Краюха хлеба

Автобиографические очерки и рассказы
2009

1. Очерки
Краюха хлеба
Искушение
Торф и швейная машинка «Зингер»
Мой первый романс
Песни над лугом
Табачные страдания
Университеты моего поколения
Мой «лицей»
О русской берёзе замолвлю я слово
Последние слова мамы
Моё село Пятовск
Прощай, отец!
Фотография
Стихи и слёзы
Обида
Встреча с молодостью
Откуда есть пошла пшённая каша
Прекрасная свинарка
Первое и последнее моё воровство

2. Рассказы
То было раннею весной
Луга
Великий Маг
Мой Рыцарь
Ночь Светлой памяти друга
Пора невозвратимая
Хима и волки
Поздняя любовь
Память моя, воскреси!

3. Лирические заметки о дружбе
Эх, дороги… 
Золотой юбилей



                Воспоминания – это единственный рай,
                из которого нас никто не может изгнать.
                Оноре де Бальзак

КРАЮХА ХЛЕБА

Рожь на Брянщине называют житом. Хорошее слово, правильное.
Жито. Жить. Жизнь.

Самый вкусный хлеб – житный, из ржаной муки, если его умелая хозяйка испечёт в русской печи.

В мою юность хлебы пекли в каждом доме: тогда кирпичики хлеба и батоны в сельские лавки не завозились, и раз в неделю пахучий хлеб, вынутый из печи, наполнял каждую избу своим «духом».

Я с детства принимала участие в этом святом действе. Сначала в дежке (посудина из деревянных клёпок в виде низкого бочонка) на расчине «утворялось» жидкое тесто, опара, и ставилось на тёплые кирпичи русской печи, на чарену.

Утром, когда опара поднялась, тесто замешивали просеянной ржаной мукой, добавляя её столько, сколько было нужно для определённой густоты.

А далее в работу включались мы – я или Настя.

– Мань, вставай, мой руки и иди месить хлеб, – слышу мамин голос. Тут пререкаться нельзя, опоздаешь – тесто прокиснет, хлеб испорчен.

Я вскакиваю с постели, мою до локтей руки, повязываю на голову белую косынку, фартук и приступаю к делу. Детскими маленькими кулачками я начинаю колотить и колотить это тесто, подсыпая в него муку, минут сорок, потом подойдёт мама, посмотрит и скажет: «Хватит, заглаживай, видишь, за руками тесто не тянется, значит, готово». Я и сама это знаю. Вымыв руки, я заглаживаю его и пальцем рисую крестик. На удачу.

Затем мама поставит дежку в тёплое место, накроет шубой, и тесто «подходит». К этому времени мама истопит печь, подметёт веником «под» (низ печи), загребёт угли к стенкам печи и, сформировав круглячки из теста, положит их на капустный лист или в противни и деревянной лопатой забросит их в горячую русскую печь.

Тут нужно не переусердствовать с температурой: при очень высокой хлебы потрескаются, при низкой – не выпекутся. Мама всё время дежурит у печки: то приоткроет заслонку, то закроет её. Ведь испечь качественный хлеб – это гордость любой хозяйки.

Пока хлеб печётся, в доме стоит одурманивающий хлебный «дух». Мальчики тут же ожидают, когда мама достанет румяные караваи из печки. Они уже спорят, кому достанется горбушка.

Но вот хлеб готов. Мама подтягивает ароматные круглые буханки, обжигая руки, укладывает их на белый вышитый рушник и тут же угощает всех горячими ломтями  свежеиспечённого хлеба, и нам кажется, что такого лакомства нет на всём белом свете, чем эта горячая краюха ржаного хлеба из русской печи!

...Сельские дети всегда знали, как трудно достаётся человеку кусок хлеба. Не одна рубаха сгниёт на спине крестьянина от солёного пота, не одна пара обуви истопчется в борозде поля, сетью преждевременных морщин покроется коричневое лицо крестьянки, а руки станут грубыми, узловатыми. И долго будет ныть натруженная спинушка после жаркой страды.
 
Но сначала жито надо посеять. Эту озимую культуру сеют осенью, так что до снега оно должно зазеленеть. А весной ржаное поле просыпается рано. К концу июня оно уже начинает колоситься, и поле приобретает сизовато-серебристый оттенок. В июле расцветут его вечные спутники, васильки – живые синие их глаза.

Зацветут колосья, ржавая пыльца закружится над полем – и вот уже колосья начинают наливаться, тяжелеть и клониться к земле.
И закачается зреющее поле, убегая волнами вдаль под дуновением тёплого ветерка, пожелтеет, а потом и поседеет, зашуршат, зашепчут колосья, призывая жниц с серпами к жатве: «Торопитесь, не опоздайте, поле ждёт вас».

И жатва началась.

Ох, трудная эта пора! Сейчас всё делают комбайны: идут по полю, жнут, молотят, и зерно поступает в бункер. Чистое, золотистое! Чудеса!

А в пору моего детства бабы выходили на поле с серпами и под палящим солнцем, не разгибая спины, горсть за горстью срезали жито, вязали его в снопы, ставили «бабки»: девять снопов колосьями вверх, десятый, «шапку», на них. Подсохнут снопы в «бабках» под солнцем и на ветру, тогда скорее надо сложить из них копны, а затем свезти их на гумно. Ещё раз просушат в овине и только тогда начнут жито молотить.

В разное время молотили хлеб по-разному. Помню, во время немецкой оккупации молотили на току цепами. Положат сухие снопы в два ряда колосьями внутрь, возьмут в руки цепы и  тук... тук... тук... ритмично ударяют ими по колосьям. Молотили в три цепа, пять и даже в семь. Тут нельзя сбиться с ритма, иначе ничего не получится.
 
После окончания войны придумали молотьбу на конной тяге: лошади, которых погоняют пацаны, вращают привод, вращается вал, от него – барабан, в который подаются снопы. Зерно с мякиной и облаком густой пыли сыплется из-под барабана, а снопы, как по конвейеру, летят в сторону.

Работа кипит. Люди в гумне носятся как угорелые: один подаёт снопы в барабан, другой отгребает зерно, третий уносит обмолоченные снопы. Грохот, крики, пыль... «усы» набиваются за воротник, в рот, в нос... а дальше ещё хуже. Намолоченное зерно надо провеять, как молвится, отделить мух от котлет, иначе, – зерно от мякины.

Обычно веяли зерно в ночную смену. Тогда были такие ручные веялки – деревянный ящик с движущимися в нём решётами. Один крутит ручку, другой засыпает в люк сверху грязное зерно. Мякина вылетает из заднего рукава, чистое зерно из переднего. Вот уж здесь наглотаешься пыли!

Мне не приходилось работать в таких условиях, а моя сестра Настенька в свои 14 лет работала наравне со взрослыми, её не пугали ни тяжёлые мешки с зерном, ни пыль, ни опасность засорить глаза: попадёт ус в глаз – жуткая боль, глаз не открыть. Но наша мама одна в селе могла достать соринку языком, приподняв веко. К ней за помощью бежали все.

...И далее путь к краюхе хлеба продолжается... Зерно намолочено, провеяно, но его ещё надо и высушить. Иначе «сгорит» в ворохе или прорастёт. Для этого зерно на току «лопатят» – постоянно его ворошат и дают время ему высохнуть. И только потом отвезут мешки с золотистой рожью на мельницу.

В Пятовске было два живописных ветряка. К сожалению, их давно уже нет. Похожие на два огромных колокола, они не только придавали селу романтический вид, но верно служили всей округе, вращая жернова и производя желанную муку для той краюхи хлеба, о которой идёт речь в моём повествовании. Гениальное так просто: течёт между жерновами зерно, а из рукава в мешок сыплется тёпленькая мука...

Мельница – это последний шаг на пути к краюхе хлеба. А далее я уже рассказывала: дежка, мука, чистые руки и русская печь – и вот они, пахучие караваи ржаного хлебушка!

Да... всё изменилось на моём веку. Современные молодые люди смутно представляют, как посеять, обмолотить, размолоть рожь... редкая хозяйка сохранила в доме дежку, да и какая из них испечёт настоящий деревенский хлеб! Сейчас в сельские магазины привозят готовый хлеб и батоны из пекарен Стародуба.

И уж, конечно, кто поймёт ту нашу детскую радость, когда отец, приехав морозным днём из города и увидев детей, ждущих от него городского гостинца, скажет, робея и смущаясь: «Ах, да, я же вам гостинец привёз... у зайца отнял...».
 
И он достаёт из кармана краюху промёрзшего хлеба, испачканного табаком, и подаёт нам. Мы рады, мы ему верим, ну-ка, у зайца отнял! Мы грызём промёрзший хлеб, и нам кажется, что хлеб зайца вкуснее маминого!
Вот что такое краюха хлеба во времена моего детства. «Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал Пушкин. Я же обольюсь слезами над горькой правдой, вспоминая о краюхе хлеба, отнятой у зайца.


ИСКУШЕНИЕ

В сентябре 1943 года Брянщина была освобождена от немецкой оккупации. Но война продолжалась, и народ по-прежнему страдал от тягот военного времени.

Мы с Настей пошли в школу, я во второй класс, она – в седьмой. Мне было 9 лет. В ту осень в наше село Пятовск с фронта на кратковременный отдых прибыло несколько десятков офицеров. У нас поселилось двое: капитан Миша Баранов и лейтенант Пётр. Правда, они приходили к нам только на ночь, днём же они проводили время в кругу своих друзей: застольничали, пели, танцевали, провожали девчат.
 
Миша Баранов был красив и очень добр. Он угощал нас, малолетних, конфетами или печеньем, играл на баяне, рассказывал умопомрачительные фронтовые истории. По вкусу пришёлся он и нашей маме. Настюха же и вовсе в него влюбилась. Пятнадцатилетняя девочка в его присутствии смущалась, краснела, когда он заводил с нею беседы.

Для меня же пребывание этих двух офицеров в нашем доме стало тяжёлым испытанием. И в этом был виноват маленький жёлтый чемоданчик Петра. Он стоял под кроватью, и в нём Пётр хранил не только свои туалетные принадлежности, но и офицерский паёк: сахар, конфеты, печенье и розовую пастилу. Жизнь моя превратилась в пытку. Чемоданчик на ключ не закрывался, и какая-то неведомая сила тянула меня к нему. Мне бы маленький кусочек этой розовой пастилы, только попробовать, только лизнуть языком! Но Пётр молчал, а я страдала.

И в моей маленькой голове вызревал план: что если я сама открою этот волшебный чемоданчик и откушу от розового чуда маленький, совсем маленький кусочек? Чуть-чуть! И однажды, когда в доме никого не было, я подошла к чемоданчику, и рука моя быстро открыла крышку этого волшебного, как мне казалось, ларчика... как вдруг будто молния пронзила мою руку, лоб покрылся холодной испариной, и я закричала.

Захлопнув крышку, я выскочила на улицу и побежала. Шёл холодный дождь. Дрожь охватила меня всю. Босиком и раздетая, я, рыдая, примчалась к своей подруге Анне Лякун и упала на её руки. Я не могла ей ничего объяснить и только плакала...

Это потрясение отрезвило меня, и я больше не подходила к этому чемоданчику, и мне не хотелось больше розовой пастилы.
Вскоре офицеры уехали на фронт.

А по весне, когда с полей сошёл снег, все дети высыпали на колхозные огороды собирать «тошнотики» – прошлогоднюю гнилую картошку. Наша мама перерабатывала её и пекла вонючие оладьи. Мы их ели с отвращением, давясь ими и поливая их слезами.

Но во мне жила светлая надежда, она согревала мою детскую душу: скоро кончится война... вернётся папа... с жёлтеньким чемоданчиком... в нём он привезёт много-много розовой пастилы и сахару. Во сне мне снился огромный самовар на столе и гора пакетов с прекрасной розовой пастилой.


ТОРФ И ШВЕЙНАЯ МАШИНКА «ЗИНГЕР»

1947 год. Мне 13 лет. В то послевоенное тяжёлое время дети работали наравне со взрослыми: пахали, сеяли, бороновали, жали, молотили – всех работ не счесть. Я тоже участвовала во многих домашних и не домашних делах. Мама видела во мне первую помощницу.

Самой трудной работой для меня была заготовка топлива – торфа. Без него не могла обойтись ни одна семья. Торф резали на лугах, где были его залежи, примерно в середине июня.

Порядок работы был таков. Сначала отрывали землю, доходя до пласта торфа, а потом углублялись, выравнивали стенку и её зачищали. Резчик становился в карьер и особым ножом-резаком выбрасывал мокрые тяжёлые кирпичи на поверхность. Кто-то из нас подхватывал их и укладывал на носилки. Затем я и мама относили мокрый торф на неподъёмных носилках на высокое сухое место и складывали его в клетки для просушки.

А далее торф надо было поворочать, сложить из него высокие штабеля, а осенью, когда  с полей уберут урожай, папа с Шуриком и Валиком перевезут сухой торф домой и сложат его в сарае. Топливо заготовлено.
В тот 47-й год именно всё так и было. У меня от носилок ужасно болели руки, ныла спина, кружилась голова. Скорее бы обед! А что там за еда?! Картошка, зелёный лук, кусок сала, который сберегла мама до этого времени, да стакан молока на десерт.

Но мною владела «одна, но пламенная страсть» – научиться шить на швейной машинке. Когда папа был ещё на войне, мама, отрывая от наших ртов кусок хлеба, выменяла за продукты у беженцев швейную машинку «Зингер». Она не давала мне к ней даже прикоснуться. И тут я решила схитрить.

«Мама, у меня живот болит, я сбегаю домой», – захныкала я. – «Давай беги, только не задерживайся надолго», – ответила она.

И я, забыв об усталости, лечу домой, врываюсь, снимаю с полки «Зингера», устраиваюсь на столе и приступаю к делу.

Я вставляю белую нитку в иголку, как это делала мама, подсовываю под лапку чёрный лоскут и вращаю маховик. Ура! Получилось! По чёрному фону рассыпались веером белые строчки. Я тороплюсь, мне надо успеть, меня ждёт работа, но как оторваться от такой волшебной машинки?

Ах, делать, так делать! Я снимаю с себя цветную юбчонку и ножницами отпиливаю подол сантиметров на десять. Теперь только осталось подрубить... но это пара пустяков! Через десять минут работа закончена. Молодец, Маруся! Юбка выше колена, как у городской девочки!
И я опять лечу на торфяник, радостная и счастливая, какая там усталость, когда передо мною прыгают белые строчки, а юбочка не достаёт колена!

Вечером, выпив кружку парного молока, я падаю на постель и тут же засыпаю... и мне снится маховик машинки «Зингер», он тянет мою руку и подмигивает мне откуда-то появившимся хитрым глазом...

...Через два месяца папа и мама поехали на праздник Покрова в Кустичи к дядьке Павлу в гости.

Вот теперь шей, Маруся, сколько хочешь! И Маруся с подушки снимает наволочку и выкраивает из неё фартук. Машинка «Зингер» строчит опять рюши и складочки... И фартушек готов: малиновый, в цветочек, с рюшами, пышный, нарядный! Вот рада будет моя мамочка!

Мама, приехав из гостей и увидев «произведение искусства», всплеснула руками и грустно, тихо только и сказала: «Сукина ты дочка, что же я теперь надену на подушку!»

А я ликовала! Душа моя пела! Я научилась шить...
И мне было 13 лет.


МОЙ ПЕРВЫЙ РОМАНС

Посмотреть бы на себя со стороны, какой я была в 10-12 лет. Как двигалась, как смеялась, как говорила... А вот во что была одета – помню хорошо. Уродливый пиджак, сшитый из солдатских портянок, «бахилы» на бурках, обуви типа ватника на ногах, да юбка, которую мама смастерила из мешка. Что делать? Военные годы...
 
Однако убожество внешнего вида и всеобщая бедность не помешали мне стать «звездой» школьного масштаба.

В нашей сельской школе был свой театр. Руководил им фанатично влюблённый в сцену Трусев Георгий Васильевич, директор школы. Откуда он приехал и как занесла его судьба в Пятовск – я не знаю.

Он был прекрасным актёром. Он ставил пьесы с учителями и колхозниками и сам в них играл главные роли. Кроме этого, играл на мандолине, руководил школьным хором, знал нотную грамоту и имел прекрасный голос – лирический тенор.

Я пела в школьном хоре с четвёртого класса, вела альтовую партию, а за мною, прислушиваясь, правильно попадая в ноты, пели и учителя. Песни нашего репертуара были, в основном, народные или революционные.

Но Трусев давал мне и драматические роли. Первая роль принесла мне больше огорчений, чем радости. Эта роль Натки-дипломатки.

Натка выходит на сцену и, прогуливаясь по ней, встречает свою подружку Зину с корзиной белья.

                Здравствуй, Зина, здравствуй, дочь!
                Хочешь матери помочь?
                Всё умеешь, как большая,
                И готовишь, и стираешь,
                Дома можешь все дела,
                Я бы, знаешь, не смогла.
                Ну, иди, Зинуша, к пруду,
                Я тебе мешать не буду.

Натка в глаза льстит, а другим, встречающимся ей на пути, Зинку оговаривает, сплетничает. По ходу действия пьески Натку разоблачают, и ей зрители не верят, поэтому над нею смеются, когда она в зал говорит:

                Я встречаю всех с приветом,
                Всем в глаза всегда гляжу,
                С целым светом, с целым светом,
                С целым светом я дружу.

Публика (и взрослые, и дети) кричат ей: «Ишь, якая бесстыдница! Гоните яе! Сплетница!»

И Натка-дипломатка убегает. Я плачу за сценой горькими слезами, а Трусев гладит меня по моей голове и, улыбаясь, успокаивает: «Ну, что Вы? Это же только роль, игра!»

Самыми успешными моими были те роли, где я пела. Помнится, когда я училась в 5 классе, школа на смотр художественной самодеятельности в Стародубе повезла сказку «Теремок». Учитель Селезнёв Михаил Иванович соорудил лошадиную голову из ореховой лещины и покрыл её белыми простынями. Получился настоящий теремок, как в сказке Афанасьева.
«Стоит в поле лошадиная голова», – начинает говорить за сценой бас. И далее пошла «опера». Все зверюшки поют. Я пела Лису. Партия Лисы была моим первым «романсом» и состояла из одной фразы: «Кто, кто в теремочке живёт? Кто, кто в невысоком живёт?» Вот и вся «ария»! Но я запела так высоко и пронзительно, да ещё с таким «фермато», что зал встрепенулся и захлопал. Мне пришлось проскакать вокруг «теремка» ещё раз и пропеть свою партию, что называется, на «бис».

Трусев поздравил меня с успехом и добавил: «Молодец, Мария, Вы будете певицей!» (Он всех учеников называл «Вы».)
 
Самым интересным спектаклем в моей школьной жизни был новогодний «Сказка о сказке». Это праздничное представление с Дедом-Морозом, Феей, седыми гномами и всякими зверюшками. Почти как в Древней Греции, спектакль сопровождал хор.

                За ступенькою ступенька – станет лесенка,
                Слово к слову ставь складненько – будет песенка,
                А колечко на колечко – свяжем вязочку,
                Сядь со мною на крылечко, слушай сказочку...

Этот рефрен повторял хор после каждого акта пьесы. Я играла Сказочку, которая вызывала на сцену по очереди действующих «лиц», а те разыгрывали сказку под ёлкой. Я уж позабыла слова этой пьески, но свою «арию» хорошо помню:

                Мама появится. Тихо. И пуст табурет.
                Спряталась Сказочка мигом за ёлкою,
                Карликов седеньких нет...

И хор повторяет:
 
                Карликов седеньких нет...

Представим: в 1944-1945 гг. не было ни телевидения, ни гастролей заезжающих артистов, и люди (родители учеников) шли на школьную самодеятельность как на праздник, они радовались и гордились школой, учителями и своими детьми. А мы разве знали другой мир? Для нас наш мир казался раем.

Однажды во взрослом спектакле «Бедность – не порок» я играла крепостную девочку, которая пела и плясала. А Трусев – Любима Торцова. Когда он произносил монологи, публика рыдала. Талант от Бога!

Так я постигала сценическое искусство в школьные годы. Педучилище, институт – тут уже всё на другом уровне. Я очень много пела и в хоре, и соло. В моём репертуаре были песни, старинные романсы и арии из опер. Мой голос окреп, приобрёл академическую постановку. Я имела огромный успех и известность в кругу смоленских вокалистов, мне пророчили оперную карьеру... всё это было... но судьба распорядилась иначе...


ПЕСНИ НАД ЛУГОМ

1950 год. Я сдала экзамены за первый курс моего педагогического «Лицея». А теперь домой! У меня каникулы!
Ночью зароюсь в пахучее только что скошенное сено и проснусь под петушиное ку-ка-ре-ку. Ах, эти петухи! Как шолоховский Щукарь, я научилась различать их по «вокалу». Улитин серый поёт хрипловатым фальцетом, Хомутихин высоким тенором, а наш Петька соберёт вокруг себя куриный гарем и давай беспорядочно голосить низким контральто, нарушая сложившийся строй петушиного оркестра.

Вслед за петухами просыпаются и соседи. Как же! Надо выгнать коров на росную траву «на ранки». Вот уж и мама держит на поводке во дворе нашу Зорьку. Она ждёт, когда я спущусь с чердака.
 
«Мань, гони корову, вставай скорее!» – слышу мамин голос. Но я, напялив на себя шубейку, опять валюсь на сено... так хочется спать... Наконец, я сползаю с чердака и веду Зорьку на луг. Коровы слизывают росную травку, а «пастухи» разостлали мешки и улеглись на них с надеждой продолжить ночные бдения.

«Мань, начинай петь свои песни, разгони наш сон», – слышу голос Нюры. А что мне? Открываю рот – и песня покатилась по лугу и яньковским пригоркам.

                Хвастать, милая, не стану,
                Знаю сам, что говорю,
                С неба звёздочку достану
                И на память подарю...

Спела – яньковцы, пасущие коров за речкой, зааплодировали, а я только этого и жду. И я пошла! Пою по заявкам: «Шумел камыш», «Пряху», «Терем», «Из-за острова на стрежень» и другие народные.

«Давай современную. Хватит жалостливых!» – поступает новая заявка. Пожалуйста! Я знаю таких великое множество!

                Хороши весной в саду цветочки,
                Ещё лучше девушки весной,
                Встретишь вечерочком милую в садочке –
                Сразу жизнь становится иной...

И мне вторят, сон у всех как рукой сняло, и опять просят спеть «Услышь меня, хорошая», «Синенький платочек», «Расцвела сирень-черёмуха в саду».

Какие мелодии! Тогда под них танцевали, их пели в застолье, их любили, они у всех были на слуху.
 
Так каждое утро, выгоняя корову на луг, я пела до восхода солнца. Меня ждали, мои песни слушали и дарили первые аплодисменты.

«Ну и девка ж у тебя, Петрович, – говорил Фрол Цекун, папин друг, – артисткой станет, помяни моё слово, красиво поёт, правильно...».

Но кто придавал значение этим похвалам? Обычное дело, житейское. У нас в семье все пели: папа своим мягким тенором вёл свой голос в хоровом застолье, мать обладала высоким звонким сопрано, прекрасно пела сестра, ублажая своих «женихов» мелодиями под гитарные переборы, а соберёмся всей семьёй – пели слаженным хором на удивление соседей.
А я... чистила ли картошку или убирала в доме – пела, гуляла ли с подругами по  улицам вечернего села – пела, шла за водой тоже с песней.
Так что в далёкой молодости моя песня широко гуляла над пятовскими лугами и васильковыми полями.


ТАБАЧНЫЕ СТРАДАНИЯ

В то лето 1952 года я работала на колхозной плантации табака. Мне приходилось тогда помогать матери не только по хозяйству, но вместо неё трудиться и на полевых работах: полола, убирала картошку, брала коноплю, участвовала в молотьбе зерновых, а в это лето меня включили в табачное звено, состоящее из девчонок моего возраста.

Звено это возглавляла пожилая женщина Маня Шахтёрка. Умная, добрая, но совсем глухая. Ей приходилась кричать в ухо.

«Ну, девочки, скоро табак зацветёт, а мы его ещё и не пропололи. Сегодня я вам норму увеличу». – «Ишь, чего захотела, глухая тетеря», – парирует Ольга. – «Не спешите, девочки, траву с поля выносите, оно должно быть чистым». – «Пошла-ка ты подальше, подыши сама этой гадостью, узнаешь, как пахнет табачок сорта «гундий». Но Вера более сговорчива: «Ладно, ладно, будем стараться, тётя Маня, всё у нас получится». Мы смеёмся и приступаем к работе.

Трудность работы на табаке – это его дурманящий запах. От него очень болит голова, у всех нас часа через два начиналась рвота, мы проклинали и этот проклятый «гундий», и заодно нашу Шахтёрку, и весь белый свет. Но работать нужно было каждый день.

Хлопот с ним хватало на целое лето. Не успеешь справиться с прополкой – спешите его посынковать, т. е. удалить отростки из пазух листьев, а далее – обломать лист, нанизать его на шпагат, подвесить эти низки под крышей в коровниках и конюшнях, а потом, когда листья подсохнут, их сложить в тонкие ящики и отправить на табачную Погарскую фабрику, на которой делались на экспорт ароматные сигары, как мне казалось, для мистера Твистера и других буржуев. Как мы их ненавидели! За что нам такие табачные страдания! Ведь по сути дела мы работали бесплатно, травясь ядом, ради каких-то «мистеров»...

После такого рабочего дня мне не хотелось ни пить, ни есть, ни петь. И лишь в субботу, когда на лавочке начинал играть на баяне Иван Чабанов, пальцы которого плясали по клавиатуре и зажигали мёртвого, я забывала о табачных страданиях и мчалась туда, на «пятачок», где уже молодёжь выбивала ногами «дробь» и пела зажигательные частушки.

Я тоже пускалась в плясовую круговерть, и это был танец моей юности – «пятовские страдания», совсем не похожие на страдания табачные.
Моя душа ликовала. И это было моё маленькое счастье, которое трепетало и носилось в воздухе сельской глубинки вокруг меня...


УНИВЕРСИТЕТЫ МОЕГО ПОКОЛЕНИЯ

1950 год. В пассажирском поезде «Гомель-Москва» в общем вагоне с сидячими местами мои одноклассницы: Ольга Авдеенко, Анна Лякун, Вера Бойко, Маруся Халепо, Ирина Смольская. Их пятеро. С ними корзинки, сумки, потёртые чемоданы. Их лица серьёзны, в глазах тревога. Им только по шестнадцать лет. Куда они едут? Они едут строить Москву. По вербовке.

В те сталинские времена уехать из села можно было только таким образом. Молодёжь стремилась вырваться из колхозного рабства, видя беспросветную жизнь своих родителей, которые не имели даже паспортов. Колхозники работали с утра до вечера за трудодни-палочки, на которые платили в конце отчётного года «натурой»: зерном, овощами, фуражом, другой сельскохозяйственной продукцией – в зависимости от выращенного урожая и поставок в государственные закрома. А за какие шиши купить одежонку, билет на поезд? Сахару? Детишкам конфет или какой-нибудь пряник к празднику? Продай те продукты, что имеешь в своём доме, на рынке и покупай! Я помню, как мы с мамой носили в мешках бураки до поезда, а это более трёх километров, чтобы продать их в Унече за копейки. Я несу десять килограммов, мать полтора пуда по горкам через рощу, а дороги конца нет, душа вылезает...

Вот почему молодёжь бежала в город под разными предлогами: кто к родственникам, кто на учёбу, кто по вербовке, как эти милые девочки, не имея ни специальности, ни жизненного опыта. Они ехали в неизвестность, поэтому в их глазах отражались тревога и боязнь.

Выйдя в Москве из вагона и оказавшись в толпе бегущих людей, девочки, боясь потеряться, окликали друг друга и двигались к вокзалу, как вдруг увидели человека с транспарантом в руках. «Приехавшие на стройку, подойдите сюда».

Девочек привезли в Химки. Это сейчас Химки – красивый современный город, а после войны он только строился...

«Поселили нас назавтра в рабочем общежитии и тут же – под носилки. Работа была на износ: носить, грузить, копать, мешать, подавать... но где взять силёнок юным девчушкам, ловкости, сноровки? Уставали так, что, придя в общежитие, падали не чувствуя рук и ног. А зарплата-то мизерная, да и ту задерживали. Питались макаронами, хлебом, чаем... а куда денешься? Ведь вербовка на год», – рассказывала мне моя подруга Анна Лякун.

А зимой? Руки коченеют, лица обветрены, губы потрескались, ноги ледяные...

А какие девочки! Все они учились со мной в одном классе. Красавица Ольга Авдеенко: хрупкая, голубоглазая, с очаровательной улыбкой, певунья и плясунья. Анна, моя любимая подруга, с русским лицом и добрейшей душой, выполнявшая дома всю работу: мыла, варила, стирала, свиней кормила, огород содержала в порядке, матери помогала на колхозном поле... Знает ли современная молодёжь подобные трудности в жизни? Я уж не говорю о городских детях. Сельские тоже живут иными интересами: окончили школу – сразу же разлетаются по городам в поисках своей судьбы.

Вера Бойко выросла в очень бедной семье. Их домик нельзя было назвать даже избой. Сиротская конура. А ведь в семье пятеро, могла ли больная вдова прокормить такую ораву? Помню, Вера зимой и летом дрожала от холода, у неё было только одно ситцевое розовое платьице, но оно всегда было отглажено, а тапочки вычищены.

У Маруси Халепо отца на войне убили, а мать, больную, нерасторопную, в селе называли «Бедой», её многодетная семья жила впроголодь, дети все в подростковом возрасте стали работать, закончив своё образование кто четвёртом классе, кто в пятом...

Теперь эти девочки приехали в Москву за своим призрачным счастьем. Состоялись ли их судьбы, сбылись ли их мечты?

Куда там! Срок вербовки закончился, а их «университеты» продолжались. Я только расскажу о дальнейшей жизни моей Анечки.

После стройки Аня устроилась в подмосковной Дрезне на прядильную фабрику съёмщицей. Работа ей нравилась, она ходила в передовиках, как вдруг в стране началась кампания по освоению целины. Передовую комсомолку Анну Лякун агитируют ехать в далёкие казахские степи поднимать эту целину. И она соглашается, но тут её мудрый отец Ефим Афанасьевич ответил дочери категорично: «В этот край разврата не поедешь. Если будут принуждать, увольняйся и приезжай домой».

Так оно и случилось. Когда Аня написала заявление об отказе, её сразу же уволили... и она вернулась в Пятовск. Через два месяца она уехала на Донбасс, в Макеевку, и устроилась там посудомойкой. Деревенские люди привычны к любому труду и заслуживают уважение везде, на всякой работе. Аня уезжает в Днепропетровск на курсы повышения квалификации.
В тот год «нечаянно нагрянула любовь». Анна получила «корочки» и устроилась в столовую заведующей производством. Вскоре вышла замуж, да там и осталась.

Но и в замужестве Анюта не знала ни дня отдыха. Сначала с мужем построили времянку, затем взяли ссуду и затеяли строительство дома, который своими силами и с помощью соседей строили пять лет. К этому времени родились двое детей, и вся жизнь шла по кругу: работа, ясли, стройка, огород, а помочь некому, разве что отец пришлёт 1-2 раза в год посылку с салом. Потом дети подросли, пошли учиться в техникум – их надо одеть, накормить, воспитывать. И так каждый день. А годы летят...

В 80-х гг. я встретила Анну в Пятовске. Она была не по годам постаревшая, седая, худенькая. Мы долго говорили о судьбах наших одноклассников, вспоминали школу, учителей и, конечно, печалились о безвременно ушедших. Но мы были безумно рады нашей встрече и не могли наговориться...

Сейчас Аня овдовела, сыновья обзавелись семьями, подросли и внуки, но в её письмах ко мне столько тоски, душевных страданий по родным местам, сельскому маленькому домику, где прошло её детство, по родительским могилам... чистая, преданная, верная, моя подружка, в моей жизни так тебя недостаёт! Но что тут поделаешь, коли у всех нас такие непростые судьбы, судьбы «потерянного» поколения...

Другие односельчанки-ровесницы прожили тоже нелёгкую жизнь. Вера, Тамара, Митя Караваев, Рая Лосицкая и др. Остались жить и работать в колхозе. Приезжая в Пятовск, я с ними встречаюсь, и моё сердце сжимается от боли при виде их узловатых потрескавшихся рук, сгорбленных фигур, морщинистых потемневших лиц. Почти все они работали на ферме, а это значит: встать в 4 часа утра и пойти на коровник, там надо накормить 500 голов, подоить, сдать молоко, почистить от навоза стойла... Какие кремы? Какие духи? Какие наряды? Это всё в другом мире. Для них же – телогрейка, суконная юбка, бурки с бахилами, платок на голову, вилы в руки и бросай навоз... Это ИХ «университеты»...

Многих уже нет. Вот недавно ушёл из жизни Женя Разъездной, кому я посвятила свой рассказ «То было раннею весной», нет Андрея Марченко, Павла Фомина... Моё поколение уходит. Кто из них прожил счастливую жизнь? Не припомню. У большинства же судьбы страдальческие, потерянные, жалкие... Всем им уже за семьдесят и мне, конечно, – тоже. Не хочется в это верить, но... не стареет сердце, оно несёт в себе светлые образы моих милых подруг из далёкой юности, и от этого я забываю о своём возрасте...


МОЙ «ЛИЦЕЙ»

Сейчас педагогические училища именуют «лицеями». Мне это нравится, и мне хочется моё Стародубское педучилище называть тоже лицеем.
С 1949 по 1953 год я училась в этом учебном заведении. Стародубское педучилище на всю область славилось добрыми традициями и квалифицированными кадрами. Здесь работали опытные преподаватели-интеллектуалы – люди высокой культуры. За десятки лет педучилище выпустило тысячи учителей для начальной школы, которые плановым образом распределялись по всей стране.

До войны, говорят, педучилище располагалось в здании дореволюционной гимназии, но оно было разрушено немецкими бомбами, а после войны находилось в небольшом особнячке о шести комнатах, пять из которых отводились под учебные классы, а в шестом – учительская. Классы были проходными и неуютными.
 
В моём классе, да и не только в моём, учились сельские ребята из соседних деревень: четверо из Чубковичей, трое из Пятовска, другие из Решёток, Пантусова, Приваловки, из Мглинского района, Брянского и даже из Украины.

Классным руководителем был у нас учитель математики Алексей Иванович Кистенёв – пожилой человек, с красивыми голубыми глазами, эрудированный, импозантный, убелённый сединами и очень тактичный. Мы никогда не слышали от него в наш адрес резких замечаний или тем более брани, он был в обращении со всеми вежлив, корректен и по-отечески заботился о нас. Он помогал некоторым найти в городе хорошую квартиру, другим содействовал в оказании материальной помощи и даже часто присутствовал на экзаменах, боясь занижения оценок своим подопечным. Он был прекрасным психологом: посочувствует, ободрит, уговорит, даст совет. Мы его обожали.

Я в классе была старостой, и Алексей Иванович часто беседовал со мной, советовался по многим вопросам жизни класса, подсказывал, просил что-то сделать. Называл он меня Марией.
 
Два раза в год, зимой и весной, мы сдавали экзамены на всех курсах. Если получишь хоть одну «тройку», стипендии тебе нет. А без неё как жить? За эти гроши надо было купить сахару, хлеба, подсолнечное масло, чулки, трусики, штапельное платьице, заплатить хозяйке за квартиру, а там исписались тетради, а там покупай новые учебники и т.д. Обо всём этом знал наш любимый классный руководитель и поэтому он правдами и неправдами добивался того, чтобы в его классе все получали стипендию.
Зная мой эмоциональный характер, он часто мне говорил: «Мария, не витай над жизнью, будь реалистом, ты очень способная и многого достигнешь...».

Дорогой мой учитель! Прости меня! Я не оправдала твоих надежд, я не достигла осуществления своей мечты, но, несмотря на материальные трудности, всё-таки я закончила пединститут, стала учителем-словесником и отдала школе сорок два года. Это ли ты имел в виду, мой дорогой Учитель? Я мечтала о другом...

Герштанский Александр Степанович, учитель русского языка и литературы, добивался от нас грамотности и учил правильной литературной речи. Его уроки были оригинальны, а сам – очень эмоционален. Поговаривали, что за свои либеральные взгляды он подвергался со стороны властей гонениям, и это чувствовалось: он был осторожен в высказываниях и уходил от вопросов, побуждающих нас к дискуссиям.

Герштанский просто нас дрессировал на написании сложных текстов, доводя полученные знания до автоматизма. Однажды в диктанте я сделала ошибку в слове «опасность», так он почти на каждом уроке включал в предложения это слово и смотрел на меня. А Зина Либенок сказала вместо «она» «вона», и он начинал урок в течение месяца словами: «вона водиется в восеннюю восень». Вот язва! А меня любил, правда, не знаю за что. «Поезжайте поступать в Киевский университет, там работает мой брат, он Вам поможет, я напишу ему письмо». Но я была очень большой провинциалкой, робкой, нигде не бывавшей, и я не воспользовалась его любезным предложением.

Гурский Константин Петрович вёл у нас физику. Высокий, с гривой волнистых седых волос и благородными чертами лица, он был представителем старой стародубской интеллигенции и очень прядочным человеком. Он работал в педучилище завучем и часто вёл с девушками профилактические беседы о нравственном облике учителя. Если я уходила вечером из училища поздно, а это случалось после репетиций, то он меня назавтра обязательно расспрашивал: как я дошла до дому и кто меня провожал, есть ли у меня молодой человек и какие у меня с ним отношения. Говорил он об этом мягко, доверительно, и мы с ним откровенничали, рассказывая о самом личном. Вот таким был наш завуч.

Нековаль Валентина Михайловна преподавала у нас историю. Немолодая, но ещё интересная, она всем нам нравилась за безупречное владение предметом и хорошо поставленную речь. Её нельзя было не слушать. Она создавала на уроке зримые картины из далёкой эпохи, будь то какое-то историческое событие или личность, и говорила об этом так, будто сама живёт в том веке. Она беседовала с незримыми собеседниками, описывала их костюмы, речь, внешний вид... В общем, она была эталоном учительской культуры на уроке. Я, к примеру, всегда старалась ей подражать, но вряд ли я достигла её высоты. Не так давно она умерла, мы все её оплакивали, но более всех сокрушался по ней Андрей Марченко, к которому она питала особые чувства за его историческую память.

Конечно, все наши старые педагоги давно умерли, но мы о них помним всегда и, когда собираемся вместе в Брянске, чтим их память вставанием.
Наш класс был очень дружным. Мы все хорошо учились, помогали друг другу в учёбе, шутили, дурачились, бегали в парк на танцплощадку, всем классом ходили в кино. У меня было много подруг, они любили бывать у нас в Пятовске, и с некоторыми дружу до сих пор.

Сима Бондарь. Украинка. По-русски говорила с украинским акцентом, очень добрая, спокойная и умная девочка. Она лучше всех в классе решала задачки по математике, у неё был красивейший почерк и такие же чудные руки с ямочками на пальцах. Ах, дорогая моя Симочка! До самой своей смерти я буду страдать по твоей безвременной кончине во цвете лет... Последние дни она провела в доме инвалидов, прикованная к постели, она звала меня проститься с ней, но я не поехала, я казню себя за это малодушие, да уже поздно...

Моя любимая Вера Кочергина (Варвара). Высокая. Стройная. Белокурая. Со щербинкой в передних зубах. И очень весёлая. Мы с ней дружим всю жизнь. С ней легко и спокойно. Она живёт в Брянске, у неё два взрослых сына, внук и внучка, тоже взрослые, а младший не так давно трагически погиб... Её муж Станислав – скромный и добрый человек, сейчас он очень болен, и Верочка переживает вместе с ним...

Я у Веры бываю два раза в год, и какие это радостные встречи! Поём на два голоса, вспоминаем годы совместной учёбы, смеёмся и плачем, и будто не было прожитых пятидесяти лет после окончания педучилища, будто мы такие же молодые и красивые... Вера всегда рада нашим встречам, и это счастье, если тебя кто-то где-то ждёт!

В Брянске живут мои одноклассники Нина Смольская, Миша Лазаренко, Надя Власенкова, Дуся Толочко. Все они милые и верны нашей дружбе, в иные приезды я ночую у Нины или Нади, чтобы их не обойти и не обидеть. Жаль, что уже нет Андрея Марченко, Миши Стажкова, Стаса Миненко. Ещё недавно мы фотографировались с ними вместе у дома Андрея. Вот и Аня Генина из Клинцов, Швед Иван из Стародубского района. Иван не выезжал из деревни всю жизнь, работал учителем в сельских школах.

Некоторые ребята, окончив педучилище, избрали другие профессии: Коля Семерков окончил институт физкультуры и стал тренером, Сенченко Николай выучился на лётчика, но погиб, Стас дослужился до полковника, Миша Лазаренко пошёл на административную работу, Андрей – на комсомольскую, так все нашли своё призвание и стали достойными людьми.
Судьбы у всех разные... Молодыми ушли из жизни Ольга Приходова, Надя Волчок, Вера Петровна Кочергина (тёзка моей подруги), они были очень симпатичными, способными, но судьба сыграла с ними злую шутку... Вечная им память!

Нашу дружбу мы пронесли «через годы и расстояния». Мы встречались в 1978, 1983, 1988 и 1993 годах, а в последнее время на днях рождения или похоронах... Обычно мы заказывали стол в ресторане или собирались у кого-то дома.
 
За столом под брызги шампанского мы опять становились детьми, танцевали, пели, вспоминали, фотографировались. Это и есть дружба. На всю жизнь. Я счастлива от мысли, что именно так сложилась моя жизнь – в окружении преданных и понимающих друзей.

И начиналось всё это в далёкой юности, в маленьком провинциальном городке Стародубе, в нашем ЛИ-ЦЕ-Е.


О РУССКОЙ БЕРЁЗЕ ЗАМОЛВЛЮ Я СЛОВО

Я никогда не перестану удивляться той тайне, которую несёт в себе русская берёза.

Три раза я бывала в Канаде, гуляла по улицам Торонто, Квебека, Оттавы, Монреаля... и всё присматривалась к разноцветным клёнам, елям, соснам, стараясь отыскать среди них нашу белоствольную, но... нет там такой! Есть некое подобие: низкорослая, кустистая, белоствольная, и листья у неё непривычно крупные, и пятен чёрных на её стволах нет, и не шуршит, не лопочет кроной, как наша царица российских просторов.

Русская берёза! В сознании моего народа она всегда была символом красоты и непорочности. В своих произведениях её воспели поэты, художники, музыканты. У Есенина образ берёзки эротично сладок:

                Так и хочется к сердцу прижать
                Обнажённые груди берёз...

С полотен Левитана брызжет золотом и светом радостная берёзовая роща. Плывёт по сцене танцевальный девичий ансамбль «Берёзка»... А писатель земли русской Астафьев поплакал вместе с тремя берёзками, которых бессердечные люди переселили под нещадные лучи южного солнца, и эти три сиротки, отпоенные и выхоженные чьими-то заботливыми руками, повернули свои верхушки в родную северную сторону в скорби и печали... как тут не заплакать?

Берёза... Берёза... Редко кто не посадит её у нас у ворот своего дома. Она прикроет своими косами влюблённых на лавочке и нашелестит им любовь и счастье... Наш папочка доверил двум берёзам охранять покой умершей мамы. Он выкопал их в роще и посадил у ограды её могилы, и теперь они выросли и роняют золото своих листьев и на его могилу тоже...

Меня вовсе не радуют привязанные весной к стволам берёз банки и бидоны, в которые льётся живительный сок из просверленных ран, эти деревья ещё долго будут страдать, пока узловатая кора не затянет их отверстия. Вот почему некрасовская Саша плакала, когда лес вырубали:

                ...ей и теперь его жалко до слёз,
                Сколько тут было кудрявых берёз!

Действительно, есть отчего плакать, ведь берёза дарит нам только радости!
 
Под Духов день мы всегда украшали стены нашего дома духовитыми веточками берёзы, а пол – явором (аиром), и тогда в доме гуляло лето, воздух был наполнен божественным благоуханием! Праздник! Радость! Берёзовый дух!

А что уж говорить о берёзовом венике! В августе, когда берёзовый лист окрепнет и наберёт силу, наш папа запрягал колхозную лошадь и уезжал в подрастающий березняк, что за посёлком Вишневский, и привозил оттуда ворох берёзовой «лапки». Из неё мы вязали веники. Сначала мы эту «лапку» обрезаем, ровняем и связываем из неё пахучие зелёные веники. Потом их связываем парами и подвешиваем под крышу сарая или дома. Там они завянут, подсохнут, но непременно сохранят свой берёзовый дух и яркий зелёный цвет. Целую зиму они будут источать ароматы цветущего лета. А уж в бане! Когда её натопят берёзовыми дровами, польют на каменку горячей водой, в которой запаривается берёзовый веник, да ещё потрясут им над полатями, надев рукавицы, ну, тогда держись, мужики!

Всё банное пространство наполнится берёзовым «жаром», и парильщики, обжигаясь и кряхтя, начнут хлестать себя этими вениками, душистыми и мягкими, по всему телу, изгоняя из себя усталость, хвори и надсаду, накопившиеся от тяжёлой работы, и благостная истома разольётся изнутри... Напарившись до одури, пробежит наш мужичок босиком по снегу в дом и прильнёт к поспевшему к этому времени самовару. Обливаясь потом, не одну чашку опрокинет он в себя круто заваренного чаю и почувствует, как сброшен груз повседневных забот и тревог, как пришло долгожданное расслабление и покой в помолодевшей его душе.

Вот что такое есть русская берёза. Кудрявая красавица наших равнинных просторов, впитавшая в себя запахи моей Родины, запахи её лугов, цветов, воздуха, земли. СИМВОЛ РОССИИ!


ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА МАМЫ

В тот поздний вечер 22 июня 1978 года я получила самую печальную всей моей жизни телеграмму: «Мама умерла. Тася».

Ночи не было. Утром мы с Гришей уехали на похороны самого дорогого человека. Горе наше было безмерным.

...Мама уже лежала в гробу прибранная, тихая, умиротворённая. Плакала сестра, жалкий и растерянный курил во дворе отец, толпились соседи. Я стою у гроба, меня душат слёзы, но я вижу маму живую, слышу её голос...

...Умирала она тяжело. Конечно, это был инфаркт. Один раз она его уже перенесла, что показало обследование в Рославльской больнице, где она лежала в 1976 году. Последний год её мучили боли в сердце и общая слабость. Жизнь в деревне... какая медицинская помощь? Фельдшер и таблетки неизвестно от чего... В последний мой приезд она ночами сидела в кровати, я просила её поехать в больницу, но она упорно твердила: «Нет, я скоро умру, не хочу бросить одного батьку... прошу тебя, после моей смерти не оставляйте его...».

В тот июньский день мама показала папе, как правильно окучить картошку, сама она уже не могла выполнять такую работу. Пока папа работал на огороде, мама сварила свежий суп, и они пообедали.
Около 16 часов маме стало плохо. Она вся покрылась холодным потом и от сильных болей в сердце упала на пол. Папа был дома. Он побежал за фельдшером, по дороге попросил соседскую девочку на велосипеде доехать до неё и сказать, что Шерстючиха умирает, пусть скорее ей сделает укол. Но фельдшерица хладнокровно ответила: «Я в отпуске» и не пришла. А мамочка ползала по полу и просила смерти, она теряла силы.
И лишь минут через сорок соседи позвали медсестру из детского сада, которая что-то ей уколола, а папа побежал на колхозный двор, надеясь найти машину, чтобы отвезти маму в больницу, но время было упущено, мама умирала.

Почему сразу не вызвали «скорую помощь»? Все растерялись и забыли о ней... Соседи стали переодевать маму, готовя её к больнице в ожидании машины, но мама чувствовала, что умирает, и только успела сказать: «Не мойте меня и не одевайте, пока не придёт моя дочь Тася». Это были её последние слова. Закрыла глаза, вздохнула, пена показалась у уголков губ – и всё...
 
Хоронили маму на третий день. Приехали сыновья, из Унечи мамина сестра Агапа с сыном Шурой и племянники – дети брата Фёдора: Иван и Анна. Вечером неожиданно приехала папина племянница из Брян-Кустич. Она там гостила и, услышав о смерти мамы, запрягла колхозную лошадь и приехала со своей дочкой Галей.

На третий день мы с Тасей съездили в Стародуб за оркестром, и под траурную музыку при большом скоплении народа схоронили нашу маму 26 июня 1978 года.

Я сама выбрала место на кладбище – с краю, на косогоре, под липой, с видом на родное село, где прошла её жизнь с 1934 года. Осенью папа посадил у ограды две берёзы, а я краснопёрую рябинку. Со временем крест сменили на скромный памятник, так как прекрасный из чёрного гранита, выполненный в Риге, не удалось привезти в Россию в связи с распадом Советского Союза.

...Теперь уже холмиков два. Берёзы выросли и стали могучими, рябина рдеет тяжёлыми кистями ягод, и каждую осень они укрывают родные холмики пёстрым ковром из листьев, а речные чайки, кружась над лугом у косогора, где упокоились наши родители, поют, рыдая, одну и ту же песню о скоротечности жизни человека...


МОЁ СЕЛО ПЯТОВСК

В документах за 1789 год упоминается моё родное село Пятовск.
«Село Пятовск принадлежит короне бунчуковского генерала Якова Торковского. Расположено на взгорьях и косогорах. С двух протоков, соединённых вместе и именуемых «пятка», образуется плотина войскового товарищества Зеньковского, а другая близ села. От Стародуба расположено оное в 7 верстах. В селе церковь деревянная войскового товарища Александра Стародубовича. Всего сто сорок дворов. Лес покупают в Лыщичах и дачах Киево-Печерской Лавры. Занимаются хлебопашеством, выращивают пеньку. Имеется винокуренный завод Андрея Зеньковского на один большой куб». (Пётр Чубко, «На пороге столетий». Брянск, 1998, издательство «Пересвет».)
Вот такие сведения о селе Пятовске обнаружил в архивах журналист-краевед.

Всё совпадает. Пятовск действительно расположен вокруг слияния двух речек – Барлычки и Орель, на пригорках и косогорах, в близком соседстве с деревнями Яньково, Днепровк и посёлками. До 1939 года стояла в селе деревянная церковь, выкрашенная в зелёный цвет, но была разрушена по приказу властей. Из её сосновых брёвен хотели построить  школу, как началась война в 1941 году, и с приходом в село немцев брёвна-звон растащили на дрова и сожгли.

Что я могу рассказать о Пятовске? Историю села я не изучала. Легенд и сказаний о нём не слыхивала. Но изменились времена. Читай интернет – и чего там только нет о моём Пятовске! Например, о том, как немцы сожгли село в 1918 году, или о том, что жена сподвижника Мазепы была родом из Пятовска и похоронена на нашем кладбище. Сегодня выходит много интересной краеведческой литературы и газетных публикаций о Стародубской земле, и любой читатель может обратиться к более авторитетным источникам. Я же брошу лишь взгляд со стороны как обыватель, знавшая поколение сельских жителей моего времени. Многих уже давно нет, но эти люди жили, ходили по пятовской земле, правда, в другое время и тоже были другими, не похожими на современное поколение, поэтому мне хочется о них рассказать, как они жили, работали, растили детей, об их нравах и традициях. Может быть, кому-то это покажется интересным.

...Наша семья переехала в Пятовск из Брян-Кустич, что в 8 км от него, в 1934 году. Тогда отцу было 32 года, матери 28. Нас было трое: Мише 10 лет, Насте 5, мне 3 месяца. С тех пор жизнь нашей семьи была связана с селом Пятовск. Здесь родились ещё четверо детей: девочка Наденька, которая умерла трёх лет от роду, и мальчики Валик, Шурик и Вова. Отец до старости работал в колхозе кузнецом, Миша погиб под Сталинградом на войне, а мы все учились, получили высшее образование и разлетелись в разные уголки нашей страны. Я 42 года прожила в Рославле. Анастасия учительствовала сначала в деревне, потом они поселились в Стародубе, Вова учился в Ленинграде, но получил назначение на работу в Ригу, Шурик остался в Москве, Валерий – в Луганске.

Но где мы бы ни были и чем бы мы ни занимались, своей родиной мы и теперь считаем землю, где родились, учились и где до сих пор стоит неприкаянный осиротевший наш домик. Мы никогда не забывали наших родителей и по несколько раз в год приезжали «домой» с подарками, своими детьми, чтобы насладиться общением с родной землёй, односельчанами, побродить по полям и лугам, запрудить речку и половить корзиной мелкой рыбёшки, а в летний вечер подышать запахами тумана над речкой и завалиться спать в пахучее сено на чердаке...

Пятовцы нам всегда были по душе. Мы всё знали об их непростой жизни, учились у них некоторым житейским премудростям и говорили с ними на родном пятовском диалекте.

Пятовский говор – это пласт славянской речи, смесь украинских, русских, белорусских слов, речь певучая, якающая, со своей интонацией и строем. Недаром же филологи Киреевский и Расторгуев, изучая говоры Брянщины, особо интересовались юго-западными диалектами и делали к словам пометки в скобках (стародубск.), (пятовск.), а мой брат Александр составил словарик исключительно пятовской лексики в соответствующей транскрипции.

Когда я приезжаю в Пятовск и слышу родную речь, мне становится радостно, что ещё живы носители такого замечательного говора, значит, живёт село и его самобытный голос.

Ах, эти пятовцы! Язвительные, ироничные, меткие на словцо! Каждому приклеят прозвище не в бровь а в глаз. Злой ты человек, вредный – получи такой же «прикладень»: Барбос, Яло, Гардан. А бедного и неудачливого пожалеют, забудут о фамилии и до глубокой старости их будут называть Васильком, Настечкой, Кулинкой, Проськой, Тонечкой... Если кто-то скажет: «Надо сходить к Васильку», то любой знает, где живёт этот дед и зачем к нему ходят – за крепким табачком.

Но зачастую в прозвищах присутствует и насмешка: Колю Белякова за его дзекающую речь (дзело, дзевочка вместо дело, девочка) называли Кодзей, Жоржа Лякуна – Кибиткой, т. к. он был широкоплеч, с походкой вразвалочку, а Маню Стецкую – просто Козой, уж слишком она была капризной и смешной. Люлюк, Мизирька, Петун, Кабатюра... кто придумал эти безобидные прозвища, откуда они взялись – никто не знает толком, да и не столь это важно. Важно другое: традиция, образ жизни пятовцев, прозвище для них – это вторая фамилия.

Мне очень нравятся названия сёл и деревень в наших краях. Вслушаемся: Яньково, Осколково, Остроглядово, Покослово, Вишенки, Зелёный Гай, Пантусово, Пятовск, Выстриково... Большинство же названий имеют славянский суффикс -чи, к примеру: Яцковичи, Дареевичи, Халеевичи, Кустичи, Павличи, Лыщичи, Найтоповичи... интересно!

А фамилии? Тут наследили поляки, ведь Стародуб в средние века был частью Речи Посполитой, отсюда и фамилии: Смольский, Цыбульский, Зубрицкий, Стецкий, Буяновский, Вороницкий.

В Пятовске много украинских фамилий: Марченко, Лякун, Сусло, Дудко, Цекун, Попрыго, Михалдыко, Шерстюк и др. Но откуда залетели птицы-фамилии? Со мною учились Ворона, Сорока, Стриж, Чайка. Это не птицы, это девочки. Милые, красивые. Вот с такими фамилиями. И ещё Швед Иван. Миханоша Тоня. Удивительные фамилии, к примеру, Рославле, где я проработала в школе 42 года, ученики были с фамилиями на -ов или -ев, -ин,  -ын, Ларькин, Карташов...

Но поговорим о пятовцах. Пятовцы – народ сердечный и дружный. Случись у кого-то горе – тут же прибегут, помогут, утешат. Когда умер мой папа, всё бескорыстно сделали соседи: Вычик Митя и Иван Лякун помыли покойника и одели, принесли для поминок водку и продукты, заказали и привезли гроб, моя одноклассница Вера Новикова вызвалась наварить и нажарить, накрыть столы, а когда я стала её благодарить за участие в моей судьбе, она, замахав руками, ответила:

«А как иначе, мой батька дружил с твоим, он же был молотобойцем у Петровича и очень его любил, ты разве этого не знаешь? Я Петровича считаю своим крёстным, мой-то отец Кузьма голову сложил в первые дни войны...». И Вера Кузьминична горько заплакала...

Верно, взаимовыручка всегда сопровождала жизнь крестьян. Сажают огороды – все соседи помогут друг другу, режут торф – то же самое: сегодня я тебе помогу, завтра – ты мне, а уж срубить или составить постройку – святое дело: прибегут мужики – только топоры взлетают, это в наших краях называют «толокой» – сделать большую работу коллективом, просто так, бесплатно, за сытный обед с магарычом.

Русская деревня! Общинные традиции от дедовских времён! Телилась корова – как не отнести соседу молочка? Зарезали поросёнка – надо угостить хорошего человека свежатинкой, а уж одолжить десять рублей или кусок хлеба на несколько дней никто не откажет, если есть, обязательно выручит.

Но и поссориться двум соседкам – пара пустяков. На грядках куры похозяйничали, корова залезла в капусту или поломала изгородь... и о Боже! На всю улицу крик, оскорбления! Прокоповна, что жила с папой после смерти мамы, не стеснялась в выражениях и однажды в ссоре с соседкой показала ей голую задницу, сняв панталоны, дескать, поцелуй мне в одно место, а я на тебя плевала!

Но сегодня соседки ругаются, а назавтра беседуют, милуются, в общем, зла не держат долго. Так повелось в нашем селе.

Среди моих земляков много людей одарённых, мастеров своего дела. Прежде всего, это наш отец. Кузнец от Бога. На всю округу. Он всё умел: отковать вал для мельницы, починить косилку, назубить сотни серпов за день, отковать из тракторного клапана стальной нож, подковать лошадь, починить часы, запаять ведро или кастрюлю, его плуги или распашки славились на весь район, к нему везли бесконечную работу со всей округи, односельчане его любили и им гордились. «Наш Петрович» – иначе его не называли.

В селе жили плотники, столяры, портные, бондари, кровельщики, сапожники, в общем, сельские люди всё умели делать сами и обходились своим трудом.

А сколько среди них было речистых ораторов без всякого образования! Вот Белячиха Домна Северьяновна. Как она складно говорила! Её речь – это плавное течение реки. Сказки, воспоминания, разные истории – её не слушать было нельзя, вяжет и вяжет слова в бесконечную цепь, захватывая собеседника в свои сети.

Люлюк жил ещё до войны. Настоящий оригинал. В лес ходил один и всегда приносил лукошко белых грибов. Целое лето он их сушил низками, а зимой вил из пеньки верёвочки и плёл из них лапти. Наша Настенька дружила с Соней, дочкой Люлюка, она ходила к ним и мне рассказывала, как они слушали его сказки: целый вечер он сочинял и рассказывал одну и ту же сказку, вьёт верёвку, а сам сочиняет и сочиняет завораживающую сказку, жаль, не нашлось этнографа, который бы записал этот пятовский фольклор.

Ещё жила на нашей улице Сонька Леоновна. Это настоящий психолог. Почти неграмотная, она находила ключик к сердцу любого человека. Она гадала на картах, и во время войны к ней шли и шли женщины, чтобы узнать, жив ли её муж или сын на фронте. И Сонька утешала отчаявшиеся души: «Не горюй, Ксенья, карта выпала хорошая, жив твой Василь, скоро получишь письмо...». И окрылённая Ксенья уходила с надеждой...

А уж что говорить о Сане Надточееве (по фамилии Стецкий)! Ему бы образование да портфель адвоката. Речист и большой импровизатор! На поминках нашего отца он произнёс такую речь, будто папа вовсе и не умер, а сидит с нами за столом. Он сыпал ёмкими словами, поговорками, придумывал на ходу диалоги, пускал в ход мимику, так что отец предстал живым, с молотком в руках, вбивающим «вухнали» в копыта строптивого жеребца.

Вся семья Надточеевых не была обделена талантами. Мать их Евдокия Авсеевна была доброй и услужливой: сошьёт тебе кофту на машинке, самогоночку выгонит светлую, как слеза, накормит многочисленную живность в своём хозяйстве, выполет огород, истопит баньку, накормит детвору, а главное, никого не обругает, но утешит, даст совет... Отец Михаил Артёмович слыл человеком знающим и книгочеем. Будучи в плену у немцев в первую мировую войну, он выучил немецкий язык, да так, что во время Отечественной оккупационные власти использовали его как переводчика. Около своего дома он посадил сиреневую аллею, в доме у него всегда были книги, в свободное от работы время его можно было увидеть в саду читающим. В общем, Михаил Артёмович отличался от всех пятовских мужиков культурой и добропорядочностью.

И дочки – в него. К примеру, Наташа. Вечная отличница. Прирождённый оратор с прекрасной памятью и чувством юмора, учитель истории. Она до сих пор мне пишет безукоризненно грамотные письма из далёкого Екатеринбурга, тронутые ностальгией по родному селу и цветущей сиреневой аллее... Анна перенесла угон в Германию во время войны, но вернулась, удачно вышла замуж, вырастила двух сыновей и сейчас доживает свою жизнь в Белоруссии, Маня и Саня жили до смерти в Пятовске и работали на земле.

Я горжусь своими земляками. Большинство из них – люди честные, порядочные. Тихая, незаметная Настя Лебедева, Улита и Мотя Подольные, Ефим и Пелагея Лякуны, мудрая Прося Афанасьевна Пасынок, семья Фёдора Лякуна, Беляковы, Хомутовы... их уже нет, но я их вспоминаю с любовью: они здесь жили, вырастили хороших детей, работали не покладая рук и лежат в родной земле...

Недавно умерла и Варенька – подруга моей сестры. Чистая, кристальная, добрейшая душа. Лучшие годы своей жизни она отдала Пятовской школе. Приезжая в Пятовск, я обычно навещала Варю и её мужа Павла Алексеевича. Всегда силой усадит за стол, накормит, напихает в сумку даров сельской жизни, проводит, поцелует на прощанье... С моей сестрой они дружили всю жизнь, с особенной любовью относились друг к другу. И сыновей Павел и Варя вырастили достойных, верующих, преданных, любящих... Ушла Варенька из жизни в одночасье, как святая. Пусть будет земля тебе пухом, милая Варвара Павловна!

...Иду по селу... Встречаю двух знакомых женщин с палочками в руках, согбенных, со слезящимися глазами.

«Мань, ти ты ета? Якая ж ты старая стала! Чаго ты так постарэла?» – «Да и вы не помолодели, мои дорогие! С палочками, еле ноги волочите», – отвечаю им с усмешкой я. «Правда, правда, – соглашаются они. – Бачишь, як быстро жизня пролятела»... Мы ещё поговорили, пофилософствовали, и я подумала: да, никто не ощущает, как уходит молодость, но всякий чувствует, как она ушла... сказал подобное кто-то из писателей...

...Подхожу к своему одинокому домику. Никто в нём не живёт. Усадьба заросла лопухами и крапивой, упал сарай, рухнул погреб, лежит на земле забор. Нет калитки и палисадника. На улице ни души, будто все вымерли. Большинство хат забито досками. Кругом запустенье. Моё сердце сжалось...

А ведь на моей памяти улица Гришевка была многолюдной и «авторитетной». По вечерам здесь собиралась, пела и плясала молодёжь под звуки гармошек и бубнов, люди ходили друг к другу в гости, работали, растили детей. Жизнь у всех была на виду.
 
А теперь? Да, село изменилось: исчезли хаты с соломенными крышами, на их месте выросли добротные дома, проложен асфальт, ходит до Стародуба рейсовый автобус. Построена и работает средняя школа, рядом Дом культуры, три магазина, почта, сберкасса...

Но нет кипения жизни. Нет тех табунов лошадей и коров, что паслись на пятовских пойменных лугах, коровники и конюшни давно стоят пустыми с выбитыми стёклами, нет зерносушилки и крупорушки, для которых отец выполнял кузнечные работы, да и сама кузница исчезла. Чернозёмные поля зарастают тополями и берёзками, там не гудят трактора и комбайны. На земле работать некому, люди ушли на заработки в город, колхозы разорились или дышат на ладан. Старшее поколение умирает, а молодое ищет и находит иную жизнь.

Вместе с умирающим селом исчезает и самобытный пятовский говор... Возродится ли русская деревня? Прибегут ли в поле голосистые девчонки за синими васильками, сплетут ли из них на головы веночки и крикнут ли в небо поющему жаворонку: «Радуйся, жаворонок! Радуйся, жизнь прекрасна!»


ПРОЩАЙ, ОТЕЦ

После смерти мамы папа прожил ещё пятнадцать лет. Трудными были для него эти годы. Мы постоянно опекали его: Анастасия приезжала к нему в каждую субботу, я – четыре раза в году проводила у него свои школьные каникулы, стараясь не только откормить его, но и привести в порядок жилище, перестирать бельё, а главное, говорить с ним о его молодости, войне, родных Кустичах, где прошли его лучшие годы.

Папа был совсем не приспособен к домашнему быту, в своей жизни он знал только кузнечную работу, все другие дела по хозяйству выполняла мама и мы, детвора. Папе требовался каждодневный уход. Добрейший и одинокий, он ни в чём не отказывал своим друзьям – односельчанам, которые приходили к нему не только с каким-то заказом, но просто посидеть, выпить, закусить... От кого-то из них папа заразился туберкулёзом.
Мы заметили, что он осунулся, потерял аппетит, побледнел, но не могли понять причину его недомогания, пока не показал рентген поражение лёгких.

Папу я взяла к себе в Рославль и положила его в тубдиспансер, где он лечился в течение восьми месяцев. Это было в 1984 году. Я посещала его ежедневно, приносила самую колорийную и вкусную еду: масло, сметану, куриные супы, творог, мёд, шоколад, фрукты и прочее. Лечение и моя забота о нём пошли на пользу: папа стал набирать вес, окреп, бросил курить, воспрял духом. Однажды он даже побежал, чтобы убедить меня, что он уже выздоровел, но бедолага споткнулся и упал...
 
«Каверна» затянулась, папа стал безопасен для окружающих, и в январе 1985 года его выписали из тубдиспансера. До мая месяца он жил у меня. Самуил проявил благородство и понимание и, в отличие от моей свекрови, которая страшилась мнимой «заразы» и ни разу не пригласила папу к себе на чай, не возражал против проживания отца у нас.

Но папе, ухоженному, чистому, сытому, было неуютно у нас, тоскливо. То он уйдёт в аптеку и там посидит, то на почту, то в книжный магазин... Он хотел на родину, к своим людям и считал дни до времени отъезда в Пятовск.

В мае это и произошло: Шурик на своей машине отвёз папу в родной дом. Но как ему жить дальше? Кто за ним будет ухаживать?
 
Судьба нам улыбнулась. Овдовевшая соседка Прокоповна не ужилась с дочерью и пришла сама к папе: «Петрович, давай жить вместе, мы оба одинокие, поладим...». Прокоповна переехала к папе. Они прожили вдвоём 8 лет. Нельзя её чернить. Прокоповна была женщиной доброй, нежадной, отходчивой, но вспыльчивой и «слабоватой по части кулинарии», по словам папы. Другие же дела крестьянской жизни у неё спорились: в доме убрано, бельё выстирано, огород – ни травинки, двор чистый, поросёнок и куры накормлены. Она и нас встречала с любовью, радовалась, угощала, провожала до автобуса... Умерла она раньше отца на 8 месяцев – в мае 1992 года. Она как-то сразу отказалась от пищи, тихонько сидела на кровати и молчала. Когда мы на майские праздники приехали, чтобы поздравить папу с 90-летием, то увидели, что праздника не получится.
Прокоповна умерла на моих руках.
 
«Мань, подними меня», – сказала она тихо. Я её подняла и раз, и второй, а когда положила её на кровать, она бесшумно вздохнула и закрыла глаза. Дыхание остановилось.

...Схоронили мы её недалеко от маминой могилы, вкопали крест, на который я вешаю на Радуницу веночек и поминаю её в церкви.
Ещё раз осиротел наш отец. Сыновья по очереди ездили к нему в течение лета и осени, я договорилась с Шурой, моей приятельницей, уехавшей на Север к детям, что я могу пожить зиму с папой в её квартире в Рославле, но он отказался: «Нет, буду умирать в своей хате».

Под Новый год я приехала к нему. Там был Вова с женой, который мне сказал, что папа перестал совсем кушать, и я поняла, что я должна быть с ним, дни его сочтены. Я вернулась в Рославль, оформила отпуск и вернулась к отцу.
 
...Я прожила с ним последних 26 дней. Он слёг. Пил только грушевый компот, другую пищу не принимал. Как и предсказывал лечащий врач, ему отказали почки, из него выходила тёмная зловонная жидкость, помочь ему уже было нельзя.
 
Но, несмотря на всё ухудшающееся состояние, папа оставался оптимистом: он не боялся смерти, напротив, «торжествовал», что прожил долгую жизнь. «Да, я пожил много, прошёл через бойню и выжил, перековал тонны железа, похоронил трёх жён, вырастил пятерых прекрасных детей, меня уважали люди за мой труд и честность...».
 
Вот только огорчался, что на него «навалят столько земли!»

Папа много рассказывал мне о своей молодости, женитьбе, гулянках, работе и авторитете на всю округу. Как-то пришла его навестить Пашка Белякова. Она родом из Брян-Кустич, поэтому разговор был тёплым о том, как в 30-х годах жили, что пели, как красиво танцевала девушка Улита, кто ещё живёт, а кто умер, кто выехал из родного села и кто убит на войне, в общем, это были добрые, радостные воспоминания... Когда же его посетил Николай Романов из Днепровки, он сказал, что умрёт через 3 дня...

Так и произошло. В последнюю ночь я не спала и сидела у изголовья папы. Он стонал, но попросил его посадить на «горшок». Я говорю: «Папочка, я подложу газетку, не стесняйся...». Но он настаивал: «Не-е-е, гидко, подними, доченька...». Я посадила его на стул с горшком, но он тут же потерял сознание и повалился на мои руки. Я положила его на кровать, а сама зажгла у иконы свечку, стала молиться и горько плакала. Я была одна, и меня некому было утешить. В моей голове пронеслась вся жизнь нашего папы.

...Вот я с ним иду по зелёному лугу в баню, мне 4 года, а папа такой сильный, он подхватывает меня на руки и усаживает себе на загривок...
Я вижу, как его чёрные руки взлетают над наковальней, и сноп угрожающих искр летит мне под ноги...
 
Вот он подхватил ногу жеребца и ножом расчищает ему копыто, а затем подковывает его, и строптивый жеребец не шелохнётся, стоит как вкопанный...

...Слышу папин голос: «Распрягайте, хлопцы, коней»... его мягкий смех...
 
А вот он возвращается с войны: идёт по лугу, за плечами вещевой мешок, входит, я и Валик спрятались на печке, а папа достаёт из мешка полбуханки белого хлеба, по полу бегает маленький Вовка, он родился, когда папу мобилизовали на фронт, и папа что-то говорит ему...

...Вижу папу усталого, сгорбившегося... он пришёл с работы, мама моет до локтя ему руки и кормит свежим супом...
 
...Мои глаза застилают слёзы, кадры с папой несутся в голове, я не могу их остановить, но слышу, как он дышит реже и реже, как вздрагивают его руки и ноги и как он затихает...
 
Господи, что же мне делать? Я не боюсь... я смелая, я сделаю всё сама... я закрываю ему глаза, рот, вытягиваю ноги и складываю руки на груди. Теперь – за соседями! Посмотрела на часы – 6 утра, верно, Митя Вычик и Иван Лякун уже встали. Подхожу к их домам – нет, ещё спят, но я стучу, и чуткие, добрые соседи тут же приходят, моют и одевают в новое бельё моего папочку. Они же всё и доставили: мясо, водку, рыбу и другие продукты, привезли гроб и уложили в него покойника.

Я ночевала две ночи с папой. Печь не топилась, было холодно, но я уже ничего не боялась: подойду, накрою ему лицо и скажу: «Давай спать, папочка».

На третий день приехали братья и Гриша. В этот день, 28 января, мы и схоронили папу.  Погода была морозная, поддувало, падал снег. Ни за оркестром, ни за священником съездить было некому, да папа и просил меня схоронить его тихо так же, как скромно он прожил свою жизнь.
На девять и сорок дней я заказала в Рославльской церкви панихиду, пел хор, в котором пела и я, но мне было так тяжело, что я давилась слезами. Освящённую землю я свезла и рассыпала её на могилках папы и мамы.

Чаще, чем мама, ко мне приходит во сне папа: всегда одинаково седенький, чистенький, тихий, посидит молча и уйдёт, а я волнуюсь: не напоила, не накормила, не расспросила...

И теперь на косогоре два холмика. Вокруг них распушились две стройные берёзы и  красавица рябина. Их листвой шелестит тихий ветерок. Пусть он играет листочками и осенью устилает разноцветным ковром землю, где покоятся наши незабвенные родители. И пусть весной он донесёт до них запахи цветущих яблонь из нашего сада, а речные чайки пусть роняют свой печальный реквием-молитву над их вечным покоем.


ФОТОГРАФИЯ

Для чего мы собираем фотографиии и храним их в альбомах? Это всем понятно: запечатлеть себя и своё время для потомков. Иногда я открываю альбом и подолгу рассматриваю старые фотографии отца, матери, свои, где я молода и вроде бы даже симпатична. Фотографии рассказывают об ушедших и ещё живых людях и их времени: как жили, во что были одеты, как росли дети и меняли свой облик, с кем дружили, кого любили... в общем, фотографии – это и радость, и печаль, и разочарования, и трепет сердца, и ожидание счастья...

Я очень переживаю, что ни у кого из нас нет фотографий наших дедов, а как бы хотелось найти в их чертах свои. Других фотографий у меня великое множество, а вот старинных нет. Есть несколько довоенных папы, когда он служил в 1939 году в армии, одна «пятиминутка» 1936 года семейная, где мне два года, но самая интересная фотография – это первая жена папы Ольга со своей сестрой Дуней и шестимесячным Мишей.

Помню, когда Миша учился в Унече в железнодорожном училище, он привёз её от тётки Марьи, сестры его матери, и переснял в Стародубе. Их было несколько штук, этих фотографий, но я сберегла лишь одну. До чего хороши на ней эти молодые женщины! Красивые лица, шикарные волосы, нарядная одежда... Папа очень любил Ольгу, умершую двадцати трёх лет от роду, заразившись от сестры, за которой ухаживала, дизентерией...

Вот что такое фото. Не будь её, Миша и не представлял бы, какая красивая была у него мать. Ведь она оставила его десятимесячным...

Миша погиб в битве под Сталинградом, и его фотографии не осталось ни одной. Но мой брат Александр достучался до сердец работников архива в Брянске и заполучил маленькую Мишину фотографию с документов. Он совершил настоящий подвиг, только он способен на такой благородный поступок. И теперь все мы видим, каким был наш старший брат: сероглазым, с правильным овалом лица и красивым ртом – весь в свою красавицу мать.

У меня есть ещё одна фотография довоенных времён – это тёти Сони, жены дяди моего мужа. Она была моим верным другом. Очень ласковая, добрая, вежливая и отзывчивая на любое горе, если оно случалось у кого-то из родных. У неё была удивительная седина – с голубизной, глаза лучистые светлокарие, походка лёгкая, а её лицо всегда озаряла улыбка.

Тётя Соня одна несла бремя семейной жизни: муж её был инвалидом войны, не работал и получал в те времена грошовую пенсию, сыновья учились, и она без отпусков и отгулов работала продавцом в магазине спортивных товаров, десятки лет.
 
Тётю все знали в городе и очень любили за её кроткий нрав и почтительное отношение к покупателям: не повысит голос, предложит всё, что просит покупатель, пригласит заходить почаще за спортивными товарами, и никогда в её магазине не было недостачи.

У тёти Сони была особая аура. От неё исходило тепло, какой-то магнетизм, её лучистые глаза светились состраданием и участием в человеческой судьбе. Когда я лежала в больнице с кровоизлиянием, она приходила ко мне каждый день и приносила свои знаменитые коржики, поддерживала меня и внушала надежду на выздоровление.

Никто не мог лучше тёти Сони выстирать бельё до белоснежности, ни у кого не блестели в буфете так стеклянные стаканы, как у неё, в доме был всегда порядок, чистота, уют. В годы эвакуации она спасла всех приехавших с ней родственников от неминуемой смерти от голода тем, что шила на машинке одежду для жителей башкирской деревни и вязала варежки и носки. А когда нога у Самуила стала гнить, тётя Соня тащила его на себе пятнадцать километров до ближайшей больницы...

Вот такая тётя Соня. Она лежит на кладбище рядом с моей свекровью и Самуилом, моим мужем, они и теперь вместе, как рядом и прожили жизнь.
Одна фотография... и оживает в памяти перед тобой целая человеческая жизнь...


СТИХИ И СЛЁЗЫ

Прежде чем говорить о случившемся казусе, представим то время и те трудности, которые мне пришлось пережить.
 
Это сейчас всё распрекрасно: на младенцев получи «материнский капитал», берёшь отпуск по уходу за ребёнком – дадут, да ещё за него и заплатят.
 
А со мной всё было не так. Гришу я родила осенью 1963 года. Послеродовой отпуск 72 дня, а дальше иди на работу. Если оформляешь отпуск без содержания, то это только бесплатно, а как жить было в то время, при социализме? Все работали, жили от зарплаты до зарплаты.

Я тоже вышла на работу. Гришеньке было два месяца. Нашлась пожилая женщина Дуся, которая присматривала за ребёнком в моё отсутствие. К её приходу я спешила накормить Гришу, приготовить пелёнки (памперсов тогда не было), сварить обед и т.д. Сейчас я не представляю, как мне всё это удавалось сделать, да ещё и приготовиться к урокам.
 
В один из таких сумасшедших дней Дуся припоздала. Как только я услышала топот её шагов по лестнице, я схватила сумку с книгами и тетрадями и, набросив на ходу на себя пальто, полетела в школу. Звонок на урок уже прозвенел, я в пальто ворвалась в класс, извинилась за опоздание, сняла пальто и повесила его на спинку стула.
 
Класс замер... Что за тишина? Что случилось? Я в недоумении смотрю на класс, они на меня не смотрят и опустили головы... Вдруг девочка, сидящая за первой партой, мне шепчет: «Мария Александровна, Вы забыли надеть юбку».

Я глянула на себя – и о Боже! На мне вместо юбки – коричневые панталоны. Вот это пассаж! Схватив пальто, я выскочила из класса и за дверью расплакалась... Растерянная, я в пальто вошла в класс и объяснила ребятам о сложившейся обстановке в доме. Тут ребята хором заговорили: «Да не волнуйтесь, с кем не бывает...».
 
Что же делать? В пальто и без юбки я начала урок... в 8 классе. Я должна была закончить прочтение романа Пушкина «Евгений Онегин». Самые интересные главы романа я знала наизусть. И вот последнее объяснение Татьяны с Онегиным. Не глядя в книгу, я начала читать...

                Примчался к ней, своей Татьяне,
                Мой неисправленный чудак...
                Идёт, на мертвеца похожий,
                Нет ни одной души в прихожей.
                Он в залу, дальше – никого.
                Дверь отворил он...

И тут я сажусь за стол, беру исписанный лист («письмо») и вхожу в роль Татьяны:

                Княгиня перед ним одна,
                Сидит не убрана,бледна,
                Письмо какое-то читает
                И тихо слёзы льёт рекой,
                Опершись на руку щекой...

Мои нервы сдают, голос дрожит, я глотаю слёзы, но справляюсь с собой и читаю монолог грустно, задумчиво... ребята сопереживают, у девочек на глазах слёзы... я и сама подношу платок к глазам, а на словах –
 
                Я вас люблю (к чему лукавить?),
                Но я другому отдана
                И буду век ему верна...

я вовсе заплакала... в классе мёртвая тишина... девочки вытирают слёзы... да что же это? Я еле пришла в себя и закончила урок. Через неделю дети читали монолог Татьяны наизусть, и я была счастлива! Позор с юбкой помог мне запомнить этот урок на всю жизнь.


ОБИДА

Лиду Кравец в Рославле знали все.

Я увидела её впервые на вечере отдыха в заводе «Передвижных электростанций», где меня попросили подготовить концерт. Она тогда в свои тридцать лет была дьявольски хороша. В чёрном платье с глубоким декольте, на длинной шее с кудряшками на затылке –  нитка жемчуга, высокий каблук, горящие огромные карие глаза, из которых так и сыпались озорные искры, ослепительно белые зубы и не сходящая с лица улыбка. Её наперебой приглашали на танец мужчины, и она пластично извивалась в их руках, что придавало ей естественную женственность и элегантность.

Мы познакомились, и с тех пор началась наша дружба. В 1970 году я заболела. Врач посоветовала мне полечить придатки грязями, и помогла мне в этом добрейшая Лида Кравец. В заводском профсоюзе она взяла на себя санаторную путёвку в Одессу и отдала её мне. Я боялась ехать с её паспортом, но Лида, авантюристка по своей сути, уверенно сказала: «Не бойся, поедем! Я возьму Лену, поедем вместе, мы поживём у Феодосия» (это её муж, который в то время жил в Одессе).

И вот мы мчимся в вагоне поезда в романтическое путешествие: она с дочкой Леной – к своему бывшему мужу, я – инкогнито в санаторий «Россия».

Регистрацию в санаторий прошла Лида, затем в кустах мы поменялись одеждой, и я с паспортом Лиды прошла с медсестрой в палату. Вот такая была у меня подруга. Она ради дружбы могла пожертвовать всем, даже своим благополучием. Её доверием и порядочностью часто пользовались бессовестные люди, но её любили и к ней шли с просьбами, зная, что она поможет. У неё часто собирались любители застолий, да и сама Лида, что там греха таить, любила выпить. Но это не портило её авторитет, на работе она была уважаемым человеком.

...Вот так я оказалась в санатории. Лечение мне пошло на пользу. Впервые я принимала минеральные ванны и грязевые компрессы. Но тут случилось непредвиденное горе. Через три недели я поняла, что я беременна. Врач подтвердила моё положение и посоветовала сделать аборт, поскольку грязевое лечение могло повлиять на плод.

Я сходила с ума. Мои подруги по комнате удивлялись, что под влиянием горячих грязей не произошло выкидыша, а у них и без грязей не держится беременность, лечатся без конца, а толку нет.
 
«Приедешь, мужу не говори ни слова, не поверит, припишет курортный роман», – советовали мне опытные жёны не менее опытных мужей. Но я лишь возмутилась: «Какой роман? В женском санатории? Не буду я врать...». Но они были правы.

И вот я в Брянске. Вижу: по перрону идут мои мужики: Самуил и Марик с Гришей. Они меня встречают, я с детьми поеду в Пятовск, они так ждали меня! Дети ко мне прильнули, муженёк улыбается...

Но меня раздирает желание сказать о моих переживаниях, и я шепчу: «Знаешь, я беременна...».

Улыбка с лица Самуила моментально исчезла. Уставившись в одну точку, он, заикаясь, выдавил из себя: «Я знал, что ты потаскуха».

Шок. Я онемела, с места не могу сдвинуться. Опомнившись, я взяла детей за руки и повела их к своему вагону. И только в поезде я дала волю слезам... Какая же я была наивная! И как же правы были те женщины из санатория!

Через две недели мы вернулись в Рославль. Я замкнулась, с мужем не разговаривала, страдала и ждала десятинедельного срока. По ночам меня мучила одна и та же мысль: зачем я оставила свою чудесную комнату с жёлтыми стенами, сияющим полом, такую желанную, любимую... как мне было бы сейчас в ней покойно, радостно, и не было бы такой тяжёлой незаслуженной обиды...

...Когда я вернулась из больницы, я легла на кровать и горько заплакала. Пришёл с работы Самуил, подошёл ко мне, опустился на колени и уткнулся лицом в меня. Молча. Без единого слова. А из моих глаз речкой потекли слёзы...

...Время всё перетирает, но эта боль занозой осталась сидеть в моём сердце до сих пор. Обида... За что?..

Покойная Лидочка Кравец мне тогда сказала: «Ну и дура же ты, Маруся!»...


ВСТРЕЧА С МОЛОДОСТЬЮ

Как коротка человеческая жизнь! Кажется, ещё вчера мне было сорок лет, потом шестьдесят... за этот юбилей мы поднимали тост в Москве, когда с Самуилом мы были в гостях у Гриши... но вот я уже успела овдоветь, рассталась со школой, переехала в Москву и считаю годочки после семидесяти... порой кажется всё пережитое затянувшимся сном.

В молодости я смотрела на взрослую жизнь как на радужный горизонт, но сейчас я вспоминаю свою юность как моё самое прекрасное время со всеми тревогами, надеждами, ожиданиями. Тогда была любовь, романтика, мечта, прелести студенческой жизни, но ничто не вечно под луной... Проходит время, и ты работаешь, суетишься, растишь детей, переносишь болезни и разочарования... но бывает и такое: вдруг ты воспаришь от нечаянно охватившего тебя пламени непрошенной любви... ты страдаешь, а идёшь по утоптанной привычной колее и спохватишься лишь тогда, когда вступишь на финишную прямую... и тогда что-то оборвётся в твоей груди, гулко затрепещет сердце и упадёт из глаз скупая  слеза...

Ах, дорогой Булат! Как же ты был прав, однажды пропев:

                Жаль, что молодость пропала,
                Жаль, что старость коротка,
                Лоб в поту, душа в ушибах,
                Только ровная дорога.
                До последнего звонка...

Но разве в жизни нет места чудесам? Они случаются, да ещё как!
 
11 августа 2005 года такое чудо постучалось в мою тихую обитель на 5-м этаже уже снесённого 414-го корпуса. На невидимых крыльях ко мне спустилась моя счастливая студенческая Молодость. Она заставила меня позабыть о времени и сердечной боли...

На пороге моего дома стояли с цветами и сумками мои любимые подруги из студенческой жизни, милые, родные, единственные, отважившиеся на дальнюю дорогу, чтобы повстречаться с юностью и вернуть хоть на миг наше общее счастье. Они стояли у раскрытой двери и плакали, и не было этих промчавшихся долгих лет разлуки, а были они, девочки из студенческого общежития на Дзержинке, нарядные, изумлённые, но главное – узнаваемые! Ну и что – эти седые волосы, пополневшие талии, морщинки на лицах? Я их узнала по интонациям голоса, звонкому смеху, сияющим глазам! Мы обнимались, целовались и не могли оторваться друг от друга, смеялись, рыдали, и розы млели в их руках...

Валюша приехала из далёкого Гусева, что под Калининградом. Те же жесты, те же синие глаза и её пронзительный смех, вот только что-то участился шаг и «голова стала белою»... Сколько же она провела бессонных ночей над сочинениями учеников, скольких юношей и девушек пропустила через своё сердце, стараясь научить их стремлению к высоким идеалам на примерах литературных героев, сколько прочитано прекрасных книг во имя «разумного, доброго, вечного», чтобы воспитывать и учить своих питомцев выбору правильного пути в жизни.
Как-то давно я спела романс «Не ветер, вея с высоты» Римского-Корсакова на слова А. К. Толстого:

                Не ветер, вея с высоты,
                Листов коснулся ночью лунной;
                Моей души коснулась ты –
                Она тревожна, как листы,
                Она, как гусли, многострунна...
                Житейский вихрь её терзал
                И сокрушительным набегом,
                Свистя и воя, струны рвал
                И заносил холодным снегом...

Наша работа такова, что каждый урок обрывает струны учительской души. Так случилось и с Валей: честная, темпераментная, она все силы отдала школе... А сколько других потерь ей пришлось перенести: ранняя смерть родителей, потом сестры, брата, мужа, печальные судьбы сына и дочери и их переживания, сколько же струн осталось в душе моей дорогой подруги? И вот она, старость. Здоровье потеряно, взамен – нищенская пенсия. Борьба за кусок хлеба продолжается... Но осталась синева её прекрасных глаз и спортивная осанка...

Зоенька Макеева примчалась из Серпухова с полными сумками с дарами дачи. Моя преданная душа! Добрая, щедрая, вечно бегущая за своим счастьем и несущая его в своих натруженных ладонях, боясь его каплями расплескать. Упорная, целеустремлённая, умная. Если училась, то на одни «пятёрки», если любила, то одного Мишу, и добилась своего, став его женой, если работала, то чтоб греметь на всю область знаниями своих учеников... Сын учёный, дача утопает в цветах, в доме чистота и порядок, когда же она успевает всё это сделать, если работает до сих пор, а ей теперь вот исполнилось 76 лет...

Зоя и Валя – то мои подруги на всю жизнь, спутницы мои, не покинувшие меня в беде и в радости.

Томочка Бочкина – это наша младшенькая из группы. Маленькая, под стать статуэтке, всегда с милой улыбкой на лице, с длинными прямыми ресницами, томно прикрывающими её синие глаза. Она живёт в Москве со своим мужем Левитиным Владимиром, который женился на ней по большой любви по окончании института. Талантливый инженер, он всю свою жизнь строил: Москву, БАМ, цирк, дачи, дома и всё колесил по всей стране, а вместе с ним и моя Томочка с детьми. Теперь дети выросли, живут отдельно от родителей, Тамара давно вышла на пенсию и живёт обычно на даче в Тучково. А нашли мы её не так давно через паспортный стол. И теперь она с нами, по-прежнему милая, щебечущая, преданная...

...Мы пили вино, закусывали и не могли насмотреться друг на друга. Рассматривали  прошлые и настоящие фотографии, знакомились с нашими детьми и внуками, и только тут мы вспомнили, что нам всем за семьдесят, и не хотелось верить, что наши студенческие годы в давно прошедшем времени. Но воспоминания продолжались всю ночь, и разговорам не было конца...

А назавтра мои подруги как-то сразу засобирались и поспешили уехать по своим делам. Прощание было долгим, но не грустным, потому что мы решили, что обязательно встретимся через год или два.

Встреча была радостной, трогательной... Они уехали, а вместе с ними улетела наша студенческая Молодость. Одиночество охватило мою душу...


ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА ПШЁННАЯ КАША

До чего смешные эти пятиклассники! Чистые, наивные, любопытные!
У меня с ними всегда были доверительные отношения. Я их не отчитывала, не упрекала даже тогда, когда кто-то из них нарушал установленный порядок на уроке. Главное, чего я добивалась от них, – это слушать учителя и запоминать, запоминать... а чтобы достигнуть этой цели, я стремилась из урока сделать маленький спектакль с их участием: придумывала всякие смешные ситуации, строила эмоциональные диалоги, выступала сама или кто-то из ребят в роли греческого или римского оратора или поэта, показывала диафильмы, картины, рисовала на доске схемы сражений, предметы быта, орудия труда и т.д.

В общем, я хотела пробудить в них воображение, полёт фантазии, ведь история древнего мира – это придуманные наполовину красивые сказки, поэтому я уводила детей в романтическое путешествие по древнему Египту, в Вавилон, Афины, Рим...
 
Но не всегда получается так, как ты хочешь. Мне, выросшей в деревне, даже в голову не могло прийти, что мои ученики не знают сельскохозяйственных культур, а как же говорить о земледелии в древнем мире?

И я подключаю в урок элемент игры. Например, изучая занятия египтян, я спросила:

– Дети, вы все любите пшённую кашу? А из чего делают пшённую крупу?
– Из пшеницы! – дружно ответил класс.
– А манку?
– Из манки!
– Так что, манка тоже растёт?
– Да! – опять прокричали мои ребята.

Тогда я попросила в тетрадях по истории начертить примитивную табличку: первая графа – крупа, вторая – культура, третья – в какой стране выращивалась. Табличку должны были заполнить родители. И каково же было моё удивление, когда половина ответов были неправильными. Родители не знали, что манку производят из пшеницы, а перловку из ячменя.

Но я интуитивно предполагала такой вариант познаний современного поколения, поэтому принесла на урок кульки с просом, ячменём, рожью, пшеницей, рисом, коноплёй, овсом и, разложив их по партам, стала показывать и рассказывать... о своём детстве, когда мне было столько же лет, сколько им сейчас. Дети рассматривали зёрна проса, а я нарисовала на доске мелом ступу, толкач к ней, попутно объясняя им, сколько тратила я силёнок, чтобы из проса получилась пшённая крупа: надо было бить и бить просо толкачом, чтобы отделить шелуху от зёрен, до желтизны, а шелуху на ветру провеять... Так на собственных примерах я наглядно показала, каким нелёгким был путь древних людей к горшку с пшённой, перловой или овсяной кашей. Конечно, им показалось странным, как из такого грубого зерна получается мелкая манка, овсяное толокно... зато теперь им стало всё ясно, а главное, интересно подержать в руках то, что для них ранее было пустым звуком.

А если бы им побывать на поле, на молотьбе, на мельнице! Это жизнь с её уроками и премудростями, дети больше были бы приближены к практической её стороне.

Работая в школе в течение 42 лет, я редко прибегала к заумным методикам, а полагалась на собственную интуицию, будь то история или литература. Знание предмета, доходчивость и эмоциональность изложения материала, логика, выделение главного, необходимые записи в тетрадях и требовательность. Мои ученики любили заучивать наизусть стихи, потому что я сама их читала наизусть, они часто вступали в спор, так как я их сама провоцировала на всякие там дискуссии и «вольные» разговоры.

Не так давно мне встретилась Лариса Федюкова, моя выпускница 1974 года.
«Мария Александровна, как это сейчас учат? Моя дочь не знает ни одного стихотворения наизусть! Я читаю напамять Пушкина, Есенина, Блока, а она мне: «Мам, когда ты их выучила?» – «Нас правильно учила Мария Александровна, – ответила я ей».

Что я могла ей ответить? Время всё расставляет по своим местам.
Трудное это дело – быть учителем, но если учитель не оставляет следа в душе ученика, – он плохой учитель.


ПРЕКРАСНАЯ СВИНАРКА

В августе 1958 года я приехала в Рославль на работу по назначению. Недалеко от 3-й школы, где я должна была начинать свой трудовой путь, сняла в частном доме по улице Нахимова маленькую комнатёнку. Но по счастливой случайности через полтора года я получила в элитном доме хорошую комнату, отремонтированную, чистую, с жёлтыми стенами и гладким выкрашенным полом. Я была «доверенным лицом» у кандидата в депутаты, понравилась ей, вот она и похлопотала за меня. Это было для меня великим счастьем. Купив кое-что из мебели, я переехала в новое жильё. Меня стали посещать подруги, здесь же проходили наши романтические свидания с Самуилом, тогда не было в моде «заниматься любовью», у нас было всё чисто и наивно, не то, что у современной распущенной молодёжи. И я это докажу на примере с «прекрасной свинаркой».

Я часто ходила обедать в ресторан: рядом с моим домом, цены доступные, а сама я не очень хотела возиться на кухне. Я обычно садилась за дальний столик в уголке подальше от людских глаз и пересудов. Но, видно, меня заприметил какой-то мужчина азиатской внешности и стал подсаживаться за мой столик. Вежлив. Начитан. Обходителен. Что и сказать, я ничего плохого о нём и не подумала: спросит о новостях в стране, поговорим о погоде, новом фильме и больше ни о чём. И как-то я возьми и скажи, что давно ищу книгу финского писателя Ларни «Прекрасная свинарка», о ней много писала «Литературная газета», в библиотеке её нет. А он мне в ответ: «У меня она есть. Я вам её дам только дня на три, мне скоро уезжать, я тут в командировке...».
Я обрадовалась, и после обеда он предложил пройти с ним. Мы поднялись в его гостиничный номер, на втором этаже здания, где находился ресторан.
 
И что же? Ловушка захлопнулась. Он повернул ключ в замке и положил его в карман.

«Попалась ворона!» – мелькнуло в голове, но я не испугалась, а разозлилась и попросила открыть дверь. Он же достал из шкафа бутылку вина и конфеты и поставил всё это «богатство» на стол. Я повторила просьбу открыть дверь. Тогда он быстро снял брюки и попытался схватить меня. Я его оттолкнула с силой, но он набросился на меня и разорвал у выреза моё любимое жёлтое в чёрную поперечную полоску платье. Тут я озверела. Я первая бросилась на него с кулаками, поливая его гадкими словами, но он всё-таки повалил меня на кровать, и тут я не растерялась, а изловчилась ударить его ногой в причинное место, и он скорчился и присел на пол. Я стала кричать, когда услышала швабру уборщицы в коридоре, та постучала ею в дверь, и он, подождав, открыл дверь и прошипел: «Уходи, стерва!» Я не знаю, сколько продолжалось это «единоборство», но я выскочила оттуда вся измятая, красная, причёска изуродована...

«Что с вами, Маша?» – услышала я сзади голос Фурманова, инженера, который работал на заводе вместе с Самуилом, но я не оглянулась и выскочила на улицу.

До дома пять минут ходьбы. Я упала на кровать и зарыдала. Моя соседка Фаина Ивановна не могла понять причины моей истерики, а когда я ей рассказала о случившемся, она посоветовала мне написать заявление в милицию, но, поразмыслив, я решила этого не делать: зачем эти пересуды, люди всё исказят, сплетни дойдут до школы, не отмоешься.
Но более всего я боялась того, что Фурманов расскажет о встрече со мной в гостинице Самуилу. Не рассказал. Но через неделю я ему рассказала сама. Поверил, верно, потому что знал мой характер.
Но эта безрадостная история имела своё продолжение.
 
С моей любимой подругой Лёлей мы пошли в кино. Встали за билетами в очередь за медсестрой, я её хорошо знала, она работала в процедурном кабинете. И та, слышу, говорит своей напарнице: «Видишь вот того мужика в коричневой куртке? Лечится у нас, венерический». Я невольно бросила взгляд в его сторону и узнала в нём своего мучителя. Меня затрясло.
 
«Лёлечка, уйдём скорее, всё расскажу», – сказала я, и мы ушли.
Я поведала ей историю о «Прекрасной свинарке», но Лёля обладала талантом психолога, умела любого заговорить, убедить, развести беду на семи водах. Через час мы уже смеялись.

Спустя годы я увидела на полке книжного магазина роман Ларни «Прекрасная свинарка», но я не купила его и у меня не возникло желания его прочитать. Пусть простит меня великий финн. Вот если бы Лёля была со мной, она бы уговорила меня этот роман купить. Но моей чудной подруги со мной не было. Она умерла...


ПЕРВОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ МОЁ ВОРОВСТВО

Я могла бы воровать... Но с раннего детства я боялась стыда и разоблачений. И научил этому меня один единственный случай.

Когда мне было лет 5–6, мы с Настенькой летом пошли в наш детский рай – в село Брян-Кустичи, к дядьке Павлу. Там нас ждали двоюродные сестрёнки – Наташа и Ольга. Они были чуть постарше нас, но это не мешало нам играть в самые озорные игры с примесью авантюризма. Главное в них – это непременно слукавить, провести взрослых, что-то стащить или устроить заговор.
 
Например, у соседей Кравченковых в саду росли сказочные яблоки. В августе они созревали, наливались соком так, что просвечивались семечки. О, какой это был соблазн! Договаривались: Наташа должна была увести девочку Олю, сторожившую сад, на речку или к себе домой, а Настя и Ольга в это время набивали подолы райскими яблоками – и с концами! И эта «авантюра» удавалась.

Другое дело – залезть в дядькин омшаник, где хранились сотовые рамки, которые ждали своей очереди к выкатке свежего мёда. Омшаник стоял в огороде среди картошки. Наталья вынимала окошко из него, засовывала туда руку и отламывала каждой по куску мёду от золотистых рамок. Затем со смехом все прятались в борозду среди ботвы бульбы и высасывали из них пахучий янтарный мёд и жевали воск.

Я во всех этих играх была сторонним наблюдателем.

Но однажды и я примкнула к «воровской шайке». У Наташи была брошь – просто побрякушка: металлический овальчик, залитый эмалью бежевого цвета, – и лежала она на столе. Но я влюбилась в эту брошь и перед уходом домой взяла её и зажала в кулачок. Наташа и Ольга пошли нас провожать до «глыбокой» дороги.

«Девки, – начала Натка-дипломатка, – не бачили ли вы моей брошки... на столе лежала, хотела её приколоть – нема».

Девки не брали. Я молчу.

Прошли ещё шагов двадцать. Наташа опять заводит «шарманку»: «Ой, куды ж девалась моя брошка? Настя, ты её не брала? Кто ж украв мою любимую брошечку? Не, девки, покажите руки и карманы! Может, случайно кому завалилась»...

Начался повальный обыск. Сначала Ольга показала руки и вывернула единственный карман на платьице, потом – Настя, у этой было два кармана.
 
Я так испугалась, что вся задрожала, как осиновый лист, и я бросила брошь себе под ноги.

«Вот она, на дороге лежит», – пропищала я и спряталась за Ольгу.

«Ой, девки, это ж моя брошечка... Як она сюда попала, а я её так шукала, это ж моя любимая»... – и она поцеловала свою «находку».

Я не могу этого забыть до сих пор и удивляюсь: какая эта девочка была, Наташа! Ведь знала, что пропажа у меня в кулаке, но не нагрубила, не наказала меня, не обругала, а хитростью и игрой добилась своего, даже не показав вида, что она чем-то недовольна.

Были ли ещё у меня искушения? Да, конечно... Например, как мне хотелось, живя на квартире у Фиры Ильиничны, попробовать клубничного варенья, которое она смаковала вечерами у нас с Симой Бондарь на глазах... но Фира не предлагала, а я не решалась достать хотя бы одну ягодку из её волшебного горшочка... Или потерянные деньги в общежитии, которые я подняла, но не смогла умолчать о находке... Я просто боялась стыда, позора, если кто-то об этом узнает, да и просто не позволяла совесть взять то, что тебе не принадлежит...

И уроком послужила да брошь с бежевой эмалью, которую я зажала в кулачке в далёком довоенном детстве, чтобы пережить этот позор и сердцем его потом ощущать в течение всей жизни.


2. РАССКАЗЫ

ТО БЫЛО РАННЕЮ ВЕСНОЙ

                То было раннею весной,
                Трава едва всходила,
                Ручьи текли, не парил зной,
                И зелень рощ сквозила.

                Труба пастушья поутру
                Ещё не пела звонко,
                И в завитках ещё в бору
                Был папоротник тонкий...

У кого эти поэтические строки А. К. Толстого не вызовут романтических ассоциаций? Кто не соотнесёт их с прекрасными мгновениями собственной жизни? Да ещё если эти стихи слились воедино с чарующей музыкой П. Чайковского!

Свой любимый романс «То было раннею весной» я много раз спела со сцены... и всякий раз моя душа была переполнена эмоциями и тугой комок стоял у меня в горле, когда я кланялась аплодирующему залу. Разве кто мог догадаться, что я пела о себе?

...То действительно было раннею весной в 1949 году. Я тогда училась в 7 классе Пятовской сельской школы. И мне было 15 лет. В тот май всё рано зацвело, заблагоухало, в садах и роще защёлкали соловьи, а на мой стол в классе полетели записочки с откровенными многоточиями: «Я тебя л... л... л...».
 
Он сидел позади меня, был курчав, со светлокарими глазами с поволокой и крупным носом. И носил он синий пиджачок. Его звали Женей Р.
 
И что же? Всё случилось, как у Пушкина: «Пришла пора – она влюбилась», она, эта деревенская девочка с душой Татьяны Лариной.

Женя из соседней Днепровки приезжал на своём тяжёлом довоенном велосипеде и всегда ждал меня на лугу напротив нашего дома. Я наряжалась в своё единственное ситцевое платьице в сине-красную клеточку и бежала к нему, чтобы из его рук прижать к своему лицу охапку сирени или букетик божественных ландышей, чтобы только прикоснуться к его синему пиджачку и ощутить запах цветочного одеколона.

Взявшись за руки, мы бродили по дорожкам луга, говорили о пустяках и громко смеялись. Но когда диск солнца окончательно уплывал за горизонт, а на тёмном небе ярко зажигались таинственно загадочные звёзды, Женя усаживал меня на раму своего велосипеда, и мы мчались туда, в наше берёзовое царство, что на краю Днепровской рощи, – любимое место наших романтических свиданий. Там росли молодые высокие берёзы, которые, казалось, как свечки, своими верхушками упирались в самое небо.

Мы садились на пенёк и всматривались в высь: пёстрые, как сороки, стройные берёзы качались, протягивая друг дружке свои косы-ветви и обнимаясь. Они не заслоняли плывущих по тёмному небу облаков и мерцающих звёзд, теплящихся огоньков в окнах домов посёлка «Партизан». Они... целовались, и нам казалось, что ажурная пена их зелени сорвётся с ветвей и накроет наши плечи, колени, лица...

«Давай послушаем, что они нам нашелестят», – говорю я, и он соглашается: «Да... давай... они что-то шепчут, замри...».
Мы замираем, наши сердца стучат гулко и часто, он берёт мою руку в свою, и нам слышится одно и то же: хорошо... хоро-шо-шо-шо-шо... ш-ш-ш-ш...
 
Нам хорошо! Женя укрывает своим синим пиджачком мои плечи и, еле прикасаясь, гладит мои волосы, щёки, его губы тянутся к моим, но СТОП! Я вскакиваю с пенька, врываюсь в ряды белоствольных берёз и, дразня моего Обожателя, несусь от него прочь, кружась вокруг деревьев, прячась за ними и громко смеясь.

Он устремляется за мной, пытается меня поймать, но я выскальзываю из его рук и опять лечу и лечу, размахивая сиреневой косынкой и громко смеясь.

Наконец, он ловит меня, его ласковые ладони обвивают мою талию, и он покрывает поцелуями моё лицо. Я смущена... мне стыдно... я вся горю и прошу меня отпустить.
 
...И вот мы опять молча бредём меж рядами берёз, он держит меня за руку, а над нами сквозят звёзды через их верхушки, и висит облако берёзового духа, и вслед нам несётся: ш-ш-ш... хорошо-шо-шо...
Мне было 15. Ему 17.

...С тех пор прошло немало лет. Я спела со сцены десятки старинных романсов, но когда мой концертмейстер Людочка начинала играть вступление к романсу Чайковского «То было раннею весной», перед моими глазами воскресала одна и та же картина: Днепровская роща, качающиеся верхушки тонких молодых стройных берёз, тёмное небо, затканное звёздами, и Он ... в синем пиджачке.

Я пою... Я вся в дивных звуках. И вот уже кланяюсь дорогой моей публике, а душа моя, ликуя, продолжает петь:

                То было раннею весной,
                В тени берёз то было,
                То было в утро наших лет...
                О счастье! О слёзы!
 
                О лес! О жизнь! О солнца свет!
                О свежий дух берёзы!

Я пела о себе и своей «туманной юности». Я пела о своей первой любви. Да, то было раннею весной в далёком 1949 году.


ЛУГА

Наше село Пятовск, где до сих пор стоит осиротевший родительский домик и где на косогоре упокоились наши родители, окружено со всех сторон пойменными лугами.

В пору моей юности они были зелёными, покрытыми густой травой. В них до сих пор теряются неглубокие речонки, которые, вливаясь одна в другую, текут и текут себе к большой воде.

Помнится, как на эти луга выгонялись табуны лошадей, реже – стада коров. Эти санитары слизывали подрастающую травку, оставляя за собой лишь редкие колючки да роскошные «каштаны» в копанях (камыши), которые мы срезали и украшали ими наше жилище.
 
Ниже, к речке, паслись стада гусей и уток, здесь же бабы стелили под весенние лучи солнца вытканные ими полотна (холсты), сюда же спозаранку соседи выгоняли на «ранки» коров, чтобы накормить их до утренней дойки и до того, когда пастух соберёт их в стадо.

Днём ребятня пыталась в речке наловить корзиной мелкой рыбёшки: один мутит ногами воду, другой ставит против течения корзину, вытащишь, а там несколько рыбёшек, глядишь, и наловят десятка три на сковородку, чем не десерт? А самая мелочь шла кошке.

Тут же, около речки, стояла криница, из которой вся наша улица брала воду. Наш домик стоял на горке, как раз над лугом, и огород упирался в него, поэтому носить мне воду из криницы на коромысле было нелегко, а вот Шуре Хомутовой, изящной девушке-соседке, было нипочём. Ходила она картинно, коромысло не поддерживала. Идёт словно пишет. Я всегда любовалась её стройной, выточенной фигуркой.

Чуть дальше, в сторону Днепровки, росли над лугом могучие вербы, склоняя свои ветви к душистому явору (аиру), который мы охапками приносили под Духов день, чтобы устелить им свежевымытый пол в доме и напоить воздух божественно-праздничным благоуханием.

Через наш луг по неширокой тропке ходил в свою кузницу наш отец. Мой братец Шурик выгонял к речке стадо выращиваемых мамой гусей и поливал водой полотно, посыпанное золой. Детишки гоняли мяч, стараясь его забить в импровизированные ворота, а однажды, в 1943 году, напротив нашего дома, на лугу, сели, словно на аэродроме, два самолёта-кукурузника.

...Севернее села, ближе к посёлкам, расстилались ещё более роскошные луга. Они были посуше и запускались под сенокос. На них вырастала сочная и густая трава – красивое луговое разнотравье. В июне такой луг превращался в пёстрый ковёр. Бесчисленное множество цветов: голубые колокольчики, малиновые смолянки, шишечки белого и розового клевера, замысловатые корзинки высоких медунков, лупоглазые ромашки, сиреневатые кашки – эти и не только эти, луговые красавцы наполняли воздух медовыми ароматами, на которые устремлялись жужжащие пчёлы и шмели, разноцветные бабочки и стрекозы, букашки и всякая иная живность, мечущаяся и суетящаяся над пышным разнотравьем, щедро отдающим свой нектар.

Бывало, мама пошлёт меня «вырвать щавельку» – я прибегу сюда и, забыв о нём, собираю букет из колокольчиков и смолянок, наслаждаясь пиршеством лета, торжеством жизни, красоты.

...Но однажды ранним утром сюда придут косцы. Не спеша снимут свои пиджаки, встанут в ряд и давай косить росную траву вместе с цветами на ещё не проснувшемся лугу. Пройдут метров тридцать, остановятся, вытрут скошенной травой косы, наточат их наждачными брусками и, не показывая усталости, мах за махом опять срезают травяной ковёр, оставляя за собой лишь полукружья от беспощадной косы. Через несколько часов под лучами палящего солнца завянут, поникнут своими головками луговые цветы и травы, и над скошенными рядами повиснет облако пряного сенного духа.

Назавтра к полудню придут сюда нарядные молодицы с граблями и вилами, в белых платочках, пёстрых кофточках – как на праздник.

Вот они уже встали в ряд и начали ворошить подсохшую траву-сено, подбрасывая её, громко смеясь и разговаривая. А то вдруг запоют:

                Ой, при лужку, при лужке,
                При широком поле,
                При знакомом табуне
                Конь гуляв по воле...

Сделают – сядут на сено отдохнуть, вдыхая ароматы луговых ещё зелёных трав. Потом ещё раз повернут ряды и попросят Господа не посылать дождя. Назавтра в полдень поворошат почти сухое сено опять, а к вечеру сложат из него копны, из которых через пару недель мужики сметают стога. До самой весны они будут источать запахи солнечного лета.

Так из года в год в пору моей молодости пятовские луга, окружающие село, зеленели, цвели и благоухали. Перемежаясь с рощами и перелесками, они создавали неповторимый пейзаж русских равнинных просторов.

...Но это всё было...
 
Я каждый год бываю в Пятовске. Там могилы моих незабвенных родителей, там моя улица и там мой отчий дом. Там живут мои милые односельчане...

...Я стою у кладбищенской ограды, смотрю на холмы и перекаты, луга и речку, и меня охватывает жуткая печаль.

Луга запушились, заросли крапивой и колючим чертополохом. Среди этих дикорастущих джунглей потерялись речка и тропа к ней. Я стремлюсь продраться в родное село через обжигающие заросли крапивы. Она ранит моё лицо и руки. Наконец, я ступаю на полусгнивший шатающийся мостик. Когда-то чистая речушка превратилась в ржавые струйки. Я смотрю на этот пробивающийся через коряги уставший ручеёк, и думы, угнетающие моё сердце, теснятся в моей голове: что с тобой стало, моя родная земля? Отчего такое запустение?
 
Вдруг над моей головой с криком закружились две речные чайки, будто вступая со мной в печальный диалог. Они прилетели сюда гнездиться, но колючие злые травы отняли у них гостеприимные луга, и теперь им «негде, бедняжечкам, сесть». Мне кажется, что они просят у меня защиты и потому кричат жалобно и надрывно, но я не знаю, что им сказать, как им помочь и объяснить запустение русской деревни и бездушное отношение людей к природе.

...Я безмолвствую... чайки рыдают...


ВЕЛИКИЙ МАГ

В 50-е годы я училась в Смоленском педагогическом институте. Как и большинство моих однокурсников, я была наивна и романтична. Я любила поэзию, живопись, симфоническую музыку и оперный вокал. В те годы в Смоленске часто выступали столичные артисты, как оперные певцы, так и актёры ведущих драматических театров.

Тогда я увлекалась академическим пением. У меня был красивый и сильный голос, поставленный от природы, специалисты оценивали его как драматическое сопрано. На смотрах художественной самодеятельности я пела дуэты Глинки и Чайковского с однокурсницей Ларисой Павловой, а также сольные произведения – романсы, арии из опер, народные песни и песни советских композиторов. На зональном смотре в Ленинграде в 1957 году я успешно выступила с серьёзным репертуаром: «Я ли в поле да не травушка была» Чайковского и ариозо Ирины из оперетты «Сын клоуна».
В общем, пение для меня значило тогда больше, чем учёба. Я им жила. И, конечно, за последние гроши я покупала билеты на гастролирующих оперных певцов: Огнивцева, Рейзена, Михайлова, Давыдову, Масленникову, Зару Долуханову и многих других певцов Большого театра. Я им подражала, я ими восхищалась.

На Козловского я и мои подруги билеты купили с рук на балкон Смоленского драматического театра.

Теперь, всякий раз приезжая в родной город Рославль к брату Вове, который теперь живёт в моей квартире, я слышу его одну и ту же просьбу: «Послушай... нет, ты только послушай!»

И он включает музыкальный центр, из которого вырывается чарующий голос Козловского:

                Я встретил Вас, и всё былое
                В отжившем сердце ожило...

Когда же певец доходит до слов:

                ...Бывают дни, бывает час,
                Когда повеет вдруг весною,
                И что-то встрепенётся в нас...

мой брат откровенно плачет...

А я уношусь сердцем в моё «золотое» время на тот балкон Смоленского драматического театра, с которого я услышала живого Козловского – Великого Мага.

...Он был обворожителен. Высокий, стройный, в чёрном фраке с атласными лацканами и пеной белоснежных кружев на груди, он стремительным шагом вышел на авансцену и утонул в аплодисментах зрительного зала. Укрощая эмоции смоленских меломанов, он поднял руку, дождался тишины и тихо запел:

                Среди долины ровныя,
                На гладкой высоте,
                Стоит, растёт высокий дуб
                В могучей красоте...

Зал замер. Казалось, он перестал дышать. Был только он и его полётный голос, льющийся свободно и широко, чистый, мягкий, проникающий в душу и заполняющий зрительный зал грустной, обволакивающей мелодией народной песни.

Он пел одну за другой народные русские и украинские песни, старинные романсы, арии из опер. Не было оркестра и микрофона в его руке, не было лишних жестов и суеты на сцене, но был неподражаемый тенор Козловского и искусство перевоплощения.

...Вот он в полумраке сцены присел на краешек стула и, склонив голову, будто всматриваясь в воду, под гитарные переборы запел на тончайшем пианиссимо:

                Дремлют плакучие нивы,
                Тихо склонясь над ручьём,
                Струйки бегут торопливо,
                Шепчут во мраке ночном...

Всё у него так просто, естественно. Никакого пафоса, никакого надрыва. Просто он пел о пережитой любви к прекрасной голубке...

Невозможно забыть, с каким волнением и страстью исполнялся мой любимый романс «Не искушай»... Сколько раз мы с Ларисой Павловой спели его на самых ответственных концертах на «бис»... Один раз нам аплодировали стоя... о Боже, какое же это было счастье! Но исполнение этой элегии Глинки Козловским с чистым и красивым сопрано было верхом совершенства.
«Не ис-ку-шай»... – начинает сопрано, и тут же, на третьем такте, взлетает лирический тенор великого певца: «Не искушай меня без нужды... не искушай»...

А во второй части дуэта на слова:

                Немой тоски моей не множь,
                Не заводи о прежнем слова,
                И, друг заботливый, больного
                В его дремоте не тревожь... –

певец картинно встаёт перед Музой на колено и, протягивая к ней руки, исходит в мольбе:

                Я сплю... мне сладко усыпленье,
                Забудь бывалые мечты,
                В душе моей одно волненье,
                А не любовь пробудишь ты...

Два голоса сливаются в едином порыве высоких эмоций, гармонии, вдохновения, и, пока концертмейстер доигрывает тему, великий Маэстро всё ещё стоит на одном колене, прижав к своим устам её руку.
Вот что такое романс! Исповедь. Откровения страдающей души. Человек всегда любит и тоскует, расставаясь. Присущим только романсу поэтическим и музыкальным языком он передаёт накал любовных страстей, будь то безрассудство или горькое разочарование, радость или печальные воспоминания о пережитом...

Козловский пел не стихи. Не музыку. Он пел душу. Страдания. И потому он творил на сцене Чудо. Как волшебник. Как маг.

Его магические чары я познала тогда, на балконе Смоленского драматического театра.

                Тихо вокруг. Сопки покрыты мглой,
                Вот из-за туч выходит луна...
– запел Он...

И сцена передо мной исчезла... Я вижу высокие белые сопки. Из-за них медленно выплывает красноватый диск солнца. Розовым светом оно заливает их острые вершины. Сквозь голубоватую дымку тумана пробиваются яркие лучи... Горит ликующее утро...

СТОП! Где же я? Почему – сопки?
Голос певца приводит меня в зрительный зал.

                Спите, бойцы,
                Спите спокойным сном,
                Пусть вам приснятся нивы родные,
                Отчий далёкий дом...

Меня душат слёзы. Я плачу. Пел Великий Маг!


МОЙ РЫЦАРЬ

В нашем селе Пятовск, что в десяти километрах от Стародуба, все новости люди узнавали в сельской лавке. В 50-е годы народ жил очень бедно: работали за «палочки»-трудодни, денег за них не платили, да и товаров в лавке кот наплакал. Однако сюда шли за какими-то мелочами: солью, спичками, гвоздями, кому-то «подушечек»-конфет для детей купить... и просто посудачить.

– Ой, бабы! Послухайте, что я вам расскажу, – смеяться будете! Даниловна-то своего Андрюху хотела сегодня утопить в озере! – заливаясь смехом начала Ховра – родственница этой Даниловны.
– Як это?
– Да так, замучив ён яе и учителей. Детей в школе избивае, парты поломав. Никого не слухае... Дяректор Даниловну тольки в школу и вызывае. Ня вытерпела яна, завязала яна яму на шею вярёвку и поволокла к озяру, кричала на всю вулицу: «Нехай мяне судять, а я тябе затоплю, подыхай, собака!» Дотянула яна яго до возера, а ён на коленьки упав и крепко заплакав: «Матка, ня буду больше, отпусти, ня буду!» Ну, яна яго и отпустила.
Все в лавке смеялись и жалели бедного Андрея.

Назавтра наш пятый класс гудел. Все потешались и дразнили нашего «героя».

– Ха-ха-ха! Расскажи-ка, Андрюха, как тебя матка в озере утопить хотела!
 
И тут впервые Андрей заплакал.

...Его мать Марья Даниловна была солдатской вдовой. Отца убили на войне, и Марья Даниловна растила одна двух мальчиков, старший из которых был пятиклассник Андрей. Он учился со мной в одном классе.
Способнее Андрея в школе никого не было. Он обладал феноменальной памятью: учебный материал запоминал со слов учителя, любую задачу решал с ходу, диктанты писал безошибочно, знал наизусть множество стихов. В каждом классе его награждали «Похвальной грамотой». Учителя прощали ему его шалости за талант и жалели сироту.

А Андрей был неуправляем. На переменах носился по школе, размахивая кулаками и сбивая с ног малышей, бегал по партам и опрокидывал их, разбрасывая наши книги и тетради, а меня жестоко дубасил по спине сумкой. Как-то сорвал с моей головы белый беретик, присланный папой из Германии, и давай его футболить по коридору школы! Выходкам и фантазиям его не было конца...

Но вот мы закончили 7 классов нашей сельской школы, и все стали искать пути получения дальнейшего образования. Нас, пять человек, поступили в Стародубское педагогическое училище, в том числе и Андрей. В то трудное послевоенное время о большем мы и не могли мечтать: дом рядом, стипендию платили, специальность почётная!
 
К этой поре наш Андрей повзрослел, приутих, стал засматриваться на девочек и из гадкого утёнка превратился в симпатичного парня, высокого ростом, с очаровательной улыбкой и ясными голубыми глазами.

В педучилище Андрей учился также блестяще. Валентина Михайловна Нековаль, преподаватель истории, осыпала его откровенными комплиментами, а мы его любили за нессякаемый юмор.
 
Зачастую до Стародуба из дома мы шли пешком, неся тяжёлые корзины с провизией на неделю: там и бидон молока, и буханка домашнего хлеба, и килограммов пять картошки... всё от бедности! Нина Смольская, Маруся Пасынок, Маруся Ольховик, Лена Марченко, Андрей – это наша компания! Они идут, спешат, смеются, а я с полдороги задыхаюсь... Тогда Андрей подойдёт, вырвет из моих рук корзину и несёт две – свою и мою. Я краснею, переживаю, а он в ответ: «Ладно уж, ведьма, так и быть, поднесу»...

Вот так и складывалась наша дружба и преданность друг другу.

А потом мы разъехались. Получив диплом с отличием, Андрей поступил в Новозыбковский пединститут, а я уехала учиться в Смоленск, тоже в пединститут на филологический факультет. Но всякий раз, когда мы приезжали домой во время каникул или праздников, Андрей непременно меня навещал. Придёт к нам – мама обязательно угостит гостя своей «фирменной» хлебной самогоночкой, а он расскажет все новости, разбавляя их анекдотами, а потом запоёт. Андрей знал множество местных старинных и малороссийских песен фривольного содержания, пел их фальшиво, но старательно. Помню, как-то затянул:

                Пришла весна красная –
                Святая неделя.
                Пришла кума куму звати на веселье.
                «Не пойду я, кума, на веселье,
                А мне стыдно:
                Як согнуся, разогнуся –
                Ж... видна».

Андрей закончил институт с отличием, и его карьера поначалу складывалась удачно: возглавлял в комсомоле областной комитет по спорту, а затем был директором физкультурного техникума. К этому времени он женился, родилась дочь, получил приличную квартиру в Брянске. Когда девочка достигла подросткового возраста, жена умерла, и вся тяжесть домашних забот и воспитание дочери легли на плечи Андрея. Но он не привёл в дом мачеху, боясь осложнить жизнь любимой дочери. А дочь выросла, поступила и закончила Брянский пединститут по специальности – иностранные языки.

Я к этому времени была замужем, у меня рос сын, но так случилось, что наша дружба продолжалась. Приезжая в отпуск, а наши отпуска всегда были летом, Андрей обычно меня навещал.
 
И вот что однажды произошло...

Был тёмный тёплый летний вечер. Я долго сидела на крылечке дома и потихоньку пела романс «Я ехала домой», как вдруг открылась калитка и вошёл Андрей.

– Что так поздно? – спросила я.
– Захотелось... просто захотелось...

Мы сели на скамейку в саду. Листвой яблоневых веток шелестел лёгкий тёплый ветерок, ласково обдувая наши лица. За разорванными облаками прятались далёкие звёзды. В окнах домов постепенно гасли огоньки, и улица Гришевка погружалась в безмолвие и темноту. Мы прислушивались к редким шорохам, говорили шёпотом, боясь нарушить  таинственную тишину ночи. Что-то тревожило мою душу, и я предложила пройтись по лугу.
Мы подошли к речке. Будто умытая, выплыла свежая луна, и плотный густой туман поголубел, засеребрился. Пробиваясь сквозь ивовые кусты, речушка Барлычка жилкой струилась, журча и булькая, между обрывистыми невысокими бережками, наполняя воздух тёплого летнего вечера с белёсым туманом знакомыми речными запахами.

Мы оба молчали, чувство ожидания наполняло мою грудь... как вдруг Андрей подхватил меня на руки и понёс по берегу... Он целовал моё лицо и, задыхаясь, говорил слова любви, а я оцепенела, молчала, сердце ёкало, и блаженное тепло разлилось во всём теле...
 
Опомнившись, я сказала: «Андрюха, хватит, поезд ушёл... и давно... отпусти меня»... Мы ещё долго стояли на берегу речки, он продолжал мне говорить ласковые нежные слова, мне что-то не хочется их повторять, но я у него спросила, усомнившись в искренности его признаний:

– Если любил, почему же ты бил меня в школе?
– Ты не обращала на меня внимания, и я тебе мстил за это...

Разговор был долгим и очень печальным... Под утро он ушёл и больше никогда не приходил. Правда, мы виделись не раз в Брянске, на встречах нашего класса по педучилищу, но никаких намёков о той речке, луне и туманах не было... Последний раз я видела Андрея в 1993 году. Он много пил, выглядел худым, измождённым, жалким. Он уже не работал, дочь уехала в Америку с мужем, и Андрей жил один. Стажков Мишка, наш шахматист и одногруппник, тогда шепнул мне: «Плохо дело, Андрей очень болен... и он спивается...».

Умер наш Андрей после этого вскорости от неизлечимой болезни. Наши общие друзья, живущие в Брянске  и бывшие на похоронах, говорили, что он в гробу был неузнаваем. Дочь поставила ему хороший памятник рядом с материнским...

Погиб талантливый, незаурядный человек. Я всегда помню о нём и ставлю в церкви свечу за упокоение его души. Как реликвию, я храню его очень маленький ножичек, который он мне подарил в одну из наших встреч. Но самым дорогим для меня остаются те немногочисленные письма, которые он мне писал по окончании института, – грамотные, ироничные, случайно написанные... Одно из них начиналось так:

«Глубокочтимая Марья Александровна! Знаю и раскаиваюсь – Вы меня ненавидите, и, будучи совершенно убеждённым в твёрдости Вашего характера, я уверен, что именно это так и есть. Я сердечно раскаиваюсь. Горе мне, несчастному! Вы, конечно, понимаете, насколько плачевно положение того, который по собственной лени и глупости лишился, быть может, единственной спутницы на пути к высокой цели – выбиться в светское «ОБЬЧЕСТВО». Каюсь, моя милая подруга!»
Рыцарь мой бесценный! Пусть будет тебе пухом наша Брянская Земля!


НОЧЬ
Светлой памяти друга

...Нас трое: Володя, Валя и я. Поздним вечером мы с Валей заехали к Володе в приморский посёлок Ильичёвка, что на берегу «самого синего в мире» Чёрного моря.

Мы счастливы. Встретились после долгой разлуки, и восторг переполняет наши сердца. В далёкой молодости мы учились вместе в институте на одном курсе, жили в одном общежитии, дружили, любили... А сейчас мы во власти чёрной тёплой южной ночи. Володя с Валей суетятся в доме, а я... я блаженствую. Я сижу за столиком под густой черешней во дворе Володиного дома. Влажные потоки воздуха доносят запахи солёного моря и наполняют ими вокруг меня окружающее пространство. Тяжёлые от созревших плодов ветви черешни низко свисают к столу и щекочут мои обнажённые плечи.
 
Стоит звенящая тишина... Кажется, что здесь всё застыло, замерло, и лишь монотонный тихий рокот набегающих на берег волн задаёт живой ритм уснувшей природе.

Я вслушиваюсь... Вздохи плещущегося моря погружают меня в бездну невероятных ощущений, в моей душе разгорается зарево пронзительных воспоминаний и, рассекая тишину тёплой ночи, я вполголоса пою:

                Мой голос для тебя и ласковый, и томный
                Тревожит позднее молчанье ночи тёмной...

Боже мой! Отчего эта мелодия заполнила мою грудь такими низкими звуками?

                Во тьме твои глаза блистают предо мною,
                И звуки слышу я... И звуки слышу я...
                Слышу я...
                Мой друг, мой нежный друг,
                Люблю... Твоя...
                Люблю... Твоя...

Ах, как чудно пела эту «Ночь» Рубинштейна моя однокурсница Лариса Павлова своим густым драматическим сопрано!

А над моей головой звёзды... Они мигают в темноте и кажутся такими большими и яркими... И будто не было этих долгих десятков лет, которые отделяют меня от в прошлом прекрасных мгновений, когда вот так же, как сейчас, висело над головой звёздное небо, благоухали розы и в моём сердце трепетала любовь, а в ответ смеялись его синие лучистые глаза...

Мои грёзы растаяли, как только моя милая подруга Валюша, гремя тарелками, стала накрывать на стол. И вот они, «вина и фрукты», молодой картофель и копчёная ветчина, предусмотрительно купленная нами на Одесском Привозе. Володя раздобыл огромную бутыль вина из каких-то закромов и стал наполнять им высокие бокалы.

Я внимательно наблюдаю за движением его рук. Нет, он мало изменился. По-прежнему широкоплеч, его глаза полны синевы, а улыбка осталась ослепительной. Вот только «голова стала белою», но волосы, как и прежде, струятся волнами и красиво уложены.

«Неужели это ОН? Тот романтик, влюблённый в просторы, дали и туманы, море и его солёные брызги? Тот артист, что читал на сцене Тёркина и перевоплощался в комедийных героев? Его любили наши девчонки, с ним дружили ребята, потому что он был со всеми прост, доступен, открыт, бескорыстен. В нашу комнату он заходил часто, распивал с нами чаи, травил анекдоты и... влюбил меня в себя.

По окончании института Володя уехал в Велиж, там у него была семья – жена Галина и маленькая дочь. Через несколько лет они уехали в Павлодар, где, казалось бы, всё у них сложилась: работа, семейная жизнь, получили квартиру, построили дачу, купили машину. Живи и радуйся! Да не такой Володя! «Склонный к перемене мест», он уехал к берегу Чёрного моря. Его манила стихия, водная гладь, бушующие волны. Романтик, авантюрист! Жена не поехала с ним, но это его не остановило. Он продал машину, библиотеку и, взяв с собою мать, уехал-таки на берег Чёрного моря, купил там избушку о двух комнатёнках и устроился на работу в профучилище. Пришлось достраивать дом, осваивать новую профессию. А вскоре умерла мать, и он остался один. Именно в тот момент после отдыха в Одессе мы с Валей решили навестить нашего Володю.
Адрес мне дала Галина Наумовна, жена Володи, которую я однажды встретила совершенно случайно в Смоленске. Умная, миловидная, она мне очень понравилась, она и рассказала мне всю историю жизни своей семьи, горько сожалея о разлуке с Володей. Я написала ему письмо, и он пригласил меня с семьёй к себе отдохнуть у моря. Прошло время, и ...вдруг мы на пороге его дома – однокурсницы, подруги, теперь уже пятидесятилетние женщины... Явно, Володе наш приезд и не снился. Ошеломляющий сюрприз!

И вот теперь, разливая в бокалы вино, Володя растерян, взволнован.
«Милые мои девочки, – начал он, заикаясь, говорить тост. – Я не пойму, что происходит... Сон ли это, или это сказка... Вы с небес спустились ко мне... Я очень счастлив. Вы посетили меня, одинокого и отчаявшегося... Я потрясён, и теперь я буду верить в чудеса. Нет, есть на свете Святость, Счастье и Любовь! За вас, мои дорогие подруги!»
И он целует нас обеих. Его глаза полны слёз... Мы тоже плачем и целуем его...

Но вино бодрит нас, печаль уходит, возвращается хорошее настроение, а с ним шутки, тосты, похожие на исповедь. Валюха рассказала о своих студенческих увлечениях и страстной любви к Н., тайной и грустной, а Володя – о своих похождениях и душевных кризисах, когда расставался с любимыми женщинами, так как долг и совесть всегда вели его в родной очаг...
О себе мне говорить не хотелось.

                Нет, не тебя так пылко я люблю,
                Не для меня красы твоей блистанье,
                Люблю в тебе я прошлое страданье
                И молодость погибшую мою... –

запела я, волнуясь, но дыхание перехватило, и я замолчала. И тогда Володя взял аккордеон и тихо заиграл:

                Не слышны в саду даже шорохи...

Мы запели, а потом Володя играл одну песню за другой. Это были мелодии наших студенческих лет, и ночь ласкала нас своей теплотой и шумом морского прибоя. Мы пели тихо и слаженно, всё было так мило, и музыка любви носилась в воздухе нежной ночи.

Вдруг Володя, оборвав на полуслове песню, сказал: «Девчонки, айда купаться! Скоро будет светать».

Мы побежали к морю. Володя отошёл от нас, разделся и нагишом бросился в море. Он плыл и плыл от берега, и только по искрящимся брызгам можно было судить, как далеко он уплыл.

«Вернись! Сейчас же! Нам страшно! – исступлённо закричала Валя, и Володя поплыл к берегу.

Потом купались мы, но повторить смелый эксперимент Володи не решились. мы громко смеялись, кричали, как дети, а Валя стала нырять.

Потихоньку забрезжил рассвет, и я шепнула Вале: «Уедем первым автобусом». Валя меня поняла сразу, она видела, как в моём сердце уже полыхал огонь любви.

«Нет, хватит... – подумала я и вслух сказала: – Володя, нас сегодня ждут. Мы улетаем».

Он промолчал. Его глаза затуманились грустью. Мы стали прощаться. Его губы обожгли мои долгим и нежным поцелуем.

...А через год Володя вернулся к семье в Павлодар. Из Ильичёвки он написал мне очень трогательное письмо. Я его храню до сих пор.
«Милая моя голубушка! Я возвращаюсь в Павлодар. Тогда я ехал к Чёрному морю, чтобы поутру проснуться, побежать к воде и окунуть босые ноги в набегающую волну, но я уже не хочу здесь больше оставаться. Ты возродила во мне любовь. Я возвращаюсь... Спасибо тебе за песни и нежные чувства. Знаю, я не увижу тебя больше. Прощай, моя Голубушка! Целую тебя».

Искреннее, доброе письмо Мечтателя.

Недавно Володя умер. Инфаркт. Ушёл последний романтик из моей жизни. Милый Володя! Кусочек моего чувствительного сердца до сих пор принадлежит тебе.


ПОРА НЕВОЗВРАТИМАЯ

«Счастливая невозвратимая пора детства»! Она врезается в нашу память на всю жизнь...   Вспоминая это золотое время, любой из нас опять переживёт те радостные ощущения, которые когда-то наполняли наши сердца, эти звуки, краски, запахи, и от этого наша жизнь на склоне лет станет менее грустной.

Мы с удовольствием рассказываем о своём детстве и юности детям, друзьям, знакомым, и нам кажется, что это время было единственным счастьем, потому что оно было овеяно романтикой и нашей детской фантазией, отними этот рай воспоминаний – и жизнь превратится в бескрылую прозу, как это и случается зачастую в пору нашего взросления. Без романтики нет горения души, и тогда жизнь проходит мимо, и нет того счастья, при котором сердце поёт и живёт ожиданием прекрасного чуда...

Такими яркими воспоминаниями постоянно делится со мною мой друг – дорогая односельчанка-соседка, ныне живущая в Екатеринбурге, Наташа Стецкая. Разумеется, теперь она в преклонном возрасте, и тем дороже и интереснее её рассказы о довоенном детстве и жизни деревни в середине двадцатого столетия. Хотя рядом с нею её семья и её терзает множество житейских проблем, но душе моей Наташи так хочется окунуться в тот яркий сказочный мир своего детства, что она готова полностью раствориться в своих воспоминаниях, чтобы ещё раз пережить счастливые мгновения этого невозвратимого времени...

Как-то она написала мне о давно почивших наших односельчанах, смешных, наивных, не захотевших поменять при государственном обмене денег старые на новые купюры, так как новые «лихашные» – маленькие, не вышли ростом. В другой раз Наташа рассказала о судьбе несчастной вдовы, которая за её непостоянный и агрессивный характер стала посмешищем для сельчан. А то моя Наталья, наделённая даром речи и безукоризненной грамотностью, начнёт в письмах ностальгировать по родным полям, лугам, улицам родного села Пятовск и проклинать этот далёкий уральский край, где по воле судьбы прожила долгие годы и живёт  до сих пор... В последнем письме она пишет:

«Привёз меня мой Ляксандра в этот дикий край, оторвал навсегда от подруг и родни. Прожила я здесь половину жизни в тоске и нелюбви к этому городу, и теперь уже нет надежды отсюда вырваться. Сущее издевательство судьбы!»

Наташе всё мило из далёкого детства: и как пасли коров на «ранках», и как корзиной ловили в мутной воде речки рыбёшку, и как копали корешки морковника по весне и ели его, утоляя голод в тридцатые годы; а то напишет, как её отец мастерил «французские сабо»: сначала выстругает деревянную подошву, толстую, по форме и размеру ступни, потом из старых сапог возьмёт голенищу, пришьёт к ней «передок» сапога и прибьёт гвоздями его к деревянной подошве, вот тебе и новая «модельная» обувь! Не хочешь лапти носить – обувай колодки!

Но всего более меня тронул рассказ Наташи о преданной дружбе двух юных сердец – Наташи и её брата Сани. Мне захотелось этот незамысловатый сюжет передать в своей интерпретации, так как я знаю быт и психологию сельских жителей, сама протоптала босыми ногами своё деревенское детство, и мне легко представить любую картину из пережитого моими ровесниками...

                Наташа и Саня

В полдень жаркого июньского дня Саня и Наташа, загребая босыми ногами горячую пыль на дороге, идут за Курилин сад. Наташе – десять, Сане – семь. Там в густой траве на лугу растёт кислый-прекислый щавель, его надо собрать в два «рукавы», по просьбе бабушки.

– Вот вам пара кусков хлебушка, наберёте щавельку полные «рукавы» (так у нас называют узкие длинные мешочки) – покушайте, бачите, ещё тёпленький, – приговаривала бабушка, заворачивая в тряпицу душистые «скибки» горячего хлеба из русской печки.

Хлеб в Наташином мешочке, но Сане не терпится, он клянчит, хныкая, дать ему чуть-чуть этого духовитого хлебца, да Наташа тверда и непреклонна, и она уговаривает Саню:

– Что говорила нам бабушка? Забыл? Вот нарвём полные «рукавы» щавеля, ляжем в траву и будем есть наш хлеб. А то сядем на бережок, Санечка, опустим ноги в холодную водичку и покормим крошками маленьких рыбок... Согласен?

Кажется, Саня согласен, а Наташа продолжает «заговаривать зубы» своему маленькому братцу:

– Санечка, посмотри, какое чистое небо! Ни облачка! И какое оно голубое! Я так хочу платьице такого же цвета, но мама говорит, что в лавке такого ситца нет и денег нет тоже... А как ты думаешь, Санька, может ли долететь самая быстрая птичка до солнца?
– Ласточка долетит.
– Нет, не долетит, а если и долетит, то солнце обожжёт ей крылья, и она, мёртвая, упадёт на землю...
– Наташа, а страусы летают?
– Нет, они тяжёлые, у них сильные ноги и маленькие крылья. Они быстро бегают. Я видела их на картинке в книжке. Они живут в Африке. Саня, я тоже хотела бы полетать... Я бы кружилась, кружилась высоко-высоко в воздухе, а потом опустилась бы на крышу нашего дома и рассказала бы тебе, как нестрашно летать над землёй... И почему люди не летают? – и в сероголубых глазах Наташи засветилось любопытство, радостная улыбка с белоснежным рядом ровных зубов озарила её милое личико с точечками веснушек на носу.
– Наташа, а что такое облака? Они похожи на сугробы снега...
– Да. Учительница говорила, что они состоят из мелких снежинок. Но сегодня их мало, видишь, они похожи на клочки ваты, а если они соединятся, образуется тёмная туча, и из неё польётся дождь и даже может быть гроза.

Так незаметно за болтовнёй и забыв о хлебе, дети пришли на луг, обогнув Курилин сад, и сразу же принялись за дело. Но скоро Сане надоедает эта работа. Он гоняется за голубокрылыми стрекозами и бабочками и норовит их поймать, прячется от Наташи в траве, поддразнивает её и вдруг как закричит:

– Наташа, гнездо с яйцами! Иди сюда!

Они любуются гнёздышком, свитым из сухих былинок, с жёлтенькими в крапинку тремя яичками.

– Саня, не разоряй гнёздышко, не трогай яички, а то птичка обидится и не вернётся сюда больше.

Наташа прикрывает гнездо, наклоняя к нему траву и, схватив Саню за руку, увлекает его за собой на холмик, к «рукавам».

– Скорее собирай щавель, я тебе помогу, ты забыл про хлеб?

И дети, набив щавелем свои мешочки и взявшись за руки, спускаются к речке. Усевшись на край берега и опустив ноги в прохладную воду, они принимаются уплетать бабушкин хлеб, положив на него листики кислого щавеля, и им кажется, что такое лакомство они едят впервые... А потом они ложатся на спину в густую траву и слушают звонкую трель жаворонка.

– Санька, ты послушай жаворонка... это он в небесной высоте дрожит, будто бьёт малюсенькой ложечкой по тонкому стакану... дзинь... дзинь... дзинь... слышишь?
– Слышу... Наташа, а почему чайки плачут?
– Это нам кажется, что они плачут, а на самом деле они просят детей не разорять их гнёзда, потому и кричат так жалобно...

Долго ещё Саня, лёжа в траве, будет почемучкать: отчего у бабочек такие красивые крылышки, а у малиновых смолянок липкие стебли, почему у ромашки только один жёлтый глаз и собака знает одно слово «гав»?

Смотрят: там, за речкой, мужики косят луг. Саня и Наташа знают, что под валками скошенной травы остались гнёзда пчёл – «чери», что «коса не достала». Если их выкопать и перенести к своему дому, поместив их в такие же ямочки, пчёлы приживутся и будут носить в свои маленькие «ульи» мёд. Но сначала их надо найти.
 
Когда косари ушли на обед, Наташа с Санькой прибежали на скошенный луг и, поворачивая валки травы, стали искать «что коса не достала» – «чери» с мёдом. Есть! Один! два, три! Пчёлы злятся, кружатся возле ног, того и гляди ужалят, но работа кипит: Наташа ищет маленькие «ульи», а Санька возле них втыкает палочки, чтобы потом легко их было найти.

– Вернёмся за ними, когда начнёт темнеть, пчёлы утихомирятся и косари уйдут, – решила Наташа.

Так и сделали: вечерком, когда косари закончили работу, Наташа взяла нож, Саня –  корзину, и друзья побежали на луг. Там они вырезали ножом вместе с землёй маленькие пчелиные соты с мёдом и притихшими, но ещё жужжащими пчёлами, сложили их в корзину и перенесли под кусты смородины, где прикопали эти «чери» в заранее приготовленные ямочки. Пчёлы смирились с новым местожительством и продолжали летать и возвращаться в свои «косой не достало».

Назавтра хитроумная Наташа, спрятавшись в ботве картошки и наблюдая за жужжащими пчёлками, припевала:

– Пчёлки, пчёлки, несите мёд в «чери», пока не будем вас трогать, а потом мы с мёдом будем вечерять... Пчёлки, пчёлки... Ой, ой, совсем позабыла... Саня, неси корзину! Пойдём «в траву», мама придёт на обед – ругать будет, поросята уже визжат!
– Иду-у-у!

И Санька с корзиной мчится к сестрице. Наташа обнимает своего любимого младшего друга, и они топают по тропинке Бузинной улочки к лугу, в который упирается их огород с капустой и молочаем – любимым лакомством животных...

...Как давно всё это было... уже и Сани нет... но воспоминания постоянно живут с нами, они согревают нас, и никто не может их нас лишить, потому что нельзя отнять у человека его душу.


ХИМА И ВОЛКИ

После сдачи экзаменов в зимнюю сессию я спешила домой. Из Смоленска. Нас, стародубских девчонок, было восемь, и нам было весело добираться на «перекладных» – пригородными поездами, несколько раз меняя их и перебегая с одной платформы на другую.

В тот холодный февраль 1956 года я вышла из вагона поезда «Унеча – Стародуб» на своём полустанке Днепровка одна. Это было около одиннадцати часов вечера. Но едва я ступила на землю, как вьюжный ветер ударил мне в лицо и засыпал сухим снегом мои глаза.

Дороги видно не было. Ориентируясь на верхушки деревьев, с чемоданом в руках, в коротких ботиночках и вязаной шапчонке, я по сугробам полезла вперёд. Преодолевая повальный ветер и снег, я еле добрела до коровников, а дальше путь лежал километра в три через рощу.
Я не знала, что мне делать... как вдруг заметила сначала огонёк, а потом две движущиеся фигурки. Я их окликнула, и мне ответил голос папы: «Да мы это, мы!» Они с палками и зажжённым фонарём шли мне навстречу...

Назавтра вечером, сидя на тёплой лежанке, мы с мамой вспомнили вчерашний путь по горкам и сугробам и разыгравшуюся вьюгу.

– Ма, как же вы решились в такую непогодь выйти из дому? Дошла бы я...
– Мы боялись, что ты заблудишься и замёрзнешь. Такой буран... мы вышли – света божьего не видно... зажгли фонарь и пошли с батькой тебе навстречу...
 
Помолчали. Потом она задумчиво и тихо добавила:

– Я тогда вспомнила Химу... Никто не верил, что с ней было и как она осталась жива...

И она мне рассказала историю невероятную и страшную.

Это случилось в 1932 или 1933 году. Мать наша была уже замужем и жила с семьёй в Брян-Кустичах. Моисей, отец матери, который к тому времени овдовел, оставался на хуторе Троицком. У него была земля, скот, дом и хозяйственные постройки. Вместе с Фёдором, своим сыном, и его женой Химой они исправно работали в хозяйстве и жили, как и большинство крестьян в России, небогато. Но политика создания в стране колхозов привела к массовому раскулачиванию не только богатых, но и середняцких крестьянских хозяйств. У деда Моисея отобрали всё: землю, имущество, скот – и выслали под Клинцы в совхоз Вьюнки, где все должны были работать на неплодородной земле, «песках», и бесплатно. К тому же, Фёдора посадили в тюрьму, как «вражеский кулацкий элемент», а на руках Химы и деда Моисея оставалось шестеро малолетних детей. Эти годы были неурожайными. Многие в поисках куска хлеба уезжали на Украину, как это сделали сёстры отца – Проня и Феодосья.

...Семья Фёдора голодала. Дед Моисей заставил Химу пойти в Кустичи к его дочери, нашей маме, и попросить хотя бы немного продуктов, чтоб спасти детей – один уже умер.

А дальше мать рассказывала сбивчиво, путано, и только через много лет, встретившись с младшей дочерью Химы, моей двоюродной сестрой Анной, я спросила её:

– Аня, рассказывала ли тебе твоя мать о жизни в голодные тридцатые годы?
– Да... рассказывала... как она добывала нам кусок хлеба...

И она подтвердила всё то, что поведала мне тогда мама. Вот как это было...

...В морозный январский вечер в дверь дома моих родных раздался стук. На пороге стояла мамина невестка Хима, она еле держалась на ногах – голодная, уставшая, озябшая – и плакала.

– Дети умирают, Алёна, пришла за твоей помощью, – еле проговорила Хима, и её ноги подкосились. Когда же она обогрелась и утолила голод, то рассказала, что Фёдор в тюрьме, свёкор ходит побираться, и она не знает, как спасти детей от неминуемой смерти.

Наутро отец отсыпал от единственного имеющегося в доме мешка ржаной муки два ведра и, разделив таким образом муку пополам, соорудил заплечный мешок на верёвках, сказав: «Больше пуда... Донесёшь?» – «Детям несу...».

В полдень она отправилась из Кустич в дальнюю дорогу, собираясь переночевать в Павличах, ведь путь в двадцать пять километров с тяжёлой ношей до вечера не одолеть.

Погода была холодная, переметало, постепенно усиливался ветер. За селом он потянул с сугробов снег, поднимал его вверх и кружил в воздухе над головой. Разыгрывалась вьюга. Уходила из-под ног твёрдая санная дорога. Снег скрипел и стонал под лаптями Химы, набивался за воротник её колючего домотканого пиджака, залеплял рот, глаза. Мороз обжигал дыхание. Она поворачивалась к ветру спиной, останавливалась, чтобы перевести дух, а потом шла и шла, преодолевая заносы. А буран торжествовал...

Не было видно ни неба, ни земли. Весь мир, казалось, превратился в кружащегося белого сатану, который завывал, швырял ей в лицо горсти сыпучего снега и дразнил эту беспомощную женщину, спешившую к голодным детям с пудом муки.
 
«Не дойду до Павлич, да где ж оно, это село, моченьки нет больше, – подумала она, – я, верно, заблудилась»...

Она задыхалась, падала, вставала и опять шла вперёд, не зная, куда она идёт... но она твёрдо знала, что ей нужно донести до детей эту муку и сварить из неё горячую похлёбку... скорее бы дойти до Павлич, там она у знакомых переночует и раненько пойдёт домой... Силы её оставляли, а вьюга лютовала с ещё большей злостью и превращала катившиеся из её глаз слёзы в маленькие льдинки, смешивая их со снегом, засыпавшим её обледенелое лицо.

Вдруг до неё донеслись какие-то звуки, похожие на собачий вой. Хима остановилась, прислушалась. Вой повторился. Она замерла, не двигаясь с места.

«Ну, слава Богу, Павличи рядом, раз собаки воют, теперь дойду, – подумала Хима и шагнула вперёд, – да вот и огоньки светятся в окнах, люди ещё не спят».

Она пыталась ускорить шаг, но ей показалось вдруг, что огни к ней приближаются тоже. Они уже совсем рядом... Погасли... опять сверкнули... И тут раздался жалобный вой... уже громче, страшнее.
«Волки...». – мелькнуло в голове. И Химу будто отбросило на несколько шагов в сторону. Что-то холодное и гладкое ощутила она спиной. Стог сена... значит, ушла в сторону от дороги, на луг. Она прислонилась к стогу и сползла по нему в снег. Огоньки были уже совсем рядом с ней – это были три пары волчьих глаз. Теперь она различала вытянутые морды волков, шевелящиеся их ноздри, поджатые хвосты... они смотрели на неё светящимися немигающими прищуренными глазами и не шевелились.
 
Кровь ударила в голову Химы... В ушах загудело... и всё...

...Когда она пришла в себя и открыла глаза, то не могла вспомнить, где она и что с нею произошло. Стояла мёртвая тишина. Под белым саваном спала земля. Замер виднеющийся вдали лес. На чистом небе висел бледный месяц. Светало.

Хима разгребла вокруг себя засыпавший её сугроб, вылезла из-под него, растёрла снегом отмороженные лицо и руки и увидела в двух метрах от себя следы огромных лап, а под стогом – много рыжих пятен от волчьей мочи...

«Господи, милостивый Боже, спасибо тебе, что ты пожалел моих деточек!» – и, перекрестясь, с драгоценным мешком за плечами Хима пошла искать дорогу. В Павличи она уже не заходила. Она спешила в сторону дымных столбов, что поднимались из труб топившихся вдалеке изб, и теперь она уже не шла, а летела, чтобы засветло быть дома...
 
...Когда дед Моисей услышал рассказ Химы о встрече с волками, он только и сказал: «Да, Господь знает, кого надо щадить, а кого наказывать... Это была стая волков с волчицей. Если бы она была голодная и тебя тронула, волки  разорвали бы тебя на части».

Вот такая совершенно невероятная история приключилась с женой моего родного дядьки Фёдора, женщиной редкой доброты и щедрости, в далёкие голодные тридцатые годы.

...А дед Моисей ещё долго христарадничал, просил милостыню и даже приходил к нам в Пятовск, но переехавший из Кустич отец не смог приютить старика в своей семье, они жили в бане и тоже впроголодь.
Вскоре дед Моисей умер. Его похоронили в ненавистной им земле, в клинцовских «песках». Хима в день похорон зарезала последнюю курицу, чтобы супом накормить мужиков, схоронивших деда.

Я об этом узнала от Анны, дочери Химы. Теперь и она умерла – последняя из шестерых детей Химы и Фёдора...


ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ

На Стародуб спустился тёплый майский вечер. Мы с сестрой молча сидим на крылечке её дома и вдыхаем ароматы цветущей весны.
 
Распустила свои пахучие листочки смородина, за калиткой расцвёл пышный куст сирени, над нашими головами растопырили ветви могучие яблони, они все в густом бело-розовом цвету, в котором гуляет лёгкий ветерок и сдувает лепестки, устилая ими дорожку и ступеньки крыльца.

На тёмном небе зажглись крупные яркие звёзды, предвещая назавтра погожий день, в окнах домов соседей постепенно гаснут огни, и улица Кооперативная погружается в сон.

Тихо. Даже собачонки, спрятавшись в подворотни, не нарушают царящего покоя. Город Стародуб отдыхает, укутанный плотным теплом.

Но нам не спится. Моя сестра печальна. Я знаю, отчего она грустит: через месяц она простится с родной землёй и домом, где прошли её лучшие годы жизни, и уедет в далёкий и чужой край, к сыну Саше, что называется, доживать последние, отпущенные судьбой годы. Там её ждёт построенный сыном маленький красивый домик под Тверью в посёлке Чуприяновка и соседство родных внучек. Там смотрят в окна могучие берёзы и ели, там воздух напоён страстным весенним пением птиц...
Весна усиливает эмоцонально-тревожное состояние моей милой сестры, я это вижу и чувствую и, стараясь её отвлечь от тяжких дум, тихо говорю ей: «Давай споём нашу любимую, смотри, какая роскошная весна!»

Я тихонько запела:

                Хороши весной в саду цветочки,
                Ещё лучше девушки весной...

Но – нет! Анастасия остановила меня и говорит: «Мамину, она всегда пела эту песню в застолье», – и она тихо начала:

                Ой, по садочку я гуляла,
                Ой, с розы ветку сорвала,
                Поближе к сердцу прижимала
                И называла «милый мой».

                Ой, ты, батька, ты мой батька,
                Ой, ты не родный мой отец.
                Набрал на новое мне платье.
                А теперь ставишь под венец.

                Ой, под венцом девка стояла,
                Но не могла свечу держать,
                Она священнику сказала:
                «Ой, перестань меня венчать»...

                И священник усмехнулся
                И громким голосом сказал:
                «Коли невеста не согласна,
                То я не буду вас венчать»...

Я подстроила свой голос в терцию, и песня получилась слаженной и красивой.
 
Когда человек молод, он живёт будущим, а в старости – прошлым, чем ещё жить? Так и я: под песню и вздохи весны вспомнила самую счастливую весну моей молодости... тогда мне было девятнадцать, и я была влюблена. Он был синеглаз, с ослепительной белозубой улыбкой и русыми волнистыми волосами. Вот в такой же тихий майский вечер мы гуляли по глухим переулкам Стародуба, он клялся мне в любви, и пена яблоневых цветов роняла лепестки на наши головы и плечи, когда он целовал мои губы... далёкий полузабытый сон...

Я сказала сестре о своих ностальгических думах, и тогда она молча встала и пошла в дом, но через минуту вернулась с пачкой пожелтевших писем в руках.

«Вот, прочти... Это письма Ляшедько. Он посвятил мне стихи – и все о любви. И это в восемьдесят лет. «Любви все возрасты покорны», Пушкин был прав, прочти»...

...Настасья знала его с молодых лет. Он – учитель истории. Его жена слыла в Стародубе красавицей: кареглазая, с ямочками на щеках, пухлыми губами и со щербинкой в передних зубах, да и он был хорош собой. В пору моей учёбы в педучилище Георгий Фёдорович вёл курс военного дела у ребят, девчонки были влюблены в его красивые глаза с поволокой и длиннющие чёрные ресницы, он был высок и строен.

Года через два после смерти Василия Васильевича Анастасия совершенно случайно попала на вечер отдыха ветеранов труда, откуда её вызвался проводить домой Георгий Фёдорович. Он тоже был одинок, его жена умерла. С того вечера и начались их платонические отношения. Ну, что же тут плохого – два пожилых одиноких человека посидят за чашкой чая, обсудят городские новости, посмотрят телевизор... всё же какое-никакое разнообразие для пожилых людей. Он приходил обычно в субботу или в воскресенье, приносил кулёк конфет и непременно свежую газету.
 
Соседи наблюдали за нарастающей дружбой двух одиноких сердец, но не сплетничали, не судачили, а поддерживали и одобряли их отношения.
Георгий Фёдорович – очень интересный человек. Он вырос среди лесов, цветов и птиц. Часто, учась в сельской школе, он убегал с уроков, чтобы послушать пение лесных пташек, освободить от силков попавшегося зверька, повесить кормушки для белочек. Когда подрос, мечтал выучиться на лётчика, да началась война, и в первые дни войны он был ранен и списан по инвалидности в тыл. Закончил заочно пединститут, женился, работал в школе учителем истории. Георгий Фёдорович обладал широким кругозором, был начитан и владел пером. Общность интересов, тяга к творчеству импонировали характеру моей сестры, так родилась сначала дружба, а потом – стихи, наивные, смешные, но искренние и о любви.

...Читаю на пожелтевших листочках из школьной тетради написанные дрожащей рукой четверостишия. Их много, но я приведу лишь некоторые из них как пример любовной лирики человека на склоне лет.

                Сердце радостно бьётся усталое
                И тревожно стучит вновь и вновь,
                Здравствуй, счастье моё запоздалое,
                Здравствуй, Настя моя и любовь!

                Перед нами тропа не ковровая,
                Приходи же ко мне иногда,
                Пусть сердечко твоё нездоровое
                Не остынет ко мне никогда.

                24.5.2003. Г. Ф.

Моя милая Иволга! Мой полевой Жаворонок!
Ты запретила мне посещать тебя на дому, но я тебе скажу словами Овидия:

                Уж в сотый раз, опять
                Во сне, в бреду, в хмелю
                Я буду повторять:
                Как я тебя люблю!

Я спросила у сестры: «Как ты относишься к его признаниям?» – «Кто заменит мне моего дорогого Васеньку? Он не писал стихи, но он жалел меня, а в пожилом возрасте это дороже словесной шелухи о любви». А я подумала: «Так почему же Тютчев в пожилом возрасте так горячо полюбил Денисьеву и написал такие пронзительные стихи, нет, человеческое сердце – это вечная загадка».

                О, как на склоне наших лет
                Нежней мы любим и суеверней...
                Сияй, сияй, прощальный свет
                Любви последней, зари вечерней!
                ....
                Пускай скудеет в жилах кровь,
                Но в сердце не скудеет нежность...
                О ты, последняя любовь!
                Ты и блаженство и безнадежность.

Когда Георгий Фёдорович по состоянию своего здоровья вынужден был переехать к дочери, он сумел каким-то образом переслать ещё одно письмо моей Анастасии, написанное кое-как на клочке бумаги:

«Моя Иволга!

                Ты вошла в мою жизнь так умело,
                Что во мне наступил перелом.
                Ты мне душу и сердце согрела
                Июльского солнца теплом.

                Как-то в зарослях дикой малины
                Мы с тобой заблудились в лесу,
                Твой встревоженный облик и милый
                Я с собой в мир иной унесу.

                Добрый день, моя милая Настя,
                Об одном лишь я Бога молю,
                Чтоб отвёл от тебя все несчастья,
                Ведь тебя я, как прежде, люблю».

И вот ещё один порыв нежности и любви:

«Милый мой Жаворонок! Птичка моя, славка садовая! Как долго я тебя не видел и не слышал! Кто меня сюда погнал? Почему ты не остановила меня? Напиши мне хоть несколько слов...».

Поздняя любовь! Детские стихи! Но пока жив человек и пока бьётся в его груди сердце, он способен удивляться, восторгаться, любить и ненавидеть, мечтать и надеяться...

...Вот так. Буйство стародубской весны и тайны поздней любви...


ПАМЯТЬ МОЯ, ВОСКРЕСИ!

Стоит тёплое раннее июньское утро. С венками из ярких искусственных цветов я еду из Стародуба на кладбище в Пятовск, где под берёзами на косогоре упокоились мои родители. Автобус идёт медленно, в моей голове роятся думы, и мне почему-то вспомнилось, как Астафьев в своей повести «Последний поклон» описывает прощание юного героя с могилой матери... очень трогательно, грустно. Промелькнуло в голове астафьевское слово «затеси». Ёмкое слово, правильное. Им он обозначил цикл своих рассказов. Вообще говоря, затеси – это зарубки. Идёт сибиряк по лесу с топориком в руках и тюк-тюк по стволам деревьев, чтобы по этим зарубкам вернуться и не заблудиться в тайге. Конечно, у Астафьева слово «затеси» имеет несколько иной смысл. Это метки, зарубки на его сердце от всего пережитого. От времени они заплывают, но никогда не зарастают. Когда же пришла пора взяться за перо, писатель обратился к своим затесям: «Память моя, воскреси, сотвори!» – и на страницах его книг потекла широкая река человеческих судеб на фоне задумчивого таёжного леса, светлых вод сибирских рек и озёр, ярких зорь, удивительных красок и запахов родного края. Восхитительный русский писатель!

И я подумала: у каждого человека свои затеси – затеси от болей и страданий, выпавшим на его долю. Мои до сих пор ноют...

Так, сидя в автобусе и случайно размышляя о недавно прочитанных рассказах писателя Астафьева, я приехала в Пятовск и вышла у кладбища. Недалеко от него живёт Оля Куденеко, с которой я училась в школе. Я всегда беру у неё лопату и грабли, чтобы было чем убрать могилы. Ольга дома, она мне рада, обмениваемся новостями, и я спешу к моим незабвенным родителям.

«Ну, здравствуйте... ждали меня? Вот я и приехала... повидаться с вами, поговорить и поплакать, но сначала я уберу ваши могилки, наряжу их цветами и веночками», – думала я, сгребая прошлогодний лист, сухие прутья и вырывая стебли крапивы и лебеды, поселившиеся у ограды. Когда я вынесла в канаву весь мусор, взрыхлила холмики, посадила в них и полила поднявшиеся ирисы, а на ограду повесила веночки и положила у памятника цветы, я села на лавочку, и горькие солёные слёзы сразу закапали из моих глаз, падая во вскопанную землю и исчезая в ней.
«Господи, какие же мы все были счастливые, когда жили вместе, и какими стали сиротливо одинокими, когда вы покинули нас!» – пронеслось у меня в голове, и ком боли застрял в моей груди, как вдруг в ушах моих зазвучал сначала голос мамы, а потом и мягкий добрый смех отца, который заставил меня прислушаться, насторожиться, и тогда я поняла: мои слёзы растревожили их покой... – Подумаю о другом, не буду плакать... Раскройтесь, мои затеси! Озарите душу мою!»

...Мама любила отца. Я вспомнила, как осенью 1943 года, когда папу взяли на войну, она пешком отправилась за сорок километров в Клинцы, где, по слухам, формировалась часть из мобилизованных стародубских мужиков, чтобы передать отцу новые сапоги, которые сшил сапожник. И как она только разыскала его в той суматохе, где она ночевала, о чём они говорили с папой – ведь на руках нашей беззащитной мамочки оставалось четверо малолетних детей и пятым была беременна на четвёртом месяце...

Перед моими глазами плыло её лицо, улыбающееся, с живыми блестящими серыми глазами, густым на щеках румянцем и гладкой причёской из каштановых волос на её небольшой головке. Хороша была наша мама! Недаром на неё засматривались папины молотобойцы, но мама ненавидела женщин лёгкого поведения и сама оставалась образцовой женой для папы. А папа? Вернулся домой после польско-финской кампании весной 1940 года, красивый, в шинели и ботинках с обмотками, смеётся, радуется – и в передних нижних зубах блестят две коронки, а в верхних – щербинка, отчего улыбка на его лице мне казалась такой очаровательной... Книги привёз по медицине, которые мы потом порвали, на что добрый наш папочка покачал лишь головой...

Заботилась мама о нашем кормильце. Она его жалела. Придёт папа с работы – помоет ему шею и руки, идёт в баню – соберёт ему сумку с бельём, пострижёт его, переоденет. Идёт на работу – первого накормит, разыщет его кепку, которую он всегда терял, проводит за калитку, и папа уходит в свою кузню, а мама начинает кормить нас. Напечёт блинков или отварит картошку, а иногда и по яйцу сварит, молока нальёт. Бывало и такое: накрошит в большую миску хлеба, зальёт парным молоком, даст деревянные ложки – хлебайте наперегонки, кто проворней, тот молодец, будет сыт. Вот почему мы с Тасей до сих пор не можем медленно кушать за столом даже в гостях – привычка из далёкого детства.

Думаю... думаю... и как я папе в кузню носила обед, и как полола с мамой колхозный огород и брала с ней коноплю, и как она рожала, и как хоронила Надьку... Господи, сколько же она перенесла горя, сколько раз уговаривала судьбу сжалиться над ней, когда папа был на войне, чтобы спасти корову, накормить деток, согреть их в холодной хате... Износилось её сердечко, умерла рано... Что видели в жизни мои милые родители? Вкусно поели? Получали квалифицированную медицинскую помощь? Красиво одевались? Ездили на курорты? Загорали на море? Дал Господь им хороших детей – вот их всё счастье и радости.

...И опять слышу россыпь дроби от папиного молотка по наковальне, его мягкий тенор в застолье, мамин подголосок... – и опять всё исчезает, и передо мною два нарядных холмика, страстный щебет птиц и улыбка восходящего солнца...

Кто-то тронул меня за плечо – Анна, моя соседушка.

– Откуда? Какими судьбами? – встрепенулась я.
– Приехала вчера, да вот не терпится, поутру решила поклониться родной землице.
 
Она прошла к могилам матери и отца и долго стояла возле них, потом спустилась к речке, набрала в стеклянную банку воды и, собрав букетик ромашек, поставила их между могилками родных. Я подошла к Анне, разговорились.
 
– Всех, кто здесь лежит, я знала... Давай пройдём по кладбищу, я тебе поведаю людские судьбы. Я ведь старше тебя и могу рассказать то, чего ты просто не могла знать из-за малого возраста.

Мы стали читать на памятниках и крестах надписи и эпитафии, удивляясь неухоженности некоторых могил, низкому уровню российской кладбищенской культуры. Анна рассказала о трагической смерти некоторых односельчан: одного конь убил копытом, другой попал под поезд, третий отравился грибами... всех она знала, всех помнила... Когда же мы подошли к кладбищенской территории семьи Фёдора Васильевича Лякуна, Анна задумчиво произнесла:

– О, здесь такая история... хоть роман пиши... расскажу, так и быть... Вот эти две могилки родителей Фёдора – Ховры Лукьяновны и Василя (отчества не помню). Была Ховра чудесным человеком, очень дружила с нашим семейством, и я помню её как живую, а трагическую её судьбу мне поведала наша матушка.

Выдали её замуж за вот этого Василя, по прозвищу Инвалид, а сама она была родом из Осколкова. Да ведь никто не знал, что ко времени её свадьбы бедная девка была беременна от другого, и можно было только угадывать, с каким страхом шла она замуж в чужое село и в чужую семью, отличавшуюся даже по тем временам жестокими нравами, это же Барбосы, недаром при немецкой оккупации брат этого Василя Алексей служил немцам. Так вот. Вскоре положение Ховры обнаружилось, но в то время (это же начало 20-го века), жён не выгоняли даже за такой позор, но что же ей пришлось перенести от этих Барбосов, сколько претерпела она побоев, оскорблений, унижений, даже в страшном сне никому это не приснится! Когда родился мальчик, по приказу семьи Ховра отнесла его в Осколково, к своим родителям. И она, бедная невестка, когда все садились за стол обедать, хватала кусок хлеба и мчалась за три километра в Осколково к малышу, обливаясь слезами, чтобы накормить его грудью... Покормит – и опять бегом назад, в поле, на работу! Но время шло, хлопчик подрастал, Василь с Ховрой построили себе на краю нашей улицы хату и стали в ней жить отдельно от семьи Барбосов... Ховра родила ещё двоих детей: Фёдора, у могилы которого мы стоим, и дочь Улиту...

– Да, – сказала я, – Фёдор очень отличался от сельских мужиков какой-то особой сельской интеллигентностью, я его хорошо знала, он дружил с моим папой. Я ни разу не слышала от него ни одного матерного слова, Фёдор Васильевич всегда здоровался с поклоном, был со всеми предельно вежлив и, умирая, говорил папе: «Хотя бы мне пожить ещё один годочек!» Но в мае 92-го года умер, а вскоре за ним – и папа... – добавила я к эмоциональному рассказу Анны. – А какова судьба Улиты?

– Улита в какой-то мере повторила судьбу матери. Была она девушкой доброй, кроткой, но лицом не вышла. Все её подруги замужем, а её никто не берёт. Фёдор к этому времени женился, привёз свою Марью Гавриловну из Найтоповичей, а Улита стала жертвой проходимца. Приехал из Москвы сын Марьечки, – она жила на Наливках, – приблатнённый аферист, по прозвищу Слик, каким нарекали в Пятовске гадких людей, маленький, вертлявый, противный, и поспорил со своими дружками на четверть водки, что обманет в селе любую девку. Выбрали самую неприступную – Улиту, и Слик стал её обхаживать. Я даже помню, как они гуляли по нашей Бузинной улочке. Улита не поддавалась. Тогда оголтелый ухажёр заслал сватов и предложил ей руку, что называется, и сердце. Инвалидовы приняли это сватовство, не зная шутовской его сути. Сыграли свадьбу, жених привёз жену к своей матери, но через неделю авантюрист отбыл в Москву и пропал. Вскоре история с четвертью водки стала известна всему селу, но пятовцы, обычно очень жестокие, не смеялись над бедной девушкой и осуждали мерзавца, а Улиту родители забрали домой... Вот такая грустная история...

– Она не здесь похоронена? – спросила я.
– Да нет. Потом она вышла замуж в Воронок за хорошего парня, печника, его колхоз подрядил класть у нас печи, происходил он из мелкопоместной барской семьи, звали его Афанасием. Улита понравилась ему за скромность и набожность, он и увёз её в Воронок, где они жили счастливо, родили двоих детей, и Ховра хоть на старости лет утешилась судьбой дочери... Улита умерла лет десять тому назад...

Какой-то рок преследовал семью Фёдора Васильевича, дети у них умирали один за другим. Сначала Ольга, потом Люба, вскорости и Иван... Все они и лежат рядышком, и внучке Оленьке нашлось место... – размышляла я.
С памятника на нас смотрели Фёдор и Маша – так запросто называют в Пятовске людей, не считаясь с возрастом. Ещё недавно они жили, растили и хоронили своих детей, а теперь упокоились рядом с ними и вместе слушают призывное пение птиц...
 
Мы ещё долго бродили между могил, Анна рассказала о чудовищном разорении и разграблении церкви, стоявшей чуть выше современной стелы, и о тех, кто сложил свою голову в войне с фашистами во вторую мировую.
Мы подошли к мраморным доскам. На них знакомые фамилии наших односельчан.

– Я знала их всех... почти все мои ровесники. Лебедев Миша, Тороло Степан, Рык Алексей... Ты помнишь, как пел твой брат Миша? Красивый был мальчик и голос красивый тоже. Мы всегда просили его спеть «Спят курганы тёмные», во мне звучит его голос до сих пор...

Пришла пора уезжать Я вернулась к родительским могилам, постояла, попросила у них прощения за то, что я не всё сделала для них, что могла и должна была сделать, и я почувствовала, как опять открылись мои затеси в груди и слёзы залили моё лицо...

Пятовск, 2000 год


3. ЛИРИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О ДРУЖБЕ

ЭХ, ДОРОГИ...

1
В ту лунную июльскую ночь мы не спали. Мы прощались. Вспоминали наш пятилетний студенческий рай и тихонько всхлипывали. Завтра у нас последнее свидание с институтом: на выпускном вечере вручат дипломы, – у всех нас троих они красные, – скажут напутственные речи, попросят не забывать институт... и прощайте, родные аудитории, длинные коридоры, умные кабинеты и огромный, вечно жужжащий читальный зал... Прощай, наша милая комната в общежитии на Дзержинке, «приют спокойствия, трудов и вдохновенья»... Мы отправляемся в далёкое неизвестное плавание теперь уже по волнам школьных знаний.

Зоя уезжает в солнечный Туркменистан добровольно, её никто к этому не принуждал. Подвёл её Миша, которого она любила всегда, с ранней юности. Он не приехал к ней в Смоленск в обещанный срок, а мы все его ждали с надеждой выдать Зою за него замуж, да вот всё и сорвалось, и тогда Зоя бросает ему вызов – она уезжает за тысячи километров, наверное, ему назло. Зоя страдает, но только мы с Валей знаем, что творится в её душе.

Валю направили на работу в Первомайский посёлок в среднюю школу. Это в тридцати километрах от Рославля, в рославльской школе №3 буду работать я. Мне очень повезло: я одна из курса попала в городскую школу по заявке директора этой школы, там мне пришлось проходить преддипломную практику.
 
Но это всё потом, потом... да, конечно, мы начнём жизнь с чистого листа... а сейчас мы расстроены предстоящим расставанием, потому что мы очень любим друг друга и не представляем себе, как мы будем жить порознь. Ведь мы жили единой семьёй, и у нас всё было общим: харчи, касса, по очереди дежурили по кухне, по комнате, по заготовке продуктов... вместе ходили в баню, обменивались праздничной одеждой, никогда не ссорились, друг друга не подводили и не предавали. Помню, когда меня застукала Кустарёва на экзамене со шпаргалкой и хотела поставить в зачётку тройку, Зоя и Валя кинулись в бой за мою честь и с пеной у рта доказывали преподавателю, что лучше меня на курсе никто не знает истории русского литературного языка, а шпаргалка предназначалась вовсе не мне, чему поверила добрая и наивная Мария Алексеевна и поставила четвёрку в мою зачётку.

Это только один пример того, как мы дружили и как поддерживали друг друга в сложных ситуациях...

– Девочки, я первая пришлю вам свой адрес, а вы мне сразу ответьте и напишите, как началась ваша трудовая жизнь, расскажите подробно, обстоятельно... – просит Зоя.
– Конечно, милая Зоя, мы не будем терять друг друга из виду, мы должны поддерживать тесную связь, а через год обязательно встретиться... согласна ли ты, Марья? – пристаёт ко мне Валя, на что я сердито ей отвечаю:
– Да ляжете ли вы сегодня спать? Мы будем плохо выглядеть на вечере... спим!

Все притихли, и вскоре мои девчонки уснули, но мне не спится. Луна повисла как раз перед нашим окном и бросает на пол косые линии света, а золотые капли звёзд, рассыпанные на небосклоне, такие крохотные и далёкие, лишь усиливают грустно-тревожное состояние моей души...
Когда над городом занялась заря, я оделась и вышла в парк напротив нашего общежития. Зимой мы не раз катались в этом парке по залитым дорожкам на коньках под песню «Догони, догони, ты теперь не догонишь меня»... а весной прятались в кустиках и «грызли науку» к экзаменам, вечерами гуляли компанией, дурачились и наслаждались цветением весны и торжеством жизни. Обычные студенческие будни!

А сейчас я встречаю ликующее утро. Первые лучи солнца, будто золотые нити, нежно ласкают моё лицо, воздух прозрачен и свеж. Листва на деревьях яркая, сочная, клумбы горят львиным зевом и резедой, дорожки вычищены, памятники вымыты, в пруду плавают белые лебеди... Сколько здесь стел-памятников героям Отечественной войны 1812 года! Я сажусь на ступеньку к одному из них и мысленно прощаюсь с парком и его милыми нашими уютными уголками.

Невольно лезут в голову воспоминания, как я впервые приехала с фанерным чемоданчиком в Смоленск и как я узнала, что мне не дали общежития, и как меня охватил страх перед неизвестностью, и как я плакала перед деканом Улиным, а он советовал мне пристроиться к кому-нибудь на одну койку, а он не будет на это обращать внимания... хотя этого не должно быть... и добрая Раечка Лепёхина единственная согласилась спать со мной на её койке... одна из шестидесяти! Великодушие этой девушки спасло меня от дальнейших возможных скитаний... потом на втором курсе я получила место в новом построенном общежитии и поселилась с Валей и Зоей на все четыре года. Вот так мы оказались вместе, подружились, сроднилсь и теперь не можем расстаться без слёз...

А солнце уже выплыло из-за горизонта, парк наполнился щебетанием птиц, по городу поползли трамваи, и я побрела домой: надо разбудить моих милых подруг и готовиться к выпускному балу.

Мои подруги уже встали и наливают в кружки чай.

– Марья, где ты шляешься? Хотели подавать на тебя в розыск...
– Да я ходила в парк встречать утро и попрощаться с лебедями и скамейками, где мы сиживали... Ну что, сони, чаем напоите?

И я присаживаюсь к столу.

После завтрака стали примерять наши парадные одежды. Красивее всех выглядела  ясноглазая Валентина. Сестра Лиза подарила ей очень красивое платье, из бордового креп-жоржета с гипюровой кокеткой на груди, расклешённое книзу, пышное, воздушное... плюс к нему лакированные туфли на высоком каблуке, белые крупные бусы на чёрном фоне гипюровой отделки платья, причесон по моде... в общем, девка на выданье!

Зосеньке посчастливилось сшить ещё весной платье из тонкой шерстяной ткани стального цвета, и тоже удачно: юбка в шесть клиньев, а лиф открытый и с чёрным шарфиком на груди. Вот только туфелек купить было не за что, пришлось вымыть с мылом старые, белые.

А мне доморощенная портниха сшила платьице из креп-марокена – это на тяжёлом шёлке сиреневые разводы в виде пауков, сшито тоже шестиклинкой и с удлинённой талией, открытое на груди. На ногах разбитые босоножки. Что делать? Такое было время и такая жалкая была наша молодость. И косметики мы не знали настоящей, хорошей. Купишь дешёвую пудру в картонной коробочке, губную помаду, от которой всегда почему-то сохли губы – вот и вся роскошь. Правда, нашей Валюше не требовалась даже пудра: у неё лицо было кровь с молоком, свежее, чистое, а вот Зоя стеснялась своих веснушек, но мы были, как сейчас говорят, без комплексов и заботились о своей внешности лишь в меру наших возможностей.

Вот в таких нарядах мы и отправились в институт на последнее с ним свидание...

2
...Мы спешим на выпускной вечер. Прямая широкая дорожка сквера Блонье приводит нас к бронзовому оленю и памятнику Глинке. Прощайте, наши бронзовые любимые друзья! Вы навсегда останетесь на наших многочисленных фотографиях прекрасной студенческой поры! Мы так любили этот сквер и назначали свидания «у оленя» или «у Глинки»...

А вот и наши девчата. Что это они обсуждают? Какие красивые! Кто смастерил им такие модные причёски? А платья! Капроновые, на чехлах! У Майи белое в чёрный горошек. У Лары голубое, усеянное мелкими завитушками. А у Люси нежно-сиреневое, воздушное, в многочисленных клиньях... Мой наряд в сравнении с этими кажется таким несовременным, жалким... но что тут поделаешь...

– Пора... время, опаздываем... ладно, остальные придут в институт, дорогу знают, – сказала Рита, и мы отправляемся на последнее свидание с альма-матер.

...У актового зала толпятся наши однокурсники. Ребята стоят поодаль: Жора Разжевайкин, Лёша Мосальцев, Иван Зайцев, Володя Новиков... Это он рисовал дружеские шаржи для институтской многотиражки, в том числе и на меня – певицу на фоне плачущих коров... наши мальчики какие-то притихшие, непривычно серьёзные... А девчата обмениваются адресами, обнимаются, о чём-то тихо беседуют.

Духовой оркестр заиграл в зале популярные мелодии, и все заняли места поближе к сцене. На столах, покрытых красной плюшевой скатертью, уже лежат стопками наши дипломы, и скоро на сцену поднимаются ректор института, декан нашего факультета и несколько других преподавателей. И как обычно: гимн, вставание, напутственные речи, поздравления... Первым выступил ректор Филиппов.
 
«Провожая вас в жизнь, мне хочется дать несколько советов:
Первый из них – любите свою Родину и свой народ и воспитывайте эти патриотические чувства у своих учеников.
Второй – совершенствуйте свои знания, не останавливайтесь на месте, идите в ногу с жизнью.
Третий совет – любите своё дело, потому что равнодушныый человек не может быть хорошим учителем.
Четвёртый – любите детей, воспитывайте в них честных и мужественных строителей коммунистического общества.
Пятый совет – никогда не забывайте свой институт, делитесь с нами радостями и горестями, и мы всегда поможем вам в возможных затруднениях.
В добрый путь, дорогие товарищи!»

С ответным словом выступила Зоя Макеева. Она говорила, как всегда, с улыбкой и очень убедительно.

«...За пять лет мы прочитали десятки книг, написали кучу конспектов и рефератов, но ничто не может заменить живое слово преподавателя. Спасибо вам, дорогие наши преподаватели, за ваш труд, за вашу деликатность на экзаменах, за интересные лекции... Мы знаем, что главный экзамен у нас впереди – это трудная и ответственная работа в школе. Впереди у нас ещё много испытаний, но мы в жизнь вступаем смело. Я еду учить ребят русскому языку в далёкую Туркмению и надеюсь оправдать доверие своего института. Спасибо всем, у кого я училась, кому подражала, с кем дружила, кого любила... До свидания, родные аудитории, кабинеты, коридоры института, до свидания, дорогой Егор Пахомыч (декан), преподаватели, однокурсники... Спасибо всем!»

Затем под звуки оркестра вручили дипломы об окончании института с правом преподавания русского языка, литературы и истории, сначала отличникам. Дипломы с ОТЛИЧИЕМ получили Корабцова Валя, Одынец Лариса, Ковалёва Валя, Макеева Зоя, Шерстюк Мария, Нестеркова Оля, Молоткова Надя, Зайцев Иван, Котов Лёня, Новиков Володя, Сапоженкова Шура и Храпченков. Всего из ста выпускников – двенадцать. Остальным вручали не менее торжественно в алфавитном порядке.

С дипломом в руках я вышла из зала и почувствовала в сердце какую-то печальную опустошённость, не было ни радости, ни удовлетворения. После небольшого концерта спустились в читальный зал, где были накрыты столы с бутылками сухого вина, фруктами и сладостями. А потом заиграла музыка, и все пустились в пляс. И, конечно, на круг первой выскакивает Зоя. Легко и кокетливо выбивая ногами «дробь», она приглашает сплясать с ней преподавателя Неманова, и тот подхватывает Зоеньку за талию, кружит её вокруг себя, затем летит за нею по кругу, а она, размахивая перед носом кавалера голубым платочком и поддразнивая его, продолжает плясать «русскую» до тех пор, пока Неманов не выкрикнул: «Заморила окаянная!» И тогда понеслись, закружились, замелькали другие уже пары, и воздух наполнился энергией молодости и торжеством жизни...

...Стемнело. Мы пошли бродить по улицам города. Обозначились на небе звёзды, горели красными цветами ухоженные клумбы, звенькали трамваи, июльский тёплый вечер спустился на смоленские улицы, парки и дворы. Я предложила спеть студенческие песни из репертуара нашего факультетского хора – и всё получилось. Маслов смешил нас: он вспоминал самые забавные случаи из нашего студенческого быта, а мы хохотали, плакали и не могли расстаться. Наконец, наши мальчики стали уводить девочек в закоулки, где потемней, а мы с Зоей и Надей Молотковой пришли в общежитие...

Валя пришла лишь под утро. Она была грустна и молчалива...
И тут я должна рассказать о первой и большой любви моей дорогой Валеньки.


3
Любовь для меня всегда была необъяснимой загадкой. Живёт человек, занимается любимым делом, радуется, горюет, заводит семью, общается с родственниками, друзьями, как вдруг на тебя обрушивается какой-то шквал, и земля уходит из-под твоих ног, ты летаешь, паришь, твоё сердце поёт и танцует, и кругом цветущий сад, и весенняя ночь со звёздами, и тёплые ласковые руки, и вблизи у твоего лица два закрытых глаза...
 
Так не раз бывало со мной, да и с кем подобного не происходило?

...Как-то я заметила, что с моей Валентиной что-то случилось. Придёт из института, залезет под одеяло и смотрит в книгу. В одну точку.

– Что с тобой, Валька? Произошло что-то неприятное? Скажи...
– Да так... не спрашивай... всё пройдёт, – тихо произнесла она и накрылась с головой.

И я поняла! Валька влюбилась. Но в кого? Стала перебирать всех её поклонников. Многим она нравилась! Приезжал из Харькова к ней студент, он там учился, красивый, черноглазый, одет по моде, кажется, по фамилии Ковалёв, но Валя почему-то отвергла его притязания, и ещё какое-то время продолжавшаяся их переписка как-то угасла сама по себе.
И тогда я решила: это Пашка... Однажды я поймала его взгляд... Он с такой нежностью смотрел на Валю – трепетно и безотрывно, пока та собиралась на спортивные состязания. Скромный, сдержанный, немного ироничный, он мне нравился. С Валей они занимались в лыжной секции, участвовали во всякого рода эстафетах, защищая честь факультета и института, и никогда она не говорила о нём с неприязнью, напротив, они были друзьями, и это было заметно. Другого, кто покорил бы сердце моей подруги, я не видела... Я знала: придёт время, и она сама всё скажет. Но Валя продолжала страдать и молчала, пока однажды не выдала себя.
На нашем курсе учился Р. (я не хочу называть его полное имя), он был старше нас, уже прошёл службу в армии и был женат. Умный, хитроватый, внешне привлекательный и язвительный. Выберет какую-то жертву и добивает её, как, к примеру, Аллу Печкурову, – девушку наивную и недалёкую. То разыграет её, будто на улице её ждёт солдат, то спросит, с кем она у двери их комнаты целовалась, то начнёт вешать ей на уши «лапшу» о том, что он выиграл по облигации пять тысяч рублей... выдумщик был, да ещё с подковырками! Придумает байку, а сам даже не улыбнётся! К нам заходил довольно часто, распивал с нами чаи и задавал Зое провокационные вопросы, а та вступала с ним в дискуссии и злилась...

Однажды вечером зашёл к нам Лёша Мосальцев и говорит:

– Сегодня Р. увезла «скорая» в больницу, не слышали, что с ним?
– Нет... никто нам об этом не говорил, – ответила я ему.
 
Валя побледнела, зарыдала и выскочила из комнаты. До меня дошло: она влюблена в НЕГО, и Пашка тут ни при чём.

Что тут поделаешь? К Вале любовь «нагрянула нечаянно», не спрашивая ничьих советов. Я слышала, как моя Валентина по ночам ворочалась и вздыхала, как затуманился тайной взгляд её ясных синих глаз, и тогда я не выдержала и понимающе сказала:

– Валька, всё пройдёт... возьми себя в руки, ты такая красивая, умная, достойная...
– Машка, я стараюсь, но не могу справиться с этим наваждением.

Больше к этой теме мы не возвращались. Но я верила в такую простую истину: если по-настоящему любишь, ты заслужишь ответную любовь, она бумерангом вернётся к тебе. Так и случилось – Валя стала встречаться с Р. Какими мы были наивными, «как же мы молоды были тогда»! Валя и Р. позволяли себе лишь прогулки по вечернему Смоленску, но однажды я невольно стала свидетельницей их любви. ОН ласкал ЕЁ своими отчаянно томительными взглядами, его руки нежно касались её лица, волос, плеч... ОН целовал её глаза, губы, руки...  и шептал: «Любимая, я схожу с ума!»... и многострунная душа ЕЁ пела от любви и счастья. Мы с Зоей знали, что это была любовь – романтичная, целомудренная, чистая, и мы не осуждали, не сплетничали, а были рады за очарованную и одухотворённую любовью нашу подругу, потому что понимали: только любовь делает человека по-настоящему счастливым... Валя похорошела, в её глазах заплясали искорки добра и блаженства, она летала по земле, не чувствуя усталости, она была счастлива! Он разбудил в ней страсть, зажёг в её сердце костёр.  Опытный в искусстве любви, ОН был с НЕЙ ласков и нежен. Но наше поколение было воспитано на других ценностях, и Валя была слишком принципиальной и мужественной, чтобы не переступить тот порог, который в нашу пору назывался девичьей честью.
 
...Я и Зоя поехали провожать Валю. Прощаясь с нами, она не могла скрыть своих переживаний о несостоявшейся любви и нам пообещала: «Я справлюсь. Я вырву ЕГО из своего сердца... «Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо», – прошептала она Есенина. Её синие глаза были похожи на два озера: в них стояли слёзы. Поезд тронулся. Мы стояли на перроне и плакали.

Сдержала ли Валенька своё обещание? Не знаю... Я никогда её об этом не спрашивала.

Только на одной из встреч нашего курса в Смоленске ОН пригласил меня и Валю к себе переночевать, тогда он жил в общежитии один в ожидании получения кооперативной квартиры. Нам некуда было деваться, и мы поехали к нему. Сидели, беседовали за чаем, он был задумчив, и я видела, как печальны были его глаза и как он сдерживал себя, намереваясь ей что-то сказать, но он не решился. Перед ним сидела за столом совершенно другая Валя. Из её глаз больше не сыпались искры любви и восторга...

Когда жестокие люди ранят берёзы, просверливая их стволы ради сока, и привязывают к этим ранам бутыли или банки, думают ли они, как страдают плачущие деревья? Конечно, со временем их раны заплывут узловатой корой, но совсем не зарастут, и каждой весной они будут болеть и сочиться...
 
Излечило ли время раненное утраченной любовью сердце моей подруги?

4
Меня наградили путёвкой в Венгрию! Чуть-чуть об этой поездке.

Путешествие в Венгрию было моим первым опытом поездки за границу. Конечно, я была не одна. Ехала группа туристов из молодёжи льнокомбината Смоленска и передовиков сельского хозяйства области. Нас, студентов, было двое: вместе со мной – Толик Онищенко, студент 3-го курса, с аккордеоном. Я сразу поняла, в чём состояла наша миссия: я должна была петь, а Толик мне аккомпанировать. И никакой награды тут не было, кто-то должен украсить тургруппу Смоленска! Но не в этом дело. Я много пережила не только за себя, но за свою страну.
Во-первых, никто из нас не знал ни одного иностранного языка. В молодёжном лагере, объединявшем всех туристов СССР и Европы, только русские не могли общаться с парнями и девушками из других стран. Чехи, румыны, эстонцы, болгары, немцы общались между собой на немецком, а девушка из Остравы, чешка, со мной свободно говорила по-русски. Она мне рассказала, что русскому языку их учат в школе, немецкому – тоже. Она пригласила меня в гости в Остраву.

Во-вторых, внешний вид. В своей одежде мы смахивали на динозавров. Наши парни явились на пляж озера Балатон в длинных помятых тёмных шерстяных штанах, в рубашках не первой свежести с длинным рукавом, при галстуках и черных туфлях. Конечно, они выделялись на фоне иностранцев, одетых в светлые шорты, футболки, босоножки и стильные плавки. Их девушки тоже в шортах, каких-то маечках, в купальниках из сжатого шёлка, а мы приехали на Балатон в парадных крепдешиновых и в сатиновых купальниках. Да ещё раздеваться стали на виду у всех, не зная, что для этих интимных вещей существуют раздевалка.

– Товарищи, зайдите в раздевалку, – обратилась к нам Ева – наша переводчица.
– Не волнуйтесь, Ева, нам хорошо и здесь, мы можем переодеться и на бережку, около водицы, – дружно ответили смоленские парни.

Ева не нашлась, что ответить русским...

Но ещё больше я страдала на вечерах встреч. Иностранки были разодеты в вечерние платья на бывших тогда в моде чехлах. Пышные капроновые платья умопомрачительных расцветок, босоножки на шпильке, причёски, косметика... и наши – в старомодных костюмчиках, старых туфельках, прилизанные, робкие... с другой планеты... я уж не говорю о мужчинах, парфюмом там не пахло, утюгом – тоже. А мне приходилось ещё и петь... на меня были устремлены десятки пар глаз... на моё в разводах сиреневое платье, на растоптанные танкетки, на затянутые в узел волосы... Я робела, терялась, так что девушка из Остравы, понимая моё психологическое состояние, сказала мне в один из таких вечеров:
– Мария, хочешь, я подарю тебе пару моих платьев... ты ведь певица...
– Нет, спасибо, я начну через месяц работать и смогу себе купить не одно платье для сцены... – ответила я милой чешке, боясь показаться ей жалкой и униженной. Если б она знала, что творилось тогда в моей душе, но я, боясь заплакать, выдержала и улыбнулась...

И всё-таки я увидела иной мир. Этот воспетый Штраусом «голубой» Дунай и лёгкие ажурные мосты через него, охраняемые государством средневековые замки и скульптурные памятники историческим деятелям, гору Геллерт над Дунаем, Пешт и Буду, Весёлый парк, обилие магазинов, кафе, ресторанов. Я купалась в Балатоне, плавала по нему на катере, нас вкусно кормили и поили сухим вином. Не буду детально описывать всё, чему я удивлялась в Венгрии. Это мною уже описано в первой моей книге. Скажу только, что я познакомилась с интересными людьми, а инженер из Львова даже объяснился мне в любви, предложил переписку и дружбу... верно потому, что моё пение выделяло меня из толпы бесцветных туристов Смоленщины, но поняла я это слишком поздно, оставаясь закомплексованной среди раскованных и смелых.

Знакомство с заграницей, пусть даже с такой маленькой Венгрией, приоткрыло мне глаза на нашу отсталость в культуре и образе жизни. Теперь мне предстояло начинать жить с чистого листа. Меня ждала работа с её трудностями и радостями. Об инженере из Львова я скоро забыла.
Я ехала в Рославль. Я думала только о своих подругах.

Мои милые, родные подруги, где вы? Как научиться мне жить без вас? Как будет жить без нас наша комната в общежитии на Дзержинке, ставшая родным домом?
 
Э-эх, дороги! Куда они приведут нас, к тихой ли, скучной пристани или бросят в бушующие волны постоянной борьбы и скитаний?
 
Я ехала в Рославль.
С грустными мыслями, бабушкиной периной, связкой книг и потёртым чемоданом.
Я ехала в Рославль... Теперь уже на работу...

5
Итак, я приступаю к работе. У меня второй класс вместо обещанных девятых. Мне не хочется подробно рассказывать о пройденном сорокадвухлетнем трудовом пути, кому это интересно? Я лишь подведу итоги того дела, которому были отданы здоровье, эмоции, мысль и вдохновение... Я расскажу лишь о первом и последнем уроке своей работы.

...Первый урок. На столе гора гладиолусов, астр и георгин. Из-за них не вижу лиц второклассников, только белые воздушные банты и чей-то писклявый голосок. «Что же мне с ними делать?» – мелькнуло в моей голове. Отодвинула стол с цветами, и тут меня осенило: «Сегодня мы с вами будем петь, а завтра начнём учиться. Согласны?» Последовало молчание.

– Я спою для вас шуточную песенку про медведя, вы послушайте, а потом мы споём её вместе.

И я своим поставленным сопрано заголосила:

                Раз морозною зимой
                Вдоль опушки лесной
                Шёл медведь к себе домой
                В тёплой шубе меховой...
                Шёл он шёл к своей берлоге
                По просёлочной дороге
                И, шагая через мост,
                Наступил лисе на хвост...

Что было! Я пою, а дети спрятались под партами: кто-то смеётся, кто-то машет руками, кто-то заткнул пальцами уши... Я спрашиваю:

– Дети, что-то не так? Вам не нравится моё пение?
– Не пойте так громко, а то мы оглохнем, – пропищала девочка Наташа.
– Хорошо. Сядьте на свои места и подождите меня.
 
Я сбегала в учительскую за мандолиной и, подыгрывая, я пела песенку по фразам, они за мной повторяли, а потом спели весь куплет и песню.

На втором уроке я прочитала им несколько коротких интригующих рассказов, а со следующего дня начали считать, писать, читать и куда только не заводила моя фантазия, чтобы сделать уроки интересными, захватывающими!

...Последний урок я давала показательный на всю Россию. В 10-х классах я вела курс «Православие и русская культура». Тут всё: и летописи, и библейские сюжеты, и храмы, и иконы, и колокольные звоны, и русская живопись... В день Славянской письменности, который праздновался на Смоленщине, меня обязали дать урок в тему, и я такую придумала,  – «Наше родословное древо».

Готовила я учеников довольно долго. Мне хотелось, чтобы их выступления были осознанными, а не вызубренными. Приготовили хороший наглядный материал: нарисовали огромное дерево, на нём – таблички с надписями тем, о которых будет идти речь на уроке. К примеру, ученик расскажет о церковном зодчестве, и он снимет с «древа» эту табличку, и так до тех пор, пока будет раскрыто всё богатство русской культуры, уходящей своими корнями в православие. Ученики рассказывали о традициях древнего зодчества на примерах владимирских и суздальских храмов, об иконах рублёвской и новогородских школ и размещении их на иконостасе в храме. Урок проводился в выставочном зале, где как раз в это время демонстрировались древние иконы, по которым молодой священник провёл беседу по моей просьбе. Звучали в записи колокольные ростовские звоны, стихи и проза русских писателей на библейские темы, но самым главным украшением урока был церковный хор, в котором пела и я. Хор сопровождал выступления исполнителей пением молитв на музыку русских композиторов-классиков, это было не только красиво, это было божественно, когда у присутствующих невольно катились по щекам слёзы. А присутствовали делегаты конференции по славянской письменности из разных городов России: преподаватели вузов, начальники отделов культуры, работники музеев и многие другие. Урок закончился под аплодисменты зала. Меня благодарили, советовали дать мне звание «Заслуженного учителя», на что я сумела лишь из себя выдавить: «Я заканчиваю педагогическую работу. Это был мой последний урок».

Так я начала свою работу песенкой о медведе, а закончила молитвой «Отче наш».

Я бы могла написать большую книгу о своей работе. Я работала ответственно и честно, мои ученики успешно сдавали сочинения и историю при поступлении в вузы, я сумела добиться идеальной дисциплины на уроках, и бывали такие моменты, когда на уроке плакали ученики вместе со мной. Учитель должен обладать одним непревзойдённым качеством – быть Личностью. Кумиром для меня, идеальным учителем и человеком был Трусев Г. В. Он учил меня в сельской Пятовской школе. Пел. Руководил хором. Ставил спектакли и в них сам играл. Знал наизусть сотни стихов, «Евгения Онегина». Мог прочитать лекцию, держа в руке листок из записной книжки. Читал ли он или обращался к слушателям с речью, – все плакали. Прирождённый оратор! Я стремилась в работе ему подражать, но далеко мне до него! Я не обладала таким талантом, какой был у моего учителя.

Судьба моя... Я мечтала о сцене, карьере оперной певицы, но житейская «лодка разбилась о быт». Мне достался лишь школьный хор и пение русских романсов на самодеятельной сцене...

6
На Первое Мая 1959 года я поехала в Пятовск. Я не ехала, я летела. Моя восторженная душа ожидала чуда. Ж. Р. назначил мне «решающее» свидание в Днепровской роще и на том самом месте, где десять лет назад мы слушали шёпот берёз и сердца наши бились гулко и часто, когда он нежно прикасался к моим волосам...

Это «было недавно, это было давно» – подумала я. Десять лет! За эти годы утекло много воды: счастливые, неповторимые студенческие годы, расцвет молодости, нагрянувшая любовь, разочарования, аплодисменты концертных залов...

У Ж. это время было далеко не лёгким: служба в армии, работа на заводе с одновременной учёбой в вечерней школе, получение аттестата, подготовительные курсы, поступление в Гомельский железнодорожный институт... Я начала работать, а Ж. учился только на первом курсе. Ему исполнилось уже 27 лет, и у него были девушки и, верно, была любовь, но на протяжении всех этих лет он писал мне письма, полные признаний моих «талантов» и восхищения мною. Он всегда советовался со мной в трудные моменты своей жизни, а я видела в нём надёжного друга, честного и какого-то домашнего.

Ж. приезжал ко мне на Новый год в Рославль из Гомеля, но наше решительное свидание мы перенесли под романтические берёзы Днепровки в весенний майский день.

Я приготовилась к этому, как мне тогда казалось, очень важному событию. Купила модное по тому времени габардиновое пальто бежевого цвета, в тон ему юбку и туфли на высоком каблуке.

...И вот я, очарованная поэзией ранней весны, иду по узкой дорожке к нежно-зелёным берёзам, протянувшим свои ветви к лазурному небу и ласковым лучам ликующего солнца. Из мшистой травы вспыхнули ярко-жёлтые первоцветы – примулы, воздух напоён пахучей свежестью и весёлым щебетом птиц.

Я иду на свидание... Моя душа трепещет от ощущения счастья... Мне хочется петь и смеяться, мне хочется любить... Мне хочется вернуться в ту страну далёкой юности, когда он целовал моё лицо, а сердце пылало и рвалось из моей груди...

...Однако чуда не произошло. Он шёл мне навстречу. Он улыбался, но на его лице не было восторга и радости, и я мгновенно поняла: всё кончено, он не тот, он какой-то другой, чужой... И я замолчала. Не хотелось говорить, не хотелось ему задавать вопросов. Стараясь придать встрече непринуждённый характер, Ж. собрал букет жёлтых первоцветов и сфотографировал меня сидящей на траве с ними в руках. Затем тихо сказал: «Маша, давай останемся дузьями»... Я встала и ушла, не оборачиваясь на его просьбу объясниться и оставив под берёзами букет жёлтых примул.
 
...Назавтра меня посетил Миша Стажков. Под вечер я пошла его проводить к поезду. Дорога шла через рощу. Оставив Мишу на полустанке, я возвращалась домой одна, как вдруг передо мной откуда-то появился Ж.

– Можно тебя проводить до дому? – обратился он ко мне.
– Нет. Я дорогу знаю. Сама дойду.
– Почему? Ты на меня сердишься?
– Между нами всё кончено. Прощай и будь счастлив.

И я быстро нырнула в темноту рощи. По небу плыли низкие тяжёлые тучи. Стояла непроницаемая тьма. Меня охватил ужас. Ушла из-под ног дорога. Я натыкалась на стволы деревьев и колючие кустарники, спотыкалась о корни лип и осин, падала, поднималась, плакала и пробиралась наугад, пока не вышла на край рощи с другой её стороны.

Я переживала полное фиаско несостоявшегося чуда.

Чтобы как-то избавиться от охватившей меня хандры, я решила: мне надо кому-то рассказать, мне нужны понимание и поддержка... и я назавтра поутру на велосипеде поехала к Мише Лазаренко в село Логоватое, где он учительствовал, – умный, честный, милый человек. Миша учился со мною в одном классе в педучилище, симпатизировал мне, а позавчера он гостил у Андрея и приходил меня проведать.
 
Моё появление на пороге школы в селе Логоватое вызвало у Мишки шок, но... разговор не состоялся. Он не спросил меня о цели моего непредсказуемого визита к нему, а я ждала именно этого вопроса, но Миша молчал, и, мне показалось, он даже испугался чего-то и хотел поскорее меня выпроводить за село. У меня пропало желание с ним общаться, посвящать его в глубины моих переживаний. Через час – полтора я уехала...

Я потерпела второе фиаско.
 
Начался дождь, когда я проехала только полдороги. Велосипед пришлось тащить на себе, ноги топали по грязи. И тут я дала волю своим слезам. Они ручьём текли по моему лицу и сливались с крупными каплями тёплого майского дождя.

Ударил гром. Надвигалась гроза. И вдруг я почувствовала, как моя растревоженная душа сбрасывала с себя камни, мне становилось всё легче и легче. Над головой громыхал гром, усиливался дождь, и я ускорила шаг. В моей голове пронеслось: я всё придумала сама, и сотканный моей фантазией мир людей, образов, ощущений непрочен и совершенно не нужен для моей жизни.

7
Первый год моей жизни в Рославле в основном был посвящён работе. Неудобство жизни на частной квартире, удалённость от родителей, отсутствие друзей и подруг, пожилые учителя, незнакомые люди на улицах – всё это ввергло меня в состояние одиночества и замкнутости. Я пыталась найти для себя увлекательное дело. Стала по субботам ходить на каток, но появляться там одной было как-то неловко. Пошла по объявлению в музыкальную школу заниматься вокалом, но преподаватель стал губить мой голос, убирая из него грудные обертоны и совсем не занимаясь низким регистром, в результате я стала терять драматический тембр и густоту своего голоса. Не специалист, я это поняла и оставила занятия. Появился поклонник, но он был человеком недалёким, неинтересным, и я перестала с ним встречаться... И единственные золотые нити, протянутые к моей душе, исходили от множества писем, которые я получала от моих подруг и друзей. Я их получала из Туркмении от Зои и другой Зои – Егорченковой, от Андрея Марченко, Жени Разъездного, Миши Лазаренко, Нины Сапроненковой и (не хочу далее перечислять) многих других, с которыми училась в школе, педучилище и институте. Вечерами я отвечала им, и это наполняло мою жизнь какими-то смыслом, впечатлениями и теплом.

Господи, о чём только не писали мне из Туркмении! В одном из писем на восьми листах Зоя Егорченкова рассказывала мне о работе в туркменской школе как об игре в театре абсурда. В классах вонь от немытых тел учеников, по-русски почти не говорят, так что втемяшить в их головы какие-то знания не представлялось возможным. Когда буквально на пальцах она объяснила им суть пьесы Островского «Гроза», девочка робко спросила:

– Учитель, скажи, Борис в каком училась классе?

Научила! Комментарии излишни. А уж когда прибегал в школу председатель колхоза и бежал по коридору школы, что-то выкрикивая по-туркменски, дети хватали с быстротой молнии сумки и выкатывались из классов на поле собирать хлопок. Так что моя работа в русской городской школе теперь казалась мне раем, тем более что до моей Валентины рукой подать.
Первой приехала в Рославль ко мне Валя. Сколько радости! Сколько разговоров! Не могу забыть, как мы пошли с ней пообедать в столовую. Съели борщ и котлету с картошкой, а она мне говорит:

– Возьми компот... насыщает...
 
Компот из нашей студенческой жизни!
 
Но чаще всего мы встречалась с ней в Починке у её матери. Тут я должна с любовью и благодарностью вспомнить о тёте Шуре. Полная, широколицая, с густым на щеках румянцем, всегда с улыбкой, она производила впечатление настоящей русской женщины. Всегда приветит тебя, накормит своими фирменными блинчиками, расспросит, посоветует, пригласит приехать опять... Добрейшая душа!
 
Отца Вали я почти не знала, но на похороны его приезжала. В лихолетье тридцатых-сороковых годов он прошёл через сталинские лагеря. Тогда ведь выискивали «врагов народа» по-всякому, достаточно было написать на человека ложный донос, и загремишь на Соловки! Вернулся оттуда он человеком больным и совершенно разбитым, потому и ушёл так рано в мир иной... Да... много претерпели родители моей подруги, наверное, поэтому полусиротское детство Валеньки сделало её очень серьёзной, задумчивой, закрытой...

У Вали были две прелестные сестры и два брата. Все способные, все получили образование. Особенно мне нравилась Лиза. Красавицей её не назовёшь, но сколько обаяния, интеллекта, романтизма было в ней! Рот, зубы, улыбка, манера говорить – ну, тургеневская героиня, да и только!
Вся семья Вали – люди добрые, порядочные, умные, и я чувствовала себя у них как дома.

В мае месяце, это был 1959-й, я поехала к Вале в Первомайский. Стояла дивная погода, бушевала в своём цветении весна, исступлённо пели птицы, кругом было молодо, зелено, пахучей сыростью тянуло с полей. Из окошка автобуса я любовалась торжествующей жизнью природы и радовалась своей молодости, неуёмной энергии, успехам в работе и предстоящей встрече с Валентиной. Как-то получалось, что мы всегда с ней понимали друг друга без лишних слов, я могла ей доверить самое сокровенное, потому что знала – Валя никогда не предаст, не подведёт, не осудит... Я отвечала ей тем же. Все на курсе считали её самой серьёзной и ответственной девушкой. Училась она отлично, не боялась первой взять билет, ответы её были обстоятельными и глубокими. Валя много читала, отличалась заметной эрудицией и любовью к учительской профессии...
 
Через полтора часа я приехала в Первомайский и на остановке увидела Валю. Она была в новом платье, вся светилась радостью – мы бросились навстречу друг другу, обнялись, и она потащила меня к себе на квартиру, где жила с девушкой, учительницей математики, из Смоленска. Тамары не было, она уехала на выходные домой...

Валя с восторгом рассказала о своей работе. Она вела в старших классах русский язык и литературу. Классы были средней наполняемости. Ребята были разные по способностям, но очень доброжелательные.

– Знаешь, Маша, они меня полюбили, хотя поблажек никаких я им не делаю, они мне доверяют, советуются, стихи наизусть учат, даже вне программы. Я поощряю их инициативу, ставлю «пятёрки», а они из кожи вон лезут... А на днях один мальчик положил на стол мне записку, и что он там написал? Объяснение в любви... Машка, как мне быть, как бы ты поступила на моём месте?

– Да... Ситуация не из простых... Я бы встретилась с ним наедине и поговорила бы по душам... Очень деликатно, с пониманием психологии подростка, ни в коем случае не поучай его, не читай ему мораль, это же первое и такое чистое чувство...

– Я так и сделаю. Мне приходится очень много работать, читать, учить стихи наизусть, писать планы уроков и проверять каждый день тетради, тетради... устала от них. Скорее бы отпуск! А как у тебя?

Я рассказала ей о своих маленьких детках второго класса, какие все они милые, с каким удовольствием с ними я работаю, а как они поют! На городском смотре художественной самодеятельности их трёхголосный ансамбль занял первое место.

– Мой хор тоже на первом месте среди хоров школ города... А директор, Валька, мне симпатизирует, делает комплименты, поощряет на педсоветах и смущает этим меня. Да ладно, чепуха это всё...
 
Мы лежали на кровати поверх одеяла, и разговорам нашим не было конца. А под вечер мы пошли гулять по посёлку. Я сразу в него влюбилась: со всех сторон стоял царственный лес. Мы приблизились к нему. На нас обрушилась целая симфония птичьих голосов. Как вкопанные мы стояли не шевелясь.
 
– Соловьи поют...
– Они сходят с ума... Боже мой!

Со всех сторон леса неслись трели соловьёв... Они щёлкали, свистели, трещали, выделывали виртуозные коленца, будто играли на струнах арфы или скрипки, то рассыпая золотые зёрна, то вытягивая серебряные нити, то роняя свои божественные переливы в наши души...
 
                Сладкой песнью меня оглушили,
                Взяли душу мою соловьи... –

прочитала Валя Блока и обняла ствол берёзы.
 
– Машка, ведь я влюблена... Я так счастлива, моя душа поёт вместе с вот этими соловьями...
– Что же ты до сих пор молчишь? Говори быстрее!
– Я познакомилась с ним зимой. Он студент. Умный. Романтик. Как это здорово – гулянье под голубой луной, искрящийся снег и стихи, стихи... Две недели сказки... а теперь я получаю каждую неделю от него письма, полные обожания и признаний...
– Замуж собираешься?
– Этот вопрос не обсуждался, и я об этом не думаю, не всё зависит от меня, Маша, да и не время ещё говорить об этом, а пока я его жду, очень жду!

Валя вся светилась от счастья. Её ясные глаза, казалось, поголубели ещё больше, она стала выше и изящнее, вот что делает с нами любовь! Я радовалась и была счастлива за Вальку!
 
Соловьи продолжали сходить с ума.

8
Запоминается всегда всё то, что происходит с тобой впервые: первый класс, первая учительница, первое свидание, первая любовь, первый поцелуй, первый... первая... и вот первый отпуск!

Я брожу по пятовским пригоркам, что над речкой, всматриваюсь в прекрасные дали, любуюсь бреющим полётом кружащегося в лазурном безоблачном небе коршуна, вдыхаю ароматы медовых трав... Хорошо! Солнце! Теплынь! Я усаживаюсь на горочке, подставляю своё лицо ласковым лучам солнца, закрываю глаза и блаженствую... как вдруг чувствую рядом чьи-то шаги и прерывистое дыхание. Окрываю глаза – и... о Боже! Зоя! Шок!

– Зоенька... ты на крыльях с небес спустилась, что ли? Откуда? Когда? Как ты оказалась здесь?
– Не с небес, а из Туркменистана! Приехала оттуда неделю тому назад, осмотрелась в своем посёлке Зелёная Роща и скорее к тебе! Я же из твоего письма узнала, что ты отпуск проводишь дома, ну и нашла... язык до Киева доведёт!

Мы обнимались, смеялись, плакали от радости! Такая долгожданная встреча!

...С Зоей мы очень близки по жизни: обе из Брянской области, обе из многодетной крестьянской семьи, обе закончили педучилище и учились в одной группе в институте... жили вместе, ели из одного горшка... В доме родителей она была незаменимым работником у престарелых отца и матери, так как она была младшей из сестёр, а старшие уже разъехались. Зоя всё делала по дому: косила, заготавливая корм корове на зиму, жала, резала торф на болоте – необходимое топливо в крестьянском быту, кормила скот, полола огород, стирала, мыла... в общем, мне это всё так понятно! Да ещё Зоя всегда была круглой отличницей и в школе, и в педучилище, и в институте. Но самым восхитительным её качеством была неподдельная доброта. Когда мы жили вместе, сёстры ей присылали ценные посылки с колбасой, маслом и сухим молоком, и Зоя все эти вкусности выставляла на общий стол, живя в общежитии, и упрашивала нас не стесняться и есть их, ведь она же не платила за эти продукты денег! Таким был аргумент нашей бескорыстной и добрейшей Зоеньки.
На курсе Зою любили преподаватели за её способности и трудолюбие. Она легко запоминала стихи, даты, исторические факты, премудрости старославянского языка, писала научного толка рефераты, и историк Неманов советовал ей идти в науку. Зоя добилась исключительно своей настырносью второго разряда по спортивной гимнастике, ей декан поручал важные дела, и со всем она справлялась легко.

Но больше всего Зоя пользовалась авторитетом у ребят, многие в неё были влюблены. К примеру, Марочкин Коля. Он сохнул по ней, а она – никакого внимания, все подсмеивались над Коленькой, и он всё чаще стал прикладываться к спиртному...

А Зоя, хоть красавицей и не слыла, но была обаятельна: постоянная на лице улыбка, мягкая интонация голоса, смеха, доброжелательность к людям и искренность по отношению к ним – всё это располагало к ней всех, кто с нею общался.

Мы с Валей знали, что сердце Зои принадлежит только одному человеку – её однокласснику и односельчанину Мише Грибушину. Их дружба прошла через многие испытания, порой казалось, что она уже на грани разрыва, не просто так Зоя уехала в Туркмению на работу, но разве можно убить настоящую любовь? Счастливым аккордом зазвучала она теперь, когда Зоя возвратилась из солнечного края.

...И вот она стоит передо мною на пятовском лугу... Стоит, смеётся и плачет от счастья.

Дома, пообедав, Зоя поведала мне историю первого года своей работы и судьбы.

9
...Я еду в Первомайское. Валя просит меня поприсутствовать на её открытом уроке, ей хочется посоветоваться со мной в подборе музыкального фона к преподносимому материалу. Тема урока в 9 классе – «Дуэль и смерть Лермонтова».

Прослушав несколько грамзаписей, мы решили использовать игру на скрипке  Паганини.

Школа в Первомайском типовая, везде чистота, на подоконниках цветы, стены коридоров украшены рисунками школьников. На урок к Вале приехали учителя из соседних школ общего методического объединения. Моя Валюша волнуется, она красиво одета, причёсана. Класс уже подготовлен к уроку: на столе стоит большой портрет Лермонтова, а  на стенде выставлены иллюстрации к его произведениям.

...Урок начали ученики чтением стихов Лермонтова. Девочка вступает в разговор первой:

                Не смейся над моей пророческой тоскою,
                Я знал: удар судьбы меня не обойдёт,
                Я знал, что голова, любимая тобою,
                С твоей груди на плаху упадёт...

И далее включается скрипка, под смычком великого музыканта она плачет, а мальчик продолжает читать:

                Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
                Мне в мире не найти, – настанет час кровавый,
                И я паду, и хитрая вражда с улыбкой очернит
                Мой недоцветший гений, и я погибну без следа
                Моих надежд, моих мучений...

Скрипка стихает, и диалог продолжает учительница:

«Лермонтов выстрелил в воздух, но Мартынов поступил как убийца: подошёл к Лермонтову и выстрелил прямо в грудь. Поэт упал, как подкошенный, не сделав ни одного движения. И в этот момент раздался удар грома, сверкнула молния, и разразилась гроза. Взбунтовавшаяся природа пела вечную память новопреставленному рабу Михаилу»...
 
Скрипка заплакала опять, и на фоне грустной мелодии учитель продолжает:
«...». Потом гроза прошла, стало тихо-тихо (скрипка стихает). Лермонтов лежал у подножия Машука, и Кавказские горы, воспетые русским поэтом, теперь охраняли его покой. Наутро в чистой белой рубахе поэт лежал в своей крохотной комнате. У порога замер часовой. Росла гора цветов. Толпились люди. Плакали дамы в чёрном»... (Подходит девочка к портрету Лермонтова и ставит около него зажжённую свечу). Уже кто-то всхлипнул, у девочек в глазах стояли слёзы.
А ученик под музыку Паганини подхватывает траурную ноту момента:

                Погиб поэт! Невольник чести,
                Пал, оклеветанный молвой... (и так далее, до конца).
...

Вот так на одном дыхании ученики и учитель говорили о дуэли и смерти великого гения России. И я подумала: как моя Валюша добилась такого артистизма и лёгкости в ведении урока, каким же она обладает даром общения с подростками, умело импровизируя и заставляя свою маленькую аудиторию плакать?!

Но самым интересным и неожиданным был Валей приготовленный для меня сюрприз, о котором я и не предполагала. За десять минут до конца урока Валя представила всем меня как исполнительницу романсов на стихи Лермонтова, и меня попросили спеть. Я так растерялась, что перезабыла все слова, но самое устоявшееся в моей памяти всё же спела: «Ночевала тучка золотая», «В минуту жизни трудную», «Белеет парус одинокий». А потом на правах гостьи я попросила разрешения выучить с классом «Бородино» и спеть вместе. Я показала мелодию, и все присутствующие, в том числе и учителя, спели несколько куплетов этой прекрасной народной песни. Красивый и неожиданный конец.
На такой оптимистической мажорной ноте мы с Валентиной вдвоём закончили урок, а придя домой, укатывались со смеху, приговаривая: обманули дурака на четыре кулака...

Вот так начинались наши трудовые будни и праздники одновременно.

10
Мы с Зоей лежим на чердаке на пахучем сене в Пятовске, куда она приехала ко мне после первого года работы в Туркмении. Нам так хорошо! В раскрытую дверь чердака видны плывущие по небу облака, зелёный луг и вербы, склонившиеся над речкой. Веет прохладой, свежестью, и ароматы луговых трав свежескошенного сена у нашего изголовья несут нам блаженство и покой. Я прошу Зою рассказать мне о Туркмении и её работе.
«Я работала в средней школе в кишлаке района Ильясы Ташаузской области. Мне дали сразу русский язык и литературу в старших классах, – начала Зоя, – и тут-то я поняла, что меня ждёт... Знания у учеников на нуле, о грамотности говорить не приходится, русскую речь понимают с трудом. В течение всего учебного года я пыталась их чему-то научить, но тщетно. Я поняла, что в 10-х классах экзамены не сдадут, и тогда я написала шпаргалки для всех, предугадывая возможные темы. И в цель попала!

Но самым интересным на этом экзамене было то, что присутствовал инспектор из министерства республики. Взял сочинения и стал читать, подхваливая учеников:

– Ах, какое прекрасное сочинение написал Байрам! А Гульнара! Это же литературное произведение!

Всё он понимал, но жизнь там строится на лжи, я молчала и улыбалась.
Когда же началось застолье в честь важной персоны и я поняла, что инспектор положил глаз на меня, я ушла в соседний кишлак, где жили и работали наши девчонки. Назавтра он не смотрел в мою сторону. Такие азиатские нравы: мужики сидят в ресторанах, а их жёны горбатятся в полях и домашнем хозяйстве... так и здесь: я должна была ублажать своего начальника, а не получилось...».

Я спросила, как складывались её отношения с родителями, учениками. И Зоя поведала мне, как гладили по щекам её старухи, приговаривая слово «якши», и как она ходила с учениками на арык купаться, она много рассказывала им о России, лесах, ясных зорях, зелёных лугах... о Москве, Смоленске, войнах и победах... Дети всегда любознательны и активны, и в кишлаках они такие же. Зоя расставалась с ними с болью в сердце, но возвращаться сюда не собиралась, хотя её уже перевели на место завуча в городскую школу.

«Джепов, заведующий районо, на прощанье мне сказал: «Передайте привет маме и папе, забирайте их с собой и возвращайтесь. Мы будем вас ждать», – рассказывала Зоя, закругляя своё повествование о солнечном Туркменистане.

– Видела ли ты Грибушина? – робко поинтересовалась я.
– Нет... Пока нет...
 
И тут я решила активизировать этот процесс. И получилось! Воссоединение любящих сердец состоялось!
 
Миша Зою встретил в Брянске. И какие там обиды! Какие недоразумения! Затрепетало Зоино сердечко... и была только летняя звёздная ночь, и туманный берег Десны, и ласковые руки, горячие губы влюблённого Мишеньки, и пустившаяся в пляс душа Зои... В спины им неслась песня рыбаков:

                Приду домой, а дома спросят:
                «Где ты гуляла, где была?»
                А я скажу: «В саду гуляла,
                Цветочки алые брала...».

Вскоре Зоенька и Миша поженились. Пришло первое письмо, полное романтики и очарования:

«Милая моя Маша!

Ты не знаешь, отчего в неглубоких родных речках вода такая светлая и прозрачная? Разве можно их сравнить с мутными арыками выжженной солнцем туркменской земли? Каждым утром, выгоняя корову на росный луг, я любуюсь ясными зорями, задумчивым лесом вдали, и моей душе становится легко, меня охватывает восторг в этой безлюдной деревне, я счастлива... судьба послала мне любовь, а работа... шут с ней, пока Миша будет работать агрономом в колхозе, я – в Новосёлках, в сельской школе, а дальше время подскажет, как нам быть и где жить...».

В ноябре 1959 года Зоя приехала ко мне в Рославль... Она была беременна.

11
Прошли три года... Эх, дороги! Опять вы нас развели в разные края, далёкие и чужие...
 
Валентина навсегда оставила Первомайский посёлок и, правда, не в карете, как Чацкий, а на поезде дальнего следования уехала в Якутск «искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок». Там было к кому: её сестра Лиза работала в Якутске на высокой должности.
На Урале мне приходилось бывать, а в Сибири – нет, поэтому мне трудно представить те условия, в которых оказалась моя подруга. Обратилась к рассказам Астафьева, Шаламова, Оливера Кервуда, но реально почувствовать этот мир не смогла. Тогда я стала перебирать старые письма давних лет, надеясь найти среди них Валины шестидесятых годов. И мне повезло. Одно из них было датировано 15 февраля 1962 года.

«...Машка, родная моя!

Я на краю света! И ты так далеко от меня... Не писала тебе целую вечность, потому что не хотелось добавлять к твоей грусти свою... всё стараюсь приспособиться к новым условиям быта и работы, но всё не так просто.

Что тебе сказать? Якутск сродни Рославлю или Починку: дома, в основном, одноэтажные, но теперь застраивают и новые микрорайоны из типовых многоэтажек. Река Лена отошла от города, чему рады жители, которые ранее терпели половодье и размывы своих огородов и домов.
Приехала я в августе, ещё лето гуляло по Якутии. Оно здесь короткое – наступает быстро, торопливо и так же неожиданно уходит. Но в июле, говорят, солнце здесь горячее, небо очень синее, а в воздухе висит плотный запах лиственницы и кедрача. И зори здесь ясные, светлые, но более всего меня поражает кроваво-красный цвет луны на тёмно-синем небе, и тогда по земле стелются безмолвные длинные тени...

Сейчас здесь стоит лютая зима. Мороз около пятидесяти градусов, спасает лишь то, что нет в такую стынь ветра. Выхожу на улицу – лицо всё закрываю, оставляю только щель для глаз, иначе отморозишь щёки и нос. Дыхание похоже на выхлопы паровозного пара, белого и густого. От мороза болят глаза. Приобрела якутскую обувь, варежки и прочую дребедень, чтобы не отдать здесь концы. А уж если разгуляется буран, не высунешь носа, иначе ледяная крупа, подобно свинцовой дроби, засечёт тебя напрочь.

У меня старшие классы. Дети хорошие, добрые, спокойные, умеют слушать, всегда выполняют домашние задания. В этом плане работать здесь интереснее и легче, чем в Первомайской школе.

Но, милая Маша, поселиться здесь навсегда я не хочу. Зачем мне эти жуткие холода? Жизнь в этих условиях превращается в сплошной кошмар. Я приеду домой и буду искать работу в средней полосе. Есть и ещё одна причина... но об этом я расскажу тебе при встрече.

А пока я жду от тебя пространного письма с новостями обо всех наших, кто где после трёх лет работы обосновался, что у Зои, где Войтенков, Мосальцев, пишет ли тебе Медведев, Рита, Надя Молоткова и другие из нашей группы? О себе напиши всё подробно...

Привет тебе от Лизы. Целую. Всегда твоя Валька.
15 февраля 1962 года».

....А в июле Валя была уже в Починке, и я полетела к ней на её зов.
Валя выглядела как-то по-другому: похудела, постройнела, покрасивела. Когда наши эмоции поугасли, она без умолку рассказывала мне о якутском крае, о красоте сибирских лесов, суровой и жестокой зиме и прелестях короткого лета.
 
– Сколько там грибов и ягод! Но мошкара заедает, без сетки лучше не показывайся в тайгу, это я испытала на себе! Ах! Да ну её эту тайгу с комарами! Буду искать работу здесь, лучше нет нашей полосы...
– Валя, расскажи мне то, о чём ты не захотела мне написать. Не собираешься ли замуж?
– Замуж? Не знаю, но я переписываюсь с хорошим молодым человеком. Меня познакомила с ним Тамара в Первомайском. Зовут его Женей. Когда он приехал в отпуск к родителям из армии, то познакомился с Тамарой и стал с ней встречаться. Очень скромный, застенчивый парень, с душой романтика. Образование у него среднее, окончил техникум, после армии собирался учиться в институте...
– Почему собирался? Он ещё не демобилизовался? – поинтересовалась я.
Валя молчала. Что-то не располагало её к откровенности, но, подумав, она всё-таки поведала мне грустную историю:

– Женя в армии попал в нелепую ситуацию. Произошло ЧП, и Жене приписали в нём соучастие, он был комсоргом, значит, отвечай, кому это охота разбираться! В общем, Женю посадили совершенно невиновного, его романтика подвела, она разбилась о людскую подлость. Это один удар в его судьбе. Второй – это замужество Тамары. Она сразу вышла замуж. Мне его так стало жаль – хороший парень, чистый, добрый, умный, но слишком наивный, и я подумала: может сломаться в той обстановке, и по просьбе Тамары я ему написала хорошее тёплое письмо...

С тех пор мы переписываемся. О любви говорить рано, но, если я устроюсь на работу и если всё получится, как я задумала, я съезжу к нему, за этот год одиночества в Якутске я привыкла жить с ним в сердце... Суди, как хочешь, Машка, но вот всё так получилось...

– Какой же ты совершила подвиг, Валька! Ты спасла его душу, вселила надежду и веру в будущее, это не забывается, ты уже его любишь, я это вижу!

– Не знаю... Просто хочется человеческого счастья, тепла, ласки... Я столько пережила, и я разве не имею права быть счастливой? Иметь любящего мужа, детей? Я буду его ждать... Он просит меня об этом. Два года пробегут незаметно, но жить с надеждой лучше, чем без неё...
Так мы говорили и говорили. Я рассказала о своей любви... Я собиралась замуж за Самуила, вот только он должен получить бумагу из суда о разводе с первой женой.

...Через месяц Валя уехала в Калининградскую область, именно в то лето приглашали учителей туда на работу. Вале предложили работу завучем в одной из школ города Нестерова, и она согласилась... Длинные вёрсты развели нас опять... Эх, дороги!

12
Судьба ко мне временами была благосклонна. Она дарила мне верных и преданных подруг, без существования которых я не представляю и сейчас своей жизни. Я уж не говорю о Вале или Зое. Эти мне роднее всех родных. Но вот Лёлечка... Как не сказать о ней?..

...Я сижу в учительской, уткнувшись в сочинения, как вдруг заходит директор школы с незнакомой молодой женщиной и обращается ко мне:

– Мария Александровна, я привёл Вам подругу, познакомьтесь.
– Лёлька, – представилась она, широко улыбаясь.
– А я Маруся, но на Смоленщине меня стали звать Машей.

Так мы и познакомились.

...Что-то в ней было загадочное. Она сразу затянула меня в сеть своего разговора, и я  доверительно рассказала ей о себе, а через час мы уже смеялись, и я пригласила Лёлю к себе в гости. Я долго размышляла: в чём секрет её обаяния? Потом поняла: она чертовски хороша и обладает даром убеждения, как настоящий психолог.

...Нет, она не была красавицей, но что-то было в ней такое, что делало её очаровательной. Вся прелесть её лица была в широкой улыбке и подвижной мимике: у неё был красивый рот с припухшими губами и крупными белоснежными зубами, тонкая белая кожа с густым румянцем во всю щёку, русые волнистые волосы и лёгкая походка.

Лёля была замужем, у них рос малыш Андрюша, но муж её любил выпить, а потом, когда они развелись, он где-то в пути замёрз, будучи пьяным. Но это случилось позже, а в Рославле была нормальная семья, я часто у них бывала, мы посещали вечера отдыха на заводе, где работал её муж, месяца два я у них жила, пока получила комнату.

Лёля познакомила меня с Самуилом, и я стала с ним встречаться. Так что Лёлечка в моей судьбе сыграла «роковую» роль.

Я очень любила Лёлю. Умная, весёлая, добрая, она нравилась всем, в том числе и мужчинам. Поклонники настойчиво её добивались, но Лёля была непреклонна, хотя монашкой её не назовёшь. Нас объединяло с ней родство душ, мы понимали друг друга с полуслова и не могли жить, чтобы не видеться каждый день. Она была настоящим психологом. Случись что с тобой неприятное, она твою беду рассеет по ветру, разубедит, обратит твои проблемы в смех, и камень упадёт с твоей души. Её речь была бесконечной цепью узелков и представляла эмоциональный монолог, перемежающийся со слезами, смехом, меняющийся в интонациях и диалогах. Люди тянулись к ней за советом и ценили её талант красноречия. Моему мужу нравились немногие женщины, но Лёльку он обожал.

Когда семья Лёли распалась, она уехала в Ленинград... С её внешностью, вкусом, умением понимать людей, даром речи – ей бы блистать в салонах светского общества, но салоны закончились в 1917 году, а в советское «светское» общество нас не приняли тоже.

Лёля вышла замуж за рабочего парня из Вологды, они в Ленинграде купили кооперативную квартиру, родился сын... вот так и разошлись наши дороги.

Эх, дороги!..

Когда я бывала в 80-х годах в Зеленогорских санаториях подряд три раза после болезни, мы встречались с Лёлей, она приезжала ко мне, я – к ней. Ходили по музеям, катались по Неве, посещали парки и фонтаны, слушали концерт знаменитого баритона Захарова и смотрели спектакль в театре имени Горького. Мы были счастливы. Я пообещала ей приехать в Солнечногорск, где Лёля всегда с семьёй отдыхала, но судьба распорядилась иначе.
 
В 1994 году Лёля смертельно заболела – рак мозга. Операция не помогла. Она умерла в мучениях. Я об этом узнала после её смерти от Ольги, соседки по лестничной площадке. Она мне написала, что Лёля в гробу была так же красива, как и в жизни.
 
Ей было только 59 лет... Наша дружба продолжалась тридцать четыре года...

13
Валя за Женю Василькова замуж вышла. Дождалась. Сдержала слово.
Я видела его два раза. Первый – на фотографии: там он с Валей – смеющийся, коренастый, крепкий. Второй раз – в Починке, куда я приехала к ним в гости. Женя мне понравился: улыбчивый, симпатичный, предупредительный. За столом мы с ним пели песни, шутили, смеялись. У него красивый баритон и хороший музыкальный слух, в общем, я порадовалась за Валю, она обрела своё счастье. Слава Богу!
Но эти расстояния... и такие редкие встречи! А годы, «как птицы, летят»...

Валя родила двух славных ребятишек – Женю и Олю. Помнится, Валя с пятилетней Олей провожали меня на вокзал в Починке, девочка так была похожа на отца!

Работая в школе, Валя отдавала ей много сил и здоровья. Способная, ответственная, предельно честная, она каждый день проверяла горы ученических тетрадей, писала планы, готовясь к урокам, когда засыпали дети, а ещё готовка, стирка, уборка – и всё на одни руки, и учёба детишек, и магазины с сумками, и забота о муже...

Но Валя со всеми этими тяготами справлялась. В школе её ценили, ученики – обожали, в доме всегда был порядок, собственные дети учились отлично, муж работал и был предан семье, трудно – да, нелегко, но так жили почти все в наше время. Главное – дети. Скромные, воспитанные, домашние... Мне так хочется, чтобы они по-настоящему были счастливы!

...В последний раз я видела Валю в 2005 году. Она заезжала ко мне по дороге в Калугу, куда ехала к сестре Лизе. Тогда мы собрались вчетвером: я, Зоя, Валя и Тамара. Эта встреча была очень трогательной. Нас захлёстывали эмоции со слезами и объятиями, мы не чувствовали прожитых сорока семи лет и по-прежнему, нам казалось, были молоды и счастливы. Каждая из нас рассказывала о пережитом – о семье, работе, здоровье...

Валя показывает фотографии своих домочадцев:

– Вот это Женя, мой муж. Он недавно умер от тяжёлой болезни... До сих пор он мне снится во сне... подарил мне свою любовь, детей, трезвое понимание жизни, и другого не нужно было мне мужа. А вот это моя доченька Ольга. Она закончила школу с медалью, затем выучилась на медика и работает в больнице. Это Яшка – мой внук, хитроумный и талантливый, прекрасно поёт, танцует и за словом в карман не полезет... Это Женя младший, сын. Недавно женился, работает... а я работала, работала, но больше сил нет, теперь воспитываю внука...
Мы говорили почти всю ночь. И только потом вспомнили, что наша жизнь вышла на финишную прямую и что скоро придётся «бренные пожитки собирать»... Назавтра все разъехались, но душа моя была переполнена ощущениями молодости, любви и благодарности судьбе, подарившей мне любимых подруг...

Сейчас Валя, несмотря на возраст, бодра, оптимистична и верна нашей дружбе.
 
Вспоминается, как в общежитии, распивая чаи, мы пели наши песни. Валя запевала всегда одну и ту же, свою любимую:

                Летя-ят у-утки... ле-етят у-утки и два-а гу-уся...
                Ой, ко-ого люблю, ко-ого люблю-ю,
                Не до-ожду-уся...

Милая, моя родненькая! Это не утки летели, а плакала твоя настрадавшаяся душа по неразделённой любви, и теперь, когда я думаю о тебе, почему-то эти утки до сих пор кружатся в моей голове, и душа моя всё летит и летит за ними, этими утками с гусями, и боль сжимает моё сердце, потому что нельзя вырвать из него то, что проросло корнями где-то в тебе глубоко, как бы мы этого ни хотели...

Эх, дороги! Вы разлучили нас, вы заставили наше маленькое счастье прятать в почтовые конверты и телефонные трубки и постоянно напоминаете нам, что дороги могут закончиться тоже...

14
...Я пою... пою, и душа моя рвётся из груди...
Я страдаю... потому что невозможно спеть этот романс без страданий. Думается, что у А. Толстого, написавшего эти стихи, и Чайковского, положившего их на музыку, выкатилась не одна слеза на лежащую перед ними бумагу.

                Кабы знала я, кабы ведала,
                Не смотрела бы из окошечка
                Я на молодца на удалого,
                Как он ехал по нашей улице,
                Набекрень заломивши мурмолку...
                Как лихого коня буланого,
                Звонконогого, долгогривого,
                Супротив окон на дыбы вздымал...

                Кабы знала я, кабы ведала,
                Для него бы я не рядилася,
                С золотой каймой ленту алую
                В косу длинную не вплетала бы...
                Рано по свету не вставала бы,
                За околицу не спешила бы,
                В росе ноженьки не мочила бы,
                На просёлок тот не глядела бы,
                Не проедет ли тем просёлком он,
                На руке держа пёстра сокола...
                Кабы знала я, кабы ведала...

                Кабы знала я, кабы ведала,
                Не сидела бы поздним вечером,
                Пригорюнившись, на завалинке,
                На завалинке близ колодезя,
                Поджидаючи да гадаючи,
                Не придёт ли он, ненаглядный мой,
                А-а-а-ах!

                Не придёт ли он, ненаглядный мой,
                Напоить коня студеной водой...
                Кабы знала я, кабы ведала...
                Кабы знала я, кабы ведала...
                А-а-а-ах!

Я выучила этот романс с голоса Елены Образцовой, моей любимой певицы.

...Девушка-героиня оплакивает свою утраченную любовь, динамика и драматизм музыки нарастают, и повторяющийся шесть раз рефрен «кабы знала я, кабы ведала» звучит как вздох страдающей души, как причитания по неутешному горю.
 
Романс по исполнению технически труден, но я старалась подражать великой певице, потому что не училась у профессионала по вокалу, и только пример и собственная интуиция помогли мне спеть этот романс достойно.

...Ах, пение было моей главной страстью, но уровень самодеятельной сцены меня не устраивал. Я понимала, что вокал – это такое же искусство, как живопись или игра на виолончели, поэтому без школы пения, без грамотного руководителя петь мне не хотелось, и только с появлением в Рославле Тамары, преподавателя музыкальной школы, прекрасной исполнительницы вокальной классики, я стала принимать участие в подготовке музыкально-тематических вечеров в образовавшемся клубе «Гармония» при Выставочном зале Рославля.

Мне было поручено писать сценарии литературно-музыкальных композиций. Чего надо было добиться? Зрелищности, динамики, сочетая воедино высокое поэтическое слово с музыкой, романсом, песней... И этого я добилась. По моим сценариям были поставлены литературно-музыкальные представления, которые походили скорее на спектакли: «Старинный романс», «Души моей царицы» (по лирике Пушкина), «Белеет парус одинокий» (по лирике Лермонтова), «Тургенев и музыка», «Поём Есенина», «О, Время, погоди!» (по лирике Тютчева), «Песни военных лет», а также Духовная музыка – это лишь некоторые темы наших вечеров.
Конечно, в числе других солистов пела и я. Особенно мне полюбились романсы Чайковского: «Кабы знала я», «То было раннею весной», «Средь шумного бала». «Не пой, красавица, при мне» Рахманинова, «Ночь» Рубинштейна и многие старинные романсы, народные песни на слова Есенина.

А дуэты? С Тамарой Яковлевой они звучали грамотно и мощно: «Не искушай» и «Вы не придёте вновь» Глинки, дуэты Лизы и Полины, Прилепы и Миловзора, Ольги и Татьяны, «Слёзы» Чайковского, «Вам не понять моей печали» Гурилёва, «Ночи безумные» Харито и другие.

Какое это счастье – петь на сцене! Я благодарю судьбу за то, что она наградила меня сильным и красивым сопрано и дала возможность почувствовать себя певицей хотя бы на самодеятельной сцене. Слушая современную эстраду, удивляюсь, во что превратилась сцена: выходят красивые парни и девки и шепчут в микрофон. Ни голоса. ни смысла, ни настоящего вокала. Вот у Анны Нетребко голос – оперной дивы – это голос! У той же Образцовой, Милашкиной... но это большие оперные голоса... Не всем дано летать!

15
...На какое-то время моя переписка с Зоей оборвалась. Куда унесла её судьбина? Я пустилась в розыски. Пишу директору школы – он адреса Грибушиных не знает, но даёт адрес сестры, и колесо завертелось. В конце концов Зоя нашлась. За это время она поменяла несколько мест работы: Малоярославец, Узловая, Оболенское, Серпухов. Миша закончил институт, сделал себе карьеру до начальника отдела материально-технического снабжения на заводе тяжёлого машиностроения. А Зоя продолжает нести тяжёлый крест учителя и домохозяйки одновременно. Но она всё успевает сделать: сварить, убрать, постирать, проследить за учёбой сына, подготовиться к урокам, проверить кучу ученических работ... Господи, да учителя поймёт только учитель. Если хочешь достичь успехов, сначала добейся идеальной дисциплины на уроках и овладей предметом, который ведёшь, уроки веди вдохновенно и с самоотдачей, будь требователен и добейся расположения к себе учеников. Не жалея сил и времени, Зоя всего этого добилась и стала прекрасным педагогом. Её награждали, распространяли её опыт в методических журналах, на экзамене по истории у Зои Андреевны присутствовал министр просвещения РФ Прокофьев и задавал вопросы ученикам. Девятнадцать из них получили пятёрки и только пятеро – четвёрки. Зоя произвела фурор на весь педагогический мир Серпуховского района.
 
Нелегко достаётся учителю кусок хлеба. Нужно постоянно работать над собой и быть всегда в поиске, уметь импровизировать на уроке и давать знания с артистической лёгкостью. И, конечно, быть всегда подтянутым, свежим, обаятельным.

Пятьдесят один год своей жизни отдала Зоя школе. Как-то я спросила у неё:

– Зоя, что ты считаешь главным в преподавании истории или обществознания?
– Развитие мыслительных способностей ребят: на основе исторических фактов я всегда стремлюсь выстроить закономерности общества, и со временем это должны уметь делать ученики, только тогда можно добиться осознанного усвоения материала.
– Как сдают твои ученики ЕГЭ?
– В общем, хорошо. В прошлом году получили четвёрки, а в этом... боюсь – провалят, очень ленивые и бездарные, хоть их и немного.

...Так год за годом моя подруга совершенствовалась как учитель и работала честно и по совести. Её высоко ценят все: начальство, коллектив учителей и ученики. Да вот подкралась незаметно старость, но Зоя и в 76 лет получше любой молодой...

Я горжусь моими подругами: отличницы, прекрасные учителя, у них способные дети, понимающие их мужья.

Я так рада, что хоть одна дорога сблизила нас с Зоей. Я бываю у неё, она – у меня. Конечно, не так часто, но и то лучше, чем где этот Гусев в далёкой Пруссии и где эта граница с Литвой, чтобы добраться до Валюши... Видно, мне не придётся побывать у неё...

16
Я живу в Зеленограде всего восемь лет, и дороги нашей дружбы теперь соединились в нём.

На этом белом свете хороших людей больше, чем негодяев. Перебираю в памяти всех, кто встретился мне на моём жизненном пути. И что же? Среди них нет недостойных никого. Когда я училась в педучилище, дружила со многими, но настоящими подругами назову троих.

С Симой Бондарь жила на одной квартире: спали на одной койке, варили один горшок картофельного супа с салом на двоих, сидели за одной партой, доверяли сокровенное друг другу. Девочка скромная, умная, с красивыми кистями рук и украинским акцентом в речи – родом она была из Черниговской области. Но судьба обошлась с ней жестоко. Сима заболела тяжёлым недугом – неподвижносью позвоночника, она умерла молодой, ей было чуть более тридцати лет, в доме инвалидов в Новгород-Северском. До сих пор чувствую свою вину перед ней, что не навестила её в самую трудную для неё минуту. Прости меня, моя милая и родненькая Симочка...

Кочергина Вера до сих пор остаётся моей любимой подругой. Высокая, белокурая, хохотунья, с очаровательной улыбкой на лицё, добродушная и искренняя, она всегда была в центре внимания любой компании. По окончании педучилища поехала по зову сердца на работу в Хабаровский край, но обосновалась, выйдя замуж, в Брянске и пятьдесят лет своей жизни отдала обучению маленьких детей начальной школы.

Я часто встречаюсь с Верой и Надей Власенковой, когда еду из Стародуба в Рославль. Мы собираемся вместе, поём песни, вспоминаем нашу юность, учёбу, учителей и забываем о нашем некомсомольском возрасте... как вдруг Вера запевает:

                По Дону гуляет, по Дону гуляет,
                По Дону гуляет казак молодой...

И мы дружно подхватываем:

                А там дева плачет, а там дева плачет,
                А там дева плачет над быстрой рекой...

Поём и поём...

Какая эта чудесная песня! Лёгкая, свободная, мы её очень любим и поём с удовольствием. А вечером, ложась спать, мы с Верой ещё долго говорим и обсуждаем наши житейские дела и обе переживаем о нашем скором расставании на неизвестное время.

У Веры хороший муж, красивые взрослые сыновья, выросли и внуки, только вот горе никогда не обходит нас. Сначала погиб её любимый внук, а год назад умер и Станислав – Верин муж. Бедная Вера! Как можно всё это пережить, откуда взять сил и здоровья, чтобы не сломаться самой и ходить по этой земле...

Я очень люблю мою верную подругу! Своей чарующей улыбкой и заразительным смехом Варька (это её настоящее имя) поднимет настроение любому, с ней всегда легко, вольготно, и уж точно не обидит, не предаст, не обманет.

Милая Вера! Задержись подольше в этом мире, будь здорова и счастлива по возможности, всегда меня жди, и я не обману твоих надежд!

Живёт в Брянске ещё одна моя подруга – Нина Смольская. Из Янькова, это такая деревня через речку от моего села Пятовск. Ниночка – подруга со школьной скамьи. Учились в одном классе, ходили по одним и тем же дорожкам, носили кошёлки с провизией по шляху в Стародуб во время учёбы в педучилище, а летом гуляли по луговым тропинкам, подолгу стояли на мосту и слушали шум падающей воды, вдыхая густой туман над речкой. Если нас преследовали сельские «кавалеры», мы убегали и прятались в таинственных и тёмных яньковских улочках, а потом Нина заразительно смеялась, радуясь нашей победе в состязании с преследователями.

Нине пришлось много пережить: трагическую смерть мужа, затем отца и брата, но Бог послал ей кусочек счастья – хорошую дочь Свету, умницу, безумно любящую свою мамочку, и внучку, в которой Нина души не чает.
Нина – учительница. Сорок лет она преподавала математику сначала в поселковой школе, а затем в Брянске. Я всегда навещаю Нину, она ко мне приезжала и в Рославль, и в Зеленоград, когда она была у дочери, живущей в Дмитрове. Так и живут две учительницы. Мать и дочь. Нина и Света. Две подруги. Мои – тоже.

17
Я бегу к автобусу встречать Томочку Бочкину – мою смоленскую девочку, с которой училась в одной группе. Узнаю ли я её? Ведь мы не виделись со времён окончания института, около сорока семи лет. Она тогда уехала в Туркмению, спрятав в кулачок своё влюблённое сердце. Кого она любила более? Володю, молившегося на Томочку, или романтика с гитарой, студента-медика Толика? Так и сбежала от себя и домашнего комфорта туда, где «оскорблённому есть чувству уголок» и много солнца... и вот теперь я ищу глазами в толпе людей мою Томочку, приехавшую ко мне из Москвы по первому моему зову. Мы с Риточкой Рыбаковой через паспортный стол нашли её совсем недавно, когда прошла по сути жизнь. Пути Господни неисповедимы! И вот я вижу... вижу её и узнаю в той маленькой женщине нашу Томочку!

– Томочка! Да ты ли это? Какое счастье – встретились!

Мы плачем от нахлынувших чувств.
Дома мы пьём вино и взахлёб, перебивая друг друга, рассказываем о себе.

– Знаешь, моя жизнь и работа в Туркмении были полезным опытом как в школьной практике, так и проверкой моих чувств к моим поклонникам. Мне шли любовные письма, я на них отвечала, но решила так: кто меня встретит в Москве, с тем и останусь... Встретил Вовочка, и ты видишь: я с ним до сих пор.

У нас хорошие дети, взрослые внуки, мы всех их обеспечили квартирами, разменивая их, съезжаясь и разъезжаясь. Конечно, не всё так хорошо, как нам хотелось бы, проблемы остаются, но я не хочу о них говорить сегодня в такой счастливый день, давай побеседуем о других делах. Расскажи о себе...

И я откровенничаю:

– Я прожила не очень счастливую жизнь. Замуж вышла на двадцать восьмом году по любви за разведённого мужчину, у которого жена оказалась больной шизофренией. Мальчика от этого брака воспитывала моя чудесная свекровь, но следы материнской наследственности сказались и на нём. Муж от этого очень страдал, я – тоже, и это омрачало нашу жизнь...

Тамара показала фотографии своей семьи, все такие красивые, хорошо одетые, улыбающиеся... там, в Тучково, на даче. И кругом цветы, цветы... Томочка похвалилась, как она любит их разводить и за ними ухаживать.

В общем, Тамара прожила суетливую жизнь: меняла работы, из работника Ленинской библиотеки переквалифицировалась в строителя, рано ушла на пенсию по состоянию здоровья, но Володя занимал высокие должности и хорошо зарабатывал.

Мы с Тамарой подружились. Она меня просвещает: водит в театры, на выставки. Я бы никогда не знала Андрияки и Шилова, а Томочка отвела меня на их выставки и тем открыла мне высокий мир живописи современных художников. А на этих днях мы ходили в Малый театр на спектакль Островского «Бедность – не порок».

Я вот всё думаю: отчего никто из коллег позднего времени не сможет заменить друзей студенческих лет? Встретились после столь длительной разлуки с Томочкой – и такое ощущение, будто мы и не расставались. Бескорыстная, гостеприимная, доброжелательная, она и встретит, и накормит, и с ней есть о чём поговорить. Да и как иначе? У нас студенческие общие «страдания» на экзаменах, общие аудитории, дискуссии, вылазки в кино, на природу. Общие интересы. Одинаковое понимание жизни.

Тамара – оптимистка. Её душа молода, её поведение активно, она не думает о возрасте и вместе с Володей мечтают прожить 99 лет.
Когда мы приехали в Смоленск на встречу с выпускниками, Томочка была одета лучше всех: на ней было платье голубовато-бирюзового цвета из тонкого материала и в тон ему босоножки. Красавица!

Спасибо судьбе, что она одну из моих дорог направила к Тамаре!
Эх, дороги! Иногда и вы дарите нам ниточку счастья, ухватившись за которую, мы воспаряем над скучной обыденностью... Спасибо тебе, тропка, что ты привела меня к родной Томочке из далёкого студенческого рая!

Я благодарю Господа Бога, что моя жизнь прошла в окружении прекрасных подруг, без которых я не могу представить своего существования. Спасибо вам, мои милые и добрые подруги, дарившие мне радость, поддержку и любовь. Я горжусь вами. Вы для меня больше, чем подруги. Вы мои Ангелы-хранители.


ЗОЛОТОЙ ЮБИЛЕЙ

4 июля 2008 года. Я и мои подруги Зоя и Тамара встретились на Белорусском вокзале. Мы едем в Смоленск на встречу с однокашниками по институту спустя 50 лет после его окончания. Страшно подумать – 50 лет! 50 лет назад в это же время на торжественном вечере нам вручили дипломы с правом преподавания русского языка, литературы и истории в средней школе. Тогда молодые специалисты планово распределялись по всему Советскому Союзу, и мы получили назначения кто куда: Зоя и Тамара – в Туркмению, Валя – в Шумячский район в Первомайскую школу, а мне один раз в жизни повезло: я единственная получила назначение в городскую школу в Рославль. Там я проходила преддипломную практику, и директор школы Козлов Т. Г. попросил облоно распределить меня в возглавляемую им школу.
 
...И теперь, лёжа на полках плацкартного вагона, мы думали об одном и том же: 50 лет назад мы были молоды, оптимистичны, красивы, мы жили мечтой и надеждой, и вот жизнь незаметно прожита, но сбылись ли наши радужные мечты... вряд ли...

«Марья, ты всех помнишь по фамилиям и именам? Я, верно, и не узнаю никого», – грустно прошептала моя Зосенька, напрягая свою память и мыслью улетая в студенческую пору.

«А что уж мне говорить, – продолжает Тамара, – вы-то на предыдущие встречи приезжали, а я не видела никого всех пятьдесят, ни я, ни они меня точно не узнают...».

Я постаралась их разубедить, эка невидаль, значит, посмеёмся, поплачем и заново будем знакомиться...

Не спится... Стали перебирать всех, кто уже из этой жизни ушёл...

Нина Сапроненкова. Шустрая девчонка! С озорными искрами в глазах, выдумщица! Мы с ней подружились. Уже работая в Смоленске, она приезжала ко мне в село Пятовск. Помню, подошла к речке да и плюхнулась в неё в одежде! Муж её оставил беременной, мать умерла, помочь было некому, намаялась она, бедолага, но работала изо всех сил, чтобы дать дочери образование, и всё вроде бы получалось, да случилась беда: её сбил мотоцикл по дороге из школы, так она и не вышла из комы и умерла, не доработав до пенсии...

Рыбакова Рита – мягкая, добрая, тихая. Умерла в 2005 году. Приехала из своих Филей ко мне, у меня переночевала, а утром я её постригла, мы спели десяток песен под караоке, и она засобиралась домой. Я её проводила до автобуса. Она мне махнула рукой из окна – и всё... Она приехала домой, сварила кашу... а вечером её увидели за столом с ложкой в руке... мёртвой...

Какие у всех судьбы! Мы вспомнили Вальку Дмитракова – немного наивного и чудаковатого, очень милого парня, работавшего в Ярцеве директором школы и умершего скоропостижно; Новикова Володю, занудливого отличника, всегда стремившегося к карьере и ставшего директором школы-интерната для одарённых ребят. Его школа была передовой по России, и он был награждён медалью им. Крупской и орденами. Он умер от повторного инфаркта по дороге из поликлиники. Вспомнили Войтенкова Пашку, тоже возглавлявшего школу-интернат и тоже умершего молодым и скоропостижно.

Разжевайкин Жора, Котов Лёня защитили кандидатские, работали на высоких должностях... Медведев Володя, Косенков Женя тоже не дожили до нашего общего праздника. И как рано простились с белым светом Корицкая Галя, Медведева Алла, Зорина Ира, Молоткова Надя... Это те, о которых мы знаем, но где другие? О большинстве мы вообще не имеем никаких сведений. Я до сих пор не могу понять тех, кто, зная о встрече, откровенно отказался от неё. Мне их очень жаль!

Наш курс был самым дружным. Начиная с 1978 года, собирались через каждые 5 лет, и это всякий раз было для меня радостью и счастьем. Однако таких энтузиастов было не более тридцати человек. Сколько соберётся сейчас? Ряды наши поредели...

...Поезд опоздал на всех два часа. Тамара тут же умчалась к родственникам, а мы с Зоей нервничаем: ведь в это время нас должны встречать Саша и Лёша у памятника Тёркину. Не раздумывая, я беру такси – и вот мы уже в условленном месте, и нам навстречу выходят наши милые рыцари. Узнали друг друга – значит, не так уж всё плохо! Первые объятия и первые поцелуи! Вот только у Селиванова Саши вырос живот, а у Лёши изменился рот и появилась шепелявость, я догадалась – это съёмные протезы во рту...

«Пойдёмте, мы вас хорошо устроим», – говорит Саша, и мы идём по смоленским улицам и скверам в сторону физкультурного института. Нет, Смоленск в его центре мало изменился, разве что сняли трамвай по Большой Советской да прибавилось клумб и молодых аллей. В основном же всё узнаю: вот кинотеатр «Октябрь», здание универмага «Люкс», наша улица Дзержинка, по которой мы топали через сквер Блонье в институт, там дальше парк, где заливались дорожки, на которых я «оттачивала» своё катание на коньках, стадион, памятники защитникам Смоленска 1812 года, а главное, – это крепостная стена – краса и гордость города и его жителей... всё мило и всё так дорого моему сердцу!

...Вот и пришли к общежитию физинститута. Саша открывает со двора номер для особых гостей. В нём всё оборудовано по первому классу: две красивые кровати, стол, на нём цветы в вазах, буфет, где красуется красивая бутылка вина и закуски, душ, туалет – всё почти как в канадских гостиницах, вот только здесь нет телефона и телевизора.
Я с радостью дарю нашим друзьям бутылку канадского виски, и тут я совершаю главную ошибку, забыв ту истину, что в мире всё течёт и всё изменяется. Изменились и наши мальчики: Лёша по причине своей болезни пить не стал, а Саша один мелкими порциями и не закусывая выпил за час содержимое этой бутылки и ушёл домой твёрдой походкой, на что Лёшка заметил: «Да он не уйдёт, пока всю не выпьет». Я ничего не могла понять.

...Сбор в четырнадцать у памятника Глинки. Так было всегда. Мы с Зоей быстро прихорашиваемся и с волнением едем на встречу. Больше меня тревожится моя подруга: её не узнают!
 
Идём по Блонье. Видим: стоит группа пожилых людей – не наши, это медики. И тут бежит к нам наш неизменный тамада Маслов Коля:
«Девочки вы мои! Вас-то мы и ждём! Наши вон там стоят, у оленя!» – радостно говорит Коля и тащит нас к тому самому оленю, на которого залезла наша Ниночка Сапроненкова и на смех всей группы свалилась с него на мимо проходящего майора.

...Я не могу узнать одного – этот мужик в голубой рубашке. Кто он? Оказалось, это Лёша Венедиктов. Был такой красивый шатен, с голубыми яркими глазами, копной тёмнорусых волос, высокий, стройный... а сейчас стоит и улыбается – подслеповатый, седенький, с незнакомой складкой губ... Боже милостивый! Что делает с нами возраст!

Остальные тоже, конечно, постарели, но все такие нарядные, красивые!
Милая Лариса Одынец... наша артистка... сохранила красивые зубы, белое лицо, я разыскала её, и теперь мы переписываемся...

А кто же эта хрупкая полуседая женщина? Она угадывает мои мысли, подбегает ко мне и с улыбкой говорит: «Ну, кто я?» Я смотрю на неё... Да это ж Реночка Рейх! Мы с ней не дружили, она была из обеспеченной семьи, и у неё был свой круг друзей, но теперь все равны и бесприкаянны перед своим возрастом... Мы с ней расцеловались.
Подошла Тамара Бочкина. Её сразу все узнали, она была самая маленькая на курсе. А вот Зою Макееву узнали не все.

«Да Макеша я, Макеша! Неужели я так трагически состарилась?» – со слезами на глазах умоляла признать её моя Зосенька. Все стали её утешать. Добрые мы, понимающие!

Когда все перецеловались, поплакали и заулыбались, Маслов предложил пойти и побродить по институтским аудиториям. Сфотографировались у входа, а затем зашли в наш класс, где чаще всего проходили практические занятия нашего курса. И тут всех посетило вдохновение: Лариса стала читать лирику, Маслов – свой коронный номер со студенческих лет поэму Твардовского «Моргунок», кто-то выдал пару остроумных анекдотов, а меня буквально на верёвке вытащили петь. Я очень не хотела этого, так как голос-то теперь уже не тот, которым я пела в те далёкие годы, я просто боялась разочарования моих друзей, но где там! Слушать не стали моего отнекивания – пришлось спеть «Молитву» Окуджавы. Со страху, видно, получилось неплохо, я сама осталась довольною.

Почтив память ушедших однокурсников и преподавателей вставанием, мы отправились в ресторан «Смоленск», где наши устроители встречи сделали заказ.

...Накрытый стол на шестнадцать персон. Бутылки и холодные закуски уже стоят. И, конечно, бразды правления берёт в свои руки наш тамада Маслов. Не одно застолье он провёл в богатых домах Смоленска, не одна страница нужных стихов выучена им для подвыпивших гостей, поэтому у него всё получалось: кого-то пожурит, кому-то скажет комплимент, иных назовёт прозвищем из студенческой жизни, ввернёт анекдотик, споёт, а то достанет из кармана пожелтевшие листы стенгазет, неизвестно каким образом попавших к нему, и капнет на сердце каждого бальзамом, возвращая нас в молодость и в родные стены института... Весело! Задорно! И нам кажется, будто мы сидим за столом в общежитии, и не было этих долгих 50 лет, и души наши поют и трепещут от избытка нахлынувших чувств!

Тамада каждому дал слово – скажи о себе! И тут мы узнали то, о чём не предполагали: например, Лёша Мосальцев был отмечен дважды высокими наградами за доблестный труд, даже орденом Ленина; Селиванов стал профессором, а его жена Валя ходит в звании доцента и до сих пор преподаёт русский язык в одном из институтов; защитили кандидатские Одынец и Шуляков; прославили себя на педагогическом поприще Зоя Макеева, Шура Сапоженкова, у них награды, а Зоя до сих пор ещё работает как незаменимый специалист. Многие работают. Но вот Шурочка наша нашла теперь себя в православии: она посещает храм и прислуживает там уже давно. Тамара Бочкина стала строителем, не работала в школе и Света Куксо.

Судьбы... Судьбы... У всех они разные... Теперь все пенсионеры, бабушки, домохозяйки на финишной прямой, «до победного конца», как грустно спел как-то Окуджава. Похвалились и внуками: у Селивановых внучка учится в МГИМО, Зоина – получила два диплома, говорили о своих и другие, тогда и моя «не вынесла душа поэта», и я рассказала о своём внуке Мишке: какой он красивый, каким он стал европейским юношей и сколько в нём «талантов», надо же и мне кем-то и чем-то похвалиться... под настроение, конечно.

А потом танцы, что называется, до упаду! Под музыку и пение небольшого ансамбля все танцевали, пели, дурачились, как молодые. Я по просьбе спела несколько старинных романсов, что привело к умилению моих «девушек», они меня хвалили, а я была и тому рада.

Подвыпившие мужички кружились в вальсе с дамами, Маслов, этот нам известный ловелас, крепко обжимал всех подряд, все смеялись над его неуёмным темпераментом, но все веселились, всем было хорошо. А я жалею вот о чём: не случилось поговорить по душам никому и ни с кем, слишком много было необузданных эмоций – не получилось бы, если б даже и захотел...

Когда пришло время закрывать ресторан, мы опомнились и стали прощаться. У ресторана на улице мы ещё раз сфотографировались и потихоньку стали расходиться по домам. Нас с Зоей проводили Саша и Лёша до нашего номера, а назавтра пришёл один Сашка за ключами, посадил нас на трамвай, и мы, совершенно случайно подоспев к автобусу, уехали на Москву.
 
Давно мы с Зоей так не были счастливы. И это случилось. 50 лет спустя...

1 декабря 2008