которая тоже живёт тысячами своих голосов, суматохой и погоней за своим молодым счастьем!
... Меня всегда будоражит ранняя деревенская весна... После утомительной холодной зимы в марте ласковым и нежным вдруг станет солнце, и польётся теплынь с небес, и на глазах встрепенётся природа!
Сначала появятся на пригорках проталинки и выскочат из проснувшейся земли тонкие иголочки травы, потом заспешит, затараторит капель с соломенных крыш, разговорятся, играя и пробиваясь сквозь былинки и камешки, ручейки, засуетятся воробьи, чирикая и радуясь теплу, и задымится тёплым паром земля. Как пахнет весной! Что это за запахи? Это запахи земли и пробуждающейся жизни! Вот зашептал и приподнял свои ветки наш старый сад, наполнилась водой речка, что на лугу около нашего дома, ещё ниже к её течению склонились ивовые кусты, загоготали гуси, устремились на крик петуха кудахтающие куры, замычала корова, просясь на волю... Какая свежесть разлита в воздухе! Как нежно ласкает лицо тёплый ветерок! Как напоняют грудь весенние запахи!
Родные запахи! Родная земля!
Всякий раз, когда я, учась в Стародубе, приезжала поездом на выходные домой, я шла дорогой возле Днепровского сохранившегося помещичьего сада. Там много-много антоновских яблонь, сорт которых папа называл «каменичкой».
В сентябре яблоки созревали и начинался их сбор. Километра за четыре от сада запахи его плодов наполняли воздух...
Я не знаю запахов более нежных, волнующих, щекочущих! Они сводят меня с ума! И яблоки, огромные, жёлтые, сочные, висят на ветках, наклоняя их до земли. Вот уже и ящики стоят с отборными плодами, а там, дальше вглубь, они лежат в кучах: бери сколько хочешь, никто тебе слова не скажет!
Папа всегда делал запасы яблок на зиму: пойдёт в сад, наберёт корзину этих «каменичек» и положит их на чердак, прикрыв сеном. Эти яблоки не гниют, хорошо хранятся даже в подвале в целлофановых мешках.
Мама же их мочила в кастрюле, пересыпая вишнёвым листом и добавляя немного сахарного песку. Приедешь домой – и вот они, днепровские яблоки, на столе, сочные, «сопкие». Какой вкус! Какой аромат! Мне никогда ни у кого не довелось видеть подобную роскошь! А мичуринские яблоки из нашего сада долго не хранились. В чём тут секрет, я не знаю. Запахи антоновки – это запахи моей юности, моей родины, моего села.
Письмо 13
НОВОЕ СЕЛО
Миша, я уже рассказывала тебе о своей сестре Анастасии (Насте, Тасе): в юности красивой, смышлёной и весёлой девочке, теперь уже бабушке Даши и Маши.
После раннего замужества она 25 лет прожила со своей семьёй в селе, называемом Новым селом, находящимся в 8-9 км от Пятовска на север.
С Новым селом в значительной мере связана моя молодость. Я часто там бывала и когда училась в педучилище, и когда училась в институте. Я любила приходить к своей сестре, мы с ней дружили, любили друг друга и всегда стремились быть вместе.
Из Пятовска в Новое я шла пешком и очень любила эту дорогу, живописную и безлюдную.
... Идёшь полем... ни души. Колосится пшеница, пахнет ромашкой, васильками, а над головой бездонное небо и пение в нём какой-то пичужки.
Я не спешу. Я наслаждаюсь одиночеством и мечтаю. О чём может думать юная и ликующая девочка? Конечно, о любимом... я фантазирую, и душа поёт, наполненная гармонией звуков... песня вырывается из груди, я пою:
Ой, ты, рожь! Хорошо поёшь!
Ты о чём поёшь,
Золотая рожь?..
Счастье повстречается –
Мимо не пройдёшь.
Ой, ты, рожь!
Вот и лужок с шатающейся над ручьём доской, вот и пригорок, на котором я отдыхаю. Здесь много цветов розового и белого клевера, щавля, полыни. Я ложусь в некошеную траву и смотрю на белые круглые облака, которые плывут и плывут островами, сливаясь и образуя причудливые живые движущиеся фигуры. На душе радостно, сладко, тихо, и роем гнездятся счастливые воспоминания, и уже невозможно оторваться от этой глубины, бездны, уводящей и зовущей тебя в свои объятия.
Как хочется взлететь и парить над этой земной красотой!
Но я поднимаюсь и опять иду полем, тропка узка, и колосья целуют меня в волосы, щёки, губы, дразня и напоминая о скорой поре жатвы.
– Тася, Маша пришла, встречай гостью! – слышу голос Василия Васильевича, мужа моей сестры. Он всегда рад моему приходу.
Я переступаю порог их дома, и сколько счастья на лице моей сестры, и я рада, что в родном доме!
Дом... моя сестра мечтала построить голубой дом «с белыми окнами в сад». И построили-таки! Собирали по копеечке из нищенской учительской зарплаты, залезли в долги... и получился дом, как в сказке. Очень голубой с белыми ставнями, о четырёх комнатах, с цветами вокруг и садом... и баньку построили тоже.
Настенька отличалась среди всех нас отменным вкусом и любовью к чистоте и порядку. У неё всегда красивые занавески, на стенах – картины (репродукции), дорожки на полу, цветы на подоконниках, всё блестит и сверкает чистотой, начиная от калитки. В домашнем уюте она находила своё маленькое счастье.
Василий Васильевич, мой учитель по немецкому языку в Пятовской школе, теперь стал моим другом. Он был честен, добр, бескорыстен. Работая директором Новосельской восьмилетней школы, он пользовался авторитетом за свою порядочность. Моя сестра была любима народом села за свой талант. Она играла в клубе танцы на аккордеоне, читала стихи и прозу, играла в спектаклях. Актриса местного масштаба! Впечатлительная, легко ранимая, она болезненно воспринимала завистливые разговоры учителей о ней, часто плакала... может быть, это способствовало её ранней болезни ног, сердца... она, закончив учёбу заочно, ездила «на воды» в Сочи, Анапу, Ейск... и эти поездки поддерживали её здоровье. Родились дети... Юра был прекрасным ребёнком, любимцем всей деревни, добрым, доверчивым. Саша – совсем другим: любил одиночество, писал стихи и был замкнутым.
Я очень хотела, чтобы они перехали в Рославль. Василию Васильевичу предложили работу, но в самый решительный момент он передумал и начал строительство нового дома в Стародубе.
Так они перехали в Стародуб и прожили вместе более 20 лет...
Получили образование и женились сыновья, родились внуки и внучки, родились правнуки.
Василий Васильевич умер в 1999 году от острого сердечного приступа. Ему было 76 лет. А сестра, овдовев, и сейчас живёт одна в своём доме, красивом, прибранном, тоже одиноком, как и его хозяйка. Ей трудно решиться на переезд к детям по известным причинам – канарейке и в золотой клетке плохо.
Я бываю у неё, помогаю всем, как могу, сочувствую ей во всём, но ни здоровья, ни молодости я ей вернуть не могу, не могу изменить её жизнь. Как говорят: поезд ушёл!
Папа очень любил свою старшую дочь. Умирая, он звал не меня, сидящую рядом, а её: «Настечка... Настечка...». Мой брат, наш поэт, посвятил ей прекрасные лирические стихи:
ТАСЕ
Мы жили тогда ещё не огороженно.
Послевоенный твой голос лил
«позарастали стёжки-дорожки».
Кружили хрущи над цветением слив.
Ты старшая. Ты бесконечно уставшая
от наших босых и бузинных игр.
И улетает к парам кружащимся
твой круглой улыбкой очерченный лик.
Гитарные зовы, щипковые такты.
Повздёрнуты плечи и сборки кофт.
И ухажёрства бесспорные факты.
И с матерью вздоры из-за пустяков.
Те стёжки-дорожки облезло лежали
в траве-мураве. Её звали мурог...
Что напророчил твой тембр дребезжащий?
Что рой жуков нажужжать тебе смог?
Тая, поплыли за вёснами вёсны,
плавно сначала, потом быстрей.
И оказался внезапно взрослым
мальчик, твой брат, – вот он, в створе дверей.
Сколько там лет, сколько зим – не спрашивай.
Раз занесло, давай обоймёмсь.
Хоть непривычно, это не страшно.
Что же стоишь? Я не долгий гость.
Давай и оглянемся. Особняково
смотрится каждый теперь из нас.
Новая жизнь и заборчик новый,
и с голубыми усищами газ.
Книжный собор зело великолепен.
Дорожки заморские, шик-модерн.
Грядки обоев, салатные стебли.
Роза китайская в синем ведре.
И что ни шаг – нажитого услуги.
Хватит на вещи! В лицо я гляжу.
Что-то не вижу ту прежнюю, круглую.
Только на фотке её нахожу.
Ну так скажи, моя вечная старшая,
что в этом доме не новое есть?
То, что опять бесконечно уставшая?
То, что опять поёшь ту же песнь?
Что ж, на тебя это очень похоже!
Нравится мне дребезжащий тембр.
Позарастали стёжки-дорожки,
где мы гуляли... – теперь уж совсем.
Жаль, правда, позарастали крапивой,
а мурава не гнездится здесь.
Да ещё жаль, что отпели сливы,
звоны хрущей поубавил прогресс.
Нажили мы каждый столько много!
Но, чтоб обняться в нечастый час –
после дороги и перед дорогой, –
хватит и тембра, пожалуй, для нас.
Пусть – в дальней дали босое царство.
Пусть – не повздорить из-за пустяков.
Всё хорошо! Пелась песнь не напрасно.
Гостю взгрустнулось – и был он таков.
И на своём отстоянье далёком
от розы китайской, и слив, и бузин
он, возвратясь, будет ночью глубокой
долго сидеть в тишине один.
Письмо 14
РАССУХА
Миша!
Уважающий себя человек всегда будет ощущать в себе органическую связь с ушедшими поколениями предков и гордиться ими и своим происхождением. Я, к примеру, никогда не скрываю, что мой отец – сельский кузнец, а дед – землепашец. Мне радостно думать, что мои родители были порядочнейшими и умными людьми и что они передали эти качества своим потомкам. И теперь, когда их уже нет, я очень сожалею о том, что я не всё узнала от них о дедах и прадедах, что нет ни одной их фотографии и что время упущено.
Вот почему я в меру моих возможностей стараюсь передать тебе то, что я знаю и чего никто тебе не расскажет о нашем роде.
Сегодня я поведаю тебе о Рассухе. Моему отцу в силу каких-то обстоятельств приходилось не раз перезжать с места на место в поисках работы.
Я помню, ещё до войны папа, измученный оскорблениями и хамством председателя колхоза Хомутова, спешно погрузив пожитки на телеги, уехал из Пятовска в село Выстриково, где мы прожили лето и осень. Мне хорошо представляется это село: луг, стада гусей, криница, в которую я любила смотреть, клуб, где на руках ходил под звуки гармони местный «артист». Но наша мама трудно привыкала к новому месту и незнакомым людям, поэтому при первой возможности торопила папу вернуться «домой». Так и тогда: когда тот же Хомутов увидел, что без рук отца колхоз не может обойтись, присылает гонцов за ним с просьбой вернуться уже на более приемлемых условиях в Пятовск. Мама настояла, и семья вернулась. Потом жили в Янькове... я об этом периоде что-то не помню, но вот переезд в Рассуху был самым решительным шагом отца в 1953 году.
Рассуха – это ж/д станция и посёлок по направлению от Унечи к Брянску.
... Папа очень болел. Плохое питание и тяжёлый труд привели к жуткому обострению болезни – язвы двенадцатиперстной кишки, которой он страдал. По ночам отец кричал от болей, катался на печке и просил смерти. Ему было только 50 лет. Где взять масло, мёд, нужные лекарства, чтобы спасти нашего кормильца? Нужна диета и лечение, но ни денег, ни продуктов не было. А тут ещё открылся долг за хату: коль постройка куплена при немцах, плати заново – распорядился председатель сельсовета Петун, которого ненавидели люди. И тогда по совету своих друзей папа решил порвать с колхозом, продать домик и уехать в Рассуху. Мы все очень любили нашу хату. Она стояла окнами на луг, на возвышенном месте, а усадьба простиралась к лугу, на ней росли четыре яблони и сливы.
Да, на месте нашего домика теперь стоит большой дом. Чужой. А наш снесли. Папа его продал школе и за эти деньги купил в Рассухе недостроенную жалкую хатыну и перевёз туда свою семью. Я тогда заканчивала педучилище (в 1953 году). Корову, поросёнка и кур привезли, но надо было иметь ещё заработок, и сезон отработал папа в близлежащей деревне Шапочки.
Снесённый дом навсегда остался в сердце. Когда через три года мы вернулись в Пятовск, то много раз бродили по бывшей своей усадьбе, было горько. Брат потом напишет об этом стихи:
Дом, в котором рождён я, не дом.
Дом пошёл – не вернётся! – на слом.
Это я возвращаюсь, кружу,
прах возьму и в стакан положу.
Помещу хоть щепоть трухи
из венцовых колец и стрехи.
И втолкну в себя горьким глотком,
по нутру чтоб прошлась пешком.
По крапиве дремучей души.
По бурьяну, что так лопушист.
Где по-своему, чёрт, не плох,
изумруден чертополох.
Сам пройдусь я по пустырю
и минуту одну постою –
монументом тяжёлым, немым...
И уйду я путём своим.
Есть такая форма услуг:
отжитому вершить каюк.
Ни слезинка не скатится вниз
из живых, но стеклянных линз.
Впрочем, вырвалась. Ну и пусть!
Слёзы – груз, отягчающий грусть.
Чтоб шагалось мне далеко
и шагалось чтобы легко,
сброшу их, будто лишний вес.
Ну а тяжесть всё-таки есть:
на поминках ли, на пирах –
в сумке сердца – священный прах.
Но как Пятовск может существовать без Шерстюка? И опять гонцы, и опять отца зовут вернуться. Теперь отцу платят натурой: мукой, крупой, частично деньгами и к столу – молоком, маслом, мясом. Папе работа не страшна! Хорошее питание, и он окреп, болезнь успокоилась, вернулась сила и прежняя хватка.
В этот год я, закончив педучилище, поступила без экзаменов (у меня был диплом с отличием) в пединститут в Смоленске. Подрастали мальчики. Валик закончил 7 классов, и вот он, маленький, нигде не бывавший, робкий сельский мальчик, уезжает на собеседование (заменяющее вступительные экзамены) в Краснолучский горный техникум за 900 км от дома. Там общежитие, стипендия 350 рублей... можно существовать, о последствиях думать не приходилось. Главное – учиться! Мама так хотела видеть своих сыновей «учёными», пристроенными в жизни! Как мы с мамой ждали возвращения Валика! Встречали поезда, а его не было. Сходили с ума, плакали. Но всё обошлось. Валик явился грязным, уставшим, но приобретшим первый жизненный опыт.
Потом, через два года, поедет к брату и Шурик, но его отпускать уже не было так страшно, они там будут вдвоём!
... Жизнь в Рассухе для мамы была тяжёлым испытанием: незнакомые люди, другие условия, к которым надо было приспособиться и привыкнуть. Надо было на зиму корове накосить сена из-под лесных кустов, высушить и вывезти его на тачке по лесной дороге с колдобинами, надо было заготовить дрова, и наш Шурик уходил молча в лес с топором; нужно было достроить сени к хате, сарай, а папа далеко, за 70 км, он бьёт молотком за кусок хлеба! И все эти тяготы легли на плечи нашей бедной матери, не очень здоровой и не очень защищённой! Накормить детей, обуть и одеть – каждодневная боль и проблема. Муку мама привозила от папы. Помогала корова. Что бы мама делала без неё? Да куры! Бывали такие месяцы, по рассказам мамы, что нечем было приправить горшок и ели пустую «квасолю» (фасоль), особенно когда корова не доилась.
Я приезжала только на лето и, как могла, делила работу с мамой, помогала ей во всём. К сентябрю я уезжала на учёбу, а мама с детьми мыкалась одна.
У меня было единственное чёрное шерстяное платье. Когда пришёл в ту весну жаркий май, мама продаёт свой любимый платок цыганке и присылает мне 10 рублей на штапель, чтобы я сшила себе летнее платье.
Так мы прожили два года, и два лета я провела в Рассухе. У меня появились подруги Уля и Капитолина. По вечерам мы ходили на перрон вокзала, а потом гуляли по тёмным улицам и пели песни. К нам присоединился студент Толик Кулаков, он любил петь, и у него был красивый баритон. Мы с ним пели дуэтом, он провожал меня до дому и тут же уходил. Конечно, я ему не нравилась! Я знала, что он навещает молодую женщину.
Меня волновал не он, а лес, около которого мы жили. Я спала в сене на чердаке без фронтона. Вот так зароюсь в пахучее лесное сено и смотрю на остроконечные ели, упирающиеся своими макушками прямо в облака... луна грациозна и приветлива, ветерок ласкает лицо, загадочный оркестр ночных насекомых нарушает величественную тишину, спать совсем не хочется, на душе печаль, тревога, когда хочется «любить, обнять и плакать над тобой...».
А по утрам я уходила на близкую от дома полянку. Там алмазами блестит роса, из-под травы выглядывает земляника, разноголосица лесных птиц приветствует восходящее из-за берёз солнце. Я усаживаюсь на пенёк срубленного дерева, подставляю лицо дыханию свежего ветерка и блаженствую...
Я всегда с любовью вспоминаю дни, проведённые наедине с природой в Рассухе. Тогда я была молода, романтична и влюблена во весь мир!
Наши родители были тогда так молоды: маме – 51, папе – 55. Но они были отягчены работой, переживаниями, заботой о детях. Им некогда было любоваться красотой и даже расслабиться.
Теперь я думаю: если б всё вернулось! Я бы сделала для них больше, чем тогда! Я бы ещё больше любила и берегла их, утешила бы, чаще заглядывала бы в их уставшие глаза и самую трудную работу выполняла бы сама. Пусть бы отдохнула моя мама! Как мало я для них сделала! И как давно она ушла от нас! 22 июня исполнилось 25 лет... Папе – 26 января 2003 года – было 10.
Когда родителей нет, ты навсегда остаёшься неприкаянной сиротой в любом возрасте.
... Мы вернулись в Пятовск в 1956 году в родную стихию...
Рассуха осталась позади...
Письмо 15
Я – СТУДЕНТКА
Мною всегда владела «одна, но пламенная страсть» – учиться, учиться! Несмотря на уговоры мамы и сестры поехать после окончания педучилища на работу и учиться заочно, несмотря на тяжесть жизненных проблем, обременявших нашу семью, я упорствовала, настояла на своём и уехала на учёбу в Смоленский пединститут на литфак. Мне очень хотелось учиться в Москве, но я не рискнула: в руках у меня был довоенный папин фанерный чемодан с навесным замочком, два платья и очень старенькое зимнее пальто, купленное во время учёбы на II курсе педучилища. Мои одноклассники: Андрей, Нина, Миша Стажков и др. – уехали в Новозыбковский институт, это ближе к Стародубу и дому, но я не хотела попасть в типично провинциальный городишко опять и отправилась без гроша в кармане покорять областной исторический город.
Смоленск – чудесный город! Раскинувшись «на семи холмах», как Рим, он поражает всякого, впервые приехавшего в город. Днепр... крепостная стена небывалой красоты, построенная архитектором Фёдором Конем (в конце XVI – начале XVII века)... Успенский храм на Соборной горе в стиле барокко и множество плывущих над городом куполов церквей Петра и Павла, Свирской, Иоанна Богослова и других. Здесь много сохранившихся старинных зданий, как здание Дворянского собрания; а сколько монументальных памятников героям Отечественной войны 1812 года и мемориалов, посвящённых Великой Отечественной войне... скульптуры, скульптуры, скульптуры... Город тонет в садах, парках... и этот бегущий по рельсам трамвай, и этот сквер Блонье... и мосты через Днепр, и радушие гордых историей своего города смолян...
Меня ждали в Смоленске суровые испытания. Общежития нет. Платить за квартиру нечем. Спасибо Рае Лепёхиной, у которых я квартировала в Стародубе, приютила меня на своей койке. Да и что это было за общежитие! 60 коек в аудитории! Постоянный гул, хлопание дверьми, ночные хождения, стоны – ни сна, ни отдыха, ни покоя. Вокзал, да и только! И даже здесь мне не было места! Кровать узкая, сетка провалилась. Я спала на раме... я до сих пор благодарна Рае – этой скромной тихой девочке, нежной и чуткой душе, которая помогла мне выжить на I курсе. Когда я теперь бываю в Стародубе, я всегда навещаю мою Раечку, больную и по сути очень несчастливую в жизни...
Поначалу я жила впроголодь. В студенческой столовой была такая еда, что, выйдя оттуда, через час так хотелось есть! Рая ложилась и молча смотрела в потолок, я уходила в читальный зал и смотрела в книгу...
... Но постепенно я стала привыкать, появились подруги. Девочки из нашей группы приехали на учёбу после педучилища, у нас была другая подготовка и другие взгляды на жизнь. Мой факультет был поначалу филологический, но на IV курсе объявили, что будем учиться ещё один год и получим дополнительную специальность – преподавание истории. Сначала я огорчилась, но потом поняла, что это – хорошо.
... Я училась отлично. В моём вкладыше к диплому только три четвёрки. Я получала почти все семестры повышенную стипендию, и её хватало, чтобы кое-как существовать и купить чулки и трусики. Мои подруги, Зоя и Валя, тоже были отличницами, Зоя не получила ни одной четвёрки! У неё была отличная память и подкупающая преподавателей улыбка.
На II курсе мне дали долгожданную койку, а потом открылось новое общежитие, в котором мы поселились втроём в одной комнате: Зоя, Валя и я. Жизнь приобрела иное качество.
Не могу не сказать о моих подругах по институту, милых, добрых, единственных!
Зоя Макеева, из комаричской деревни родом, Брянской области, маленькая, складненькая, улыбчивая, дотошная в любом деле, способная. За её кроткий нрав, скромность и общительность её все любили: мальчики добивались от неё свиданий, девочки восхищались её способностями к учёбе, преподаватели – за умные ответы. Зоя любила только одного – своего будущего супруга Мишу Грибушина из её деревни и оставалась Татьяной Лариной: «буду век ему верна». Потом она выйдет за него замуж, отработав год в Туркмении, родится сын... с переездами с места на место потеряется на несколько лет, но я её упорно буду искать и разыщу на ст. Узловая Тульской области.
Я дружу с Зоей 50 лет. Она приезжала ко мне и в Пятовск, и в Рославль... а сейчас она с Мишей живёт в Серпухове, у неё успешно работающий сын и в США, и в России и студентка-внучка. Зоя, несмотря на свой 71-летний возраст, работала в этом году в школе, не зная усталости и не видя смысла своей жизни в любом другом деле. С ней легко. Она не драматизирует события и вполне довольна своей судьбой. С Ритой мы побывали у неё в Серпухове, где она живёт в настоящее время, и убедились, что жизнь у неё удалась. Любимый муж, преуспевающий сын, авторитет на работе, квартира, дача, машина... и слава Богу!
Валечка Ковалёва иной судьбы и характера человек. Она рано узнала, что такое отчаянье, детские слёзы взахлёб, голод и ожидание матери... Её родные были репрессированы. Отец отсидел 10 лет, мать – меньше. Воспитывала троих девочек тётка.
Валя была очень серьёзной, задумчивой и сосредоточенной девушкой. Голубоглазая, белолицая, с румянцем на щеках, она нравилась ребятам, но с теми, кого она любила, судьба не сложилась... Её жизнь в замужестве не была усыпана розами... Умная, очень требовательная к себе и другим, Валя много пережила невзгод: болезнь и смерть мужа, ранняя смерть родителей, депрессия сына в армии, а теперь вот смерть сестры и брата одновременно... Валя живёт в г. Гусеве Калининградской области с детьми и двумя внуками. У неё дочь, сын... Хорошо жить рядом с детьми, несмотря на все трудности... Всего хуже – одиночество... Валя – очень способная, эрудированная, верная дружбе. Она мне близка своим мышлением, порядочностью. Валя приезжала ко мне и в Пятовск, и в Рославль. Я тоже бывала у неё в Починке, хорошо знала её маму и сестёр. Вот одна из них умерла, а за нею через две недели – и брат. Я очень надеюсь, что осенью мы с ней встретимся... она обещала!
С Валей и Зоей я дружила пять лет, наша любовь и привязанность друг к другу остались на всю жизнь, мы переписываемся и периодически встречаемся.
... Как в калейдоскопе, проносятся «счастливые моменты» моей студенческой молодости.
... Первое занятие в большой аудитории. Листки бумаги – и для всех диктант. Трудный текст из Тургенева. Пишут сто человек. Зоя получила 3, Валя – 4, я одна из ста – 5. С этой пятёрки началась моя «известность». В дальнейшем преподаватель Рыбкина О. И. на семинарских занятиях по современному русскому языку в затруднительных ситуациях произносила одну и ту же фразу: «Ну-с, давайте подумаем с Вами, товарищ Шерстюк...».
...Первый экзамен по литературоведению. Ответила и по билету, и на дополнительные вопросы всё, а он, Муравьёв П. И., ставит в зачётку «4». Я спросила, в чём мои ошибки. Он ответил: «Вы ответили правильно и полно, но всем я не могу поставить «5», тем более, что Вы по списку последняя...». С тех пор я последней на экзамен стремилась не ходить.
... Первый Новый год в институте. У нас застолье. Я похвалилась Разжевайкину, что могу выпить стакан самогонки хоть бы хны! Не знаю, чем я думала, говоря эту чушь. Поддразнивая меня, он налил мне стакан. Я, не смущаясь, влила эту гадость в себя... три дня пролежала в постели и потом ни запаха спиртного, ни запаха винегрета не переносила года два...
... Вторая сессия была очень сложной. 5 предметов на зубрёжку. Я получила все «пятёрки». Я торжествовала и гордилась – повышенная стипендия!
Первый выезд в колхоз на уборку льна и картофеля. Работала много, получила грамоту. Поправилась на 5 кг. Не переживала, мне поправка была к лицу!
... Экзамен по истории русского литературного языка. Предмет очень трудный: ну-ка, надо помнить особенности синтаксиса, стиля, лексики, грамматических форм у всех русских писателей-классиков. Я организовала в группе конвейер «шпаргалок», и все получают «4» и «5». Когда дошла очередь до меня, преподаватель Кустарёва М. А. взяла шпаргалку, которую мне открыто положили на стол. В результате на один вопрос я не ответила. Преподаватель берёт зачётку и хочет поставить «3», но я выхватила из её рук книжку и попросила не торопиться: я не могу учиться без стипендии. Зоя и Валя попросили её поставить «4» с условием, что я пересдам. Она согласилась с этим и поставила мне «4».
Но фельетон в газете «Гадалка» (обо мне) обозлил меня, и я не пошла пересдавать. На госэкзамене я извинилась перед Марией Алексеевной за своё несерьёзное поведение. Она улыбнулась и за мой без-укоризненный ответ поставила «5». А могла в злопамятстве и не поставить. Добрая душа! Она оказалась выше меня, преподав урок высокой нравственности.
... Едем на грузовике по ухабам в Тёмкинский район на уборку урожая льна. Лён надо теребить (вырывать с корнем), вязать в снопы, стелить потом по лугу или по убранному полю, чтобы под влиянием влаги треста отделилась от волокна. И картошка! Хорошо, если крупная, а если не уродилась, – одно мучение её собирать.
С нами – Муравьёв П. И. Как всегда, пьяный, Зоя носит его ружьё. Мы в кузове, он – в кабине. Ольга Нестеркова знала немыслимое количество частушек, она поёт, девчата смеются. И вдруг запел Муравьёв:
Моя милка спит в сарае,
Её мухи обосрали!
Дружный хохот! Ему же мы сдали «Фольклор»...
... Я пою на концертах, участвую в конкурсах самодеятельности в городском масштабе. Особенно пользовался успехом наш с Ларисой Павловой дуэт. «Не искушай», «Лизы и Полины», «Прилепы и Миловзора»... Мы получаем грамоты, нам аплодируют переполненные залы, а однажды зал аплодировал долго стоя – областная конференция коммунистов.
... Мне сегодня петь. Надеть нечего. Постоянная проблема. Это же сцена! Я заплакала. Увидела Люба Шашкова: «Возьми моё креп-сатиновое платье, оно тебе подойдёт». Так общежитие одевало меня из концерта в концерт. Юдашкина не было...
... И вот концерт. Я пою песню Туликова «Сердце о милом поёт». Пою, а воздух дрожит вокруг меня, настолько был голос сильным и грудным. Но аудитории не нужен Туликов. «Ха-ба-не-ру! Ха-ба-не-ру!» – скандирует зал... и я вхожу в образ и страстно пою «Хабанеру» из оперы Бизе «Кармен».
У любви, как у пташки, крылья,
Её нельзя никак поймать...
Шквал аплодисментов, «бис» – и это счастье, счастье, счастье!
... 1957 год. Отборочный конкурс вокалистов по Смоленску. Я пою «Старый муж» Верстовского и романс Чайковского. Меня и девушку из мединститута с «Карамболиной» посылают от Смоленска на кустовой фестиваль в Ленинград.
Я пою «Я ли в поле да не травушка была...» Чайковского и ариозо Ирины из оперетты «Сын клоуна». Когда я спела (спела хорошо!), ко мне подходит женщина в длинном платье и говорит: «Идите прослушайтесь в консерваторию. У Вас редкое драматическое сопрано».
И я пошла! С одним парнем из филармонии. Слушала меня пожилая женщина, с нею – аккомпаниатор. Она мне даёт незнакомые мне вокализы, которые я должна петь, но пою я их неуверенно. Это же впервые! Потом я спела свой репертуар. «У вас хорошие вокальные данные, но надо работать над средним регистром. Поступайте. Вас возьмут на подготовительный». А это – 7 лет. И мне уже 23 года. И ещё год учиться в институте. Кто меня будет учить 7 лет? Тем более, мне сказали: певица должна есть сливочное масло, чтобы смазывать связки... Я оставила эту мечту и пошла по проторенному пути. Конечно, слушая на заключительном концерте Л. Филатову – выпускницу консерватории с «Хабанерой», я убедилась, что её голос не лучше моего, техника, школа – это другое дело. Но я жила не в Москве, не в Ленинграде, и мой отец не носил роговых очков и не ходил с тростью. Дочери сельского кузнеца всё давалось в жизни сложнее!
... Мне идут от Жени Разъездного письма из армии, и я отвечаю давнишнему другу детства. А влюблена я в Медведева Володю из Велижа. Остроумный, интересный внешне, артист (учился в театральном, но заболел), он мне очень нравился. Он начинает меня преследовать, зазывает в комнату, где он жил, но... я умею заставить вести себя достойно. У него жена, дочь, при чём тут я? Мало ли, что он мне нравится! Стоп, Марья! Это не твоё счастье!
Через 20 лет на встрече выпускников 1958 года я опять вижу Володю. Он приехал из Павлодара! «Может, ты сегодня останешься со мной?» – спросил. Я подумала. «Нет. Слишком поздно. Мне 45, и у меня сын и муж. Стыдно...».
Два раза в год я получаю от него письма. У него уже правнуки... а он мне пишет... какая тут тайна сокрыта в человеке? Потребность в общении двух родственных душ? Силы космоса? Я не знаю, но ему не ответить не могу. В апреле 2003 года Володя умер.
... Танцы в общежитии? Никогда не ходила. Скучно там. Не на кого взглянуть, рыцари перевелись!
... А вот на каток – очень хочу! Но я не умею стоять на коньках. «Научишься!» – мне говорят. И я иду после 11 часов вечера на институтский каток, чтобы преодолеть этот барьер. Колени в крови, локти побиты. И я упрямо учусь кататься. И научилась! Да ещё на длинных «ножах»! Я ликовала! Я каталась с девочками и ребятами на залитых дорожках в парке, падала, вставала – и опять вперёд!
... А на уроках физкультуры? Не могу прыгнуть в высоту, влезть на канат. И опять одна в зале, опять работаю. По канату научилась лазать, а прыгать – нет. Еле выплакала зачёт по физкультуре!
... Посылка из дому. Как всегда, колбаска, 2-3 куска сала и бутылка самогонки. И вот ребята (по общежитию) уже здесь, наливают в рюмки самогон... стук в дверь! Преподаватель Малафеев! «Налейте-ка мне», – просит. Налили. Выпили. Похвалили мою маму: вот это самогон! А мне обещал лёгкий зачёт, да забыл, окаянный!
... Преддипломная практика. Мы – я, Зоя и Валя – в Рославле, в школе №3. Я – в 10-а, Валя – в 10-б. Учитель Козлов Т. Г. Всё получается, мне за уроки ставят одни пятёрки. Хор, который я организовала, успешно выступил на празднике. Всё хорошо! И директор школы, он же Козлов Т. Г., даёт заявку в облоно на распределение меня в эту 3-ю школу. Так я одна из ста выпускников получила назначение в городскую школу. Должно же повезти человеку хоть один раз в жизни! А Зоя уехала в Туркмению, Валя – в Первомайскую школу Рославльского района (где находился хрустальный завод). Так подруги оказались по воле судьбы порознь.
... С преддипломной практикой связано одно из моих самых сильных впечатлений.
На 7-10 ноября (праздники) я из Рославля приехала домой в Пятовск. И тут является со своим другом Андрей Марченко – односельчанин и вечный мой поклонник. Они тоже были на практике в Клинцах (оба учились в Новозыбковском институте на истфаке) и приехали погостить к матери Андрея. Андрей представил своего друга: Николай Ерохов.
Мы отправились втроём гулять в Днепровскую рощу. Осенний вечер был тёплым и влажным. Деревья давно сбросили свой наряд, и мы бродили по дорожкам, загребая ногами подопревшую листву. Ребята делились своими впечатлениями о первом педагогическом опыте и с юмором рассказывали о поджидавших их курьёзах в классах.
Не помню, каким образом исчез Андрей. Мы остались с Николаем вдвоём. Симпатичный, с пронзительным, горящим взглядом больших светлокарих глаз, тихим голосом и предупредительными движениями, он показался мне интересным собеседником и обаятельным молодым человеком. Мы гуляли и гуляли по роще, говорили... о чём же? Конечно, о поэзии, и он без конца наизусть читал Тютчева, Фета, Есенина, сонеты Шекспира. Я слушала, завидовала его памяти и иногда что-то читала сама. Придя домой, я долго не могла уснуть от впечатлений и его голоса.
Назавтра мы встретились снова в той же роще, и он, встав передо мной на колени, прочёл свои стихи о любви, лунной дорожке и туманной роще... они посвящались мне, и я была взволнована, в моей груди колыхалось сердце... а он был таким ласковым и его прикосновения ко мне такими чистыми, что всё закружилось в моих глазах: оголённые верхушки высоких и тонких берёз, яркая луна за разорванными облаками, мерцающие огоньки в избах посёлка «Партизан»... над речкой поднимался туман, и грибной запах наполнял воздух уютом и очарованием.
Три поздних вечера в туманной роще...
Три вечера романтики, поэзии и любви...
Расстались мы с надеждой о скорой встрече. Он проводил меня до Унечи, в вагоне, прощаясь, прилюдно целовал и соскочил из поезда на ходу.
Я получила от него только два письма, которые храню до сих пор. Первое – через неделю.
«Знаешь что? – пишет он. – Мне очень скучно, мне чего-то не хватает, и как раз того, что мне снится: вот этой рощи, пропитанной туманом, мокрой дороги между деревьями, далёких огоньков деревни и волнующих твоих вопросов: что всё это значит? Не знаю, как тебе это удаётся, что возле тебя становишься и богаче, и глупее...».
Второе письмо пришло через два месяца, к концу практики. Стихи, стихи... и никакого намёка на встречу.
Нас счастье где-то в жизни поджидает,
Не находя, мы спрашиваем: где?
Никто нам на вопрос не отвечает,
Надежда наша вздрогнет и растает,
Как лунная дорожка на воде...
И, в жизни совершив своей оплошку
В отчаянной нужде или беде,
Мы отвыкаем верить понемножку
В возможность счастья – лунную дорожку.
Ходить нельзя, Мария, по воде!
Я ему не ответила на эти наивные и бесстрастные стишки. Через полгода Н. Е. женился на однокурснице.
Прошло 10 лет. Мой верный воздыхатель Миша Стажков как-то сказал мне, что у них состоится в Брянске встреча выпускников 1958 года. Я попросила передать привет Н. Е., если он приедет.
Когда снова встретилась с Мишей, я спросила:
– Приезжал на встречу Н. Е.?
– Да...
– Передал ли ты от меня привет?
– А как же... передал...
– Ну и что он сказал?
– Он сказал, что тебя помнит, сельскую мечтательницу...
– Как он живёт?
– Не знаю... у него трое детей.
Вот это романтик! За 10 лет – троих детей! А я про рощу и туманы... но всё равно... мне не забыть этих прелестных вечеров в Днепровской роще и чувств, охвативших меня в объятия любви и страсти! И я не могу выбросить эти письма, волнующие и искренние, как тот прекрасный сон, приснившийся мне в туманной осенней Днепровской роще с вдали мерцающими огоньками... моя далёкая студенческая молодость! моё счастье! моё вдохновение! мои порывы и моя любовь! Где вы???
«Годы, как птицы, летят!»
Так и пролетели 5 лет учёбы, как 5 дней... мы стали старше, увереннее в себе, получили гуманитарное образование. Мне исполнилось 24 года, и я вполне была самодостаточна. Никто из девушек тогда не стремился замуж, мы учились! Лекции, семинары, диспуты, факультативные занятия – всё нас увлекало и всё было интересным! Влюблялись, не страдали, если расставались. Не сплетничали, не плели интриги, не предавали друг друга. Нас объединяло великое чувство – студенческое братство.
Зоя получала от своих сестёр, работавших в пищевой промышленности, посылки с сухим молоком, маслом, колбасами. Вся эта роскошь выставлялась Зоей на стол для всех троих каждый день. Валина мать работала в столовой, и Валя привозила котлеты и сухой порошок-какао. Мы не делили продукты, деньги, посылки. Всё было общим. Мы дружили и гордились этим, мы любили друг друга!
Или вот случай. Сидим с Зоей, зубрим: завтра экзамен. Стихов наизусть надо выучить уйму, произведения хотя бы пролистать... В нашей комнате холодно. Мы спрятались под одеяло, бубним себе под нос... и вдруг открывается дверь – на пороге Коля Маслов с миской дымящегося супа и огромной в нём костью.
«Девки, ну-ка поешьте... мы вот сварили, а вы, лентяйки, сидите голодные», – с улыбкой говорит Коля. Мы безумно рады!
Вечерами пили чай, закусывали с живущими в соседней комнате ребятами, мы умели дружить! Я научилась ничего не жалеть, отдавать в долг последний рубль, отзываться на просьбы товарищей. Ко мне тянулись девчонки и ребята, со мной советовались, мне доверяли сердечные тайны, потому что знали: я не предам, а постараюсь понять.
Нина Сапроненкова как-то мне сказала: «Только ты одна можешь так слушать и понимать другого». До сих пор помню эти её слова. (Нину через 30 лет сбил мотоцикл, погибла.) Эти качества, привитые мне коллективной жизнью, остались во мне до сих пор. Да разве можно изменить в человеке Душу?
Давайте восклицать, друг другом восхищаться...
...ведь это всё любви счастливые моменты...
...тем более, что жизнь короткая такая...
Это мысли и мелодии Окуджавы, искреннего и сердечного песенника-барда!
Пожалуй, всё. Я старалась составить зримую картину моей молодости, но, по-моему, не получилось у меня.
В самом деле, в той далёкой жизни было столько эмоций... нельзя на бумаге высказать Душу! Эмоции – вещь тонкая и интимная.
Одно тебе скажу, Миша, опять же словами Окуджавы: «Две жизни прожить не дано, два счастья – надежда пустая...». Пока ты молод, наслаждайся жизнью, живи красиво и достойно, люби, будь любимым! Пусть твоя Душа будет переполнена счастливыми ощущениями и добротой.
Письмо 16
ПОЕЗДКА В ВЕНГРИЮ
Нет, я ещё не всё сказала о моей студенческой жизни. На ней лежит красивый венец, последний. Это поездка в Венгрию.
В июле 1958 года, когда я уже получила диплом и отгремел выпускной бал, вдруг меня вызывают в обком комсомола и награждают туристической путёвкой в Венгрию. Какой сюрприз! Я даже растерялась... не знала, что и сказать...
От пединститута – нас двое: я и парень-аккордеонист, а всего от Смоленской области 25 человек, остальные – передовые колхозники и рабочие льнокомбината, конечно, молодёжь. Мне стало понятно: мы, студенты, должны были «украсить» группу – петь и играть. Так и случилось: на всех встречах и вечерах отдыха он играл, а я пела патриотические песни о России.
... Поезд шёл до станции Чоп. По дороге к нам присоединились ещё группы туристов из Ставрополья, Львовщины и Эстонии. И вот Чоп и Карпаты! Невысокие горы, поросшие темнозелёным лесом, множество маленьких белых домиков под черепичными крышами, пасущиеся у подножия козы и овцы, гуцульский певучий говор и национальные жилеты на мужчинах – всё, как на лубочной картинке. А потом таможенные формальности, и вот мы в Захони, пограничном венгерском пункте, где нас ждал вкусный обед и обмен рублей на форинты.
До Будапешта едем равниной часа четыре. Местность ухоженная, поля чередуются с садами, чисто, красиво, всё совсем по-другому, не так, как в России.
И вот он, Будапешт и голубой Дунай, воспетый в вальсах Штраусом, широкая, могучая река в бетонных берегах. Над Дунаем необыкновенной красоты мосты, лёгкие, ажурные, будто висящие без опор в воздухе! Самый прекрасный из них – мост Маргарет. Панорама великолепная. Город утопает в зелени – садах, парках, скверах. Дунай делит город на две части: низинную – Пешт и возвышенную, на холмах – Буду. Самая высокая точка города – это гора Геллерт. На ней сооружён монумент, вернее, скульптурный ансамбль: фигура женщины с высоко поднятой в руках ветвью и группа советских солдат-освободителей, на постаменте – надпись: «Советским солдатам-освободителям от благодарного венгерского народа». Отъезжаешь от Будапешта, а фигура женщины долго-долго ещё видна, пока не исчезает с горизонта.
Несколько дней мы провели в Будапеште в экскурсиях по городу. Мы видели памятник основателю Венгерского государства Стефану Священному (на коне), замки с вырытыми вокруг них рвами и заполненными водой (охраняются как памятники культуры), крепостную стену города, центральную площадь с многочисленными скульптурами исторических деятелей, мы заходили в здание парламента, что на берегу Дуная (Зимний Дворец красивее!), посетили аттракционы в Весёлом парке. Я не видела до того времени такой красоты! Горки, карусели, пещеры с динозаврами, автодромы, всевозможные ловушки... Особенно мне понравился аттракцион «Венеция». Плывёшь на гондоле в темноте по «каналу», звучат неаполитанские песни, как вдруг перед тобой возникает Дворец дожей, весь в огнях и фонтанах. Музыка, блеск, бегающие разноцветные огни, шум падающей воды... сказка!
И потом всё гаснет, а песня «Санта Лючия» ещё звучит, и ты – у «берегов», выходи из живописной лодочки!
Или «Пещера». Страх! Хвостатые звери, оскалы их пастей, рычание... беснуются, протягивают с огромными когтями лапы... то прижимаешься к стенке, дрожишь, а оступишься – попадёшь в «ловушку» – яму, кто-то должен подать тебе руку, иначе не выкарабкаешься оттуда. Натерпелась я страху! Все визжат, кричат... аттракцион не для слабонервных!
... Вывозили нас и за город. В Сталинвароше были на прокатном заводе, видели прокатный стан, какие-то печи с плавящимся металлом.
И последние 10 дней были на Балатоне. Это огромное озеро, по нему ходят теплоходы, катают туристов и лодочники. Мы купались, загорали, а вечерами... танцы, песни... Кого здесь только не было! И немцы, и чехи, и болгары, и украинцы, и русские! Кормили в ресторане, с вином, деликатесами, фруктами... Единственное, что меня унижало и комплексовало – это моя одежда. Одно-единственное ситцевое платьице, второе – старомодное шёлковое, сатиновый купальник и разбитые туфли... а надо было петь соло! Чешские девочки из Остравы – в платьях на чехлах, купальнички в сборках и пряжках, босоножки... мужчины в суженных брюках, шортах... а наши колхозники в широких штанах-клёш чёрного цвета, рубашках с длинным рукавом... в общем, Россия – это не Европа! Нам поменяли только 15 рублей, и я купила за эти форинты себе кофточку в полоску (на фото есть) и Тасе соломенную корзину.
Но вот так! Я получила величайшее удовольствие, увидев другой мир!
Львовский инженер положил на меня глаз, был предельно скромен и учтив, предлагал переписку и возможное замужество... но я не восприняла это всерьёз, да он мне и не нравился. Меня ждал Рославль и начало совершенно нового этапа в моей жизни.
Письмо 17
МОИ МЕНЬШИЕ
БРАТЬЯ
ВАЛИК
Так его назвали в честь погибшего Валерия Чкалова, знаменитого лётчика, прославившегося своими отчаянными полётами через Северный полюс. Тогда, до войны, о нём пели:
Наш герой Валерий Чкалов
Над Канадой пролетел.
Валик родился 30 января 1939 года. Я мало что помню из его детства, но всё-таки кое-какие моменты приходят на память даже сейчас.
.. Зима. Крик. Это Валик упал с печки на лежанку, с лежанки – на пол. Мама испугалась, подхватила ребёнка, а у него лобик вогнулся ямкой. Но обошлось. Выпрямился через несколько дней.
... Валику месяцев 10. Не может встать на ножки. Ревматизм? Рахит? Фельдшер посоветовал кормить его картофельным пюре со сливочным маслом. С детства он был больным: ревматизм, сердце... пока был молод, не очень чувствовал, зато потом...
... Валик здорово катался с горок. Прикрепит к валенкам какие-то старые коньки или вовсе что-то соорудит из дощечек и несётся с пригорков, полы шубки – нараспашку, шапка – набекрень, а вслед голос мамы: «Вот сукин сын, разобьёт лоб, что это у меня за дитёнок?»
... Но самым смешным случаем была история с сахаром. Это уже было после войны, я ещё училась в школе. Тогда на заработанные трудодни на уборке конопли давали сахар в больших кусках. Мама со мной тоже ходила «выбирать конопли», то есть их вырывать с корнем и вязать в снопы. Обычно от запаха конопли у нас жутко болели головы.
И вот смотрю я, как из нашей соломенной крыши вылетают шмели, кружатся, опять лезут в солому. В чём дело? Я решила, что у них там соты с мёдом, и сунула руку под стреху. О Боже! В мою руку впился шмель, я закричала, но вытащила оттуда кусок сахара. Их было три. Чьи проделки? Признался Валик. Никто не ругал его, все понимали, что бедный ребёнок, не знавший лакомств, спрятал на «чёрный» день про запас себе эту роскошь по тем временам. Он стыдился и плакал.
Валик учился хорошо, но не блестяще. Жил год у Насти в «няньках», играл с Юрой, когда тому было около двух лет, а потом, как я уже говорила, он поступил в горный техникум в Красном Луче (Донбасс) и его окончил. Как он там жил и учился, представить несложно: маленький ростом, находящийся за тысячу вёрст от дому с 14 лет, не имея поддержки, он многое пережил и перестрадал. Ушёл из общежития, менял квартиры, боролся, как мог, и хорошо учился. Окончил техникум «с отличием», работал на горно-обогатительной фабрике в Красном Луче, там и познакомился со своей будущей женой Аллой Борзенко. Но тяга к учёбе заставила его уехать в Москву, поступил в Тимирязевскую академию, окончил два курса, а на третий год «не вынесла душа поэта» расставания с любимой, и он опять уехал в Донбасс, в Луганск, где и женился на Алле. Он стал работать и учиться в Политехническом институте. Им было очень трудно. Алла училась в кооперативном техникуме, потом стала работать. Жили на частной квартире, родилась Алёна, с 3 месяцев её отдали в ясли.
Но год за годом жизнь налаживалась. Валик стал работать ведущим инженером, получили трёхкомнатную квартиру, купили мебель, Алла продвигалась по службе, Алёна закончила 9 классов и поступила в музыкальное училище после окончания музыкальной школы, жить бы да жить!
Но у Валика обострились его нажитые в детстве болезни: сначала микроинсульт, потом второй и... обширный, с парализацией, потерей речи. Сердце забито тромбами... или операция или – смерть.
Алла, к нашей великой радости, оказалась не только любящей, но очень заботливой и решительной женой. Она находила связи с медицинскими учреждениями, врачами, светилами, возила его по больницам и добилась направления в Киевский хирургический кардиологический центр, где оперировал сердце сам Амосов, европейского масштаба хирург. Там тлела надежда на жизнь.
И вот операция... На много часов сердце отключено, кровь качает насос. Расширяют аорту, чистят предсердие от тромбов. К счастью, операцию наш Валик перенёс. Конечно, он уже инвалид, выздоровление идёт медленно, но смерть побеждена! Он начинает суетиться: продаёт книги, которые здесь, в Рославле, за подарки достаю я и посылаю их посылками; торгует какими-то железками, ему надо жить, двигаться, и он живёт, как может... Шурик и Вова поддерживают его материально и морально, дружат с ним, обо мне и говорить нечего: я ещё никого не бросила!
Но смерть пришла неожиданно.
Он мечтал о даче, машине... Дачу купил, ездил на мопеде... и однажды попал под автобус на перекрёстке дорог. Насмерть...
Мы с Шуриком ездили на похороны. Прощались сослуживцы, соседи, играл оркестр скорбные мелодии... Какое горе! Какая потеря для всех нас! Похоронили на кладбище за городом у самой дороги. Алла поставила памятник, и вот Вова поедет на могилу в июле, через месяц. Я бы тоже хотела, но в июле жду гостей из Канады, моих родных детей, съезжу позже...
Алла живёт с Алёной... Валик был «с руками», всё умел и любил помочь. Приедет ко мне – давай краны ремонтировать, прокладки новые ставить. Всё поможет, минуту без дела не посидит. Теперь ей трудно, нашей Аллочке. И здоровье тает, и дача требует мужских рук... и вечная боль – Алёна, у которой не сложилась личная жизнь. А каково матери? Одни сплошные переживания! Я очень люблю Аллу – добрую, мягкую, родную... и очень переживаю за судьбу Алёны...
Шурик посвятил Валерию стихи. Он написал их как бы в споре с братом об отношении к природе – после того, как они вместе, по приглашению Валерия, рыбачили на Северском Донце.
БАЛЛАДА О ПОЛЬЗЕ РЫБОУЖЕНЬЯ
В.Ш.
Повели поэта рыбку ловити,
захотели поэта крючку научити.
Захотели поэта крючку научити,
крючкотворству его наловчити.
Вот сползает с хат одеяло тьмы.
Вот добыт червяк. Вот и в лодке мы.
Тело речки вдаль распростёрлось, спит.
Серебро воды чешуёй блестит.
Вот пустил с кормы корешки кормак
и растёкся вглубь дивный аромат.
До дна-донышка Донца-мелюшки
соблазнилась им рыбья мелюзга.
Вот как клюнул, стал поплавок нырять,
стал нырять-шнырять, по верхам сновать.
Потащил поэт, рыбку выдернул,
рыбку выдернул, стал с крючка снимать.
Стал с крючка снимать – а никак не снять,
надо с мясом рвать, по нутру пахать.
Друг помог ему. Здесь упрёка нет,
но от рыбки той помрачнел поэт.
Дальше ловит он. А тут луч летит.
И сверкает весь, изнутри горит.
Красок полон сам, начал яркий труд –
за этюдом стал рисовать этюд.
Заиграла ярь. Поволок парок.
Даль накинула расписной платок.
Вышла лань к воде и губами пьёт.
Щебетьё летит и лучи стрижёт.
«Жабродёрствуй сам!» – тут сказал поэт
и на берег прыг. И ворчанье вслед.
Сел на бел песок, сиднем час сидит,
час другой сидит, обалдел совсем.
Пока дёргал друг, он своё ловил
и в сетчатку глаз свой улов сложил.
Каждый год теперь ждёт-пождёт поэт
ко дружку махнуть и опять ловить.
ШУРИК. ПОЭТ
Миша, дядю Шурика ты знаешь. Что я тебе расскажу о нём? Лишь о некоторых изгибах его судьбы...
... Я помню его со дня рождения: тёмные волосики, яркие глаза в густых чёрных ресницах, очень красные губки. Родился в «сорочке» –признак верного счастья или таланта...
Как будто не было и шестидесяти прожитых лет... вот он в белой холщовой рубашечке до колен, босой, тихий, сам с собой играет в уголке... перебирает камешки, осколки разноцветного стекла...
Он никогда не кричал, как я, не носился по улицам и огородам, как Валик... справит на пол нужду, подведёт маму за руку и скажет: «Кунда». Так и поддразнивали мы его: «Кунда, иди обедать!» Потом это прозвище забылось.
Жила у нас на улице старушка: согнутая, без зубов, с клюкой. Все дети её боялись: ведьма! А Шурик у Насти спросил: «А Шандереиха (эта бабка) от обезьяны произошла?» Ему было 6 лет.
Всех мальчиков наших, и Шурика в том числе, я (как и Настя меня) научила читать и писать. Всё было всерьёз: букварь, счётные палочки (из веника), тетрадки, карандаши, поэтому все они пошли в школу «с подготовкой». Лучше всех учился Шурик: тихий, замкнутый, он был не по возрасту серьёзен, и учителя прочили ему карьеру инженера – высшую ступень образованности, как они считали.
Шурик в течение всей жизни матери был её любимцем. Всегда послушный, молчаливый, мама считала, что он вышел в «нашу породу», как Фёдор (её брат). Уедет мама в Унечу по делам, скажет: «Возьми суп за заслонкой в печке, налей и поешь». Но он не достанет, не нальёт, не поест и будет ждать её голодный.
Главной работой Шурика было – это пасти гусей, которых мы выращивали многие годы, и раскатывать около речки вытканные мамой полотна, которые надо было посыпать золой и полить водой, чтобы они стали белыми под лучами весеннего солнца. Об этом он напишет:
БАЛЛАДА О ГУСИНОЙ КОЖЕ
Гусиная кожа детства...
Чтобы реже и в меру мёрз я,
мамой каждой зимою в дело
запускались бёрда и кросна.
А потом рулоны холщовые
я по травам с холма раскатывал.
Из-под ног улетали пчёлы.
И ложились холсты, как скатерти,
что дорожкою лишь для солнца,
для его колеса, лучащего
спицы стройные и высокие,
были временно предназначены.
Охранял белизну я строгую
от гостей и от их гостинцев –
и от гусениц многоногих,
и похожих на них гусинцев.
Пас я рядом крылатое стадо
(как я дням тем сейчас завидую!).
Среди особей серых отрадно
золотой выделялся выводок.
Предводитель лапчатых скор был
на ударную крыльев силу.
И, паслось убедительней чтобы,
доверял я пасти коромыслу.
Вождь их тоже страж был бессменный.
Он решительно и нещадно
мою тягу к пушистому племени
подтверждал синяков печатью.
Ну а в целом дороги были
всё же разными даже на ощупь:
домотканая – у светила,
травотканая – у гогочущих.
И пушистые незаметно
потемненьем из кожи лезли.
На исходе каникул летних
были вовсе не интересны.
......
Пасти гусей – это работа, а вот книга в руках – это счастье: уединение, полёт фантазии в сказочный мир. Страсть к чтению была в нём совершенно неистребимой. Когда я училась в педучилище, то часто покупала из стипендии и дарила ему книгу. Он улыбался и тут же врастал в неё.
... Шли годы. Я жила в Стародубе, потом в Смоленске, приезжала только на каникулы, а жизнь братьев моих катилась по ухабам.
Школу Шурик окончил в Рассухе (7 кл.) и вслед за Валиком уехал на учёбу на Донбасс в горный техникум, в тот же Красный Луч. Ум и его способности, по рассказам Валика, были замечены преподавателями сразу: он учился блестяще и получил красный диплом.
Но какими для него были эти 4 года? Замкнутый, не умеющий решать самые простые бытовые проблемы, он много страдал, претерпел. Кто его накормил? Кто его обстирал? Кто его напоил горячим чаем и дал лекарство, когда он, простуженный, лежал в жару? Кто переобул его в сырую погоду, когда он без носков ходил в промокших брезентовых полуботинках? Он терпел. Он молчал. Он боролся, как мог, этот робкий деревенский мальчик из далёкого брянского села, лишённый домашнего очага и материнского заботливого ока... теперь вот в наше время я не представляю, как он выжил да ещё с отличием окончил техникум...
А потом забой, шахта. Когда я прочла его очерк «Кряж», я поняла, почему он не сгорел от периодически взрывающегося метана, почему его не придавила вагонетка или обвал: он родился «в рубашке», или «сорочке».
Ухает, дышит, ревёт транспортёр,
лапами бьёт по железному телу,
вечно голодный, танцует живот,
просит подбросить глыбу и штыбу...
А. Шерстюк. Воспоминание о розах
А дальше? Я уже что-то и подзабыла... Он писал мне длинные философские письма, и эти письма мы читали вместе с Лёлей, моей подругой по школе, как вдруг однажды она сказала: «Давай-ка познакомим его с Лилей Василенковой». Лиля – наша десятиклассница, хрупкая и улыбчивая девочка, нравившаяся нашим учителям.
Сказано – сделано. Познакомили заочно, началась переписка («роман в письмах»), а летом он приехал ко мне, они встретились, и вот... долголетняя любовь и... свадьба! Оба заканчивали учёбу: Лиля – мединститут в Смоленске, Шурик – Бауманское училище в Москве. Пять лет дружбы, визитов, встреч – редкое постоянство!
На свадьбу приехали мама и папа, Вова и Нина, Лилины родственники из Смоленска. Красивая пара! Лиля в платье из голубой парчи и импровизированной фате из такой же ткани, Шурик – в тёмном костюме, красивый, любвеобильный. И вот первый тост Василия Никифоровича, отца невесты:
«Я поздравляю молодых... я желаю (много всяких пожеланий!) и хочу, чтобы они любили друг друга так, как я люблю Ольгу Максимовну, как Ленин любил Родину!».
Конечно же, за такой тост – буря аплодисментов и традиционное «Горько!». Василий Никифорович – стройный экс-офицер Советской Армии, Ольга Максимовна – красивая женщина с блестящими чёрными глазами и очаровательной улыбкой, конечно, немного взволнованы: повезёт ли их дочурке в браке с этим незнакомым парнем из семьи крестьянина?
А мы пели! Образовался отличный хор: я, папа, мама, Ольга Максимовна и бабушка Лили Мария Матвеевна. Спели папину коронную «Ой, жаль, жаль...». Спели красиво, многоголосно на диво всем присутствовавшим гостям...
И свадьба отгремела, разъехались гости, а молодые начали свой медовый месяц.
Потом жизнь в Москве, Лиля учится в ординатуре, родилась Настя, получают очень крохотную квартирку... было много трудностей в устройстве быта, с ребёнком, в работе.
Лиля оказалась хорошей женой. За 37 лет совместной жизни они сумели сохранить самое главное – любовь. Они научились дополнять друг друга: Шурик давал Лиле духовный заряд, она воспитывала в нём рациональность, трезвое отношение к жизни и сглаживала подводные рифы, которые постоянно случались у Шурика по жизни. Всегда подтянутая, со вкусом одетая, Лиля влияла на Шурика положительно и оставалась незлобной и заботливой в семье. Конечно, прожить совершенно без конфликтов невозможно. Вероятно, они случались и у них, но «обволакивающий» (по словам Таси) её характер цементировал, а не разрушал семью. Я очень рада, что и сейчас у них совет да любовь, а счастье их дочери стало общим их интересом и смыслом жизни.
Однако нельзя не вспомнить ещё об одном штрихе в жизни моего брата. Им владела «одна, но пламенная страсть» – к книгам. Мало того, что он охапками их покупал*, но... ведь ещё есть книги в библиотеках, их много, этих библиотек, и мой братец решил: «Что же, если от большого взять немножко, то это не кража, а делёжка». И он стал таскать библиотечные книги – по искусству, философии, поэзии – к себе в дом...
Я попыталась его урезонить, да куда там! Но сколько верёвочке ни виться... и развязка наступила. Его арестовали в Ершичах (в 30 км от Рославля). Милиция не могла поверить, что такой представительный и умный человек – всего лишь «книжный жучок». Резидент! Тёмная личность! Его надо раскрутить, за это им светят звёздочки на погонах! И пошло-поехало! Смоленский изолятор, допросы, экспертизы, обыски на квартире, наши слёзы, истерики, ожидание конца этих мучений. Подлил масла в огонь КГБ – как на поэта-вольнодумца у них на него велось досье. Он просидел в Смоленском СИЗО около шести (!) месяцев. Мы всей семьёй стремились его «выручить»: папа приехал ко мне и привёз деньги, Вова и Валик тоже прислали, я моталась то к следователю, то с передачей в тюрьму...
Не найдя нужных для них улик, следователь (по особо важным делам!) освободил его до суда, но под надзор на Смоленщине, он не мог теперь жить и работать в Зеленограде. Я отвезла Шурику в тюрьму одежду, и мы вдвоём приехали в Рославль. Шурик жил у меня, работал разносчиком телеграмм, на выходные тайно ездил в Москву. И вот суд. Приговор вынесли на всю катушку: 3 года «химии» (работа на стройке), жизнь среди таких же осуждённых, в поле, в вагончике. Я приложила массу усилий, чтобы добиться его перевода из Починка в Рославль для отбывания принудработ. Взятки, «подарки»...
Так из ведущего инженера-разработчика НИИ он стал рабочим, вкалывая отбойным молотком...
Но всё не вечно под луной. Закончилась и эта его «одиссея». Через год и десять месяцев его освободили...
За короткое время он всё познал: тюрьму с её дикими законами, унижения, оскобления «начальников», разлуку с семьёй, сомнения и терзания, переоценку ценностей.
Вернувшись домой, он ещё нескоро войдёт в обычные рамки и ритмы жизни...
Но всё это теперь уже не так важно. Важно другое: он полностью перепрофилировал свою жизнь, литература и журналистика стали его профессией. Вот в чём его призвание! Последние 14 лет он работает литературным редактором в издательском доме «41», выпустил ряд своих поэтических сборников, ведёт в газете литературные страницы, составляет ежегодные городские альманахи, является автором-составителем фолианта о Зеленограде, имеет много публикаций в газетах и альманахах различного уровня, его приняли в Союз писателей России и Союз журналистов. Стихи брата автобиографичны, образны, оригинальны по форме. Я не берусь дать им профессиональную оценку, но многие из них мне близки и дороги.
НЕ ЖГИ ПЕРЕПИСКУ
Лиле
Не жги переписку. Не связку бумаг,
не вязанку топлива ветхую –
жжёшь время, в котором мой каждый шаг
стал жизни пунктирной вехою.
Ни почерк не жги. Ни строчки не жги.
Ты жжёшь на заветных болях
пожизненно документальные швы,
наложенные судьбою.
Не порти пространство. Не жги кислород.
Не этот сгорает, нынешний,
а тот, что плыл некогда в трубах аорт,
с приливом любви нахлынувший.
Живое сжигаешь. Дыханье не жги.
Жжёшь не листки и конверты,
а шёпотов ворох, где выдох мой жив,
и пульс двадцатидвухлетний.
Жжёшь письма – кардиограмму жжёшь,
написанную самописцем,
чей кончик когда-то смещала дрожь,
от сердца летя к деснице.
В запале не жги. Если близко к огню
внезапно порыв оказался,
ты погоди. Легко посягнуть,
но лжёт пепла лёгкая масса.
Не только меня это пламя ест,
ты заживо жжёшь своё детство.
На нём погорел не один поэт,
приверженец совершенства.
Там первое здравствуй и первое жду,
и тысячу лет я с тобой знакома,
и утюжок раскалённых губ,
и отутюженность тела нагого.
Не чиркай себя. И себя не пали.
Твой гордый характер – спичка.
Не дай, чтобы свет нашей лучшей любви
навек поглотила вспышка.
Не предавай полыханью. Не рай
моих тебе рук полукружья.
И всё-таки, милая, не предавай.
Храни для меня. Мне это нужно.
«Чистейшая поэзия», – сказала мне учительница Гриши, прочитав эти стихи в «Рославльской правде».
Или:
Слова святы уж тем, что их в начале
Бог произнёс. Ты тоже не молчи!
Хоть ты не Бог, но для миров молчащих
ночами с лампой буквочки ищи.
Он и ищет. «Свои буквочки». Свои образы. Свой родник, чтобы «окатить пустыню жаждущей души».
А то стихотворение, которое он посвятил мне – «Тетраптих Марии» – и три части которого я применила в заставках к главам, как мне известно, написано было им в тюрьме, на пределе обострения всех переживаний (и потому особенно мне дорого) – оно завершается такой, четвёртой, частью:
Сестра моя, бесценнейший портрет,
где лик грунтован каменною солью.
Мне потому так страшно умереть,
что ты тогда не сможешь жить от боли.
ВОВА. ЕГО РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ
И ещё я расскажу тебе, Миша, о Вове. Он провожал тебя как-то в Рославле до вокзала. Хороший человек. Верный брат. Добрый. Отзывчивый. Но очень ранимый и обидчивый с детства. Лучше всех его понимала мама: «Дети, не трогайте Вову, он младший среди вас, и к нему нужен подход». «Подход» по-матерински – это ласка. Мама всегда с ним была приветлива, предупредительна и находила «ключик» к его сердцу.
Вырос Вова на моих руках.
1944 год. Мама ушла на работу, а ребёнка бросила на меня: накормить, перестелить кроватку, уложить спать... а когда ему исполнился год, – глаз не спускай: раскачается в кроватке-качалке и падает с ней носом о пол. Сколько раз меня наказывала за это мать! А Вова был красивым ребёнком: кареглазым, чернобровым, с пухленькими губками и белыми зубами. Прелесть, а не ребёнок!
По характеру же всегда был очень молчаливым и замкнутым. Его часто за это поддразнивали Валик и Шурик, а мама защищала: «Не трогайте Вову, идите вы...».
... В связи с переездом родных в Рассуху и обратно Вова трижды менял школу, но учился на «4» и «5». 7 классов окончил на одни пятёрки и поступил в Трубчевский лесотехнический техникум. Мама ни за что не хотела отпускать его далеко от себя: «Да пускай этот будет лесником».
Я возила его на собеседование в техникум, его приняли.
Жизнь и учёба Вовы проходили уже без моего присутствия. Я работала и жила в Рославле. Но я знала всегда, что Вова хорошо учится, в техникуме на первом месте по успеваемости и дисциплине. Окончив учёбу «с отличием», он поехал на работу в Ригу по назначению на деревообрабатывающий завод. Тогда Латвия входила в состав СССР, и люди спокойно передвигались из Риги в Москву, из России в Латвию и обратно.
Отработав год, Вова решил продолжить учёбу в Лесотехнической академии в Ленинграде, получив открепление на работе, уехал, сдал вступительные экзамены, его зачислили в студенты, и начались 5 лет студенческой жизни. Это были 60-е годы.
Конечно, для всех нас борьба за знания и дипломы была нелёгкой. Вове тоже приходилось подрабатывать, чтобы прожить в Ленинграде, но мы за него не боялись, он уже имел жизненный опыт.
В конце 4-го курса он женился на прелестной однокурснице Нине Громовой. Кареглазая, с иконописными чертами лица, стройная, спортивная, с независимым характером, она была очень привлекательна. Вова тоже был ей под стать. Красивая пара! На свадьбе были мы с мамой, Шурик, Самуил и моя подруга Лёля. Свадьба была студенческой, непритязательной, весёлой... А через год родилась девочка, назвали Леной. На 5-м курсе.
От всех нас Вову отличало его трудолюбие и умельство. Нет такой работы, которую бы он не выполнил. Уже подростком он мастерил мебель, обшалевал нашу хату в Пятовске, выложил кирпичом погреб, в том числе и его свод. Он всё сделает: нож – не хуже папы, разберёт и починит мотоцикл, машину, отремонтирует домашнюю технику, построит дом, решит любые инженерные вопросы, связанные с механикой. Я всегда ждала его. Приедет, попрошу – поможет: врежет замок, застелет пол в квартире деревоволокнистой плитой, покрасит рамы... Папа всегда высоко оценивал его работу: «Да... сукин сын... всё умеет».
Когда молодая семья вернулась в Ригу, жили в общежитии, пока получили квартиру. Сначала один, а потом вдвоём работали на рижском ДОЗе. Вова рос в должностях, двухкомнатную квартиру поменяли на трёхкомнатную, родилась Аня... а до её рождения отслужил в Казахстане на военном аэродроме два года.
Я часто бывала в Риге и с Гришей, и одна, и с Самуилом. Нина – человек радушный, немеркантильный, много работала, старалась где-то устроиться дворником, чтобы не ущемлять потребности детей. Конфликты бывали между Вовой и Ниной, но кто может жить без каких-то трений в семье... такое редко случается.
В Пятовск Вова с семьёй приезжали довольно часто. Мама любила Нину, угощала её самогонкой, провожала со слезами, а папа величал сноху Андреевной. Последний раз они были на 85-летие папы в 1987 году с Леной и Аней. А потом что-то зашаталось, надломилось, треснуло... и семья распалась. Дети выросли, выучились, жить бы да жить! Я не берусь судить о том, кто в разладе этом виноват. Думаю, что оба. У Вовы престижная работа, компании с выпивкой, поздние возвращения домой, у Нины – агрессивная реакция, чрезмерная гордость, скандалы, даже драки... а к Вове, как мама говорила, нужен был «подход»...
... Вова подал на развод. Он жил уже с Леной. Пробовал возвращаться в семью, но никто из них не извлёк полезного урока. Когда Шурик и Лиля увидели Вову, возвращавшегося в Ригу из Семёнова, где он был с Ниной и детьми у тёщи, Нининой матери, стало ясно: ему надо лечиться и вести другой образ жизни. К этому времени он потерял работу на РЭЗе, где сделал себе карьеру, и ему нужна была помощь – моральная, медицинская и материальная. Договорились, что он переезжает в мою квартиру в Рославль (как раз она освобождалась в связи с моим переездом в Зеленоград) и будет жить в России. Это был спасительный вариант, и он согласился.
Через несколько месяцев, пройдя все бюрократические тернии, он со своей второй женой приезжает в Рославль. Я сделала всё возможное для него: переоформила на него квартиру, устроила на работу конструктором в ВРЗ (вагоноремонтный завод), оставила ему дачу и имущество, направила через знакомых Лену на курсы по компьютеру... потом и она нашла работу, и жизнь началась, можно сказать, с чистого листа.
Конечно, всё это давалось нелегко: разрыв с семьёй, заново заводить знакомства в чужом городе, новая работа... а главное – подорванное здоровье: вспыльчив, порой не даёт отчёта своим действиям, кричит, беснуется... а то замолчит, днями не разговаривает... пока не оттает душа... но что делать? ничто не проходит бесследно: ни его последний образ жизни, ни трагедия в семье, ни положение по службе... Всё это наложило на нём печать трагизма и разочарования. Но, слава Богу, он сохранил в себе доброе сердце и обострённое чувство совести, любовь к своим дочерям, внукам и желание работать. Вот и теперь он собирается съездить в Луганск на могилу к Валику: «Я должен. Я не был на похоронах». Он порядочен и очень честен. Как папа. Как мама. Вот только был бы здоров и обрёл душевный покой.
БРАТУ ВОВЕ НА 60-ЛЕТИЕ
Вова, давай, брат, в обнимку
Пройдёмся по улочке, где
Край наш зовётся родимым –
В бурьяне, в репьях, в лебеде.
Положим друг другу на плечи
Руки, как ветви дерев.
Сплелись мы давно и навечно,
Любовью, видать, заболев.
Когда приближаешься к краю,
Любовь эта жутко остра,
Нещадно нас, бедных, пронзает,
Навроде внутри костра.
Пусть пялятся люди на странных
Пришельцев, тверёзых вполне.
Нас двое братьев осталось,
Один ты единственный мне.
Поэтому, брат мой, в обнимку
Давай попетляем чуть-чуть.
К родителям на могилку
Потянемся заглянуть.
Присядем у мрамора Миши...
Валерий длит список потерь...
Братов было четверо ближних –
В обнимочку двое теперь.
Александр Шерстюк
* * *
Итак, мой дорогой внук, я вкратце и в меру моих литературных возможностей рассказала тебе о прошлом: о наших предках, их времени и земле, где они похоронены. Ты узнал о моих родителях, их жизни, занятиях, пристрастиях, моих братьях и их судьбах, моей сестре. Мне хотелось донести до тебя дыхание времени, когда я была молода и романтична. Я поделилась с тобой своими секретами: как я влюблялась, как мечтала и как рушились мои планы и надежды.
Во мне всегда отсутствовало чувство чрезмерного хвастовства, но о радостном, светлом в моей жизни мне хотелось с тобой поделиться... я стремилась видеть в людях хорошее и понять их неблаговидные поступки. Я уверена, что в любом человеке хорошего больше, чем плохого. Так думал мой отец.
Жизнь человека – это миг. И этот миг не должен быть омрачён злобой и ненавистью. Пожилые люди к концу жизни становятся мудрее. Они хотят видеть в своих детях и внуках достойных людей: совестливых, честных, умных, в гармонии с окружающим миром. В этом и есть счастье человека – найти себя в жизни. Иди и ты своей дорогой, Мишенька, учись, занимайся любимым делом, люби и постарайся быть любимым, никому не завидуй, никому не мсти, будь щедрым, добрым, и тебя будут уважать – где бы ты ни был.
Я хочу, чтобы ты это понял.
* «Охапками их покупал...». Машенька, да вспомни то время – когда не то что охапками, а просто одну любую книжку, даже из русской классики, Тютчева, Блока и т. д., купить было невозможно. О приобретении любимых мною Лорки, Верхарна, Рембо, Вийона и множества других иностранных авторов можно было только видеть несбыточные сны. В СССР почти всё было дефицитом, но книги были дефицитом из дефицитов. Книг издавалось (не считая агитпропа) чрезвычайно мало, и все они шли из-под прилавка, по блату и за большую переплату. Именно так снабжали меня книгами и ты (больше всего – ты!), и стародубцы – используя некоторые связи в книжных магазинах. Если бы можно было покупать «охапками», я бы, наверно, не стал рыскать по книжным полкам сотен библиотек, тратя на это полжизни. И напрасно ты мне приписываешь философию насчёт «делёжки». Эта расхожая фраза всегда была мне неприятна, внутренне чужда. Я считал возможным брать только у государства, только книги, и только потому, что именно государство ограничило моё личное право на ту роскошь, роскошь человеческого общения с копилкой знания и мудрости, на которую имеют право все.
И ещё. Лицемерие режима проявлялось более всего в этом: развесив в парткабинетах плакаты «Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которое выработало человечество», правящая партия не только не стремилась дать людям эти богатства, а напротив, всячески прятала их. В этих убогих кабинетах не было ни одной книги философов, даже из предтеч марксизма. Даже Канта не было. А уж за Бердяева, тайно привезённого кем-то из-за границы и здесь отксеренного, КГБ меня долго терзало... Ведь не секрет, что тысячи всемирно известных авторов у нас вообще не издавались. А если что-либо реденькое выходило, то микротиражами, так что и в сотнях библиотек на полках найти что-либо интересное было «добычей радия». Вспомни, как люди перепечатывали книги на пишущих машинках, перефотографировали их, набирали на ЭВМ и распечатывали ужасными шрифтами на этих компьютерах-динозаврах, вспомни талоны макулатурные, очереди сдавать 20-килограммовые упаковки газет; лотереи, наконец, где подписку выигрывал один из сотен страждущих... Нашим потомкам этого маразма уже будет и не понять.
Я себя не оправдываю. Бог – судия и мне, и тем следователям, которые при обыскеу меня дома, пользуясь суматохой и нервным состоянием членов моей семьи, украли ряд важных для меня книг, в том числе Библию на старославянском, подаренную мне крестившим меня священником.
Книги я любил и люблю сильнее всего на свете (в вещественном мире). Поэтому мне только их и дарили. И сам люблю их дарить. А драма, которая произошла со мной, точнее, связанные с нею переживания, запечатлены в написанной мной в тюрьме «Медали преступника» (вышла в «Литературном Зеленограде»-2002). Прим. А.Шерстюка.
Часть IV
МОЯ ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ РОСЛАВЛЕ
Сестра моя, обычнейший портрет.
Он чернобел. В нём к свету тень приникла.
И рамки профуганенный багет
протравлен хозтоварною морилкой.
И надпись ненавистная: Достать.
Достать, втоптать в утробу ненасытства.
И в черепки. И терпеливо ждать,
что хоть одна взыскрится ученица.
Капелла школьная. Как это важно – спеть.
Их спеть в одно. Вернее, им бы спеться.
К разрыву путь ведётся – проще нет –
как в кровоизлияниях – от сердца.
Осколки разноцветные сгребать
по всей стране рассыпанного детства,
чтоб, как тогда, был братом брату брат.
А сын уже – как идол бельведерский.
Александр Шерстюк. Тетраптих Марии, III
Письмо 18
РОСЛАВЛЬ
Как ты уже знаешь, Миша, я получила назначение на работу в г. Рославль. 15 августа, как и предписано, я приехала с моим скромным багажом, состоявшим из книг, бабушкиной перины и кое-какой одежонки, в Рославль, нашла себе комнатку в частном доме в районе 3-й школы, в которой я должна была начать свою трудовую деятельность. Поначалу было очень трудно: без подруг, без шумных аудиторий, без аплодисментов зала, без нашего родного общежития. Зарплата мизерная – 90 рублей, необходимых вещей нет (накрывалась шубкой в холодные дни), одежда старая. Привыкала я к городу медленно. Рославль был совсем не таким, как теперь. Не было Дома культуры, «Детского мира», нашего дома, аттракционов в Первомайском сквере, мемориала погибшим воинам и т. д. Не было заводов («Автозапчасть», «Алмазного инструмента», «Тормозной аппаратуры»), микрорайонов... всё было не так, как сейчас.
Зато были две танцплощадки, где играли духовые оркестры, по городу ездили на лошадях, и одноэтажные частные домики утопали в садах.
В тот 1958 год в городе было много яблок, город благоухал яблочным ароматом и казался огромным зелёным кустом, раскинувшимся на холмах.
Когда я впервые пришла на Бурцеву гору, меня охватило чувство умиления. Необыкновенная панорама: внизу – речка, где плещутся выводки уток, сквозь крону старых лип вдоль шоссе проглядывают золочёные купола храма, из труб домиков, спрятавшихся в садах, поднимался дым, а паровозные гудки на вокзале дополняли картину маленького провинциального города. Подвернувшийся случайный собеседник объяснил мне, что с Бурцевой горы начинался город («детинец») и назван он Рославлем (изначально – Ростиславль) в честь основателя его князя Ростислава в XI веке.
Потом я вечерами иногда посещала танцплощадки, молодёжь танцевала вальсы, танго, фокстроты. Грациозно и красиво! Духовой оркестр играл самые популярные вальсы: «Дунайские волны», «На сопках Маньчжурии», «Осенний вальс», латиноамериканские танго.
Девушки были одеты в платья и юбки до колен, парни – в брюки и рубашки. Не было шикарных нарядов, а европейская мода до Рославля ещё не дошла.
Особенно оживал город весной, когда всё зацветало: сады, сирень, черёмуха, жасмин. Вечерами народ высыпал на Бурцеву гору: гуляли, пели песни, танцевали и наслаждались буйством природы.
Я делала по утрам пробежки: одевала шаровары (шитые спортивные широкие штаны) и устремлялась узкими переулками на гору. Цветущие сады, поднимающаяся туманная дымка, восходящее солнце, щебетанье птиц, свист иволги и качающиеся плывущие купола... город казался загадочным, волшебным, и восторг наполнял мою душу.
Так я потихоньку стала привыкать к городу. Мне уже нравилась провинциальная тишина, щёлканье соловья в хозяйском саду, звон колоколов, зовущих прихожан в храм, звуки духового оркестра и местный говор.
Я поняла, что Рославль – это Россия, где народ сохранил ещё национальные традиции и обычаи и распахнутость души.
Но тогда я не могла предположить, что в Рославле родятся у меня сын и внук.
Письмо 19
ПЕРВЫЙ УРОК И ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН
В Рославле ждал меня сюрприз. Оказалось, что предполагаемый для меня 5-й класс не набрали, т. к. не хватило нужного количества детей, а из 10-го класса учительница на пенсию не ушла. Директор школы предложил взять 2-й класс. Я имела право работать с маленькими детьми, у меня на руках был диплом за педучилище. Делать было нечего – я согласилась.
И всё было хорошо! Прекрасный класс! Работая в нём, я полюбила школу. В этом классе училась и Тамара Яковлева, которая стала твоей, Миша, крёстной. Маленькая, голубоглазая, курносенькая, она была прелестна: красиво писала, училась на одни «пятёрки» и была очень внимательной на уроке. Егорченкова Наташа, Левшакова Лиля... они живут в Рославле, а я всегда рада встрече с ними. Им скоро по 55 лет!
... Помню, как я зашла впервые в класс – тоненькая, с косой, в костюмчике терракотового цвета, на каблучках. Везде: на столе, подоконниках, партах, в руках ребят – море гладиолусов, астр, георгин. Дети нарядные, много белого цвета и бантов на головках девочек. Я рассказала о наших планах, учебниках, немного посчитали, а потом я им спела русскую песню «Пряха». Дети притихли, кто-то хихикнул... я предложила выучить песенку «Раз морозною зимой», и дети запели:
Раз морозною зимой
Вдоль опушки лесной
Шёл медведь к себе домой
В тёплой шубе меховой.
Шёл он, шёл к своей берлоге
По просёлочной дороге
И, шагая через мост,
Наступил лисе на хвост.
Спасибо моему учителю Попову А. Т. Это с ним я выучила эту шуточную песенку, и как она мне пригодилась!
Дети были счастливы.
Так я с песни начала работу и песней закончила...
Я работала в этом классе с упоением и всегда интуитивно чувствовала, что я всё делала правильно: русскому языку учила с опережением, задачки учила анализировать, много занималась устным счётом, а на уроках чтения старалась пробудить в детях воображение и эмоции.
За год они научились выразительно читать стихи и книжки из библиотеки, умножать и делить, решать усложнённые задачи, в общем, я старалась им дать больше, чем требовалось по программе. Я научила девочек петь на три голоса – и это было удивительно! На смотре художественной самодеятельности хор школы № 3 и ансамбль девочек 2-го класса заняли первое место среди школ города. Это была победа, мой авторитет шёл в гору.
На следующий год мне отдали 5-й класс и два 10-х. Моя мечта осуществилась. Мой теперь уже 3-й класс взяла Ева и была очень довольна подготовкой класса.
А меня ожидал адский труд. Сколько я перелопатила литературы, проверила сочинений и рабочих тетрадей, чтобы быть на высоте и покорить айсберг. Десятиклассникам по 18 лет, мне – 25. Я тоже была молода! Олег Иванов – прекрасный юноша, острый на язык, насмешник, юморист, старался «завести» класс и урок обратить в шутку. Я боялась идти в класс: опять этот Иванов смешает все мои планы. И я поняла: я должна его победить своим превосходством. Чего мне это стоило! Писала вечерами конспекты, выучивала их назубок и... держись, Иванов! Я излагала материал безупречно, красиво и эмоционально, и класс цыкал Иванову: «Не мешай слушать и записывать!» Иванов открывал тетрадь и что-то там писал за мной.
Не мытьём, так катаньем, но Иванов был побеждён, он старался не падать лицом в грязь и готовился к моим урокам, «поймать» я не смогла его.
Но педагогическое дело – трудное и тонкое одновременно. В параллельном 10-Б классе я сдуру пообещала, что не дам списать сочинение на уроке. Проверяла столы, а они улыбались и списывали. У некоторых отобрала шпаргалки, но Камзалов был неуловим и списывал до конца года. Были и открытые конфликты: удаляла с урока, вызывала родителей, ставила «двойки» в четвертях, но одно поняла: я должна работать честно, требования и подход должны быть одинаковы ко всем, панибратства не допускать, никогда не лгать, чтобы избежать дешёвого авторитета и снискать уважение школьников. И ещё я поняла, что учитель не должен вызубривать преподносимый материал на уроке. Его надо пропускать через своё сердце и изложить доступно и интересно, к ученикам же предъявлять объективные требования к усвоению знаний. И если ты добился этого сразу, то работать будет легко, твой авторитет будет работать на тебя.
Я добивалась всегда отличной дисциплины на уроках; разговоры, хлопанье парт, шумные движения не допускались. Я умела увлечь их в единый учебный процесс и этим достигала успехов. Мне приятно вспомнить, что своё хорошее мнение обо мне как об учителе мои ученики выражали письменно и устно, часто благодарили меня и старались своих детей отдать в классы, где работала я.
В 5-м классе я часто уроки дополняла импровизацией: подбирала материал, чтоб знания расширялись и хорошо запали в душу. А иногда и пели. Стихи «Бородино», «Узник», «Парус», «К няне» положены на музыку, так почему их нам не спеть? Подыгрывала на мандолине, а они стараются, из кожи лезут, а поют.
Как-то спустя годы иду по улице и кто-то сзади запел: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спалённая пожаром, французу отдана...».
Обернулась – двое подвыпивших мужиков лет 40. Одного узнала: Борычев, вернувшийся из «зоны». «Спасибо, Мария Александровна, за ваши песни, других не помню, а ваши вот пою и сейчас...». Посмеялись.
10-е классы экзамен по литературе сдали успешно. На устном экзамене читали, как никогда, много стихов наизусть, особенно Маяковского, цитировали монологи, а я потихоньку смахивала слезу, потому что это был и мой экзамен на профессионализм. Сдала...
Это время кажется мне теперь очень далёким и прекрасным сном. Я не всех помню моих учеников по фамилиям, но вот голоса, лица, их почерки, их парты помню. И Иванова Олега (он умер) помню, и Риту Ветлицыну, и Ларису Рафаенко, и Варченкова О., и Костю (фамилию забыла) помню... а Циля Блюмкина стала моей младшей подругой, навещает меня, когда приеду в Рославль, благодарит за радость общения.
Им всем за 60...
А 5-й класс я вела до 11 класса. Многие из них мне пишут или звонят. Им тоже уже по 55 лет: Валя Решетникова, Нина Яковлева, Галя Кулёхина, Наташа Мироевская, Борис Томашов... где вы, мои дорогие?!.
Время!
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Время всё уносит на своём пути: события, людей, память... любовь...
P. S.
Впрочем, с Наташей Мироевской мы иногда встречаемся. Она стала журналистом, главным редактором журнала «Общественное питание», много лет возглавляла его в советское время, возглавляет и сейчас, правда теперь он издаётся под каким-то другим, «перестроечным», названием. Я горжусь своей ученицей, этими её трудовыми и творческими достижениями, но личная судьба её оказалась очень сложной.
Письмо 20
ДРУЗЬЯ И КОЛЛЕГИ
А теперь я расскажу тебе, Миша, о людях, с которыми я работала, дружила, просто общалась. Они мне очень дороги, потому что всегда были рядом со мной...
В школе № 3 я отработала 16 лет. Русский язык, литература, пение, история – предметы, которые я вела в классах от 5 до 10-го. Как же быстро пролетели эти 16 лет! У учителей отсчёт времени идёт по четвертям: два месяца – конец первой четверти, пиши контрольные, выставляй за четверть оценки, подбивай итоги... ещё два месяца – и нет I полугодия, дети идут на каникулы, а II полугодие, когда наступает весна и цветёт природа, – это радость и напряжёнка одновременно. Кто хочет учить уроки в апреле-мае? Я стремилась всегда основной материал пройти к концу апреля, чтобы май оставить на повторение. И это мне удавалось.
Лучшие годы моего труда, конечно, связаны с 3-й школой. Тогда я была молода, энергична и не боялась никаких проверок. Уже в первые два года я приоделась, появились поклонники, но замуж я собиралась выйти за Женю Разъездного. Мой обожатель приезжал ко мне в Рославль на Новый 1959 год, и мы договорились о встрече в Пятовске на 1 Мая. Женя тогда учился в институте в Гомеле.
Мы встретились 2 мая. Гуляли в роще. Разговор не клеился. Я поняла, что нашим безвинным отношениям пришёл конец. Я ни о чём его не спрашивала. Он нарвал букетик жёлтых первоцветов и сфотографировал меня с ним, а потом сказал: «Маша, давай останемся друзьями».
Не сказав ему ничего в ответ, я резко поднялась и убежала.
Назавтра приехал навестить меня Миша Стажков. К вечеру я пошла проводить его к поезду. Дорога шла через рощу. Так случилось, что я встретилась, возвращаясь домой, с Женей. Было около 10 часов вечера. Стояла кромешная тьма. Небо было затянуто тёмными низкими облаками, роща погрузилась в безмолвие и мрак. «Я тебя провожу», – предложил Женя. – «Нет!» – ответила я и шагнула, цепенея от страха, в темноту. Я спотыкалась о корни деревьев, падала, плакала от обиды, тяжело дышала и чувствовала себя глубоко оскорблённой.
Я переживала тогда депрессию.
... Прошли годы. Я встретилась с Женей через 29 лет, в 1988 году на нашем празднике – 35-летии окончания педучилища. Встреча проходила в Брянске. Он был оживлён, произносил тосты, танцевал, рассказал мне о некоторых своих похождениях. И я подумала: судьба ко мне благосклонна. От любви ничего не осталось, мы стали разными, и Женя был далеко не тем, каким рисовало его моё воспалённое воображение.
Но что теперь обсуждать то, что осталось далеко за горизонтом? Жизнь прожита, отмеченная множеством уготованных мне Судьбой вех. Одна из них принадлежит Жене. И тут ничего не поделаешь.
Только вот... пути Господни неисповедимы.
На днях – звонок.
– Мария Александровна, это Дима. Я не успеваю на электричку, можно ли остаться у вас?
– Конечно, Дима, приезжай.
Это внук Жени. Мы с ним и Ольгой (дочерью) знакомы. Он учится в Зеленограде. Хороший мальчик. Целеустремлённый и открытый... когда бывает у меня, мы с ним по-взрослому обсуждаем житейские проблемы.
...Однако вернёмся в 1959 год. В школу № 3.
Я работала с прекрасными людьми – честными, чистыми, порядочными. Они были моими коллегами и друзьями.
Добрейший, человечный директор школы Яковлев Иван Иванович. У меня с ним сложились идеальные отношения. Он мне симпатизировал и покровительствовал как мог, был доволен моей работой и ставил меня в пример другим. По его ходатайству мне дали комнату в хорошем элитном доме, наградили значком «Отличник народного просвещения», поручали такую ответственную работу, как инспектирование других школ, ведение художественной самодеятельности и т. д. Умер в 45 лет. Он был инвалидом войны, и мы все оплакивали его раннюю смерть.
Наш учительский коллектив был тогда молод. Мы собирались на праздники, дни рождения, пели, и Иван Иваныч всегда просил спеть одну и ту же песню: «Не корите меня, не браните» (правда, он её переиначил: «Отдалась я ему, отдалась»).
Любимцем всех женщин был Чалый Григорий Васильевич. На уроках немецкого языка у него дети играли в карты, шашки, ходили по классу, но в учительскую он входил всегда с улыбкой и песней «о рушнике», которую он любил и пел по-украински. У него был солнечный характер, мы его обожали. Для каждой женщины он умел найти нужные слова и в нужный момент.
Моей подружкой и коллегой была и остаётся сейчас Козлова Серафима Владимировна – Учительская Звезда гор. Рославля!
Её уроки словесности восхваляли, опыт распространялся среди учителей школ города, она много работала над собой и честно несла свой учительский крест. Да, она умела дать урок эффектно, придумать какие-то новшества, выдать эмоции и т. д. Я всегда искренне радовалась её успехам, но подражать не хотела и не умела. Я работала по-своему и всегда знала, как построить урок, чтобы дети поняли, усвоили и ответили, меня никогда не подводила интуиция. И это правильно. Каждый учитель работает так, как позволяют ему его интеллектуальные и личностные возможности.
Дружить с Симой – одно удовольствие. Не предаст. Не подведёт. Промолчит, но не обманет. Ей можно доверить, она придёт на помощь и всегда посочувствует, развеет твои сомнения и поддержит. Если б Бог дал ей больше здоровья! И как жаль, что, переехав в Москву, я лишилась такого чуткого и нежного друга!
Есть у меня в Рославле ещё одна задушевная подруга – Антонина Ивановна Кудрявцева. Она в школе у нас была завхозом. Деловая, симпатичная, любящая правду и справедливость, она всегда поможет, выручит, пойдёт на любые жертвы. Когда её сын оставил жену с двумя детьми, она, разорвав с сыном отношения, приютила невестку и внуков, а потом и выдала её замуж за достойного человека... Тоне уже 80, но она энергична и по-прежнему добра. Я всегда её навещаю. Нас трое: я, Сима и Тоня. Нас трое. Мы дружим более 40 лет, и я этим горжусь.
Ни о ком из своих коллег я не имею права сказать плохо. Все – прекрасные учителя, мы жили одной семьёй. Любовь Никифоровна, мать Тамары, – редчайшей доброты человек, Надежда Ивановна, принципиальная, порядочная, умная... я всегда у неё бываю, когда иду на кладбище.
Многих уже нет. Болезни, возраст, судьбы...
...Нет моей любимой Лёли – чудной, нежной, обаятельной, верной... Мы с ней работали вместе только три года. В 1963 году она развелась с мужем и уехала в Ленинград. Там какое-то время жила у сестры, потом вышла замуж, родила второго сына... купила кооперативную квартиру. Я трижды бывала в санаториях в Зеленогорске и трижды мы были счастливы встретившись. Голубоглазая, с изумительным цветом лица и голливудской улыбкой, она поражала меня своим талантом красноречия. Когда она начинала говорить, то слова у неё вязались в длинную непрерывную цепь, перемежаясь со смехом, слезами, улыбкой, жестами... Прирождённый психолог! Она знала, что кому сказать, какой дать совет, в чём переубедить. Лёля умела рассеять сомнения собеседника, поддержать в нём его дух и правоту. Люди тянулись к ней за поддержкой и помощью. Мне с ней было уютно и легко.
А как она нравилась мужчинам! Она умела любить! Это она познакомила меня с Самуилом и способствовала моему сближению с ним.
Умерла она в феврале 1995 года от рака мозга. Ей не было 60 лет.
Я до сих пор помню её воркующую речь, ослепительную улыбку её красивого большого рта и заразительный смех. Смиренно преклоняю свои колени перед её именем и нашей дружбой.
Да, прекрасны русские люди! Радушны, хлебосольны, бесхитростны, незлопамятны, добры и совестливы. Такими были мои коллеги. Такими были родители моих учеников. Приезжаю в Рославль – кругом знакомые лица. Здороваются, улыбаются, расспрашивают о моей жизни на новом месте. «Возвращайтесь, у нас лучше, и квартиры дёшевы», – советуют многие, но...
Если б молодость знала,
Если б старость могла...
Спасибо за память, дорогие рославльчане!
Письмо 21
И ТАКОЕ БЫВАЛО
Миша, в моей учительской работе было много стрессовых ситуаций, и о некоторых из них мне хочется тебе рассказать.
Не помню, в каком это было году, но я уже была замужем и работала в школе не первый год. Тогда школьники ездили в колхозы на уборку урожая овощей, льна, а в основном, картофеля. В один из сентябрьских дней мне поручили 7-й класс, в котором я вела только пение, чтобы я поехала с ним в близлежащую деревню Петрово на уборку картошки.
Приехали на грузовике в деревню, но мальчики на поле не пошли. Гурьбой они убежали на луг к пасущимся там лошадям, стали их ловить и пытаться на них кататься. Девочки со мной ушли на поле, и мы начали работу. К счастью, часа через два пошёл дождь. Мы вернулись с поля к конторе и стали ждать транспорт, который отвёз бы нас домой. Подошли и мальчики, промокшие и грязные. С нарушителями дисциплины я не разговариваю и стараюсь вообще их не замечать. Тогда они, чтобы обратить на себя внимание, набрали листьев сухих, свернули сигары из них и, расположившись передо мною в кружок, закурили. Ну и курите, я опять ноль внимания. Тогда один из них, Ляховкин, красивый белокурый мальчик, решил меня «достать»: зашёл сзади меня и стал мне в затылок пускать едкий дым. Все замерли в ожидании развязки. Реакция была мгновенной: я вскочила и врезала ему по роже раза два кулаком. Немая сцена. Никто этого не ожидал. Тут подошла машина, я позвала девочек, и мы уехали, а мальчиков оставила мокнуть под дождём.
И вот... вечер. Я сижу дома, а на душе скребут кошки: не случилось бы чего с ними! Вдруг звонок: «Мария Александровна, где мальчики 7-го класса? Идите немедленно в школу», – это Иван Иванович, директор. Прибегаю. В кабинете директора сидят мамочки и плачут: «Если что случится с нашими детьми, мы отдадим вас под суд», – закудахтали наперебой. Тут я испугалась по-настоящему, но виду не подала, а рассказала о поведении их детей в колхозе. Мамы притихли, а директор велел найти такси и поехать искать ребят в Петрово. Я с родителями вышла на шоссе ловить машину, как вдруг вижу вдали у водокачки силуэты: сгорбленные, с вёдрами в руках, гуськом идут мои мальчики, еле переставляя ноги. Уже темно! Родители обрадовались, просили меня на них не обижаться, простить их детей, которые доставили мне столько неприятностей, и на том разошлись. А утром – приказ по школе: мне объявлен выговор за бездушное отношение к детям.
Теперь я думаю: как я могла бросить 14-летних подростков в поле? А если бы действительно случилось что-либо трагическое? Меня бы, конечно, судили. Нельзя давать эмоциям брать верх над разумом. Сейчас я бы этого не сделала. Учимся на ошибках!
Был ещё один очень смешной случай.
... Я веду урок пения в 5-м классе. В руках мандолина, и я с ними по фразам разучиваю песню. Когда-то в педучилище я играла в оркестре на четырёхструнной домбре, и эти навыки мне пригодились: я могла по нотам выучить детскую песенку, партии хора, и это мне помогало в работе.
Итак, мы поём, детям нравятся уроки пения, на лицах улыбки и горящие глазки.
Вдруг настежь дверь – Петров. Показывает неприличные жесты, что-то выкрикивает и убегает. Закрываю дверь. Через три минуты опять всё повторяется. И так много раз. Дети возмущаются, но Петров продолжает над нами издеваться. Что делать?
Я притаилась у двери, дети затихли. Ну, думаю, я тебе сейчас дам!
И вот он! Дверь распахнулась, рожа передо мной. Я замахнулась мандолиной, но он увернулся и побежал по коридору, я – за ним, он – под лестницу, я – опять за ним. И вот он, гад! И мандолиной его – и раз, и второй! Мандолина сломалась, и гриф повис на струнах. «Простите, больше не буду, не буду!» – кается Петров. – «Убью, если ещё раз подойдёшь к двери!» – говорю ему.
Что творилось с классом, когда увидели разбитую мандолину! Захлопали, завизжали, упали на парты... я тоже смеялась вместе с ними, и урока не было!
В учительской мои коллеги долго смеялись и благодарили за экзекуцию над этим выродком, который всем учителям потрепал нервы предостаточно.
Мандолину я купила назавтра же, тогда она стоила всего 5 рублей. Она и сейчас лежит у меня в пакете на шкафу, моя подруга-мандолина.
Всякое бывало!
Однажды отправила мальчика домой с головной болью. А он упал на льду, у него сотрясение мозга. Я не догадалась спросить, отчего у него болит голова, не вызвала «скорую помощь», а родители пожаловались в гороно, и опять выговор, переживания.
Девочку Наташу Осмоловскую оставила на второй год в 6-м классе. Да, она была безграмотной, ошибок делала много, но что эти ошибки в сравнении с теми страданиями, которые она перенесла? Я часто её встречаю в городе и всегда прошу у неё прощения за ту непростительную ошибку, когда я отнеслась к ней, человеку, формально, а не по совести.
Порой я была чересчур требовательной, беспощадной к тем, кто не хотел учиться. Это и хорошо, и плохо. Теперь я это понимаю.
И всё-таки хорошего было больше. Меня слушали, уважали. Со мной был хор – это около 100 человек. Мы побеждали на смотрах школ города. Я писала сценарии, готовила вокальные номера. Первые уроки вокала получила от меня Тамара Яковлева – теперь лучшая солистка Смоленской области.
Смотрю на фотографии. Все такие юные, красивые. Вот хор, а это танец, а вот эта фотография – на ней пантомима на тему песни Окуджавы «Ах, война, что ты сделала, подлая...».
Как молоды мы были! Быть молодым – счастье.
Письмо 22
ТВОЙ ДЕДУШКА
Я вышла замуж за твоего дедушку Тёмкина Самуила Давидовича в апреле 1963 года, но случилось это не сразу.
... На одной из вечеринок на квартире у Лёли я увидела Самуила. Лёля меня представила: «Саша (его так звали), это Маша, поухаживай за ней, она хочет уйти». Я действительно уже собралась домой, так как всё здесь было не по мне: пили, гудели, курили... в общем, в этом обществе, а здесь были, в основном, инженеры завода передвижных электростанций, мне было неинтересно. С Тёмкиным мы познакомились, он смущался и ещё больше стал заикаться. Говорили о пустяках, пошли вместе домой, он меня проводил на ул. Нахимова, где я снимала комнату. Ему тогда, в 1960 году, было 28 лет, он был женат, у него рос сын Марик, которому шёл 2-й год. Встреч с ним я не искала, но меня попросили на заводе подготовить вечер художественной самодеятельности, и я это сделала: хор, несколько вокальных номеров, художественное слово и др. После концерта – банкет и танцы. Самуил танцевал со мной, улыбался и сказал чужую фразу: «Маркиза, ваши прекрасные глаза не дают мне покоя». Разумеется, я не придала этой шутке никакого значения. Я понимала: в его жизни нет определённости, и мне не хотелось путаться у него под ногами.
Тут я должна тебе, Миша, о дедушке рассказать подробнее. Из рассказов бабушки Марии Абрамовны и тёти Сони я узнала, что детство его было тяжёлым и тревожным. Ты знаешь еврейское кладбище, где похоронены твои предки. Там есть за кладбищем Бухтеев ров, где немцы в войну в 1941 году расстреляли евреев из Рославля и окрестных мест (Шумячи, Кричев), кто не успел эвакуироваться. Бабушка Мария Абрамовна, Вера, Самуил, а также тётя Соня с Женей, родители бабушки сумели выехать. Всех их было 8 человек. Они уехали в Тамбовскую область, там они работали в колхозе и зарабатывали на жизнь. Дедушка Давид и дядя Миша (Сонин муж и брат Марии Абрамовны) были на войне. Но немцы всё дальше продвигались в глубь страны, и тогда наши родственники уехали в Башкирию, ближе к Уралу. Вот там они хватили горя. Они голодали. В колхозе работали, но за работу ничего не получали. Единственным источником существования был труд тёти Сони, она шила, и ей удавалось заработать то ведро картошки, то бидончик молока, то немного муки. От голода умерли тётя Самуила и дедушка Абрам, у Самуила стала гнить нога, все стали опухать, одна тётя Соня держалась и спасла Самуила, она на себе тащила его 12 км до больницы. Других подробностей я не знаю.
Вернулись они в Рославль осенью 1943 года, когда город был освобождён. В язвах, завшивленные, голодные, в рванье и опухшие, они приехали на пепелище: их дом был разбомблен и разграблен, и никто их здесь не ждал.
Мыкались по чужим углам несколько лет, пока получили где-то в середине 60-х гг. нехитрое жильё. Сначала дедушка Давид однокомнатную квартиру без удобств, потом и тётя Соня двухкомнатную «хрущёвку». Бабушка и умерла в этой квартире, не зная, что такое тёплый туалет, вода в доме или центральное отопление. Марик, уезжая в Израиль, продал эту квартиру по ул. Ленина, 5 – за 500 долларов. Но это уже потом... а тогда жизнь продолжалась.
Закончилась война, вернулся израненный дядя Миша, контуженный дедушка Давид. Родились послевоенные дети Аркаша в 1947 году и Ося в в 1949-м. Самуил и Вера учились сначала в школе, потом в железнодорожном техникуме.
Бабушка мне рассказывала, что Самуил был очень скромным, тихим юношей с прекрасной памятью и стремлениями к знанию. Он знал множество стихов и страницы прозы наизусть, пробовал писать вирши и дневники. Он много читал и был прилежен в учёбе.
Техникум он окончил с отличием и поступил в МИИТ (Московский институт инженеров транспорта), где и проучился 5 лет.
Я ничего не знаю о его студенческих годах, но сохранились письма его друзей, из которых можно сделать вывод, что у него были не только приятели, но и подруги.
По окончании института он поехал на работу по распределению на ВРЗ в г. Стрый Львовской области. За мизерную зарплату он поначалу работал мастером в цеху, а потом конструктором в КБ. На заводе он познакомился с милой девушкой, тоже инженером, окончившей Днепропетровский институт, родом из Котовска, что близ Одессы, – Инной Добровенской. Вскоре они поженились, родился Марик, но тут произошло непредвиденное. Инна заболела и попала в психиатрическую больницу, где её продержали 2 года. Мария Абрамовна взяла Марика к себе, бросила работу и полностью посвятила себя воспитанию этого больного ребёнка. Только в 9 месяцев он стал сидеть, а пошёл на втором году. Инна не выздоравливала, и Самуил возвратился в родные пенаты, бросив там, в Стрые, и работу, и квартиру.
Только через два года Инна вышла из больницы, но полного выздоровления не произошло. Она ночами не спала, была раздражительна и непредсказуема, много говорила и смеялась без причин. Она хотела вернуть семью в прежнее русло, писала в Рославль письма, потом и сама приехала. Грозилась забрать Марика, но потом убедилась, что она сама нуждается в уходе и ей не под силу проблемы, связанные с воспитанием ребёнка. Инна, как могла, заботилась о нём: покупала одежду, игрушки, писала письма и два раза в год навещала своего мальчика.
Но Самуил считал дальнейшую жизнь с ней невозможной и подал на развод. Все эти перипетии в судьбе твоего дедушки, Миша, затянулись на три года. Вот почему я, видя его растерянность и неопределённость в жизни, не строила с ним планов на будущее. Но мы встречались, он приходил ко мне (я к тому времени получила комнату), мы беседовали, распивали чаи, иногда гуляли в парке, и он мне нравился всё больше. Неболтливый, эрудированный, с чувством собственного достоинства и меры, он был деликатен со мной, ничего от меня не требовал, и наши встречи были чисты и невинны. Он ничего мне не обещал и, конечно, боялся переступить ту черту, которая человека обязывала к решительным действиям.
Во времена моей молодости отношения девушки и парня были целомудренными и чистыми, и наши отношения были такими и основывались на взаимных симпатиях. Но я ждала какого-то определённого разговора относительно нашего будущего, а Самуил не торопился. Мы встречались два года, и естественное завершение наших отношений должно было быть.
И тут я решила: только ли на Рославле свет клином сошёлся? Я ещё достаточно молода и могу попробовать испытать свою судьбу в другом месте и с другими людьми... Я решила поехать на Урал в Златоуст, где жил и работал Лёня Шпунтов, брат Василия Васильевича, посмотреть город, узнать о возможности устроиться на работу и решить квартирный вопрос. С паспортом и дипломом я еду на Урал. На вторые сутки утром я была в Златоусте.
О Боже! Какой ландшафт! Из-за покрытых лесом Уральских гор выплывал огромный багровый диск солнца, обливая розовым светом облака, верхушки леса, стволы сосен и крыши домов. Волнение охватило меня. Какая красота! Но мне надо было найти посёлок, где жил Лёня. Мне посоветовали пройти километра два по железнодорожному полотну, этот путь выведет меня прямо в посёлок. И я, не знавшая «совы смолёной», пошла с чемоданчиком по шпалам. Ужас охватил меня, когда дорога пошла между скалами, высокими, голыми, когда они, казалось, сомкнулись над моей головой. Кругом – ни души, а скалы – всё выше, выше – туннель да и только! Встретились трое молодых парней, но меня не тронули, а успокоили: посёлок близко. Взволнованная и испуганная, я пришла в посёлок, нашла дом Лёни и... расплакалась.
Город мне не понравился: разбросанный, загазованный, в магазинах пусто, за продуктами очереди...
Назавтра я пошла в гороно, показала диплом. Работа – любая, а квартиры и общежития нет и не предвидится. Погостив, я вернулась домой и обрадовалась: «Вот моя деревня, вот мой дом родной», вот мои друзья и любимый человек. Прав Грибоедов тысячу раз: «Когда постранствуешь, воротишься домой, и дым Отечества нам сладок и приятен».
А через полгода дедушка твой, Миша, сделал мне предложение, а ещё через 3 месяца брак мы зарегистрировали. Это было 20 апреля 1963 года.
Свадьбы не было. Семейный вечер устроила свекровь. Приехали папа и мама, пришли поздравить Сима Козлова и Лёля, тётя Сара, Хана, Рая (родственницы Тёмкиных), пели еврейские песни, грустные песни гонимого народа, в которых таятся и страдания, и неповторимый восточный колорит: и запахи знойного дня, журчание родника среди песков, скрип телег кочующего древнего народа по земле Христа. Я впервые слышала такие скорбные мелодии, женщины пели долго и охотно.
С этого дня и началась моя семейная жизнь. Мы прожили с Самуилом 31 год...
Письмо 23
ПУТЬ НЕ БЫЛ УСЫПАН РОЗАМИ
Итак, я вышла замуж. Мне было 29 лет, Самуилу – 31. Вполне зрелый возраст, чтобы начать осмысленную и счастливую жизнь.
Поначалу мы жили вместе: свёкор Давид Самуилович, Мария Абрамовна – свекровь, Аркаша, Марик и нас двое. У меня была отличная комната в престижном доме в центре города, но я легкомысленно её оставила, о чём всегда сожалела. У Самуила тоже была квартира по ул. Пролетарской, двухкомнатная «хрущёвка», мы в ней ночевали, а днём собирались у его родителей, т. к. свекровь вела общее хозяйство. Было тесно в их однокомнатной квартире, но я не противилась такому образу жизни, т.к. понимала: Самуил хотел приобщить меня к их традициям, подружить с его семьёй и маленьким сыном.
Надо сказать, родители Самуила оказались, несмотря на внешнюю суровость, людьми честными и порядочными. Я помогала свекрови по дому, ни с кем не ссорилась, Марик ко мне привязался... но время шло... родился Гриша. И мы не стали стеснять родителей и ушли к себе. Через 72 дня послеродового отпуска я вышла на работу, а за Гришей на время, пока я находилась в школе, смотрела приходящая няня. Нелегко мне пришлось!
Все домашние дела: пелёнки – стирки, уборка, кухня, рынок, магазины – были на мне. А горы тетрадей? А подготовка к урокам? (я впервые вела 9-е классы), а сколько надо было читать самой литературных текстов, чтобы прийти не с пустой головой в класс?! Чего стоило пролистать «Войну и мир», «Отцы и дети», выучить стихи Некрасова и т. д. Я физически не успевала всё сделать. Самуил же приходил с работы, ужинал и ложился с книгой или газетой на диване. Мои просьбы помочь мне вызывали в нём только раздражение. «Управляйся с делами до моего прихода!» – был один и тот же ответ. Но бывало и хуже: накричит, сбросит со стула или вешалки мои вещи, вышвырнет в форточку косметичку, а один раз – тетради школьников! А то вывернет пробки на счётчике, чтобы в 22.30 я уже легла спать, а у меня работа не сделана... и завтра на уроки!
Я не могла понять: что с ним случилось? Откуда появилось такое непонимание и жестокость? И куда девались его корректность, сдержанность, ироничность?
Плачет ребёнок, я стираю – он не подойдёт к нему. Приехал мой отец – затеял скандал, на что скромный и застенчивый папочка вслух сказал: «Как же тебе с ним дальше жить?» Мне было стыдно. Я бы могла привести сотни таких примеров, но... не хочется тревожить душу его и свою тоже...
... По ночам я часто плакала от обиды и незаслуженных упрёков, и слёзы размывали в моём сердце то высокое чувство, которое я питала к нему. Всё чаще меня посещало разочарование, я замыкалась, и одна и та же мысль стучалась всё чаще: зачем я покинула свою пристань – мою милую комнатку с жёлтыми стенами и окном во двор? Напряжение нервной системы не прошло бесследно: в 35 лет я стала гипертоником, а в 40 – инвалидом II группы, пережив инсульт. Это и есть драма в моей жизни.
А как красиво всё начиналось? Чисто. Без пошлости. Романтично. Это была любовь, и это состояние было тогда моим счастьем.
Но хватит о грустном!
Было бы нечестно не сказать о моём муже хороших слов. Ведь не всегда у нас было плохо. Временами он был ласков и добр, возился с Гришкой... Сложным, противоречивым он был человеком, с непредсказуемыми выходками, но нельзя отнять у него того, что дал ему Бог: умную голову, независимый характер, кристальную честность. Его уважали на работе, шли за советом к нему сослуживцы. Он был талантливым инженером, его «держал у сердца» Хейфец, директор завода, и ему доверяли самые ответственные участки работы. Он никогда не лгал. Не поднял яблока в чужом саду. Не завидовал богатству и не стремился сделать карьеру. Не подхалимничал, никого не оговорил, не предал. Он был честным и порядочным человеком, порой застенчивым и скромным. Обладая широким кругозором, начитанный и способный к восприятию сложных знаний, он никогда не выхвалялся, не болтал лишнего и любил слушать других.
Но и в обиду себя не давал!
Один пример.
Партсобрание. Начальники цехов критикуют техотдел, которым руководил Тёмкин, за недостаточную работу в цехах. Говорили долго, порой не по делу. Когда дали слово Тёмкину, он был краток в своих комментариях: «Техотдел – это не столб, о который может почесаться всякая свинья». И ушёл из аудитории. И вслед за ним ушли и остальные.
Назавтра он подал заявление об уходе с должности начальника техотдела. Директор подписал.
Самуил очень любил своих сыновей, воспитывал их, особенно Гришу, когда тот подрос. Как-то ненавязчиво он вёл с ним разговоры на разные темы, читал ему книжки, гулял на улице с ним, а когда родился Миша, он всю свою нерастраченную любовь отдавал внуку: вставал к нему по ночам (Миша у нас жил 2 года), научил его кататься на лыжах, поехал в Москву, чтобы первый месяц водить Мишу в школу и т.д. Как бы он сейчас гордился тобой, Мишенька, видя, что ты стал взрослым, прекрасно рисуешь, играешь в оркестре, говоришь по-английски... Он бы плакал от счастья, это я знаю. А Марика он бы ни за что не отпустил в Израиль! Всё было бы по-другому, если бы он был жив сейчас.
Конечно, мне не забыть его: 31 год вместе! И всегда буду помнить мою незабвенную свекровь – умную, мудрую, чистоплотнейшую труженицу, вырастившую Марика, в пожилом возрасте откликающуюся на любую просьбу, защищавшую меня, если случались недоразумения и ссоры в моей семье... Поэтому я по примеру моей свекрови защищаю мою казахскую маленькую женщину, ставшую моей невесткой, от несправедливых претензий к ней моего сына, если они случаются.
Я думаю, что моя свекровь не обижается на меня там... на небесах. До самой её смерти последние 3 года я ухаживала за ней и Мариком, кормила их, убирала, стирала в их доме, водила её в баню... а последний месяц сидела у её изголовья вместе с Верой по очереди, чтобы облегчить её страдания. Бог дал ей дожить до 90 лет!
Вся семья моего мужа стала мне близкой и дорогой. Вера и Аркаша и теперь общаются со мной: пишут, звонят, всячески поддерживают со мной отношения. Я всегда рада встрече с ними.
Не могу не сказать о тёте Соне. Это жена брата моей свекрови. Я не видела более воспитанных, добрых и ласковых людей, чем тётя Соня. Как жаль, что её вся семья трагически ушла в мир иной... и как не хватает мне общения с Марией Абрамовной и тётей Соней...
Когда я приезжаю в Рославль, сразу же иду на кладбище и думаю... о них как о живых, а ухожу – становится горько от случившихся потерь. Ося, Женя, Самуил... все могли бы ещё жить и жить... но у каждого своя судьба...
Через год после смерти Самуила вижу сон.
Я и Самуил дома. Он что-то ищет в бумагах и молчит, сердитый. Я спрашиваю: «Что ты ищешь?» – «Дневники», – слышу в ответ. Я тоже включаюсь, роюсь в бумагах, но не нахожу их.
Он, в клетчатом пиджачке, идёт к выходу. Я знаю, что он уходит насовсем. Туда. И заплакала. Он обернулся и сказал: «Не плачь. Я ещё вернусь». И ушёл. А я проснулась и почувствовала его присутствие. Вот он только что закрыл дверь... он был здесь. И тогда я, помолившись, вслух сказала ему: «Не сердись на меня. Ты знаешь, я всегда о тебе заботилась. Вспомни, как ты заболел нефритом почек. Смерть гналась за тобой уже тогда. А я боролась за тебя и твою жизнь. Через свою ученицу Наташу М. я достала тебе двухмесячную путёвку в Байрам-Али, ты вылечился и стал здоровым... это я тебя спасла! А помнишь, как ты отравился ядовитыми бобами на даче у Трескунова, как я застала тебя посиневшим и задыхающимся, но я вызвала «скорую» и отвезла тебя в больницу и ночь просидела у твоего изголовья, обмахивая тебя полотенцем и вливая в рот по ложечке воду... неужели ты это забыл? Так почему же ты во сне приходишь ко мне таким сердитым? Я тебя поминаю в церкви, а Аркаша привёз израильской земли и рассыпал по твоей могиле... неужели ты и этого не знаешь?..»
Я говорила и говорила с ним, а он, мне казалось, слушал и слушал меня... и тень пробежала по моей постели, и я подумала: он услышал меня и подал мне знак, а я всё плакала и думала о своей судьбе, о разбившихся мечтах, о прозе моей провинциальной жизни в Рославле...
Нет, не был усыпан мой путь розами! «Как хороши, как свежи были розы!» – но не для меня...
Письмо 24
СЧАСТЛИВЫЕ МОМЕНТЫ
Дорогой Миша! Как видишь, из страницы в страницу я рассказываю тебе о своей жизни, о грустном и радостном в ней, о дедушке, который тебя обожал, о нашем скромном быте и взаимоотношениях.
Были ли счастливые моменты в моей жизни? Конечно, были. Как у всех. Вот некоторые из них.
1967 год. Мы с Самуилом едем на море. Гришу отправила в Пятовск, а сами едем в Гагру. Райский уголок! Теплынь, солнце, шум моря, празднично одетая толпа отдыхающих, цветут магнолии, благоухают цветы и пальмы. Но... не дышится. До чего высокая влажность в этой Колхиде! И мы бежим в Гудауту. Поселились у абхазов, много купались, наслаждались, загорали, пили терпкое вино, а вечером шли ужинать в ресторан. Играла музыка, а пальмы протягивали свои ветви прямо к столу. Более всего я тогда запомнила песни абхазов. Идёшь вечером по улице: в каждом дворике сидят мужчины, красиво одетые, перед ними – ёмкость с вином, чаще – бочонок, пьют и поют, поют... Многоголосное, гортанное, тихое, переливающееся полутонами пение... какая культура, кто их так научил петь? Всё рождается с генами!
Мы прожили там 18 дней. Побывали в Новом Афоне, увидели роскошную природу субтропиков, монастыри, фотографировались и ели очень вкусную мамалыгу и благодарили гостеприимных хозяев. Ни разу не поссорились, отдых располагал к гармонии и любви.
1970 год. Я в санатории «Россия». Как мне понравилась Одесса! Дерибасовская улица, Приморский бульвар, парк им. Шевченко, оперный театр, потёмкинская лестница... привоз (базар). Всё как у Бабеля! И я побывала в кабачке «Гамбринус», описанном Куприным. Я уговорила Сашу, молодую женщину из Мурманска, во время нашей прогулки по городу спуститься во всем известную пивную, когда я увидела вывеску «Гамбрiнус». Двадцать ступенек вниз, и мы видим: узкий зал, длинные столы и бочки вместо столов, дубовые скамейки, маленькие бочоночки... в глубине низкая эстрада со стареньким пианино. Народу – много. В основном, это мужчины – матросы и портовые рабочие в спецодежде. Шум, гвалт, звон высоких пивных бокалов. Кто-то крикнул, слышится брань. Я хочу уйти, но моя спутница уже нашла местечко и просит два бокала пива. Приносят, предлагают сушёную рыбу и солёные баранки. Мне как-то неуютно, скорее бы выбраться на улицу, но рядом сидящий матрос весело сказал: «Куда же вы... сейчас играть будут». Через минуту поднимается на эстраду седовласый пожилой еврей и усаживается за пианино. За ним взошёл высокий и костлявый ещё один человек со скрипкой в руках. Зал замер.
Первые аккорды пианиста, и полилась волшебная музыка. Маленький зал, где сидели за столами и бочками труженики моря, наполнился скорбными звуками еврейских мелодий, сменяющих одна другую. Скрипка... что она выделывала: то пела, то рыдала, то где-то качалась, то дрожала в своей тоске и печали. Звуки, казалось, растягивались в тонкие нити и где-то исчезали. Плясали по клавишам пальцы пианиста, вторя скрипке и пытаясь навязать скрипачу новые ритмы, но куда там! Скрипка бушевала, низвергала огонь и поднимала камни, а потом затихала, роняя в зал скорбь, обвитую в полутона еврейских мелодий, такими же древними, как их земля, где жили их предки.
В зале кто-то всхлипнул, кто-то поднёс кулаки к глазам... музыка всех пригвоздила к бочонкам, и руки с пивными кружками опустились и замерли.
Я тихо прошла между скамейками к выходу. Рыдания сдавливали мою грудь... Это было потрясением.
К сожалению, фотографий от поездки в Одессу у меня нет.
1971 год. За «отличную работу по воспитанию учащихся» меня профсоюз наградил путёвкой по Северному Кавказу. Пункт назначения – Архипо-Осиповка недалеко от Туапсе. Мне 37 лет, в горы я не ходила, но вот на экскурсии – пожалуйста. На теплоходе плавали на мыс Пицунду, с ночёвкой, а потом попали в шторм. Побывали в Джубге с её сказочными мостиками через горные речки, в Сочи, где нам показали редкие растения в дендрарии, гуляли по Гагре. Всё это очень интересно.
На озеро Рица путь очень трудный. Дорога – серпантин по краю пропасти, гид нагоняет страху! Озеро Рица – как на картинке: мы – наверху, озеро внизу, во впадине. Горы, испарения, дымка, густой лес на склонах гор, синяя-пресиняя вода в озере кажется прозрачной и очень холодной. По озеру плавают парусники – и всё так сказочно романтично. Играет музыка, работают рестораны, запах жареного мяса зовёт к столу, и мы, пообедав, долго гуляем по узким тенистым тропам, любуемся красивым озером и возвращаемся той же (или такой же) опасной дорогой. Сейчас бы я не поехала ни за что, зная, что автобус будет висеть над пропастью и прижиматься к скалам. Острота вот этого страха до сих пор сидит в моём подсознании.
1973 год. Судак. Я с Гришей и Лиля с Настей едем в Судак, что в Крыму. Поехали за солнцем и солёными брызгами! Поездом – до Симферополя, автобусом – до Судака. Квартиру нашли сразу, но Настю до моря пришлось, в основном, носить мне на загривке.
Море – это всегда роскошь. Рядом – карусели. Детям рай! Покупали кур, уток, молоко и еду готовили сами. Лиля переживала за Настю, которой было 4 года и которая плохо переносила жару. Когда мы собрались уезжать, приехал Самуил, так что какое-то время он отдыхал без нас.
По дороге в Орле на вокзале потерялся Гриша. Мы сидим в поезде, он вот-вот тронется, а Лиля ищет Гришу, там объявляют по радио: «Потерялся мальчик Гриша, подойди, Гриша, к кассам!», где Лиля его ждёт... а Настя не унывает и объявляет на весь вагон: «Это фулюган Гришка потерялся, мама его ищет, а мы уедем...». Наконец, Лиля с Гришкой вскочили в вагон, и поезд тронулся. И как в тот момент у меня не лопнуло сердце!
Конечно, поездки по югу, к морю – это прекрасные и счастливые дни в моей жизни, это расслабление, отдых, новые впечатления...
Но 1975 год стал роковым в моей жизни.
Письмо 25
НА ГРАНИ СМЕРТИ
В 1974 году я рассталась с 3-й школой.
В школе № 6 мне предложили хорошую нагрузку: 24 часа, классное руководство в 8 классе. В школе № 3 мои часы потребовались новому директору школы, а я пришла в 6-ю школу на её место. Для учителей 3-й школы мой уход был шоком, разваливался коллектив, пришли другие люди.
6-я школа, в которой я отработала 26 лет, была совершенно иной. Очень много классов, учителя работали под каким-то невидимым прессингом, отношения между учителями и администрацией носили строго официальный характер, учителя жили и работали каждый сам по себе. В общем, я очень сожалела, что так необдуманно ринулась в «боевую, кипучую бучу».
Три месяца я билась, чтобы заставить ребят тихо сидеть на уроке и внимательно меня не только слушать, но и запоминать. Я знала, что мне надо их увлечь, увести за собой в иной мир, надо каждый урок превратить в интересный моноспектакль. Но не так это просто сделать. Ведь я новый учитель, меня нужно прощупать, увидеть мою реакцию на их гадости, и мне приходилось обращаться к жёстким мерам. Понеслись в мой адрес клички исторического плана: Наполеон, деспот, фараонша. Но... не на ту напали!
Через три месяца единоборства я их усадила, как хотела, спрашивала по полной программе, вызывала родителей, если ученик шёл на конфликт со мной, а главное – моими уроками дети стали хвалиться, считали честью получить у меня «пятёрку» и охотно шли на контакт со мной.
Особенно трудно работать мне своими методами было в 10-х классах. Класс, где я была классным руководителем, на 70% состоял из мальчиков, его нужно было пасти на каждом шагу: то окно кто-то разбил, то деньги отобрали у кого-то из малышей, то подрались, то не вымыли класс и т. д.
Напряжение даром не прошло. 30 мая 1975 года после последнего урока учебного года я, выйдя из школы, потеряла сознание. «Скорая», больница, пункции из позвоночника, дикая боль в голове и страшный диагноз: субарахнаидальное кровоизлияние, сочетанный инсульт, потеря памяти... 16 дней и ночей я была на грани смерти. Профессор Лапицкий вынес приговор: «Готовьтесь...».
Очень помогли мне Шурик и Лиля. По их просьбе их влиятельный в медицине дядя Лили В. С. Яснецов прислал сразу же профессора-нейрохирурга из Смоленска Воробьёва, потом их моральная поддержка. Моя свекровь, Самуил посещали меня каждый день, мама и сестра приехали навестить меня, Нина Смольская прислала баночку лесной тёртой с сахаром земляники, тётя Соня каждое утро пешком шла в больницу со своими коржиками... в общем, обо мне все заботились, и я поняла, как важна поддержка в такие трагические дни!
Пророчества профессора не сбылись. Я выздоровела. Мне был 41 год, мой Гриша лежал в больнице с болезнью желтухой, и я должна была выздороветь, я хотела жить.
С баночки земляники началось моё выздоровление. Я почувствовала божественный запах лесной ягоды, принесённые моей незабвенной свекровью «бурачки» вызвали во мне аппетит, и я впервые за 16 дней охотно поела. Это было началом победы над болезнью. Мои близкие люди, чудесные врачи Фролов В. А. и Гришанова Н. К. давали мне правильное лечение, несли с собой душевный комфорт и веру в выздоровление. 56 дней на койке. Нельзя встать, нельзя резко повернуться. А потом дали больничный на три месяца и инвалидность II группы...
Когда я после болезни приехала на консультацию к тому же Лапицкому, он неподдельно был удивлён: «Это вы? Восстановились?» – и только тогда я поняла, что свершилось чудо. Я жива!
С большим трудом я упросила председателя ВТЭК дать мне разрешение работать, хотя бы на 6 часах (одна треть ставки), я тогда думала о жизни, стаже, пенсии. Мне нужен был отвлекающий фактор от всего пережитого.
Так вот и дожила до 70 лет. Человеческий дух и воля всегда сильнее мрачных предреканий эскулапов. Солженицын усилиями воли победил рак, я победила неминуемую смерть. И я этим горжусь и благодарю Бога: он услышал меня, пожалел моих родных, этих святых людей, сына и по сути такого несчастного мужа. Спасибо всем, кто думал обо мне, любил и жалел меня.
Письмо 26
РИГА В МОЕЙ ЖИЗНИ.
ВСТРЕЧИ С ПЕТЕРБУРГОМ
Миша, ты обязательно побываешь в Риге. Там живёт тётя Нина и двоюродная сестра твоего папы Аня. Там жил мой брат Вова до 2001 года, а потом ему пришлось уехать в Россию и поселиться в Рославле. Твои папа и мама бывали в Риге и знают всех родственников, так что добрейшая тётя Нина и её дочь Аня не откажут вам в такой любезности, как остановиться у них на несколько дней.
С 1968 по 1992 год я много раз бывала в Риге и одна, и с Гришей. Дважды ездил с нами и твой дедушка Самуил. Обычно мы ездили ради взморья, чтобы там отдохнуть, позагорать, покупаться, посмотреть красоты города, купить какие-то вещи. Погода там капризная, а вода в Рижском заливе жгучая, холодная, совсем не такая, как в озере Симке в Канаде. А Нине нипочём: заплывёт в даль голубую и нет её минут 30, мы же поплещемся 5-10 минут и скорее в кусты за дюны.
Мы всегда ездили в старую Ригу. Улочки там узкие, уложенные брусчаткой, дома с узкими окнами, католические, лютеранские храмы высокие и стройные, везде множество маленьких кафе, магазинов – всё там, в старой Риге, напоминает о древности времён немецких рыцарей, которые и основали этот город в 1201 году. Конечно, самым замечательным местом для меня был Домский собор. Там проводились концерты органной музыки, и я с Ниной, Вовой и Леной не один раз слушали Бетховена, Моцарта, Баха под сводами этого дивного храма. Интерьер его как бы соответствует льющейся музыке великих композиторов: витражи на окнах, длинный и узкий зал с массивными скамейками, лепнина по стенам и куполам, скульптуры святых в нишах. Во всём какая-то таинственность, «дыханье старины глубокой» и божественная музыка: орган, сопрано, хор... поют хоралы, «Ave Maria», вокализы. Высокое искусство и мир гармонии!
В последний приезд в 1992 году (у Нины был юбилей – 50 лет) мы с Леной побывали в православном храме на праздник Прощёное Воскресенье. Рижский владыка Александр произнёс эмоциональную речь о всепрощении. Каждое слово его проповеди было наполнено благороднейшим смыслом. Он говорил очень понятно: любите друг друга, помогите несчастному, не судите строго, а стремитесь понять человека, что бы с ним ни случилось, будьте добросердечны, милостивы, гуманны. Научитесь прощать, отойдите от напрасной мелочной и ничтожной суеты... зачем нам злоба, жадность, зависть, когда жизнь на земле – это лишь вспышка, миг, и нас ждёт иной мир и жизнь вечная... Он говорил вдохновенно, как настоящий оратор и психолог, для каждого из прихожан, и его слова доходили до сердец всех, кто там присутствовал. Все плакали, очищая души слезами, молитвой и проникновенной мудрой проповедью владыки. Я тоже плакала...
... С тех пор не приходилось бывать в Риге. Говорят, она стала настоящим европейским городом. У тебя, Миша, жизнь только начинается, и ты Ригу обязательно увидишь.
А в Петербурге я бывала пять раз. Первый – в 1957 году на конкурсе вокалистов, в 1967-м – на свадьбе у Вовы с Ниной, и три раза подряд в санаториях: на Каменном острове, в санаториях «Чёрная речка» и «Северная Ривьера». Выходит – 5 раз.
Тогда, в 1957 году, на Невском я встретила Колю Елисеенко, одноклассника по сельской школе. Он спешил на работу. Удивление! Конечно, более всего я увидела и услышала, когда лечилась в санаториях, начиная с 1976 года. Экскурсии, посещение выставок, концертных залов входило в программы отдыхающих. Кроме того, у меня была там Лёля. Встречи с нею – это настоящий праздник для нас обеих. Каждое воскресенье мы посвящали походам по культурным местам. Петергоф, Зимний дворец, Русский музей, Исаакиевский собор, Петропавловская крепость, Екатерининский дворец, Казанский собор, Летний сад и т. д. – в общем, самые известные музеи и места я постаралась увидеть то с экскурсией, то с Лёлей. Более всего меня поразил Петергоф в солнечную погоду и картины: Тициана «Кающаяся Магдалина» в Эрмитаже, «Ночь на Днепре» Куинджи в Русском музее; Кустодиев – искромётным буйством красок, а Врубель – печалью и таинственностью.
В питерских музеях чего только нет! И картины французских импрессионистов, и голландская живопись, и английская, и германская, испанская – всех веков и всех стран. Человеку всё интересно знать, и люди толпами идут и идут по залам музеев.
Я посетила и кладбища: Пискарёвское, Литературные мостки, где покоятся Тургенев, Аксаков, Белинский, Добролюбов, Лесков... В Александро-Невской Лавре меня поразила надпись на надгробии Суворова: «Здесь лежит Суворов».
А на могиле Петра I в Петропавловском соборе всегда горит свеча и лежат свежие цветы.
В концертных залах я не слышала оперных голосов. Один только певец произвёл на меня хорошее впечатление. Это Захаров: большой баритон, рост, красивое лицо – настоящий артист! В театре им. Горького смотрела один спектакль, а в Мариинский не попала: летом труппа выезжает на гастроли.
Вспоминая об этом времени, думаю: какая я молодец! Бежала, мчалась, летела, чтобы увидеть, запомнить, записать. Мне так обо всём увиденном хотелось рассказать рославльским ребятишкам, показать им репродукции, буклеты... учитель должен и обязан учиться сам каждый день, чтобы свои знания нести детям, иначе какой же ты учитель, если ты сер и примитивен, если твоё мышление замыкается на семье и быте?!
Обычно спрашивают: ездила в санатории, а были ли поклонники? Конечно, были. Но я ведь люблю Пушкина, знаю много стихов из «Евгения Онегина» наизусть. Своим поклонникам я отвечала, как учил нас всех великий поэт:
Я вышла замуж.
Вы должны, я вас прошу,
Меня оставить...
Этому учили меня мать и моё время. Жить по совести.
Письмо 27
МОЙ СЫН
Не успела оглянуться, как Гриша вырос, выучился, женился, определился в жизни. В этом году ему 40. Возраст, когда имеешь право сказать: состоялся или не состоялся человек.
Состоялся... Благодарю тебя, Господи, что ты дал мне крупицу счастья. У меня хороший сын.
Вспоминаю, как он рос. Трудных проблем, какие случаются между родителями и детьми, у нас с Гришей не было. Ясли, сад, школа, институт, женитьба, аспирантура, работа в России, работа за границей, эмиграция – главные ступени жизненного пути нашего сына. Не пил, не курил, не связался с бандитами. У него сложилась семья, жену любит, на сына молится...
... Гришеньку собираю в сад. Ему четвёртый год. К лифчику пристёгиваю чулочки, на нём майка, трусики, рубашка в клеточку, штанишки с начёсом, валенки. Хнычет: «Мама, когда будет суббота?» Любил быть дома и не любил сад.
... После 17 часов прихожу за своим ребёнком. Дети играют, Гриша – один за столом, перед ним чашка с какао: пока не выпьет, не разрешают играть. Какао стоит, Гриша молча сидит.
... Папа ведёт в сад, и мальчик спрашивает: «Папа, почему собака говорит только одно слово «гав»?» Почти по Маяковскому.
... Я веду Гришу в 1-й класс, ему ещё нет 7 лет. Он маленький, хрупкий, портфель его тянет в сторону. Слышу на остановке автобуса вслед: «Ну и мамочка! Хотя бы портфель у ребёнка взяла!»
... Маргарита Тимофеевна... добрая чуткая душа, первая учительница. Идёт урок. Гриша тянет ручонку.
– Что ты хочешь, Гришенька?
– Мне жарко.
– Сними рубашку.
Гриша снимает рубашку и сидит в майке. Минут через десять – опять рука.
– Что ты, Гриша?
– Мне холодно.
Маргарита Тимофеевна накрывает его своим пуховым платком.
В словах пропускает гласные. Буквы пляшут во все стороны. Маргарита Т. советует отдать его в школу через год, «пусть повзрослеет». Я попросила её оставить его в классе до Нового года, а к этому времени он «пошёл», всё стал понимать, хорошо решал задачи и учительница им гордилась: «мой математик».
... Я хотела отдать Гришу в музыкальную школу, но Самуил воспротивился: «Мне нужен здоровый ребёнок», – и отдал в спортивную на гимнастику. Всякий раз (два раза в неделю) Гриша в положенное время брал «чешки», спортивный костюм и шёл на тренировку. Папа спросит: «Чем занимались сегодня?» – «Акробатика, вольные, брусья». В следующий раз назовёт другие снаряды.
Так прошла зима. Мы не нарадуемся: ребёнок занимается в спортивной школе! Но как-то весной мне отменили в школе уроки, и я вернулась домой. Гриша дома, а должен быть в спортивной. «В чём дело, Гриша? Почему ты не на занятиях?» Покраснел и молчит. Я – к тренеру. «Да он не ходит в секцию». – «Почему?» – «Я нашёл, что он для гимнастики не годится».
Зиму он просидел в углах 1-й школы с чешками в сумке, боялся сказать правду. Бедный ребёнок, что он пережил! Из-за бездарности тренера! На следующий год он пошёл в лыжную секцию, успешно занимался, в 9-м классе получил 1-й разряд, занял на городских соревнованиях призовое место.
... Гриша в 6-м классе.
– Гриша, учи английский, завтра тебя спросят.
– Я всё знаю!
Приходит из школы. Я мою пол.
– Вызывала Елена Исааковна?
– Да...
– Что получил?
– Двойку.
Тут меня взбесило, и я отлупила его тряпкой. Сидит, плачет. «Лучше б ты сделала аборт». Я оторопела. Мне стало его очень жаль. С тех пор я не тронула его и пальцем.
... В 7-м классе и до конца он учился в 5-й школе. Я его перевела в класс хорошего математика Нифонтовой Галины Ивановны, она же классный руководитель. Гриша учился легко, у него прекрасная память, он никогда не зубрил, знал массу стихов наизусть, чем и подкупал учительницу словесности. Дружил он с Лёшей Кулаковым, мы знали его родителей и поддерживали эту дружбу.
А сочинения чаще всего для него писала я. У него почему-то именно на подготовку к сочинению катастрофически не хватало времени, мне было его жаль, и я ему помогала, тем более, что грамотность его была невысокой.
... Часто бывали в Риге. Купаемся и загораем на пляже Вецаки, бродим по старой Риге, посещаем музеи. Однажды зашли в храм. Службы не было, но церковный человек (не знаю, кто он по сану) завязал с нами беседу. И кто ввязался в спор? Гриша. Он что-то стал доказывать, цитировал Новый завет, и служитель его похвалил. Я удивилась. «Откуда ты это знаешь?» – «Ма, я читал...». Ему было 14 или 15 лет.
... И вот Гриша в 10-м классе. Главное – получить аттестат с «пятёрками». Тут он постарался, уроки учил, учителя хвалили. Шурик убедил поступить его в МИЭТ, долго доказывал преимущества МИЭТа и электроники перед медицинским институтом, куда поначалу Гриша хотел поступать.
И вот Лёша и Гриша в 1980 году едут поступать в МИЭТ. Оба не прошли по конкурсу, получили по письменной математике «3». Конечно, переживания, растерянность... Я говорю: «Не волнуйся, поступишь в следующем году, а пока... поедем копать у деда картошку».
«Как хорошо, что я не поступил», – сказал он, собирая бульбу на огороде деда.
... Гриша работает на заводе алмазного инструмента слесарем. Его наставник – Ларькин, хороший мужик! Не знаю, чему он там обучился, но ключи и молоток сделал и принёс домой. Ларькин, встречая меня, всегда о Грише спрашивает и всегда передаёт ему привет со словами: «Хороший парень!... умный, вежливый».
В тот же год он усиленно занимался с Нифонтовой Г. И. математикой, поступать решил во второй раз опять же в МИЭТ. Спасибо Лиле. Она нашла репетиторов в Зеленограде, которые работали в МИЭТе. За месяц они указали ему на главное на вступительных экзаменах. Сдавал он другим преподавателям, но по физике и математике получил желаемые «5», и его зачислили в институт на 1-й курс. Лёша поступил в МГУ, но потом не удержался, его отчислили. Гриша же прекрасно учился все 5 лет, защитил диплом на «отлично» и поступил в аспирантуру.
... Отец очень боялся, что Гриша попадёт в плохую компанию, ведь он жил в общежитии, а там были пьющие ребята. Самуил держит сына в ежовых рукавицах. Даёт на полугодие 800-900 рублей из расчёта 150 рублей к стипендии. Я умоляю: «Не давай все деньги сразу!» А он – на своём. «Пропьёт – пусть живёт, как знает сам. Больше я не дам ни копейки». Гриша положит эти деньги на книжку и берёт по 150 рублей каждый месяц. Вот так отец учил его жить и решать свои проблемы. Я же вязала на машине шапочки, мы их продавали, а я за эти деньги его одевала: куртки, джинсы, обувь – эти вещи покупала я.
... На 4-м курсе привозит невесту. Казахская девочка, очень тихая, скромная. «Мама, я хочу жениться на ней». – «Женись, только не заводите ребёнка до окончания института». – «Уже... будет».
Я промолчала, но Самуилу передала наш разговор. Тот обрадовался (вот чего я не ожидала), забегал: «Марья, не смей ничего говорить плохого! Пусть рожают! Марья, смотри!»
За обедом Гриша сообщает нам о решении жениться. Невеста опустила голову, длинные волосы закрывают лицо и тарелку. Невесту звали Акмарал.
«Это хорошо», – ответил Самуил.
На свадьбу дал 800 рублей. Не разгуляешься!
... Едем на свадьбу. Просто обед. У Шурика и Лили. Всех – 11 человек. Выпили шампанское, бутылку коньяка. Из Казахстана приехала сестра Акмарал Валя и из Москвы – Анара, она училась тогда в институте.
Казахи очень не хотели выдавать дочь за человека неопределённой национальности, приезжала мать, ругала-ругала, а что толку, когда дочь ждала ребёнка. Но потом всё утряслось. Зять оказался не самым худшим.
... Миша, мама тебя родила в Рославле. Дедушка тебя обожал. Ночами вставал и носил тебя, прижимая твой животик к своему, когда ты плакал. Мы хотели, чтобы Акмарал взяла академический отпуск и этот год жила у нас. Но она поехала с тобой на учёбу, тебе было месяц или полтора. Верин муж Толик отвёз вас в общежитие, дедушка всю дорогу держал тебя на руках. Конечно, и мы, и родители Акмарал помогали, как могли, чтобы дать возможность Грише и Маше закончить учёбу. Ездили по очереди в Москву, жили в общежитии и смотрели тебя, Миша. Тебе было 5 месяцев, когда приехала я. Пойду с тобою в лес, прикрою своим пуховым платком, а ты кряхтишь, ворочаешься, не любил жару. И закаляли тебя особым образом: разденут тебя, положат на пол и откроют форточку. Посинеешь от холода – тогда одевают.
...У меня в школе всего 6 уроков в неделю. Два раза в неделю я должна была уходить в школу в 16.30, а Самуил приходил в 17.10. Как тут быть? 30-40 минут ребёнок должен оставаться один. Но выход нашёлся. Я включала пластинку с музыкой Чаплина, давала карандаши и бумагу и наказывала: «Миша, когда пластинка закончится, садись за столик и рисуй. Дедушка скоро придёт». Самуил находил его всегда рисующим. С детства он любил слушать музыку и рисовать.
... Но однажды случилось то, что заставило меня прекратить эти эксперименты. Я – на кухне. Вдруг потянуло гарью. Я – в спальню. Это Миша включил утюг и поставил на шерстяную дорожку. Дым, смрад! Я накричала, отшлёпала его. С тех пор дед приходил раньше домой, мы ребёнка одного не оставляли.
... Решили отдать Мишу в сад. Без конца плакал, стал болеть. На том и закончился его садик. Мы его взяли. Через год Маша получила диплом и приехала к нам. Устроилась на заводе «Автозапчасть» и жила с Мишей до тех пор, пока Гриша закончил аспирантуру. А потом все уехали в Зеленоград, когда им дали вот эту квартиру, в которой сейчас живу я.
Оба устроились на работу, какое-то время трудились здесь, но как-то сразу, неожиданно для нас Гриша уехал на работу в Сеул, и с этой поры начались его поездки то в Корею, то в Лондон, то в США, то в Швецию, а вот теперь – Канада.
Сначала я очень переживала, а теперь свыклась с мыслью: у каждого человека жизнь одна, пусть Гриша живёт так, как хочет этого сам. Лишь бы вам всем было хорошо, тогда и я буду радоваться.
Я очень счастлива, что мой сын талантливый инженер. У него запатентовано 22 изобретения, он увлечён работой, он реализовал свои планы и свой творческий потенциал. Я очень горжусь и невесткой: захочет – добьётся своего. Выучила язык, водит машину, освоила самостоятельно профессию программиста, и всё благодаря своей силе воли и настырности: не вернулась в Казахстан, училась с грудным ребёнком, за мужем поехала на край света. Умная. Преданная семье. Хозяйка. Все лучшие качества современной женщины у неё есть. Любовь и согласие в их семье – это и моё счастье.
Прекрасные стихи написал наш поэт, посвящённые Грише.
ПОСЛАНИЕ ПЛЕМЯННИКУ,
НЕЧАЯННОЕ И НЕСТРОГОЕ
Чужая душа – потёмки,
потомков – ещё темней.
Племянник мой Гриша Тёмкин
курчав, но зато по мне.
Пройдоха, пацан, негодник
в тихом засел углу.
«И вопрошаху его народы...» –
штудирует Луку.
– Гриша, зачем тебе это?
Ты в древность залез, как моль!..
– Ма, это зовётся Заветом.
Готовлюсь вступить в комсомол!
– Книга, конечно, великая,
но... сколько в тебе Фомы?
– «Арбат, ты моя религия!»,
«О, озари!..», «...скифы мы!»
А то вдруг в сюжет мелодрамный
на кухню ворвётся он:
– Ах, мама, послушай, мама:
Ахматова! Реквием! Стон!
И полетят, срываясь
с обрыва безусых уст,
слов камни – языикаисто –
и слёзы – вниз – наизусть.
И смотрит на сына Машенька,
сама нестрога совсем, –
«... и мати его соблюдаше
глаголы вся в сердцы своем».
Ах, Гриша, ротастый бесёнок,
Лука был великий поэт –
ты понял уже, и бессонниц
чужих тебе светел след.
Грядущий и современный,
загадочный, как ни бейсь, –
какого ты роду, племени,
и чьих ты пророчеств PS?
Не моему ли голосу,
отпетому, как рецидивист,
аукнется твой стозвонистый –
заслушайся-задивись?!
И хулигански верится,
что, если ударишь в грязь,
твой образ на ней расстелется
нерукотворно, как Спас.
Но ты не ударь, курчавый.
Растут хоть из грязи той
анапесты, – всё ж я скучаю
по удали мне родной.
У музочки нашей рыженькой
ресницы там же, где зад.
Как любим её мы, Гри-ша!
(Где «ша» – Шерстюк Александр.)
Сын! Ты связал свою жизнь с такой профессией, которая не прибавит тебе здоровья. Компьютер, по моим понятиям, – это коварный паук, который высасывает соки из каждой клеточки. Ты хронически усталый человек, и сердце твоё уже даёт сбои в 40 лет. Что лучше? Что лучше? Короткая, но комфортная, или долгая, но более трудная жизнь?
Папа твой умер в 62 года, дедушка при всех его испытаниях и рабской жизни – в 91. По-моему, дорог каждый прожитый день жизни на земле.
Чего бы я хотела?
Чтобы лет через 10 вы вернулись в Россию. Купили бы дачный домик в Подмосковье, где можно было бы ходить босиком по росной траве и вдыхать ароматы благоухающей природы. Не нужны Канары, престижные курорты Испании или Кубы... Главное – покой и тишина. И хорошее настроение. А в Канаде ты загонишь себя, не станешь богатым никогда, но укоротишь свою жизнь... я хочу, чтобы ты понял это. Папа, мне кажется, посоветовал бы тебе это тоже. Потому что слой пережитого им увёл его из жизни так рано: война, голод, мытарства, судьба Марика... всё это наложило свою печать на его чувствительное сердце. Ничто не проходит бесследно...
Я думаю, что ты достаточно интеллектуально развит, чтобы всё проанализировать и решить свои проблемы с лучшей пользой для себя.
Вот видишь, Мишенька, жизнь у твоих родителей очень непростая. Они всё делают для того, чтобы дать тебе не только кусок хлеба с маслом, но всё возможное для твоего развития. Жертвуя своим отдыхом, твои родные отвозят тебя на рисование, и на оркестр, и в школу. У тебя две комнаты, ванная, масса одежды. Тебе, Мишенька, ни в чём не отказано. В твоём возрасте ты должен это видеть, ценить и очень уважительно относиться и к матери, и к отцу. Будь ласковее, нежнее. Учись этому. Хорошее слово лечит человека. Ты же часто бываешь угрюм, сердит. Это нехорошо. Береги своих родных, люби их и старайся понять любую ситуацию в семье. Мы всю жизнь помогали нашим родным. Считали своим долгом навещать их часто, помогать продуктами, деньгами. Добрым ласковым словом утешить их, облегчить наболевшкую душу. Для этого самому надо быть добрым и чутким человеком.
Я думаю, что таким хорошим и нежным сыном ты будешь до конца, где бы ты ни находился. А в кого тебе быть чёрствым эгоистом? У нас в роду таких нет, казахские родственники тоже люди умные и добрые. Так что не подведи нас, продолжи лучшие традиции и качества твоих предков.
Всего хорошего тебе, мой дорогой внук!
Письмо 28
ПЕНИЕ – МОЯ ОТРАДА
Миша, я тебе уже рассказывала о некоторых «счастливых моментах» моей жизни, связанных с поездками и знакомством с миром прекрасного. Я всегла любила высокое искусство: симфонический оркестр, фортепьянную игру, скрипку, виолончель, оперный вокал. Когда я была студенткой, то за последние гроши покупала билеты на концерты гастролирующих артистов. В Смоленск часто приезжали звёзды театров. Я слушала Козловского, Рейзена, Огнивцева, Зару Долуханову, Ирину Масленникову (певцы Большого театра), а также артистов Малого театра – Грибова, Аллу Тарасову, Гоголеву, Ильинского и др.
Приехав на работу в Рославль, я занималась вокалом со Сказиным – преподавателем музыкальной школы, а ранее оперным певцом. Он учил правильно дышать, извлекать звук и ровно его вести, без «подъездов». Однако петь в самодеятельности мне не хотелось: я видела её низкий уровень, хорошего руководителя не было.
Но в последние 15 лет моей жизни в Рославле я стала петь. Тамара Яковлева, моя ученица, которую в школе я учила петь, получила музыкальное образование и приехала на работу в Рославль. Тамара пела на профессиональном уровне. Её голос красивого тембра, поставленный от природы, сильный и широкого диапазона, был для рославльчан откровением и гордостью. Любимым её жанром был старинный романс. Сколько она их спела! Бессчётное множество. Она и сейчас поёт с оркестрами, инструментальным квартетом и под собственный аккомпанемент.
В 1987 году при Выставочном зале музея по инициативе работников культуры города был открыт музыкальный салон «Гармония». Тамара, как его художественный руководитель, собрала в нём лучших певцов, хор, оркестр музыкальной школы, чтецов, баянистов. Мне была отведена ответственная роль – написать сценарии музыкально-литературных вечеров.
Работа закипела. Интуитивно я чувствовала, что данная мне тема должна превратиться в спектакль – зрелищный, с интригой, динамичный, где бы поэтическое слово органично сливалосьс музыкой. И получилось!
Мы сделали прекрасные вечера по написанным мною сценариям:
- Вечер старинного романса;
- «Души моей царицы» (по любовной лирике Пушкина);
- «Белеет парус одинокий» по Лермонтову;
- Тургенев и музыка;
- Поём Есенина;
- Концерт духовной музыки;
- «О время, погоди» (по Тютчеву); и др.
Солистами были Тамара, я, Гончаров (муж Тамары), Козлов и др., а чтецами – Линде Е. Г. и Величкин В. И.
Мы пели классику. Например, я спела (конечно, не как оперная певица, но как самодеятельная) совсем неплохо: «Ночь» Рубинштейна, «Кабы знала я», «Средь шумного бала», «То было раннею весною» – всё Чайковского, «Не пой, красавица, при мне» Рахманинова, песни на слова Есенина и Тютчева. В общем, я очень старалась.
Дуэты с Тамарой звучали очень слаженно: «Не искушай» и «Вы не приедете вновь» Глинки, «Лизы и Полины», «Прилепы и Миловзора», «Татьяны и Ольги» Чайковского, «На лазоревые дали» и другие.
Наших вечеров ждали, сложился определённый круг почитателей классики, дарили цветы...
«Как хороши, как свежи были розы»! Те, которые дарили всем нам наши благодарные слушатели, и я гордилась, что я ещё что-то умею делать, и страдала, что это произошло слишком поздно.
Молодец, Тамара! Она организовала и духовный хор из нас, солистов. На Пасху, Рождество и другие церковные праздники мы пели на клиросе в храме. Это другое пение – гармоничное, a capella, торжественное. Здесь главное – не вылезти из ансамбля, вести звук ровно, не сфальшивить. Душа наполняется умилением, восторгом, когда поёшь «Слава в вышних Богу и на земли, и в небесех», или просишь: «Господи, помилуй». Я думаю, что за мой бескорыстный труд во Славу Господа мне простятся хотя бы некоторые мои грехи.
Как я удивилась, когда услышала в православной греческой церкви в Канаде наши песнопения на церковнославянском с английским акцентом, но всё было понятно. Хотелось им подпеть.
Миша, я знаю, ты далёк от церкви. Но ты крещён в православии. Это часть твоей жизни. Когда меня не будет, поминай меня хотя бы два раза в год, для этого надо подать записку с именем и поставить свечку. Я услышу тебя!
Письмо 29
ПОСЛЕДНИЙ УРОК
Дорогой Миша, я заканчиваю свои записки к тебе. Напоследок я внесу ещё один штрих в свою биографию: расскажу о своём последнем уроке, который я провела 24 мая 2000 года и которым я закончила свой трудовой путь.
... В этот момент я заболела. Произошло кровоизлияние в сетчатку глаза и тромбоз артерии, питающей сосуды. Но делать было нечего! Урок был запланирован давно, так как в Смоленске и Рославле, городах России, праздновался День славянской письменности. Я не могла предположить, что ко мне на урок явятся приехавшие из всех областей России представители культуры и образования. Конференция так и называлась: «V Международная конференция по теме «Образование, культура, христианство, их взаимодействие и миссия в XXI веке». Я не должна была подвести город, и это главное, никто не думал о том, что мой глаз слепнет.
... Урок проходил в Выставочном зале Музея. В зале присутствовало 150 человек. Мои десятиклассники подготовились отлично. Я написала сценарий урока, подготовила широкий иллюстративный материал, в зале экспонировались старинные иконы, в общем, всё соответствовало теме урока – «Наше родословное древо», то есть наши национальные истоки – письменность, книги, храмы, живопись, песни (в древности).
Дети рассказывали о Кирилле и Мефодии, давших Руси азбуку, читали на древнерусском языке наизусть отрывки из «Слова о полку Игореве», вели со мной и служителем церкви беседу об иконах, храмах, молитве, читали стихи Цветаевой и Ахматовой, отрывки из повести Шмелёва «Лето Господне», звучали в записи ростовские колокола, урок сопровождал наш церковный хор, где пела и я.
Последним аккордом урока были спетые хором молитвы «Взыде Бог» (муз. Римского-Корсакова) и «Отче наш» (муз. Чайковского). Зал встал. Кто-то смахнул слезу. Урок прошёл «на ура».
Так, первый урок я начала детской песенкой «Раз морозною зимой», а последний – молитвой «Отче наш». Прекрасный венец моей 42-летней работе! Подошёл ко мне профессор из Волгограда, пожал руку, спросил: «Вы «Заслуженная»? (звание). – «Да нет», – безразлично ответила я. Удивился, похвалил «вкус и знание предмета», пожелал успехов...
Опомнившись и придя в себя, я заплакала от мысли: «Всё. Жизнь прошла. Я вышла на финишную прямую...».
Переехала в Зеленоград...
Потом привыкла к роли «отдыхающей пенсионерки», осязаемо почувствовала себя вдовой, бабушкой, одиночество подступило к горлу...
Твоя жизнь, Мишенька, только начинается, поэтому тебе не понять ощущения человека старого и по сути очень одинокого... Спасибо вам за каждонедельные звонки, Настеньке за внимание и заботу, брату Шурику и Лиле... сестре, Вове... всем спасибо!
Я всегда про себя повторяю кем-то однажды сказанные умные слова: «Господи, дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить. И дай мне мудрости, чтобы суметь отличить одно от другого...». И от себя добавляю: «Господи, дай мне немножко Твоей милости – умереть легко, чтобы не быть в тягость другим...».
Часть V
ВОЗВРАЩАЯСЬ В СЧАСТЛИВУЮ ПОРУ
* * *
Гул идёт. Дрожат земля и стебли.
То родимый дом в краю далёком
протрубил пустой трубою в небо:
– Как живётся, друг зеленоокий?
Звук коснулся холода и стали!
Что ему ответ мой даст разумный?
Ведь когда-то я его оставил
сам навек. Грустить и не подумал!
На пороге выпустил колечко
вкусного очищенного дыма.
Не присел на старое крылечко.
Сел в вагон – и покатился мимо.
Но, видать, по тем же тропам гулким
с теми ж скоростями неотступно
вслед за мною сдавленные звуки,
словно псы, бегут по рельсам глупо!
Добираются до стен моих бетонных
(не пойму, что это им неймётся?!),
входят в кровь – и гул этот бездонен:
– Ну так как же всё-таки живётся?
Александр Шерстюк
«КАК ВЫСОК ТЫ, ОТЧИЙ ПОРОГ!»
Миша! Возьми кларнет и сыграй мелодию этой чудесной песни. Музыку написал известный русский композитор В. Гаврилин на слова А. Шульгиной. Я всегда плачу, когда её напеваю:
1. Как высок ты отчий порог,
Как зарёю окна раскрашены.
Семь путей, семь дальних дорог
Начинались от дома нашего.
2. А одна из них выпала мне,
Повороты крутые расставила.
А одна из них выпала мне,
Увела, закружила, замаяла.
3. Много вёсен тому назад
Я ушёл по дороге этой.
Много вёсен тому назад,
Чтоб вернуться к исходу лета.
4. Как высок ты, отчий порог,
Широко распахнуты двери.
Семь путей, семь дальних дорог
Я своими шагами измерил...
5. Вот и осени ясный конец,
Тяжело закачалась рябина.
Возложил свои руки отец
На склонённую голову сына...
О чём эта песня, Миша? Трогательная и таинственная, она о каждом из нас: обо мне, о твоём папе, о дедушке, о дяде Шурике, дяде Вове, тёте Лиле... она о самом святом, что случается в жизни лишь однажды, – об отчем доме.
Как птенцы из гнезда, мы улетаем из отчего дома в поисках своей Судьбы, рассыпавшись по запутанным дорогам и перекрёсткам в далёких краях...
Но сколько бы этих дорог мы ни измерили своими шагами, где бы мы ни бывали, мы непременно возвращаемся к родному порогу, чтобы припасть к нему, как к живительному роднику, сбросить накопившуюся живую тревожную тяжесть с души и окунуться в тишину и разлитый свет луны, побродить босиком по росной траве и зарыться в пахучее сено на чердаке отчего дома.
... Наш маленький сельский домик... Где ты? В Бряновых Кустичах? В Пятовске? В Рассухе? В Новом селе? Всё равно. Ты согревал нас своими бревенчатыми стенами, кормил пахучим горячим хлебом из русской печи, усаживал нас за общий стол с чугунком дымящейся картошки, слушал наши протяжные песни, родные голоса и звон наковальни... ты объединил наши юные хрупкие души в едином порыве к поиску Истины!
Поэтому мы всегда возвращались к тебе, наш маленький сельский домик... теперь уже – мыслью...
А ещё недавно, когда наши родители были живы, все мы, не сговариваясь, собирались в нашем родном доме. Никто из нас особенно не стремился провести отпуск (или каникулы!) на экзотических курортах, да и возможностей таких не было, но в нас жило непреодолимое желание и чувство долга посетить родную землю и родителей хотя бы в течение двух недель.
Приезжали всегда: и когда были одинокими, и когда обзавелись семьями. Подрастали наши дети, и нас собиралось много: я с Гришей (Самуил был один раз только), Валик с Аллой и Алёной, Шурик с Лилей и Настей, Вова с Ниной и девочками – Леной и Аней. Да приезжал Саша Шпунтов, Тася, Василий Васильевич. Правда, не всегда мы были в таком полном составе, но всё равно в таком маленьком домике поместиться всем было сложно.
Больше всего радовались сбору гостей родители: готовились, суетились, обсуждали бытовые проблемы: папа смастерит в саду длинный стол и лавки (скамейки), мама призапасит в погребе что-то вкусное съестное, повесят для детей в саду рели (качели)...
... Перечитываю мамины и папины письма. Их у меня целая сумка. И везде в них тревога за детей, ожидание писем, предвкушение радости от грядущих встреч с ними.
... «два месяца скоро пройдут, все приедут, нам будет радостно» (папа).
... «Шура прося (просит), чтоб я приехала к нему и пожила» (мама).
... «Валерию написала, чтоб Алёну на лето к нам привёз, а сам пусть едя (едет) в санаторий» (мама).
... «Будем ждать тебя и Гришу» (папа).
... «Вове выслала посылку и двадцать рублей детям» (мама).
... «Получили посылки от Вовы и Шуры, всё хорошее» (мама).
... «Лето для меня было в радости за счёт гостей» (папа).
... «Он (Гриша) так для меня любим и приятен, что таких я не находил, какой умный, очень ценен мальчик» (папа).
... «Ходила к Тасе, я её очень жалею, что нам делать, куда кинуться, так она болея (болеет)» (мама).
И всё только о детях, только о детях...
... Но вот наступало это долгожданное лето, и гости потихоньку съезжались в июле или августе. Я, как правило, имея продолжительный отпуск, приезжала ДОМОЙ (я и признавала домом только домик моих родных), чтобы, по выражению папы, «навести культуру» к приезду остальных. Надо было переклеить и перестелить бумагу в шкафчиках под посуду, перечистить кастрюли и ложки, выбелить мелом стены и потолок, повесить на окна занавесочки в зелёный цветочек, перестелить постели, перестирать, пересушить, положить мамины парадные покрывала на кровати. «Хватит тебе торноваться, сядь ты, посиди со мной», – слышу мамин голос, но не такой у меня характер: надо всё довести до конца, а закончу, когда помою, выскоблю полы и выгоню из хаты заблудившегося шмеля или пчелу...
Эта генеральная уборка продолжалась несколько дней. Мама в последние годы очень послабела, ей трудно было заниматься этими делами, впору бы ей посадить и прополоть огород!
... И вот они, долгожданные! Открывается калитка – Валерий с чемоданом в клетку, корзинка – у Аллы, сзади – Алёна... Мама волнуется, дрожит её голос, папа подхватывает чемоданчик... В течение трёх-четырёх дней съезжаются все остальные.
Распределяются домашние работы: Лиля накрывает на стол, моет посуду, Алла колдует над украинским борщом, Нина носится возле детей, для неё культом в жизни всегда была кормёжка. Но, забывчивая и рассеянная, она часто не могла уследить за молоком, и оно «убегало» на плиту, все волновались, особенно мать (забота: где молока взять ещё, у соседей не очень-то купишь), были и другие промашки, но всё обходилось, забывалось, все были довольны и счастливы.
... Обычно погода была благоприятная, поэтому все трапезы проходили в саду. На завтрак подавали бульбу (картошку), свежие или малосолёные огурцы, яичницу и непременно чай с вареньем.
На обед и ужин ко всему этому добавлялся пахучий украинский борщ Аллы! Никто не мог в этом деле соревноваться с Аллой!
И на ужин... та же бульба, яичница, чай... никто не хотел других блюд, все охотно уплетали молодой нежный картофель.
И, конечно, наливались рюмки. Мама умела выгнать замечательный самогон из пророщенной пшеницы, Нина обожала самогон Моисеевны! Ребята привозили вино, ликёр. Папа любил выпить рюмку-другую сладкого вина, а если оно не соответствовало его вкусу, добавлял в рюмку ложку сахарного песку и размешивал его жирной вилкой!
Весельем наполнялся воздух нашего сада! Шутки, поддразнивания (особенно доставалось Гришке), незабываемые красноречивые тосты отца, заразительный смех Валика и блестящие в крапинку глаза матери...
... Часто уходили на луг, и начиналась потеха! Сначала запрудят узенькую речушку (вода набиралась за ночь), можно и искупаться смеха ради. Валик и Вова схватят Лилю за руки и ноги и бросят со всего размаху в речку!
Но не на ту напали! Она воды не боится, плавает, как рыба, выскочит из воды, а её опять со смехом и визгом подбрасывают над водой.
Нина любому голову свернёт! Поддаст Вове или Валику – и те головой вниз в воду! Вылезают оттуда грязные, чумазые! А дети визжат от восторга!
Но вот, вспоминаю, эта речка меня напугала.
Стоим однажды на бережку, Гришка барахтается в воде, а Лена Вовина (ей было года три) мгновенно бултых в воду головой вниз – только белые туфельки мелькнули в воде. Нина закричала, а я не растерялась: прыгнула за ней и схватила за ногу. Мы так испугались, что долго не могли прийти в себя.
Детям было здесь интересно: Гриша с Сашей (да и Валик с ними) уходили ловить корзиной казабцов (пескарей) и других мелких рыбёшек, Алёна, когда подросла, помогала нам по кухне, а Настя с Леной качались на релях в саду.
– Настя, пойдём, поможешь мне собирать колорадских жуков, – говорю ей.
– Фу-у-у, – только и ответит, скорчив рожицу.
Вступится за неё Моисеевна:
– Да нехай качаются... это ж не наши дети, они не понимают работы...
А наши дети приезжали не только отдыхать, но и помочь родным: повалили росшую на огороде старую огромную берёзу, распилили, раскололи на дрова. Гриша помогал деду зубить серпы. Покрасить окна – работа Валика. Поправить погреб, крышу на доме – занятие для Вовы. У Шурика более «тонкая работа» – починить часы, нарисовать для папы адресную папку, в общем, я уж подзабыла, чем кто занимался, но без дела не сидел никто.
Наступал вечер. После ужина дети укладывались спать: кто на сене, кто на кровати, а папа с сыновьями садились играть «в тысячу» – обычную карточную игру «на очки». Это был эксперимент на психике отца. Папа не умел жульничать, наивно верил в честность игры, а сыновья-то, сговорившись, доводили папу до того, что тот нервничал, как ребёнок, вскакивал со стула, а молодые бугаи заходились в смехе.
Потом давали папе «выиграть», он радуется, «торжествует» (так папа любил выражаться), но уснуть долго не мог: что-то бормочет про себя, матерится...
Пока они «забивают тысячу», мы на чердаке поём, особенно мы с Лилей. Поём... поём... Назавтра соседи скажут: «Молодцы. Давно песен не слыхали».
Придут картёжники на чердак, Вова начинает всех пугать: то таракана обещает кому-то подложить, то он «мышь поймал»... Девки дрожат, визжат, скоро петухи заголосят, а они всё дурью маются...
Сладкий, здоровый сон на чердаке, в пахучем сене! Твоё тело наполняется здоровьем и бодростью... Только вот я не могла уже спать под крики ранних петухов. То один запоёт басом, то другой – фальцетом, а молодые петушки поют обычно с хрипотцой. Вся улица превращается в петушиный оркестр, слушаешь и думаешь: Господи, до чего многолика и восхитительна жизнь в деревне, на лоне природы!
... Я встаю, свешиваю с чердака ноги и смотрю, как прижимается к земле на лугу густой туман, как поднимается красноватый диск солнца, как сад наполняется пением пичужек... Хорошо! Спускаюсь к речке – умоюсь чистой водой! Смотрю: от влаги поникла куриная слепота, опустили свои белые реснички на жёлтый зрачок ромашки, застыла стеклянными бусинками на траве роса... картавит ручеёк. Я мою лицо, руки, ноги, приходит бодрость и желание жить...
А мать уже намыла ведро молодой картошки. «Ну, давай начистим, а то скоро встанут, кормить надо...». Садимся на крылечке за работу.
В последнее время диалог становится всё грустнее.
– Мань, здоровье моё слабеет, сердце никуда не годится. Больницы не помогают... прошу тебя, если помру, не бросайте батьку... Труженик, я всю жизнь за ним ходила, а кто после меня?.. у Таси свои хвори, а ты... будь старшей, командуй всеми...».
Мне становится жутковато от этих её увещеваний, а она всё говорит и говорит, потом встанет горбясь и вытрет мокрые морщинки вокруг глаз...
...Бульба – на плите, сейчас будет готова, одурманивающе пахнут малосолёные огурчики...
– Скорее, бульба сварилась! Другой не будет...
Медленно один за другим спускаются с чердака «дачники», толпятся у рукомойника и... вот уже исходит паром молодой картофель на столе, сад наполняется аппетитными здоровыми запахами, все в хорошем настроении, дружно едят и радуются...
... Как-то папа говорит мне: «Закрой-ка, Марусь, мне грушек (груш) в зиму...». Он очень любил сладкие груши! Приносил их две корзины от Фёдора Васильевича (сосед, его друг), и я варила эти груши в сладком насыщенном сиропе и закатывала в трёхлитровые банки. Всегда закрывала 8-10 банок каждый год. Папа и прожил последние 26 дней на этом грушевом сиропе...
... Мама была предусмотрительной и жила по своим правилам. Лет за 20 до своей смерти она приготовила всё, что полагается покойнику в гроб: белое бельё, носки, тапочки, покрывала, даже носовые платки. Всё сложила в чемоданчик и наказала мне: гроб оббейте красным материалом, а крест – чёрным. Не забудьте положить иконку».
Дети всегда привозили нужные мелочи: рубашки, носки, бельё, тапки, платочки на голову, вязаные кофты маме... Из этих вещиц и собирался «смертельный» чемоданчик...
... Но время отпусков пролетало незаметно, не успеешь расслабиться – и надо уезжать. У всех работа, у всех свои дела...
Начинались сборы в дальнюю дорогу. Шурик в последнее время1 уезжал на машине, а все остальные поездом. Наступал самый острый момент – проводы.
Проводы всегда были очень печальными. Если сыновья приезжали с детьми, папа шёл на колхозный двор и запрягал лошадь. На телегу складывали сумки, чемоданы, и папа отвозил к остановке поезда, называемой «Днепровка». Если приезжали одни, то папа и мама провожали пешком всех до поезда, стремясь продлить момент расставания. В последнее время мама провожала только до рощи. «Утомилась я...» – скажет. А Тасю в Новое село (раньше, до переезда её семьи в Стародуб) всегда, будучи помоложе, вела до половины пути... Нетрудно представить, какая тяжесть пронизывала её больное сердце, когда она оставалась одна, сколько она пролила слёз в думах о детях: «Валик... такой бледный, нервный...». «Зачем ты работаешь, перенесла такую болезнь», – говорила мне... И так без конца и о каждом.
Как-то я сказала ей шутя: «Ма, а всё-таки Шурика ты больше других любишь...». Она помолчала и дипломатично ответила: «Какой палец на руке ни отрежь, всё равно одинаково больно...». И задумалась.
А потом мамы не стало. Притих наш маленький дом, осиротел...
Папе одному справляться с непривычными для него делами было невмоготу. Он прожил без мамы около 6 лет. Ехать жить ни к кому из детей не хотел, любил «своё гнездо» и свою землю. Но готовить себе еду не умел, питался кое-как, в одну из зим переболел гриппом и так ослабел, что едва мог ходить, исхудал весь, вдобавок открылся туберкулёз. Шурик приехал к папе, было начало весны, посадил в машину и перевёз в Рославль. Я положила папу в спецбольницу, там его лечили долго, среди врачей была моя хорошая знакомая, Любовь Давыдовна, добрейший человек.
Я каждый день ходила в больницу. Всё, что требовалось, доставали – лекарства, мёд. Наконец папу вылечили. Ещё три месяца он жил у меня, Самуил не противился. Затем мы с Шуриком, считай через год, отвезли его в родной дом. Впрочем, было ясно, что если оставить папу жить одного, то беда опять придёт не задерживаясь. Стали искать ему «невесту». А ведь отцу было уже 83 года! Нашли, однако, женщину, близкую по возрасту и тоже оставшуюся одинокой. Прокоповна (так звали эту женщину) перешла жить в наш дом к отцу, вместе им было и веселей, и удобней.
Всё было хорошо: и огород она содержала в идеальном порядке, и стирала чисто и часто, и поддерживала порядок в доме, но «вот по части кулинарии слабовата», – жаловался отец, любивший съесть тарелочку свежего супа с курицей, кусочек мяса или рыбы...
Прокоповна была женщиной вспыльчивой, но очень доброй. Были ли ссоры с отцом – что-то не припоминаю, и в папиных письмах об этом ни слова. Себя считала нашей мачехой, встречала и провожала гостей вместе с папой. Я чаще других ездила к ним, 4 раза в год. Каждый раз я привозила им килограммов 15-20 продуктов, ребята присылали посылки...
Умерла Прокоповна на моих руках. Как раз приехали на 1-5 мая я, Шурик и Валик. В мае отцу исполнялось 90 лет, но на этот раз было не до юбилеев. Прокоповна уже месяца два болела: отказалась от еды, мало говорила и тихо полусидела на кровати.
«Помоги мне лечь», – попросила она меня. Я её уложила, она два раза тихо вздохнула и закрыла глаза.
Мы её схоронили очень близко от могилы мамы.
Спасибо тебе, Прокоповна, что ты не оставила нашего отца, а скоротала с ним последние годы, тем облегчив жизнь себе и папе. Я всегда о ней думаю с благодарностью... и всегда убираю её могилку.
Почему-то вспомнился наш с ней смешной диалог.
– Прокоповна, какая была твоя фамилия в девичестве? – спрашиваю.
– Постой ба ты... (думает).
– Ну, забыла, что ли? – тороплю её.
– ... Постой ... постой (опять думает).
Не может никак вспомнить. Наконец радостно сообщила:
– Да Михалдыко. У нас в Лыщичах (село близ Бряновых Кустич) было много таких фамилий... бачишь, забыла...
Посмеялись.
Умерла Прокоповна – после неё недолго прожил отец, всего 8 месяцев...
И наш маленький домик осиротел навсегда.
Шурик пытался сохранить наше гнездо, наш маленький голубой домик, летом приезжал с Лилей на 2-3 недели, Вова и Валик тоже приезжали (уже без детей и жён), я – на 2-3 дня, все упорно сражались с быстро возраставшим запустением, крапивой и бурьяном, повалившимся забором, почти круглосуточно топили печку, чтобы изгнать годовую сырость... (А яблони, вишня, слива и даже малина, наоборот, стали сохнуть.) Но уезжали, а дом оставался стоять сиротливо с забитыми глазницами окон и с замками на дверях.
Потихоньку его стали грабить: сначала большой запас торфа-брикета из сарая унесли, затем баллоны газовые из кухни-веранды, посуду, вёдра... Даже наковальню отца, весом 130 кг, утащили! Гору московских литературных журналов, которые Шурик привёз для вечернего чтения. Украли и рыболовные крючки, заготовленные для Валика на следующий приезд. Но Валик, все две недели последнего приезда, в 1997 году, потративший на ремонт оконных рам (каждый день с утра до вечера скоблил, сушил, красил – о речке и не помышлялось!), в ту же осень погиб... Не довелось ему, величайшему любителю-рыболову, поудить окуньков в ближайших пятовских прудах...
И Шурик понял: ВСЁ! Если Валик-пенсионер, инвалид, свободный человек, больше никогда не приедет, а Вова надолго погряз в бедах в Латвии, теперь чужой стране, а дети наши выросли и образовали свои семьи, разъехались по свету... Распад Советского Союза совпал по времени с естественной смертью великой счастливой эпохи наших встреч в родном краю. Наш дом, сильно посиротевший сразу со смертью матери тогда, в 1978 году, теперь, после смерти отца, окончательно перестал быть центром собирания рода, нашим раем семейного масштаба...
И Шурик продал домик. Поцеловал его стены, землю, заплакал и уехал...
Это произошло в 2001 году. 8 лет длилась борьба за сохранение дома, за традицию встреч. Победить здесь можно было только одним способом: переехать жить на всё лето, каждый год, а для этого бросить работу в Москве. Да и то это могло бы сохранить дом и усадьбу, но не могло вернуть безвозвратно ушедшее прошлое...
Теперь мы приезжаем в Пятовск, чтобы покрасить ограду могил, посидеть и помолчать около них... Пройдём по опустевшей улице, постоим во дворе, у калитки... всё так грустно...
Постарели и мы, поубавилось сил, но по-прежнему смотрит на нас наш маленький сельский домик... смотрит в наши души, в нашу память... и зовёт нас: приезжайте, посидите рядом со мной на скамеечке, я вас всегда узнаю, моих милых, родных обитателей... не забывайте ваш родной «отчий дом»...
Уходят годы... но невозможно забыть время, когда мы были молоды, красивы и собирались у родного порога. Тогда были живы родные, Валик, Василий Васильевич... и тогда мы получали сильный заряд от общения с родной землёй...
... На кладбищенском косогоре два холмика за оградой. Их укрывают своими ветками посаженные отцом буйные молодые берёзы, а когда созревают осенние плоды, стройная рябина роняет на них свои остропёрые листочки и оранжевые кисти ягод, даря им благодарно свою красоту...
Я стою у ограды, и тихая, гнетущая тоска обволакивает мою душу... «Простите меня, – мысленно говорю я им, – я знаю, я не всё сделала для вас, что могла, могла бы сделать...».
И теперь, когда я пишу эти скромные заметки о нашем отчем доме, я хочу хоть как-то искупить вину перед вами: я хочу продлить вашу жизнь в умах и сердцах ваших внуков и правнуков, сделать её беспредельной... Я хочу поселить вас в сердцах ваших потомков, и тогда ваша жизнь будет продолжаться вместе с их жизнью... она сольётся воедино и будет вечной.
И ты, Миша, входишь в число этих благородных потомков, чьи деды и прадеды провели свою жизнь в маленьком сельском домишке на Брянщине, называемом мною «отчим домом». В этом цель и смысл моего скромного труда.
Спасибо.
* Уточнение. Машину я купил в 1977 году, а «счастливая пора», когда мы, братья и сёстры и наши дети, каждое лето съезжались, началась задолго до этого, с 1956 года, и длилась более 20 лет. Маму я только раз провёз на машине – в Стародуб, в больницу, это было в двадцатых числах мая 1978. Несмотря на очень осторожную езду, мама в машине чувствовала себя очень слабо, её тошнило, я несколько раз останавливался, чтобы она отдышалась... Меня в те дни неприятно поразил такой случай: вернувшись из больницы, я сажал грядки, в это время прилетела кукушка, села на улице на высокий высохший вяз, я её сразу заметил. Едва я успел подумать: надо бы загадать, сколько жить осталось... (я даже боялся подумать именно о маме), и тут кукушка гукнула – коротко, как-то оборванно, лишь один раз, полраза. У меня тогда ёкнуло сердце. И недаром. Уже через месяц я мчался из Москвы на той же машине хоронить маму...
А потом она мне много раз снилась – каждый раз лежащей в гробу, но... живой. «Господи, так ты же не умерла!..» – думал я и просыпался... Мистикой была наполнена и история смерти моего брата Валерия, но это отдельный рассказ.
Прим. А. Шерстюка
Я написала бесхитростные и правдивые рассказы (если угодно – очерки или письма) о том, что сохранила моя память о наших дедах, моих родителях, нашей семье и о себе.
В меру моих скромных возможностей я пыталась этим воспоминаниям придать некоторую беллетристическую форму и добиться благозвучия речи.
Я думаю, что всякий, кто прочтёт эти страницы, не будет очень строг ко мне, зная, что мне не приходилось в жизни делать ничего большего, как преподавать в средней школе «изящную словесность» и историю.
Хочется верить, что любому из моих младших родственников, кто заинтересуется историей нашего рода и задумается о своём месте на нашем общем родословном древе, будет любопытно узнать хоть какие-то подробности о родных людях и их времени, потому что это уже история.
XXI век – уже другое время и другие люди. Человечество живёт на новом витке цивилизации, и судьбы людей, их образ жизни, психология, уровень образованности, мышление стали иными.
Я пыталась рассказать о своём времени и людях, живших со мною рядом. Но не только это.
Мне хотелось донести до моего читателя свои убеждения по многим жизненным позициям, например, о том,
– какой неизгладимый след оставляет детство в жизни каждого человека, когда формируется в нём характер и определённые привязанности;
– как жизнь в крестьянской семье с раннего детства учит восхищаться красотой земли, природой, ощущать её ритмы и круговорот;
– как любой трудовой опыт может вылиться во вдохновенное мастерство (на примере отца), а крестьянская мудрость (на примере моей матери) корнями уходит к нашим предкам – трудолюбивым хлебопашцам;
– на примере жизни моих современников я пыталась показать высокий уровень моральных ценностей, таких как скромность и целомудрие, щедрость и доброта, дружба и преданность, жертвенность во имя высоких идеалов и многое другое.
Я выросла и воспитывалась в простой крестьянской семье и научилась рано преодолевать трудности, добиваясь поставленных целей. Меня учили родители своим жизненным опытом «жить по совести», и я к этому стремилась, а если случались ошибки, я искренне в них раскаивалась и глубоко переживала. Мне всегда были противны человеческие пороки: распущенность, жестокость, подлость, лживость, предательство, мелочность...
Наверное, поэтому мои ученики в своих анонимных анкетах, отвечая на вопрос, какого учителя и за что вы более всего цените, писали: «М. А. Она наша совесть».
...Меняется жизнь. Другими становятся люди...
Но остаётся то «разумное, вечное», что было и будет жить или существовать во все времена и для всех поколений:
... вот эта плывущая среди облаков Луна... Радуга на небе в солнечный день после очистительной Грозы... Запахи весенних испарений... Очарованье золотой осени, пение неподражаемых Иволги и Соловья... стелющийся Туман в тёплый летний вечер над тихой речкой...
... иконы Рублёва... полотна Рембрандта и Ренуара, Репина и Кустодиева... музыка Баха, Чайковского, Бетховена, Штрауса... пушкинская Татьяна и опоэтизированная грусть Есенина...
Жить и видеть созданный Творцом этот волшебный мир, трудиться в нём и постигать духовные ценности, созданные Гениями человечества, – это и есть великое Счастье.
Москва,
май – июль 2003,
апрель 2004
* * *
Всегда имеется родник,
которым можно окатить
пустыню жаждущей души
и жара гибельность её.
Всегда имеется родник,
который щедро увлажнит
извивы русел молодых
всех желторотых крикунов.
Всегда имеется родник,
где в отражении своём
узнаешь точно, как мелка
бездонность всех твоих глубин.
Всегда имеется родник,
что именуется ключом.
На даль привязан он твою
живою лентой ручейка.
Всегда имеется родник,
в котором можешь растворить
успехи творческие пор...
Но, уходя, монетку брось.
Александр Шерстюк
КУСТЫ БРЯН-КУСТИЧ.
Я ВАС ВСЕХ ЛЮБЛЮ
Рассажены по городам
кусты Брян-Кустич, все отдельно.
Александр Шерстюк
Если бы могли встать из гробов наши прадеды и взглянуть на своих потомков, как бы они удивились тому, что все они кустиками проросли по различным городам и весям. И все – «отдельно»: в Москве, Петербурге, Риге, Киеве, Твери, Унече, Стародубе, Николаеве, Ростове, Луганске... Торонто!
И от этих кустиков» тоненькими ниточками тянутся длинные корешки из далёких мест к одному святому – среднерусскому селу Брян-Кустичи.
Мои племянники и племянницы, внуки и внучки моих родителей, правнуки и правнучки моих дедов... какие они? Собрались на 85-летие своего дедушки и прадедушки в 1987 году в Пятовске – любо-мило посмотреть: умные, красивые, грамотные, достойные девушки и парни. Целое поколение XXI века!
ЮРА И САША
Юра и Саша – сыновья старшей сестры Анастасии. Совершенно разные не только по возрасту и внешности, но и образу жизни, и «облаку мышления».
Юру сестра родила в 19 лет. Бедный Юра! Он, месячный, чуть не умер от голоду, кричал, требовал еду, а юная мамочка даже не догадывалась, что у неё грудного молока очень мало. Спасла ребёнка бабушка, наша мама. Она дала ему соску с бутылочкой молока: он взахлёб его выпил и уснул...
Славным мальчиком был Юра! Добрый, бесхитростный, он был любимцем сельских жителей. Меня слушался с полуслова. «Юра, в 6 часов чтоб был дома!» – скажу вслед убегающему сорванцу. И придёт. Не ослушается.
Психика его была особой. Подвержен был сглазу. Почувствует, что ему плохо, попросит рубль у матери и отправится к «бабке», та его отговорит – и опять здоров.
В учёбе особо не блистал, но успевал, окончил среднюю школу в Стародубе, жил у хозяйки, но не связался с плохой компанией, а занимался спортом и был в школе на виду. Потом военное училище, женитьба, служба: Эстония, Россия, Польша... учёба на военной кафедре физкультурного института в Ленинграде, воспитание двоих детей – всё испытал, через всё прошёл. По выслуге лет демобилизовался, получил хорошую квартиру в г. Кингисеппе под Петербургом и уже успел стать дедушкой: у Игоря – дочь, у Наташи – сын. Сейчас Юра подрабатывает таксистом, получает пенсию, живёт неплохо. Но по характеру Юра очень непредсказуемый человек: по доверчивости и наивности часто совершает ошибки и дорого за них платит. Недавно я Юру видела в Стародубе. Здоровье у него плохое, перенёс полостную операцию, а крутиться, как он говорит, надо. Вот он и крутится. До сих пор, и ему 54 года.
Саша – совсем другой человек. Скромный, замкнутый, домашний, весь в отца. И нежно обходится с мамой, любит жену, дочек. Так случилось, что он получил техническое образование, хотя он прирождённый гуманитарий: в юности писал неплохие стихи, увлёкся историей родного края и изъездил на велосипеде Брянскую область, заснял на плёнку исторические места и памятники. По окончании Ленинградского института ж/д транспорта с женой уехали «за туманом и за запахом тайги» в каторжный край Тайшет, там родились девочки Маша и Даша, и уже сами они вернулись в «родную» Тверь. Старый дом в Чуприяновке им достался недорого: Саша устроился на завод варить резиновые шины, получил и приватизировал этот домик, а теперь каждый год его ремонтирует.
Саша так и не смог приспособиться к рыночной экономике: ему легче было возиться с грязной резиной на заводе, чем торговать. Не получилось с торговлей! Читать, изучать, анализировать, написать статью по геральдике или даже книгу о символах Стародубья – это по нём. А как же с куском хлеба? Кто будет кормить семью? Планы, планы и надежды на лучшее будущее. А пока работает сторожем в церкви, рисует значки, продаёт их и вместе с ним варится в этой каше его верная и любящая Рита.
Саша не честолюбив, не стремится к богатству, для него главное – любимое дело, он верит, что всё у него образуется... Мы, как можем, заботимся о нём: купили компьютер, Лиля и Настя помогают вещами, сестра – деньгами.
Проблем у него много. Но он по-своему счастлив. Есть любовь. Есть любимые дочери. Есть дом и баня в нём. Библиотека. Он свой человек в геральдическом обществе в Москве и теперь вот написал книгу. Она только что, в марте 2004 года, вышла в Твери. Мягкий, интеллигентный, скромный. Он такой. Он совсем не похож на Юру, но для матери это не играет никакой роли. Она безумно любит их и живёт их жизнью.
АЛЁНА
У нас в роду есть профессиональный музыкант – пианистка Алёна – дочь Валерия и Аллы. Лицом похожа на Валерия, фигурой – на мать. Красивая: стройная, миниатюрная, женственная.
Алёна училась в музыкальной школе и потом в музыкальном училище. Когда я приехала к ним в Луганск, то видела и слышала, как без конца Алёна играла гаммы, этюды, произведения разной сложности и формы. Очень упорная, трудолюбивая. Именно благодаря её характеру и старанию она достигла успехов в игре на фортепьяно и окончила Донецкий институт искусств по классу фортепьяно.
Сейчас Алёна работает в музыкальном училище, она преподаёт игру, концертмейстер и исполнитель. Всё было бы хорошо, но ранняя смерть отца, несложившаяся личная жизнь как-то омрачают её судьбу. Были поклонники, была возможность устроить семейное гнездо, но чужое сердце – это тайна, и судить со стороны очень сложно. Одно можно сказать: всё при ней: внешность привлекательная, профессия высокая и красивая, быт устроен, на работе имеет авторитет. А вот – одна... Как тут не верить в судьбу?
Алёна часто с родителями приезжала в Пятовск. Собирались все: Гриша, Саша, Алёна, Лена, Настя, Аня. Как было весело, людно, шумно! Алёна помогала мне по хозяйству, хорошая, добрая девочка!
Последний раз мы встречались на похоронах Валерия. Мне показалось, что Алёна была тогда очень похожей на Беллу Ахмадулину.
Я очень рада, что в нашем роду появился профи – музыкант. Я мечтала о карьере певицы. Не получилось. Так пусть к этому возвышенному миру музыки прикоснётся хоть один свой человек! Этот человек – Алёна.
Спасибо тебе, моя дорогая, за твой неимоверный труд и за свет, который ты излучаешь звуками, текущими из-под твоих пальцев!
НАСТЯ
Она росла на моих глазах. Красивый и милый ребёнок! В 1970 году мы с мамой приехали в Зеленоград. Тогда Шурик, Лиля, Настя и бабушка Лили жили в крохотной квартирке. Спать было негде, и мне досталось место на полу. Проснулась рано, вижу: Настя привстала, посмотрела – все спят, она улеглась опять, молча смотрит и ждёт... молчит, как бы боясь всех разбудить. Кто-то проснулся. Настя улыбнулась и протянула ручонки. Ей не было и годика.
Я видела только один раз, когда она плакала. Ольга Максимовна (это было в Рославле) дала Насте в обед куриную ножку. Настя выковыривает мясо, а шкурку оставляет. Ох, как взбесилась Ольга: «Ах ты, б..., что ж тут плохого, чтобы ковырять?!»
У Насти закапали слёзы... она опустила голову, и тоже молча.
У Насти были чудесные длинные волосы, кукольный ротик и карие блестящие глаза. Как-то я её сфотографировала в белом платьице и с распущенными волосами. Настенька любила бывать в Пятовске, дружила с девочками из Риги и охотно участвовала во всех совместных играх.
Однажды с Настей иду из колхозной бани. Бабы, сидящие на лавочке, сразу решили: «А... внучка Масеевны? По породе видно, на неё похожа!» Конечно, Настя похожа на Шурика, а Шурик – на свою мать.
Когда она успела вырасти? Окончить школу? Выучиться на врача? Выйти замуж? Как быстротечно время! И вот она – красивая женщина, стройная, тоненькая, длинноногая, всегда со вкусом одетая, серьёзная и обязательная!
Я понимаю, что, может быть, буду нескромна, если скажу, что внутренним своим состоянием Настя чем-то схожа со мной. Бескорыстная, щедрая, умная, она соответствует моим требованиям к человеку. А как иначе? Мои родители были кристально чистыми и честными людьми, а ведь вся «порода» идёт по крови. Я всегда знаю, что Настя поступит мудро и в то же время всё сделает по совести: не сподличает, не предаст, придёт на помощь.
Я очень её люблю. Она мне очень дорога. И мне так хочется, чтобы все её волнующие проблемы решились сами по себе и добавили бы ей ещё кусочек счастья. Я очень рада, что Настя нашла свою любовь. Вадим – хороший любящий муж, скромный и порядочный человек. Хочется верить в крепость этого союза.
Настю любят и ценят на работе за её профессионализм, стремление к совершенствованию своих знаний, уживчивый характер. О, тут она не в папу! Вот её мама – это ходячий компромисс, со всеми хороша и добра. Тут Настя похожа на маму. Она, работая в частной стоматологической клинике главврачом, поддерживает в коллективе здоровый климат, оттачивает своё профессиональное мастерство и заставляет своим примером коллектив врачей идти вперёд.
Настя любит книги, живопись, природу, музыку. Круг её интересов широк и разносторонен. Ей присуща требовательность в быту, к людям, к себе. Настя – это сложный человек. Личность. Сложившаяся и преуспевающая. Все её поступки подчинены логике, анализу. Её все любят: родственники, друзья, коллеги.
Мне бы хотелось, чтобы Гриша с семьёй жил рядом с Настей и Вадимом. Люди честные, чистые и верные. Брат и сестра.
ЛЕНА И АНЯ
У Вовы и Нины две дочери: Лена и Аня. Девочки больше похоже на отца, особенно Лена. Обе кареглазые, с узкими чёрными бровями, смуглые и широкоскулые. А характеры у них разные. Лена – мягкая, родственная, любит писать письма, поддерживать связи с близкими ей людьми. Аня – более жёсткая, независимая по характеру и даже в чём-то своевольная. Помнится, в один из моих приездов к ним мы не взяли её в Ригу, боясь того, что она не выдержит такой физической нагрузки, – так она закрылась в ванне и простояла там несколько часов, не отзываясь даже на зов матери, пришедшей с работы. С детских лет она любит животных, в доме у неё всегда есть какая-то живность: то пресмыкающиеся, то коты, то собака. Потому и пошла учиться в сельскохозяйственный институт на ветврача, только где там эти коровы и лошади в Риге? Заведомо надо было знать, что по этой специальности ей работы не найти. Окончила успешно, приехала с дипломом домой... а работать надо. И – курсы за курсами: по косметике, по компьютеру, по языку... Наконец-то Аня нашла приличную работу. Вот бы ей ещё и выйти замуж! Но то ли её боятся парни, то ли она их, но что-то на этом фронте у неё не клеится. А жаль: красивая, умелая, домашняя, она была бы хорошей женой, хозяйкой, матерью. Как Лена!
Лена же нашла сама своё счастье. Она за него боролась, пренебрегла консервативными взглядами на брак и выиграла! Она счастлива в браке, души не чает в своих детях, чистоплотная и хорошая хозяйка в доме. Окончила университет, знает немецкий язык, уже несколько раз была в Германии, работала переводчицей. А сейчас не работает. И это очень плохо.
В июне 2003 года она, возвращаясь с похорон бабушки из Семёнова, заехала ко мне. Худенькая, но полная энергии, она мечтает о работе. Конечно, надо работать. В самом деле: и деньги, и стаж, и будущая пенсия, и необходимость держать себя в тонусе, и уважение мужа – всё зависит от её образа жизни. Что она думает о себе? Она не Наташа Ростова, а её муж не граф Безухов. Не те времена, чтобы кудахтать над пусть самыми неповторимыми детьми. Никто и никогда не оценит этой жертвенности! Я пыталась её убедить своими доводами, она согласилась, но я не уверена, что поступит по той логике, какую диктует сама жизнь.
Лена – верующая, как и её муж. Я не берусь строго судить о тех вещах, которые являются очень личными. Хорошо, наверное, если вера в человеке – в сердце, если душа её преисполнена благостью, а значит, и добротой, и любовью, и верой. Лена любит отца, беспокоится о его здоровье, привычках, быте, а в матери и души не чает.
Нина обожает своих дочерей. Часто бывает у Лены, возится с внуками. Как складывается у Нины жизнь с Аней, я не знаю. Последний раз я была в Риге в 1992 году, когда Нине исполнилось 50 лет, потом она приезжала ко мне в Рославль. С тех пор как они расстались с Вовой, мы даже не переписываемся. Нина этого не хочет. Я не настаиваю, хотя, конечно, мне она очень дорога вместе со своими дочерьми. Пусть будет у них всё хорошо, как было хорошо, когда они всей семьёй приезжали в Пятовск в 1987 году...
Смотрю на фотографию: счастливый ты человек, мой дорогой папа! Сидишь со со своей подругой Прокоповной в окружении такой огромной семьи. Все улыбаются, рады твоему прекрасному юбилею и встрече. Все – родственники, все – друзья.
Мой круг друзей, спасательный мой круг,
Не то что слов – и жизни всей не хватит,
Чтоб высказать любовь. Не хватит рук,
Чтоб заключить мне вас в свои обьятья, –
когда-то спела бард и поэт Катя Яровая. Эти стихи созвучны моей душе.
Будьте все счастливы!
МАРИК
Марик – это особая страница в моей биографии, и мне хочется о нём сказать отдельной строкой.
Я повторила судьбу матери. У мамы был Миша, у меня – Марик. Мама очень жалела Мишу, я тоже очень жалела маленького Марика и душа болит по нём сегодня.
Марик родился патологически слабым ребёнком и в дальнейшем росте отставал в своём психическом развитии. Ясно, что он унаследовал что-то от Инны, его матери. И только свекровь с её любовью к этому несчастному ребёнку смогла поставить его на ноги.
В школу Марик пошёл в 8 лет. Он обладал феноменальной памятью и страстью к чтению, поэтому кругозор его был широким и разносторонним, и по гуманитарным предметам он учился отлично. Но вот беда в другом. Он не взрослел, оставаясь наивным, доверчивым, «большим ребёнком». Одноклассники его обманывали, над ним посмеивались и откровенно издевались: обрывали все пуговицы, опускали в дерьмо в туалете.
Садисты!
Поступил в пединститут на филфак, учился по философии, истории, литературе так, что поражал своими познаниями профессоров вуза. Однако удержаться не смог. То запоями читал и приходил из читального зала слишком поздно, когда общежитие закрывалось, то не сдал зачёт по методике преподавания русского языка и не был допущен к педпрактике как профнепригодный. Началась депрессия, и мы (я и свекровь) взяли его в Рославль и устроили на работу на завод тормозной аппаратуры. Там он и проработал 15 лет. За это время умер отец, а затем и бабушка.
Я его очень жалела. Ласки он по сути не видел ни от бабушки с её спартанским характером, ни от отца. Лишь со мной он был откровенен, любил меня и откликался на мои просьбы. Я давала ему советы, он меня слушался, я покупала ему одежду, еду, убирала их квартиру, когда свекровь последние три года этого не могла делать.
Он был не способен усвоить какие-то бытовые навыки: постирать, вымыть чисто посуду, помыть пол в квартире. Если делал, то очень плохо, и мне приходилось всю его работу исправлять. А на работе все пользовались его безотказностью, наивностью, посылали его на трудные участки работы, заставляли с ними пить самогон и т.д. Он был беззащитен, слаб духом, не понимал шуток и попал в моральную зависимость от рабочих цеха, которые даже заставляли выносить через проходную ими наворованные детали...
И тогда я поняла: не будет меня – он погибнет. Я дала ему деньги, он купил турпутёвку в Израиль, а когда приехал, то решение им уже было принято: уехать. Провожали его мы всей семьёй: Гриша, Маша и я. Дали полторы тысячи долларов, купили одежду и предметы быта на все 40 кг.
Вот уже три года он живёт в Израиле в Беер-Шева. Не писал два года, не звонил, на мои письма не отвечал. Когда позвонил, не поверила. Своё молчание объяснил трудностями, которые его ожидали в чужой стране на каждом шагу. Не хотел меня расстраивать. Теперь всё у него вроде неплохо: получает пенсию, подрабатывает, имеет подругу.
А душа моя по нём болит. Он всегда нуждался и сейчас, я уверена, нуждается в защите и поддержке. Он самый несчастный человек из всех, кого я знаю или знала в своей жизни. Родился больным. Не знал материнского молока и ласки матери. Ощущал свою ущербность, но ничего не мог изменить. Единственное, что он правильно сделал, это то, что уехал из России.
Пусть улыбнётся там ему Судьба. Когда я о нём думаю, комок печали подкатывается к моему горлу и слёзы туманят глаза... Если бы был жив его отец, он бы сына не отпустил в Израиль... правильно ли я сделала, что способствовала его эмиграции? Вдруг – нет? Сомнения постоянно гложут мою душу.
МОЙ ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ
Я живу в Зеленограде три года. Почему я переехала по сути в чужой для меня город? Почему я оставила обжитую за годы квартиру и город, до боли ставший мне родным? Почему я оставила друзей, с которыми шла одной тропой долгие годы?
Вопросов много. Ответ один: непредвиденные обстоятельства заставили меня не раздумывая безоглядно принять это нелёгкое решение на склоне своих лет. Мы никогда не знаем, что нас поджидает завтра. Отъезд сына и его семьи за границу вызвал во мне ответную реакцию: я должна сохранить его Дом. Дом – это не просто крыша над головой, это ощущение уверенности в себе и защищённости. Мне хотелось, чтобы мой сын чувствовал, что его Родина – Россия, и там, в его Доме, его ждёт Мать. А с возрастом это трепетное чувство усиливается, и «дым отечества» для нас становится «и сладок, и приятен», когда «постранствуешь, воротишься домой».
Вторая сторона – это судьба Вовы. Рославль, думала я, будет для него той спасательной ниточкой, которая выведет его из безысходности, сложившейся вокруг него в Риге. Рославль для него – это прежде всего Россия, «отеческие гробы», работа, кусок ухоженной земли и квартира, в которой он не раз бывал. И мне было радостно, что в ней будет жить брат и я буду там гостьей.
Было ещё одно для меня утешение: в Зеленограде живёт мой брат, его семья, и я не буду там совсем одинокой. Я, конечно, знала, что переезд – дело нелёгкое. Это душевная травма, смена твоего динамического стереотипа...
Мне не хочется рассказывать, сколько я в первый год претерпела терзаний, сомнений, разочарований. Когда один в четырёх стенах, день кажется годом... но я поняла: надо взять себя в руки, найти отвлекающие занятия и продолжать жить... Да, я летела из Зеленограда, как на крыльях, в Стародуб, Брянск, Рославль... но, побывав у сестры, подруг, даже в бывшей моей рославльской квартире, я стремилась скорее вернуться Домой! Там витает мой свободный Дух! Там мои вещи согревают меня, и туда приходят письма, их много и отовсюду: из Павлодара, Смоленска, Калининграда, Унечи, Луганска, Киева, Днепропетровска, Брянска, Серпухова, Ярцева, Дубровки, Ростовской области... Получить письмо – это радость, но написать ответ, выплеснуть букет эмоций и погрузиться в иной мир – это счастье, вот почему переписка в моей жизни даёт мне прибавление энергии, эмоциональный заряд и ощущение своей значимости в определённом кругу моих людей.
Лиля, Настя, брат также помогли мне освоиться на новом месте: звонили, беспокоились, посещали.
Так потихоньку я стала привыкать к Зеленограду, его широким проспектам, многоэтажным домам, соседям, поликлинике, рынку, ценам, даже к людям, которые поначалу мне казались дерзкими и нагловатыми.
У меня стали бывать мои милые подруги по институту – Зоя и Рита. Рита – добрая, мягкая, чувствительная, порядочная, стремящаяся к общению со мной, и Зоя – неугомонная, преданная, верная, она дважды побывала у меня, приехав из Серпухова. И ещё одна радость: мой обязательный брат Шурик разыскал нашу землячку Ираиду Егоровну, живущую у дочери Светы – кумы моей сестры. Теперь я часто с ними встречаюсь или разговариваю по телефону. Бальзам на душу!
Пути Господни неисповедимы! И Мария Николаевна Кольцова, моя рославльская соседка, тоже живёт в Москве у дочери Гали, и Юрочка, которого я выучила первой грамоте, любимец моего мужа и друг Миши, внук Марии Николаевны, – тоже здесь, я с ними общаюсь: встречаемся, разговариваем, пьём чаи. Юре читаю морали по старой привычке, а он... «Васька слушает да ест».
Так постепенно я перестала горевать, хотя, конечно, меня по-прежнему тянет в Рославль, там кладбище, мой огород... мои яблони, сливы, груши... больше всего их жалко!
Спасибо Лиле и Насте: они выводят меня время от времени «в свет»: то в Римскую оперу в Кремлёвском дворце, то на мюзикл в «Эрмитаже», то на концерт О. Погудина, а с Шуриком дважды слушали камерный оркестр с солистами и виолончелисткой Мариной Тарасовой и даже ходили недавно на встречу с Глазьевым – депутатом Государственной думы. Это мне по душе!
А теперь вот я жду моих детей. Я их скоро увижу... когда я думаю о встрече, радость как-то омрачается предстоящими расставаниями... трудно и долго привыкаю к одиночеству...
Пока же я радуюсь весне: открою окно – и черёмуха протягивет свои сочно-зелёные ветви мне прямо в руки, а берёзы на голубом небе, высокие и очень стройные, кажутся такими трепетно трогательными и ажурными. Когда они выросли? Как бушует и торжествует природа у моего окна! Глядя на эту сказку, ловишь себя на мысли: как хороша земля! Вот она, жизнь, ликующая, прекрасная, и как не хочется думать о той стране, где «тишь и благодать...» и куда, хочешь не хочешь, а придётся, как говорил мой любимый Есенин, «бренные пожитки собирать». Пока же – суд да право (любимое изречение моей мамы), – я спою вам чудесные стихи Тютчева. Их поют (именно стихи!) на музыку Свиридова:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней,
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба охватила тень,
Лишь там, на западе, горит сиянье,
О, погоди, вечерний день,
Продлись, продлись, моё очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность,
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность...
Во втором четверостишии есть небольшие отступления от авторского текста, но именно поют так, как у меня, стихи в таком варианте лучше ложатся на музыку.
Вы мне подпели?
Я В КАНАДЕ
Конечно, я стремилась побывать в Канаде. Дети привезли мне приглашение и билет на самолёт, но мне отказали в визе. Я этого не ожидала, мне казалось это простым делом – получить разрешение посетить сына. Всё не так. Я очень пережила эту неудачу и уже больше не хотела, как говорят, делать резких движений в сторону канадского посольства. Это было в 2001 году.
Но через год, к моему удивлению, мне дали визу без труда.
И вот 19 апреля 2002 года. Трап самолёта. 20-е место в салоне рядом с индусом. Нисколько не страшно в полёте, время летит незаметно. Под крылом самолёта (объявляют по радио) Скандинавия, Гренландия, океан, Квебек и... море огней. Это Торонто. Переливаются, танцуют, качаются зелёные, жёлтые, красные, синие огни города. Какое волнующее зрелище, а самолёт идёт на посадку, вот шасси касаются асфальта, и я за границей...
Поразил своими размерами аэропорт с движущейся дорожкой, бесконечными переходами от одной службы к другой. Вопросы, проверка документов... Со мной была женщина, которая не первый раз была в подобных ситуациях, и она за меня отвечала им по-английски, а я почувствовала себя как-то неловко, знание английского – это необходимо в наше время!
Первым меня увидел Миша, он выскочил мне навстречу, и я была счастлива!
Три месяца в Канаде пролетели как три дня. Мои милые дети сделали всё, чтоб меня влюбить в эту страну. Куда только не возили они меня! Музеи, джазовые концерты, выступления школьных оркестров и хоров школы, где учится и играет Миша, Ниагарский водопад, рестораны, магазины – я увидела за 3 месяца больше, чем за всю предыдущую жизнь.
Но пиком моего пребывания в Канаде было путешествие в Монреаль и Квебек. Эти города, мне показалось, больше похожи на европейские и по строениям, и по архитектуре, в отличие от Торонто с его небоскрёбами. В этих городах меня поразили католические (может, протестантские) храмы-базилики. Их много, и все они величественные, высокие и ухоженные. Около храма Оратория в Монреале есть садик, в котором скульптурными группами обозначен путь Христа на Голгофу. Все, кто приходит сюда, идут молча и скорбно по этому пути. В Квебеке мы смотрели обилие водопадов, мосты через них и пропасти, катались на теплоходе по реке св. Лаврентия, жили в прекрасной гостинице и вкусно ели в ресторанах. Это был праздник для моей уставшей души. Да и сам путь от Торонто до Монреаля был прекрасен: солнечный день, кругом мелькают скалы, поросшие лесом, ожидание встречи с новым миром, мне неизвестным, – всё это вдохновляло меня, и я пребывала в хорошем настроении.
Какой порядок в этой стране! Чистота. Ухоженные газоны около каждого дома. Цветы, цветы... в горшках на домах, на гаражах, на уличных столбах... множество клумб разной формы, тюльпаны разного цвета и оттенков, ирисы, анютины глазки, розы. Отцветают одни цветы – высаживаются другие. Никто не топчет, не срывает их. Культура нравов!
Я приехала весной, когда цвели сады, магнолии, тюльпаны в парках, на улицах, у домов. Распустились и забушевали клёны с бордовыми, красными листьями, зелёными с белой каймой, мелкими и крупными. Берёзы мне не понравились. У них очень белые стволы, но нет той стати, стройности, высоты, как у русской берёзы. Там теплее, чем в нашей полосе, и, наверное, поэтому листья дубов, клёнов и прочих деревьев крупнее.
И, конечно, там много хвойных деревьев, но колючки у некоторых мягкие и вовсе не колючие. Я не видела в Канаде лопухов и крапивы: то ли она не растёт у них, то ли её вывели напрочь.
Что меня ещё поразило – отношение людей к животному миру. Законы строги к браконьерам. Стада гусей на озёрах... я в одном насчитала 150 и бросила считать, в парках на прудах плавают гусыни с выводками – никто не обращает на них внимания. В России бы всех перестреляли или съели бомжи, вряд ли помогли бы птицам законы...
По берегам озера Онтарио я видела гнездящихся лебедей, а сколько в небе косяков журавлей! Около Ниагарского водопада туристы бросают енотам, выбегающим из парка, хлеб; у Гриши на газоне заяц-русак щиплет траву; белки серые, чёрные, дымчатого цвета садятся прямо на подоконник – чудеса да и только! И какие-то разноцветные крупные птицы летают около дома под деревьями, их очень много, они щебечут, кричат! В общем, люди дорожат тем, что у них есть, берегут природу и ею наслаждаются. Это я поняла.
Озеро Симке, куда мы ездили купаться, очень тёплое. Хочется, чтоб вода обожгла тело, а она – парное молоко. Правда, май и июнь были очень жаркими, даже полив газонов не спасал траву, она стала желтеть, да и ветры там дуют без конца, они высушивают землю моментально.
Миша меня выводил на прогулки по городу, когда Гриша и Маша были на работе. Город Маркхем, где они живут (там народ живёт вроде бы как в спальных районах, одноэтажных городах), с прямыми улицами, дома – коттеджи двух-, трёхэтажные, много зелени. Автомобилей у всех по 2-3, но воздух чистый, дышится легко.
Много спортивных сооружений: футбольные поля, теннисные корты, баскетбольные корзины; видела игры с мячом пенсионеров, бейсбол и т.д. Ночью на кортах висят сетки – не снимают, не режут...
В автобусах сиденья затянуты бархатом, и тоже не видела следов от ножа или бритвы. Вот всему этому, человеческим хорошим традициям, внутренней культуре людей можно позавидовать и поучиться.
Конечно, там много других проблем. Я не берусь судить о нерешённых социальных проблемах, я слишком мало об этом знаю, но слышала о массовых увольнениях с работы, видела много нищих, бомжей...
А толпа там разноцветная, кого только не увидишь! Негры, корейцы, китайцы, индийцы, филиппинцы, арабы... я их не различала. И одеты очень демократично: джинсы, шорты, короткие и длинные юбки, рубашки разных цветов, но, в общем, толпа одета в светлые тона, нет изысканных костюмов и нарядных платьев, ведь все за рулём! Зато школьницы – хористки Мишиной школы на концерте были одеты в чёрные бархатные платья на узких бретельках, а оркестр – в чёрные костюмы. Всё по этикету!
Говорить о своих впечатлениях можно долго. Но всему бывает начало и конец. Пришло время уезжать, и я очень хотела домой, и меня всё меньше удивлял окружающий мир, мне не хватало общения на родном языке, телевизора, газет, и новости мне приходилось выуживать из Интернета, что для меня, неуча в такой тонкой технике, было сложно. Я очень рада, что увидела другую жизнь, как другую планету, но... я вернулась домой. Я благодарна моим детям, особенно Мише, что он был трогательно заботлив ко мне, возил в музей Косо Ломо, выводил на прогулки, вёл доверительные со мной разговоры, в общем, у меня был замечательный защитник и собеседник. Только в одном я не согласна с ним: посадил меня у телевизора, включил: смотри и слушай, научишься английскому языку. Нет, мой дорогой, с экрана не выучишь. Тут нужна другая методика и моя память студенческих лет.
Миша – очень серьёзный мальчик. Он имеет свои пристрастия к живописи, музыке. Его не надо заставлять заниматься математикой или музыкой, он всё делает сам. Миша обязателен в делах и в отношениях с людьми. Никогда не пропустит уроки в школе без причин, спешит и не опаздывает на занятия оркестра, в нём он солирует на кларнете, а на выставке работ по рисунку занял в его школе-студии первое место. Что и говорить, я горжусь своим внуком и очень его люблю. Дерзковат бывает иногда, но родители, случается, пилят и пилят его, как тут не взбрыкнуть! Надо считаться с ним. Он ведь взрослеет на глазах и требует к себе уважения.
Хочется, чтоб он был счастлив: здоров, приобрёл хорошие знания, поступил учиться, овладел нужной для жизни профессией, женился по любви и был предан своим родным и родине – России. А если б он вернулся в Москву, я очень спокойна была бы и на том свете. Пусть всегда звучит в его ушах мелодия чудесной песни:
Над Канадой, над Канадой
Солнце красное садится,
Мне уснуть давно бы надо,
Отчего же мне не спится?
Над Канадой небо синее,
Меж берёз дожди косые,
И так похоже на Россию,
Но только это не Россия...
...А я в Россию, домой хочу,
Я так давно не видел маму...
П Р И Л О Ж Е Н И Я
Наталья Гуля
ПОБЕГ В РОДНЫЕ БРЯНОВЫ КУСТИЧИ
Из воспоминаний
В 1943 году мне было 18 лет. Шла война. В нашем селе Бряновы Кустичи, находящемся в древнем Стародубье, уголке между Украиной и Белоруссией, на два года установилась немецкая власть. Кстати, именно в нашем селе в первую мировую войну было братание немецких и русских солдат, через Брян-Кустичи проходила линия фронта... Но в 1943-м ничего похожего на братание быть не могло...
Мой отец своё отвоевал ещё в «империалистическую», теперь ему было 57 лет, как и до войны, он трудился в кузнице, а мы все, четыре женщины – мать, сёстры (перечисляю в порядке старшинства, с разницей в 2-3 года): Арина, я и Ольга – работали на земле. Днём – пололи, косили, жали, молотили, а вечерами, особенно в субботу и воскресенье, на Ковалёвке, нашей улице, а ещё точней, у нашей хаты, за воротами, собиралась молодёжь, зажигательно играли гармошки, танцевали, пели, дурачились, парни провожали девушек... Мы были здоровы, молоды, ловки в работе, сильны и красивы! И мы почти не думали о войне, хотя бомбёжки и залпы орудий со стороны Унечи (райцентр) глухо доходили до нашего села...
Но однажды всё резко переменилось.
Стояли солнечные и сухие августовские дни – лучшая пора жатвы и молотьбы, как вдруг заходит к нам староста и обращается к отцу:
– Павло, готовь свою дочку Наталью в Германию на немцев рабить...
Заголосила стоявшая у печки мать, молча опустил голову отец.
– Одну мою дочку угоняють?
– Да не... Усих хлопцев и девок 1925-26 года забирають...
Испуганная, я выскочила из хаты в огород, и рыдания сотрясали мою грудь, отчаянье охватило меня всю...
На следующий день нас, всех угоняемых, собрали на медосмотр. Немец заглядывал в глаза, в открытый рот...
И вот нехитрые сборы: холщовый мешок, сухари, кружка, кой-какая одежонка на случай холода... и слёзы матери, сестёр и хмурое лицо отца...
До Унечи доехали на подводах, а там нас ждал товарняк. В одном вагоне-телятнике мы, девушки, в другом – парни. Нас, девчат, было около 30. Ехали медленно, с длительными стоянками, дверь – на замке. По утрам нас выводили из вагона справить наши естественные потребности, иногда на станции, но чаще посреди поля, и происходило это на глазах у немца-надзирателя, стоявшего метрах в 15 от «отхожего» места. А когда поезд шёл, мы то пели, то плакали, то вдруг находила такая блажь, что пускались в пляс по вагону, топали, кричали. А кто-то из девушек вырезал в двери дырки, и тогда по очереди мы жадно смотрели в них на родную землю, прощаясь с ней.
И вот город Жлобин в Белоруссии. Как всегда, нас утром вывели из вагона, мы даже немного подышали свежим воздухом, и я уже направилась к своему вагону, как вдруг вижу: девчата одна за другой ныряют под вагон. Я всё поняла... что делать мне? Бежать? А вдруг пристрелят? В голове звенит, в глазах – туман... Где немец? Оглянулась – его нет, и какая-то неудержимая сила потянула меня под вагон, и я побежала за девочками...
Вот мост через Днепр. В воскресенье крестьяне едут на подводах на базар... мы к ним: «Помогите, подвезите, мы убежали, нас угоняют в Германию...» – но никто нас не взял: белорусы знали, как немцы жестоко расправляются с ними, им, конечно, было страшно.
Бежали тогда не все, а 11 девушек. Разбившись на группы, мы разбрелись в разные стороны, стараясь закоулками выйти за город.
Теперь нас было четверо, и все наши, брян-кустичские... мы куда-то вышли... Вот оно, картофельное поле! Ботва высокая, укроет! Мы залегли в глубокие борозды и решили дождаться вечера, чтобы идти дальше.
Лежим, а сами глаз не спускаем с моста, нет ли погони. И вдруг – немцы с собаками... они идут к мосту.
Мы прижались к земле и не смели поднять головы. Ползти мы не могли, иначе шевелящаяся ботва выдала бы нас. Немцы шли по железнодорожному полотну, а оно было так близко от нас... Моё сердце гулко колотилось в груди. Минуты казались часами...
Но вот кто-то осмотрелся.
– Девки, немцев-то нема!..
Дождавшись темноты, мы упросили одного деда, сидевшего на берегу Днепра, перевезти нас на лодке на другой берег. Согласился, пожалел нас, несчастных, грязных и голодных. Спасибо тебе, добрая душа, пусть будет покойно тебе на небесах!
...И опять мы идём, нас четверо, глухими деревнями, дорогами, по которым не ступал немец. Расспрашиваем у людей, где находимся, как короче пройти до Унечи, где стоят немцы, просим поесть... и нас кормят, дают с собой молока и хлеб, иногда мы делимся на пары и идём порознь, боясь предательства и погони.
И вот в одной из деревень видим: топится баня у дороги, вокруг неё – мужики. Мы знали, что здесь немцев нет, и подошли к ним. Завязался разговор.
– Куда вы идёте, девчата? – спросил пожилой мужчина.
– В Унечу...
– Откуда? Устали, еле на ногах стоите...
– Да бежали мы от немцев.
– Так вы в Унечу идёте? – вдруг спросил один парень. Что-то знакомое показалось мне в его лице.
– Нет, немного дальше... в Брян-Кустичи...
– О! Мы были в этом селе, и нас угощали там мёдом!
– Так это ж я вас угощала мёдом! – радостно закричала я.
Теперь я его узнала. Конечно, это были они, партизаны! И это был он! Тот парень, которого с двумя другими отец мне приказал покормить мёдом в один из поздних вечеров, когда они зашли к нам и попросили поесть. Пасека в селе была только у моего отца.
И этот парень, высокий, красивый, голубоглазый, улыбнулся нам и сказал:
– Девочки, идите вон в ту хату. Там вас накормят...
Хлебосольные хозяева накормили нас борщом с мясом и картошкой, узваром, а наутро мы отправились в путь.
До родного села мы шли 9 дней и ночей... И вот уже знакомые перелески, пригорки и поля, издали видна и моя улица, и мой дом, но... стоп! Надо подождать, пока опять стемнеет, немцы ещё «хозяйничают» в селе, нельзя, чтобы кто-нибудь нас видел! Еле дождалась я этого часа! Крадучись, пробираюсь в сенцы – тихо. Притаилась, жду. Наконец появляется на пороге сестра Ольга. Увидела меня. «Ах!» – вырвалось у неё. Я ей закрыла рот рукой.
– Не бойся, дома только свои... – проговорила она.
Я врываюсь в дом. Мать, увидев меня, побледнела, оцепенела, потом бросилась ко мне, заплакала, обняла... отец поморгал глазами и тихо произнёс:
– Татьяна, давай скорее на стол... ставь... я сейчас мёду принесу...
За ужином мать рассказала, что в день моего возвращения она ходила к гадалке, и та по картам определила:
– Наталья твоя где-то очень близко...
...Несколько дней и ночей я провела то на чердаке, то в сарае... но приближался сентябрь, немцам было «жарко», их гнали с нашей земли, и им было не до нас, беглянок.
Наши войска пришли недели через две. Мы плакали от счастья.
22. 06. 2003
Эти воспоминания были опубликованы в зеленоградской газете «41», выпуск «dixi» № 48, июль 2003 года.
Наталья Гуля (урожд. Шерстюк) –
моя двоюродная сестра, дочь дядьки Павла.
Александр Шерстюк
К Р Я Ж
Очерк печального путешествия
в Ближнее Зарубежье
Гробовые аплодисменты
На одном из республиканских совещаний работников угольной промышленности Украины произошёл такой случай. Сидевший в президиуме министр, просмотрев поданные ему бумаги, сказал:
– Товарищ Киян! За тобой значатся 74 смертельных случая, а ты написал – 92. Неужели и здесь занимаемся приписками?
– 74 – это в мою бытность главным инженером шахты, – ответил из зала один из участников совещания. – А в должности директора – ещё 18.
В зале на несколько секунд установилось гробовое молчание. Но затем, по чьему-то началу, все... зааплодировали.
Эту историю мне рассказал присутствовавший на том совещании мой старинный друг (мы в юности вместе работали горными мастерами), много лет бывший начальником нескольких шахт, а ныне зам. генерального директора объединения «Донбассантрацит» Николай Михайлович Петров.
Зал зааплодировал смертям? Что за чушь? Что за аберрация душ, что за садисты там собрались?
Да, если бы в зале сидели рядовые шахтёры, аплодисменты вряд ли последовали бы. Но там сидел высший командный состав шахт, и каждый из этих руководителей пережил гибель своих рабочих, и не однажды. Каждый из них знал, что это значит: добыть из аварийного участка тела погибших (для этого порой нужны недели), расследовать все смертельные случаи, отчитаться перед комиссиями, восстановить нарушенную обвалами и взрывами добычу, а главное – прийти в 92 семьи не в добрый час, а утешителем в горе. Для самого каменного человека – это такие стрессы!
– У меня самый трудный случай был, когда погибло подряд трое: сначала двое почти одновременно, а затем – не прошло и суток – ещё один...
Николай называет фамилии, и я с удивлением обнаруживаю, что знал всех троих – они, до моего отъезда в Москву, работали в руководимой мной смене.
Да, люди в шахтах погибали и погибают. О некоторых смертельных случаях сейчас сообщают газеты и ТВ (например, недавняя массовая гибель горняков у нас на Шпицбергене, затем разовая гибель 67 человек в Кузбассе). А раньше ведь как было: работал я 16-летним на шахте «Сталинский забой» – взрыв метана, погибло 12 человек; работал 17-летним на шахте №17-17бис – лаву завалило «по-чёрное», погибло 5 человек (давали повышенную добычу, к годовщине Великого Октября, выемку угля вели одновременно с посадкой лавы – а это категорически запрещается ПТБ) – и ни одного сообщения, нигде, даже в местной прессе. Так что много вод, наземных и подземных, утекло, много лет прошло, но в смысле героизма и опасности шахтёрского труда мало что изменилось.
Умная жена шахтёра перед уходом его на работу ни в коем разе с ним не поссорится. Ведь каждый раз, перед каждым спуском в шахту, она его видит, может быть, в последний раз. «И каждый раз навек прощайтесь, когда прощаетесь на миг» – хоть это и из другой оперы, но в данном случае подходит как нельзя кстати.
– Хорошо, Коля, – ответил я этим летом по междугороднему Н. Петрову на его приглашение приехать к нему в гости, вспомнить Донбасс. – Приеду, если организуешь мне спуск в шахту, и чтоб обязательно побывать в лаве.
Летом, во время отпуска, в Донбасс я так и не попал. Но в начале октября пришлось внезапно вылететь самолётом – погиб мой старший брат Валерий, инвалид, бывший шахтёр, проживавший в Луганске. После похорон я поехал в Красный Луч – город моей (и брата) юности, это в самом центре Донбасса, на пути из Луганска в Донецк.
Давно не бывал я в Донбассе...
...но девушки пригожие тихой песней меня, однако, не встретили. (Читатель, надеюсь, понял, что я говорю словами давних песен о шахтёрах.) И прежде чем отправиться в забой, «парню» – увы, уже немолодому! – довелось зорко и ностальгически вглядываться во всё окружающее, пытаясь угадать в нём дорогое сердцу былое, ну и, конечно, отмечать новое.
Хоть и был я там всего два неполных дня, но длинна была бы моя повесть, если бы я пытался рассказать всё, что впечатлило. Нет, придётся обойтись отдельными деталями.
У меня было желание побродить по городу в одиночку, чтоб никто не мешал моему броуновскому движению, чувствам. И Н. Петров на это мне, как бы понимая и соглашаясь, промолчал. А утром, когда мы проснулись трезвыми, он вдруг заявил:
– Понимаешь, я сейчас читаю Коржакова. Он пишет, что не мог, не имел права отпустить Ельцина ни на шаг. Я сейчас в таком же положении. Ты мой гость, и я за тебя отвечаю. Ты хочешь погулять один – а наш город теперь называют Техасом. Много разбоя, прямо на улице...
И он нажал цифирки для вызова шофёра. А дальше, когда мы колесили и пешеходили по магистралям и закоулкам, действительно не отпускал меня ни на шаг.
«Техасские» впечатления
Нет, с бандитизмом мы, слава Богу, не столкнулись. А то, что бросилось в глаза, вряд ли имеет отношение к какому-либо из американских штатов.
Ни одной хорошей дороги! Асфальт – но выбоина на выбоине, колдобина на колдобине, чуть ли не на каждом метре. Ездили со скоростью велосипеда. Оказывается, дороги с начала перестройки не ремонтируются. И, когда недавно сюда приехала по делам группа немцев, они, шокированные такой разрухой, всерьёз спросили: «Вы, что, ещё с войны не восстановили?»
Им, немцам, перед этим рассказали, что здесь, у Красного Луча, был знаменитый Миус-фронт, в 1941-1943 г. шли жесточайшие бои. Сформированные из шахтёров дивизии стояли насмерть и на целых 8 месяцев остановили наступление врага. 26 краснолучан стали Героями Советского Союза. И что, когда фашисты ворвались-таки в город, они устроили здесь несколько концлагерей (один из них находился на территории той же шахты №17-17бис), начались казни. В ствол расположенной в центре города шахты «Богдан» было сброшено более 2000 наших соотечественников.
Здесь сооружено много памятников войны. На берегу Миуса по проекту ленинградских архитекторов возведён величественный, один из лучших в СССР, мемориальный комплекс с музеем, площадью 42 га.
После войны всё было восстановлено и даже процветало. Однако иностранцам трудно понять, почему же сегодня дороги здесь выглядят, как после бомбёжки.
Былая гордость города – Дворец культуры и техники, Дворец детского творчества, кинотеатр им. Кирова – какие же они унылые, тусклые, обшарпанные, запаршивевшие! Их тоже не ремонтируют, не красят.
Терриконы, правда, не дымятся. А раньше они испускали такой запах! Значит, сернистый ядовитый газ не отравляет воздух. Против этого начали бороться ещё при Брежневе – пересыпать слои породы в шахтных отвалах нейтральной глиной, чтобы не было самовозгораний. А в последние годы добыча угля упала в несколько раз – значит, и пустой породы, образующей терриконы, тоже.
Уличная торговля есть, но в гораздо меньшей степени, чем у нас. «Продавцов больше, чем покупателей, – пояснили мне. – Денег у людей нет. Огромная безработица. А те, кто работает, последнюю зарплату получили за октябрь 1996 года».
В одном из районов мне показали две рядом стоящие школы. «Детей было столько, что пришлось построить вторую. А теперь детей мало, одну школу закрыли, вторая полупустует».
Заглянули на мою квартиру, комнату в которой я когда-то снимал, приехав в Донбасс в 1955 году 14-летним деревенским пацаном из голодной Брянщины. Однако все, кого я здесь знал, четверо человек, умерли. Потомок хозяйки, выяснив, что я из Москвы, разнервничался: «Москва – это ещё не вся страна!» И дальше посыпалась брань в адрес беловежских соглашенцев. Унылейшую нищету увидел я в этом доме. Страшные, худые, настороженные, воспалённые лица нынешних жильцов были очень сильным контрастом к тому времени, когда я здесь жил.
Розы из антрацита
Итак, мне дали гида – и.о. главного инженера Вячеслава Жидкова. Мы переодеваемся, берём самоспасатели, лампы-коногонки, жетоны. Номера жетонов и фамилии записываем у регистратора (это как на войне – чтоб тебя быстро определили, если погибнешь или просто не поднимешься из шахты вовремя).
Шахта «Княгининская», ствол №1. Становимся в клеть, летим вниз. В лицо и за шиворот падают брызги от водопада. Останавливаемся, глубина 570 м. Дальше по квершлагу и уклону топаем несколько километров до 7-го горизонта. На уклоне (падение малое, 0-5°) через отдельные участки, длиной в полсотни-сотню метров каждый, пробираемся по воде, которая почти до колен, и мы, хоть и в высоких резиновых сапогах, цепляемся за стойки конвейера и крепёжные арки. Воздух тяжёлый, кислорода явно не хватает.
И вот, наконец, лава. Это щель высотой полметра (по толщине угольного пласта минус элементы крепления), мрачная, мокрая, уходящая очень далеко, а лампа на каске выхватывает лишь несколько ближайших метров. Лезем в эту щель, ползём почти по-пластунски в воде и угольной крошке. Ползти 170 м. Несколько раз останавливаемся посмотреть на работу комбайна и передохнуть, пот льёт. Движемся по закреплённой части выработанного пространства, рядом – незакреплённое. Миллиарды тонн породы, покрывавших пласт, ничем нельзя удержать, поэтому крепь ставится только у забоя. А за нею, то есть всего в метре-двух от человека, крепь уже убрана, здесь непрерывно рушатся глыбы, раздаётся треск, а порой, – когда вываливается много, – гул, похожий на артиллерийский. Ощущеньице ещё то! Кто там не бывал, лучше и не лазить – можно враз получить желудочно-кишечное расстройство. Но розы (р.о.з.) – рабочие очистного забоя, работающие здесь, в лаве, не думают, что они в преисподней. Они привыкли.
Мокрые, как ужи, выползаем, наконец, на вентиляционный штрек. Глаза не могу открыть – едко, пот заливает. (И это у меня-то – спортсмена, бегуна, не имеющего живота, и т.д.!) А протереть нечем – роба пропиталась угольной пылью и мокрая. Руки же – как у негра. Долго сидим, «отходим».
Прихожу к выводу: несмотря на новую технику, раз в 5 более производительную, чем раньше, труд шахтёра не стал легче. Он по-прежнему остаётся чрезвычайно тяжёлым, каторжным, очень опасным и очень вредным для здоровья.
А зарплата? 200-300 гривен (100-150 долларов) у р.о.з., у проходчиков и того меньше. (К тому же, на бумаге. Вспомните: задолженность – год.)
А моральные стимулы?
Раньше гремели духовые оркестры в честь победителей, горели красные звёзды на копрах, шахта «Княгининская» награждена орденом Октябрьской Революции. Давались звания «Заслуженного шахтёра». Славились на всю страну Стахановы, Изотовы, Мамаи, Кольчики. Знак «Шахтёрская слава» был, пожалуй, единственной профессиональной наградой в СССР, чьи 3 степени рядом со словом «слава» как бы приравнивали его к солдатскому ордену Славы, тоже трёхстепенному. «Дни работы жаркие, на бои похожие...» воспевала страна.
Раньше в городе всегда было несколько шахтёров – Героев Социалистического Труда. Теперь остался один. Звание это перестали присваивать, а прежние герои быстро уходят из жизни. Хоть и идут шахтёры на пенсию в 50 лет, но долго не живут. Пожить им не дают и общая утрата здоровья, и антракоз и силикоз – забитость лёгких угольной и породной пылью у роз и проходчиков соответственно. Там, в их бронхах и альвеолах, цветут особые цветочки.
При желании «р.о.з.» можно расшифровать как «респираторное острое заболевание» – но в отличие от широкоизвестного «о.р.з.» – неизлечимое.
Мамай прошёл?
Да, было время, когда шахтёры считались почётным классом, получали относительно неплохие деньги, жёны их чаще всего не работали, занимались детишками. Это была наиболее обеспеченная часть населения, уже в начале 60-х у многих имелись автомобили. На Канарах, конечно, не отдыхали, но путёвки в свои ведомственные санатории и профилактории получали. А были среди моих знакомых и такие ребята, что в выходной день ехали за 70 км в аэропорт в Луганск, садились там на самолёт и летели в Харьков (километров 400) – просто «попить пивка». К вечеру таким же способом возвращались домой.
Но время героев прошло. Да и не всё в том героизме было гладко. Мне говорили, что хрущёвского фаворита Николая Мамая рабочие однажды даже избили. Ведь пока он имел огромную славу, а его бригада – замечательный заработок, на остальных участках шахты было много простоев, там почти ничего не получали. Все ресурсы – порожняк, технику и пр. – гнали «маяку».
Николай Мамай умер, но что пришло взамен? Пришло то, что сегодня – словно Мамай (другой!) прошёл по Донбассу.
Сегодня замучали круговые неплатежи. Деньги зарабатываются, но их нет. А тут ещё Международный валютный фонд заставляет сокращать добычу – иначе он не будет давать Украине кредитов. Покупайте, дескать, заграничный уголь, он дешевле. И Киев идёт у них на поводу. Но ведь завтра мировые цены на уголь могут подскочить, и как быть? Шахты легко закрыть, затопить, но восстановить их потом будет крайне сложно.
На «Княгининской», чтобы поддержать рабочих, даже возили уголь в сельские районы Украины, обменивали на продукты. Но это не выход. Сами такие бартеры недешёво обходятся (транспорт и пр.), да и не шахтёрское это дело – коробейничать. Недавно договорились с местным хлебозаводом – тот теперь поставляет на шахту, для раздачи работающим, хлеб – в счёт будущих платежей. Появятся у шахты деньги – сразу надо будет расплатиться.
Многие в шахтёрских посёлках накинулись на землю. Стали брать в степи участки, мотыжить и холить их денно и нощно, выращивать не только овощи-фрукты, но и завели гусей, кур, кроликов, поросят, коз и даже коров. Для многих это единственное спасение.
Я хотел навестить друга юности Толю Ашмянского, тоже тогда работавшего горным мастером, – но нам сказали, что он где-то в степи – может, на баштане (огороде), а может, пасёт корову.
– Начальник, скажи, когда деньги будут? Как можно работать, полопав только хлеб с картошкой? – навалился в проходческом забое «Княгининской» на моего гида один рабочий-богатырь.
– Ты прекрасно знаешь, – ответил начальник, – что от меня лично здесь ничего не зависит. Думаешь, если мне сказал, то завтра деньги у тебя появятся?
– Знаю, что не появятся. Но и не сказать не могу, вроде как легче становится, – засмеялся богатырь.
Они, богатыри, ещё умеют смеяться.
Крест Донбасса
Край, который я посетил, хоть и считается Украиной, но очень русский. Я почти не видел украинских надписей. Все говорят по-русски. Гривню упрямо называют рублём. В кабинете директора «Княгининской» Николая Ивановича Воротченко – огромный «План горных работ» и прочая документация – на русском. В здании поликлиники (я зашёл в неё, так как раньше здесь был техникум, в котором я учился) все настенные санбюллетени – тоже на русском. Более того, в них прославляется охрана здоровья в СССР.
Городская газета также не признаёт самостийной мовы.
А вообще-то, в геологическом смысле, весь этот район, раскинувшийся на три сотни километров, называется Донецким кряжем.
«Кряж» – одного корня со словами «кряжистый» (крепкий, могучий) и «коряжиться» (работать с усердием, сверх сил). Семантически и этимологически это слово близко к слову «крыж» – по-древнеславянски «крест».
Сегодня Донецкий кряж, пытаясь выжить, коряжится, кряжисто упирается, несёт свой крест.
Мы из Московии не можем смотреть на эти усилия без сочувствия и сопереживания. Мы в кровном родстве с Донбассом. Ведь эту землю полили своей кровью не только шахтёры. Освобождая Красный Луч в 1943 году, в его небе приняла в воздушном бою смерть 20-летняя московская девушка, лётчица Лиля Литвяк, успевшая за свою короткую жизнь сбить 12 фашистских самолётов. (Через много лет ей было присвоено звание Героя Советского Союза. Это о ней написана повесть «Белая лилия» В. Аграновского.)
Мы остаёмся братьями, и недаром в Москве недавно создано Донецкое землячество. Входят в него и сын заслуженного шахтёра Украины Олег Беликов, сам в юности бывший шахтёр, а ныне заместитель министра культуры Москвы, да к тому же и поэт, автор нескольких книг; и историк науки Станислав Пестов, автор книг о создании атомной бомбы, а также о нанотехнологиях, тоже бывший шахтёр, из-под Луганска; и сын алчевского шахтёра, кавалера ордена Ленина, профессор биологии Виктор Сафонов. Вхож в землячество и Кобзон, родившийся и выросший в Донбассе. Плохо только, что, как поведал Иосиф Давыдович однажды в «Огоньке», будто он, в своё время награждённый знаками «Шахтёрской славы», так задвинул их куда-то в своём доме, что не может найти. Случай постыдный и отношением певца к хранению таких наград, и его неспособностью удержаться от трёпа по такому поводу. Но и показательный заодно – не в те руки, стало быть, награды, по-настоящему добываемые совсем иной ценой, вручены были...
У меня на столе с 7 октября чёрным блеском блестит небольшой кусок антрацита, взятый мной в лаве на «Княгининской». Этот уголь по качеству лучше прославленных саксонского (Германия) и кардиффского (Англия).
Да, он их дороже.
Он – мне – намного их дороже.
Октябрь 1997
Очерк «Кряж» впервые был опубликован в зеленоградской газете «41» 23.10.1997. Затем в газете «Литературная Россия» 23.01.1998, в альманахе «Литературный Зеленоград»-1998, в журнале «Москва» 9-2005.
ТОПОНИМИКА ДЕТСТВА
Триптих
1. РЕЧКИ
Речка Барлычка и речка Орель
текут исключительно вдоль деревень.
Текут из ключей, из сочений земных,
в аирах лечебных, в осоках прямых.
Деревни вдоль речек щетинят хребты.
Картошка и хаты, и вязов ряды.
Текут вдоль Днепровки, ракушки на дне,
и вёрст через тыщу вливаются в Днепр.
Текут по равнине, текут, не спешат –
такая уж, видно, у них душа.
Век тут бессилен. Темп водопойный.
Может, отравят, но не подгонят.
Текут ручейками. Где та вода,
пока не склонишься, не увидать.
И так я скажу вам о ширине:
станет копыто – плотина уже.
А баба пойдёт полоскать бельё,
положит досочку – мост наведён.
И всё ж луговой этих скромниц вид
из виду не выпущен мной, не забыт.
Я помню Барлычку и помню Орель,
я в них серебристых ловил пескарей.
Руками, корзиной, по пузо в грязи,
и по уши тож, негритося в Руси.
Потом всё смывалось плеском струи.
Мы были счастливейшие плескари!
Дикарское племя, гатьная рать.
Волшебное время – не жить, а играть.
В те дни-колдуны и Орель и Барлычку
я звал, как и все, то есть попросту речкой.
Как скиф называл словом «речка» – «дын» –
Дон, Днепр, Днестр, Дунай, – доскакав до воды.
Сейчас моих речек не знает имён
ни пахарь окрестный, ни тот, кто «район».
И где здесь утрата, не знаю пока –
то ль речки мельчают, то ль память мелка.
Я сам, лишь всклубив вековечную пыль,
ширь речек забвения переплыл.
Понюхав один зело ветхий архив,
я аромат своих речек вкусил*.
Имён аромат. Переливы «арл», «орл».
Струение в руслах ушей и горл.
Горл тех, кто здесь жил и кто будет жить,
и будет вдоль речек орлеть и рулить.
...Я верю, народ мой повесит таблички,
где речка Орель и речка Барлычка.
2. УЛИЦЫ
Деды мои жили на Ковалёвке.
Тут же в их кузнях звенели поковки.
Узка Ковалёвка. Низинна, ручьиста.
И, как говорится, не очень казиста.
Не просыхают её колеи.
Совсем не пройти, мжель парося коли**.
Здесь к выручающей песне металла
лапотность вязла, но пробиралась.
Но были, рассказывают, дни –
цвели сарафаны и саяны.
Я улицу эту знаю неважно,
её посетил лишь наездом однажды.
Но всё же её в думе мину едва ли:
здесь деды ковали, деды пахали.
Судьба вознесла мою жизнь повыше –
я жил на холме, на улице Гришевке.
Характер другой её. Грядки покатые.
Стёжки приветливей, в травы закатаны.
Грязь тут редка, как и пыль. Но найдёт
петух и ребёнок – кому что идёт.
Тихая улица. Улица таинств.
Правда, со временем всё же меняется.
Помню, рассыпанность хат была связана
гущей ветвей, узловатыми вязами.
Над ними, сжимая отквакавший груз,
спускался к протянутым ртам черногуз.
Теперь вязы редки. Жучки, говорят,
американские, корни едят.
Исчез черногуз. Появился – «аист»,
но на холме, где вязы остались.
А тут появляются – то мопед,
трещотка несчастная, Мишка-сосед
с громом несётся – струятся спицы, –
словно Ильюша на колеснице,
то вот ещё новость: ввели таблички.
Дома в номерах. И не обезличена
улица тоже. Её надписали:
«пер. Стародубский». Очень похвально.
Теперь ни один не заблудится пёс,
лишь ткнёт в угол с номером чуткий нос.
Но почему «Стародубский»? Здесь не дубы,
здесь старые вязы морщинили лбы.
Райцентр Стародуб? Далековато.
И улица мимо глядит куда-то.
А Гришевка – ну, давайте по душам,
друзья кабинетные, – чем она хуже?
И Ковалёвка – теперь «Гвардейская».
Как в гарнизоне. Есть чем гордиться...
Только уж ежели всё по-новому,
то почему непролазность по-старому?
Знаю, что скоро всё заасфальтится,
но – почему начинаем с нелепицы?
Эх, земляки, ваш жестяный «пер.»
есть пригвождённый чиновный перл.
...Сегодня нарочно спросил я Мишку:
«Где ты живёшь?» – он ответил: «На Гришевке!»
3. ЛЮДИ
Людей имена – это тоже ландшафт
и воздух, который вдыхает душа.
Но воздух текуч. За циклоном циклон.
Сколько уже растворилось имён!
Читать книгу детства – как святцы читать.
Вот всего несколько скромных цитат.
Только на нашей улице жили
Захар, Куприян, Никифор, Аксинья.
Дальше Егоры – Пармёнов и Лямкин.
Матвеевна, Фрол, Ульянушка, Яков.
А за Лукерьей, лукавой в боках,
жил вечно пропахший цыбулей Лука.
Ещё приходили, помнится, к нам
Данилка, Игнат, Диомид, Кузьма,
Савелий, Авдотья, Кулинка, Клим,
Прохор – да кто только не приходил!
Коричневозубо дымил Спиридон,
кресалом ещё добывал он огонь.
Баб собирая – что там на фронте? –
гадала на жизнь и на смерть Софрониха.
Вздымая рожок, возвещал о заре,
как эллинов Пан, пан телят Пантелей.
И разносила вести и письма
сорока весёлая – Дарья Анисимовна.
Анисья, сестра её, в Лавры ходила –
платок, посошок и курс на кадило.
На самом краю жил Селивёрст –
там, где к селу подступает даль вёрст.
Крёстную вспомнил: душа-Герасимовна,
лучение вся, нет добрей и прекраснее.
А крёстного звали Иван Орехович***,
скакун одноногий и чуточку брехович.
Иваны зацеплены... Их было, может...
бесспорнейше, было всего их больше.
«Иванов – хоть греблю гати», – говорила
соседка Прасковья, что Федьку любила.
Женщин имён я назвал бы побольше,
но женщин, как правило, звали по-батюшке.
А заглаза – в основном по мужу,
что стольким гектарам и ртам был нужен,
да не вернулся с покоса железного
или вернулся уже Неизвестным.
Полностью звался народ поучёнее.
Мой первый вела Ефросинья Антоновна.
А мама моя – помню, звали все её
то Ковалихой, то Мосеевной.
Их было три брата – давнишний посев:
Мосей и Лексей и меньшой Овсей.
А тёток мы звали – Гапа и Хима.
Хоть правильно если: Агафья, Евфимия.
Дедов не помню. Умерли все.
Где-то в дороге упал Мосей.
С сумою шагал в 33-м голодном.
Там и зарыт. А может, обглодан.
Ушедших – немало. Лежат за речкой,
под холмиками, крестами помечены.
Их имена, как во сне, ворочаются
в памятях, частью ж осели в отчествах.
Какие теперь имена? Всё больше
Люси да Вали, Коли да Толи.
Не встретишь ни Емельяна, ни Стеньки,
как ни поэтят их евтушенки.
Исчезли Демьяны и Северьяны,
Демьяны не бедные – знать, не Демьяны.
Простонародье вышло в князья,
а кто из князей был, допустим, Касьян?
Да что там Касьяны – Иванов всё меньше,
среди молодёжи и вовсе не встретишь.
Стыдятся иванства. Недавно Иван
встретился мне – оказалось, цыган.
Ну что ж, остаётся сказать спасибо
святым, что когда-то их вдоволь было.
Где-то они обходились молчаньем,
но в урожае имён выручали.
...Как воздух текуч! За циклоном циклон.
Сколько ещё растворится имён!
1973
Примечания автора.
* Действительно, названия этих речек, как и упоминаемой в рассказе о Бряновых Кустичах речки Жданки, я впервые узнал, вычитав их в одном из томов величественного старинного издания – «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества» П. П. Семёнова-Тян-Шанского и В. И. Ламанского, которое я разыскал в Исторической библиотеке.
** Когда моросит мельчайший дождик.
** То есть Арефьевич.
СТИХИ
О ДИКОВИННЫХ СТРАНАХ
Я очень долго ничего не знал о диковинных странах.
Я ничего не знал о них
в 1941 году,
в моём тысяча девятьсот сорок раз
первом году,
когда я был не я,
а розовый пузырь
с четырьмя или больше отростками.
Я лежал в тазу –
руки, ноги, стрела амурная,
перламутровое
первое утро,
первый вздох –
и возмущение,
что дышать теперь надо самому.
Первые нараспашку глаза.
Первая и последняя мать
на золотой соломе.
Я ничего не знал о диковинных странах
именно в 1941 году,
когда один неудавшийся художник,
но удавшийся дрессировщик,
уродливый потомок крысолова из Гаммельна,
под многоствольную дудку
выпустил миллионы крыс
в направлении Гомеля,
а значит, и Мглина,
а значит, и меня, –
чтоб, отгрызая кусок за куском,
без угрызения совести
они съели берёзы
и выпили озёра,
закусили коренными жителями
и, вдохновляясь идеей громкого ветра,
помочились на несъедобный пепел.
У меня не было представления о диковинных странах,
когда был Сталинград
и прямым попаданием смерти
унесло в разные стороны
руки и ноги
и разудалую голову
моему семнадцатиюному брату,
когда могущество вивисекции
достигло безымянных высот,
а в голубые артерии Родины
металлические плавники
метали взрывчатку.
Я ничего не знал о диковинных странах
и в том майском году,
когда на зелёном лугу,
а затем на меже,
а затем у крыльца
появился солдат,
а я спрятался под услон*,
непонятен был мне
этот дядя папа.
А отец сначала кутнул немного,
чтоб поверить,
что ещё он на этом свете,
затем сложил медали
и 17 благодарностей товарища Сталина
вместе с «Материнской славой»
в трофейную коробку «Zigaretten»
и принялся за прежнее дело:
воспитывать молотком –
когда плуги, когда серпы,
когда лошадям подковы на счастье
(мог бы и для блох –
умение было и блохи были,
да в слишком агрессивный блок
они со вшами вступили).
Он плющил и сгибал,
оттягивал и калил,
отпускал и бил,
бил и бил и бил –
кому бурав, кому дыру,
кому крест, кому звезду (над обелиском),
кому нож, кому тож,
кому змеевик для искушения змием бурячным.
Не забывал также нравиться бабам.
Жизнь продолжалась.
Мне незачем было думать о диковинных странах,
когда процветали цыпки,
мы ловили корзиной
рыбную чепуху,
пасли уважаемых гусей,
курили вату
дырявой, но самой тёплой в мире фуфайки,
под пекущим солнцем,
по колено в воде,
играли тягловой силушкой
в торфяном карьере,
собирали благородную лебеду,
крапиву
и прошлогоднюю накрахмаленную картошку,
дрались, как воробьи, у хлебного магазина
за буханку хлеба,
занимали очередь, чтобы вырасти.
Я ничего не знал о диковинных странах,
когда впервые надел ботинки,
брезентовые, 40 рублей старыми,
закомпостировал билет,
простился с отцом, матерью
и своими четырнадцатью годами,
забрался на верхнюю полку
и загремел
за тысячу далей,
за своим Бог знает чем,
нужным.
И когда я спустился в шахту,
то есть в глубь моей Родины,
и с помощью пара, Богоматери и печёнок
выполнял план,
обоснованный не электронной машиной,
а скупым словом «надо», –
я и тогда, собственно, ничего не знал
о диковинных странах.
Я ничего не знал о них и позже,
когда разгружал на Волге баржи,
строил объекты в Казахстане,
украшал их вывесками: «ЕСЛИ ТЫ СВИНЬЯ – ВХОДИ!»,
в московских двориках
работал дворником,
живя в подвале, издавал «ВЕЧЕРНИЙ ПОДВАЛ»,
награждённый орденом Аиста
в связи с выходом первого номера,
надышался смогом
(Самое Молодое Общество Гениев,
Сжатый Миг Отражённой Гиперболы)
и, уезжая в Смоленск, говорил:
«Держу курс на Париж!», –
не удивляйтесь,
я был слишком молод и гениален,
чтобы жить не в диковинных странах.
Так что ж случилось, что произошло,
что должно было случиться, произойти,
если теперь, в золотоноснейшие дни,
когда на плечах пуды лет
и есть
отдельная двухкомнатная смежно-изолированная
каюта
на плывущем среди рябин и визга детей
тихоходе,
есть кругломордые сытые цифры
в расчётной книжке,
есть тысячи книжек
и тысяча возможностей
забыть голодость,
а она не забывается,
грызёт сытые цифры
и не поправляется,
что случилось, что произошло,
что должно было случиться, произойти,
если,
приезжая в Ригу –
серую, как её кошки, Ригу, где
HOTEL готикой стать хотел,
или в Бухару,
глинобитную до несгораемости,
вечную Бухару,
где мечети покрыты небом,
то в Лоо,
гололунное, спелотелое,
изобильное «Изабеллой» Лоо,
где купаются в море куриные боги, –
приезжая в прекрасные диковинные страны,
я не могу,
я не могу их любить больше трёх дней, –
восхитительные, восклицательные, дивные страны,
всё чудесно и хорошо,
вдруг на сердце – собачий вой
и такая нищета,
такая яма,
что
летят к чёрту планы,
отдыхи и загары,
хватаешь дурацкий чемодан
и бежишь на вокзал,
на ближайший глазам вокзал,
на аэро, авто, ж/д,
где
объявляют посадку,
скорее туда,
где гудит, где свистит, где рычит, где поёт,
раздувает живот
и пространство жуёт
и одно мне вернёт –
смысл – другое не в счёт, –
мою горькую
и прекрасную,
раздиковинную мою
Родину.
1973
* Услон – скамья.
СЛОВО ЗАИНТЕРЕСОВАННОГО ЧИТАТЕЛЯ
Мне довелось не только вдохновить свою сестру на написание этой книги, но и выполнить техническую работу по её изготовлению – набрать, верстать, подбирать фотографии и подписи к ним; естественно, читать, делать кое-какие поправки. Конечно, попутно из кладовой памяти выползали свои собственные воспоминания. Ко многим местам хотелось что-то добавлять.
Ну, например, когда Мария пишет о том, как пришли наши войска в 1943 году, то упускает такой интересный эпизод. Войска пошли дальше, а у нас остался на выздоровление раненый лётчик, он жил в нашем доме. Через некоторое время за ним прилетели два самолёта из его полка, они сели на лугу прямо под нашей усадьбой. Луг был ровный и чистый, как стадион, на нём обычно паслись кони, а иногда хлопцы играли в «гилку», позже – в футбол (это сейчас его изрыли «копанями» и на нём появились заросли кустов). Самолёты – не в небе, а севшие рядом, так, что их можно даже потрогать руками – явление для деревни невиданное, смотреть сбежалось много народа, мне хоть и было менее трёх лет, но очень сильно запало в память. А лётчики забрали своего товарища и улетели...
Или: когда Мария пишет о крестьянском труде, она почему-то не вспоминает о том, как резали торф: этот пеший ход за 4-5 километров, зной, карьеры где-то под Барлычами или Церквищем, это откапывание дёрна, углубление в топь, в слой, которому тысячи лет, выкидывание «кирпичин» резаком над головой, оттаскивание на сухую площадку, складывание в «клети». И никаких «перекуров с дремотой» – только короткий обед, сало и хлеб. Потом, через месяц, перекладывание этих «клетей» в «бабки» (самые нижние, сырые «торфянины» должны оказаться наверху!). Затем ещё раз перекладывание. Затем, уже с конём, едем забирать. Погрузили, воз еле движется, скрипит и готов вот-вот развалиться. Разгружаем во дворе. Складываем в сарай... Для крестьянина обычное дело, для 10-летнего пацана – целая эпопея. Эпопея интересная, но и жутко изнурительная...
А посев и уборка картофеля! Ведь все годы, начиная с нашего детства и кончая смертью отца, мы каждый май и каждый сентябрь стремились приехать домой – не просто свидеться с родителями, но непременно помочь... Эти ароматы весны и осени, уникальные «букеты» запахов – от навоза, земли, погреба, зрелых плодов... – сопровождавшие наш календарный ритмичный труд, навсегда вселились в душу каждого из нас... А однажды вместе с картошкой я выкопал монетку, отчистил, оказалась – 1664 года, периода литовского княжения у нас, с Гедиминасом на коне...
А поэзия ветряных мельниц и связанные с ними истории?!. А походы в дальнюю даль за «явором» (аиром) в Духов день...
Вообще, приезжали мы не только на летние сборища и гульбища – наших бедных любимых стариков мы стремились навестить всякий раз при любом удобном случае, когда удавалось получить паузу в учёбе или работе: в студенческую пору на зимних каникулах, на Октябрьские праздники, на Новый год. Пусть эти встречи были короткими и не шумными, не всеобщими – но всё равно отрадными...
Но я не корю мою сестру. У каждого из нас есть своя «вселенная» нашей жизни, и каждый имеет право рассказать о своём видении как общей нашей жизни, так и своей частной.
Мария выполнила свою особую задачу. Её труд далековат от бытописательства, он прежде всего лиричен, она видит мир через те явления и тех людей, которые ей наиболее дороги. Таких явлений и таких людей набирается много, она им предана даже тогда, когда к ней не всегда лояльны, но уж такова она – нашедшая своё счастье в том, чтобы любить этот мир, этих людей, с их то ли недостатками, то ли особенностями, эту нашу частенько хреноватую, трудноватую и драматичную в целом жизнь.
Спасибо тебе, Мария, что ты оставила всем нашим потомкам (не одному ведь внуку своему Мишке!) эти записки. С неменьшим правом, чем аристократия, мы можем гордиться собственным «дворянством» – историей нашего рода, жизнью нашего крестьянского двора. Не выдуманной «голубой кровью», которой не бывает, а нашей «крестьянкостью» – христианской костью, которую можно и на ощупь взять, и метафизически представить.
Спасибо всем, в ком когда-то, в детстве, проснулся дух нашего единения, кто рано понял необходимость фиксировать быстротечную жизнь, да не отдельного человека, а всего рода, фотографировать (Вова, это ты первый из нас купил фотоаппарат и сделал наиболее давние снимки), записывать на магнитофон, собирать документы и знаковые вещи. Значит, не канем мы бесследно в Лету, как канули наши предки, жившие, кажется, недавно – в XIX и предыдущих многих веках. О них мы ничего не знаем! О нас – уже будут знать. И да не будут наши потомки «Иванами, не помнящими родства»!
Впереди, говорят, нас ожидает вечная жизнь. Пусть так. Но то уже будет всё-таки другая жизнь. Мы же признаёмся в любви к той жизни, которая нами уже прожита. И которая, увы, никогда не повторится.
Александр Шерстюк
11.04.2004
Праздник Светлого Воскресения Христова
Вместо послесловия
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Всем, далёким и близким,
кому дарится сей ТРУД
Сквозь расстояния, которые растут,
Сквозь отстояния, которые стоят,
Сквозь расставания – вот этот зуд,
Сквозная рана, лет минувших ряд.
Так думаем...
Он в бездне – этот труд,
Для нас ещё пока вблизи стоящей!
Он для потомков – допотопный ящер,
Останки чьи до них, авось, дойдут.
Пожалуй, непонятно будет тем –
Весёлым, нашим веком не болевшим –
Собранье этих глав окаменевших,
Как будто и не жили мы совсем.
Да что же. Мы ничем иным
Не можем на прощанье укрепиться,
Как солью буквочек и тенями на лицах,
Наш трепет только так в кремень переводим.
А. Шерстюк
27.05.2004
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..
© Copyright: Мария Шерстюк, 2011
Свидетельство о публикации №211122800955
Свидетельство о публикации №211122800955
Рецензии
Благодаря таким искренним и правдивым воспоминаниям, идущих от всего сердца, можно составить реальную картину истории страны того, далеко не простого, периода.
Спасибо, Мария, что поделились перипетиями Вашей интереснейшей судьбы!
Желаю Вам здоровья, вдохновения и удачи!
Томас Памиес 17.05.2017 03:31 • Заявить о нарушении
Спасибо, Мария, что поделились перипетиями Вашей интереснейшей судьбы!
Желаю Вам здоровья, вдохновения и удачи!
Томас Памиес 17.05.2017 03:31 • Заявить о нарушении
На это произведение написано 12 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.