Ханука беглых

О том, как начинаются освободительные войны.

Много споров о поступке норвежского фермера по имени Андерс Беринг Брейвик, который водиночку вышел против толпы в шестьсот человек и убил 86 из тех, кто собрался на острове Утёйа для совершения поистине дьявольского дела - эти люди предавали Норвегию на поток и разграбление невежественным, безнравственным и агрессивным дикарям.

По моему мнению, которое я никому не навязываю, именно так и только так начинаются войны, имеющие целью предотвращение разгрома великих цивилизаций теми или иными тираническими сообществами.

Например. Вот, как началась война Маккавеев за освобождение Иудеи от тирании разбойничьего и растленного государства Селевкидов. Это было так или приблизительно так. Я не историк, а литератор.

*
Матитьягу, коэн, долгие годы приносивший в Храме жертвы предвечному Богу - был стар и немощен. Срок жизни, отпущенный ему Всевышним, истекал. Тело его ослабло, руки высохли и плохо слушались, а ноги постоянно опухали, ему трудно было ходить. Он постоянно чувствовал тяжкую усталость. Спал и молился. Молился и спал. Иногда он выходил из дома для того, чтобы поутру увидеть восход Солнца, или вечером его закат. И он часто повторял, что хотел бы умереть в час восхода и или в час заката.

В Модиин, где он жил со своими сыновьями, приехал некий всадник и сказал, что солдаты великого царя осквернили Иерусалимский храм, и царский посланец именем Апеллес объявил, что отныне родители, по зову которых мохель совершит обрезание младенца, или же совершит это кто иной, или сами родители - все виновники вместе с младенцем будут преданы смерти. И этот человек сказал, что в Иерусалим пригнали большое стадо свиней, которых велено покупать, откармливать, разводить и есть по всей Иудее, непокорные же будут угнаны в Сирию в рабство, а их имущество поступит в царскую казну.

Сказавшись больным, старик Матитьягу не пошёл на городскую площадь, где собрался народ слушать послание царя Антиоха Эпифана. Когда же ему сообщили о случившимся - велел сыновьям своим собраться у пылающего очага. Женщины принесли большой кувшин вина, глиняные чаши, блюдо с жареной козлятиной и хлеб.

- Дети! Радуйтесь! Сегодня праздник, великий праздник у каждого из нас и у каждого доброго еврея. Хаг самеах!

Он говорил это, но лицо его было гневно, и седые брови сдвинуты.

- По чаше этого благородного вина с наших виноградников мы выпьем сегодня неразбавленным водою. Ибо вино веселит душу человека. Пейте!

Он выпил большую чашу одним духом и смотрел, как пьют его сыновья. Их было пятеро. Иоханан - старший, Шимон - самый мудрый, Иегуда - по сердцу своему воин, Элеазар - безрассудно храбрый и Ионатан - ещё юный, но уже не по возрасту разумный.

Выпив вино, они стали есть ароматное мясо с огня, разрывая его руками. Матитьягу ждал, пока они насытятся. Потом сказал:

- Ни вправо, ни влево! Есть у нас дорога, указанная пророком Моше, а ему Всевышний указал дорогу. Этой дорогой мы пойдём, не сворачивая, ни на единый шаг не отступая ни вправо, ни влево.

Все молчали. Шимон же сказал:

- Ты, отец, велел нам радоваться празднику. Но мы не знаем, чему радоваться. И о празднике не знаем ничего. Объясни нам, неразумным, чтоб могли мы радоваться этому празднику вместе с тобой.

Не отвечая на вопрос, Матитьягу положил руку на плечо Ионатана:

- Ты уже насытился, мальчик? Вино не вскружило тебе голову? Наше вино ведь люди называют Весенним ветром - так оно крепко.

- Отец, я сыт. Вино мне только согрело грудь, но голова ясна и не кружится. Ведь я не малая девочка.

- Это хорошо. Сейчас ты пойдёшь на конюшню и возьмёшь там шесть добрых жеребцов. Для меня - пегого - того, что друг мой Амрам прислал мне в подарок прошлым летом. Ты их напои вволю, но не чрезмерно, и каждого взнуздай. И приведи коней к коновязи. Пусть ждут нас там. Мы же здесь тебя подождём. Когда вернёшься - услышишь нечто важное.

Ионатан легко поднялся и быстро вышел. Во дворе послышался топот многих конских копыт. Через минуту мальчик вернулся:

- Отец, приехал какой-то грек с воинами и говорит, будто на площади - сам посланник царя ждёт тебя на площади. Осла привёл для тебя.

- Позаботься об осле. Затем с почётом проводи гостя в дом.

Грек вошёл и поклонился:

- Мир. Приятной трапезы, да пойдёт она на пользу. И я прошу прощенния, что потревожил вас в этот час. Моё имя Николай. Пришёл по повелению Апеллеса, посланника великого царя Антиоха Эпифана, - вежливо и на правильном иврите проговорил он.

- Раздели же эту трапезу бедняков, уважаемый Николай. И отведай нашего вина.

- Благодарю. Но, благородный Апеллес приказал мне поторопиться. Не во гнев тебе, почтенный священник, он велел поторопиться и тебе. Дело большой важности. Посланник царя прислал осла для тебя.

- Я никогда не посмею явиться пред очи посланника великого царя верхом на осле. Дети! Вставайте, каждый опояшется добрым мечом, как водится у доблестных воинов царства, которому мы верны, и садитесь на коней. Все мы здесь слуги дома Селевкидов, и повеления царские исполняем без промедлений.

Когда неторопливым шагом всадники поехали к городской площади, где полыхали костры и гудела многолюдная толпа, Матитьягу спросил Николая:

- Апеллес - мне знакомо это имя. В честь великого живописца* так прозвали царского посланника?

- В честь преславного деда назван мой господин Апеллесом. Дед его был другом Александру Великому, затем служил Птолемеям, а отец уехал в Дамаск. Там Апеллес ныне Селевкидам служит. Он знаменит воинскими подвигами и мудростью во время мирных переговоров.

На площади Хашмонеи увидели нечто непостижимое здравому рассудку. На каменный жертвенник была возложена свинья. Двое воинов удерживали её, а двое с пылающими факелами готовы были поджечь поленья для жертвенного пламени.

- Мир тебе, почтенный священник!

- Мир! - коротко ответил старик. И негромко проговорил сыновьям. - Вы остаётесь верхом, а я сойду с коня. Будьте готовы к скачке и смертельному бою. Грубого слова не смейте произнести сейчас! А как сяду я верхом - с боем прорываемся и уходим в горы.

- Много наслышан о твоей мудрости, почтенный господин, и на мудрость твою уповаю в это час, - сказал Апеллес, стоя пешим, а коня греческий воин удерживал под уздцы. - Сейчас принеси это животное в жертву, как повелел Антиох Эпифан, наш повелитель.

Матитьягу рассмеялся. Но это не был весёлый смех. Кашель душил его и он хрипел.

- Прости мне этот невольный смех, благородный Апеллес. Твой дед был великим живописцем, и я многогрешный, признаться, всегда жалел, что по вере своей не могу любоваться его великолепными изображениями куртизанок, блудниц и потаскух, которыми он имя своё прославил на весь мир.

Оба эти человека были бледны, а лица их неподвижны, будто перед смертельной схваткой. Матитьягу, прокашлявшись, ровным голосом продолжил:

- Я, еврейский коэн, принесу в жертву свинью! Шутка, поистине достойная Аристофана. Оставим, однако, до времени шутки в стороне. Я в мыслях не имею, будто великий владыка хотел так оскорбить свой верный народ. Думаю, что это недоразумение.

- Делай то, что велено тебе, старик! - закричал Апеллес. - Заколи эту свинью, если сам не хочешь быть сейчас зарублен добрым греческим мечом!

Внезапно из толпы вышел человек, которого в Модиине в шутку звали Александром Великим за пристрастие к вину - явление очень редкое для еврея в те времена, великий же завоеватель вселенной страдал этой слабостью, о чём было известно всем.

Пьяница держал в руках нож. Он сказал, обращаясь к царскому послу:

- Господин! Наш коэн болеет, и он очень стар. Я же за кувшин простого вина заколю свинью вместо него. Не случится от этого большой беды.

Мгновенно Матитьягу, двигаясь так, будто старость его оставила, молча подошёл к негодяю и одним взмахом кинжала перерезал ему горло. И легко, будто юноша, сел верхом, обнажив меч.

Братья Хашмонеи рубились, а Мититьягу прокричал:

- Каждый, кто остался ещё верен Завету, который пророк Моше от Всевышнего получил на горе Синай, следуй за нами!

Так началась великая война. По окончание той давней войны Ионатан Хашмоней добился независимости, а внук Шимона Хашмонея, Александр Янай, раздвинул границу еврейского царства до тех пределов, в которых оно создано было царём Шломо Премудрым.

*
После часа стремительной скачки старик придержал покрытого хлопьями пены коня и поехал шагом. Они ехали узким скалистым ущельем, поднимаясь всё выше в горы.

- Дети! - Матитьягу говорил тихо, почти шёпотом, голос его ослаб и охрип. Он тяжко вздыхал и мучительно кашлял. - Родные горы в этот час наша крепость, здесь станем обороняться - отсюда в своё время ударим на греков. Погони не будет! Враги Всевышнего сейчас заняты - они вырезают наших братьев, у кого доброй лошади для побега не нашлось. Ионатан! Пересчитай всех, кто с нами. Мужчин и молодых женщин, способных к бою - отдельно. Всех остальных - отдельно. Способные к бою пусть соберутся по правую руку мою - я каждому в глаза хочу посмотреть. Всё оружие сложить, пересчитать и годное отделить от негодного. Иуда! Возьми двоих воинов и найди пещеру, которая жильём нам будет и нашей цитаделью до времени, пока в наступление не пойдём.

- Как? И женщин, отец? - спросил мальчик.

- Всех молодых женщин. И мальчиков - сильных, подобно тебе, в достаточную меру. Всех, кто способен копьё в руках удержать. Помогите мне с коня сойти, - Матитьягу был бледен и обливался холодным потом. - Бедный мой верный друг! Негодным наездником я стал. Стёр тебе холку. Нет ли мёда и кислого молока? Я б этой мазью помог тебе исцелиться от раны, невольно нанесённой неловким старцем. Холодно мне. Здесь привал будет. Запалите костры!

Некоторое время он сидел у огня, протянув к теплу трясущиеся руки. Плечи его укрыли попоной. Широкие, некогда сильные плечи вздрагивали. Наконец, подошёл Ионатан:

- Отец, всех людей я отобрал, как ты велел. И оружие - его немного - сложено и отобрано годное от негодного. Мечей мало, щитов и вовсе нет. Копья....

Подошёл Шимон.

- Отец, позволь мне взять людей и уйти вырубать в лесу сучья для рогатин, концы которых ежели обжечь в огне - так это оружие доброе, не хуже копий – среди мужчин есть такие, кому приходилось с рогатиной выходить на льва. И вели вязать из веток щиты - не хуже они будут греческих и, в любом случае, легче, что немаловажно. Нет ни одного лука у нас. Зато есть несколько пращей. И есть большая связка сыромятного ремня. Сейчас старики будут мастерить пращи, а те, что есть, да неисправны – чинить. Камней в достатке. С пращами в обороне мы будем сильней - все мы из лука плохие стрелки, а к метанию камней привыкли, - молодой человек умолк, думая, сказать или не сказать. И, решившись, застенчиво произнёс. – Привыкли мы к метанию камней пращами, как великий царь наш Давид - он ведь поначалу пас коз, подобно каждому нашему мальчишке. Значит, как волки нападали на стадо, он легко убивал и отгонял разбойников меткими бросками из пращи.

Матитьягу поднял голову и взглянул на сына снизу вверх:

- В добрый час ты вспомнил о нём! Пропой сейчас мне второй псалом. Так пропой, чтобы слышали все!

Шимон запел срывающимся от волнения голосом:

«Для чего сошлись народы, и племена замыслили пустое? Восстали земные цари, и правители объединились в заговор против Господа и Его помазанника: "Разорвем их путы и сбросим с себя их узы!". Сидящий в небесах позабавится, Господь посмеется над ними. Тогда Он заговорит с ними в ярости, Своим гневом посеет панику среди них: "Я поставил Своего царя над Сионом – Своей святой горой!" Обязан я возвестить, что сказал мне Господь….

Старик встал, оглядывая толпу беглых – глядел, как распрямлялись спины, разворачивались согбенные плечи и поднимались понурые головы.


…."Ты – Мой сын. Сегодня Я родил тебя. Попроси у Меня, и Я дам тебе народы в наследие и в твое владение землю – от края до края. Сокрушишь их железным жезлом, как глиняный сосуд разобьешь их". А теперь, уразумейте, цари, подчинитесь, земные судьи. Служите Господу в страхе и радуйтесь в трепете. Поспешите очиститься – как бы Он не разгневался, и вы не лишились бы пути спасения. Ведь еще немного, и возгорится Его гнев; все же уповающие на Него – счастливы».

- Поистине, Шимон, я сына такого, как ты, недостоин! О, мой юный мудрец! Делай, как знаешь. Сам посмотри на наших бойцов. В глаза каждому посмотри - драться будем насмерть. Быть может, я не надолго усну. Разбудить, как вернётся Иуда. Постой! Вода. Чем людей и коней напоить?

- Отсюда за полсотни локтей - источник, бьёт ключом. Сейчас велю воду носить для похлёбки людям, а коней уж на водопой повели. Немного пшеницы есть и мяса хватит на два дня. Пращи есть - мясо будет. Молока и мёда нет, но старухи раны чистой водою, настоянной на целебной траве, промывают. Такой травы нашли здесь много. Вина же я не велел тратить на это. Вином тяжкие раны станем промывать, дабы кровь не воспалилась.

- С Богом! - сказал старик. Сон его повалил на камни у жаркого костра.

Недели две прошло, и лагерь беглых иудеев уже представлял собою подлинное укрепление. За десяток локтей от входа в просторную пещеру был вырыт «подковой» глубокий ров и насыпан высокий каменистый вал. Ждали атаки греков. Старый Матитьягу отдышался, много ходил, ездил верхом, оглядывая окрестности, думал о предстоящем, советуясь с сыновьями. Однажды к нему притащили какого-то сильно избитого и связанного человека.

- Господин! Это по повелению Иуды мы привели его к тебе. Он - воин. Иуда велел нам поймать настоящего греческого воина. Кажется, он именно тот, кого хотел твой могучий сын - говорит по-гречески, сражается, как грек. Пока его связали - четверых наших он голыми руками убил.

- Благословенна память о храбрецах, павших в этом первом бою. Развяжите его. Хочешь пить и есть? - спросил Матитьягу по-гречески.

- Хочу.

- Принесите ему мяса, хлеба и воды. Кто ты?

- А вина? - улыбаясь, спросил незнакомец. - Родом я фарс и города Сузы. Мамун – имя моё. Служил у сыновей Ромула, да бежать пришлось. Потом у Антиоха, и снова не повезло.

- Вина у меня нет, Мамун. Только для больных. Припасов мало. Уж ты не обессудь. Почему ж ты бежал от римлян?

- Жену консула Гая Клавдия Пульхра соблазнил. И беды б не случилось, кабы я у неё не украл золотого ожерелья. Разгневалась она. И сказала мужу, будто я её силой хотел взять.

- А у Антиоха на службе?

- У Аполлония - знаешь о нём? - я украл одну красавицу. Больно по сердцу пришлась, - говорил бродяга, невозмутимо перемалывая белоснежными зубами жаренное мясо. - Уж он от злобы едва не лопнул. Воин - добрый, а человек - дрянь.

- Где ж теперь та красавица?

- Сменял в Хевроне на карюху хлеба.

Мужчины вокруг засмеялись, а женщины улыбались тайком. Этот отчаянный молодец многим понравился.

- Вижу ты большой женолюб, а ведь это грех.

- Афродита ко мне благосклонна. Какой в этом грех?

- Да ведь ты фарс. Что тебе до Афродиты? Разве не Ахура Мазда твой бог - и пророк его Заратустра?

- Нет. Да я и в греческих богов не верю. Мужчине его храбрость - защита, а не обитатели небес.

Матитьягу, сам пряча невольную улыбку, помолчав, сказал:

- Так доблестный Аполлоний - дрянь, а ты человек добрый? А что ты голыми руками четверых моих воинов убил, когда у меня каждый на счету - это к добру?

- Добрый господин, не гневайся. Они на меня с копьями напали. Где б я сейчас был, коли не убил бы их? Говорят же иудеи: Кто пришёл тебя убить - того сам убей. Что до Аполлония, то человек, которого женщины, лошади, собаки и кошки не любят и боятся - как же не зол? А злой человек - уж поистине не человек, а дрянь.

- Вот, последнее, что сказал ты, Мамун – хоть это и не по-нашему, а мне нравится, - Матитьягу улыбался. - Покажешь сыну моему - он в моём войске старший - как сражаться по-твоему? А без оружия ты у кого научился убивать? Греки ведь бьются копьями и мечами.

- Один индус мне показал. В римском городе Капуе он был гладиатором у ланисты Юлиана. Послушай, господин! Пока меня сюда твои храбрецы тащили, я посмотрел и вижу, что вырыли вы ров понапрасну и совсем неверно. Сухой ров без воды и такой пологий вал противнику малая помеха. И как вы на вылазки ходить станете, коли вам самим придётся ров и вал сперва преодолеть? Нужно воду из источника отвести так, чтоб она заполняла ров. И нужно вырыть подземный ход, чтоб в нужный момент ворваться в их расположение внезапно и достаточным числом.

- О! Да это тяжкий труд. Здесь ведь не земля, не песок, а голый камень.

- Ты совершенно прав, господин. Война – это тяжкий труд поначалу. Битва же лишь венчает тяжкий труд. По-другому у тебя ничего не выйдет. Ещё подумать надо – ко времени ли ты стал готовиться к обороне. Ведь война подобна игре в кости, и твои кости не так выпали, чтобы в осаде сидеть. Знаешь что? Греки обидели меня. И я, коли будет твоя воля, стану помогать тебе советом и сражаться за вас в передней линии. Греки строятся фалангой. Я б советовал строить твоих людей по римскому образцу. Так легче будет их рассеивать, если Арес дарует тебе удачу. Только вели мне выдавать по кувшину вина в день. Без глотка доброго вина – что за битва?

- Будь по-твоему, я прикажу. За это я сейчас что-то тебе шёпотом скажу на ухо. И так же ты мне ответь – только по правде. Согласен?

Грек кивнул, поставляя ухо.

- Скажи мне по правде, Мамун, веришь ли ты в нашу победу? – прошептал старик и подставил бродяге ухо.

- Не верю я ни во что, господин. Силу чуешь в груди – повелевай, и станем биться! А уж там, будь, что суждено, – так же шёпотом на ухо ответил ему Мамун.

- Вот идёт мой сын Иуда, самый сильный и храбрый из нас. С ним теперь говори. Э! Дайте этому гою кувшин вина!

Прошло несколько дней, и однажды, когда иудеи, утомлённые тяжкими трудами, почти все спали, послышался шум, и сторожевые разбудили людей криками. Большая толпа в темноте подошла к валу. Было их не меньше трёх тысяч человек – втрое больше, чем тех, что укрепились в лагере Матитьягу. При свете запалённых факелов оказалось, что все они были изранены, многих несли на носилках. Когда все прибывшие перебрались через ров и вал, Матитьягу увидел, нечто страшное. Люди чудом спаслись от неминуемой смерти. Почти не было среди них боеспособных и трудоспособных. Они истекали кровью. И много было стариков, женщин и малых детей. Никаких припасов они с собою не принесли.

- Что скажешь? Что делать? – спросил фарса Иуда Маккавей.

Мамун оскалил свои волчьи зубы в свирепой усмешке и отхлебнул вина из кувшина:

- Был бы я на твоём месте, людей этих в лагерь бы не пустил, кормить их нечем. Каждый из нас двоих, однако – да будет на своём месте. И мой совет сегодня по утру выслать конные разъезды, найти греков, которые неподалёку в укреплённом лагере, а, возможно, они и укрепляться не стали, некого им бояться здесь. Тогда с наступлением темноты их атаковать, добыть припасы и оружие любой ценой, убить греков, как возможно больше, со своими потерями не считаясь, они неизбежны. А эту пещеру придётся оставить. Не хватило нам времени укрепиться здесь – не горюй. Садиться в осаду в твоём положении не самое выгодное. Ты начинаешь малыми силами большую войну, Иуда. Ударь первым! Людям вели молиться Богу, как у вас заведено. Хотя я в богов и не верю, а знаю, что бойцам это на пользу пойдёт. Расспросить надо, что случилось. Похоже, это благородный Аполлоний минувшим вечером устроил среди безоружных бесстыдную резню. Мне ли не узнать его? Слушай. Есть у него заветный меч искусной финикийской ковки, который он великой воительнице Афине Палладе посвятил. Ищи его, с ним сразись, убей его и тем мечом с той поры сражайся с греками – это страху на них нагонит.

Вскорости в пещере был разведён костёр, вокруг которого собрались все браться Хашмонеи с отцом, несколько мужчин, которые предводительствовали беглецами, а фарс Мамун сел в стороне со своим кувшином.

- Мир тебе благочестивый коэн Матитьягу! – сказал пожилой иудей, голова которого была покрыта спекшейся кровью, а левая рука висела на ремне.

- Мир! Скажи, что было.

- Наши многие ушли из Модиина и в шабат укрылись в большой пещере. Греки пришли за ними, золотые горы сулили, только бы вернуться по своим домам, и в жертву свиней приносить, и есть их, как проклятый Антиох повелел. Иудеи умоляли их не трогать и клялись в верности царю, а свиней держать не обещали и не соглашались. И поняли греки, что в шабат биться мы не станем. Воин Аполлоний велел у входа в пещеру разводить дымные костры. Не меньше тысячи наших там задохлись, а мы, кто вне пещеры оставался, ушли стороной. Пьяны были все греки. Нагоняли нас несколько раз, рубили, но им стало лень, и они отстали. Здесь ты видишь всех, кто из жителей Модиина остался живым.

- Как долго они шли за вами? – спросил Маккавей.

- Недолго. И, думаю, не проследили, и этого лагеря твоего они не знают. Их же лагерь мы все видели. Час пешим ходом отсюда – вниз по ущелью. Много их там. Женщин наших обесчестили и с ними забавляются. И пьют вино. Есть там и вероотступники, что вере изменили.

- Сейчас иди к больным и раненным. Отдыхайте и набирайтесь сил. С наступлением темноты – мы отсюда уходим, и будет жестокий бой. Кто в силах из вас – вместе с нами будет биться. Слушай меня теперь и всем передай. То, что вы не стали в субботу биться – не по Закону это, а в нарушение Закона. Или вы думали, что цари наши, Шауль, Давид и Шломо в шабат не сражались? Так это вам не в заслугу, а во грех. И грех этот надлежит искупить в предстоящем бою.

Ночью около полутора тысяч евреев внезапно подошли к неукреплённой стоянке греков и стали отчаянно рубиться. Мамун следил за битвой издалека, не обнажая меча, и рядом верхом на танцующем коне стоял Иуда – он рвался в бой. Ветром до них доносило звонкий лязг мечей, треск ломаемых копий, крики, хрип раненных и ржанье коней. Их осыпало тучами стрел. Иуда, непривычный к войне, вздрагивал каждый раз от зловещего свиста. Мамун же стоял спокойно и только весело попросил ещё один кувшин вина – ради такого случая.

- Как услышу стрелу, - сказал Иуда, - сердце замирает, а ты и ухом не ведёшь.

- Ты привыкнешь, господин. Стрела ведь найдёт виноватого – думай ты о ней или не думай, - с лёгкой усмешкой проговорил Мамун.

- Мне кажется, ты ждёшь чего-то.

- Жду приятеля своего. С ним хочу тебя познакомить.

Вдруг фарс протянул руку:

- Гляди, господин! Это он. Видишь шлем с высоким гребнем – вызолоченный шлем? Это Аполлоний! Верхом тебе будет трудно. Сойди с коня и убей его. Это будет победа – они побегут. Жаль мне, но ты, а не я его должен этой ночью убить. Это воинам твоим нужно. И тебе это нужно. Вперёд, храбрец!

Тогда Иуда Маккавей впервые показал свою необычайную силу и удачу в смертельном бою. Он пробился в толпе сражавшихся бойцов к прославленному полководцу греков Аполлонию, который вовсе не устал ещё, но был в растерянности – не ждал он, многоопытный воин, столь яростного напора немногочисленной гурьбы мирных пастухов. Одного из них – отличавшегося от других только громадным ростом, он рассчитывал поразить, будто от мухи отмахнуться. Но Иуда ловко уклонился от удара и сам убил врага быстро, после нескольких ложных выпадов – его клинок неотразимо рассёк бронзовый панцирь и грудь Аполлония. Он опустился над умирающим врагом, взял его меч, отстегнул серебряный пояс с драгоценными ножнами из слоновой кости и зычно крикнул:

- Братья! Их предводитель убит! Они бегут, и победа за нами! Гоните этих поклонников сатанинских идолов! Не щадите никого!

Греки побежали, бросая оружие и всё, что было возможно бросить. Иудеи их преследовали, кололи и рубили, и вокруг стоянки всё было устелено их трупами на расстоянии четырёх сотен локтей.

Иуда вернулся туда, где полчаса назад он стоял рядом с Мамуном. Фарс умирал со стрелой в животе.

- А! С победой тебя! И прощай. Жаль мне. Эх! Жаль – война-то впереди красивая и горячая, будто девушка моей далёкой родины…. невозвратной родины. А мне пора….

- Что могу сделать для тебя? Ты был добрым учителем и соратником.

- Ничего. Только вели, чтоб меня не закапывали в землю, а сожгли в костре.

- Будет исполнено, - сказал Иуда.

Через минуту он закрыл глаза беззаветного служителя кровожадного Ареса. Эта жизнь – яркая, будто падающая звезда, и пустая, будто боевой барабан, была закончена.

    - Что дальше, отец? – хмуро спросил Иуда.

Они вдвоём сидели у костра, переговариваясь негромко, а мимо них люди непрерывно ходили, нагружая лошадей и верблюдов захваченным продовольствием, оружием и другими припасами, которых оказалось в избытке. Женщины хлопотали над множеством раненных.

- Ты будто и победе не рад.

- Случайной была та победа. Мужество им изменило, как увидели они убитым своего прославленного вождя. Вряд ли это повторится. И следует ждать от великого царя грозного ответа. Большое войско двинется сюда из Селевкиды, где Антиох сейчас стоит – дорога дальняя, но первые конные их агемы (эскадроны – около 200 клинков) появятся ещё до наступления жары – можешь не сомневаться.

- Иуда! Нам ничего ждать не следует. Мы по совету покойного фарса крепость свою покидаем, и отныне станем нападать на греков и на вероотступников повсюду, где повстречаем их, и будем убивать всех, кого возможно, а у вероотступников детей отбирать и всех мальчиков подвергать обрезанию. И собирать всех верных – их немало, но они рассыпаны и в растерянности. Их нужно вооружить и воодушевить. Уйдём отсюда в ночь. В темноте нужно пройти не менее пятидесяти стадий.

- Мамун советовал, прежде чем уйдём, много костров здесь оставить пылающими – пусть не сразу они поймут, что нас уж здесь нет. Что, однако, за странный человек, этот Мамун – да будет мир его тёмной душе, - Иуда усмехнулся. - Перед смертью он о войне жалел. Он предрёк нам войну - жаркую, подобно персидской девушке, и жалел, что уж предстоящая война ему не суждена, как и прекрасная девушка его родины.

- Война, женщины и вино. Вот и вся жизнь такого бродяги. Какое безумное заблуждение! Кликни кого из молодых сопроводить меня – я огляжу окрестности.

Сопровождаемый надёжным воином, Матитьягу покинул лагерь и некоторое время, не торопясь, шёл вверх по ущелью. Он хотел найти удобный выход в сторону, чтобы не подниматься с тяжёлым грузом, с раненными, со стариками и детьми слишком высоко в горы до перевала.

Локтей за сорок от лагеря послышался женский крик и стон, затем рычание зверя. Волк напал на женщину! И они с обнажёнными мечами кинулись на помощь.

Обогнув скалу, не волка увидели они, а молодого парня с женщиной, которые любили друг друга с такой неистовой яростью страсти, что их приближения не услышали. Старик предостерегающе поднёс палец к губам и жестом велел тихо уйти.

Молодой его телохранитель смеялся. Улыбнулся поначалу и Матитьягу, а потом о чём-то задумался. И велел никому об увиденном не рассказывать.

- Скажи мне своё имя, я забыл.

- Узиэль.

- Ты женат, Узи?

Парень побледнел, изменившись похолодевшим лицом:

- Вождь! Жену я оставил в Модиине. Ещё не родился у нас ребёнок, она в тягостях была. Однако, как мне сказали, её греки изнасиловали и убили. И моих родителей. И её отца. Мать же её и двоих сестёр – говорят, в рабство угнали. Видели их живыми. Не знаю только, куда погнали их.

- И с той поры ты женщины не касался?

- Не стану лгать тебе, господин. Ведь я живой человек из мяса и костей.

- Отвечай правду.

- Здесь много вдов и много незамужних молодых женщин…. И все мы, и ты сам, и сыновья твои лишились жён и детей. Так….

- Что?

Узи молчал, печально опустив голову. Потом сказал:

- Воля твоя, а никто не свят.

- Нет, Узиэль! Никто не свят - это верно. Однако, здесь воля не моя, а на всё воля Всевышнего.

Старый Матитьягу не стал держать совет с сыновьями, а просто велел Ионатану собрать людей на сход.

Он стоял перед толпой единоплеменников, мужчин, женщин, стариков и малых детей – толпа та к тому времени уж настолько стала велика, что ему пришлось кричать в голос.

- Слушайте, люди! Первая опасность для нас - стать здесь собранием праздных и своевольных, подобных Ифтаху или Авимелеху, которые разбойниками предводительствовали. Да, было время, когда и царь Давид стоял во главе таких людей. Его тогда несправедливо преследовал Шауль. То были люди прежнего времени. Я же не встану во главе такого собрания! Ежели вы Закон соблюдать не согласны, я с сыновьями моими покинем вас. Для чего и всем нам головы здесь класть, коли мы Закона не соблюдаем? Слушайте! Быть может, и недолгая дорога впереди, но это не дни, а годы непрерывных сражений. Всю ночь мы будем в пути, а на рассвете – битва! За несоблюдение веры смертию казнить, как предписывает Закон, я никого не стану, но изгоню из своего лагеря, а это та же смерть. И на такой дороге, как мы пошли – не только женщины, но и мужчины за прелюбодеяние будут караться изгнанием.

Если же у кого из вас друг к другу будет чистое побуждение – пусть приходят ко мне. Я этих людей сочетаю браком по нашей вере и обычаям предков. Но говорю вам всем: Не время для свадеб, не время детей зачинать! Не время детей рожать! Мы вынуждены насмерть биться с врагом, чтобы дети наши не родились гоями, чтобы память о народе нашем не пропала попусту в этом мире, данном волею Всевышнего всем народам мира! Я, старый человек, ни о чём сейчас думать не смею, помимо смертельного боя за веру. И вы поступайте по-моему!

Матитьягу, мучительно переводя дыхание, оглядел людей, слушавших его в молчании. Он вглядывался в каждое лицо.

- Тяжкая доля, вождь! – воскликнул кто-то. – Наши враги после битвы пьют вино, наслаждаются ласкою пленных женщин и радуются жизни, сохранённой до следующего сражения. А для нас и того нет.

- Ты прав! – закричал старик. – Тысячу раз ты прав! Именно так. А не по силам тебе это – тогда уходи на волю, уходи туда, где живут чужие нам, живи среди них. Выбор за тобою, я здесь никого не приневоливаю ни к чему.

На рассвете следующего дня, стремительным ходом пройдя около тридцати пяти стадий, евреи вышли к лагерю знатного греческого военачальника Ахиллеса, у которого было три тысячи великолепной конницы положенного ему по чину сопровождения. И было у него не менее пяти тысяч пеших иудеев-отступников, вооружённых кое-как и войне не обученных.

Иуда Маккавей ударил пехотным тесным строем «бе рибуа» (квадрат, каре) в центр не успевших построиться конников и легко рассеял их. Неумелая пехота иудеев бежала, бросая оружие. Сам Ахиллес ушёл с полусотней верных молодцов на добрых конях.

В лагере взяли целый обоз пшеницы, вяленой баранины и много ценного оружия. Две тысячи евреев, изменивших вере, были выстроены перед Матитьягу. Он медленно шёл вдоль их строя, упустив голову.

- Кто старший среди вас?

- Был нам начальником Йицхар Бен-Авиэль. Он убит, - послышались голоса.

- Спросить хочу. Кто ответит?

Вперёд вышел невысокий пожилой человек, одетый, как принято было у знатных греков.

- Я, Симха Бен-Лирон, купец из Эмауса. Тебе отвечу. Спрашивай.

- Ты по доброй воле грекам предался? Идолам жертвы приносил по обычаю язычников? От веры отрекался?

- Всё так, и по доброй воле, - смело ответил отступник.

- Тебе пощады нет, а кто хочет просить о сорока ударах бичом во искупление?

Просивших было много – почти все просили, кроме нескольких сотен, которые стояли, упрямо глядя в землю.

- Кто не просит – отвести на сто локтей и зарубить, - велел Матитьягу. – А всех остальных бичевать сейчас я времени не имею. Впереди битвы. Кто жив останется – того в отвоёванном нами Храме судить будет Совет священников или какой другой Совет, что там будет нами учреждён. Иуда! Этих накормить, вооружить и впредь ни в чём не упрекать. Торопитесь. Здесь нам стоять нельзя. Вперёд, в горы уходим! Набег готовим на следующем рассвете. Работы для мечей и копий здесь в достатке, храбрецы!

Однако, поднявшись с войском в горы, Матитьягу велел всем сыновьям придти в его палатку. Он лежал на раскинутой шерстяной кошме – умирая.

- Это был мой последний поход. И года я не продержался. Силы иссякли. Я плакать обо мне вам запрещаю.

Вот, как донёс до нас его предсмертное обращение к сыновьям Иосиф Флавий, признанный ещё при жизни «отцом Истории», поскольку он первым попытался судить о событиях объективно, что, быть может, по здравому разумению удалось ему и не в полной мере:

"Я, дети мои, теперь собираюсь в путь, всем нам судьбою предначертанный. Оставляю вам свои убеждения и прошу вас не изменять им, но быть добрыми их охранителями. Помните о всегдашнем стремлении отца и воспитателя вашего спасти от гибели издревле установленные обычаи и поддерживать грозящее погибнуть древнее государственное устройство наше. Не входите в общение с теми, кто либо добровольно, либо по принуждению изменил ему, но являйте себя достойными меня сыновьями, которые, несмотря на господство всяческого насилия и принуждения, были бы в случае необходимости готовы даже умереть за свои законы. Помните при этом, что Господь Бог, видя вас такими, не забудет о вас, но, радуясь вашей стойкости, вернет вам все следуемое и возвратит вам свободу, пользуясь которой вы спокойно и без страха сможете жить по своим обычаям. Хоть тела наши смертны и бренны, однако они достигают бессмертия, благодаря воспоминанию о наших деяниях. Я желал бы, чтобы вы прониклись этим сознанием, стремились бы к такой славе и, не задумываясь пожертвовать за это даже жизнью своею, искали бы осуществления величайших идеалов. На первом же плане увещеваю вас жить в согласии друг с другом и охотно признавать друг у друга имеющиеся у каждого из вас преимущества, чтобы каждый мог приносить другим пользу этими качествами. Признавайте брата своего Шимона за его выдающиеся умственные способности отцом своим и слушайтесь его советов; Маккавея же, за его храбрость и силу, сделайте начальником вашего войска; он отомстит за народ свой и отразит врагов. Привлекайте также к себе всех праведных и благочестивых и укрепляйте свое могущество".

Приблизительно, через три года по смерти коэна Матитьягу большой укреплённый лагерь Иуды Маккавея находился в двухстах стадиях от Иерусалима, высоко в Иудейских горах, которые теперь, после нескольких тягчайших поражений, греки считали неприступными. Его войско численно было невелико – не более пяти тысяч пехоты и двух тысяч конницы – но это были воины, полюбившие кровавые сражения, будто весёлые пиры, опытные, в большинстве одинокие и готовые на смерть ради вожделенной победы. С ними рядом всегда было несколько сотен юношей, стариков и женщин – для ухода за раненными и больными, для присмотра за лошадьми, приготовления пищи и для других хозяйственных занятий. Ещё около десяти тысяч разорённых войною крестьян из окрестных селений, жили вокруг лагеря в палатках, всегда готовые поддержать войско всем, в чём бы надобность оказалась.

Вести с Востока приходили тревожные. Великий царь Антиох Эпифан собрал около шестидесяти тысяч регулярного войска, что ему показалось недостаточным. Готовое войско поэтому передал он военачальникам Лисию, Никанору и Горгию, которые шли в направлении мятежной Иудеи стремительным маршем. Сам же царь отправился в Персию для сбора дополнительной дани и вербовки наёмников, предвидя длительное и весьма дорогостоящее противостояние.

Однажды Иуде Маккавею донесли, что в долине горит несколько костров и неведомые люди там расположились на привал, по видимости, после дальнего перехода.

- Это не войско. Скорее на купцов похожи. Всего их не больше сотни – хорошо вооружены. У них добрые кони и верблюды.

- Брат, этих людей обижать ничем не следует, ведь мы не грабители, - сказал Шимон. – Вели пригласить их старшего как доброго гостя к себе в шатёр.

Иуда в таких случаях слушал Шимона и повиновался ему, как младший.

- Эфраим! – окликнул он воина. - Поезжай к ним один и скажи, что я жду старшего из них. Скажи, что не со злом я их зову. Но, веду здесь войну, и хочу узнать, что их сюда привело.

В шатре Иуды гостя приняли с почётом. Не приглашая их сесть поначалу, Иуда и сам не сел, а принял его стоя.

- Не во гнев и обиду тебе, уважаемый путешественник, но я вынужден узнать, чего ты ищешь в этих краях, опустошаемых войной.

- Я пуштун, - ответил ему на языке фарси человек мужественного и воинственного обличия, гордый и со взглядом, честным, прямым и открытым. – Меня зовут Бавр сын Торака из племени Ацказаи. Племя моё издавна торгует рабами.

- Рабами?

- Да. Рабами. Приехал царский чиновник и сказал, что в Иудее на товар этот цена вскорости сильно упадёт, так я хочу о том лично разузнать. Ведь торговля моя весьма рискованна, господин – цены сильному колебанию подвержены. И важно, что за люди будут в рабство здесь обращены – мне нужны знающие какое-либо ремесло, не вороватые и, по возможности, знающие грамоту на греческом языке. Так же и красивые молодые женщины годны, в особенности непорочные девы. Несомненно, царь потом пожелает таких людей с выгодой для меня выкупать.

- Вполне я допускаю, что великий царь в этом случае тебя не обманул, - с улыбкой сказал Иуда. – Рабов будет много, и недороги они станут уже через несколько месяцев. Относительно людей не вороватых и непорочных дев - боюсь за то ручаться. А грамотных на греческий манер и добрых ремесленников будет в избытке. Послушай, Бавр! Время для дневной трапезы. Не откажи в чести пообедать в шатре иудейского воина, чем пошлёт Всевышний. Ведь люди издавна говорят, будто мы и пуштуны – дальняя родня.

- И я не раз о том слышал, - Бавр улыбнулся в ответ.

Они пили вино, ели простую солдатскую пищу, приготовленную на костре. И сначала говорили о пустяках. Но потом Иуда сказал:

- С виду ты знатный воин. Что за люди с тобою?

- Пуштуны, как я. Дорога опасна, так я набрал в сопровождение отчаянных головорезов. У меня их тут полторы сотни, и все на конях, ухоженных с любовью и знанием дела, ведь для пуштуна конь – ближе родного брата.

- Мне нужны люди, знающие искусство войны. Заключим союз. Поддержи меня в грядущей битве благоразумным советом и своими конниками. Я же тебе за это долю в добыче обещаю. Коли захочешь, так заплачу пленными греками – не станешь и золото тратить.

- Греки давние враги племени Ацказаи, с загоревшимися глазами проговорил пуштун. - Сейчас с селевкидами войны у нас нет, но и мира хранить мы не клялись Эпифану. Сюда идёт Лисий – великий воин. Сразиться с ним – слава, а слава то - же золото. Что ж…. Уж, когда стол накрыт, и чаши вином полны – от дружеского пира отказаться грех. Обещай мне каждого десятого раба из полона.

- Десятую часть ты взять хочешь?

- Тебе сейчас рабов попусту кормить не с руки. Я же твою конницу помогу построить по-нашему, как мы конники - славные с давней древности ещё.

- По рукам! – сказал Иуда Маккавей.

К осени греческий военачальник Горгий подошёл к Иерусалиму, намного обогнавши Лисия и Никанора, и поставил боевой лагерь в пятидесяти стадиях от Вечного Города, у небольшого селения, Эммаус, где впоследствии построен был город Никополь. Обстоятельства требовали осторожности. Взявши с собою две тысячи пехоты и малое число конницы, он поднялся в горы, думая внезапным нападением иудеев, если не разгромить, то хотя бы сильно потрепать. Под Эммаусом же он велел, повсюду предусмотрительно выслав разъезды, многочисленной пехоте, усиленной с флангов лучниками и конницей, выстроиться фалангой и ждать.

Достигнув иудейского лагеря, он, однако, никого там не застал – только брошенные костры дымились - и повернул назад. По дороге Иуда атаковал его из засады и почти весь греческий отряд, находившийся безащитным в походном строю, уничтожил. У Эммауса тем временем кипела жестокая битва, потому что иудеи искусно разъезды обошли и, разделившись на три отряда, атаковали фалангу с флангов, а не фронта, как это было грекам привычно. Железная фаланга была смята, расстроена, и греки отбивались, уж как кому приходило на ум. Удар конницы во главе с сотней пришлых пуштунов завершил этот разгром полностью. Неустрашимые гоплиты Эпифана удержать строй не имели возможности. Достигнув со своей пехотой Эммауса, Иуда напал на пустой лагерь греков и его поджёг - тогда греки из строго устроенного войска превратились в беспомощную толпу перепуганных людей. Иуде хватило нескольких часов для того, чтобы разбить десятитысячный корпус Горгия, который чудом спасся сам, потеряв впустую едва ли не половину своих бойцов. Этот искусный маневр еврейского полководца по сию пору изучается во всех военных академиях мира, подобно битве при Фермопилах.

Узнав о поражении Горгия, Лисий и Никанор свои войска остановили, не вступая до поры в пределы Иудеи. Они ждали подкрепления из Ирана во главе с самим великим царём.

Перед еврейским войском лежал покинутый людьми, разрушенный и осквернённый Иерусалим. Не сразу разрешил Иуда войти туда. Сначала люди приводили себя в порядок – чинили и чистили одежду, доспехи и оружие, все омылись чистою водой. Молились и размышляли о вечности – так он велел. О чём думал каждый из храбрецов, оставшихся в живых и победивших, перед стенами своей святыни – автору этих строк неизвестно. Быть может, кто-то думал не исключительно только вечности. Возможно, кому-то на ум приходили мысли праздные – об утраченном доме, о пропавшей семье, погибших жене и детях, например. Кто-то, вспоминал погибших соратников. Кто-то просто радовался тому, что не погиб, а жив остался. Так или иначе, а всё войско, впервые снарядившись не в бой, а на парад, вошло в Город только через двое суток после победы.

Мне известно по свидетельству многочисленных очевидцев, с которыми в разное время мне посчастливилось встретиться на своих дорогах и говорить об этом, что, войдя в город парадным строем, воины остановились, будто громом поражённые. И сами братья Хашмонеи стояли, бледны лицами и со слезами на глазах. Люди стали кричать, падать на колени, протягивая руки к небесам, выкрикивая слова отчаяния и проклятия.

Греки и изменившие вере иудеи, хотя по приказу царя Антиоха и объявили Храм святилищем Зевса Олимпийского, но уже несколько лет в городе почти не жили, и в осквернённый Храм не приходили вовсе, изредка только принося там в жертву своим идолам нечистых животных и часто тут же ели идоложертвенное, упиваясь без меры вином. Улицы Города были полны мусора, гниющих отбросов, заросли травою, чертополохом и кустарником, а кое-где выросли даже деревья. Святотатцы превратили Иерусалимский Храм в отхожее место. Одно время там держали лошадей и другой скот. Всё было изгажено, исписано срамными надписями. И прошло не менее месяца, пока евреи привели всё в Храме в порядок, соорудили - вместо осквернённого - новый жертвенник, и было решено, что Храм вскорости будет готов к освящению и богослужению.

К Иуде пришли священники и доложили ему, что золотая менора, стоявшая ещё в Первом Храме и изготовленная по приказу пророка Моше, которому то предписал Всевышний на горе Синай, похищена или утеряна – как выяснилось позже, по приказу Эпифана её вывезли в Сирию, где она затерялась, а вернее всего, была переплавлена. Вождь велел до времени изготовить менору, железную.

- Нет в достатке масла для возжигания семи светильников, - сказал один старый левит. У нас есть небольшой кувшин чистого и годного масла, которого хватит, однако, всего не несколько часов.

- Зажгите один светильник, – пусть горит, - велел вождь. – Зажгите светильник и продолжайте работы.

- Мне кажется, ты чего-то ждёшь. Чего ты ждёшь, Иуда? - спросил Шимон.

- Мы здесь в доме Всевышнего. Я жду его решения, не мне решения здесь принимать.

Прошёл день, ночь, наступило новое утро, а светильник всё горел, и масло в нём не иссякало. Прошло восемь дней – светильник не угас. Привезли большие амфоры с маслом. И при огромном стечение народа, который собрался в Храм со всей Страны, коэн принёс на новом жертвеннике в жертву иудейскому Богу белоснежного ягнёнка.

- Отчего масло в светильнике не иссякло, Иуда? - спрашивали люди.

И великий вождь еврейского народа на это сказал:

- На то была воля Всевышнего. Народы этого мира всегда с этой поры будут спрашивать нас об этом. И мы всегда так будем отвечать: «Воля Всевышнего!».
- - - -

*
Апеллес - греческий живописец IV века до н. э., друг Александра Великого, прославившийся изображением обнажённой натуры. Он писал свои картины, как правило, с позировавших ему куртизанок и гетер.