Вечный Терентий

Почему в барабан этот громко стучат?
-Чтоб сокол заблудший вернулся назад.
-Почему этой птице глаза закрывают?
-Чтоб не видел минувшего сокола взгляд.
Омар Хайям.

ВЕЧНЫЙ ТЕРЕНТИЙ

Валька Дронов, уже тогда гундосый и длинный, рассказывал мне про старика, еще когда ходили мы в один класс нашей хуторской школы:
- Этого Терентия отец из Сталинграда приволок. С восстановления города. Отец вольный был, а Терентий там по суду отхлебывал. Вроде власовец он, шкура...
Надо ли говорить о нашем отношении к предателям тогда, в шестидесятые годы? В каждой хате, почитай, жили еще военные инвалиды, а повседневной одеждой мужчин оставались выбеленные гимнастерки и потертые галифе.
Жил Терентий у Дроновых в клетушке при доме. Был старик легок на ход, знахарил, поговаривали, а бабы утверждали, что «Терентий цветами лечит».
Мы, пацаны, кидали ему вслед камни, а он ни разу даже не прицыкнул на нас. Но во всем облике приблудного Терентия не виделось никакой униженности. А вот стоило лишь мельком встретиться с ним глазами, и ты понимал, что непростой человек щурится из- под густых бесцветных бровей. Было в этом взгляде что-то отрешенное, вроде даже возвышенное.
Причем с такой густой печалью, что становилось ясно: нес он по жизни свой особый крест.
Какой?
Тогда сомнений у хуторян не было: чует, мол, кошка, чье мясо съела. Небось совесть - она не тетка - гложет за содеянное в войну. И, может статься, так и выжили бы Терентия с хутора, кабы не случай со взрывом церкви в соседнем селе Боровом.
Тогда на зрелище уничтожения храма сбежались люди из окрестных селений, и обреченная церковь сияла на взгорке, как именинница. Лица кругом были разные: многие плакали, а верующие тянулись к бывшему тут же архиепископу воронежскому. Требовали чуда.
Архиепископ лишь простер руку и полусказал-полупропел:
- Я не святой, но есть среди вас некто...
И указал на притаившегося в сторонке Терентия. Все глянули на него. А Терентий бочком-бочком, вроде пристыженного, ушлепал в свою боковушку.
Церковь взорвали, а Терентия оставили в покое. Валька Дронов, прячась под мостком на старой речке, нудил оттуда со злостью:
- Щас примчится меня искать, фашист недобитый. Не нравится ему, вишь, что я по самую осеннюю пору купаюсь... И когда только сдохнет гад!
А сам стучал от холода зубами. Терентий и впрямь пробегался по доскам, заглядывал под мост и выкуривал-таки моего приятеля из студеной воды.
Ни пенсии, никаких иных пособий Терентий не получал. Жил тем, что доставалось со стола от Дроновых. С годами старик становился суше и меньше, и вроде даже прозрачнее. А когда повесился все-таки Дронов-старший, Терентий совсем пропал у хуторских из виду. Жив ли, умер ли - Бог его ведает, темную душу.
- И письма милиционер больше Терентию не приносит, - поделился тогда со мною Валька, - а жаль: марки там сплошь иностранные - гляди вот!
И запомнилась мне одна, голубенькая, со львом.
- А фамилия у Терентия - не выговоришь, прямо ругательная!
- Ну да! - не поверил я.
- Траханиотов Терентий Никитич он... Читай вот, написано на их буржуазном конверте, что я у него с подоконника спер.
***
Мы скоро повзрослели. Большая жизнь захлестнула нас, и на свой хутор Кадочников я попал после школы лишь через три с лишком десятка лет. Заглянул сюда на Пасху, чтобы поклониться, наконец, могилкам близких. Людей не узнавал совсем, чужие тени толкались между памятниками, но такими до слез родными читались для меня надписи на старых крестах хуторян той, детской моей поры.
И меня не узнавали. Лишь иногда скорбная старуха после долгого присмотра подходила и спрашивала, уж не Ульяна ли Павловича я сынок? Тогда с удивлением и я узнавал в старой женщине некогда заводную плясунью тетю Олю или разбитную колхозную звеньевую Клаху-Бери-Бармаки...
Узнал и меня некто со всклокоченными волосами и щипанной бородкой. Явно веселенький, он еще издали распростер объятья.
Прижавшись терпужной щекой, прогудел, прогундосил:
- Володька! Гы-гы, живой, погляди ты!.. А говорили, что ты со своей подлодкой в Бискайском заливе лежишь.
- Враки...
- А я, видишь, чудю!.. Да Валька я, Валька Дронов, господи! - вконец растормошил он меня: - Бывший аспирант университетский, а теперь прогрессирующий алкоголик со стажем. Причем, на этом деле, - взболтнул он в руке полупустую чекушку, - уже докторскую допиваю. Вишь - у меня и заначка водится. Давай и ты, растворяй свой sac-voyag! Помянем доброй памятью твою бабку Варвару, земля ей пухом. Да и моих покойничков не оставим в сторонке.
Разговаривали, поминая стариков. Валька понюхал запястье, по¬махал перед лицом рукой:
- Все хорошие люди были. О них - aut bene, aut nihil, как говари¬вали латиняне.
- Терентия-то рядом со своими похоронил? - спросил я, лениво перекусывая. Валька чуть не поперхнулся:
- Типун тебе... живой Терентий, нас с тобой еще переживет.
- Сколько ж ему теперь?
- Тайна сия велика есть, - воздел Валька кверху палец. - Так и ютится в клетушке о двух окошках, помнишь? Никакой пенсии, никаких доходов.
Лебеду с зерном варим, тем и сыты. Мы уже и похожи с ним стали. Тол ко я все больше опускаюсь, а Терентий будто лучшую форму обретает Поверишь ли - не я за ним, а он за мной, как за малым дитем, присматр вает. Лечит от этого, - метнул взгляд на пустую бутылку и махнул рукой, - да я без него уже давно бы околел. Он еще и другим помогает. Вон с неделю назад наладчику из тракторного отряда грыжу так вправил, что тот приплясывает теперь. А врачи на того наладчика давно плюнули. Да- а... А я тоже хорош: пока с работы не выперли - ни разу не вспомнил о старике. Мои все повымерли за это время, так Терентий для меня подворье берег, хотя в дом так и не перебрался. Да еще за могилками ухаживает в одиночку. Тут много таких оказалось, к кому никто годами глаз не кажет, - Валька с укоризной глянул на меня и продолжил:
- Письма со львами помнишь?
- Ну?
- Так лет пять назад заместо письма к Терентию английский по¬сол приезжал.
- Ври давай.
- Ну, может, консул, - сдал назад Валька, - только бывший при нем областной глава говорил, что нашего Терентия приглашают в Великобританию на жительство... Да чего я! - вдруг загорячился Валька. - Переговори с Терентием сам, он ведь совсем не бука, каким мы его в детстве считали. Просто с ним никто не заговаривал. Ясно, мол, вражина... А он в собеседники не набивался, крутил себе патефон, да подпевал полегоньку. Ему там много пластинок отец накупил, пока жив был. Поди, старик и сейчас «Травиату» слушает.
Мы спустились с кладбищенского холма. Я перекинул пиджак через плечо, смахнул на затылок шляпу:
- Слушай, Валька, что же это за дед такой? Ты же рос рядом, интересовался, поди?
-Дурак я был, глядел на мир, как через розовый мыльный пузырь. Теперь и подступаться к Терентию совестно. Вот я - кандидат наук - а чувствую, что не знаю и сотой доли того, что ему известно. Я ему - слово, а он иногда в ответ - по латыни, причем - не нарочно, по забывчивости просто. Он меня тоже за умного считает. Вот теперь рядом живем, а совсем не общаемся. Но ты не осуждай меня. Помнишь, твоя девяностолетняя бабушка Варвара внучку Витеньке помогала .тдачки по алгебре за десятый класс решать? Совсем же слепая была старушенция! А ты тогда порасспросил, откуда деревенская жительница высшую математику знает? То-то же... Вот и мне соваться к Терентию совестно. Давай теперь на пару подгребем, разговорим Старца.
Искренний интерес, а тут еще и водочка подогрела - и мы рискнули. На подворье у Дроновых толкнули обитую мешковиной дверь клетушки. Вошли. В тусклом свете двух маленьких окошек едва разглядели хозяина. Терентий сидел за столом с ситцевой скатеркой и читал книжку. В углу над лампадой висела икона с образом сурового святителя Николая. С простенка с прищуром глядел бородатый Римский-Корсаков - журнальная картинка. Сладковатый запах от масла держался устойчиво, видимо, лампадку совсем не гасили. На самом краешке скамейки в углу патефон с откинутой крышкой.
Стучали ходики.
-Дедушка Терентий, это к тебе! - предательски подтолкнул меня Валька в спину. Терентий захлопнул книгу (что-то из восточной поэзии, как я успел заметить) и потянул к себе другую, серую в грубом самодельном переплете. Старик заговорил, словно продолжил прерванную мысль:
- Вот английский вариант книги «Утраченные победы» фельдмаршала Манштейна. Вы, молодой человек, знаете историю его трости? - обратился старец прямо ко мне.
«Молодой человек», то бишь я, отрицательно покрутил головой.
- Жаль, - продолжил собеседник. - Учтите, я не собираюсь склонять вас на свою сторону. Просто расскажу, как оно было.
Старик поднялся из-за стола и оказался почти на голову выше меня. (А ведь издали всегда казался просто маленьким). Голос его, хорошо поставленный баритон, не вмещался теперь в стенках каморки, он говорил с нами, но, казалось, беседовал больше с собой:
- Можно ли назвать предателями группу крымских интеллигентов, вручивших Манштейну эту трость? Раритетная вещь, еще во время Крымской кампании 1855 года солдаты изготовили и подарили ее адмиралу Нахимову. И вот в 1942 году правнук флотоводца преподносит трость немецкому фельдмаршалу как освободителю России. Мыслимо ли?
Признаться, я несколько опешил под таким напором. Терентий сел к столу, нам предложил место на прикрытой дерюжкой скамейке. Продолжая монолог, Терентий всплеснул ладонями:
- И если потомки русского адмирала пошли на сближение с немцами, то и я не видел в том поначалу греха. Мои предки, - старец сделал длинную паузу, словно мысленно пробегаясь по цепочке имен усопших, - из старинного боярского рода Траханиотовых, служили стремянными и конюшими еще у самого Иоанна Васильевича Грозного! Вправе были сами выбирать, с кем водиться. Хотя, при знаться, дорого обошлась нам царская дружба, не одного из нашего рода отправил благодетель по сумасшедшим домам. А мой отец, Никита Евграфович Траханиотов, - гремел старец в хуторской каморке, - состоял в генеральском чине при министре Двора Фредериксе. Я же появился на свет аккурат в 1900 году, день в день с родственницей Елизаветой, ныне мирно здравствующей королевой- матерью Великобритании. Язык Англии стал для меня вторым родным, а герцог Виндзорский значился моим патроном и первым наставником. Уроки музыки мне давал сам маэстро Сибелиус: композитора приватно приглашали в королевский дворец. Словом, образование и лоск я обрел в тамошнем высшем свете и возвратился в Петербург уже настоящим денди. Это позволило отцу без труда определить меня в Пажеский корпус.
И тут - война. Нужно ли говорить, с каким негодованием мы с товарищами по корпусу восприняли германскую авантюру? С юнкерами военных училищ мы тогда вовсю распевали:
-Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С тевтонской силой темною,
С немецкою ордой!
- Спустя два десятки лет, - продолжал старик, - мы услышали эту песню уже в другом варианте. Но это не суть важно... А важно то, что Русская армия, готовая и способная тогда завоевать Константинополь, развалилась изнутри стараниями своих же, русских, агитаторов. По-моему - они-то и есть настоящие предатели.
Старик сжал виски и надолго замолчал. Трещало масло в лампадке, стучали ходики.
- О, этот Константинополь! - почти простонал старик. - Редкую шутку сыграл он со мной уже во вторую германскую, по-теперешнему - Отечественную...
Первый весенний жук настойчиво стучался в окно, внутрь каморки. Терентий потянулся через стол, приподнял раму. Жук примостился на сморщенную ладонь, старец осторожно перенес его к стопу и опустил на скатерку.
С минуту мы следили за жуком, что ему, наверно, не понравилось. Тяжело, с сердитым шумом, как перегруженный бомбовоз, жук иылетел наружу.
- Я всегда любил Россию, - вновь заговорил Терентий. - После революции написал о ней сюиту «Костры». Ее музыка сопровождает меня всю жизнь. Конечно, партитуру никакому оркестру я передавать не стал. Тогда ведь из всех искусств важнейшим считался «Интернационал» - и впрямь сильная музыка... Так вот, с моей фамилией в революционной России делать было нечего. За границу бежать опасно - подался в монастырь.
Наивный юноша! В монастыре, в обители Саввы Крыпецкого, нашего брата - офицерья недорезанного - оказалось пруд пруди! Такая маленькая обитель на севере, а чекисты нас все равно быстро высветили. Революция - известно - не щадит не только своих друзей, но и врагов. А то, что я враг революции, мне доступно объяснил комиссар, в галифе, белой рубашке и с парабеллумом. По моему лицу он выявил, что я из царского рода. Приказал расстрелять.
Убивали нас сразу многих юношей. Стрелки подняли винтовки, а я вместо ужаса почувствовал необъяснимую легкость. Вера меня спасла. Я глядел на стрелков и понимал, что они просто не ведают, что творят. И никто не научил их говорить злодейству «нет». Прости им, Господи, молил я и дал Всевышнему слово учить людей мужеству не подчиняться злой воле.
Нас расстреляли небрежно, я уцелел. Это все долгая история, в конце которой я оказался за границей, в Берлине. К тому времени доживала свой век Веймарская республика. Я уже был рукоположен во диаконы и служил в православном храме, известном во всей Германии. За стенами церкви шумела чужая жизнь, но мы не особенно обращали на нее внимание. Потом пришли в храм люди со свастиками на рукавах сказали: надо выступить на открытии Олимпиады в Берлине.
Мы спели православную литургию Гречанинова.
А потом загорелась новая война. Я молился за тех и за другик ибо они не ведали, что творили, убивая друг друга. Им никто не донес слово Божие: не убий! Донести его должен был и я.
Мне ведь безмерно хотелось заслонить мою Россию! И я не при давал большого значения словам моего нового посетителя, с тремя буквами РОА на предплечье. Полковник представился начальником штаба русской освободительной армии Трухиным и сразу пред восхитил мой вопрос;
- Упаси Боже, отец диакон, оружие в руки вам никто и не предлагает! Нам иная помощь надобна. Можете презирать нас за то, что нынче мы в союзниках у немцев. Уверяю вас - этот союз - лишь до падения большевиков. А потом мы возродим единую и неделимую Россию. Вы с этим согласны? Я был согласен с необходимостью величия России.
Полковник Трухин продолжил:
- Этому отдает себя генерал Власов и вся его армия. И парадный смотр, который состоится 20 апреля, подтвердит нашу готовность к жертвенности. Но у нас, увы, нет старых строевых пео Вы же - музыкальный кладезь здешней эмиграции! Обучите наших солдат старой солдатской песне, Терентий Никитич!
Могли я отказать русским витязям? Помочь хотя бы песней, звуком? Не мог... И я начал репетировать со сводным пехотным бальоном русской освободительной армии.
Понимал ли я двойственность своего положения?
...Старик взял в углу плошку, осторожно поднес ее к иконе. Подлил в лампадку. Живо затрещало новое масло. Терентий опустил на место:
- Конечно, понимал. Но я очень надеялся при этом влепить несносному фюреру пощечину. Такого редчайшего случая упускать было нельзя. Пусть даже ценой этого поступка станет слава предателя. С меня довольно будет уже того, что истинную правду будем знать я да Бог.
Валька Дронов дернул бороденкой, приподнялся:
- Дед, - предложил он ни к селу ни к городу, - хочешь, я тебе "Мальборо" дам?
Терентий лишь мельком глянул на Вальку и нервно продолжил:
-Русские солдаты и впрямь не знали старых строевых песен. Для марша я выбрал одну - знакомую для них мелодию, но со словами времен Первой мировой войны. Это был взрывной номер, я хорошо понимал!
И грянул праздник! В день рождения фюрера рубленым строем перед трибуной пронесли свои палаши и ранцы вышколенные германские шеренги. Они сменяли ротой роту, батальоном батальон, и конца этому железному шествию не виделось. Под музыку рейха они ревели свои песни, и возникала картина движения несокрушимой машины. Стрекотали кинокамеры, переблескивались магнием фотоаппараты, пресса готовилась убедить мир в безграничном могуществе рейха и преданности германского народа фюреру
Пресса готовилась убедить мир в том, что рядом с немцами воюют солдаты многих иных стран. И вот в объективах уже отражается жесткая поступь голубого испанского легиона, легкомысленный шаг французских волонтеров. Разболтанно прошла рота украинской дивизии «Галитчина» с никем не понятой песней «Ще не вмерла Украина».
И внезапно над площадью Берлина фашистский имперский оркестр взметнул звуки марша «Прощание славянки». И на освободившуюся брусчатку ступил сводный батальон русской освободительной армии. Между серых громад берлинских зданий, под пустым небом, в окружении чужих солдатских коробок они поначалу словно потерялись. Но русские солдаты были детьми и внуками тех, кого лучше не прижимать к стенке. В чуждой среде они быстро собрались и взяли уверенный шаг. Всколыхнулись на ветру трехцветные русские знамена, помнившие еще славу богатырей Суворова и Румянцева.
Оркестр третьего рейха играл музыку, согласно заявленному сценарию. И под величественные звуки марша, под вспышки блицев русский батальон грянул небывалое тут, неслыханное:

-Над твоею Германской державою
Православный орел воспарит,
И покроется новою славою
Нам Олегом завещанный щит!

Пели бесшабашно и безбоязненно, ибо не знали своих старых солдатских песен. Но их хорошо знали и помнили немцы. После парада они не тронули никого из русского отряда. Взяли только Meня
- Я восхищен вашей дерзостью, - сказал мне Вальтер Шелленберг, интеллигент с повадками иезуита. -У меня, - признался он, при звуках вашего марша мороз прошелся по коже. На ваше счастье, фюрер не знает русского языка, и никто не осмелился пepeвести ему то, что спели ваши соотечественники. Поэтому и кинохронка парада пошла по всему свету без изъятия. Поймитете: за содеянное кто-то должен отвечать. Наказание понесете вы, боярин Траханиотов. Ибо дух нации живет именно в вас и таких аристократах, как вы. Надо вытравить голубую кровь из славянских вен, и Россия рухнет. Что до меня, - продолжил Шелленберг, - то я и не начинал бы этой войны, пока не уничтожил всех русских знатных фамилий. Вы же, как скрытые источники, питаете сопротивление нации.
...Старик прокашлялся. Он сдавал прямо на глазах, но крепился:
- Поверьте, - сказал он, - если сегодня не выговорюсь, то не выговорюсь уже никогда... Так вот - определили меня в камеру в тюрьмы Маобит. Я оказался в узенькой келье со стенами, сплошь исписанными вкривь и вкось теми, кто уже помучился тут до меня. Надо иметь крепкие нервы, чтобы воспроизвести эти надписи. Ваши нервы я пощажу.
И время в тюрьме остановилось. Я оброс бородищей, исхудал. Обо мне сразу и напрочь забыли. Не водили на допросы, не били и даже не заговаривали. Только раз в сутки вскрывали на двери лючок для миски и кружки. Я стал еще более набожным и понимал, что такая моя жизнь - это награда за издевку над фашистским парадом. Я ликовал в своем заточении и в моей полубезумной голове звучала давняя сюита «Костры»!
Но вот в один из бессчетных дней прямо в камеру явился мой давний наставник, а к тому времени уже и друг фюрера - герцог индзорский:
- Едем в Испанию, - после короткого поцелуя распорядился он, - твоя песня о вещем Олеге гуляет в хронике по свету, и тебе лучше поскорее убраться из Германии.
Уже через пару часов в выбритом и отутюженном господине меня не признал бы сам Вальтер Шелленберг. И мы помчались в Испанию.
Старик говорил, а я никак не мог отрешиться от мысли, что читаю какой-то давно читанный роман. Аристократы, Ян Сибелиус, Илльтер Шелленберг, тюрьма Маобит, герцог, Испания!.. Да полно возможно ли все это?
На улице вовсю шумел новый век, по асфальтовым лентам снуют иномарки, первые эмблемы которых боярин Траханиотов видел еще на заре прошлого века на берегах Темзы... А сам - вот он - коротает второй век на заглохшем в бурьянах хуторе!
- Так и оставались бы на западе! - неосторожно обронил я. Но Терентий не расслышал:
- Напрямую в Англию мы попасть не могли и выбрали путь через оккупированную Францию на запад. Но наши легковушки союзники разбомбили уже под городом Бордо. Французские партизаны взяли меня прямо из горящего салона и не расстреляли сразу лишь потому, что я заговорил по-русски.
Куда они тогда увезли моего родственника Виндзорского - до сих пор не знаю. Но меня скоренько переправили в Англию. А оттуда - по межправительственному соглашению я загремел в Россию. В Англии же от встречи со мной отказались все бывшие родственники.
Шли мы в Архангельск на разболтанном транспорте «Independent». Но независим он был, похоже, только от своей команды, которая весь путь была пьяна в дым. Может, потому нас и не потопили, не зря ведь в народе говорят, что Бог пьяницу бережет. Нас, узников, держали в полутемном трюме. И там штабс-ротмистр, офицер еще императорского генерального штаба, положил на мою руку белую ладонь своей жены:
- Вы - православный священник, - с кровавой пеной у рта говорил офицер, - и я вручаю вам судьбу своей супруги, княгини Енгалычевой. Здесь, - он с трудом расстегнул карман френча на груди, - чистые бланки. Заполните их на себя, как на военного атташе при штабе французского экспедиционного корпуса. Может, за это и не расстреляют... Заклинаю вас, отче, - офицер хрипел из последит сил, - даже если вам отмерят большой срок... не покидайте ее. Ксения, я вручаю твою судьбу Богу и отцу Терентию.
Тело князя Енгалычева в белом мешке с колосниками в ногах перебросили через борт транспорта. Капитан, как точку в чужой жизни, выставил нам в трюм ящик с ромом:
- Помяните, господа... Все там будем, - успокоил он нас и пьяно поднялся наверх.
Ксения плакала три дня. А на четвертый, когда улеглось море, нас подняли на верхнюю палубу и показали трофейную кинохронику. И вот тут я в первый раз на экране увидел знаменитый парад у фюрера. А когда по серому полотну пошли роты, то все, кто были на палубе, стали петь вместе с русскими солдатами:

-Усмирим мы безумного ворога
Беспощадной народной войной.
Лютый враг, ты заплатишь нам дорого,
За нарушенный мирный покой!

В эту ночь Ксения стала моей женой.
.. .Старик утомленно отдыхал. Тишину нарушил все еще пьяный Валька:
- Дед Терентий, хочешь - я тебе всю пачку «Мальборо» уступлю?
- Марльборо... Уинстон Спенсер... Да он, старый премьер, даже своих родственников выдал палачам Сталина. А потому получил я от любимца всех народов вместе с Ксенией по десять лет работ на стройках народного хозяйства и загремели мы на самую грандиозную - в разбитый Сталинград. Условия - ужасные! И если вольным строителям -были тут и такие - хоть питьевую воду подвозили, то нас, «прихвостней фашистских», поили прямо из осенних луж. И ведь выжили как-то! Первыми чаще погибали вольные, к лиху непривычные. Валькин отец вон, счетовод с привилегиями, а и тот на себя два раза руки накладывал. Я его и из петель вынимал, и молитвой лечил, и от вошки пользовал. Всем невтерпеж было. К тому времени у нас с Ксенией дочка родилась, безумная... Отняли их у меня. В Сибири, дескать, на поселении таких содержат.
Я тогда почернел от горя. А тут трофейную ленту фашистского парада крутят. Ну, думаю, погляжу напоследок - и в прорубь голо- юй.
Началось кино прямо на морозе. Ну, как и снято, все части перед фюрером с песнями идут, под музыку, а у наших звук вырезали. Я сидел я на перевернутом ведре, отстукивал в такт и пел за весь бытальон:

-Развернулась стальною дружиною
Наша гордая славная рать,
За славянскую землю единую
Не впервые идем умирать!

Пока пел - еще с десяток доходяг подпряглись. Ох, и били же нас потом! Весь вечер били, на берегу подыхать оставили. Тут уж я раздумал топиться. Не ведают ведь палачи, что творят, а научить некому. Ну я умирающим молитвой отход облегчил, причастил, как мог. А сам в землянку к Ивану Васильевичу Дронову доковылял к утру.
Утром сказали - Сталин умер. Меня в покое оставили из-за сумасшедшей дочери. Дескать, ищи теперь семью сам. Иван Васильевич собрал свои вещички, меня прихватил под мышки:
- Пойдем со мной, спасатель.
А какой из меня спасатель - еле дышу! Так вот и доковыляли в Кадочников. Иван Васильевич велел фамилию забыть. Назовись, дескать, каким-нибудь Бочкиным, для нашего туповатого участкового сойдет.
Поначалу и впрямь сходило. А там, в Англии, оказалось - совесть заговорила в родственниках. Искали меня, вот тут и натолкнулись. То письма шлют, то посылки. Кабы прежние времена, упрятали бы меня на Соловки - ищи-свищи боярина Траханиотова! Но годы прошли. Теперь, говорят, того порядку нету, чтоб без вины сажать. Ну а коли сажать меня больше не за что, то пошел я как-то к бабке Домне телевизор глянуть. А там юбилей королевы-матери показывают. Бойкая еще старуха, судьба ее не особо мяла. Хотя, конечно, Лондон и Ковентри на нее за стойкость Богу молятся. Да...

Пришел я домой с того телевизионного раута и долго не мог за нуть. Забытые «Костры» в голове вспыхнули... А потом, слыш-ка, королева-мать сама обо мне вспомнила, родственница. И теперь приглашает, поместьем прельщает. Да только наши молодчики, что письма привозят, велят отписывать в Англию, что у меня тут и при слуга, и газонокосилка, и пенсия. Приходится врать, конечно. Особенно насчет пенсии.
Дед Терентий снова приподнял раму окошка. Потянуло холодком. Валька опять порывался что-то сказать, но Терентий властно остановил его жестом:
- Пить ты больше не будешь. Завтра же поезжай в свой университет на службу. Да выбрось в ведро эту пачку «Мальборо», чтоб ему пусто было!
Потом задвинул окно, а на середину стола выставил большую деревянную миску.
- Угощайтесь, - подал по оловянной солдатской ложке. Полуобернувшись к иконе, перекрестился: - Хлебайте кутью, ложки чистые.
Пару минут мы послушно постукивали о донышко миски и непроизвольно при этом подладились под тиканье ходиков. Заметив это, хозяин кивнул на часы:
- Старинная работа... Да вот со временем бояться я их стал. - Кого, дедушка?
- Да вот ходиков этих. Я ведь в коридорчике стоял, когда Колю Гумилева мимо меня на расстрел выводили. И ведь сильные строки написал, они ночами для меня выстукиваются, как приговор:

-Маятник старательный и грубый
Времени непризнанный жених
Заговорщицам-секундам рубит
Головы хорошенькие их.

И мне стало по-настоящему страшно за старика:
- Дедушка Терентий, - предложил я, - может, вам в дом престарелых определиться?
Старик ответил твердо, словно ждал такого вопроса:
- В нашей стране человек с моей фамилией умереть должен только в одиночестве и в каморке. И потом, - он заговорщицки подмигнул, - у меня ведь сутками звучит в голове моя сюита. Я и теперь над нею работаю. А вы говорите - дом престарелых! Мое место на небесах, рядом с ровесниками.
Старик собрал скудную посуду, спрятал на полку за холщовую занавеску:
- Валька вон, - ни с того, ни с сего заговорил Терентий, - запросы пишет: вдруг моя Ксения жива? А я бы и дочку воспитал, пусть и безумная.
Прямо голыми пальцами старец притушил фитилек в лампаде. А мы с Валькой выбрались на улицу. Уже крупно вызвездило. Где- то пели лубок под «Золотое кольцо», на дамбе мощно проурчал грузовик. Это наладчик без грыжи вез что-то на свое подворье. Рыба плеснулась у берега, и Валька прогундосил, раздеваясь и влезая в воду:
-Написать, что ли?
- Кому?
- Да хоть этой - королеве-матери! Пусть уж с царского стола расщедрится. Если уеду - деду совсем есть нечего.
Мы посмотрели на темные окна избушки боярина Траханиотова.
- Ему бы безумную дочь найти, - он бы на седьмом небе от счастья витал, - высказывал Валька давно продуманную мысль.
- Да нет ее уже на свете, Валентин, - попробовал я разубедить друга. - Посуди сам - где мы, а где тот Сталинград!
И только хотел я отругать его за купание, как от избушки послышались шаги и кашель Терентия:
- Опять ты за свое, башибузук, - прогудел старец. - Простудишь¬ся ведь, а мне тебя лечи. Вылезай, пока я за вишневое полено не взялся...
Старик ушел, а Валька выскочил, стуча зубами и крупно дрожа:
- Этот еще нас с тобой переживет, помяни мое слово! - погрозил он кулаком в сторону избушки. - У, власовец чертов, и когда только сдохнет!