К читателям «Проза.ру» :
Итогом пятилетнего труда стал этот роман. Наверное, данное произведение не совсем в формате сайта сего, тем не менее, я отваживаюсь разместить сюда этот довольно-таки громоздкий текст. Готов к любой критике, однако прошу: не сочтите за труд, уважаемые дамы и господа, прежде чем ставить оценку, прочитайте текст полностью. Заранее благодарен.
Эпиграф:
Люди! Бедные, бедные люди!
Как вам скучно жить без стихов,
Без иллюзий и без прелюдий,
В мире счетных машин и станков!
Без зеленой травы колыханья,
Без сверканья тысяч цветов,
Без блаженного благоуханья
Их открытых младенчески ртов!
О, раскройте глаза свои шире,
Нараспашку вниманье и слух,—
Это ж самое дивное в мире,
Чем вас жизнь одаряет вокруг!
Это — первая ласка рассвета
На росой убеленной траве,—
Вечный спор Ромео с Джульеттой
О жаворонке и соловье.
(Николай Асеев «Ромео и Джульетта»)
ПРОЛОГ
Примите моё искреннее благословение, о добрые и мудрые создатели так называемых «социальных сайтов»! С вашей помощью люди обрели массу невиданных доселе возможностей. Общаясь в виртуальном пространстве, находя и теряя друг друга, они получают … ни с чем не сравнимое наслаждение. И пусть даже кое-что на этих пресловутых виртуальных страницах «сползает» порой до пошлости и китча, (автор сих строк весьма далёк от возмущённого порицания, и, тем более, от осуждения), тем не менее, создание их – является неоспоримым благом даже только потому, что, благодаря им, люди в некотором роде обрели возможность преодолеть пространственно-временные рамки, а также окунуться в прошлое.
Таким образом однажды и я, угнездившись на «одноклассниках.ру», обнаружил среди звёздоподобного мерцания оранжевых огоньков, множество старинных приятелей. Среди них заметил и Филиппа Филатова. Когда-то мы вместе отдыхали на даче в Подмосковье в незабвенном местечке, носящем название «Жаворонки». В сорокачетырёхлетнем мужчине с высокими залысинами на лбу, изображённом на фотографиях, я с трудом узнал бывшего мечтательного юношу. Вскоре после виртуального свидания, мы встретились реально и, присев в уголок маленького тихого ресторанчика в центре Москвы, принялись, выпивая за встречу, обсуждать настоящее и вспоминать былое. Узнав, что я сделался писателем, он улыбнулся.
- Ты помнишь, я ведь тоже грешил!
- Помню, Фил! Ты пытался написать продолжение Ефремовского «Часа быка»?
- Да, тем далёким замечательным летом я увлечённо писал мой «Полёт»…
- И почему же ты его не дописал?
- Не знаю. Перерос, наверное. Или просто охладел. Однажды вся эта билиберда, которая называлась «научной фантастикой» показалась мне складным, но наивным бредом.
- Даже ефремовская?
- Его особенно. Хочешь, я отдам тебе мою рукопись? Вернее, то, что от неё осталось. Пара листочков … я ведь практически всё сжёг … как Николай Васильевич. И это был, пожалуй, лучший мой жест в литературе … осталась правда одна маленькая тетрадочка … с первыми набросками. Готов отдать абсолютно безвозмездно. Может быть, она тебе для чего-нибудь пригодится…
Печальная улыбка застыла на лице моего старого товарища. Он задумчиво смотрел в пустоту сквозь янтарный коньячный тюльпан. В детстве я считал его необыкновенно талантливым и был уверен, что он станет великим писателем-фантастом. Спустя неделю после встречи, я обнаружил в почтовом ящике большой жёлтый конверт с сургучными печатями. Придя домой, извлёк из него старенькую школьную тетрадку, в которой сохранилось всего три листочка. На пожелтевших страничках застыли в вечном беге своём тёмно-синие змейки строк, рождённые старательной рукой восьмиклассника…
Потомственный звездолётчик
Ночь. Тихо поскрипывают пружины старой кровати, на которой лежу я в маленькой комнатке на даче в Жаворонках. Тускло светит слабенькая лампочка ночника. Текст становится неразборчивым, строки пляшут, и моя собственная мысль смешивается с ним, вгрызаясь в сюжет, словно вирус в ядро клетки, образовывая какой-то несуразно-разноцветный пластилиновый мутант. Проваливаюсь в глубокую чёрную яму. Кажется, это космос. Разгоняюсь до скорости света и даже быстрее – до скорости мысли…
Передо мной возникают яркие картины то ли сна, то ли грёз. По залитой ярким субтропическим солнцем равнине, обильно поросшей сочной высокой травой, по узкой, выложенной матово-тёмным камнем дорожке, молча, идут два человека. Один их них я собственной персоной. Рядом со мной немолодой совершенно незнакомый мне мужчина среднего роста, крепкий и широкоплечий. Крупная седовласая голова, постриженная бобриком, крепко сидящая на могучей шее, слегка наклонилась вперёд, а гладко выбритый подбородок нервно сжимают большой и указательный пальцы правой руки. На его загорелом лице застыло выражение глубокой задумчивости.
- Фил, сын мой возлюбленный, я понял, что ты решил посвятить себя космосу и стать звездолётчиком, – обращается мужчина ко мне, прерывая слишком долго затянувшуюся паузу.
- Да, отец, это моё окончательное решение, – отвечаю ему я, постепенно осознавая, что это действительно мой отец, – вчера я подал документы в высшую школу звездоплавания имени Юрия Гагарина.
Я волнуюсь, но говорю твёрдо, стараясь скрыть сильное волнение, струной дрожащее в моём голосе.
- Но ты ведь помнишь, что мама погибла (в схватке с космическими пиратами) в одной из экспедиций, когда тебе не было и трёх лет. С тех пор ты остался у меня один на этом бесконечном свете, – грустно и тихо отвечает мужчина.
- Отец!
Я останавливаюсь и обнимаю совершенно незнакомого человека, который в этом альтернативном мире является мне отцом. Я внимательно всматриваюсь в его серьёзные зеленовато-карие глаза.
- Пойми, – говорю я искренне, зная, что в этом незнакомом мире роднее этого человека нет для меня никого, – ты единственный родной человек на этом свете для меня. Но я не могу жить без космоса. Я не знаю, но, наверное, я впитал эту страсть с материнским молоком, и с тех пор как помню себя, я бредил небом, звёздами и путешествиями в неизведанные уголки пространства. С ранних лет я стал упорно тренироваться и взахлёб читал книги, посвящённые космосу. Мне кажется, что я пересмотрел все художественные и документальные фильмы на эту тему. Некоторые даже по несколько раз! Особенно очаровал меня тот знаменитый полёт в созвездие Рыси.
- На Торманс…
- Да, где погибла Фай Родис и ещё несколько членов экспедиции. Эти люди, героический экипаж звездолёта «Тёмное Пламя», стали моими кумирами. Я с детства мечтал стать таким как Гриф Рифт, Вир Норин или как Гэн Атал.
- Я понимаю тебя, сынок, они действительно кумиры для всей нашей планеты и для той планеты, народ которой был спасён от рабства и тирании. Их помнят, их подвиг чтят по сей день, хотя прошло уже больше ста лет. Кто-то из них жив ещё. Недавно я видел по телевизору, как выступала одна из них. Кажется, это была Эвиза Танет. Она сейчас вице-президент межгалактической ассоциации врачей. Постарела, но выглядит неплохо для своих ста сорока лет. А когда-то ведь была блестящей красавицей.
- В школе третьего цикла учитель возил нас на Реват. Оттуда ушёл в свой последний полёт «Тёмное Пламя». Сейчас там памятник. А на Земле не осталось ни одного звездодрома. Все перенесли на спутники Юпа и Сата.
- Конечно. Ведь звездолеты сильно шумели при взлёте и мощные вспышки, несмотря на хитроумную защиту, вредили планете. Поэтому все крупные космодромы были ликвидированы.
- Теперь с земли уходят в космос только легкие транспортные ракеты на практически безвредных ионных движках, способных разгонять аппараты до тысячи км в секунду. Они мчатся к Луне, Марсу, густо застроенными нашими колониями, к звездодромам, построенным на крупных спутниках Юпа и Сата. Самые большие находятся на Ганимеде и Титане. Сорок лет назад началось грандиозное строительство, была создана большая база и звёздные старты стали происходить оттуда. Реконструировали также базу на Тритоне – спутнике Нептуна.
- Да, с Земли последний ЗПЛ поднялся тридцать пять лет назад.
- Отец, – я чувствую как загораются мои глаза и учащённо бьётся сердце – на Ганимеде выстроили такую базищу! Комплекс на тысячи километров. Вся планета, то есть спутник, а ведь он не намного меньше Марса, стала единым большим звездодромом!
- Фил, я вижу, что твои намерения серьёзные. И ты уже не ребёнок. Мне, наверное, не стоит тебя переубеждать. Человек должен делать в жизни то, что он любит, иначе он будет несчастлив.
Я только улыбаюсь ему в ответ. Мы долго идём молча. Гряда дальних гор чернеет вдали. В голубом мареве неба одинокое солнце светит изо всех сил. Стая журавлей, тоскливо курлыча, проплывает в сторону слегка застланного туманом горизонта. Отец грустно глядит в небо на пролетающий журавлиный клин и снова прерывает молчание первым:
- Мама очень любила небо, – говорит он грустно и задумчиво - а я ждал её на земле. Как перелётную птицу…
АПРЕЛЬ
Маленькая птичка-малиновка с ярокой оранжевой кляксой на крохотной грудке выпорхнула в форточку. Присев на ветку рядом с набухшей почкой, она деловито вертела головкой, насвистывая нечто очаровательное на своём заколдованном наречии…
13 апреля 19.. года душа Марфы Арсеньевны покинула тело и отправилась в бесконечно далёкий путь к центру мироздания. Утомлённое долготой жизни сердце навсегда замерло в лишившейся дыхания груди, в то время когда гигантская яркая роза зари медленно распускалась на востоке, во влажной пелене бирюзового весеннего неба. Марфа Арсеньевна ушла тихо, незаметно во сне, получив в последний подарок от судьбы так называемую «лёгкую смерть». Проснувшись рано утром, как просыпалась ещё в раннем детстве, на хуторе с первыми петухами, она затем снова впала в забытье, погрузилась в него как в сон, да так и не проснулась. Каковы были её последние мысли, чувства, желания? И были ли они вообще? О ком думала, что вспоминала девяностодевятилетняя старуха, выжатая жизнью до последней капли? Обо всём этом никто из живущих никогда не узнает. Да и стоит ли? Тайна рождения, как и тайна смерти неизменно скрыты от людей. Может быть, пригрезилась ей напоследок далекая казачья станица на Кубани, чистое бескрайнее лоно степи, накрытое необъятным шатром голубого неба и маленькая босоногая девчушка, летящая сломя голову среди высокого, выгоревшего на солнце ковыля.
* * *
Битком наполненный людьми вагон московского метро с шумом и посвистом мчался по чёрному тоннелю. Густой мрак спереди по ходу поезда сначала почти незаметно, затем всё ярче и ярче стал наполняться светом. Его стены из бархатно-чёрных стали превращаться в серые и, наконец, поезд вынырнул наружу в яркий, солнечный, голубоглазый весенний день и, как будто замедлив ход, не спеша, пошёл по открытой местности, среди холмов, домов, мостов и дорог.
Высокий, худощавй, слегка сутуловатый пятнадцатилетний юноша, немножко, пожалуй, похожий на девушку мягкими чертами лица, обрамлённого густыми темно-каштановыми волосами, слегка вьющимися локонами, спадающими к плечам, и большими изумрудно-зелёными глазами, мечтательно взирающими на окружающий мир, стоял, держась за поручень, посреди покачивающегося на ходу вагона, следующего по наземной Филёвской линии. Перед ним сидела его мать с журналом в руках. Филипп (как ни странно, именно так звали мечтательного юношу) только что сидел рядом с матерью, но, увидев пожилую женщину в старом потёртом светло-сером драповом пальто, катившую за собой плотно заполненную продуктами сумку-тележку на стальной раме с колёсиками, быстро поднялся и предложил ей своё место. Благодарно улыбнувшись, женщина устало опустилась на обитое дерматином сиденье рядом с матерью, которая, сдвинув очки в чёрной роговой оправе на кончик носа (по мнению Филиппа, это её ужасно старило) углубилась в чтение рассказа Франсуазы Саган «Здравствуй грусть», опубликованном в свежем номере журнала «Иностранная Литература». Филипп стоял перед матерью, одной рукой ухватившись за потёртый стальной поручень, уставившись в окно, наблюдая однообразный городской пейзаж, проплывающий за оконным стеклом, постукивавшего по стыкам вагона. Однако мысли юноши были далеко, в другом пространстве и времени. Он мечтал. Немыслимо далёкие звёзды, окружённые неведомыми планетами, грезились ему. Поезд шёл неторопливо, взбираясь на косогор, извиваясь, словно гигантская стальная змея. На улице было уже слишком тепло для апреля, но кое-где всё ещё лежал грязный, всем уже надоевший московский снег, от которого гигантский мегаполис с трудом освобождался после долгой студёной зимы.
Поезд снова нырнул в чёрный тоннель и засвистел, забурчал, зашумел, как будто увеличивая скорость. На конечной (тогда это была станция «Молодёжная») все пассажиры стали выходить, как будто выполняя приказ неведомой обладательницы приятного, но властного голоса с хорошо поставленной дикцией. Пустой поезд с грохотом и лязгом исчез в чёрной дыре тоннеля, чтобы снова вынырнуть на параллельном пути и двинуться в обратный путь в направлении центра столицы.
Выйдя из метро в шумный суетливый город, Филипп с матерью подошли к киоску «Мороженое», в котором женщина купила брикет за сорок восемь копеек, похожий на завёрнутый в серебристую фольгу небольшой заледенелый кирпичик. Затем на многолюдном, сумбурном рынке у станции, она подошла к одному из прилавков, за которым стоял коренастый смуглолицый мужчина-кавказец, на большой голове которого красовалась, ставшая практически униформенной, серая кепка-аэродром. Густые черные с проседью усища, кустом растущие под огромным орлиным носом, почти полностью закрывали торговцу рот, однако это не мешало ему громко выкрикивать хвалебные тирады в адрес лежавшей на прилавке снеди.
- Пэрсики, очен вкусный эрэванские пэрсики, женщина! Бэри нэ пажелеещ!
Энергетически позитивный рекламный импульс, исходивший от этого брутального, но доброжелательного кавказского торговца, достиг цели. Мать подошла к прилавку и купила несколько сочных персиков, впитавших в свою мягкую плоть яркую медовость жгучих лучей субтропического солнца, пару изумзудных гроздей винограда и несколько зелёных груш. Торговец скороговоркой-речитативом продолжал рекламировать свой товар:
- Дыньки чарджуйские, яблочки наманганские – бэри нэ пажэлеещ!
Расплатившись с продавцом-джигитом, мать с сыном долго шли по пустынным грязным улицам незнакомых кварталов, среди которых словно гигантский указующий перст возвышался ствол высокой серой трубы уныло торчавшей над пяти-девятиэтажными домами микрорайона.
Марфа Арсеньевна лежала у окна на жёстком казённом ложе. В тесной, пропахшей медикаментами, больничной палате, кроме неё находилось ещё три пациента. Видавшие виды больничные койки недовольно заскрипели, когда мать и сын вошли в палату. Маленькая, совершенно седая голова старушки лежала на подушке словно тень. На белой наволочке слегка поблескивал тонкий серебристый локон. Мать присела рядышком и, заключив её руку в свои ладони, тихонько всхлипнула. Крошечная хрустальная слезинка не спеша поползла по напудренной щеке. Бабушка, молча, смотрела на внучку стеклянеющим взглядом.
- Главное, чтобы всё было хорошо, – произнесла она медленно и тихо.
- Посмотри, бабушка, вот и Филечка тоже пришёл тебя навестить.
Марфа Арсеньевна повернула голову и посмотрела на правнука. Казалось, что она не узнавала его.
- Ты узнаешь Филечку, бабушка?
Марфа Арсеньевна, молча, утвердительно кивнула головой.
- А как же там твоя сестрёнка? – тихо прошептала она.
- Нормально, – ответил Филипп, которому было здесь как-то неловко.
Мать сидела на краю больничной койки, держа сухонькую руку старушки в своих ладонях. Блестящие слёзы, не переставая, скатывались по её щекам. Филипп старался не смотреть на неё, обречённо скорбящую у смертного одра своей бабушки. Ему не плакалось, хотя Марфу Арсеньевну, увядающую на глазах, было невыносимо жаль. Юноша видел, как беспомощны теперь её руки, ещё недавно бывшие умелыми, работящими и неутомимыми. В детстве он видел, как ловки они в работе, несмотря на изуродованные подагрой суставы. Однако потемневшая от старости кожа не казалась ему достаточно чистой. Однажды мальчика возмутило то, что, возясь на кухне, бабушка голыми руками месит тесто.
- Почему ты свои грязные руки суёшь прямо в еду? – возмущённо воскликнул чистюля правнук.
- Да мои руки чище … твоих глаз! – ответила Марфа Арсеньевна.
Её протест прозвучал настолько искренне, что Филиппу стало стыдно за то, что его глаза так грязны, что не замечают этой разницы. Позже он долго разглядывал в зеркало собственные зеницы и не мог понять, почему бабушкины руки, которые кажутся такими грязными, чище его глаз, которые выглядят, наоборот, безупречно чистыми.
- Почему эти добрые трудовые руки такие уродливые? – спрашивал мальчик самого себя.
Однажды Марфа Арсеньевна обратила его внимание на узор, сплетённый из вздувшихся вен на верхней поверхности кистей рук:
- Смотри, видишь, тут написано: «НУ, ЖИВИ»!
Линии вен располагались так, что и вправду напоминали буквы.
- Вот, смотри это буква Н, а это У…
Она провела пальцем с толстым огрубевшим ногтём вдоль зеленоватой вздувшейся вены. На правой руке жилы, обтянутые потемневшей от времени кожей, действительно замысловато сплетались как будто в короткое, но ёмкое слово «ЖИВИ»…
Долгая жизнь Марфы Арсеньевны не была похожа на сказку. Две мировые войны, голод и потеря близких оставили в душе глубокие, незаживающие раны. По паспорту, старушке шёл уже сотый год, но она однажды призналась, что при получении первого в своей жизни документа (то ли при Ленине, то ли при Сталине) прибавила себе несколько лет и что так делали многие другие. Но даже если это было и так, то, всё равно, её возраст перевалил далеко за девяносто, и, пожалуй, по концентрации страданий, этого века хватило бы на дюжину других. Однако Филипп очень гордился долголетием своей прабабушки и хвастался им перед друзьями.
Любя своих правнуков, Марфа Арсеньевна, тем не менее, относилась к Филиппу с особенной теплотой – с ним у неё сложилось что-то подобное дружбе. Естественно, как друг старший и более умудрённый жизнью, прабабушка не отказывала себе в удовольствии иногда слегка подтрунить над мальчуганом.
- Золотко ты моё … самоварное! – сказала она ему однажды, нежно потрепав рукою каштановые локоны.
Филипп расплылся в самодовольной улыбке – эпитет пришёлся ему очень даже по душе. А бабуля лукаво улыбнулась и воскликнула:
- Ну, и простофиля же ты! Не понял ничего! Разве самовар из золота сделан?
Потом они часто вспоминали этот эпизод, весело смеясь, над безобидной хохмой.
В раннем детстве, ещё дошкольником, Филипп часто коротал лето вдвоём с прабабушкой на даче. Марфа Арсеньевна, которой уже тогда было за девяносто, ни минуты не сидела без дела. Она казалась абсолютно неутомимой – целый день беспрерывно хлопотала по хозяйству. Вставала с зарёй. Слушая последние известия по радио, долго расчёсывала перед старым, отколотым внизу зеркалом, свои длинные седые волосы, затем заплетала их в косу, которую укладывала на голове, закалывая шпильками в плотный тугой пучок. Затем одевалась и сразу шла на участок, и там, на небольших грядочках, тщательно выпалывала сорняки. Затем бралась за стряпню, потом стирала, убирала, затем снова готовила обед и ужин, и так до позднего вечера. Филипп иногда целыми днями не отходил от Марфы Арсеньевны. Он крутился вокруг неё волчком, но отнюдь не был ей в тягость. Между делом она успевала уделять внимание и правнуку.
Иной раз они вместе совершали дальние прогулки. Перейдя дорогу, углублялись на территорию соседнего дачного посёлка, шли по усыпанному кое-где гравием пути, лежащему среди высоких стройных сосен, и доходили до большой светлой поляны – открытой прорехе на заросшей соснами груди леса. Посреди неё стояла врытая в землю деревянная лавка и стол. На вбитой между деревьями балке висел тяжёлый кусок почерневшего от времени стального рельса. Один раз Филипп взял тяжёлый железный пест и, размахнувшись, ударил по рельсу. Тяжёлый кусок стали отозвался звонким металлическим звуком, который, пробежав по тёмно-зелёным кронам великанш-сосен, растворился в высоком августовском небе. Гулкий железный звон медленно и томительно исчезал в молчаливой бездне пространства: «Бом-м-м-м». И лишь негромкое эхо вторило ему откуда-то издалека.
Великое множество разных историй слышал Филипп из уст Марфы Арсеньевны. Чаще всего она рассказывала о собственном детстве. Мальчик слушал её очень внимательно и в его воображении живо возникали яркие картины: станица Темнолесска, затерявшаяся в широких просторах кубанских степей, многодетное казачье семейство, живущее в большом доме из саманного кирпича, побелённого извёсткой, табуны тонконогих лошадей, пасущиеся на заросшей сочными травами равнине, и удалые казаки в красивых ярко-красных парадных бешметах и башлыках на плечах, с острыми саблями в ножнах обложенных кожей, сафьяном и бархатом, клацающими по стременам.
Она никогда не рассказывала сказок, простых и народных, зато знала другие истории. В замысловатых сюжетах фигурировал Бог со своими ангелами, первый человек, Адам и жена его Ева, Моисей, которого грудным младенцем положили в корзину, и которого, плывущего по Нилу, подобрала дочь фараона; Ной, человек избранный богом и, построивший по его указанию огромный ковчег, и, таким образом, спасшийся от губительного всемирного потопа. Она рассказывала ему также о Вавилонской Башне, древнем богатыре Самсоне, кровожадном завоевателе Навуходоносоре и красавице Юдифи. Филиппу очень нравились эти рассказы и он часто просил прабабушку рассказать их снова.
- Бабушка, скажи мне, а всё-таки кто такой этот … бог? – спросил однажды он.
- Бог создал весь наш мир.
И Марфа Арсеньевна снова пересказала Филиппу историю как Господь Бог за шесть дней создал Небо и Землю, моря и океаны, зверей и птиц, а потом и человека, которого нарёк Адамом и из ребра которого создал ему жену – Еву.
- Это что такая сказка? – интересовался мальчик.
- Это история, – отвечала ему прабабушка, – я не знаю, как было на самом деле, но нас так учили.
- И всё-таки, – не унимался любопытный отрок, – кто он такой, бог? И как он вообще выглядит?
Марфа Арсеньевна не ответила. Она долго, молча, смотрела куда-то вдаль, глубоко задумавшись. Когда она сама была ребёнком, на планете заканчивался девятнадцатый век. Её образование состояло всего из трёх классов церковноприходской школы, но она до сих пор помнила всё, чему учил их строгий дьяк Василь Никитич, который частенько дирал нерадивых учеников за уши до крови, порол их розгой и ставил в угол на колени на рассыпанный по полу сушёный горох.
- И мне от него доставалось, хотя меня он любил, – продолжала она, – сейчас мало кто верит в бога, но разве мир мог возникнуть сам по себе? Василь Никитич учил нас так: «Разве может куча песка да груда каменных глыб сама по себе превратиться в огромный прекрасный храм? Ничего не возникнет, даже если проваляется так миллионы лет! Чтобы возник храм, первым долгом нужна идея, затем архитектор должен произвести сложнейшие расчеты, необходим труд рабочих, строителей, наконец, художники должны расписать стены и потолок. Ничего и никогда не может возникнуть просто так … из хаоса». Я очень люблю смотреть передачу «Очевидное-невероятное», которую ведёт профессор Капица (ах, какой он всё ж таки умница!), но учёные говорят, что наша вселенная возникла из газа и космической пыли. Но разве может хаос сам по себе превратиться в такой сложный мир как наш?
* * *
Утром 17 апреля у одноэтажного бледно-жёлтого здания морга собралась небольшая группа родственников. Кургузый автобусик-катафалк стоял недалеко от входа. Обитый голубой тканью гроб вывезли на тележке из чёрных двустворчатых дверей и поставили на грязный пол машины. Марфа Арсеньевна, когда была ещё жива, умоляла родственников: «не сжигайте меня, ради бога, похороните в землю по-христиански». В Жаворонках, на сельском кладбище выделили для неё место. Отпевали в маленькой деревянной церквушке. Батюшка, невеликий ростом седовласый старичок, с очень густыми бровями и бородой, напоминал Деда Мороза (Филипп видел такого на одном из новогодних праздников). Он сосредоточенно кружил у гроба, негромко произнося молитву, и, размахивая кадилом. Усопшая, совсем на себя не похожая, покрытая саваном и цветами лежала в гробу. Глаза её были закрыты и немножко ввалились, нос стал почему-то узким и орлиным (при жизни он таким не был), личико и без того маленькое, вытянулось и стало восковым. Священник, который ходил со свечой и кадилом вокруг гроба, поставленного на возвышение посреди церкви, то и дело останавливался и что-то поправлял в нём, негромко произнося не совсем понятные фразы по-церковнославянски. Воздух в церквушке насыщался сладковатым елейным запахом. Окружённый роднёй, Филипп стоял со свечой в руках. Он всячески старался, чтобы расплавленный воск не стекал ему на руки. Для этого надо было держать свечку строго вертикально. Он созерцал ярко-оранжевый язычок пламени, трепещущий в лунке вокруг фитилька над маленьким пятачком расплавленного воска.
Что-то благодатное, успокаивающее было в этом торжественном и печальном обряде. Умиротворённость делала горе не таким острым и тоскливым. Высокий купол церкви, расписанный фигурами бородатых мужчин с очень благородными, красивыми, немного суровыми, но не злыми лицами, раскрывал тайну вечной жизни на небесах.
Когда долгий ритуал панихиды был завршён, четверо мужчин подняли гроб и понесли в катафалк. Автобусик, урча, не спеша переваливался по буеракам просёлочной дороги и остановился на опушке леса, где на небольшой возвышенности виднелись ограды и каменные обелиски. Сильные мужские руки снова подхватили гроб и понесли его к свежей смертельной ране могилы. Рядом с глубокой ямой возвышалась большая куча серовато-бурой земли с двумя вонзёнными в её парную мякоть лопатами. Филипп из любопытства заглянул в яму. Для того, чтобы увидеть её дно, ему пришлось подойти почти к самому краю. Яма казалась очень глубокой и безнадёжно мрачной. Узкая продолговатая скважина в земное нутро. Внизу она слегка расширялась, и было заметно, что под густым, суглинистым грунтом лежал песчаный слой. Батюшка, приехавший сюда, ещё раз прочитал короткую молитву. Потом все в последний раз простились с Марфой Арсеньевной. Мама плакала и целовала покойницу. Усопшая прабабушка вызывала у Филиппа противоречивые чувства. Он испытывал какой-то суеверный страх перед мёртвым человеческим телом, но с другой стороны знал, что это была она – его прабабушка, которая любила его и которую он тоже любил, и он видел, что взрослые её не боятся. Филипп подошёл к гробу вплотную и посмотрел на покойницу, преодолевая свой страх.
- Возьми её за руку, – прошептала мать.
Но юноша не смог сделать того, о чём она просила. Когда ритуал закончился, гроб закрыли деревянной крышкой и заколотили гвоздями. Затем на длинных плетёных верёвках, похожих на седую косу, которую Марфа Арсеньевна заплетала по утрам, опустили в глубокую мрачную яму. Священник собственноручно бросил первую горсть земли в могилу. Ещё раз произнёс он слова краткой молитвы и, молвив негромко: «Храни вас Господь», повернулся и пошёл прочь по узкой тропинке. Нижняя часть его чёрного одеяния запылилась и стала светлее верхней.
В это время пара замызганных могильщиков, от которых разило потом и перегаром, с дымящимися папиросками во рту, споро заработали лопатами, забрасывая яму землёй. Комья сухого грунта, рассыпаясь, глухо ударяли о гроб…
МАЙ
С первого класса, в течение восми лет они сидели вместе за одной партой. Вдобавок, Вовка Бочаренко жил в одном доме с Филиппом – в типовой городской девятиэтажке, собраной как карточный домик из железобетонных блоков. Когда-то здание было новым и безупречно белым, но с годами изрядно поблекло, посерев от городской копоти и пыли. Филипп жил на пятом этаже в первом подъезде, а Вовка на седьмом в последнем – шестом. На путь до школы пешком уходило не более пяти минут. Но ребята дружили ещё с детского сада, до которого, как и до школы, было буквально рукой подать, только находился он в противоположном направлении.
Первая встреча двух мальчуганов, с которой собственно и началась эта долгая, крепкая дружба, произошла в младшей группе детского сада. В одно прекрасное утро мама привела в группу маленького Филю. Пока они вместе с улыбчивой воспитательницей, Татьяной Андреевной, долго и подробно объясняли ему, что мама сейчас должна уйти, чтобы снова вернуться за ним к вечеру, что здесь весело и много таких же детей как и он, что здесь много красивых, забавных игрушек, и так далее, Филипп, молча, внимательно слушал и даже очень сознательно кивал головой. Однако как только за мамой закрылась дверь – тут же громко разревелся. Дети, которые играли в огромной светлой комнате, были ему незнакомые и совсем чужие. Они казались ему отвратительными, хотя на самом деле были очень милыми. Одни что-то строили, другие возились, третьи бегали, гоняясь друг за дружкой, выкрикивая странные непонятные слова и совершенно не обращали на его горе никакого внимания.
Татьяна Андреевна в течение минуты пыталась утешить несчастного, но как только её внимание привлекло иное, более важное по её мнению, событие в группе, покинула хнычущего мальчика, оставив его на произвол судьбы. Через три минуты Филипп устал оглашать большую светлую комнату громким рёвом, но упорно продолжал хныкать и всхлипывать в пустом углу. Никто не обращал внимания на убитого горем ребёнка, икающего и растирающего слёзы по щекам крепко сжатым кулачком, кроме одного темноглазого черноволосого мальчугана, который внимательно рассматривал новенького, стоя от него в десяти шагах. Понаблюдав за ним некоторое время, таким образом, он приблизился, сократив первоначальное расстояние наполовину, постоял некоторое время в нерешительности, как будто что-то обдумывая, а затем уверенно подошёл к Филиппу, протягивая ему огромную пластмассовую машину, которую всё это время держал в руках. Продолжая громко икать и жалобно всхлипывать, Филипп гордо сделал вид, что машина не интересует его абсолютно. Эта сцена продолжалась ещё минуты три, в течение которых черноволосый мальчик терпеливо ждал, обеими руками протягивая капризному незнакомцу большую яркую игрушку. Убедившись, таким образом, в искренности намерений темноглазого мальчика, Филипп перестал всхлипывать и икать, размазал остатки слёз маленькими кулачками и рукавчиками рубашонки по своей физиономии и принял дар. Тогда четырёхгодовалый доброхот осторожно взял его за руку, а через десять минут они были уже лучшими друзьями.
Так или примерно так завязалась крепкая дружба двух маленьких настоящих мужчин, которая продолжилась на следующий день. Утром, когда мама привела Филю в детский сад, её трепетное женское сердце сжималось в комок боли и тоски, готовое истечь кровью в предчувствии жалобных рыданий единственного сына. Однако, разрушая все законы жанра, и ужасные материнские ожидания, Филипп, заметив нового друга, с ликующим криком вырвался из материнских объятий и радостно полетел ему навстречу.
Ах, детское сердце, каким маленьким бы ты ни было, как же понять тебя? Как нам, взрослым, умудрённым опытом и науками людям, разобраться в тайнах твоих? Мы стоим в растерянности и не можем разгадать загадку маленьких секретов, хотя, казалось бы, совсем ещё недавно и наши сердца были такими же маленькими и таили в себе тысячи подобных тайн, недоступных нашим родителям.
* * *
Вскоре мамы мальчишек познакомилась друг с другом, а когда Вове и Филиппу пришла пора покидать детсадовские стены – стены первого государственного учреждения, где ребята, кажется, сделали свои первые шаги на пути, ведущему из родительского гнезда во взрослую самостоятельную жизнь, две мамы предприняли некоторые усилия для того, чтобы их подружившиеся сыновья попали в один первый класс «Б».
Восьмой класс стал для друзей той жизненной гранью, за которой их могло ждать, вероятно, первое серьёзное расставание, поскольку в школе из трёх восьмых классов формировались всего два девятых. Для трети восьмиклассников была уготовлена участь навсегда проститься со школой. Они могли продолжить своё образование в техникумах или ПТУ, а также, в особых обстоятельствах, идти работать. Однако, поскольку в стране среднее образование было обязательным, такие малолетние рабочие должны были совмещать работу с учёбой в вечерних школах или профтехучилищах. Такова была особенность образовательной системы Советского Союза. Хороша или плоха она была, определить не так уж и просто. Например, в Германии (стране, где сейчас живёт и пишет эти строки ваш покорный слуга) судьба детей решается гораздо раньше – сразу после четырёхлетней начальной школы. Лучшие попадают в гимназию, откуда дорога ведёт в университет, другие – в реальную школу, после которой есть возможность получить высшее, как правило, техническое образование, а те, кто не блистал в учёбе, идут в так называемую Hauptschule, выпускники которой пополняют ряды того самого немецкого пролетариата, вдохновившего когда-то отцов марксизма на рождение их великих идей. Я не хочу сравнивать и устанавливать какая из систем лучше, а какая хуже. В каждой из них имеются свои достоинства и недостатки.
Окончание восьмого класса стало для ребят, пожалуй, первым в их жизни рубежом, перейдя который они должны были почувствовать на себе дыхание взрослой жизни. В конце учебного года восьмиклассники сдавали первые в своей жизни экзамены. Диктант, письменная экзаменационная работа по математике и устный экзамен одновременно по истории и обществоведению не были очень сложными. Немного взволнованного напряжения, смешанного с лёгким беспокойством, несколько часов сосредоточенной, кропотливой работы под строгими взглядами серьёзных молчаливых учителей и, наконец, финальная трель школьного звонка – экзамены закончились.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор.
Всё выше, и выше, и выше
Стремим мы полёт наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.
Под эти насыщенные бравурным оптимизмом слова гимна авиаторов, громко звучавшего из динамиков, 29-го мая бывшие восьмиклассники, собравшиеся в школьном актовом зале, ждали момента, когда в торжественной обстановке им вручат свидетельства о восьмилетнем образовании. Добрая сотня нарядных юношей и девушек (бывших восьмиклассников и восьмиклассниц) гудела как потревоженный улей. Может быть, в последний раз собрались они вместе в одном зале. Те из родителей, кто в самый разгар рабочего дня смог отпроситься у начальства или взять отгул, тоже присутствовали на торжестве. Дедушка Игоря Щербатова, седовласый и седоусый, но весьма шустрый сухопарый старичок, бодро перемещался по залу с большим чёрным фотоаппаратом, с прикреплённой к нему мощной лампой-вспышкой, наводя телескопический объектив то на учителей, то на ребят, но чаще на своего не по годам серьёзного внука. Лампа то и дело вспыхивала, озаряя зал маленькой безобидной молнией и на чёрно-белой фотоплёнке, спрятанной в железную непроницаемую для света коробку, за какой-то неизмеримо короткий миг фиксировались мгновения этого торжественного дня, для того, чтобы в течение долгих десятилетий воскрешать в памяти трепетные воспоминания, вызывающие грусть и ностальгию.
Мгновения, мгновения, мгновения! Рождественский и Таривердиев, Семёнов и Лиознова научили всю страну не думать о них свысока. А для меня уже давно наступило время собирать камни. И те потёртые старые фотографии храню я, увезя их за тысячи километров от родного порога и, болея неизлечимой ностальгией, смотрю на лица своих старых друзей, юные и прекрасные, и, закрывая глаза, шепотом напеваю: «Как молоды мы были! Как молоды мы были…».
Звуки марша затихли, и на сцену актового зала взошла директриса, Марианна Евгеньевна, которая помимо прочих многочисленных достоинств, обладала безупречным вкусом и любовью к изысканному стилю. Это была моложавая осанистая женщина лет сорока пяти. Леденящий душу не только учеников, но и большинства учителей взгляд её профессионально-проницательных изумрудно-зелёных глаз многократно усиливали слегка затемнённые стекла дорогих очков в золотой оправе. При взгляде на её безупречно уложенные волосы складывалось впечатление, что она никогда не являлась на работу, не посетив парикмахерского салона. Директорские колени прикрывала узкая английская (привезённая из-за кордона выездным любовником – чиновником из минпроса) юбка из под которой, были видны её, гладкие, сохранившие моложавую изящность, голени. Аристократически тонкие щиколотки и ступни директрисы утопали в дорогих импортных узконосых туфлях на тонюсеньком каблучке-шпильке. На её плечах ладно сидел яркий блейзер, удачно сочетавшийся цветом с юбкой и туфлями.
Выдержав торжественно-официальный тон, Марианна Евгеньевна произнесла подобающую ситуации речь, вполне банальную по содержанию. Тем не менее, благодаря хорошей дикции и громкому от природы тренированному голосу, слова эти прозвучали сочно и впечатляюще. Профессионально играя интонацией, употребляя вполне уместное придыхание, а также, пустив, будто невзначай, крохотную слезинку, которую заметили даже сидящие на задних рядах, школоначальница сорвала бурные, продолжительные аплодисменты, показав, что она в первую очередь всё-таки женщина, мать, и только уже потом директриса.
Вслед за ней на сцену выходили учителя, точнее сказать, учительницы. Из всего педагогического коллектива мужчинами были только трудовик, военрук и физрук, но никто из них на сцену в качестве оратора не вышел. В советской школе незыблемо царствовал матриархат. На торжественном собрании, посвящённом очередному выпуску восьмиклассников, выступали только женщины. Следом за Марианной Евгеньевной выступили три классные руководительницы бывших восьмых классов, затем говорил заранее выученную наизусть речь комсорг восьмого «А», Костя Казаков. Учителя произносили правильные, красивые слова, которые звучали из их уст сообразно обстановке. Их бывшие ученики не могли чувствовать никакой фальши, они не могли чувствовать того, что их уже неумолимо разделили на пролетариев и белых воротничков, они не смели чувствовать могучей руки государства, повсюду распределяющего свои строгие неумолимые «квоты». Учителя говорили про школу, называя её родным домом, и, выражали печаль по поводу предстоящего расставания. С фальшивой страстью они призывали не забывать «альма матер», и, несмотря на то, что с некоторыми из восьмиклассников они расставались с затаённой радостью (о чем, разумеется, ни слова не было сказано), всех без исключения приглашали не забывать и «навещать родные стены».
Последней на сцену, подчиняясь внезапному порыву, выскочила мамаша-активистка, председатель родительского комитета, простоватая, полная женщина – мать троих детей. Её сын учился далеко не блестяще и теперь покидал школу, готовясь поступать в техникум. Из уст этой простой женщины прозвучала самая сумбурная, но самая искренняя речь. Мать выпускника говорила, не сдержвая слёз, и ушла со сцены, рыдая.
* * *
Продолжение учёбы в девятых и десятых классах средней школы было когда-то в нашей стране делом якобы добровольным. Поэтому любой бывший восьмиклассник, желающий продолжать учёбу в школе, имел полное право подать соответствующее заявление. Подобные заявления рассматривала специально созданная для этого комиссия, возглавляемая директором школы. Естественно, в девятые классы зачислялись, прежде всего, те ученики, которые учились лучше. Тем, кто не добился на академическом поприще достаточных успехов, путь туда был заказан. Однако основная масса экс-восьмиклассников знали свои шансы: отпетые двоечники и троечники, которых уже ждали заводские цеха, стройплощадки и прочие индустриальные институты огромной страны, даже не думали писать заявлений. Они не питали ложных иллюзий и, получив на руки документы, без особых сожалений покидали храм науки. Изредка находилось несколько человек, которые, надеясь на снисхождение, писали заявления, но получали отказ.
Одним из таких отказников был Димка Назарцев – друг Филиппа Филатова и Володи Бочаренко. «Три мушкетёра» или «святая троица» – такими лестными эпитетами награждали неразлучных друзей одноклассники и учителя. В первом классе Филипп и Володя, подружившиеся ещё в детском саду, приняли в свою компанию немногословного, слегка меланхоличного Диму. Последний очень привязался к ребятам и, несмотря на то, что жил в другом микрорайоне, всегда с радостью приходил на прогулки к друзьям. Они ходили друг к другу в гости, вместе справляли дни рождения. Однако Филипп и Володя учились хорошо и их приняли в девятый без проблем. У Димы сложилась иная история – троек в его дневнике было больше чем четвёрок, хотя красовалась среди всей этой посредственности единственная, и поэтому драгоценная пятёрка по труду. В этой дисциплине Назарцев проявлял весь свой талант и старый грузный бородатый трудовик, Владимир Анатольевич, его очень любил и часто ставил другим ребятам в пример. С этим человеком, влюблённым в своё дело энтузиастом, мальчишка буквально подружился. Дружба эта была искренней и взаимной. Дима посещал кружок «Умелые руки», организованный трудовиком. Под руководством учителя ребята мастерили всякие технические инсталляции: от действующей модели батискафа, способной по расчетам на погружение на двадцатиметровую глубину, до настоящего картинга с небольшим мотором от мотороллера.
После вручения свидетельств, классная руководительница бывшего восьмого «Б», Прасковья Герасимовна, учительница биологии, собрала всех своих бывших учеников на последний в этом учебном году классный час. Восьмиклассники любили её своей непростой подростковой любовью с присущими этому сложному возрасту ломками. За глаза они называли её просто Парася. Прасковья Герасимовна была учительницей, такого, можно сказать, лысенковского типа. Бескомпромиссно утверждая материализм, она часто громила в пух и прах различные теории, связанные с божественной природой человека, противоречащие учению Дарвина и марксистско-ленинским пастулатам. Своим обликом она напоминала медведицу – высокая, ширококостная баба с простым деревенским лицом и крупным телом на слегка косолапых ногах. Родом она была из Украины, и начинала свою карьеру в сельской школе. По-русски Парася говорила с легким мелодичным малоросским приговором. Несмотря на то, что она часто проявляла строгость и принципиальность и, в случае чего могла даже прикрикнуть, сердце этой большой женщины было добрым и отзывчиым. Однако ребята, включая самых ярых разгильдяев, уважали Прасковью Герасимовну, немножко её побаиваясь, хотя в глубине души считали её «нормальной такой тёткой».
На классный час Парася собрала своих выпускников в кабинете биологии (напоминавшем оранжерею), в небольшом пространстве которого произростало великое множество разных, в том числе диковинных, растений. Здесь было также несколько аквариумов с кишащими в них яркими разноцветными рыбками. Большие красочные демонстрационные стенды, изображающие сложные и загадочные биологические процессы, украшали стены. В углу, слева от классной доски, бессменным часовым, стоял человеческий скелет по имени Вася, с которым, несмотря на его экстраординарную, несколько отпугивающую внешность, у ребят сложились тёплые, дружеские отношения. Входя в класс, пацаны считали за честь пожать Васе костлявую десницу, против чего последний отнюдь не возражал. Он улыбался школьному миру своей добродушной зубастой улыбкой и порой, казалось, что в его пустых гипсовых глазницах едва-едва мерцают искорки любви к беспечным юным созданиям. Вот и сейчас стоял он, осклабившись во все свои тридцать два гипсовых зуба, может быть, даже с лёгкой грустинкой, той половине класса, которая покидала школу навсегда.
- Значит так, дорогие мои! – сказала Прасковья Герасимовна, – выпускной вечер восьмиклассникам не положен. Мы, классные руководители, просили, но Марианна Евгеньевна нам отказала. И она права…
На эту реплику класс ответил возбуждённо-недовольным ропотом, сердито загудев, как тяжёлый электрический трансформатор под большой нагрузкой.
- Погодите, погодите роптать, – продолжала Парася, – Марианна Евгеньевна разрешила проведение прощальных «огоньков» для выпускников восьмилетки, в классных кабинетах!
Недовольный ропот мгновенно превратился в радостно-восторженный гвалд и учительница, уже не пытаясь утихомирить свой класс, принялась распределять обязанности. Не обращая внимания на гул голосов, она распоряжалась, кому и что надо сделать, подготовить, купить и так далее.
Чтобы не задерживать ребят, у которых, по сути дела, уже начались летние каникулы, Прасковья Герасимовна предложила провести «огонёк» на следующий день и начать его в пять часов вечера. В последний раз класс, который просуществовал восемь лет, меняя с каждым новым учебным годом цифру, но сохранявший бытие под символом буквы «Б», пройдя долгий «боевой путь» по бесконечным школьным коридорам, должен собраться завтра, чтобы отпраздновать окончание пути. Из тридцати трех юношей и девушек девятнадцать перешли в девятый, а остальные, покидая школу, разбредались по торной и извилистой жизненной стезе. Парася тоже расставалась со школой, в которой отработала больше тридцати лет. Она уходила на пенсию.
Тёплым и светлым вечером предпоследнего майского дня теперь уже бывший восьмой «Б» собрался в последний раз в своём классном кабинете. Несколько мам пришли помочь, а и заодно присмотреть за порядком. Парты расставили буквой «П», ровными дольками нарезали торты и открыли несколько десятков бутылок со сладким шипучим лимонадом. Прасковья Герасимовна обратилась к своим бывшим ученикам с прощальной речью. В её глазах блестели печальные слёзы. Она уходила, расставаясь с активной жизнью, понимая, что впереди её ждёт только старость и забвение.
- Не забывайте друг друга, – говорила она голосом, потерявшим обычную кафедральную твердость, с трудом сдерживая рыдания, – не забывайте школу! Со временем вы поймёте, что именно здесь прошли ваши лучшие годы…
Но, увы, до не ведавших печали детских сердец, не доходила вся драматическая многозначность слов шестидесятилетней женщины. Перед ними жизнь простиралась долгой, прекрасной и удивительной дорогой, полной радости и забавных приключений. Надежда на счастье окрыляла и пьянила их юные души.
Верхний свет наконец-то погас, и кабинет биологии превратился в бальный зал. Заиграла музыка и бывшие восьмиклассники высыпали на середину кабинета биологии и закружились, завертелись в стремительной хаотической и энергичной пляске, выделывая кренделя, каждый на свой манер без каких-либо правил и ограничений. «Night flight to Venires…», – завывал правый динамик сильным и низким негритянским контральто, в то время как левый рокотал электрогитарами и ударником. Володя с Филиппом весело приплясывали под популярный ямайский «Бони-М», в то время как Дима Назарцев сидел за столом и скучал, ковыряя чайной ложечкой кусок торта.
Дима до последнего момента надеялся на чудо, и уповал на то, что его тоже зачислят в девятый класс. Причем основной причиной его желания остаться в школе было то, что два лучших его друга оставались там. Но на его заявлении поставили беспощадную резолюцию – отказать. Дима грустил, а Филипп с Володей совершенно не разделяли его грусти. Диме было очень досадно, что его друзья как будто бы совершенно не сожалеют о том, что его больше не будет в их классе, что они не будут больше сидеть за соседними партами, не будут весело болтать на переменках, и не будут давать списывать ему контрольные. Была у Димы ещё одна причина для грусти. Он был пылко влюблён в Нину Черенкову, первую красавицу восьмого «Б», по которой «сохла» добрая половина класса (то есть почти все мальчики). Однако красавица Нина предпочитала ребят постарше. В течение прошедшего учебного года ей настойчиво уделял внимание сам Савелий Смирнов, десятиклассник, знаменитый на всю школу плейбой. На ровестников она смотрела свысока, за исключением Ильи Поршикова, перед которым, кокетничая, вытанцовывала сейчас под «РАСПУТИНА», совершая дерзкие, порой даже слишком откровенные для восьмиклассницы движения. Илья был самым рослым и дюжим пацаном в восьмом «Б». Он уже год как брился и серьёзно и успешно занимался классической борьбой, а недавно стал чемпионом района среди школьников.
Ra-Ra-Rasputin – lover of the Russian queen,
There was a cat that really was gone.
Ra-Ra-Rasputin – Russia's greatest love machine,
It was a shame how he carried on.
Но тогда мало ещё кому была понятна таинственная двусмысленность этих слов. В десять часов вечера весёлая вечеринка, с лёгким почти незаметным оттенком грусти закончилась. Прасковье Герасимовне пришлось однако приложить немало усилий и своего педагогического таланта, для того чтобы завершить «огонёк» и спровадить разгулявшихся выпускников по домам. Торты были давно съедены, лимонад выпит, но ребятам ужасно не хотелось расходиться по домам. Однако подчиняясь последней воле своей классной руководительницы, они дружно навели в кабинете биологии порядок и шумной гурьбой вышли вон. Парася оставила «палубу» последней и, повернув ключ в замке на два оборота, тяжело и горько вздохнула. Покинул школьное гнездо её последний тринадцатый выпуск.
На улице сгущались сумерки. Возбуждённые музыкой и весельем ребята кучковались перед школой. «Огоньки» закончились и в других восьмых классах. Попрощавшись с грустным Димой, Филипп и Володя вместе пошли домой. Не спеша, парни прошлись по школьному двору и, словно две птахи на жёрдочку, уселись на школьный забор.
- Скажи мне, дружище, а что ты думаешь про фантастику, – спросил приятеля Филипп.
Бочаренко ответил не сразу. Помолчав немного, он хмыкнул, то ли презрительно, то ли недоумённо, и вдруг, не очень умело нарочито прихрипывая, запел, пытаясь подражать голосу Высоцкого, (страстным поклонником которого был, несмотря на юнные годы):
Вы мне не поверите и просто не поймёте -
В космосе страшней, чем даже в Дантовском аду!
По пространству-времени мы прём на звездолёте,
Как с горы на собственном заду,
От Земли до Беты - восемь дён,
Ну, а до планеты Эпсилон,
Не считаем мы, чтоб не сойти с ума.
Вечность и тоска – ох, влипли как!
Наизусть читаем Киплинга,
А кругом космическая тьма.
- Что завтра будешь делать? – спросил Володя, прервав пение с той же внезапной неожиданностью, с которой он его начал.
- На дачу с родителями поеду, – ответил Филипп, – а ты?
- А мне завтра на поезд и тю-тю … покатил я в Батум к бабуле. Там до сентября и пробуду.
- А-а-а. Не скучно там будет?
- Да ты чё! Там красота: море, горы, пальмы! У друга моего, Семёна-водолаза, классная лодка с мотором! А в море рыба, крабы! Красота!
- Здорово! Но у нас на даче тоже … хорошо.
- Просто ты в Батуме никогда не был! – с вызовом воскликнул Володя.
- Пожалуй, – ответил Филипп, не желая противоречить приятелю.
Они поболтали ещё минут двадцать, а затем, простившись, разошлись по домам, то есть Филипп удалился в свой первый, а Володя, не спеша, побрёл к шестому подъезду. Окна типовой московской девятиэтажки постепенно гасли. Воздух был прохладен и свеж. Весна готовилась отдать бразды правления лету.
* * *
- Ну, вот наконец-то ты пришёл! – прошептала мать, открыв ему дверь босая, в наспех накинутом халате. Её волосы были распущенны, щёки пылали румянцем, глаза горели, уста слегка изогнула едва заметная, таинственно-лукавая улыбка. Однако Филипп, будучи сыном, не мог оценить, насколько была она хороша в это мгновение – я заснуть не могла, всё тебя ждала! Боялась, что вы опять с Бочаренко шляться пойдёте!
Мать намекала на ночную прогулку, когда в конце марта они с Вовкой ночью до утра бродили по Москве. Это было жутко интересно идти по спящему городу, по тёмным, кое-где освещенным электрическими фонарями, улицам вдоль непривычно пустого широкого проспекта и разговаривать, и мечтать. Ночью всё было иное, удивительное: и впечатление было иное, и мысли, и чувства…
- Иди, скорее спать ложись, завтра рано встаём и едем на дачу! – сказала мать.
- Да ладно, мам, я уже ведь не маленький! – с недовольным упрёком ответил Филипп.
- Иди скорее спать, мой … не маленький! – усмехнулась мать.
Вдруг она, игриво хохотнув, резко и страстно обняла сына и стала целовать. Но ему этот жест показался не очень уместным. Её едва прикрытая нагота и лёгкий естественный запах почему-то раздражали его. Пробурчав что-то неразборчивое, он отстранился от матери и отправился в свою комнату.
Вместо того чтобы лечь в постель, он погасил верхний свет, сел за стол, включил настольную лампу под зелёным стеклянным абажуром, достал из нижнего ящика толстую тетрадку в клеёнчатом переплёте бледно-жёлтого цвета и раскрыл её. Несколько листочков было исписано аккуратным ученическим почерком. Филипп взял авторучку и на листочке уже наполовину исписанном с новой строки начал писать, по-детски склонив набок голову, и невольно слегка высунув язык от старательности.
Выпускной вечер будущего
Вот и кончается последний год обучения в школе третьего цикла имени Фай Родис. Перед тем как приступить к выполнению «подвигов Геркулеса», в школе состоится большой праздник с музыкой, танцами и угощениями – выпускной вечер.
Прозрачные стеклянные двери широко распахиваются, и в зал стайкой вбегают девушки. Они шумно рассаживаются за столики в зале. На танцевальной площадке уже звучит музыка. Популярная группа «Аксон-Ж» исполняет свой хит под названием «Полёт на Торманс», посвящённый подвигу экипажа звездолёта «Тёмное Пламя». Музыка прекрасна, космична – она завораживает. Но, не смотря на драматичность сюжета, в ней нет ни безнадёжности, ни боли, ни тоски. Под неё веселятся и танцуют. Три девушки сидят за столиком. Одна из них рослая блондинка, другая рыженькая и миниатюрная, третья среднего роста, стройная, черноволосая, коротко стриженая молодая девушка. Выражение её лица несколько серьёзно и слегка задумчиво. Девушка подпирает маленьким аккуратненьким кулачком хорошенькую черноволосую головку на длинной красивой шее. На миленьком личике два огромных зелёных глаза, кажутся неестественно большими и светятся как у кошки. Она как будто бы погружена в печальную задумчивость, которая придаёт её лицу какую-то особую магнетическую притягательность.
Через минуту к ним подходит их одноклассник – жгучий брюнет с оптимизмом во взгляде и легким пушком намечающихся усиков над лукаво изогнутой верхней губой.
- Вам что-нибудь принести, девчонки? – спрашивает он девушек, им улыбаясь дружелюбно и искренне.
- Прости, а что там есть … в принципе? – с нарочитой серьёзностью отвечает ему блондинка вопросом на вопрос.
Две её подружки хихикают, стреляя глазками и кокетничая с одноклассником.
- В принципе, есть практически всё – отвечает тот, ничсоже сумяшися, – может быть, хотите что-нибудь выпить? Давайте я принесу вам кофе! Там сварили великолепный бразильский кофе! Вкус тончайший и специфический! Бодрит просто чудно! Кстати, это любимый напиток бывалых звездолётчиков. Они пьют его с огромным удовольствием! – на лице одноклассника появляется выражение значительности.
- Нет, спасибо, мы кофия не пьём! – отвечают девчонки хором и снова хихикают.
- Тогда, может быть, чайку?
- Нет, принесите-ка нам лучше фруктового сока! – решает блондинка.
- Апельсин, киви или манго?
- Принесите, пожалуйста, манго…
- Сию минуту, мадмуазель, – отвечает одноклассник и удаляется энергичным шагом.
- Мадмуазель?! – восклицает рыженькая девушка, - он сказал мадмуазель?
- А что это такое? – спрашивает блондинка.
- Я слышала, - отвечает брюнетка, - что это реликтовое слово из одного из древних языков. Некоторые мужчины, считая себя эрудированными и начитанными, иногда бросаются им для того, чтобы показать своё расположение и, вместе с тем, подчеркнуть лёгкое пренебрежение к особе противоположного пола юных лет.
- Ах, так! Тогда давайте и мы тоже будем называть его каким-нибудь словом из словаря глубокого прошлого нашей планеты!
- Каким? Ты знаешь какое-нибудь эдакое слово, Ласкларта?
- Хмммм … сейчас попробую … вспомнить что-нибудь эдакое…
- Ну!
- Ага, вспомнила одно слово … короткое, звучное и хлёсткое!
- Ну?
- КА-ЗЁЛ!
- Казёл … да, звучит прикольно! А это что такое?
- Ах, да я и сама толком не знаю…
Через пару минут возвращается парень, неся на подносе три больших бокала наполненных густой жёлтой жидкостью со вставленными в них трубочками. Он ставит их на столик и улыбается девушкам. Они улыбаются ему в ответ, благодаря за услугу лёгкими кивками головы. Однако когда он поворачивается и начинает удаляться, все три девушки дружным хором громко почти выкрикивают: «КА-ЗЁЛ!». Парень вздрагивает, резко остановившись, и, удивлённо оборачиваясь, пересправшивает:
- Простите, что вы сказали?
- Да так, ничего, ничего – отвечает блондинка - идите, спасибо.
Парень смущённый удаляется, с потерянным видом пожав плечами. А очень довольные шаловливой проделкой девчата заливаются дружным и звонким хохотком.
- Послушай, Фай, неужели ты действительно решила поступать в высшую школу звездоплавания? – спрашивает рыженькая, шумно потягивая через трубочку-соломку из тюльпанообразного бокала густую сладкую желтизну мангового сока. Брюнетка утвердительно кивает головой в ответ.
- Как ты похожа на неё, – продолжает рыженькая, показывая на большой яркий портрет на стене, - ну прямо одно лицо!
- Подруги, да вы просто представить себе не можете, что значит быть внучатой племянницей «той самой легендарной Фай Родис», трагически погибшей спасительницы целой планеты! – восклицает зеленоглазая брюнетка.
По странному совпадению она родилась ровно век спустя после гибели легендарной звездолётчицы. В честь знаменитой героини её тоже назвали Фай. Тень её славы, словно рок преследует её буквально с самого детства и все полагают, что этот факт налагает на неё высочайшие моральные обязательства.
- Девчонки, скажите ну, почему мне нельзя просто быть самой собой? К чему эти постоянные сравнения с великой Фай Родис? И как им всем доказать, что я сама способна на многое, что я не копия, не клон и не тень знаменитой бабушки-героини, погибшей за счастье братского тормансианского народа, покинувшего Землю в конце ЭРМ?
С детства юная Фай больше всего ненавидит это клише, которое буквально мчится за ней по пятам, выстреливая из-за каждого угла жуткой, унижающей её насмешкой:
- Взгляните, вон идёт внучатая племянница той самой Фай Родис! Внешне она – её точнейшая копия.
Однако после подвигов Геркулеса она будто заворожённая идёт и поступает в школу звездоплавания. Да у неё и выбора другого нет – общество не позволяет ей поступить иначе, да ничего её так не интересует как полёты по Галактике и за её пределами. Спустя пять лет, Фай отлично сдаёт экзамены и получает диплом астронавигатора. Пройдя неимоверный конкурс, её зачисляют в особую команду. Теперь ей предстоит первый серьёзный полёт на исследовательском звездолёте «Фаэтон». Через три месяца ей предстоит, покинув Землю, лететь на межпланетном челноке на Ганимед, где ждёт её встреча с командиром экипажа. Но всё это через целых три месяца! А сейчас она собирает шмотки, садится в поезд, и по спиральной дороге – на дачу, к бабушке … в Колумбию! Это её любимое место отдыха.
ИЮНЬ
Давно не крашенная железная коробка автобусной остановки раскалилась под июньским солнцем до температуры сковородки, разогретой для жарки яичницы-глазуньи. Под навесом на обшарпанной лавке, попыхивая беломориной, сидел смуглый усатый мужик, кожа которого по уровню пигментации могла бы посоперничать с кожей жителя северной африки. Рядом с остановкой, слегка покосившись, стоял старый понурый фонарный столб, древко которого было примотано к железобетонной свае толстой почерневшей стальной проволокой. Филипп стоял, рядом со столбом, слегка опершись рукой о сваю, и смотрел на дорогу убегающую вдаль. Наконец вдали, в лёгком облаке пыли показался автобус. Машина медленно приближалась. Старая, грязная, видавшая виды колымага остановилась у остановки. Филипп смотрел на задние двери, из которой не спеша выходили люди. Передние оставались пока закрытыми. Сначала вышло несколько человек, а затем в автобус вошёл загорелый усатый мужик, который напоследок глубоко и смачно, слегка закатив глаза, затянулся своей папироской, как будто поцеловал любимую в последний раз, а затем, выпустив из легких большое облако сизоватого дымка, цинично щёлкнув указательным пальцем, отшвырнул бесполезный окурок далеко в траву и вскочил на ступеньку автобуса.
Среди тех, кто выходил из задней двери, бабушки Юли не было видно. Филипп удивился, обычно бабушка приезжала очень пунктуально именно на этом автобусе, а следующий был через час. Вдруг что-то заставило его перевести взгляд на запылённое окно прямо перед ним. Он сделал это почти машинально, но тутже увидел, что из окна автобуса его пристально разглядывает смазливая курносая белобрысая девчонка. Филиппу стало неловко, он хотел тут же отвести глаза, но вдруг что-то заставилоего принять вызов и тоже устремить взгляд ей навстречу, как будто бы они играли в гляделки. Однако дуэль продолжилась недолго: девчонка показала ему язык и отвернулась. Автобус тут же тронулся и, недовольно урча изношенным движком, поехал дальше, слегка покачиваясь из стороны в сторону. В это время кто-то тронул Филиппа за плечо.
- Ой, баба Юля, а я вас и не заметил! – воскликнул он, повернувшись.
- Меньше надо ворон считать! – недовольно, но беззлобно сказала бабушка и протянула ему две авоськи, набитые московскими продуктами, – на, держи! – и бодро пошла в сторону дачи.
* * *
Притаившись за деревянным крыльцом террасы, Колька Чубайс достал из кармана маленький стальной шарик от подшипника величиной с горошину (полдюжины таких шариков лежали в кармане его штанов), вложил в кусочек кожи, аккуратно вырезанный из старого сапожного голенища, болтавшийся на резиновых жгутах и, прикрыв левый глаз, прицелился, натягивая, что есть силы упругую резину, вытягивая левую руку вперёд и слегка вниз.
Жирная коричневато-зелёная лягушка застыла в трёх-четырёх метрах на засыпанной гравием дорожке. Светлое желтоватое брюшко, лежащее на земле, то раздувалось, то снова сдувалось, подобно кузнечным мехам – животное дышало. Тщательно прицелившись, Чубайс резко разжав пальцы, отпустил кожеток. Блестящий стальной шарик, сверкнув в воздухе, ударил зеленоватую тварь прямо в голову. Лягушка, издав звук наподобие вопля, вытянув лапки, отлетела в траву. Чубайс вышел из-за крыльца и подошёл к поверженной жертве. Животное лежало на спинке светлым пузечком кверху и, вытянув свои длинные голенастые ножки с ластоподобными стопами, слегка подергиваясь всем своим маленьким тельцем. Из большого беззубого рта наружу вывалился белый, липкий лягушачий язык.
- Готова! – радостно воскликнул Чубайс.
Достав из кармана красный перочинный ножик, привезённый отцом из командировки в Швейцарию и подаренный ему, Чубайс сделал небольшую засечку на тёмном обожжённом древке своей новой дальнобойной рогатки. Затем он поднял с земли подыхавшую лягушку и, слегка взвесив её бездыханное тело на ладони, с выражением удовлетворения на лице, спрятал в холщовый подсумок, висящий у него на поясе.
Чубайс имел целый арсенал рогаток (были среди них и проволочные, с тонкой резинкой-венгеркой, использующейся в изготовлении моделей самолётов и деревянные разной величины и мощности), луков и самострелов. В прошлом году он попытался изготовить арбалет, но он получился неудачным. Орудие стреляло слишком слабо и неточно. Помимо того, после нескольких выстрелов он пришёл в негодность.
Сегодня Колька изготовил рогатку, мощнее которой не было во всём его арсенале. Для этого он ещё в мае купил в аптеке бобину медицинского резинового бинта, из которого смастерил двойную тетиву, обладающую огромной убойной силой. Рогачок сделал из орешника, спилив в лесу очень ровный ствол с абсолютно симметричными «рожками». Это изделие только что подверглось боевому испытанию.
- Эх, хороша рогаточка! – довольно воскликнул Колька – но … мелкашка всё равно лучше! Гораздо лучше!
В этом году Чубайс окончил седьмой класс. Он был старательным и целеустремлённым мальчишкой. Учился хорошо. «Рукастость» досталась ему от отца, который работал главным инженером на крупном предприятии. Старший Чубайс был инженером от бога, но начинал «от станка»: работал сначала слесарем, затем токарем, учась на вечернем в политехническом. Прошёл по служебной лестнице от самого низа. Знал производство как свои пять пальцев. Свободное время Колькин отец тоже посвящал любимому занятию – постоянно что-то мастерил. На даче, в небольшом помещении, рядом с кухней, он устроил маленькую мастерскую. Там стоял тяжёлый верстак, сваренный из стальных уголков, с большими чугунными тисками, привинченными к столешнице двумя толстыми болтами. Стены мастерской были увешаны различными инструментами и приспособлениями: молотки, отвёртки, штангенциркули, ключи, пассатижи, клещи, емкости с шурупами, гайками и болтами, гвоздями и шайбами были аккуратно закреплены на висячих щитах и полках. В углу стоял небольшой универсальный станок с электроприводом, на котором можно было точить и фрезеровать мелкие детали. Помещение освещалось яркими неоновыми лампами «дневного» света. Колька не только перенял от отца рукастость, но и учился у него мастерству, часто помогая в работе.
Была у Кольки ещё одна страсть – огонь. Был он самый настоящий пироман. С раннего детства его маленькое сердце воспылало одержимостью устраивать взрывы и фейерверки. Кроме луков, рогаток и самострелов, Колька был непревзойдённый мастер по изготовлению разнообразных огненных трюков. Он охотно мастерил поджиги, «бомбочки» и самодельные ракетки.
Мне кажется что, технология изготовления поджиги – примитивного огнестрельного оружия, пришло в наше детство из глубины веков. В металлическую трубочку, заплющенную с одного конца, и закреплённую изоляционной лентой на небольшой деревяшке, набивался самодельный порох (счищенная со спичечных головок «сера», смешанная с магниевой стружкой, селитрой или марганцовкой). Затем в трубку вбивался пыж, следом заряжался снаряд (как правило, шарик от подшипника), и в завершении ещё один пыж. У заплющенного конца слесарной ножовкой пропиливался небольшой паз, через который порох поджигался обычной спичкой. Ну, чем не копия древнего примитивного ружья? Однако стреляла поджига слабовато. Пацаны больше наслаждались шумовым и световым эффектом.
Из стальных трубок Колька мастерил «бомбочки». У него была своя авторская технология. Трубки он не заплющивал, а нарезал в них резьбу с обоих концов метчиками, набивал туда самодельного пороху, закручивал болтами, в одном из которых делал небольшую прорезь, куда тоже набивал пороха, для того чтобы иметь возможность поджечь и в течение пары секунд пока прогорала «пороховая дорожка», успеть метнуть адскую машину. До определённого момента Колька обращался с взрывоопасными веществами и предметами с присущей ребёнку беспечностью и неосторожностью, но однажды с ним произошёл случай, после которого он стал гораздо осмотрительнее. Как-то раз, изготовляя «бомбочку», зажав трубку с набитым в неё порохом в тиски, он вворачивал в неё болт. Желая достичь большей силы взрыва, он засыпал в трубочку побольше пороха, который должен был, по его мнению, как следует уплотниться при помощи болта. Сначала болт шёл легко, затем потуже, и наконец затягивать его стало совсем тяжело. Тогда Колька взял большой чёрный разводной ключ, и, подкрутив червяк, настроил его по размеру шестигранной шляпки и продолжил ввинчивание … «бомбочка» взорвалась прямо в тисках. Кольке повезло – чудом ни один осколок адской машины его не задел.
В прошлом году его влюблённое в оружие сердце было полно мечтами о духовушке, такой из которых стреляют в тире. Эта мечта зародилась после того как в августе Андрею Лагновскому на день рождения подарили пневматическое ружьё. Выглядело оно классно. Полированное цевьё, покрытое лаком, блестело как золотое. Матовый воронёный ствол смотрелся как дуло настоящего боевого карабина. Поначалу, Колька чуть не сгорел от зависти. Но Андрей был парень необыкновенной щедрости и душевной широты. Он охотно давал своим друзьям пользоваться принадлежащими ему благами. Как-то раз он принёс духовушку на плешку и предложил пацанам развлечься стрельбой.
Из кармана джинсовой куртки он достал маленькую кортонную коробочку, набитую маленькими свинцовыми пульками величиной чуть больше спичечной головки.
- Здесь двести штук. Хватит на всех! – сказал он радостно.
В качестве мишеней на пенёк поставили пару бутылок и старую консервную банку. От попадания дробинок бутылки раскалывались. На консервных банках оставались вмятины. Но вот на ветке большой старой ели что-то мелькнуло. Затем на сук выбежала маленькая шустрая рыжая белка. Длинная кисть хвоста ярко блеснула, пронзённая узким потоком солнечного луча. Колька в это время как раз заряжал винтовку, согнув её пополам. Увидев зверька, он быстро сложил её и, вскинув, прицелился в зверька застывшего на ветке. Ребята, молча замерли, затаив дыхание. Колька уже медленно надавливал курок указательным пальцем, видя в прорези над самой мушкой беличий глаз-бусинку, но в это время сильная рука резко опустила ствол вниз. Андрей, молча, строго смотрел Чубайсу прямо в глаза.
- Ты чё? – недовольно огрызнулся Колька.
- Да ничё. Не фига по белкам стрелять!
- Ну и ладно! Забирай свою пукалку вонючую!
Чубайс резко отбросил ружьё хозяину, повернулся и пошёл домой. Целую неделю он не появлялся на плешке. Андрей первым пошёл к нему мириться.
Сегодня богатый и разнообразный арсенал Кольки Чубайса перестал удовлетворять его амбиции. Мечтая, мальчишка возносился всё выше и выше к настоящему огнестрельному оружию. Однажды друг отца, офицер-танкист подарил Кольке книгу о вооружении стран НАТО. Этот фолиант, толстый как роман Дюма «Три Мушкетёра», стал его настольной книгой.
Изучая оружие, Колька понял, что духовушка это всего-навсего безобидная игрушка по сравнению даже с самой примитивной малокалиберной винтовкой. Из её ствола маленький кусочек свинца выбрасывается с невероятной мощью не сжатого воздуха, а в результате настоящего взрыва пороха. Сила, дальность и эффект такого выстрела несравнимы и несопоставимы с выстрелом из пневматического оружия.
Кроме мечты, была у Кольки ещё и цель. Ему ужасно хотелось отомстить одной подлой твари (иначе её и назвать было невозможно) за подлинно «смертельное оскорбление». Около полутора лет тому назад родители подарили Кольке котёнка. Забавную такую черненькую кошечку, ласковую и пушистую. Живой комочек с огромными изумрудными глазами, рассечёнными вертикальными агатовыми чечевицами зрачков, и красивыми стоячими ушками на маленькой головке проворно носился по комнатам. Чубайс очень полюбил котёнка. Он дал ей имя: Кармен. Колька души в своём сокровище не чаял: кормил, ласкал и играл со своей четвероногой подружкой. И она Кольку полюбила. Играя с ним, она мурлыкала так нежно и мило, что у Кольки сердце таяло как снег в набирающих силу лучах весеннего солнца.
Пришло лето и Колька с матерью, как обычно, поселились на даче. В это время и появилось … мурло. Рыжий матёрый бездомный котяра с оторванным ухом и обрубком хвоста. Он жил дикарём, питался, чем бог их кошачий пошлет. Бывало мышку или птичку поймает, или кто из сердобольных дачников подкормит. Кто молочка в блюдечко нальет, кто кусочек колбаски бросит и на том спасибо. Но Рыжий говорить не умел. Поэтому никого не благодарил. Только мяукал. Громко, с хрипотцой.
Рыжий «перетоптал» всех или почти всех кошек в округе, включая самых изысканных и домашних, а для других котов он являлся настоящей угрозой, поскольку был дик, силён, зол, драчлив и опытен, о чём свидетельствовали глубокие шрамы, заметные в его короткой грубой шерсти, оторванное правое ухо и короткий обрубок хвоста, который был неизвестно кем, и каким образом, искалечен.
Когда Рыжий увидел Кармен на одном из дворов, по которым ходил свободно, считая эту территорию своею вотчиной, его кошачье сердце забилось в радостном восторге. Такую красавицу, такую пантеру в миниатюре, он ни разу за свою короткую жестокую жизнь не встречал. Сначала он попытался грубо взять её сердце быстрым и дерзким приступом, но чистая, девственная, очень домашняя Кармен до смерти перепугалась страшного брутального кавалера и пустилась наутёк. Но Рыжего это только распалило. Он не привык отступать ни перед чем. На участке Чубайсов он стал частым, хотя и незваным гостем. В августе Кармен немного смягчилась и стала подпускать кавалера поближе. В её доверчивой душе пробудилось сначала любопытство к этому такому похожему на неё существу. Ведь она раньше не встречалась с себе подобными. Когда она подпустила Рыжего к себе совсем близко, у неё закружилась голова от какого-то нового, странного, очень сильного чувства.
В конце августа Кармен неожиданно пропала. Колька горько плакал как ребёнок. Он думал, что его любимица погибла, то ли попав под колёса автомобиля, то ли её растерзал огромный злой пёс. Страшные картины рисовало ему воображение, ужасные сны снились по ночам. Но через несколько дней он увидел её живую и невредимую. Беглянка появилась на лужайке прекрасная и грациозная как никогда. Как она была хороша! Вороная шерсть лоснилась, переливаясь в солнечных лучах. Глаза сияли, словно две изумрудные звезды. Как она была похожа на Багиру из мультика про Маугли! Колька залюбовался её грацией и красотой. Присев на корточки, он протянул руку к своей любимице и стал тихонько осторожно звать:
- Кармэн, Кармэн кс-кс-кс … иди ко мне, моя хорошая! Неужели ты совсем забыла меня? Хочешь, я дам тебе покушать, милая? – нежно как никому пел Чубайс.
Кольке как никогда хотелось взять её на руки и погладить, но кошка смотрела на него своими огромными зелёными глазищами как-то недоверчиво, как будто его не узнавала. Чёрные вертикальные чечевицы сузились, придавая мордочке лукавое выражение. Кармен сделала три робких шага по направлению к своему бывшему благодетелю, но потом остановилась и опасливо оглянулась назад. И тут Колька заметил, что за ней из кустов наблюдает, помахивая коротким толстым обрубком хвоста, этот огромный и ужасный рыжий котяра с оторванным ухом. Кармэн стояла, подняв лапку и застыв в этой позе словно бронзовая египетская статуэтка, но лишь только Чубайс сделал шаг по направлению к своей вероломной любимице, она резко метнулась от него в кусты, где её ждал счастливый соперник.
Они убежали вместе … от него. Он стал искать её повсюду, надеясь изловить беглянку и силой вернуть себе. Через пару дней он нашёл свою Кармен. Он снова увидел их вместе в тени густого кустарника бузины. Сначала они играли друг с другом и даже боролись играючи, потом кот подмял её под себя и схватил за загривок. Оседлав её сверху, Рыжий принялся ритмично толкать её своими чреслами и они оба как-то странно мурчали. Видя этот процесс, Колька обезумел от странного неведомого очень свирепого чувства. С невиданной молниеносной быстротой бросился он на животных. Он успел схватить Рыжего за загривок, но тот отчаянно вцепился когтями и зубами в Колькину руку. Чубайс громко заорал от дикой боли и тут же выпустил пойманного злодея, которого готов был разорвать голыми руками. Правая рука выглядела ужасно. Из глубоких ран, оставленных острыми кошачьими когтями и клыками, сочилась яркая как боль багряная кровь. Больше он не видел ни его, ни её.
Недавно, перед самым концом учебного года, Чубайсу удалось выменять у одного из одноклассников целую пачку малокалиберных патронов на блок жвачки. Приобретение доставило ему невероятную радость. Увесистая картонная коробочка приятно оттягивала карман. Он спрятал её дома в свой тайник и с этого дня как будто ушёл в себя. Стал необычно задумчивым. Иногда, замечтавшись, он не отвлекался, не слышал, что к нему обращаются. Чубайс часто что-то рисовал в школьных тетрадках, его склонная к изобретательству голова интенсивно работала. К концу мая проект был готов, и оставалось только претворить его в жизнь.
* * *
За успешное окончание школы и переход в девятый класс родители подарили Филиппу новый трехскоростной «Спутник». Велосипед сиял зеркально полированным хромом и свежей голубой эмалью, но на многих деталях виднелись излишки густого, словно засахаренный мёд, машинного масла. Филипп взял тряпочку, смочил её в бензине и аккуратно обтёр обновку. Затем он протёр его сухой тряпкой, после чего велосипед заблестел тем неповторимым великолепием, которым обладают только новые вещи.
Ручным насосом Филипп подкачал тонкие шины, периодически пробуя большим пальцем их упругость. Он удовлетворился только тогда, когда твёрдость шин стала сравнима с каменной и практически перестала продавливаться. Затем он достал из дерматиновой сумочки, прикреплённой к раме, ключ, который велосипедисты называли «семейным» за то, что с помощью этого плоского стального предмета можно было заворачивать на велосипеде любые болты и гайки.
Колдуя над обновкой, Филипп замечтался. Он представил себя педантичным бортинженером, скрупулёзно проверяющим самолёт перед стартом. С особой тщательностью он проверял, прочно ли затянуты крепления колёс, достаточно ли натянута цепь, не болтается ли руль, седло или педали. Когда всё было готово – он приступил к осуществлению первого «испытательного полёта». Оседлав стального двухколёсного коня, он проехал по тропинке и через узкую калитку выехал на асфальтированную аллею, разделяющую дачные участки. Сживаясь с нехитрой машиной, сливаясь с ней в единый симбиоз, он катился по аллее. Доехав до тупика, развернулся, вернулся на перекрёсток и, осмотревшись по сторонам, выехал на Солнечную улицу. Она была пуста. Оказавшись на длинной и прямой асфальтированной дороге, он, интенсивно вращая педали, постепенно набирал темп, поочерёдно переходя с низкой передачи на высокую.
«Спутник» шел легко, плавно набирая скорость. Свежий встречный ветер трепал тёмные длинные волосы мчавшегося на нём седока. Сначала быстрота казалась ему неимоверной, почти инфернальной. Стремительность опьяняла и окрыляла его, но ему хотелось мчаться всё быстрее и быстрее. Филипп обожал скорость. На крыльях своего воображения он уже нёсся в облаках высоко над землёй. Оно перенесло его в кабину сверхзвукового истребителя, и юноша невольно стал тихонько подвывать, подражая гулу турбин.
Гоня во весь опор, испытывая сладостный восторг, он жалел только о том, что на его велосипеде отсутствует спидометр. Ему очень любопытно было знать как быстро он мчится. Скорость казалась ему невероятной – так стремительно мелькали деревья и белые бетонные столбы забора, мимо которых пролетал «Спутник». В машине ощущения были совсем другими. При сорока километрах в час казалось, что машина ползёт едва-едва. Он знал, почти наверняка, что мчится сейчас, в лучшем случае, чуть быстрее сорока километров в час, но ощущения были, пожалуй, даже круче, чем в их «Волге», когда отец выжимал на шоссе сто двадцать километров в час, что для «Волги» было почти максимумом.
Вдруг сзади послышался шум мотоциклетного двигателя, который быстро приближался. Наконец, справа возник видавший виды старенький грязный мотоцикл. На нём гордо восседал крепкий широкоплечий светловолосый паренёк, на вид года на три постарше Филиппа, с уже достаточно густыми для юноши, хотя и не очень густыми для взрослого мужчины, пшеничными усиками и с папироской в зубах. Из-под засученных рукавов рубашки выглядывали мускулистые предплечья, а крупные рабочие кулаки твёрдо и уверенно сжимали черные рукоятки руля. Некоторое время они ехали параллельно, ревниво косясь друг на друга, затем паренек сузил маленькие пронзительные глазёнки и, злорадно ухмыльнувшись, крутанув ручку акселератора, резко прибавил газ. Мотоцикл, слегка взревев, охотно ответил на команду водителя и, легко оторвавшись от велосипеда, ушёл вперёд, оставляя позади себя облако сизоватого дымка c резким запахом.
Филипп обречённо вздохнул. Тут же исчезли и ощущения полёта, и гул воображаемых турбин. Ему даже стало стыдно, что он, как пацан, заигрался в «самолётики». Поняв, что не имеет никаких шансов тягаться в скорости с жёстким и бескомпромиссным миром моторов, он сбросил скорость и поехал спокойно, не спеша.
Покрыв ещё полверсты, Филипп свернул направо на грунтовую дорогу, по обеим сторонам которой возвышались добротные высокие заборы. За этими заборами скрывались густые тенистые сады и большие участки леса. Неровная, местами засыпанная гравием грунтовка привела его прямо к старой, давно не крашенной, калитке, утопавшей в кустах бузины и боярышника. Справа и слева тянулся старый, сероватый, местами покосившийся, но крепкий забор, потемневших от времени сосновых досок которого тоже давно не касалась густо пропитанная жирной краской кисть. Филипп спрыгнул с седла и слегка толкнул незапертую калиточку. Ведя велосипед рядом, он направился по узкой тропинке вглубь густого зелёного сада. Впереди, среди буйной зелени виднелся большой старый дом.
Здесь жил его приятель Стас Борисов. Дед Стаса – генерал в отставке. Эту дачу он получил за свою многолетнюю службу и участие в Великой Отечественной войне. Грозный Иосиф Виссарионович щедро пожаловал своим высшим военачальникам роскошные по тем временам дачи в Подмосковье. На участке почти в гектар величиной был выстроен большой кирпичный трёхэтажный дом с огромной выдающейся в сад деревянной верандой, крыша которой представляла из себя огромный балкон.
Филипп, катил свой трёхскоростной «Спутник» по дорожке засыпанной мелким рассыпчатым тёмно-серым гравием приятно похрустывающим под ногами. Старый генерал шёл навстречу ему, погружённый в свои мысли, совсем не замечая гостя. Это был маленький седоволосый сильно загорелый пожилой человек. На его вытянутом книзу лице выделялся крупный мясистый нос и маленькие, строгие тёмные глаза. Он остановился только тогда, когда они с юношей оказались лицом к лицу.
- Здравствуйте, а Стасик дома? – поинтересовался Филипп.
Старик приложил ладонь к своему правому уху, слегка оттопырив большую мясистую раковину, которая казалось не совсем подходящей к этой относительно небольшой голове, и, создавая ладонью подобие усилителя звука, громким трубным басом переспросил:
- Чево вы говорите?
При этом суровое лицо бывшего генерала приняло вопросительно-сосредоточенное выражение. Всю свою жизнь он прослужил в артиллерии и неистово рявкающие залпы тяжёлых орудий сделали его маловосприимчивым к обычным, не отличающимся особой амплитудой, звукам, а к старости бывший вояка почти совсем оглох.
- Я спрашиваю: Стасик дома? – как можно громче проговорил Филипп, вытянув шею, и очень стараясь, чтобы звук его голоса максимально попал в импровизированный слуховой аппарат старика.
- А! Стасик-то … дома, дома… – рассеяно ответил тот и, опустив руку от своего уха, махнул ею в сторону большого дома.
- Можно к нему?
Старик, ничего не ответив, пошел своей дорогой и вскоре исчез в глубине огромного сада. Отставной генерал с супругой очень любили свой сад. Остаток жизни они целиком и полностью решили посвятить ему. Здесь у них росли великолепные яблони, груши, сливовые и вишнёвые деревья. Рядами стояли кусты крыжовника, чёрной и красной смородины. Невдалеке от дома расположился и большой огород. Грядки клубники, моркови, редиски, гороха, капусты, тыквы, кабачков и прочих овощей и фруктов, которые могли произрастать в нашей, трудной для земледелия, средней полосе, буйно зеленели, впитывая в себя энергию короткого подмосковного лета. Царица полей – картошка занимала своё почётное место. Имея квартиру в Москве, недалеко от Белорусского вокзала, старик со старухой, тем не менее, практически целый год жили на даче. Только зимой они делали перерыв примерно месяца на три. А в марте, когда в Подмосковье всё ещё было занесено снегом, старый генерал с генеральшей приезжали на дачу и начинали готовить сад к летнему сезону. С начала апреля до конца ноября жили они здесь и покидали это благодатное место только тогда, когда ложился постоянный снег.
В середине апреля в саду закипала работа. Заботливые руки аккуратно срезали сухие сучья и ветви с деревьев, белили нижнюю часть стволов специальным составом, затем аккуратно окапывали их. В течение всего лета выпалывались сорняки и уничтожались вредители. Осенью сад щедро благодарил человека за труд и заботу богатым урожаем. Рядом с огородом стоял небольшой садовый домик. В нём был сарайчик и две маленькие комнатки. Внизу распологался небольшой погребок. Там хранилось неимоверное количество всяческих банок и склянок. Осенью погреб почти до верха был завален картошкой. Однако созидание этих богатых закромов, к сожалению, оказывалось сизифовым трудом. Из всего собранного осенью урожая, съедалось гораздо меньше половины, но старик со старухой просто из любви к земле и садоводческому процессу продолжали из года в год кропотливо трудиться. Кое-что пытались продать, но к торговому ремеслу у них совсем не было никакой склонности, да и времени тоже, поэтому продавали от силы десятую часть. Что-то раздавали знакомым. Но таковых тоже было не много. А из родственников у генерала с генеральшей вообще никого не было кроме дочери и внука. Единственная дочка, Наташа, родилась после войны. Несмотря на небольшой рост, девкой она была симпатичной и бедовой. В двадцать два года, не выходя замуж, родила Стаса. Используя статус, генерал выхлопотал дочке однокомнатную квартиру на второй Квесисской, недалеко от стадиона Динамо. Но внука в основном воспитывали бабка и дед. Наташе заниматься сыном было некогда: она работала, а свободное время посвящала личной жизни, которая у неё никак не налаживалась – она представляла собой бесконечную вереницу быстротечных романов с разными ухажёрами.
Филипп подошёл к дому. Он поставил велосипед у старой почерневшей скамейки, стоящей у крыльца, а сам вошел внутрь. Здесь царил полумрак, и пахло сыростью. В сенях стояли садовые инструменты, хаотично валялся разный хлам. Старый дом, который выглядел очень солидно, внутри был, тем не менее, обставлен просто и небогато. Большой широкий коридор был сумбурно завален вещами. Часть комнат была обставлена старой, потрёпанной мебелью, а некоторые вообще пустовали. Дом был слишком велик для такой немногочисленной семьи и несколько комнат наверху Борисовы сдавали на лето жильцам. Вот уже несколько лет подряд одна театральная актриса снимала у них эти комнаты. У неё была дочка – ровесница Стаса.
Стас был на год младше Филиппа. Он окончил седьмой класс, и как только занятия в школе благополучно завершились, мальчишку тут же отвезли на дачу и оставили там на всё лето наслаждаться летними каникулами под присмотром бабки и деда. Это был курносый пацан небольшого роста, но крепыш. Его густые волосы были почти как седина светлы, а кожа очень смуглой от природы. Летом она жадно впитывала ультрафиолет и быстро бронзовела. На этом фоне светловолосость выделялась ещё больше. Мальчишка еле заметно грассировал. Говорили, что он – копия своего деда в молодости. Имя он тоже носил дедово – Станислав. Филипп обнаружил приятеля сидящим на веранде и справлявшим новенькую бамбуковую удочку.
- Привет, старина! – бодро воскликнул Филипп, появившись на пороге веранды, и, увидев приятеля.
- Привет, привет, – буркнул Стас, не поднимая белой как одуванчик головы, очень сосредоточенный на том, что мастерил.
- Что делаешь?
- Не видишь? Удочку налаживаю, – деловито ответил Стас, продолжая заниматься своей работой.
- Бросай ты свою удочку! Айда на речку! Жара. Окунёмся!
- Да, мне немного уже осталось.
- Да, брось ты, говорю! После закончишь, когда погода испортится.
- Ну, ладно…
Стас бережно и аккуратно сложил удочку и снасти в уголок. Ребята вышли с веранды. Когда Стас увидел новенький «Спутник», у него от восторга широко распахнулись глаза и немножко рот.
- Это чё твой?
- Мой, – самодовольно покраснев, ответил Филипп.
- Вот это да! Настоящий гоночный велик!
Стас восторженно оглядывал и слегка ощупывал блестящий новизной велосипед.
- Дашь прокатиться? – спросил он, и в его глазах заискрилась робкая надежда.
- Конечно, дам. Только это не гоночный, а полугоночный. Видишь всего только три скорости. У гоночного их гораздо больше.
- Три скорости! – восторженно повторил Стас, – клёво!
Из сарайчика садового домика Стас выкатил свой велосипед. Это был старенький подростковый «Орлёнок», из которого отрок уже вырос, поэтому стойки руля и седла были вытянуты максимально. Перед тем как оседлать свою старую механическую клячу, он изобразил, что заводит его подобно мотоциклу: слегка пнул педаль ногой, имитируя губами звук двигателя. Филиппу тут же припомнился мотоциклист, который только что высокомерно оставил его позади себя, и ему стало стыдно за их инфантилизм.
- Стас, ну что ты прямо совсем как пацан! – раздался недовольный упрек.
Оседлав велосипеды, ребята поехали на речку. У калитки навстречу им, тяжеловато ступая распухшими ногами, шла полная пожилая женщина с двумя туго набитыми авоськами продуктов в руках. Глаза её иллюзорно увеличивали выпуклые линзы старых чёрных роговых очков, одна ножка которых была замотана изоляционной лентой. Увидев мальчишек, она перегородила своим грузным телом им путь и спросила нарочито строго:
- Так, куда это вы направились, молодёжь?
- Здравствуйте, Галина Кузьминична, – вежливо поздоровался Филипп.
- Ну, на речку съездим и вернёмся, – недовольно ответил бабушке внук, – дай проехать! Чё встала-то на дороге?
- Стасик, как ты с бабушкой разговариваешь? – Галина Кузьминична укоризненно покачала головой, – вот Филипп, наверное, так со своей бабушкой никогда не разговаривает.
И она обратила на Филиппа красноречивый взгляд близоруких глаз, как будто безмолвно прося его подтвердить версию того что его, Филиппа, отношения с бабушкой складываются иначе и что разговаривает он с ней гораздо вежливее. Однако, не дожидаясь ответа, она очень категорично заявила внуку:
- Так, Стасик, чтобы к обеду был дома! В два часа. Понял меня?
- Хорошо, хорошо, – ответил Стас, который уже успел объехать неожиданное препятствие, преградившее его юной душе путь к свободе.
Пару вёрст пути до речки Филиппу пришлось нарочито сдерживать свой новенький трёхскоростной «Спутник», чтобы Стас успевал за ним на видавшем виды потрёпанном «Орлёнке». Серебристой змейкой извиваясь среди заливных лугов, узкое русло образовывало излучину. Здесь, на низком берегу, на краю зелёной равнины, покрытой живым ковром густой сочной травы, образовался небольшой дикий пляж. Жаркие, солнечные дни всегда привлекали сюда людей, охота окунуть тела в прохладу речных вод которых, многостепенно возрастала. Роскошные телеса холёных бедрогрудастых московских дам среднего возраста, слегка прикрытых небольшими кусочками яркой синтетической материи, томно возлежали на широких одеялах или махровых полотенцах. Ловко придавая своим телам вальяжногламурные позы, подпекая на июньской солнечной жаре белую, обесцвеченную за долгую холодную зиму кожу, они готовили слегка заплывшую жирком плоть к предстоящим курортным перипетиям у южных морей. Весёлая беспечная детвора, пользующаяся невниманием мамаш, резвилась у воды и копошилась в мелком жёлтоватом речном песочке. Абсолютно голые малыши, не ведая странного чувства неловкости, вызываемого разницей устройства гениталий, усердно и увлечённо ковыряли песок палочками или маленькими пластмассовыми совочками. Вечно загорелые местные ребята – худощавые мускулистые сельские подростки – с разбега ныряли в быстро бегущую воду с деревянных мостков. Юные девушки разных сортов и калибров, группками или поодиночке стояли, сидели или лежали на поросшем сочной нежной зелёной травкой речном побережье.
Катька с Танькой, в одинаковых соломенных шляпках, в ситцевых цветастых платьицах, слегка прикрывавших бёдра длинных, тонких ног, полулёжали в лёгких алюминиевых шезлонгах. Рослая Катька, худая, белокожая пятнадцатилетняя дева смотрела прямо перед собой скучающим томным взглядом. Между тонкими пальцами свесившейся вниз руки, небрежно застряла небольшая книжица на английском языке. Указательный палец придерживал три странички, которые девушка только что прочитала, но, уморившись заморским наречием, бросила и задумалась. Подражая ленивой праздной аристократке, она обмахивалась маленьким веером, небрежно положив одну длинную белую ногу с острой коленкой на другую, вытянув вперёд узкие длиннопалые стопы. Её ноги достигли уже женской длины, но всё ещё сохраняли девичью форму. На длинной изящной шее, она не без гордости носила свою кучерявую овечью головку. Предметом особой привлекательности были чувственные, от природы ярко-розовые губы большого рта, за которыми прятались, не знакомые со стоматологическими инструментами, крупные белые зубы. Люди ошибались, думая, что юная дева подкрашивает губы помадой – на самом деле это был их естественный цвет. Остальные черты её лица были достаточно не броскими: небольшой прямой нос и умные, проницательные карие глаза под пушистыми, длинными, тёмными ресницами. Природа, однако, подарила Катьке ещё одну особенность – густые кучерявые чёрные волосы придавали ей сходство с молоденькой овечкой. Катька была ещё подростком, и её экстерьер находился на стадии формирования, но уже и теперь было хорошо видно, что прежний «гадкий утёнок» трансформируется в весьма привлекательную женскую особь, способную с небрежной лёгкостью разбивать сердца представителей сильного пола. Ко всему прочему, Катька отнюдь не была овечкой. Природа щедро наградила её умом, расчетливостью и железной волей. Сильный характер давал ей гораздо больше шансов на жёстком рынке любви, чем простоквашеобразным слабовольным смазливым девам. Катька была на полгода старше Филиппа. Но училась она классом старше – в этом году окончила девятый.
Танька, ровесница Стаса, сидела рядом с подругой, имитируя её позу, но не выражение лица. Резвая, живая, глуповатая девчонка, она часто шла на поводу у своей старшей приятельницы. Милое, симпатичное, простецкое личико, слегка покрытое веснушками, часто непринуждённо улыбалось. Большие серые глаза смотрели на мир наивно и радостно. Ярко-рыжие густые волосы были заплетены в коротенькие косицы. Верхняя часть платьица заметно выпирала под натиском молодой, рвущейся вперёд груди. Танькина мать вот уже несколько лет снимала комнаты у Борисовых.
Катька и Танька поставили свои шезлонги вдали от воды и людской толпы, в тени густого дикорастущего кустарника. Их глаза закрывали модного стиля солнцезащитные очки в яркой оправе. Девушки слегка подобрали платья, подставляя белые узкие юные бёдра яркому солнечному свету. На их носах зеленели листки подорожника, оберегая эту важную часть лица от солнечных ожёгов. Филипп со Стасом нарочно прошли мимо в нескольких шагах, но девы как будто бы не заметили их, несмотря на выразительные взгляды, брошенные вскользь. Юноши подошли к реке и, некоторое время постояли у воды, затем нашли место за кустами ракитника и, скинув одежду, бросились в воду. Ох, как хороша была эта ещё прохладная, свежая, июньская речная водичка! Как она бодрила и освежала! Побарахтавшись в воде, ребята вышли на берег и, усевшись на небольшую подстилку, подставили тела лучам щедрого на жар июньского светила.
Филипп и Стас то и дело посматривали на сидевших в шезлонгах девушек. Кидая на них украдкой быстрые взгляды, юноши стеснялись показать это друг другу и говорили совсем о другом, не признаваясь в том, что их волновало на самом деле. Наконец Филипп понял, что дальше скрывать очевидное невозможно и что отношения с девушками важный фактор, игнорировать который абсолютно невозможно, тем более что объект находится в непосредственной близости. Он пристально посмотрел на Стаса, который в очередной раз бросил долгий тоскливый взгляд на девчонок и спросил приятеля:
- Ты хочешь к ним?
- Да брось ты! – плохо имитируя равнодушие, ответил Стас, густо покраснев.
- Перестань, старик, я же всё понимаю. Пошли, подойдём!
- Да нет что ты! Я не могу!
- Да перестань.
- Нет. Иди один.
- Стас, будь мужиком!
- Нет, я не могу…
Филипп встал с травы и направился к лежащим в шезлонгах подружкам, пытаясь придать своему лицу, фигуре и походке вид абсолютно независимый и даже немного распущенный.
- Привет, синьориты. Загораете? – спросил он, подойдя к ним.
Своей речи юноша тоже стремился придать максимально невозмутимый тон. Обе девушки молчали. Катька даже не посмотрела в его сторону, продолжая, как ни в чём не бывало, обмахиваться полуигрушечным веерком. Танька, которая сидела ближе к Филиппу, повернула к нему покрытое веснушками лицо, жеманно улыбнулась, затем, легковесно хихикнув, снова отвернулась.
- А ты не видишь? – ответила Катька, выдержав довольно-таки долгую паузу, но, не поворачивая головы.
Затем она демонстративно подтянула нижний край платьица к своим острым коленкам и небрежно стряхнула с носа листок подорожника.
- А что купаться не идёте? – продолжал уже изрядно смутившийся Филипп, тщетно борясь со своим смущением.
- В эту воду? – возмущённо воскликнула Катька, отвечая вопросом на вопрос.
- А что? Вода между прочим отличная! – сказал Филипп, теряя уверенность со скоростью курьерского поезда.
- Превосходная водичка с отличными стафилококками и кишечной палочкой! – насмешливо и высокомерно парировала собеседница.
- Ну, ладно выдумывать, люди купаются! – прозвучала последняя попытка возразить.
- Где ты видишь людей?
Катька, наконец, медленно обратила на Филиппа свой скучающий взор. Её ярко-розовые губы медленно, но очень выразительно скривились в презрительную усмешку. Глаз не было видно под тёмными стёклами очков, что придавало лицу вид ещё более надменный.
Филипп был смущён окончательно. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, ощущая себя стоящим босиком на раскалённой сковородке. От его непринуждённой позы не осталось и следа. Вид его был жалок как у ученика, не приготовившего свой урок и вызванного к доске строгой учительницей. Он уже сам был не рад тому, что подошёл и, желая поскорее ретироваться, тихо почти шёпотом произнёс:
- Я вижу, мадемуазель, вы в дурном расположении духа, я, пожалуй, пойду.
- Иди, иди! Наслаждайся жизнью! А то там твой дружок уже разволновался. Вон как смотрит – громко сказала Катька и равнодушно отвернулась от собеседника.
Танька, подражая подруге, тоже отвернулась, чирикнув глуповатым хохотком. Филипп обернулся и увидел Стаса, который, думая, что незаметен, выглядывал из-за кустов; однако, обнаружив, что его любопытный взгляд перехвачен, быстро спрятал белобрысую голову в зелень, словно черепаха в роговой панцырь. «Воображала!» – процедил Филипп сквозь зубы, отходя от шезлонгов.
Прошлым летом Филипп был по-юношески горячо влюблён в Катьку. Внезапно нахлынувшее чувство заставляло его бледнеть и терять дар речи в её присутствии. Будучи не в силах бороться с неодолимой страстью и сдерживать её внутри, он написал девушке признательное письмо. Катька не отвергла пылкого влюблённого, но вела себя, по мнению юноши, весьма странно: она, то снисходительно приближала к себе юного поклонника, то удаляла, обливая холодом жуткого равнодушия. Она могла внезапно поссориться с ним без видимой причины, травить его душу ядом язвительных слов (искусством этим она владела совершенно). В такие дни сердце Филиппа страдало, как может страдать только влюблённое четырнадцатилетнее сердце. Однако через некоторое время Катька меняла гнев на милость также неожиданно и беспричинно. И тогда сердце Филиппа готово было буквально разорваться от счастья, которое казалось ему таким же беспредельным как недавнее горе. Вечерами, лёжа в кровати, и, погружаясь в сладкие грёзы, он мечтал о неведомом блаженстве поцелуев, ради которых был готов (как ему казалось) совершать поступки и даже подвиги, посвящая их юной королеве своего сердца. Он пытался писать ей стихи, а затем принялся за большой портрет акварелью, но все его романтические начинания так и остались или на стадии незавершённых проектов, то есть на начальном этапе воплощения. Быстротечное подмосковное лето между тем подошло к концу. Ребята разъехались по домам. Первого сентября снова начался учебный год. Новые яркие впечатления (в эту пору все впечатления яркие) затмили прежние, странный сердечный недуг самоизлечился, и Филипп перестал страдать и изнывать пагубной страстью.
Увидев девушку вновь, он не обнаружил в своём сердце прежней пылкости. Однако это вовсе не означало полнейшей потери интереса – он решил поддерживать с ней дружеские отношения. Даже перестав быть предметом его грёз, Катька оставалась интересной Филиппу. Он уважал в ней тонкий вкус, ум и высокий культурный уровень. Катька была весьма интригующей собеседницей, если только на неё не накатывала волна язвительности.
Вволю насладившись прохладой речной воды, полежав на солнышке и разомлев под его ласковыми лучами, ребята почувствовали, что их юные желудки затосковали от ощущения пустоты и принялись недовольно урчать, требуя пищи. Однако уходить совсем не хотелось – у реки было так хорошо. Даже просто лежать на сочной и зелёной травке, ничего не делая, ни о чём не думая, а просто блаженствуя. Однако когда весёлое июньское солнышко, поднявшись высоко над горизонтом, раскочегарилось вовсю – жара стала жуткой. Некоторые осторожные люди, имеющие опыт и знающие на что способно коварное светило, стали покидать пляжик. Филипп взглянул на часы. На правом запястье, на тёмно-коричневом кожаном ремешке он носил небольшую наручную «Славу», подаренную отцом.
- Стас, половина второго! Поехали, а то сгорим! – заметил он разомлевшему на солнцепёке приятелю.
- Давай ещё полчасика, – лениво ответил тот.
- Да нет, я уже жрать хочу.
- Вообще-то я тоже. Бабка там, наверное, уже обед приготовила…
Ребята быстро оделись, оседлали своих железных скакунов, и двинулись в обратный путь. В одном месте шоссе проходило сквозь большую берёзовую рощу. Проезжая по этому участку дороги, глазам открывалась великолепная картина. Мне посчастливилось видеть нимало красивых мест на нашей планете, но ни в одном из них, пожалуй, мне не становилось так светло и радостно на душе как в этой роще. Ни одного другого дерева кроме берёз не росло здесь. Сотни или даже тысячи белых стволов устремились ввысь к небесам под сенью зелёной листвы. Среди них было так светло, что создавалось впечатление, что тонкая береста издавала едва заметное чудесное сияние. Деревья были, наверное, одного возраста – самой зрелости, самого совершенства. В ощущении ясной безмятежности было что-то неземное, райское. Пение птиц, зелёный ковер травы, в которой то и дело мелькала бурая шляпка подберёзовика, или красный огонёк земляники, создавало атмосферу счастливого естественного праздника. Когда я впервые оказался в этой роще – мою душу охватила дивная эйфория, как будто я попал в окружение огромных молчаливых красавиц, которые щедро одаривали меня своими милыми светлыми улыбками, тихо перешёптываясь между собой, слегка покачивая стройными станами. Голова пошла кругом, и мне ни за что не хотелось покидать этого чудесного места. Хотелось остаться там навсегда.
Проезжая мимо рощи, Филипп и Стас издалека увидели стройненкие фигурки Катьки и Таньки. Девицы шли не спеша, неся в руках сложенные шезлонги. Филипп достиг девушек первым и, эффектно приструнив железного коня, остановился прямо перед ними.
- Возвращаетесь? – спросил он, обращаясь к своей бывшей возлюбленной.
- Да. Нам не хочется обгореть на этом безумном солнцепёке! – ответила Катька, жеманно, но мило улыбнувшись юноше.
- Может быть, вас подвезти?
- Каким образом?
- Ты сядешь ко мне, а Таня к Стасу на раму.
- Нет, спасибо, Филипп, мы так не ездим. Возьмите лучше наши шезлонги, довезите до моей дачи и отдайте, пожалуйста, Зинаиде Васильевне.
- Ладно. Давайте.
Ребята взяли шезлонги, которые в сложенном состоянии были достаточно компактны, но, тем не менее, приладить их к транспортировке на велосипедах было не так то просто. Мальчишки совершили несколько неловких движений. Девчонки прыснули лёгким смешком, но ребята, приноровившись к поклаже, быстро укатили вперёд.
Через пятнадцать минут они подъехали к новому сплошному высокому забору, окрашенному свежей зелёной масляной краской. В заборе виднелась калитка, или скорее дверь – добротная, сваренная из толстых стальных уголков и арматуры, – решётка с фигурными элементами. К ней был прочно прикреплён почтовый ящик, а на стальном столбе белела кнопка звонка. Калитка была заперта. Филипп несколько раз нажал на кнопку. Через некоторое время из глубины густого сада показалась небольшого роста женщина, которая энергичной поступью шла по узкой асфальтированной дорожке. Что-то агрессивно-комичное излучала эта сухонькая женская фигурка со строгим пучком волос над узким лицом.
- Здрасте, Зинаида Васильевна, – сказал Филипп, когда женщина подошла совсем близко.
- Чего вам надо, мелюзга? – нарочито строго спросила она.
- Вот Катя просила шезлонги вам передать.
- Екатерина Владимировна? – по старинке назвала она пятнадцатилетнюю хозяйскую дочку по имени и отчеству – а где девчата?
- Идут. Скоро будут.
- Смотрите у меня, шантрапа! – сказала Зинаида Васильевна, забирая шезлонги, для виду погрозив пальцем.
Затем она поспешной походкой удалилась по узкой асфальтированной дорожке, ведущей к большому двухэтажному дому. Из тёмной глубины открытого настежь окна доносились приглушённые звуки рояля.
* * *
Галина Кузьминична приглашала Филиппа к столу, но он вежливо отказался, зная, что бабушка Юля тоже ждёт его к обеду. Филипп не знал в мире человека, который готовил вкуснее, чем его бабушка. В особенном восторге он был от её золотистых блинчиков, тонких словно шёлк, которые готов был вкушать на десерт в неимоверных количествах, обильно сдабривая сметаной и вареньем. Но не только Филипп был поклонником её кухни. Когда она собирала застолья в своей небольшой квартире на Проспекте Мира, это был настоящий праздник для всей семьи. Чего только не было на этом замечательном огромном столе, занимающем почти всю небольшую комнату! И мясо, и рыба, и салаты, и десерты. Как правило, за столом собиралась постоянная компания – это были бабушка с дедушкой, Марфа Арсеньевна – мать дедушки (пока была жива, она жила с ними) и их дети с семьями. Иногда в гости приходили и другие родственники. Например, тётя Вера – троюродная тётка бабушки Юли по материнской линии. Несмотря на преклонный возраст, тётя Вера была дамой чрезвычайно амбициозной. Она одевалась всегда очень ярко, носила туфли на высоком каблуке, громко говорила очень низким голосом и курила крепкие папиросы. Душилась она так обильно, что после визита квартира целую неделю сохраняла запах её духов. Ей ничего не стоило перебить говорящего за столом, даже дедушку Георгия Дмитриевича (который очень не любил когда его перебивали). Георгий Дмитриевич выступал в роли тамады и говорил длинные, остроумные тосты. Он очень здорово умел имитировать кавказский акцент, и разыгрывал маленькие интермедии, которые очень забавляли всех присутствующих. Мужчины хохотали от души. Женщины громко хихикали, повизгивая от восторга. Одна тётя Вера сохраняла серьёзную мину и громко возмущалась тем, что такой серьёзный человек как дедушка позволяет себе паясничать. Она очень гордилась тем, что её покойный муж был истинным дворянином и настоящим аристократом. Филипп никак не мог понять, почему все называют её тётей. Ведь она была гораздо старше бабушки Юли. Однако на лице тёти Веры всегда так густо лежал макияж, и она красила губы алой помадой настолько ярко, что её возраст был трудно определяем.
Иногда тётя Вера приезжала на дачу. Она громко и часто восклицала, что дети очень шумят, что они мешают ей отдыхать и что от них у неё начинаются приступы мигрени. Своих детей у тёти Веры не было, поэтому приступы мигрени подстерегали её только на даче. Отдыхала она, как правило, лёжа на диване на веранде с дымящейся папиросой в зубах, с журналом в руках или перед телевизором. В жаркие солнечные дни она обнажалась и без тени всякого стеснения расхаживала по участку почти голая или сидела в шезлонге, отдаваясь солнечным лучам, в соломенной шляпе и тёмных очках с журналом, который через некоторое время падал на траву рядом с шезлонгом. Голова тёти Веры откидывалась назад, рот, в котором половина зубов были золотыми, а другие потемнели от крепкого кофе и табака, открывался примерно наполовину и оттуда начинали извергаться негромкие, но весьма различимые странные булькающие звуки. Филиппу было также абсолютно непонятно, почему мужчины часто говорили тёте Вере коплименты, утверждая, что она приятная, очень красивая дама. Филипп находил её уродливой и отнюдь не приятной.
Большой дачный посёлок был разделён на две неравные части узкой полосой асфальтированной дороги, строго направленной с востока на запад. Это была Солнечная улица, на южной стороне которой располагались дачи министерства энергетики СССР, а на северной – дачи боевых генералов, героев Великой Отечественной войны. Генеральские дачи были по меркам того времени роскошными маленькими поместьями – огромные, в полгектара площадью участки, на которых утопали в зелени садов большие, двух или трёхэтажные дома. Сталин расщедрился, сделав такой подарок своим, победившим Гитлера, вассалам.
Дачи энергетиков выглядели гораздо скромнее. Небольшие участки по десять-двенадцать соток с одинаковыми, очень простыми деревянными домиками, являлись собственностью министерства (иначе говоря, государства). Семьи «минэнерговского» начальства (как сказали бы сейчас: топ-менеджеров) отдыхали здесь летом, уплачивая символическую арендную плату (кажется, около шестидесяти рублей за всё лето). С западной стороны к дачному посёлку энергетиков примыкал дом отдыха, принадлежащий тому же ведомству. Министерский дачный посёлок был разделён на равные части семью параллельными аллеями, каждая из которых заканчивалась асфальтированным пятачком, на котором мог спокойно развернуться легковой автомобиль или небольшой грузовик. В одном из таких тупиков раскинулась небольшая, но густая еловая рощица с маленькой полянкой посреди неё. Место было достаточно укромным и тихим. Заборы с калитками трех дачных участков выходили на этот пятачок, два из которых пустовали (люди почти не приезжали сюда), а на третьем всё лето безвыездно жила старуха по фамилии Лукина. Она была очень старой, глухой и почти слепой. Передвигаясь на своих древних ногах с большим трудом, она опиралась на старую деревянную клюку. Из дома выходила не часто. Её сын, шестидесятилетний мужчина, занимавший в министерстве высокий пост, вывозил её сюда на полгода. Приезжал редко, привозил продукты и смотрел всё ли у старухи-матери в порядке.
На полянке, в самом её центре, вкопанный в землю толстыми деревянными ногами-столбами, стоял стол, с двумя скамейками по бокам. Этот стол, бывало, служил ареной жарких баталий: местные старички-пенсионеры забивали здесь козла, громко хлопая по деревянной столешнице чёрными костяшками. Иногда сюда забредали тонкие ценители уединения на природе, как правило, группируясь по трое. Терзаемые тоской, они сливались здесь с девственной натурой, заливая пожары душевных страстей прозрачной жидкостью – содержимым трёхрублёвых поллитровок. Однако в подавляющем большинстве случаев на полянке собиралась неутомимая и шумная дачная молодёжь. Филипп Филатов, Стас Борисов, Андрей Лагновский, Колька Чубайс, Жорка Лурье (двоюродный брат Филиппа), и автор этих строк составляли ядро этой компании. Кроме них на «плешку» (так в обиходе называлось это место), в той или иной степени регулярности, являлось ещё полтора десятка мальчишек и девчонок в возрасте от семи до двенадцати лет, которым мамаши позволяли гулять самостоятельно.
Многочисленная ребячья ватага, которая собиралась на плешке, не особо задумывалась каким образом развлекаться. Весёлые подвижные игры, шутки, сопровождаемые радостным и беспечным детским смехом, или даже просто разговоры оживляли поросшую мягкой зелёной травкой поляну, когда там собирались детвора. Однако хитом (как сказали бы сейчас) у ребят стала «перманентная» игра в индейцев. Пару лет назад в ребячьей компании, как это часто бывает, возникла (а потом исчезла, так же внезапно как и возникла) мода на книгу – ребята взахлёб зачитывались приключенческими романами Джеймса Фенимора Купера. Кроме того, в ту эпоху были очень популярны фильмы, снятые по мотивам этих романов восточногерманской студией ДЕФА, в которых атлетически сложенный югославский актёр Гойко Митич (ставший, как сказали бы сейчас, одним из секс-символов эпохи) сыграл роли основных индейских персонажей: Зоркого Сокола, Чингачгука и Оцеолы.
Имитация жизни американских аборигенов постепенно стала из игры превращаться в некое подобие образа жизни. Вливаясь в неё, игра становилась её стилем и законом. Наслаждаясь летней свободой, и, имея возможность частично быть предоставленными самим себе, ребята старались жить по правилам своего выдуманного мира. Мир игры, как и мир жизни, постоянно развивался и принимал новые формы. Однако дети постепенно взрослели, и вместе с ними, трансформируясь и усложняясь, взрослела игра. Постепенно она сформировала что-то вроде этикета или кодекса чести. В этой затее Филипп оставался неизменным лидером. Великий выдумщик по натуре, он постоянно совершенствовал игру, внося в неё новые забавные условности.
Последняя «реформа» произошла прошлым летом. В игру были внесены новые правила: раз в неделю на плешке стал собираться совет великого племени, которому Филипп присвоил название: «ДИПОСОСЭ», что означало: «Дикие потомки советских славных энергетиков». На первом же собрании Филипп абсолютным большинством голосов при одном воздержавшемся был избран вождём племени. Здесь же на этом историческом совете была объявлена бескомпромиссная война всем бледнолицым без исключения. По этому поводу был даже написан меморандум, запечатанный в бутылку из-под вина, и закопанный в секретном месте на плешке при помощи садового бура на метровую глубину. К разряду бледнолицых были причислены все взрослые – родители, бабушки и дедушки, даже тёти и дяди и приезжающие в гости друзья, знакомые, родственники и коллеги по работе. Основанием для проведения подобной кампании, о которой «бледнолицые» даже не подозревали, было их занудство и вечные раздражающие приставания, их бесконечные нравоучения и неуместные сравнения, результатом которых являлся бескомпромиссный вывод, что их поколение было гораздо лучше, чище, нравственней и трудолюбивей. И всё это потому, что выросло оно в страданиях и побоях, в голоде и лишениях. Таким образом, абсолютно несправедливо, между страданиями и качеством поколения утверждалась совершенно прямая связь. «Бледнолицым» также инкриминировались бесконечные попытки ограничить свободу славных членов племени ДИПОСОСЭ, а так же попытками загнать в ненавистное рабство – принуждением по целому часу в день заниматься какой-нибудь математикой или читать что-то неимоверно скучное из школьного списка литературы (например, наполовину французскую, толщенную Войну и мир, нудные рассказы Чехова и непонятные стихи Пушкина). Протестующие души «краснокожих» заставляли их, словно партизан, использовать любую возможность, чтобы уходить «в пампасы» – собираться на плешке, где в течение нескольких часов они были предоставлены сами себе и всецело придавались своим играм, наслаждаясь свободой на лоне природы. Их безудержно ликующее, близкое к абсолютному счастье, продолжалось до первого зова, доносящегося издалека подобно угрожающим раскатам дальнего грома: «Коля, домой! Стасик, домой! Андрюша, домой!»
В самом конце лета Колька Чубайс внёс предложение причислить к бледнолицым двух строптивых девчонок, Катьку и Таньку, за то, что они слишком много воображают. «Катька в особенности!» – негодовал юный мачо. Она, дочь известного советского композитора, который некогда купил дачу у вдовы покинувшего мир генерала-авиатора, училась в элитной английской спец-школе, и дополнительно занималась музыкой, танцами и изобразительным исскуством. Матери Катьки и Таньки были подругами. Они вместе служили в театре им. Вахтангова. По рекомендации подруги, Танькина родительница уже много лет подряд снимала комнаты у Борисовых, участок которых граничил с композиторским. Таньку ребята называли рыжей за цвет волос, а Катьку – нотным станом, подчёркивая, таким образом, её худобу, рослость и принадлежность к загадочному и таинственному миру музыки. Раньше девочки тоже приходили на плешку, и хоть и не часто, но принимали участие в шумных играх, но с позапрошлого года, когда в их крови активно заработал эстроген, вызывая соответствующие изменения, в результате которых тела девчонок стали приобретать женские признаки. Когда у них алыми бутонами набухли соски и начались критические дни, они перестали появляться на плешке. В результате этих изменений, отношения с мальчишками осложнились. Общение потеряло простоту: в тоне девчонок (в особенности у Катьки) появилась резкость, заносчивость, спесь и отчуждённость. Ребята не догадывались о сложности психофизиологических процессов в телах и душах молодых барышень и по своей наивности и неопытности думали, что девчонки просто воображают. Однако этот разрыв с компанией на плешке вовсе не означал разрыва вообще. Просто отношения становились другими и приобретали иной характер. Пубертатные изменения, хотя немного позже, коснулись и мальчишек, что, в конце концов, привело к естественному результату: Филипп почувствовал себя влюблённым в Катьку, а Стас – в Таньку. Филипп почти не скрывал своей страсти, хотя и не афишировал её перед друзьями, а Стас сделал абсолютной тайной. Только Филиппу он под большим секретом раскрыл своё сердце в конце прошлого лета.
Один жуткий женоненавистник Колька Чубайс девчонок не переваривал как класс. Он вообще не хотел, чтобы девчонки шлялись на плешку. Когда малолетние представительницы противоположного пола появлялись здесь, Чубайс становился злым и агрессивным. Он пренебрежительно обзывал их мелюзгой, всячески гнобил и шугал.
* * *
Двоюродный брат Филиппа, двенадцатилетний Жорик, бойкий, худощавый, но довольно-таки рослый для своего возраста подросток, старался во всём подражать своему старшему кузену. Филипп с ранних лет был его кумиром и авторитетом. Жорик старался копировать его от манеры говорить до жестов и привычек. Однако подражание это не всегда получалось удачным и уместным. Жорик учился во французской спецшколе и очень сносно болтал по-французски. «Три Мушкетёра» и «Маленького Принца» он прочитал в подлиннике, но особым шиком было то, что он умел бойко сквернословить на языке Жан-Жака Руссо и Стендаля. «Французский мат» звучал абсолютно также как и весь остальной французский язык, раскатисто-гортанно и красиво, но, казалось, скрывалось в этих изысканно звучащих оборотах какое-то изощрённое светское коварство, какая-то зловещая тайная энергетика. Жорик уверенно утверждал, что его папа, Соломон Израилевич Лурье (синхронный переводчик по профессии) настоящий подлинный француз – потомок бравого капитана – драгуна наполеоновской армии, навсегда оставшегося в России. Он также уверял, что в эпоху октябрьской революции Лурье были вынуждены ликвидировать из своей фамилии приставочку «de», свидетельствующую об аристократическом происхождении. Французский язык для Соломона Израилевича действительно был профильным и он считался профессионалом экстра-класса. Он любил свой предмет и, бывая во Франции, привозил оттуда разные любопытные вещички. Однако не всё французкое пользовалось успехом у членов большой семьи: стоящий почти полтысячи франков grand cru бабушка Юля называла кислятиной, а когда однажды Лурье с гордым видом распотрошил упаковку очень дорогого французского сыра, то всех присутствующих буквально затрясло от тошноты, вызванной неимоверным зловонием, которое тутже распространилось по комнате от невзрачной сырной головки, похожей на заплесневелую хоккейную шайбу. Один только Жорик вкушал это лакомство с неописуемым наслаждением. Младшая сестрёнка Жорика, Жанка, восьми лет, тоже проводила лето на даче. Она была девчонкой живой, с характером, и отличалась ужасным любопытством.
Для бабушки Юли и дедушки Георгия Дмитриевича, старшей дочерью которых была мать Филиппа, а младшей – мать Жорика и Жанки, предстоящим летом ожидались некоторые перемены. Прошлые годы за детьми присматривала Марфа Арсеньевна. Всё три летних месяца она проводила на даче, и, несмотря на преклонный возраст, справлялась с шумной и непоседливой троицей. Бабушка Юля иногда приезжала ей помогать. Но теперь, когда Марфы Арсеньевны не стало, бабушка Юля отважилась на подвиг: оставив дедушку в Москве одного, пожертвовала его судьбой ради внуков. Дело в том, что Георгий Дмитриевич, нуждался в опеке ничуть не меньше чем дети, и ему очень не хотелось оставаться в Москве одному без супруги. Поэтому он решил иногда приезжать на дачу по вечерам после работы и на выходные. В начале июня он даже взял двухнедельный отпуск, чтобы провести его в Подмосковье. Обычно дедушка в сентябре на целый месяц улетал в Сочи. Но на этот раз он разбил свой отпуск на две равные части, оставив на осень только две недели.
После обеда Филипп с Жориком собрались на плешку. Заметив, что братья уходят, Жанка тоже выразила желание составить им компанию, но Жорик приказал ей очень грозно, чтобы она оставалась дома.
- Нечего тебе делать на плешке в компании взрослых ребят! – сказал он нарочито строго.
Жанкины глазки тут же засеребрились росой, но она ничего не сказала, потому что Жорика побаивалась. Девочка было оборотила свой увлажнённый мольбою взор на Филиппа, который относился к ней гораздо снисходительнее, но он, улыбнувшись ей ласково, только дипломатично пожал плечами. Филипп не хотел встревать в отношения брата с сестрой и дискредитировать авторитет Жорика. Поняв, что не получила поддержки покровителя, Жанка, гордо вздёрнув носик-кнопку, схватила со стула куклу и ушла, громко хлопнув дверью. Она не стала прибегать к помощи бабушки Юли, как поступала обычно в подобных ситуациях, хотя даже бабушка Юля не всегда могла помочь – Жорик обладал поистине инфернальным упрямством.
По пути зашли за Чубайсом. Колька сидел на скамейке во дворе. Перед ним на окрашенном свежей зелёной масляной краской столике лежала раскрытая школьная двухкопеечная тетрадка в клетку. Колька сидел, задумавшись, и делал наброски старым, коротким, но остро заточенным простым карандашиком. Когда ребята подошли, он поспешно закрыл тетрадку. На лавке рядом с ним валялась рогатка, а на поясе висел холщёвый подсумок. Вид у Кольки был какой-то озабоченный. Но ребята этого не заметили.
Никак математикой занимаешься? – спросил Филипп с лёгким сарказмом.
Или русским? – осведомился Жорик, подражая иронии двоюродного брата.
Вот ещё! Зачем мне эти глупости? Тут дело посерьёзнее…
Колька будто и не заметил насмешек своих товарищей.
Неужели ракету задумал смастерить? – поинтересовался Филипп, продолжая дружелюбно, но саркастически улыбаться приятелю.
Нет. Как-нибудь потом расскажу, – суховато отрезал Чубайс.
Allons ; la плешк;, Nicolas! – предложил Жорик, произнеся слово «плешка» на французский манер, ударив последний слог.
Чубайс взял тетрадку и скрылся в доме. Он вернулся через пару минут. Лицо мальчишки несло на себе всё ту же мрачновато-озабоченную печать. Когда они втроём пришли на место их постоянного сбора (сейчас бы сказали – тусовки), то застали там Стаса, сидевшего за столом в одиночестве и болтавшего ногами под музыку. Перед ним на столе стоял небольшой старенький магнитофон «Электроника 302», который с хрипотцой и затяжками воспроизводил музыку «Бони М». Ребята присоединились к приятелю.
- Ну что, краснокожие братья, – громко и торжественно воскликнул Филипп – предлагаю начать первый в этом году совет племени ДИПОСОСЭ.
- Андрюха Лагновский ещё не приехал, – протестующе заявил Чубайс.
- И Кирилла тоже нет, – добавил Жорик.
- Андрей на сборах, – откликнулся Филипп, – его мама сказала, что он ещё две недели пробудет в спортивном лагере, а Кирюха в этом году ваще не приедет. На юга укатил. Давайте пока без них.
- Я против! – возразил Чубайс.
- Почему?
- Хреново это как-то не полным составом начинать!
- Ну что нам ещё две недели ждать?
- А куда спешить? У нас ещё всё лето впереди!
- Ну, хорошо, давайте проголосуем. Кто за то, чтобы начать пока без Андрюхи, не полным составом?
Все ребята сразу вскинули руки в едином порыве, только Чубайс, несколько поколебавшись, нехотя, полувозвысил свою длань на некоторую не совсем отчётливую высоту между «за» и «против».
- Единогласно. Тогда начинаем…
- Обожди, вождь, надо сперва принести жертву нашим великим индейским богам! – воскликнул Колька.
Он соскочил со скамейки и стал возводить алтарь-жертвенник у толстого старого елового пня. Собрав хворост в небольшую кучку, он подпалил его и разжёг огонь. Мальчишки окружили костерок. Когда оранжевые языки пламени жарко затанцевали в тени елей, Чубайс торжественно извлёк из холщёвой сумки огромную пузатую длинноногую дохлую лягушку.
- Это что такое? – спросил Филипп удивлённо.
- Жертва! – угрюмо и торжественно ответил Колька.
- Ты чё, её убил?
- Не убил, а подстрелил на охоте.
- Как это?
- Из рогатки.
Лягушка была принесена в жертву богам. Её холодную тушку Колька придал огню торжественно и мрачно, нарочито медленно, погрузив в жаркое ярко-оранжевое пламя, которое жадно поглотило труп. Он раздулся и лопнул, издав глухой, но громкий звук, затем ужарился и, обуглившись, почернел.
- Hooray! Hooray! It's a holy holy day! – хрипела на столе потёртая «Электроника 302», имитируя певучих темнокожих ямайских соловьёв.
Ребята весело приплясывали, наблюдая маленький лягушачий холокост, исполняя что-то наподобие ритуального танца.
Закончив акт жертвоприношения, вождь и старейшины племени ДИПОСОСЭ снова собрались за столом.
- Скажи, брат мой, Виннету, сын великого Инчу Чуна, – начал Филипп, обратившись к Стасу, которого ещё в прошлом году назначил своим заместителем, с нарочитым торжественным пафосом, положив свою руку ему на плечо, – целесообразно ли нам продолжать войну с бледнолицыми? Или лучше зароем боевые томагавки и выкурим с ними трубку мира?
Ни у кого из пацанов не получалось так классно пародировать высокопарный индейский разговорный стиль как у Филиппа. Все остальные, так или иначе, пытаясь подражать его манере, всё равно, говорили как обыкновенные пацаны-дачники.
- Я думаю, рано ещё нам зарывать наши боевые томагавки, брат мой Большой Змей! – ответил Стас серьёзно.
- Ты прав, брат! Я тоже охотно продолжу войну с бледнолицыми, однако воевать с представительницами слабого пола, верный мой Виннету, нахожу недостойным, тем более, что наши сердца порой испытывают к ним непростительную слабость!
- Ты хочешь сказать, Большой Змей, что отныне бледнолицая по прозвищу Нотный Стан сможет чувствовать себя в прерии в безопасности?
- Ты как всегда прав, брат мой Виннету, но неужели бледнолицая с волосами цвета пламени, которое только что увенчало короткую жизнь убогой твари, будет и дальше опасаться, что отравленная стрела, выпущенная из упругого лука твоей меткой рукой, пронзит её сердце ядом смертоносной курары?
От избытка эмоций Стас густо покраснел, но, стараясь сохранять спокойствие, произнёс:
- Я не знаю … но полностью поддерживаю тебя, брат.
- Ну, с девчонками это вы как хотите! – вмешался Чубайс, – сами выясняйте с ними свои отношения! А у меня своя война! Я ещё не отомстил Дикому Рыжему Ягару за причинённые мне оскорбления и увечья! Но я это сделаю! Непременно!
После похищения Кармен и стычки с рыжим котом Колька своей кровью из ран на руке поклялся, что отомстит врагу. Таким образом, хитрому и коварному зверю тоже была объявлена война.
- Ну, отомсти, отомсти, брат Оцеола! Мститель ты наш неуловимый! – стал подначивать Кольку Стас.
- И чё, думаешь, не отомщу?! – взвился задетый за живое Чубайс.
- Давайте лучше объявим войну грязным деревенским шакалам! – громко пискнул Жорик тоненьким, ещё не начавшим ломаться голоском.
- Чем же они тебе, дорогой брат, Зоркий Сокол, помешали? – спросил кузена Филлип.
- Да разъездились тут на своих мотоциклах, житья от них нет никакого! – важничая, проговорил Жорик, – sales enculeurs!
Вместо высокопарного «индейского наречия» из уст подростка звучало невольное подражание речи бабушки Юли, которая терпеть не могла треска мотоциклетных моторов. Когда деревенские парни на своих железных скакунах шумно бороздили Солнечную улицу, она буквально приходила в состояние яростного бешенства и разражалась в адрес бессовестных возмутителей спокойствия неистовыми проклятиями. Однако финал своего заявления Жорик эффектно «укарасил» смачной французской площадной бранью.
Пафосный разговор старейшин вскоре перешёл в обычную ребячью болтовню.
- Так ты эту лягу прям из рогатки подстрелил? – не без восхищения спросил Стас у Кольки.
- Ты что, не веришь?
- Ну-ка, покажь-ка рогаточку!
Стас взял рогатку Чубайса, повертел её так и сяк, восторженно оглядывая несложное изделие, сделанное, однако на уровне почти профессиональном.
- Да, хороша! Сам сделал?
- А-то кто ж?
- Хороша!
Стас взялся за кожеток и попробовал оттянуть жгут.
- Тугая, блин. Дашь стрельнуть?
- Бери. Но с тебя две конфеты.
- Ладно.
Колька достал из кармана маленький блестящий стальной шарик и протянул Стасу. Тот, вложив шарик в кожеток, оттянул тетиву и, направив рогатку высоко вверх, выстрелил. Пулька, чиркнув в листве, маленькой звёздочкой сверкнула в солнечных лучах высоко в небе и мгновенно исчезла.
- Ух, ты! Здорово, даже не видно.
Потом по очереди стреляли остальные. «Классно! Здорово!» – раздавались восторженные возгласы пацанов. Ребятам нравилось Колькино изделие, несмотря на то, что теперь все были должны ему по две конфеты на брата, но самого конструктора-изготовителя как будто не трогали комплименты друзей, и, казалось, они вовсе не радовали его. Наконец, он взял свою рогатку и, небрежно повертев её в руках, мрачновато заключил:
- Нет, это не то. Фигня – не оружие! Баловство!
Ребята посмотрели на него с недоумением. Никто не проронил ни слова. По их мнению, рогатка была просто замечательной. Мальчишки не понимали, почему Колька недоволен и не догадывались, что нечто серьёзное происходит в голове юного изобретателя.
А знаете что, пацаны, – воскликнул Стас с выражением лица полным интриги – я тут недавно статью читал в журнале … про ЭВМ! Пишут, что эта отрасль науки активно развивается в Японии и США…
Чё за ЭВМ? – спросил Жорик.
Электронно-вычислительная машина – ответил кузену Филипп – можно сказать, исскуственный мозг!
А ещё там пишут, что скоро эти машины, которые сейчас огромные, будут постепенно становиться всё меньше и меньше, и в начале 21-го века в каждом доме будет стоять такая машина, и что с её помошью можно будет получать разную информацию со всех точек земного шара, читать книги, смотреть фильмы, а также говорить, и видеть друг друга на огромном расстоянии!
Да ладно тебе, брехать-то! – сказал Чубайс, – скоро начнётся третья мировая атомная война и нас вообще никого не будет.
Стас достал из кармана старенькую колоду карт, перетасовал и стал раскидывать. Ребята с шумным азартом перекинулись в дурачка. После первого круга в дураках остался Колька. Он жутко не любил проигрывать – насупился и недовольно забрюзжал. Во второй игре фортуна отвернулась от Филиппа, но ему было абсолютно всё равно. Он усмехнулся, собрал карты в колоду, перетасовал её и стал сдавать. Следующий кон проиграл Жорик, который расстроился, но попробовал притвориться равнодушным.
- Ну, что, мусью Жорж, рановато видимо тебе ещё выходить на тропу войны с деревенскими мотоциклистами, – съязвил Колька, – они с дурачками не воюют!
Жорик обиделся и надулся.
- Давайте-ка лучше в ножички сыграем! – предложил Филипп.
- Oui, c’est une tr;s bonne id;e! – поддержал Жорик кузена по-французски, –Joyons au couteau!
Вождь племени ДИПОСОСЭ достал из кармана небольшой перочинный ножик, подошёл к небольшому вытоптанному кусочку голой земли на полянке и, очертив круг, разбил его на две равные части.
- Кто со мной?
Филипп очень хорошо кидал ножик. В этом искусстве с ним мог сравниться только Андрей Лагновский. Вышел Колька. Проиграл.
- Ну, чё, – мстительно заявил Жорик, – as-tu perdu, mon cher ami ? Чтобы отомстить Рыжему Ягуару надо выучиться получше метать ножичек.
- Извольте-ка заткнуться, мусью де Лурье, … бите зэ-эр! – парировал Чубайс.
Время шло быстро. Тихий летний вечер опускался над дачным посёлком. Уставшее за день Солнце медленно и плавно приближалось к неведомой колыбели за линией горизонта на западной стороне. Воздух охлаждался после дневного пекла. Ребята снова разожгли костерок, потухший у священного алтаря. И только он стал разгораться, издалека донесся первый нежно-требовательный материнский крик: «Коля, домой!». Чубайс, скорчив весьма недовольную мину, буркнул что-то невнятное, схватил свою рогатку, засунул её под курточку и побрёл восвояси. Затем ушёл Стас, хотя его никто не звал.
Жорик всё ещё продолжал колдовать у костра, пытаясь раздуть тлевшие у толстого елового пня угольки, когда на опустевшую плешку пришла бабушка Юля. Она стала бранить внуков за костёр и, к страшному разочарованию Жорика, потушила его, залив огонь водой, набранной в старую валявшуюся здесь же консервную банку из лужицы, причитая, и повторяя снова и снова, что огонь может стать причиной ужасного лесного пожара. Затем она, словно пастырь, погнала своих ягнят домой, где их ждал вкусный, начинающий уже остывать ужин, приготовленный из привезённых из Москвы продуктов.
* * *
После ужина Жорик отважно заявил, что готов возвратиться на плешку, но бабушка Юля так строго прикрикнула на него, что он, едва не разревевшись, насупился и удалился в детскую. Филипп, не рассчитывавший на снисхождение, последовал за ним спустя некоторое время. Когда он вошёл в комнату, его двоюродный братец уже лежал в кровати с недовольным выражением лица и молчал.
- Сохраняй в сердце спокойствие, брат Зоркий Сокол! Хладнокровие и уверенность спасают честь воина! – медленно растягивая слова, и, поокивая словно поп, сказал Филипп с нарочито серьёзной гримасой на лице.
Жорик в ответ, буркнув что-то невнятное по-французски, отвернулся лицом к стенке. Подойдя к книжной полке, Филипп задумался. Прямо перед ним темнел потрёпанный корешок книги под названием «Человек на крыльях», которую он не дочитал в прошлом году. Сей научно-популярный труд нескольких соавторов был посвящён истории и развитию мировой авиации и космонавтики. В интересной, увлекательной форме здесь была представлена история возникновения летательных аппаратов, начиная с легенды о Дедале и Икаре, описаны первые попытки человека преодолеть могучую силу земного притяжения, современные летательные аппараты, а также устремлён взгляд в будущее. Однако ему вдруг захотелось взять оттуда другую книгу, которая уже давно привлекала его внимание. На вид это была самая обыкновенная среднего формата книжица, в неяркой светло-серой обложке. На корешке большими позолоченными буквами было написано название «Библейские сказания». Не сознавая причины, Филипп давно ей заинтересовался, но руки всё никак не доходили взять с полки и раскрыть. Сегодня, наконец, пробил час. Юноша разделся, улёгся на кровать и раскрыл книгу. Пролистав, не читая две первые статьи, одна из которых называлась вступлением, а другая «к советскому читателю», он остановился на странице, которую украшала большая чёрно-белая иллюстрация. Это было изображение каких-то старинных красивых парадных дверей или даже ворот, каждая створка которых была украшена пятью квадратными барельефами. Что изображал каждый из них разобрать, тем не менее, было трудно. Видно было, что это были люди, дворцы и природные ландшафты. Мальчик с каким-то необычным восторгом смотрел на эти ворота, словно стоя перед входом в таинственный и неведомый мир. С трепетом ощущая торжественность момента, он будто бы открыл их и вошёл внутрь книги-храма. На следующей странице крупными буквами стояло только название главы или части: «ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА ДО ВАВИЛОНСКОЙ БАШНИ». Перелистнув и её, он наконец-то добрался до текста. Сотворение Мира – гласило заглавие. «Вначале бог создал небо и землю. Земля была бесформенна, пустынна и погружена в вечный мрак…» – прочитал он первые строки. То, что было написано дальше, напоминало сказку или легенду, но речь шла не о чём-нибудь частном, а о том, как бог создал небо, землю моря и океаны, животных, птиц и человека по образу своему и подобию.
Следующий абзац, находившийся на этой же странице, назывался Адам и Ева в раю. Написанное показалась юноше очень любопытным, а главное, он, пробегая по строкам, туманно осознавал, что описанные события как будто уже знакомы ему откуда-то. Каким-то милым теплом повеяло в его юной душе, что-то приятно-знакомое, как будто из глубокого детства, но он не мог ни понять, ни вспомнить…
Механическая кукушка, живущая в стареньких часах-ходиках, висящих на стене в столовой, с двумя чугунными гирьками на длинных тонких стальных цепочках, негромко прокуковала двенадцать раз, возвестив о том, что наступила полночь. Филипп закрыл книгу, и некоторое время лежал на кровати, молча, задумчиво глядя перед собой. Затем встал, взял фонарик, и потихонечку вышел в коридор, освещая свой путь желтоватым лучом света. Он подошёл к входной двери и вышел из дома на крыльцо. Вокруг было темно. Где-то вдали прогудела запоздалая электричка. В кустах смородины застрекотал сверчок. На аллее тускло горел уличный фонарь, выделяя небольшое светлое пятно вокруг столба. Филипп поднял голову и посмотрел на небо. Каким прекрасным казался ему этот иссиня-чёрный бархат вечного небосвода с яркими блёстками звёзд! Тонкий желтоватый месяц, словно колыбель висел в небе на южной стороне на невидимых нитях. Он лежал почти горизонтально прогибом вниз. Филипп задумался, созерцая звёзды. Он знал их. Вот ярко-голубой Сириус, а вот Альтаир. Небесный ковш Большой Медведицы, Кассиопея, Волопас. Бледная дорожка Млечного пути рассекла небо надвое. «Наверняка там, – подумал юноша – в необъятных глубинах небесной пучины, есть иные миры. Может быть, где-то бесконечно далеко на ночной стороне маленькой зелёной планетки стоит на крылечке инопланетная девчонка и точно также задумчиво смотрит в небо…»
Утром Филипп проснулся рано. Жорик всё ещё спал, отвернувшись к стене, сладко и невнятно что-то бурча себе под нос и посапывая во сне. Филипп сел за стол, достал из ящика тетрадку, взял ручку и принялся писать, старательно выводя строку за строкой.
Самсон ЭВР в Вавилонской башне на Ганимеде
Сильно сплюснутый шар корпуса «Фаэтона» - нового исследовательского звездолёта, ярко блестит полированным гиперпрочным плюнхом – металлом, открытым совсем недавно. Его прочность протрясающая – лист толщиной с волос не смогла бы пробить даже крупнокалиберная пушка, которыми воевали наши предки пару тысяч лет тому назад. А толщина стенок корабельного корпуса почти полметра! В сочетании с защитным полем – это делает его почти неуязвимым. Корабль стоит под прозрачным колпаком в специальной шахте. День и ночь бригада инженеров и техников в ярких оранжевых костюмах, несколько напоминающих первые скафандры, в которых первые люди покоряли космос, копошатся у корабля. Звездолёт должен ровно через месяц стартовать отсюда, с Ганимеда – самого крупного из спутников Юпитера.
Огромный зал располагается на крыше гигантского, почти километровой высоты небоскрёба – центра звездоплавания и астронавтики. Сквозь куполообразный прозрачный свод, сделаный из толстого сверхпрочного материала, внешне напоминающего стекло, но более тёмного и чрезвычайно прочного, выдерживающего даже при выключенном защитном поле попадание небольшого метеорита (такие булыжники мчатся по космосу со скоростью десятки километров в секунду и могут легко прошибать толстый стальной лист) хорошо видно чёрное, усыпанное звёздами, небо, добрую половину которого занимает ярко-оранжевый полосатый диск огромной планеты. В этом здании расположены бюро разных комитетов и представительств по межзвёздным перевозкам и сопутствующих организаций, а также гостиницы для астронавтов. С километровой высоты на многие десятки километров видны, освещённые яркими огнями прожекторов, космические базы и стартовые площадки. Время от времени, озаряя окрестность ярким голубоватым пламенем, свечой в небо уходит очередной звездолёт.
Глеб Носмас, командир будущего экипажа «Фаэтона» - бывалый звездолётчик. Как говорили в былые времена – морской … то есть космический волк. У него на счету уже с десяток космических экспедиций. Среди звездолётчиков ходят слухи о его невиданной физической силе, отваге и даже грубости. Легенды также ходят о его манере говорить. Он часто употребляет почти забытую в наши времена лексику и силён на оригинальные шутки и афоризмы. Кроме того, ходят легенды о небывалой любвеобильности Носмаса и о его бурных романах, в том числе с представительницами иных цивилизаций. Так, например, говорят, что Носмас один раз едва ноги унёс от одной инопланетной королевы – разумной синекожей пятирукой и трёхногой рептилии, которая влюбилась в него по самые уши, которые были у неё как у слона. Она ужасно захотела женить на себе экзотического звездоплавателя, чтобы тот пополнил ряды её многочисленного гарема (на той планете царил матриархат и многомужество).
Сегодня мне выпала удача познакомиться с этим колоссальным парнем. Мне предстоит собеседование с Глебом. Он ждёт меня за столиком под прозрачным куполом. Подхожу. Высокий, загорелый, атлетически сложенный человек лет сорока – обладатель опасной для слабого пола широкой белозубой улыбки, его длинные волосы, которые он, говорят, никогда не стрижёт, собраны в пучок … и рокочущего баритона сотрясающего стены, пружинисто и энергично поднимается, почти вскакивает с белого мягкого кресла, протягивая мне крепкую жилистую руку. В моду снова входит рукопожатие, этот жест земляне забыли на тысячу лет, но капризная, словно светская львица, абсолютно непредсказуемая мода, не умершая даже при коммунизме Эры Встретившихся Рук вновь извлекает из пронафталинненного сундука прошлого этот старый добрый жест приветствия. Командир внимательно меня оглядывает и, выдержав некоторую паузу, дружелюбно говорит:
- Полночи изучал твоё досье, братан. Очень любопытно. Очень! Скажу прямо: давно не приходилось видеть столь безупречного. Но тебе сам бог велел – практически все твои предки связаны с космосом … раньше это называли династией. Твоя мать была отличным астронавтом!
- Вы знали мою … маму? – вырывается из моих уст возглас удивления.
- Послушай, Фил, - бывалый астронавт спокойно и совсем по-дружески опускает свою тяжёлую мускулистую длань мне на плечо, – чё ты мне всё выкаешь? Давай-ка перейдём на ты!
Моё Сердце радостно трепещет и бьётся в груди словно птица. Отец предупреждал меня о том, что переход на ты это верный признак симпатии со стороны Глеба и что при огромном конкурсе, который был при зачислении в команду «Фаэтона» было очень хорошим признаком.
- Лично я не был знаком с твоей маменькой, Фил, но о ней много говорили тогда. Чек Пойнт, мой корефан, был в её экипаже в том роковом полёте.
- Ну, дела! Неужели вы знаете Чека?
- Мы же перешли на ты, Фил! Конечно, я знаю его.
- Простите …товарищ командир, то есть прости…
- Гм, старина Пойнт! - Глеб мечтательно улыбается – да, ещё как знаю! Мы с ним одну школу заканчивали, а потом ещё не один пуд космической соли схавали!
- Да, да, мама летала с ним в три экспедиции. Последняя стала роковой … её не стало … (чувствую, что мои глаза наполняются слезами). Чек иногда звонит отцу. Бывает у нас. Он очень хороший человек…
- Да, да, Чек – славный пацан, – воскликнул Глеб, – я, к сожалению, не имел чести быть знакомым с твоим батюшкой, Фил, но он – колоссальная фигура! Его вклад в астронавтику в полном объёме оценят только наши потомки, когда всё то, что он разработал теоретически войдёт в наш космический обиход. Реальная величина межгалактического масштаба!
- Спасибо вам… то есть … тебе…
- За что? – брови Глеба удивлённо выгнули мохнатые спинки.
- Приятно слышать столько лестного про свою семью.
- Это вовсе не лесть, Фил, это правда и, прости за банальность, такое положение только налагает на тебя высокую ответственность. Тебе надо достойно продолжать … короче, давай к делу, Фил! Мы звездолётчики ведь народ совсем не сентиментальный. Это только в романах нас изображают нас такими романтиками – небесными шевалье. На самом деле мы сугубые брутальные прагматики. Космос не любит сантиментов – там, знаешь, надо быстро решения принимать. И работать. А работы там уйма – Глеб тычет указательным пальцем в прозрачный купол над нами - работы тяжёлой и опасной. Можно сказать, что мы потомки солдат, военных лётчиков и моряков. Так что сантименты мы оставляем нашим сухопутным братьям и сёстрам – тем, кто, оставаясь на земле, пишет о нас книжки и снимает фильмы. Итак, у меня есть к тебе несколько вопросов по существу, но я жду ещё одного человека…
Вдруг я замечаю, что глаза Глеба заискрились, он встаёт с кресла и, огланувшись, я вижу, что к нам подходит черноволосая девушка…
- А вот и она! – восклецает Глеб.
Я смотрю на девушку. Огромные кошачьи зеленые глаза впечатляют меня чрезвычайно. Чувствую какой-то неведомый раньше импульс в душе. Это и радость, и смятение, и робость, и … не знаю как описать … какое-то новое приятное чувство, одним словом, целый вихрь разных эмоций. Глеб крепко пожимает ей руку, а затем, указав на меня, представляет нас друг другу:
- Знакомьтесь. Это Фил Талиф, а это Фай Гитис.
- Присаживайся, Фай, – говорит Глеб, указывая ей на удобное белые кресла которых как раз три у столика в баре – «Фаэтон» всё ещё торчит на верфи, но остались последние штрихи. Его собрали-то всего за три месяца – срок практически рекордный. Для иных кораблей постройка занимает год и более. Звездолёт уже готов к полётам и сдаёт последние экзамены и тесты перед стартом. Это представитель нового поколения ЗПЛ (звездолёт прямого луча), который не только обладает более мощными по сравнению с предыдущими моделями, практически бесшумными движками, но, кроме того, на него установлена первоклассная суперсовременная аппаратура ориентирования в сложном, спиралевидном мегапространстве. Свежайшими технологическими разработками разных центров не только Великого Кольца, но и коллег из М-31 и Туманности Андромеды оборудован наш борт. Однако сам корабль отнюдь не велик. Он скорее даже карлик, как, впрочем, и все исследовательские аппараты. Я, конечно, не пытаюсь сравнить наш «Фаэтон» с гигантскими транспортными ЗПЛ, бороздящими нуль-пространство с сотнями тысяч тонн грузов на бортах, или шикарными межзвёздными лайнерами-вуаяжёрами. Но наше судно будет даже несколько компактней по сравнению со сравнительно небольшими исследовательскими звездолётами. Однако мал золотник – да дорог! Экипажу «Фаэтона» в составе тринадцати членов, десяти человек и трёх роботов-андроидов, предстоит исследовать дальний рукав Галактики Млечный Путь, остающийся одним из немногих тёмных пятен на его карте. Этот участок с Земли не был виден и был вообще удалён от мыслящих центров МП. Звёзд там немного…
* * *
- Филипп, ты, оказывается, уже не спишь? – удивлённо прошептала бабушка Юля, заглядывая в спальню – Занимаешься? Молодец! Прервись-ка, пожалуйста, на минуточку, да сходи-ка, набери воды. А то вёдра совсем пустые стоят.
- Хорошо, ба.
Филипп встал, убрал тетрадку в нижний ящик стола и отправился на кухню, которая благоухала вкусным запахом жареного лука. Бабушка уже хлопотала у плиты, готовя завтрак. Два пустых эмалированных ведра стояли у двери.
- Иди за водой, а потом надо уже и Георгия с Жанкой будить.
- А дед где?
- Да, пошёл в дом отдыха, с комендантом поговорить хочет.
- О чём, ба?
- Да я и сама не знаю. Дед ваш такой скрытный!
Аккуратно прикрыв за собой кокетливо скрипнувшую калитку, Филипп пошёл вдоль по Солнечной улице. Откуда-то издалека, со стороны дома отдыха энергетиков, взбадривая ещё сонный утренний воздух, бравурным оптимизмом звучала песня: «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперёд от звезды до звезды. На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы…». В одной из соседних аллеек, на гладком свежезабетонированном фундаменте, рядом с рыжеватой от ржавчины чугунной крышкой люка возвышалась колонка. Филипп надавил рукой на рычаг, и, плеснув в одно из вёдер немножко воды, слегка ополоснул его. Затем, повесив ведро на крючок, снова надавил на рычаг, пока он не зафиксировался. Толстая прозрачная струя ледяной воды из глубокой артезианской скважины хлынула в ёмкость и быстро заполнила её. Однако пока вода, журча и пенясь, будто бы играя сама с собой, наполняла ведро, скорые мысли юноши успели слетать в яркую и неведомую страну мечтаний. Они снова пронеслись над колоссальным воображаемым космодромом будущего, освещённым яркими огнями, над стартовыми площадками, в которых люди вместе с умными машинами готовили к новым стартам звездолёты, над огромным зданием центра звездоплавания, под сферическим прозрачным колпаком которого за столиком сидела черноволосая зеленоглазая девушка и, так же как и он, мечтала о будущем.
Когда Филипп, до боли напрягая свои непривычные к тяжёлой работе плечи, нёс полные вёдра воды обратно, навстречу ему по Солнечной улице не спеша двигалась подвода, запряжённая гривастой лошадёнкой бурой масти. Рядом семенил огромный полупородистый пёс по кличке Осман. На телеге лежал сноп свежего сена и стоял толстобрюхий сорокалитровый алюминиевый бидон. Рядом с ним примостилась пара плетёных корзин. На краю подводы, свесив ноги, и, держа в руках вожжи, сидел небольшого роста седой мужичок в начищенных до идеального блеска хромовых офицерских сапогах, в черных брюках, пиджаке и соломенной шляпе.
- Здравствуйте, Алексей Михалыч, – учтиво поздоровался Филипп с мужичком и, с облегчением поставив вёдра на асфальт, потрепал холку флегматичного Османа.
- Здравствуй, Филипп. Твоей бабушке что нужно: молочка, сметанки, или яичек свеженьких?
- Не знаю. Сейчас пойду, спрошу.
Через минуту бабушка Юля уже бойко торговалась с мужиком в соломенной шляпе.
- По чём яички, Михалыч?
- По пятнадцать копеечек, хозяюшка!
- Что, штучка?
- Да.
- Не дорого ли берёшь, хозяин?
- Да вы посмотрите, хозяюшка, какие яички-то: крупненькие, свеженькие, вкусные, только что из-под курочки вынул!
Хозяин подводы протянул свою смуглую, крупную, мозолистую ладонь, на которой, словно в гнезде, белела пара яиц. Но это было совсем не в правилах бабушки Юли – уступать без торга. Попререкавшись с мужиком, отвоевав копеек тридцать, она унесла домой два десятка кое-где измазанных куриным помётом яиц, пакет белоснежного рассыпчатого деревенского творогу и трёхлитровую банку молока. Филипп снова подхватил вёдра и с ноющими от тяжкой ноши плечами плёлся за ней.
- Ох, и большущие же яйца у Алексея Михалыча! Скажи, Жан? – громко воскликнул, увидев товар, Жорик, на лице которого засияла «лисья» улыбка.
- Яйца-то у него большие, но сам он натуральный отпетый кулак-кулачище! – будто не замечая подвоха, парировала бабушка Юля голосом, не скрывающим раздражения.
- Бабушка, почему ты так говоришь? У него же всё такое вкусненькое и свеженькое, – возмущённо пропищала Жанка.
- Да, вкусное и свеженькое, но берёт втридорога! Цены какие ломит! А у самого три коровы, да лошадь в придачу! Он дом и себе, и сыну построил! Самый настоящий кулак-мироед!
Филипп внёс два ведра воды на кухню. Одно из них заняло своё место на небольшой старой выцветшей табуретке в углу. Из второго сразу наполнили водой старый рукомойник со звонкой металлической пипкой. Оставшуюся воду бабушка Юля вылила в большую кастрюлю и поставила на огонь подогреваться для мытья посуды.
- Молодец, спасибо, – сказала она Филиппу, – иди, теперь, завтракать садись. Жорка с Жанкой уже за столом.
Филипп вошёл в большую комнату. Громоздкий чёрный старый буфет, сооруженный из морёного дерева как будто на века, стоял у стены. Вдоль противоположной вытянулся большой древний, извергающий лёгкий, но неистребимый запах старья, диван с потрёпанными, во многих местах заштопанными подушками. Между буфетом и диваном – втиснулся обеденный стол, накрытый свежей клеёнкой, окружённый бригадой разных, старых, но крепких ещё стульев с заметными следами мелкого ремонта.
Жорик и Жанка словно две пташки сидели за столом рядом. Перед ними стояли две тарелки (перед Жориком – побольше, перед Жанкой – поменьше); в каждой из которых слегка дымилось светло-серое пятно геркулесовой каши. Дети очень похожими скептическими лицами сосредоточенно смотрели каждый на свою порцию, угрюмо молчали и бездействовали.
- Ну что размышляете, молодёжь? Хватит кочевряжиться! Давайте, ешьте скоренько! – прикрикнула на внуков бабушка Юля – А то сейчас дед ваш вернётся мне ещё его кормить!
Дети неохотно взялись за ложки. Жорик, однако, зыркнул на бабушку и недовольно пробурчал по-французски:
- Saloperie de gruau ! Je d;teste ;a !
Когда остатки каши практически исчезли с тарелок, раздался звонкий энергичный стук в дверь. Затем бодрый мужской голос донёсся из прихожей:
- Хозяевa-а! Войти можно?
- Заходите, – ответила бабушка громко.
В комнату вошёл мужчина лет пятидесяти, среднего роста, в яркой цветастой рубахе, чёрных поношенных брюках, и чёрных туфлях надетых на босу ногу. Правая штанина его брюк была прихвачена небольшой пластмассовой прищепкой. На загорелом, полном жизни лице выделялись чёрные густые сросшиеся брови и выразительные карие глаза, в которых светился ум, смешанный с характерным для южанина деловитым луквством.
- Здоровеньки булы! – сказал он бодро отчётливым малоросским выговором и, весело подмигнув детям, добавил – приятного аппетита золотой молодёжи!
Дети всё ещё продолжали, молча и угрюмо дожёвывать кашу, прихлёбывая сладким какао, и бабушка, нахмурившись, проговорила:
- А что надо сказать?
- Спаси-ибо, – равнодушно-дружным дуэтом пропели дети.
- Проходите, Афанасий Палыч, садитесь. Попейте-ка с нами чайку.
- Да нет, спасибо, чай я уже попил, вот, если что-нибудь покрепче предложите! Шучу. А что это я Георгия Димитрича не вижу?
- А он к вам пошёл. Вы разве не встретились?
- Нет.
- Значит, наверное, сейчас придёт.
В это время дедушка вошёл в столовую со стороны веранды. Афанасий Павлович шагнул ему навстречу и энергично пожал протянутую руку.
- Ну, здравствуй, Георгий Димитрич!
- Здравствуте, Афанасий Палыч.
Бабушка Юля, заметив, что дети, прикончив ниспосланный небесами завтрак, сидят за столом просто так и внимательно наблюдают за взрослыми, поспешила громким императивом шугануть их из-за стола:
- Изыдите, оглашенные!
Когда детвора покинула столовую, мужчины сели на диван. Бабушка Юля включила телевизор, подала горячего ароматного чаю и поставила на стол небольшую баночку очень вкусного вишнёвого варенья, хранившегося для особых случаев на самой высокой полке особого ящика буфета, запертого на ключ. Небольшую часть почти как мёд вязкой тёмно-пурпурной жидкости с перекатывающимися в ней, густо пропитанными сахаристым сиропом ягодами, она налила в небольшую стеклянную вазочку на длинной тонкой ножке и поставила на стол поближе к гостю. Небольшой экран старого «Рекорда» засиял голубоватым светом, и красивый мужской баритон диктора торжественно произнёс:
- Слово для доклада предоставляется генеральному секретарю коммунистической партии Советского Союза, председателю президиума Верховного совета СССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу.
На экране, под аплодисменты и овации многотысячной аудитории, появился пожилой человек в тёмном костюме, щедро усеянном золотыми звёздами орденов. Он не спеша встал за трибуну с государственным гербом, из которой торчало несколько набалдашников микрофонов и, надев очки, прокашлявшись, произнёс:
- Дорогие товарищи…
- Здра-авствуйте, – громко и саркастически приветствовал Афанасий Павлович появившегося на экране человека, слегка ему поклонившись.
В голубоватом зеркале экрана, медленно, с характерным гортанным гэ, заговорил свою речь генеральный секретарь.
Мужчины некоторое время, молча, созерцали лидера страны, наконец, Афанасий Павлович прервал паузу, негромко сказав:
- Ну шо, Георгий Димитриевич, обветшала наша верховная власть окончательно. Языком ворочит и то с ба-альшим трудом!
Георгий Дмитриевич, молча, пристально взглянул на собеседника.
- Управлять такой невероятно огромной страной как наша, дело ведь очень не простое, дорогой Афанасий Павлович! – сказал он спокойно, выдержав некоторую паузу.
- Да, так-то оно так, но зачем же за наш с вами счёт всех этих папуасов прикармливать? – возмущённо воскликнул комендант, – зачем целоваться и награждать орденами каких-то дикарей? Зачем всё это, скажи мне на милость, дорогой ты мой, Георгий Димитриевич? Скорей всего я, конечно, дурак и ни хрена в этом не разбираюсь, но нашему народу и так живётся не очень хорошо, а тут каких-то людоедов-африканцев нефтью да валютой обеспечивать! Мы их всех кормим, а царёк-то наш всё время с ними целуется и денег даёт на поддержку! А нам самим жрать почти что нечего! Раньше, при Иосифе Виссарионыче, чёрную икру-то свободно продавали! И мяса, и колбасы полно было в магазинах! Потом Хрущ сказал: культ личности! А теперь? Вот в Афганистан войска только что ввели, а зачем? Что мы там забыли? Ведь снова похоронки приходить станут и матери слезами рыдать и убиваться! Интернациональный долг! Твою мать, прости господи!
- Да, вы поймите, дорогой мой Афанасий Палыч, если не мы так другие. Мир разбит на два враждующих лагеря. И с той стороны ведь тоже большая работа кипит. Американцы, думаете, средств в политическую борьбу не инвестируют? Они огромные деньги тратят на поддержание угодного им порядка в сфере своих интересов. Если бы мы не ввели войска в Афганистан, через неделю там были бы уже янки!
- А ведь мы с ним земляки, Георгий Димитриевич! – задумчиво произнёс Афанасий Павлович, – я ведь тоже под Днепродзержинском родился! Романково – так моя родная деревня называлась. Ах, какие места у нас там красивые!
- Попейте лучше чайку, а то всё о политике, да о политике! – вмешалась бабушка Юля, – что вы решить-то можете? Без вас умников разберутся! Там не хуже вашего понимают что к чему!
Повисла долгая пауза, во время которой мужчины чаевничали. Афанасий Павлович наливал себе в блюдечко и смачно прихлёбывал чаек, прикусывая небольшим кусочком рафинада. Все молчали, только с экрана доносился голос старика, которому уже не легко было управляться с собственным языком:
- Мы идем навстречу эпохе, когда социализм, в тои или иной ее конкретной исторически обусловленной форме станет преобладающей общественной системой на земле, неся с собой мир, свободу, равенство и благосостояние всему трудовому человечеству. И это не утопия, не красивая мечта – это реальная перспектива. И ее ежедневно приближаем своим трудом и борьбой мы с вами, товарищи. Приближают своим трудом и борьбой миллионы наших современников. Это и есть продолжение дела, начатого октябрьской революцией.
- Афанасий Палыч, вы бы покушали моего сладенького вареньица из вишенок! – сказала бабушка Юля – сама варила.
- Спасибо хозяюшка, обязательно отведаю! – улыбнулся комендант, – а как там Верочка Антиповна поживает? Давненько я её что-то нэ бачив…
- Она в Москве, – ответила бабушка Юля, заинтригованно посмотрев на коменданта.
- Прывет ей обязательно от меня передавайте! Ах, какая красивая женщина! Чистое золото! Приезжала бы только почаще! – сказал Афанасий Павлович вдохновлено в его глазах засверкали опасные для противоположного пола искорки…
- Афанасий Палыч! – продолжил дедушка после зависшей принуждённой паузы, – я вот что хотел вам сказать. Наш сарай совсем уже плох стал. Опоры несущие – деревянные столбы здорово подгнили у основания. Стены на честном слове держатся – того гляди обрушатся.
Георгий Дмитриевич сделал паузу, глядя собеседнику прямо в глаза, и слегка улыбаясь.
- Ну, ну, я слушаю, – ответил Афанасий Павлович, и его лицо сразу стало очень серьёзным и напряжённым.
- Так вот, я хочу свои деньги вам заплатить, а вы мне парочку людей пришлите с материалом…
- Да шо ты, Георгий Димитрич! – маска на лице коменданта мгновенно переменилось на дружелюбную, – я тоби всё в лучшем виде сроблю! Тильки трошки обождать трэба.
- Да вот в том-то и дело, Афанасий Палыч, дорогой, что на «тильки трошки» у меня совсем времени нет. Я взял отпуск всего на две недели, а потом Юлия Гавриловна здесь одна с детьми останется. Я вам прямо сейчас тридцать рублей дам…
- Хорошо, Георгий Димитрич, я тогда тебе прям завтра людей с материалом пришлю.
- Добре, Афанасий Палыч, а с меня ещё и магарыч … после того как они всё сделают!
- Афанасий Павлович, – воскликнула бабушка Юля, до сего момента не встревавшая в разговор мужчин, – я вам обещаю, что как только наш сарай будет отремонтирован – я сразу передам Вере Антиповне ваш привет и обязательно приглашу её погостить.
Комендант не ответил на эту реплику, но бросил весьма красноречивый взгляд на бабушку Юлю.
- Спасибо вам, Афанасий Палыч! – сказал дедушка.
- Пока не за что, Димитрий Георгиевич.
- У меня ещё к вам вопрос, Афанасий Палыч. Там ничего не слышно о реконструкции нашего посёлка?
- Не знаю, Георгий Дмитриевич. В этом и следующем году точно ничего не будет. А там поглядим…
В это время в голубоватом свечении экрана главный человек страны заканчивал свою речь словами:
- Будем же всегда верны знамени великого октября – алому знамени революции. Пусть всё ярче сияют над миром свет бессмертных марксистко-ленинских идей. Да здравствует великий советский народ. Да здравствует наша великая партия – партия Ленина. Вперёд, к победе коммунизма!
Произнеся эту заключительную, насыщенную пафосом тираду своей речи, он, стоявший за трибуной, словно на пьедестале, энергично выбросил вперед свою ещё не совсем обессилевшую длань. Вся многотысячная аудитория в большом кремлёвском Дворце Съездов откликнулась на эти слова бурными аплодисментами. Люди встали со своих мест. Дружные рукоплескания и громкие выкрики слились в один громкий булькающий шум.
ИЮЛЬ
Две подружки, весело болтая и хихикая, шли по Солнечной улице. Слева по разогретому щедрым июльским солнцем асфальту пружинисто шагала белокурая, голубоглазая курносая девчонка тринадцати лет от роду – хорошенькая деревенская скороспелка. По светлому истоку жизни её несли крепкие неутомимые ножки, позолоченные загаром бёдра которых наполовину прикрывала синенькая юбочка. Уже заметно обрисовавшаяся, ранняя грудь оттопыривала белую пионерскую блузку с кармашками, застёгнутыми металлическими пуговицами. Справа, чуть позади, по обочине шла её ровесница подружка – долговязая некрасивая девушка, похожая на цаплю. Узкое лицо с длинным носом ещё больше придавало ей сходство с дикой болотной птицей.
Деревенские ребята рассекали на мопедах и мотоциклах асфальтовую ось Солнечной улицы, деревенские парни с девушками ходили на танцы в дом отдыха энергетиков, но деревенские девчонки-подростки редко появлялись здесь. Согласно неписаным законам, они не должны были шляться без крайней надобности по территории дачного посёлка. Но Люба, так звали белокурую девушку, уговорила свою подругу Аську пройтись по Солнечной улице под предлогом посмотреть, что идёт в клубе дома отдыха энергетиков. Однако на самом деле у Любы была иная цель, о которой она ни словом не обмолвилась со своей подругой. «Зачем? – подумала она – Всё равно не поймёт!».
Как-то раз Люба ехала на автобусе домой с железнодорожной станции. Сидя у окна, она равнодушно взирала на привычный пейзаж за покрытым толстым слоем пыли стеклом. Скучное однообразие проплывавших мимо леса, поля, заросшего ракитником старого оврага и домов навевало сон. Но вот на остановке напротив ворот дома отдыха энергетиков девушка заметила темноволосого юношу, который непринужденно стоял в сторонке, держась рукой за сваю слегка покосившегося фонарного столба. Длинные густые волосы трепал легкий тёплый ветерок. Красиво очерченные губы слегка приоткрылись. Большими зелёными глазами сосредоточенно смотрел он на выходящих пассажиров, наверное, встречал кого-то прибывшего на автобусе. Люба внимательно наблюдала за чудным отроком, невольно залюбовавшись им, таким не похожим на деревенских мальчишек. Паренёк, видимо, почувствовав на себе Любин взгляд, повернул лицо в её сторону. Глаза их встретились. Они пристально глядели друг на друга, наверное, секунд тридцать, затем Люба показала ему язык и отвернулась.
Толстое тело автобуса слегка качнулось и за окном сначала медленно, потом всё быстрее замелькали высокие заборы генеральских дач. Но Люба больше не смотрела в окно. Она думала о темноволосом мальчике, к которому в душе её возникло какое-то странное необычное чувство. Бешено, словно пойманная птица, рвущаяся на свободу из своей костяной клетки-ловушки, забилось в груди её юное сердце. Боясь даже самой себе признаться в этом, она думала о юноше вдохновенно и возвышенно. Не зная ни имени его, ни звания, Люба тотчас же, абсолютно машинально (про себя, конечно), нарекла незнакомца прынцем. Именно так, хотя она знала что правильно – принц. Когда её мама произносила «прынц» – это слово в её устах звучало с оттенком презрения. Однако Люба не испытывала к мальчику ни тени презрения, скорее наоборот. Почему тогда не принц? На это была своя причина. Паренёк был холёный совсем не такой как её деревенские ровесники, но он не был принцем – он был прынцем, потому что он был просто обыкновенным мальчиком с дач. Люба решила, что должна непременно увидеть его ещё раз (о том, чтобы познакомиться и подружиться она даже не мечтала). Дачный посёлок был для коренных жителей деревни совсем другим миром – неведомым и непонятным.
С того дня прошёл почти месяц, но мечты о прынце-дачнике не давали Любе покоя, и однажды она решила, что увидит его хотя бы ещё один разок. Для этого она отважилась на отчаянный поступок – прогулку по Солнечной улице. Однако идти одной было всё-таки боязно, и она уговорила свою подругу Аську, которую было легко уговорить – та соглашалась на всё, что ей предлагала Люба – составить ей компанию. У границы дачного посёлка Аська нерешительно замедлила шаг, но, увидев, что её подруга уверенно и целеустремлённо продолжает путь, последовала за ней вслед.
Они шли, весело болтая, по Солнечной улице, длинной серой полосой вытянувшейся вперёд. Стоял летний погожий денек, светило яркое приветливое солнышко. Участки энергетиков закрывал сплошной высокий забор, выкрашенный в голубой цвет, с белыми столбами, перед которым зеленели редкие кусты бузины. Несколько аллей уходили вглубь, по правую и левую их стороны были видны огороженные штакетником дачные участки. В глубине виднелись одинаковые простенькие деревянные домики. Дачи военных тоже были закрыты заборами, но здесь росло гораздо больше кустов и деревьев, за которыми не было видно их более просторных участков и крупных домов. Люба не знала, где именно живет её прынц, и решила идти наугад, чтобы встретить его где-нибудь. Она пока не предполагала, какой будет эта встреча, и что она ему скажет и скажет ли вообще. Может быть, она нападёт на него и отлупит (именно так она невольно представляла себе эту встречу) и нисколечко не сомневалась в том, что одержит верх: она была ловкая и быстрая как кошка, к тому же смелая как волчица, и многие даже весьма задиристые деревенские забияки перед ней пасовали.
Наконец девчонки дошли до ворот дома отдыха – огромных, тяжёлых и скрипучих, обшитых толстым стальным листом. Рядом с ними на бетонной стене одиноко и сиротливо висела доска объявлений. За стеклом красовалась яркая афиша, на которой чёрной гуашью было выведено: х/ф «Солярис» фантастика, по роману Станислава Лема, режиссёр Андрей Тарковский, в главных ролях: Донатас Банионис, Наталья Бондарчук. Люба пробежала глазами по строчкам афиши и, ничего не поняла, поскольку для неё все эти слова были как из иностранного языка – чужие и непонятные.
Зато откуда-то из глубины, из далёкого динамика, закреплённого на коньке крыши одного из корпусов дома отдыха энергетиков, лилась такие родные и понятные слова песни:
Кто тебя выдумал,
Звёздная страна?
Снится мне издавна,
Снится мне она.
Выду я из дому,
Выду я из дому,
Прямо за пристанью
Бьётся волна.
Ветренным вечером
Смолкнут крики птиц.
Звёздный замечу я
Свет из-под ресниц,
Тихо навстречу мне,
Тихо навстречу мне
Выйдет доверчивый
Маленький принц.
Самое главное
Сказку не спугнуть…
- Пошли обратно! – сказала Люба своей спутнице.
Она шла нарочито медленно, надеясь, что прынц случайно попадётся ей на глаза. Однако, как она не старалась, Солнечная улица быстро сокращалась, а он не появлялся. Девушка уже почти потеряла надежду и решила, что непременно повторит попытку когда-нибудь в следующий раз, как вдруг ОН вышел из одной аллейки, шагах в пятидесяти впереди, со стороны дач энергетиков, неся в правой руке желтенький эмалированный бидончик. Осторожно посмотрев направо, затем налево, прынц перешёл Солнечную улицу и по просёлочной дороге стал углубляться в «генеральскую» половину дачного посёлка. Моментально забыв о своей подруге, Люба, сломя голову, ринулась по параллельной дорожке. Она, прекрасно ориентируясь в хитросплетении всяческих больших и малых дорог, стежек и тропинок, примерно зная, куда может пойти интересующий её объект, бросилась ему наперерез. Стремительно пробежав по параллельной дороге до конца, девушка свернула направо и, промчавшись по тропинке, выскочила на противоположный конец пути, по которому не спеша шагал ей навстречу вожделённый прынц. Сорвав на ходу травинку и сунув её в рот, Люба, стараясь придать себе вид как можно более беспечный, тихонько что-то насвистывая, пошла ему навстречу. Они поравнялись на узеньком деревянном мосточке сооружённом над довольно-таки глубокой и широкой канавой. Проходя мимо, она нарочно задела его плечом. От резкого неожиданного столкновения Филипп потерял равновесие и чуть не свалился в ров. Он стоял, размахивая руками, словно дирижёр, хватая ртом воздух, удивлённо и растерянно смотря на стоящую напротив девчонку. Люба упёрла руки в боки, своему лицу она старалась придать выражение серьезности, строгости и даже злобности, невольно имитируя мимику своей матери в моменты, когда она ругала подвыпившего отца и, прищурившись, громко прикрикнула на всё ещё размахивающего в воздухе руками Филиппа:
- Чё толкаешься?! Смотреть надо куда идёшь!
- Ой, извините, я не хотел совсем! Я надеюсь, вы не ушиблись?
Филипп, наконец, обрёл утраченное равновесие и стоял на самом краю деревянного мосточка напротив белокурой загорелой девчонки, очень ладной и симпатичной, но своею позой и выражением лица напоминавшей диковатую кошку, которая выгнув спину, выпустила острые коготки, и шипит на добродушного молодого пёсика, пытающегося с ней поиграть. У него было впечатление, что он где-то уже видел её, но никак не мог вспомнить, где именно.
В течение первых нескольких секунд у Любы чесались руки – мальчишка стоял на самом краю мосточка. Толкни его легонько – и он загремит прямо в канаву! Но в глазах прынца и во всём его облике было нечто такое доброе и беззащитное, что-то необъяснимое, от чего у Любы быстро исчезла всяческая агрессия и она прониклась к нему удивительным расположением. Как-то учтиво он разговаривал и совсем не так как те люди, которые её окружали и к которым она привыкла. Но сразу сдаваться ей не хотелось, поэтому она сказала, всё ещё сохраняя в голосе строгую надменность:
- Я-то совсем не ушиблась! А вот ты-то сам чуть в канаву не угодил!
- Да, это верно, – безропотно согласился юноша, – но всё равно, простите меня за мою неловкость … и рассеянность.
Он улыбнулся ей несколько робко, но приветливо и так умильно покраснел, что она расхохоталась.
- Почему вы смеётесь? – спросил Филипп, слегка сконфузившись.
- Да ты какой-то смешной, – продолжала хохотать Люба, – тебя ваще как звать-то?
- Филипп.
- Филипп … даже имя у тебя чудное какое-то! Поди не нашенское … иностранное?
- Ну да, греческое. Обозначает любитель лошадей…
- Ты что действительно лошадей любишь?
- Ну, да, может быть, … хотя я редко их вижу … в основном на картинках или по телевизору…
- А меня Любой звать.
- Очень приятно, Люба, с вами познакомиться.
Они протянули друг другу руки. Девушка начала знакомство с крепкого рукопожатия, и юноша, будто спохватившись, ответил ей тем же, хотя сначала подал ей совершенно расслабленную длань.
- А ты ваще куда шёл? – продолжала она беседу.
- За молоком … каждый четверг к палатке молоко свежее привозят. А вы?
- А я просто так …то есть, нет. Я к подруге в гости ходила. А давай я тоже с тобой за молоком пойду!
- Конечно. Только у вас же ничего нет с собой. Куда вам молоко будут наливать?
- А мне молока-то не надо. У нас корова, есть, Машкой зовут. Я просто с тобой за компанию прогуляюся!
- А вы где живёте?
- Я-то? Вообще-то я там живу, в деревне, – Люба махнула рукой в направление родного села.
- Да? Как интересно!
- Да ну, ничего интересного … А ты где живешь?
- Я на даче…
- Ну, это же только летом. А вообще?
- Я живу в Москве … в Ленинградском районе, – зачем-то уточнил он.
Они шли вместе по тропинке, непринуждённо болтая, и, каждый удивлялся ощущению необычной лёгкости – как будто они давно знали друг друга.
На полянке у небольшого магазинчика-палатки, в которой продавались продукты, уже стояли несколько старушек с бидончиками и несколько пустых алюминиевых фляг. Увидев Любу и Филиппа, они недовольно покосились, и стали обсуждать между собой какой ужасно безнравственной стала современная молодёжь, которая совсем отбилась от рук: девчонка ходит простоволосая, с голыми ногами, а парень отпустил длинные волосы как девчонка.
Урча, на поляну выкатился небольшой грузовичок с жёлтой цистерной вместо кузова, на которой большими синими буквами было написано МОЛОКО. Из кабины грузовичка спрыгнул на землю коренастый плечистый водитель и продавщица в белом халате. Они принялись наполнять фляги молоком из шланга. В это время все присутствующие покупатели, подавляющее большинство которых составляли старушки-дачницы, выстроились в очередь. Филипп с Любой заняли место в её хвосте.
- Здрасьте, тёть Тамар, – поздоровалась Люба с продавщицей, когда подошла их очередь.
Продавщица, полная невысокая женщина лет сорока пяти в косынке, пристально и удивлённо посмотрела на Любу.
- Здравствуй, Люба, – строго ответила она, – ты что это здесь делаешь?
- Да так … просто гуляю.
- Смотри, – сказала продавщица, слегка сощурив маленькие колючие глазки, – догуляешься!
Люба промолчала, ничего не ей ответив. Когда два литра парного деревенского молока заполнили жёлтенький эмалированный бидончик, Филипп расплатился и пошел обратно в сопровождении своей новой знакомой.
- Егоза! – сказала продавщица, посмотрев ей в след.
- Скажите, вы никуда не спешите? – спросил Любу юноша, когда они подошли к калитке.
- Нет. А что?
- Давайте я сейчас молоко домой отнесу, и мы с вами снова встретимся?
- Хорошо, я тебя тада здеся обожду, только ты быстрей давай.
Он вышел через минуты три.
- Всё, теперь я свободен и к вашим услугам, сударыня. Пойдемте, погуляем?
- Угу.
- А куда пойдём?
- Пошли, я знаю.
Они прошли до конца Солнечной улицы до развилки и свернули направо. Здесь, вдоль высокого сплошного давно накрашенного забора проходила старая разбитая грунтовая дорога. Справа стеной тянулся забор, а слева – высокий густой кустарник, листья которого, особенно снизу, были покрыты сероватой пылью. Сплошной забор тянулся метров на сто, а затем дорога выходила в заброшенное поле, которое уже давно не засеивалось никакой культурой. Широким зелёным ковром, обрамлённым тёмно-зелёной кромкой леса уходило оно вдаль за горизонт. Голубое небо в лёгкой дымке, необъятным прозрачным куполом возвышалось над необъятным зелёным морем. Вдалеке кто-то скакал верхом на бурой лошади. Она как будто плыла, слегка поднявшись над поверхностью, перекатываясь в восходящих воздушных потоках. У кромки леса паслось стадо коров. Серый пастух в огромных сапожищах с длинным бичом неторопливо шагал, дымя папироской. Рядом с ним, преданно помахивая хвостом, бежала лохматая собака. У самой опушки несколько коз жевали листву молодых осинок. Жаркое июльское солнце раскалило воздух добела, и в его сероватом мареве пряно, с лёгкой горчинкой струился аромат полыни.
Лес острым клином врезался между заброшенным полем и задворками дачных участков энергетиков. Люба и Филипп шли по дороге, которая вела их вдоль опушки. Спустя некоторое время, они оказались на развилке. В лес углублялась узкая тропинка. Здесь росло много елей, но встречались также осина, ольха, и крепкие молодые дубки. Иногда попадались и одинокие сосны, сиротливо пригорюнившиеся, опустившие долу косматые зелёные лапы. Весёлый ручей журчал где-то в зелени высокой травы и беззаботные разноцветные бабочки грациозно порхали среди цветов, совершая свои бесцельные воздушные прогулки. Люба поймала одну из них, прыгнув по-кошачьи. Некоторое время она рассматривала бьющуюся в теплых ладонях трепетную тварь, затем отпустила, раскрыв руки, слегка подбросив вверх. Казалось, девушка сама не прочь полететь вслед за маленьким насекомым. Тропинка вела вглубь леса, змейкой извиваясь среди деревьев. Люба схватила Филиппа за руку и, радостно хохоча, побежала вперёд. Вскоре они выбежали из густой чащи, и прекрасная берёзовая роща приняла их в своё белоствольное лоно. В самом её центре раскинулась светлая поляна, посреди которой валялись несколько брёвен. Между ними чернели остатки костра и кучка мусора. Девочка уселась на самое толстое бревно. Филипп присел рядом с ней.
- Хорошо здесь! – сказал Филипп мечтательно и с пафосом, – я так люблю девственную, дикую природу!
- Да какая же она дикая? Вон тут полно людей! Смотри!
Действительно, неподалёку по узкой лесной тропинке шли две женщины, а за ними ещё двое мужчин.
- Ах, Люба, вы не знаете что такое полно людей! Вы бы посмотрели на центр Москвы в часы пик!
- Какие такие часы пик?
- Это когда все едут на работу и в метро страшная давка.
- Я никогда не была в метро.
- Вот видите! Так что для меня, для горожанина, это полное, можно сказать, безлюдье…
Целый час просидели они на полянке, болтая, разговаривая, беседуя ни о чём и обо всём. О чём ещё могут говорить два молодых человека? Филипп больше слушал, потому что Любина речь-скороговорка занимала подавляющее большинство пространства их диалога. Девушка весело щебетала, словно беззаботная пташка. Её голос был настолько звонок и певуч, что напоминал маленький весёлый серебряный бубенчик, рассыпающий по лесу свой озорной трезвон. Она говорила как-то странно – чудно тараторила – Филиппу была непривычна скороговорка её речи. Она отличалась от той, к которой он привык – как говорили его одноклассницы, как говорили Катька и Танька. Она задавала вопрос и, не дожидаясь ответа, спешила дальше, словно ручеёк, бегущий незаметно среди леса, торопящийся влиться в большую реку. Однако Филиппу нравилось слушать Любу. Он внимал ей, молча, что-то чертя прутиком на земле, держа во рту травинку, чувствуя сладковатый привкус во рту, то и дело искоса посматривая на не смолкавшую собеседницу.
Филиппа очень привлекала её энергичность и подвижность. Эта девчонка находилась в постоянном движении, жестикулировала, меняла позы, вскакивала затем снова садилась. На её лице, придавая ему особенное очарование, ежеминутно менялось множество выражений. Он украдкой созерцал её ладненькие загорелые ножки со светлым едва заметным пушком на нежной бархатной коже медового оттенка. Она села, плотно сжав бёдра, согнулась, непроизвольно погладила рукой голень, затем разула правую ступню. Изношенный сандалик упал рядом в траву, быстрым ловким движением девочка сняла белый гольфик, слегка посеревший на подошве, и почесала узенькую, изящную голень. Расчесанное место слегка порозовело. Разувшись, она сидела босая, погрузив ножки в нежность зелёной травы. По аккуратненькому беленькому пальчику с перламутровым ноготком, который был чуть-чуть длиннее большого побежал маленький чёрный муравей. Она стряхнула муравья. Замолчала.
Вдруг Люба схватила Филиппа сразу за обе руки, близко-близко наклонила к нему своё курносое личико, и, пристально посмотрев ему прямо в глаза своими огромными, ясными, васильковыми, похожими на полированные драгоценные камни веждами с таинственным замысловатым узором райка вокруг черных, словно маленькие горошинки антрацита зрачков, спросила:
- А у тебя девчонка есть?
Он не знал, что ответить и сказал правду:
- Нет.
- А вы ваще как знакомитеся?
- А? – он задумался, – да по-разному. В школе в основном…
- А у нас в деревне парень с девушкой сначала подерутся, а потом вместе гуляют.
- Это как?
- А вот так! У нас любовь начинается с первой драки.
- А у нас как-то не принято бить девочек.
- Ну, это кто ещё кого побьёт, – ответила Люба с вызовом.
Она посмотрела на маленькие часики, пристёгнутые потрепанным дерматиновым ремешком к левому запястью, и встала резко, как будто в загорелых крепких ножках были вставлены две стальные пружины.
- Ну, ладно, Филипп, мне теперь пора.
- Так не хочется отсюда уходить.
- Мне тоже, но надо. Пошли.
Когда они снова вышли на Солнечную улицу, она остановилась и сказала:
- Всё, я пошла.
- Давайте я вас провожу.
- Не, не надо.
- А мы с вами ещё встретимся?
- Ну, что ты все мне выкаешь! Я же не председатель! – воскликнула Люба. Говори мне ты!
- Хорошо, договорились. Так мы ещё встретимся?
- Да, конечно.
- Когда?
- Я сама приду.
- Куда? А если меня дома не будет?
- Я тебя найду.
- Нет, давайте договоримся конкретно, и я вас буду ждать.
- Опять вас! Тебя! И что значит конкретно?
- Ну, значит точно.
- Ясно.
- Хорошо, но всё-таки давай договоримся.
- Ой, я не знаю.
- Завтра сможешь?
- Нет.
- А послезавтра?
- Не знаю…
- Тогда в воскресенье приходи в три часа. Я буду ждать.
- Хорошо. Пока.
Люба слегка махнула Филиппу рукой, повернулась и быстрым энергичным шагом направилась в сторону деревни.
* * *
До воскресенья время тянулось нестерпимо долго. Филипп себе места не находил. Он бесцельно шлялся то по дому, то по участку. Книжка не читалась. Роман не писался. Даже телевизор и тот не смотрелся. Каждая мелочь раздражала его. В субботу с утра пришли Стас с Чубайсом, чтобы позвать приятеля на плешку, но Филипп отказался, сославшись на усталость и головную боль. С трудом дождавшись воскресенья, он с самого утра то и дело посматривал на часы, досадуя на то, что время ползёт так медленно. Бабушка, заметив странное поведение внука, забеспокоилась:
- Что это ты, Филя, всё на часы посматриваешь?
- Да так … ничего! Дело у меня, ба.
- Ах, деловой, – усмехнулась бабушка Юля и пошла на кухню.
В половине третьего, прихватив «Библейские Сказания» Косидовского, он отправился в сад, к скамейке, перед которой рос куст «золотых шаров». Он был ещё невысок и поэтому оттуда хорошо просматривалась аллея, отходящая от Солнечной улицы. Филипп раскрыл книжку, которую дочитал уже до середины, но читать не смог. Буквально каждую минуту взгляд отрывался от страницы и устремлялся через штакетник на улицу. В Сказаниях же кипела иная жизнь, изумляющая своим откровенным античным коварством и жестокостью. Сонм многочисленных персонажей, обуреваемых войнами и распрями, вероломством и предательством, сочетался с примерами удивительного благородства и преданности. И всё время, и повсюду библейскому племени оказывал поддержку могущественный бог Яхве. Но сейчас Филипп не мог всё это воспринимать. Не получалось, как он ни старался, сосредоточиться на прочитанном – глаза бегали по строчкам, практически не улавливая смысла, а мысль улетала и спешила навстречу быстроногой курносой деревенской девчонке.
Однако девчонка всё никак не появлялась на аллейке, на которую Филипп с надеждой взирал сквозь давно некрашеный штакетник. Пространство долго оставалось скучно пустым. Наконец, по потрескавшемуся неровному асфальту, вся в чёрном, как будто в трауре по уходящей жизни, сгорбившись, проковыляла, выйдя на прогулку, столетняя старуха Лукина, заброшенная и одинокая, неразлучная со своей единственной молчаливой подругой – верной старой клюкой. Навстречу ей из калитки противоположного участка выехал Игорёк – пацанёнок лет пяти на маленьком велосипедике, колёса которого, с толстыми красными шинами, напоминали упругие резиновые бублики. Старуха угостила пацанёнка конфеткой и, склонившись к нему, заулыбалась беззубым ртом и ласково погладила по рыженькой кучерявой головёнке. Затем аллейка снова опустела. Филипп, томимый ожиданием, пытался погрузиться в чтение хотя бы на несколько минут, но тщетно – взгляд то и дело предательски соскальзывал с текста, и в его фокусе снова оказывалось то пространство, к которому тянуло словно магнитом. Без четверти три юноша совсем потерял терпение. Он отшвырнул абсолютно бесполезную книгу, которая теперь его просто раздражала, и стал бросать камушки в цель, то попадая, то промахиваясь. Но вскоре и это занятие наскучило. Юноша лег на скамейку, на спину, положил ладони под голову, закрыл глаза и унёсся в мечты, в которых среди ярких пейзажей иных миров ему мерещилась стройная девичья фигурка, огромные голубые глаза, алые губы и милый забавный курносый нос.
Тихий свист вывел мальчика из полусонного мечтательного транса. Филипп встрепенулся и вскочил на ноги. Маленькой молнией метнулся к калитке взгляд, и знакомый девичий силуэт – густые белокурые волосы до плеч, пионерская блузочка, коротенькая синенькая юбчонка, и беленькие гольфики, обтягивающие тонкие щиколотки и загорелые икры – предстал в поле зрения. Люба стояла у калитки. Филипп мигом выскочил на аллею и оказался рядом с ней.
- Привет.
- Привет. Что делаешь?
- Я книжку читал. Куда пойдем?
- Пойдём в лес, погуляем.
Через несколько минут они уже шли по знакомой тропинке, углубляясь в лес все дальше и дальше. Для Любы он был знаком с детства. Тысячи шагов протоптано по узким стежкам среди великанов деревьев, шелестящих листвой на ветру, сотни раз исхожены и обшарены чащи и кусты в поисках грибов и ягод. Оживлённо беседуя, Филипп и Люба углублялись в лес всё дальше и дальше. На этот раз они прошли мимо берёзовой рощи и через некоторое время вышли на опушку. Перед ними расстелился большой светлый луг, заросший высокой сочной зелёнью травы. Заброшенное футбольное поле с остовом деревянных ворот на одной стороне занимало его небольшую часть. На противоположной стороне ворот не было совсем – только из травы торчал полусгнивший обломок левой штанги. Однако, судя по вытоптанной траве, оживлённые футбольные состязания здесь происходили не так уж редко. Невдалеке от футбольного поля возвышалось удивительное строение, имеющее все права претендовать на звание Эйфелевой Башни местного масштаба – огромная деревянная вышка, сложенная из толстых посеревших от времени брёвен, сколоченная стальными ржавыми скобами, верхняя часть которой возвышалась высоко над верхушками самых высоких деревьев. Подобно своей далёкой французской родственнице, она имела три площадки, соединённые длинными деревянными лестницами.
Филипп тоже часто бывал в лесу, но в это место никогда не забредал. Громадная деревянная башня произвела на него сильное впечатление. В ней было что-то таинственное и даже космическое. Что-то неведомо притягательное. Она манила и пугала. Он смотрел на неё снизу вверх – она казалась ему самым высоким рукотворным объектом на земле. Ни семнадцатиэтажные дома, возвышавшиеся в его районе, ни даже высоченная Останкинская телебашня не впечатляли так, как эта вышка. Дерзкая мечта покорить её верхушку зародилась в тот же самый момент в сердце мальчика.
- Вот это да! Вот это вышка! – восторженно воскликнул Филипп – Ты знаешь, зачем она здесь? – спросил он свою спутницу.
- Не знаю, – Люба пожала плечами в недоумении, – может быть, это старая пожарная каланча…
- Нет, не похоже. Это для военных, наверное…
- Да, скорей всего. Я не знаю, какое мне дело!
- Постой, я, кажется, понял! Это же геодезический сигнал! Для триангуляции…
- Что? Ты по-русски можешь разговаривать?
- А ты лазила когда-нибудь на самый верх?
- Ты что? Конечно, нет! Глянь как высоко! Туда только Мишка Гузов лазит – ему море по колено!
- Хочешь, я тоже залезу? – с вызовом воскликнул Филипп.
- Не хочу! – неожиданно резко ответила девочка, – пойдём назад – мне уже пора домой.
Они вышли на перекрёсток. Деревня виднелась вдалеке за рощей – дачный посёлок выходил сюда своими задворками.
- Люба, ты когда придёшь в следующий раз? – спросил Филипп свою новую приятельницу.
- Я не знаю.
- Ты что вообще больше не придёшь?
- Приду. Но не знаю когда. Ты жди. Пока.
И она, не дожидаясь ответа, повернулась и умчалась прочь, лёгкая словно ветерок. Филипп долго смотрел на удалявшиеся, проворно мелькавшие загорелые ножки, затем сам, не спеша, побрёл домой, погрузившись в раздумья.
В течение следующих трёх дней Филипп изнывал от тоски и меланхолии. Эта неожиданно ворвавшаяся в его жизнь девчонка после двух встреч стала для него совершенно необходимым элементом жизни. Без неё он не мог ни жить, ни дышать. Всё остальное стало казаться ему отвратительно скучным и однообразным. Он даже перестал ходить на плешку, отказывая заходившим за ним Стасу и Чубайсу, разговоры и игры, с которыми стал считать детскими и глупыми. Заброшенным стоял и новенький полугоночный «Спутник», хозяин которого старался теперь чаще быть во дворе и, усевшись на старой скамейке, с книжкой в руках, часами наблюдать аллейку, ожидая, что мелькнёт за штакетником знакомый стройный силуэт. На третий день мрачные мысли и предчувствия совсем замучили юную душу – стало казаться, что девушка больше никогда не придёт. От этого Филипп совсем загрустил – жизнь потеряла для него всяческий смысл, но именно в этот момент он внезапно и увидел Любу, стоящую у калитки.
- Люба, почему ты приходишь так редко? – спросил Филипп, в голосе которого всё ещё звучала легкая нотка отчаяния, – я бы хотел, чтобы мы встречались с тобой каждый день! Или тебе со мной совсем не интересно?
- Филипп, я не могу каждый день! На меня и так мать всё время ворчит и зыркает!
- А почему, каникулы ведь?
- Какие каникулы – полно работы: то Машку надо подоить, то воды натаскать, то кур покормить, то поросятам вынести … а вчера целый день сено на кулиге косили..
- А? Что? Не понял? – переспросил Филипп.
Люба пристально посмотрела на него с недоумением.
- Где сено косили? – снова спросил он.
- На кулиге…
- На кулиге? А что это значит?
- На кулиге? Ты что русского языка не понимаешь?
- Нет, – растерялся юноша.
Девочка звонко засмеялась. В её глазах заиграли тёплые огоньки, она по-детски широко открыла ротик: за нежными алыми губами яркими перламутрами сверкнули ослепительно белые, крупные, блестящие от влаги зубки, за которыми трепетал нежный розовый язычок. Филипп вдруг поймал себя на мысли, что ему очень нравится Любочкин ротик и всё, что живёт и пульсирует там внутри. Так красиво и ладно всё там было устроено, что Филиппу хотелось заглянуть в него ещё глубже, как следует рассмотреть и даже аккуратно потрогать это трепещущее жизнью пурпурное нутро – он машинально стал к ней наклоняться…
Филипп часто переспрашивал Любу, не понимая то или иное слово её сельского диалекта. Многие из них были ему совершенно не знакомы. Да и образ жизни, деревенский быт, в котором жила его приятельница, судя по её простым, но ярким рассказам, был ему незнаком и непонятен. То, что Люба умеет доить корову, приводило в восторг. Ему всегда казался удивительно интимным и таинственным этот процесс. Ведь, всё то, что выделялось из животных, выглядело не аппетитно и имело отвратительный запах; всё, кроме прекрасной белоснежной жидкости – молока! Поэтому и животное, одарённое таким чудом, и человек, способный на столь интимные взаимоотношения с этим животным, вызывало чувство почти сакрального преклонения. Зато обязанность вычищать свинарник, напротив, вызвала пренебрежение, которое избалованный городской жизнью обыватель обычно испытывает к простой работе, грязной и неблагодарной.
- Свинарник? Представляю, какая жуткая там грязища! – воскликнул Филипп, скривив губы в презрительную гримаску.
- Да, нет же! – воскликнула Люба, и тёплые искорки снова засверкали в её глазах – совсем там и не грязно! Надо просто вовремя убирать. А сами свинки очень хорошенькие и чистенькие. А поросятки маленькие такие миленькие! Как детки! Розовенькие, нежненькие, ну, так и хочется прижать к себе и расцеловать.
Лицо девушки светилось таким энтузиазмом, что он не мог не передаться и юноше. Словно ранним утром в открытое настежь окошко, влетел в его душу свежий ветер интереса к этой неизвестной, незнакомой жизни, к этим совершенно иным людям, напоминающим ему жителей иных миров. Душа наполнилась желанием посетить этот мир, «слетать» на эту неведомую планету, находящуюся за небольшой осиновой рощицей на том берегу быстрого весёлого ручейка.
- А можно мне прийти посмотреть на Машку и на ваших свинок? – спросил он.
- Нет! – ответила она решительно.
- Почему? – воскликнул Филипп, удивлённый отказом.
Но в ответ Люба только молча потупила взор.
С тех пор они стали встречаться два-три раза в неделю. Девочка приходила к калитке, и они вместе уходили гулять в лес. Чаще всего, они останавливались на той самой полянке, в центре которой валялось несколько брёвен, и чернели остатки костра. Здесь было тихо и спокойно; их никто не беспокоил. Изредка мимо проходили грибники, с палочками и плетёными лукошками, которые не спеша бродили по лесу, заглядывая под кустики в поисках щедрых даров от матушки-природы.
- Ой, малиновка! – воскликнула Люба, когда крохотная птаха с оранжевым пятном на грудке, меньше воробья размером, вдруг оказалась рядом с ними на толстом берёзовом стволе.
Филипп вспомнил, что такая же точно красногрудая птичка однажды села на руку к Марфе Арсеньевне, которая держала на обращённой кверху ладони несколько зёрнышек. Птичка появилась так неожиданно, словно возникла из воздуха как следствие магического волшебства. Склевав несколько зёрнышек, она упорхнула и прабабушка долго, улыбаясь, смотрела ей вслед.
Интерес Филиппа к Любе, интерес живой и сильный, возрастал с каждой новой встречей. Спустя некоторое время, ему захотелось раскрыть перед ней свой мир, ввести в свой круг. Он решил пригласить девушку на плешку, чтобы познакомить с приятелями. Филипп думал, что она тоже может стать частью его компании, подружиться с его друзьями. Ему захотелось показать ребятам, что он повзрослел настолько, что у него даже есть теперь своя девушка. Он попытался представить, какое впечатление может произвести на пацанов Люба, и в его груди затрепетала фальшивая нотка фанфаронства. Он был уверен, что товарищи, если даже и не подадут вида, непременно станут завидовать. Эта мысль приятно щекотала самолюбие.
Однако после длительной тирады, в которой Филипп не без ложного пафоса распинался об уникальном племени ДИПОСОСЭ, об интересных и весёлых играх, о хороших ребятах, Люба наотрез отказалась идти с ним на плешку…
* * *
Как-то утром Филипп, специально встал пораньше, чтобы заняться своим фантастическим сочинением, к которому он уже давно не притрагивался. Жорик, любитель долгого утреннего сна, всё ещё пробывал в загадочном царстве Морфея. Филипп вышел на терраску с тетрадкой и авторучкой в руках, сел за стол и приготовился ваять очередную главу, но не тут-то было. В этот самый момент, откуда ни возьмись, появилась двоюродная сестрёнка и принялась приставать и конючить, дескать, ей скучно.
- Ну, Жанночка, иди, поиграй в куклы! – попытался отделаться Филипп.
- Не хочу! – парировала та.
- Пойди тогда погуляй.
- Не хочу! – упрямилась девчурка.
- Ну, что же ты тогда хочешь?
- Хочу, чтобы ты мне что-нибудь почитал!
Вздохнув, Филипп вернулся в детскую, схватил с полки первую попавшуюся под руку книжку (его привлекла красная обложка) и вернулся на терраску.
- Пойдём во двор, – предложил он девочке.
Вдвоём они уселись в гамак, подвешенный между двумя берёзками, и, слегка раскачиваясь в нём, Филипп принялся за чтение. Называлось произведение «Рам и Рум». Однако это была вовсе не индийская сказка о двух братьях – слегка потрёпанная, книжка, с яркими забавными иллюстрациями, которую ещё ему самому подарили в детстве, повествовала о приключениях двух весёлых роботов, или, скорее даже, механических человечков, у каждого из которых был свой характер, что делало их очень похожими на двух шаловливых подростков. Погружаясь в забавный, знакомый с детства сюжет, Филипп, вдруг, незаметно для себя, им чрезвычайно увлёкся. Он забыл про сестрёнку, которая очень внимательно его слушала и даже периодически задавала вопросы. Раскачиваясь в гамаке, он незаметно для самого себя мысленно перенёсся в мир собственных фантазий. Знакомая повесть вдруг развернулась перед ним по-новому, в совершенно ином ракурсе. Когда Жанка, удовлетворённая чтением, убежала, Филипп ещё долго продолжал раскачиваться в гамаке, погружённый в мечтания. Его возбуждённый мозг кишел новыми потрясающими идеями…
Однажды вечером Филипп вернулся со свидания с Любой. В большой комнате за столом сидел дедушка Георгий Дмитриевич (его отпуск уже закончился, но он часто приезжал на дачу после работы (его мог бы привозить министерский водитель на чёрной «волге», но дедушка отказывался от привелегий и ездил на электричке), а также Жорик и Жанка. Бабушка Юля, которая накрывала на стол, увидев старшего внука, далеко не бесстрастно заявила:
- Ты, Филька, прекращал бы свои похождения!
- Какие похождения, ба?
- Сам знаешь какие! Девка эта уже, смотрю, повадилась как кошка в погребок по сметану.
Слух Филиппа неприятно резануло бабушкино зоологическое уподобление, тем более, что Жорик и Жанка прыснули от смеха.
- Бабушка, я очень прошу тебя так не выражаться! – ответил Филипп, стараясь говорить с бабушкой тоном как можно более вежливым, но серьёзным, – и девушку, с которой ты абсолютно не знакома и о которой ничего не знаешь, не надо, пожалуйста, обзывать кошкой!
- А вот я посмотрю, что родители скажут, когда приедут! – возразила бабушка.
- Не понимаю, что я делаю плохого, ба?
- Филечка, я вовсе не говорю, что ты делаешь что-то плохое! Я действительно не знаю, что это за девица … и просто опасаюсь, чтобы с вами не случилось ничего дурного!
- Что ты имеешь ввиду, бабушка?
- В наше время так не гуляли!
- Не понимаю, это разве плохо, что я встречаюсь с девушкой?
- А её родители знают о том, что вы целыми днями по лесам шастаете?
- Бабушка! Ну что ты себе думаешь такое? Мы же просто встречаемся и разговариваем. Мы просто дружим, понятно! Да, мне нравится Люба, но это ничего не значит. Я уже достаточно взрослый … и культурный, чтобы знать что прилично, а что нет! Да и Люба девушка очень порядочная, хоть и деревенская!
- Ах, она ещё и деревенская! Да ты с ума что ли сошёл? Филя, зачем тебе городскому мальчику какая-то деревенская пигалица?!
- Бабушка!
В этот момент, когда разговор между бабушкой и внуком стал терять мирную окраску, до сих пор дипломатично молчавший Георгий Дмитриевич, вмешался в разговор:
- Филипп, перестань спорить с бабушкой! – сказал он строго, – помолчи и выслушай её внимательно!
- Вот именно! – отозвалась бабушка Юля, обрадовавшись поддержке супруга, – а то только спорить и дерзить научились!
- А ты, мать, тоже! – сказал дедушка мягче, лукаво улыбнувшись, – ну неужели ты не понимаешь – у нашего Ромео возраст такой! Что он, по-твоему, действительно не должен с девушками встречаться? А то, что она из деревни, это разве так плохо? Ты разве забыла, что когда у нас с тобой всё начиналось, ты была тоже деревенской, а я городским?
- Я жила в рабочем посёлке!
- А это что, такая большая разница?
- Ишь, ты, защитник! Сидел бы лучше да помалкивал! А то ишь разговорился, старый! – вскричала бабушка.
Бабушка Юля, в жилах которой текла южная кровь, была женщиной темпераментной, и порой взрывалась словно бомба. Георгий Дмитриевич случайно задел её за живое и среди воцарившейся тишины, она, с присущим женщинам многословием разразилась громкой тирадой – гневным монологом, обращённым в основном к супругу. Своё выступление она заключила вопросом почти риторическим:
- А обрюхатит девчонку! И что ты тогда будешь говорить?
Жорик, который хотя и не понял, что имеет ввиду бабушка Юля, громко расхохотался. Так обычно бывает, когда дети, слушая разговоры взрослых, не понимая вполне того что, они говорят, но однако острым детским умишком чувствуют, что речь идёт о вещах неведомых и любопытных – это и вызывает у них пикантный восторг и безудержную эйфорическую весёлость. Жанка, наоборот, на этот раз почему-то не поддержала брата. Дедушка знал, что в подобной ситуации лучше с супругой не пререкаться. Он красноречиво молчал, сидя на диване и уткнувшись в газету. Филипп напротив вскочил и с негодованием воскликнул:
- Бабушка я ведь тебя просил! Почему ты всегда так?!
Не дожидаясь ответа, он выскочил из-за стола и выбежал из дому.
- Вот в прошлом году, – продолжала бабушка рассуждать вслух, – с Катей дружил. Такая хорошая девочка! Красивая, умная, воспитанная! Отец – известный композитор. Мать артистка! Так нет – связался теперь с пигалицей деревенской! Ещё не известно, кто её родители! Пьяницы небось!
- Катька – дура! – вдруг воскликнул Жорик.
- Кто так говорит сам и есть дурак! – ответила бабушка Юля.
Она только начала успокаиваться, как реплика Жорика вызвала новый порыв бури. Лурье-юниор отличался особой отвагой в вербальных перепалках против бабушки Юли. Всё ему было ни по чём: бабушка и строго цикала на него, и поварёшкой замахивалась, однако настырный мальчишка упрямо продолжал ей противоречить:
- Катька воображала! Катька образина! Катька худая как скелет! Et m;me, elle est m;chante comme une teigne … et toi, tu est une emmerdeuse! – свою революционную тираду он заключил, перейдя на понятный только ему самому французский.
- Ещё один вольтерьянец! – беззлобно процедил сквозь зубы Георгий Дмитриевич, не отрывая глаз от газеты.
А добровольно отрёкшийся от ужина ради чести Филипп в это время, оседлав свой трёхскоростной полугоночный «Спутник», мчался на плешку. По пути он заехал к Кольке Чубайсу.
* * *
Переехав на дачу, Колька стал подолгу пропадать в отцовской мастерской. Он что-то там выпиливал, вытачивал, высверливал. Работал на универсальном станке, который отец строго-настрого запрещал включать без его присмотра. Нарушая все правила установленные в доме, Колька, рискуя, что ему может за это как следует влететь (отец часто довольно-таки крепко поколачивал сына за провинности) всё-таки тайком, улучив момент, когда никого не бывало дома, использовал сложную хитроумную машину. Плод его «праведных трудов» созрел в первых числах июля, и тогда в руках пацана оказался небольшой однозарядный самострел, приспособленный для стрельбы мелкокалиберными патронами. Кольке очень хотелось смастерить копию револьвера Смита и Вессона, фотографии, рисунки и подробное описание которого нашёл он в подаренной офицером книге, и сделать его многозарядным, но из этой затеи ничего не вышло. То есть определённого сходства он достиг, но барабан получился не более чем бутафорским. Чубайс пошёл в лес и, зайдя глубоко в чащу, произвёл испытание сделанной собственными руками адской машины. Результаты удовлетворили изобретателя – свинцовая пуля пробила двадцатимиллиметровую доску навылет. Ствол был реальной силой. Он делал Кольку могущественным. Меткий выстрел из самострела мог оказаться смертельным. Колька ещё не знал, как он использует эту силу, но знал, что однажды использует её обязательно.
Филипп прошёл через калитку и окунулся в густую лесную сень. На участке Чубайса не было ни сада, ни огорода – только высокие разлапистые ели занимали всё его пространство. Юноша постучал в дверь дома – открыла небольшого роста женщина лет тридцати пяти, стройная, даже субтильная, очень миловидная. Небольшое азиатское лицо имело правильный овал, который обрамляли густые чёрные как смоль волосы, постриженные под Mireille Mathieu. Большие агатовые миндалевидные глаза влажно и томно поблёскивали словно спелые оливки, отражая приглушённый дневной свет. Во всём её облике было что-то кошачье гибкое, немного хищное. Она томно улыбнулась Филиппу и сказала, словно мурлыкнула, так высок и напевен был её тихий голос:
- Проходи, Филипп. Коля в мастерской.
Это была тётя Роза – мать Чубайса. Она не работала – вела хозяйство и воспитывала единственного сына – Кольку. Когда-то её отец, морской офицер, служивший на дальнем востоке, взял себе в жёны местную молодую девушку с раскосыми глазами (нанайку по национальности) жительницу небольшого городка на берегу Амура. Вскоре у молодой четы родилась девочка. Родители решили назвать её так, как называется нежный прекрасный цветок, который дарят влюблённые мужчины своим возлюбленным.
Филипп заглянул в мастерскую. Колька крутил вороток, нарезая плашкой резьбу на длинном металлическом штыре, зажатом в тисках. Густое касторовое масло, похожее на мёд, стекало по рыжеватой от ржавчины поверхности штыря.
- Здорово, мастак!
- Что это за девчонка к тебе повадилась? – спросил Чубайс, не поворачивая головы.
- О! Ты уже в курсе! И откуда такая информация? – ответил Филипп недовольно.
- Не важно.
- Нет, важно! Ну-ка, колись живо!
- Да так … ходят слухи. Так что за девчонка, а?
Чубайс бросил вороток и повернулся к приятелю. Его чёрные глаза, лукаво прищурившись и хитро сверкнули.
- Не твоё дело! – ответил Филипп, раздражённо.
- Да я просто. Скажи, как хоть зовут-то?
- Люба.
- Люба. Любовь значит, – схохмил Колька.
- Любовь! Скажешь тоже! Мы просто общаемся. Дружим. Понятно?
- Так она что, правда, деревенская?
- Ты и об этом знаешь? Ну и дела! Да, из деревни. Ну и что? Что в этом плохого?
- Да мне ваще-то по барабану. Только смотри, Фил, деревенские пацаны за своих девчонок могут таких кренделей надавать – мало не покажется!
- Колян, ты что думаешь ты один такой умный? Ты думаешь, что я без тебя не знаю! Но не боюсь я их. Подумаешь деревенские!
- Да чё ты кипятишся-то? Я просто … моё дело предупредить, – с деланным равнодушием заметил Чубайс.
- Предупредил?
- Ну, да.
- Молодец. Теперь собирайся – поехали на плешку!
- Погоди пять минут, я только работу закончу.
Колька снова взялся за вороток, дорезал резьбу на стальном штыре до конца, затем вынул его из тисков, деловито разложил инструменты по местам, и протёр верстак тряпкой. Оседлав велосипеды, ребята помчались на плешку. У столика никого не было.
- Скажи мне, брат мой, Оцеола, почему я не вижу здесь лучших представителей нашего доблестного племени ДИПОСОСЭ? – с громким пафосом воскликнул Филипп, входя в роль вождя.
- Сейчас Стас, то есть Виннету, должен подойти, – ответил Колька, – а где Зоркий Сокол – твой брательник двоюродный тебе, вождю, самому лучше знать. В одном вигваме живёте…
- Ест он! А я с бабкой поругался и сбежал.
Вдруг из-за деревьев появился и стал приближаться рослый широкоплечий парень. Остриженная наголо голова крепко сидела на атлетической шее. Мощные мускулистые ноги обтягивали светло-голубые джинсы, а могучий торс – свежая белая футболка с ярким рисунком. Заметив парня, Филипп вскочил и решительно двинулся ему навстречу со словами:
- Вот это да! Твёрдая Скала! Наконец-то! Сколько лет, сколько зим?
Обменявшись крепким рукопожатием, дружески похлопав друг друга по плечу, ребята вернулись к столу.
- Здорово, Колян, как жизнь? – спросил вновьприбывший, твёрдо пожимая руку Чубайса.
Это был Андрей Лагновский – самый старший по возрасту в компании. Окончив девятый, он весь июнь провёл в спортивном лагере на сборах. С сентября прошлого года он занимался дзюдо. До этого, в течение пяти лет, увлекался легкой атлетикой, но в прошлом году одноклассник переманил его в секцию японской культовой борьбы. Андрей сразу стал показывать весьма недурные результаты – нередко одерживая победу даже над более опытными партнёрами. В течение года тренер присматривался к юному борцу, а в начале лета взял его в спортивный лагерь. За свою физическую мощь Лагновский получил индейский псевдоним Твёрдая Скала (это тоже был персонаж одного из фильмов, воплощённый на экране вышеупомянутым Гойко Митичем). Однако вопреки дюжему телосложению, характер Андрея был достаточно добродушен и мягок. Твёрдая Скала признавал авторитет «вождя», несмотря на то, что тот годом моложе него. Эрудиция, острый, проницательный ум, неуёмная фантазия, богатая речь, яркость и оригинальность натуры Филиппа вызывали большое уважение у шестнадцатилетнего Лагновского. Колька Чубайс был единственным, у кого лидерство Филиппа в ребячьей компании пробуждало болезненную ревность.
Ну, что у вас тут новенького произошло, пока я пахал в спортлагере как проклятый? – спросил Андрей, – кстати, привет вам от Кирилла. Он мне вчера с югов звонил. Сказал, что скучает по Жаворонкам…
- Да, в принципе, ничего … особенного у нас не произошло, – ответил Филипп не очень уверенно.
- Совсем ничего? За целый месяц? – недоверчиво переспросил Андрей.
- Послушай, Андрюха, а наш вождь-то, кажется, влюбился! – съязвил Колька.
К лицу Филиппа хлынула кровь, отчего он стал больше походить на краснокожего.
- Да? – Лагновский сделал вид, что очень удивлён, – но, мне кажется, он уже был влюблён в прошлом году…
- В прошлом году было совсем не то, по сравнению с тем, что твориться сейчас! – продолжал Чубайс.
Андрей посмотрел на Филиппа, в глазах и позе которого читалось возмущение оборотом, который принял разговор и особенно репликами Чубайса. Но Андрей улыбнулся, и, плутовато прищурившись, спросил:
- И кто же она, вождь, бледнолицая, или?
- Она бледнолицая сестра из деревни! – выпалил Колька.
- Ну, и что такого! – воскликнул Филипп возмущённо, – что в деревне не люди?
- Правильно, Фил. Ты, Колян, что-то имеешь против детей трудового крестьянства?
- Я-то как раз и не против! Они могут быть против.
- Кто?
- Наши бледнолицые братья из деревни.
- И что же ты предлагаешь?
- Я предлагаю с ними не связываться!
- А если наш вождь того … влюбился, как ты сам сказал?
- Как влюбился так пусть и разлюбит!
- Так, заткнулись оба! – Филипп вскочил со скамейки, возмущённо вытаращив зелёные глазища.
- Да брось ты, Фил, – примирительно сказал Андрей, положив ему свою мощную длань на плечо, – нормальное это явление. Все люди рано или поздно влюбляются. Род человеческий продолжается, благодаря любви. Скажи лучше, дружище, она красива?
- Очень мила! – снова съязвил Колька.
- А ты откуда всё знаешь, умник, а? – надвинулся на него Филипп.
- В самом деле, Николай? – спросил Андрей.
- А я за ними проследил как-то раз. Видел как они там, на полянке под берёзками ворковали как голубки и … целовались! – для иллюстрации процесса Чубайс скорчил физиономию и, вытянув губы вперёд, громко причмокивая, стал изображать поцелуи.
- Что ты врёшь-то, а! Ну погоди, я сейчас до тебя доберусь, шпион несчастный!
Разозлившись ни на шутку, Филипп бросился на Чубайса, желая оттузить приятеля за его наглую ложь. Колька тоже вскочил, дразнясь и убегая. В течение некоторого времени Филипп гонялся за Колькой, бегая вокруг стола, пока Андрей Лагновский не преградил путь разъярённому вождю и не устранил угрозу кровавой расправы над соплеменником.
- Ну что ты, Фил, сегодня такой? Я не узнаю тебя совсем! Ты же самый мудрый из нас! Что ты на Кольку-то реагируешь? Он же всегда …
Андрей не договорил, поскольку новая мысль возникла у него в голове:
- Послушай, а ты не хочешь нас познакомить с ней? Как её зовут?
- Её зовут Любо-овью! – пропел Чубайс с нарочитой напевностью.
- Коля, перестань немедленно! – сказал Андрей.
- Я сам хотел её сюда привести и с вами познакомить, – ответил Филипп, как бы оправдываясь, – но она стесняется. Вообще-то она классная девчонка! С ней не соскучишься! Своя в доску!
- Так веди! – сказал Андрей, – пусть и она станет членом нашего великого племени!
- Не фига! – вдруг возмутился Чубайс, – я вообще против того, чтобы в нашем племени были девчонки! Бойкот девчонкам! Пусть вообще здесь не появляются!
- Коль, ну что ты разорался? – обратился к нему Андрей, – что девчонки тебе плохого-то сделали? И прекрати нашего вождя доводить? А ты, Фил, не злись на него! Гуляй себе на здоровье! Сходи с ней в кино! Подари цветы! Ты ведь из нас не только самый умный, но и самый красивый! А Кольку не слушай! Он ещё не дорос.
- Да вот ещё! – ответил Филипп, несколько успокоившись и задумавшись, – буду я этого сопляка слушать!
В ответ на последнюю реплику Колька показал Филиппу язык, Филипп Кольке – кулак. В это время из-за деревьев зазвучала музыка, источник которой заметно приближался. Затем к столу подошли Жорик со Стасом. Последний держал в руках свою потрёпанную «Электронику 302», хрипловатый динамик которой воспроизводил музыку «Бони М»:
Ma – ma – ma – ma – ma Baker
She taught her four sons.
Ma – ma – ma – ma – ma Baker
To handle their guns ...
* * *
По средам и пятницам в клубе дома отдыха энергетиков показывали кино. Детские и юношеские сеансы начинались в 17.45, а фильмы для взрослых в 20.30. На многие «взрослые» картины западного производства с пикантными сценами дети до шестнадцати лет не допускались. Родители Филиппа иногда ходили на вечерние сеансы. Выходу предшествовал обычно целый ритуал: сначала мама ходила в бигудях, затем делала причёску, подкрашивала губы, пудрила лицо, надевала какое-нибудь яркое красивое платье, изящные туфли на тонких высоких каблуках и, наконец, душилась ароматными духами, у которых был какой-то особый, ни с чем не сравнимый, цветочный аромат с легким, едва различимым нюансом манго. Все эти метаморфозы делали её моложе и привлекательнее. Отец надевал костюм, свежую светлую сорочку и завязывал на шее яркий галстук. Красивые и нарядные, в приподнятом настроении, выходили они из дому, и вдвоём, под ручку, не спеша, шли по Солнечной улице, направляясь в клуб дома отдыха энергетиков.
Филипп с какой-то сладковатой завистью наблюдал за своими родителями. В прошлом году ему самому тоже захотелось, как взрослому, сходить в кино вместе с хорошенькой, нарядно одетой девушкой. Хорошенькой девушкой, с которой ему захотелось «сделать это», была, естественно, Катька.
- Пойдём в кино! – предложил однажды Филипп, приглашая её на сеанс.
- Я на детские фильмы не хожу! – строптиво заявила Катька.
- Хорошо, пошли на взрослый!
- Я не хожу в кино на что попало! – продолжала артачиться юная особа.
- На что же ты хочешь пойти?
- Я не против какой-нибудь легенькой французской комедии, – сказала она со знанием дела, – с Бельмондо или Ришаром. Можно посмотреть какой-нибудь боевик с Делоном. А ещё лучше – итальянский сентиментальный фильм. А вот на что бы я с удовольствием сходила, так это на «Амаркорд» Феллини.
- Амаркорд? – переспросил Филипп, – какое забавное слово. Это что название звезды?
- Не задавай, пожалуйста, глупых вопросов, а лучше сходи в дом отдыха и узнай, что там показывают. И если там идёт что-нибудь действительно стоящее, тогда, так и быть, я с тобой схожу, – заключила она снисходительно.
На следующее утро Филипп оседлал свой старенький «Школьник», из которого давно вырос, и покатил в дом отдыха энергетиков. У входа в столовую висело расписание фильмов на текущий месяц. Зарубежные ленты показывали не часто, и на них всегда был аншлаг. Но через две недели, в среду, как раз крутили тот самый «Амаркорд» Феллини, о котором говорила Катька.
- Считай, что тебе повезло, счастливчик! – усмехнулась она, – на «Амаркорд», конечно, пойду! Даже с тобой.
В среду, около половины восьмого вечера Филипп подошёл к калитке, сваренной из толстых стальных уголков и арматуры. Он вдавил кнопку звонка указательным пальцем и, подержав её в таком состоянии некоторое время, отпустил. Вскоре из глубины густого сада появилась небольшая сухонькая женская фигурка со строгим пучком волос над узким лицом. Это была, домработница, одинокая сурового вида пожилая дама, жившая с семьёй композитора под одной крышей и практически ставшая членом их семьи.
- Добрый вечер, Зинаида Васильевна, – вежливо поздоровался с ней Филипп.
Женщина, молча, отворила ему калитку и, впустив юношу внутрь, пошла впереди поспешной походкой по узкой асфальтированной дорожке, ведущей к большому двухэтажному дому. Из тёмной глубины одного из окон, открытого настежь доносились приглушённые звуки рояля.
- Подожди здесь, Екатерина Владимировна сейчас выйдет, – сказала домработница, когда они вошли в просторную гостиную, и громко крикнула куда-то в глубину большого дома, – Екатерина Владимировна! К вам Филипп!
Зинаида Васильевна отправилась на кухню, оставив юношу одного. Филипп присел в вольтеровское кресло, стоявшее слева от двустворчатой стеклянной двери. В большой комнате было темно и прохладно. Широкое окно закрывали плотные шторы. Окрашенные в светлый тон стены украшали несколько картин, изображавших немецкие сельские пейзажи. Гостиная была обставлена старинной, добротной мебелью, которую генерал вывез из Германии. Его вдова продала композитору её вместе с дачей. Середину комнаты занимал громоздкий дубовый стол с ножками в форме львиных лап. К столу были приставлены шесть стульев, закрытые серыми полотняными чехлами. Ещё два стула без чехлов находились поодаль у окна. У противоположной стены стоял большой буфет, украшенный несколькими вазами и фарфоровыми статуэтками, среди которых выделялся тяжёлый бронзовый канделябр с пятью свечами. С другой стороны стола красовался обитый чёрной матовой кожей диван, справа от которого, между двух вольтеровских кресел, расположился журнальный столик, оснащённый механизмом для поднятия столешницы. В тёмном углу напротив зеленел фикус высотой в человеческий рост, корень которого утопал в большой керамической кадке.
Филипп чувствовал себя неловко. Желая поскорее покинуть эту гостиную, он нервно постукивал по полу то носком, то пяткой. Лёгкий запах сандалового дерева растворился в несколько тяжеловатом воздухе комнаты, которую, казалось, давно не проветривали. Всё здесь хранило в себе степенность и спокойствие. Но мальчику эта обстановка казалась чопорной, отождествляясь с высокомерной недоступностью. От старинного немецкого гарнитура исходило нечто иноземное, враждебно-чуждое. Филиппу казалось, что это вовсе не мебель, а чванливые инопланетные существа, гордые своей породой и долголетием, застывшие в странном летаргическом сне, и что они вот-вот начнут пробуждаться, издавая резкие громкие скрипучие звуки, выражая неудовольствие по поводу появления здесь незнакомого им чужака.
Катька спустилась минут через десять. Она была одета совершенно как взрослая женщина: узкое платье кремового цвета сидело на ней очень ладно. Его нижний край заканчивался чуть выше колен её длинных тонких ног, белизну которых скрывали тёмные чулки. Снизу блестели лаком элегантные остроносые туфли на небольшом каблучке такого же цвета как и платье. Тонкую талию перетягивал чёрный поясок. Пышные волосы чёрной африканской шевелюры блестели. Длинную тонкую шею нежно обнимал газовый платок. Увидев Катьку, Филипп, зардевшись, вскочил с кресла. В тот миг она показалась ему самым прекрасным существом на планете. Девушка посмотрела на него, слегка скривив яркие полные губы в снисходительной улыбке, и сказала:
- Пошли, кавалер!
У входа в клуб стояла небольшая очередь – Катька и Филипп заняли место в её конце.
- Ну, вот ещё чего не хватало! В очереди стоять! – фыркнула Катька недовольно, – мог бы и заранее позаботиться – билеты купить!
- Катя, здесь не продают заранее, – виновато заявил её незадачливый ухажёр.
- Господи, какой кошмар! – Катька театрально всплеснула руками, – какая ужасная провинциальность! И это всего в каких-нибудь двадцати верстах от столицы!
Очередь, однако, двигалась быстро и через пять минут они подошли к билетёрше, простоватой на вид женщине, сидевшей на табуретке у входа в зал. Перед ней стояла старая обшарпанная деревянная тумбочка, на которой лежала стопка голубых билетов. Продавая их, она ловко разрезала бумагу ножницами и тут же надрывала корешок, с надписью «контроль». Филипп достал из кармана слегка помятую желтоватую рублёвую купюру, выпрошенную у Марфы Арсеньевны, и протянул её билётерше.
- Два билета, пожалуйста, – вежливо попросил он.
Билетёрша машинально взяла рубль, и – вжик – длинный стальной клюв ножниц ровным разрезом раскроил голубой листок бумаги. Однако, взглянув на Филиппа, женщина тут же положила билеты обратно на тумбочку, невольным жестом прикрыв их ладонью. Затем она громко заявила голосом противным и бойким:
- На этот фильм дети до шестнадцати лет не допускаются!
- Но мне уже … – Филипп, запнулся, смутился и покраснел, – но я уже …
- Тебе сколько лет, мальчик? – строго и настойчиво спросила билетёрша.
- Мне?… скоро уже шестнадцать …будет …
- Вот когда будет шестнадцать, тогда и приходи!
- Но… я … – Филипп растерялся окончательно и не знал, что сказать.
- Вы, девушка, проходите, – сказала она Катьке.
- Я вместе с ним, – заметила Катька совершенно спокойно.
- Но ему нет шестнадцати лет.
- Мне тоже нет шестнадцати лет, – продолжала Катька абсолютно невозмутимо, с достоинством почти королевским.
- Тогда я и вас не смогу пустить.
- Но что такое!? Какое вы имеете право? – отчаянно запротестовал Филипп.
- Пошли, кавалер! – сказала Катька ехидно и, схватив его за локоть, властным жестом вытащила из клуба.
Люди, стоявшие в очереди, проводили юную парочку едкими замечаниями и насмешками, совершенно не стесняясь высказываться вслух нарочито громко.
Назад они шли молча. Филипп плелся, потупив взор, в его душе творилось нечто невероятное. Так стыдно ему ещё никогда в жизни не было. Досада беспощадно полыхала в груди испепеляющим пламенем. Катька шла рядом чуть впереди, не говоря ни слова, горделиво вскинув подбородок, как будто никакого Филиппа не было рядом вовсе. Он чувствовал себя маленьким нашкодившим первоклашкой рядом со строгой училкой, которая неумолимо вела его на голгофу – к директору школы и готов был провалиться в самую кошмарную из преисподен. Остренькие каблучки её остроносых кремовых туфелек постукивали по асфальту, безжалостно врезаясь юноше в самое сердце. Когда Катька скрылась за калиткой своей дачи, бросив ему своё презрительное «пока», ему стало немного легче, и он отправился восвояси.
Этот инцидент дал пищу для новой серии едких колкостей. Всё оставшееся лето Катька то и дело напоминала юноше о неудавшемся походе в кино. Умело подражая интонации билетёрши, очень похоже пародируя её противный голос, она обращалась к Филиппу:
- Тебе сколько лет, мальчик?
И тут же, мгновенно перевоплощаясь в него самого, со слезами в жалостливо дрожащем голосе, сильно утрируя высоту тембра, отвечала:
- Мне?… скоро уже шестнадцать … будет…
При этом все, кто находился рядом, хохотали от души. Это было просто невыносимо. Такой позор!
Год спустя, Филипп чувствовал себя повзрослевшим на целую вечность по сравнению с тем, каким он был в прошлом году. «Тот наивный мальчишка, – думал он – который только хотел казаться взрослым, был наказан за своё глупое любопытство и стремление подражать им». Но теперь, когда он, встречаясь с Любой, действительно чувствовал себя настоящим кавалером, ему, сильнее чем прежде, захотелось пойти с девушкой в кино. Совет Андрея Лагновского пришёлся ему очень по душе, хотя Андрей только озвучил его собственную идею, уже давно поселившуюся в мечтательной голове. Вскоре после этого, когда они с Любой сидели на солнечной полянке, среди перешёптывающихся на легком июльском ветерке берёзок, Филипп выбрал момент, и, слегка коснувшись её загорелого худенького плечика, пытаясь придать своему голосу тон как можно более непринуждённый, сказал:
- Люба, давай сходим в кино!
- Куда?
- Ну, в клуб, кино посмотрим!
- Ой, – она смутилась, – нет, меня не отпустят!
- Ну почему же не отпустят?! Ну, хочешь, я пойду к твоей маме и попрошу, чтобы она…
- Ты что с ума сошёл?! Нет, нет, нет! – запричитала девушка, – ни в коем случае!
Филиппу казалось, что с Любой было проще, чем с Катькой, характер которой был сложен и непредсказуем. Люба вела себя легко и ровно, с ней Филипп чувствовал себя почти также свободно как с приятелем-пацаном (например, со Стасом или Андрюхой). Она ничего не критиковала, она не задавалась, не жеманилась и не капризничала. Однако в некоторых вещах девочка проявляла удивительное упрямство. Если она говорила «нет», то уговаривать или переубеждать её было абсолютно бессмысленно. Тем не менее, на этот раз Филипп заметил, легкий туман сомнения в её лазурном взгляде.
С каждым днём Любе всё меньше и меньше хотелось прятаться и скрывать отношения с прынцем-дачником. Она мечтала встречаться с ним как взрослая девушка, ни от кого не таясь и не хоронясь: ходить в кино, на танцы, но на пути к этой чудесной свободе стояли обстоятельства, которые казались ей непреодолимыми. Однако сейчас, когда мальчик так прямо и открыто, так просто и беззастенчиво приглашал её в кино, что случилось с ней впервые за всю её недолгую жизнь, она, пытаясь отказать ему, заметно колебалась. Филипп, интуитивно понял это и стал настойчив вдвойне.
- Люба, а ты не говори никому, что в кино идёшь.
- Я не могу обманывать…
- Да ты и не обманывай, ты просто ничего не говори. Ну, пожалуйста, ну пойдём! Ну, я тебя очень прошу!
Он принялся уговаривать её, и делал это так пылко и жарко, вкладывая в свою речь одновременно и настойчивость, и мольбу. Он даже взял её руку в свои и так нежно и умоляюще заглянул девушке прямо в глаза своими пылающими страстью очами-изумрудами, невольно копируя сцену из какого-то кинофильма, что уверенность в отказе сильно поколебалась.
- А когда? – осторожно спросила она.
- Послезавтра.
- А когда там начало?
- Без четверти шесть вечера.
- А конец?
- Как правило, фильм идет часа полтора, то есть в пятнадцать минут восьмого.
- Ну ладно.
- Давай приходи в полшестого. Я буду ждать тебя у входа в клуб.
- Хорошо. Только если я не приду, пожалуйста, не обижайся. Меня действительно могут не отпустить. Хорошо?
- Договорились. Только ты очень постарайся!
- Я обещаю … постараться.
В четверг после обеда Филипп то и дело поглядывал на громко тикающие на стене часы-ходики, в которых одиноко жила не несущая яиц механическая кукушка, обладающая монотонным несколько скрипучим металлическим голосом. В половине четвёртого юноша надел свежую голубую рубашку, которую ещё утром попросил бабушку Юлю тщательно выгладить. Вместе с рубахой, он попросил отутюжить также выходные почти новые темно-коричневые брюки. Стоя рядом, внук внимательно следил, чтобы бабушка навела на них идеально ровную стрелочку (хотя следить не имело ни малейшего смысла – бабушка Юля была в этом искусстве мастером непревзойдённого уровня). Филипп надел чистые носки и долго и тщательно при помощи чёрного гуталина и щётки полировал выходные ботинки, пока они не заблестели благородным антрацитовым блеском. Затем он, стоя перед зеркалом, старательно причёсывался, машинально подражая отцу, хотя волосы Филиппа были значительно длиннее и гуще. Бабушка незлобно ворчала, понимая, что внук собирается «на свиданку», но уже отчасти примирившись с его амурными делами, в глубине души осознавая, что ничего не поделаешь, брюзжа, способствовала его приготовлениям. Зато Георгий Дмитриевич напротив горячо поощрял внука. Он плутовато улыбался, не скрывая своего удовольствия, к которому примешивалась мужская гордость за превращавшегося из ребёнка в мужчину внука и, когда Филипп был уже совсем готов, и выглядел действительно почти как скромно одетый юный принц, одобряюще воскликнул:
- Молодец, Филипп Фёдорович, держишь марку!
Жорик, который в глубине души неосознанно завидовал кузену, гримасничал, изображая лицом циничные ухмылки, стараясь, однако, чтобы Филипп их не замечал, а Жанка громко задавала слишком много глупых вопросов. Наконец, все подготовительные процедуры закончились, и взволнованный юноша помчался в дом отдыха энергетиков, словно на крыльях.
Уже в 17.20 он стоял у входа в клуб и ждал свою подругу. Сегодня показывали отечественный фильм, снятый совсем недавно, который назывался «Выше Радуги». Филипп не знал о чём это кино. Название заинтриговало его – он думал, что раз выше радуги, значит наверняка про небо и про полёты. По дорожке к зданию клуба тянулись зрители, в основном детвора, иногда в сопровождении родителей. Филипп нервно похаживал взад-вперёд, ожидая Любу. Среди подходивших её не было. Вдруг девушка возникла прямо перед ним. Выглядела она необычно: сверкала аккуратностью и свежестью девичьей чистоты. На ней было яркое цветастое летнее платьице, белоснежные гольфики и новенькие голубенькие босоножки. Светлые волосы были аккуратно уложены в причёску. Но какой ценой досталась ей эта сегодняшняя красота…
- Куда это ты интересно собралась, а? – спросила мать, заметив, что Люба спешно складывает что-то в сумку.
- Я к Машке пойду, схожу. Она звала помочь.
- И надолго это интересно?
- Мам, я не знаю …
- А кто свинарник будет чистить? Поросята уже по уши в грязи…
- Ну, мам, я ведь ей обещала …
- И полы банить давно пора … мне что всё одной делать???
- Ну, мамочка…
- Ладно, иди, но через два часа, чтобы как штык дома была! Поняла?
- Хорошо, мамочка.
Изящной змейкой проскользнув мимо матери, которая стояла, загораживая своим крупным телом дверной проём, скрестив руки на высокой массивной груди, в позе жандарма, Люба, походя чмокнула её в щёку, и резвые ножки весело понеси её к двоюродной сестре. Девятнадцатилетняя Машка знала толк в красоте и амурных делах. У неё был настоящий жених – двадцатидвухлетний красавец Юрка Воробьёв, отслуживший в ВДВ, тракторист, учащийся заочного отделения техникума, положительный и непьющий. Машка жила с родителями в возвышавшейся посреди деревни построенной совсем недавно железобетонной пятиэтажке, в настоящей городской двухкомнатной квартире. Запыхавшаяся Люба прибежала к ней, чтобы переодеться в красивое платьице и новенькие туфельки, которые лежали у неё в сумке. Она взволнованно попросила сестру сделать ей красивую причёску. Машка деловито отправила Любу в ванную, которую наполнила горячей водой с обильной пеной, напоминающей снежные сугробы, только маленькие и тёплые, вымыла ей голову ароматным шампунем, а затем, усадив перед трёхстворчатым зеркалом, стала сушить волосы феном и аккуратно укладывать их в причёску.
В своём великом колоссальном романе Толстой подробно описал приготовления к встрече княжны Марьи с Анатолем Курагиным и сборы Наташи Ростовой перед первым балом на le r;veillon у екатерининского вельможи. В описании этих интимных моментов трудно состязаться с великим классиком. Деревенская девушка конца двадцатого века в отличие от графини и княжны начала девятнадцатого не обладала возможностью одеться столь же шикарно и изысканно, но юные души волновались абсолютно одинаково, и сердца колотились также трепетно в груди, наполнявшейся головокружительным ароматом первого выхода в свет. Когда всё было готово, Машка восхищённо прошептала:
- Ой, Любка, да ты настоящая красавица! Давай я только тебе сейчас немножко глазки и губки подкрашу.
Машка взяла в руки помаду, сняла колпачок, слегка крутанула и нацелилась ярко-розовым язычком на Любины девственные уста.
- Нет, что ты, а что если меня в деревне увидят! Нет! – запротестовала Люба и прикрыла рот сразу обеими руками.
- Ну, ладно ты и так красавица, – согласилась Машка, – он упадёт!
- Кто?
- Да, твой-то. Прынц.
- Тс-с!
- Подожди, я ща…
Машка выбежала из комнаты, но скоро вернулась с маленьким изящным стеклянным флакончиком в руках.
- Что это? – удивлённо спросила Люба.
- Духи. Французские. Мне их Юрка подарил. Из Москвы привёз! Жутко дорогие!
- Дай понюхать. Ой, какой приятный запах! Как будто небом чистым пахнет, – воскликнула Люба.
Действительно от маленькой скляночки исходил неведомый аромат какого-то непонятного, сладкого фантастического благоухания. Кузина слегка смазала благовонием Любе около ушей, шею и запястья.
- Ой, Машка мне пора! Я уже опаздываю! – воскликнула Люба, взглянув на часы.
Полдороги девочка пробежала бегом, но, испугавшись, что может вспотеть, прошла остальную дистанцию энергичным, бодрым шагом. Однако когда до клуба оставалось не более сотни метров, резко замедлила ходьбу и пошла неторопливо. Её походка и облик изменились, наполнившись плавностью и грацией. Вскоре она увидела своего кавалера, нервно прохаживающегося взад-вперёд у входа. Люба спряталась за спину грузного мужчины, который вёл за руку сынишку, и подошла, когда «прынц» повернулся спиной. Он резко обернулся и замер.
- Привет.
- Привет. Ты… ты… – Филипп смутился, – ты такая сегодня … классная … то есть, я хотел сказать, красивая …
Он почувствовал едва заметный аромат, исходящий от неё, такой родной и знакомый. Лёгкая таинственная манговая нотка окружала Любу прозрачной аурой. Голова юноши слегка закружилась. Он хотел сказать ей что-то красивое, но захлебнувшись волной свежести, молчал восхищённый. Филипп ещё не умел делать комплименты, к тому же сильно смутился. Люба взяла его за руку, и они вошли в зал.
Билетёрша (уже другая) продала им два билета по пятнадцать копеек каждый (были, были когда-то такие цены, читатель!). Зал был ещё полупустым. В билетах места не указывались. Люба присела на одно из кресел в первом ряду у прохода. Небольшая ватага ребятишек, возясь и чирикая словно пташки, вереницей уселась неподалёку.
- Люба, пойдём выше, в середину, – предложил Филипп, – там наклон пола покруче, и экран виден … оптимально.
Девочка послушно покорилась, и они заняли места прямо в самой средине зрительного зала. Усевшись рядом, стали ждать начала фильма. Наконец, свет погас, и на белом полотнище экрана началось светопреставление – настоящее чудо, воплощение мечты, называемое простым и коротким словом – кино.
Ах, кино, кино! Волшебная магия грёз! Ты вышло из пены дней совсем недавно, когда другие виды искусства уже покорили умы и души людские. Древним грекам не суждено было присвоить тебе музы-покровительницы, тем не менее, твоё триумфальное шествие затмило блеск и величие тех, кому покровительствуют всесильные музы. За полстолетия стремительно покорило ты мир, потеснив литературу, театр, живопись и музыку. Они отошли на второй план, поскольку ты объединило их самые лучшие качества. И древние музы, склонив гордые головы, стали служить тебе, как служат старые фрейлины прекрасной юной королеве.
- Тебе понравился фильм? – спросил Филипп свою подружку на обратном пути.
- Да очень, а тебе?
- Мне тоже.
- А что больше всего?
- Мне понравилось то, что этот парень, Радуга, в конце концов, понял, что всего надо добиваться самому, а не рассчитывать на волшебство. Своя, выстраданная победа стократ важнее и дороже.
- А мне очень одна песня понравилась…
- Какая?
Люба тихонько запела: «Засыпа-ает си-иний Зурба-аган а-а-а, а-а-а. А за горизонтом ураган а-а-а, а-а-а. С грохотом, и гомоном, и гамом путь свой начинает к Зурбагану…»
Девушка пела тихо и не фальшивила. Голос её звучал так трепетно и нежно, что Филипп почувствовал сладостную тоску, которую раньше не чувствовал никогда, в груди стало тепло, на глаза навернулись непрошенные слёзы, и как будто невидимые наэлектризованные мурашки тысячами крохотных лапок забегали друг за другом по голове между корнями волос.
Вдруг откуда ни возьмись, возникли Катька с Танькой. Они шли навстречу по Солнечной улице. Филипп сразу почувствовал себя неловко. Он не знал, что ему делать. «Здороваться или нет?» – словно загнанный зверёк панически металась между двумя противоположностями мысль, ставя его в ситуацию по драматизму очень близкую к Шекспировской. Они подходили всё ближе и ближе. Филипп ожидал неприятного конфуза, но Катька сделала вид, что не знает его и, высоко подняв голову, гордо прошла мимо. Филипп, однако, заметил, (хотя может быть ему только показалось), что она кратким и жгучим, словно молния, взглядом оглядела Любу с головы до ног, и что её полные яркие от природы губы едва заметно недовольно изогнулись, словно две алые прекрасные, но ядовитые змейки. Танька улыбнулась и слегка кивнула им. Однако Люба не обратила никакого внимания на девушек, она увлечённо что-то рассказывала своему прынцу.
Вечером Филипп сел за сочинение. В течение двух недель он не написал ни строчки. Некоторое время юный сочинитель сидел над раскрытой тетрадкой с ручкой в руке, подперев подбородок кулаками и глубоко задумавшись. Он думал о том, что у Ефремова в Часе Быка герои, по его мнению, были как будто бы слишком серьёзны, как будто бы они были напрочь лишены чувства юмора. Он решил немного изменить эту ситуацию. «Поколение дедушки действительно серьёзнее нашего – рассуждал он – а Ефремов как раз ровесник моему деду, но характер и нравы землян постоянно меняются. Пускай во времена Фай Родис и Грифа Рифта люди были серьёзными и даже мрачноватыми! Но я хочу изобразить новое поколение землян, которое стало весёлым и смешливым. Пусть они шутят, пусть прикалываются … не забывая, естественно, о своей сложной работе. Пусть даже на них ворчат старики и вслух поругивают молодёжь, но в глубине души они всё равно любуются и довольны этой «зелёной порослью», грядущей им на смену. Да, даже коммунизм Эры встретившихся Рук не может разрешить проблему отцов и детей! Филипп принялся за работу и, сам того не осознавая, тихонько запел:
- Засыпает синий Зурбаган а-а-а, а-а-а … а за горизонтом ураган…
Планета Зурбаган
Кабина ручного управления звездолётом имеет шарообразную форму. Пол, потолок и стены слиты в сплошной экран сферического обзора. Я сижу в пилотском кресле. Оно, полностью сделанное из мягкого, абсолютно прозрачного материала, слегка покачиваясь, висит в центре статического силового поля, будто на невидимых слегка вибрирующих от напряжения прочных растяжках. Галографичесое изображение безупречно. Полная иллюзия того, что я сам плыву в прозрачном коконе кресла в вакууме открытого космоса. Аккуратно манипулируя небольшими рычажками, расположенными на подлокотниках кресла, я управляю нашим «Фаэтоном», который послушно маневрирует, плывя высоко над планетой. Скорость три тысячи километров в секунду. Плавно торможу. Правым рычажком сообщаю кораблю лёгкий крен вправо. Снижаюсь. Огромный словно стеклянный шар планеты, увеличиваясь в размерах, медленно надвигается на меня. Это планета Зурбаган. Её назвали так очень давно, ещё в эпоху ЭРМ.
- Кому в голову пришла такая идея? – думаю я, напевая несложный мотивчик древней песни – засыпает синий Зурбаган а-а-а … а-а-а … а за горизонтом ураган … и где только я слышал её? – спрашиваю сам себя.
Зурбаган действительно синий. Огромный кобальтовый шар, словно отполированный ярко поблескивает лазурными всполохами, обрамлённый лёгкой прозрачной дымкой, над которой, слегка вращаясь, парит наш «Фаэтон», плывя в пространстве на высоте десяти тысяч, параллельно меридиану, забираясь наверх на север, так как планета расположена вертикально к плоскости орбиты. Спереди медленно надвигается белоснежная граница полярной шапки. Её поверхность издаёт ледяное яркое бело-голубоватое слепящее сияние. Ах, как это классно – вести звездолёт вручную. Это упоительное, ни с чем не сравнимое удовольствие! Чувство управляемой мощи могучими движками звездолёта, чувство неимоверной скорости, чувство власти над невероятным беспредельным пространством…
- Снижаемся, Фил! – слышу голос Глеба.
Я выхожу на орбиту и плавно гашу скорость. Командир переводит «Фаэтон» в автоматический режим и изображение космоса мгновенно пропадает. Силовое поле плавно подтягивает кресло к люку в стене. Он открывается, и я покидаю КРУ и поднимаюсь в рубку, где собрались члены экипажа во главе с Глебом. Все сидят перед огромным монитором, на котором ярко сияет синий шар Зурбагана.
- Да это же не планеточка, командир, а просто мечта! – радостно восклицает наш биолог Ялок Сайбуч – на ней есть всё, кроме мыслящих существ. Очевидно, местный божок всё ещё работает над созданием локального мироздания. Зверушек он сотворил здесь всяких несметное множество! Причём, фифти-фифти. Половина фауны – примитивные млекопитающиеся, в основном сумчатые гиганты. Самые крупные из них очень напоминают наших ископаемых индрикотериев, открытых в начале двадцатого века Жоржем Кювье. Вторая половина – драконы да ящеры. Но не такие громадные монстры, какие обитали на земле в Юрском периоде. Здешние чудовища поменьше …
- На материке обнаружена довольно-таки высокая сейсмическая активность - вступает геолог-планетолог Рейдан Новлаг, серьёзный человек, самый старший член нашего экипажа, заместитель Глеба, обритый наголо, – я пришёл к выводу, что планета эта примерно на миллиард лет моложе нашей Земли. Я обнаружил много действующих вулканов. Горные хребты острые – свежие. Однако максимальная высота оказалось ниже земной – местный «Эверест» возвышается всего на семь тысяч четыреста восемьдесят три с половиной метра.
- То, что планетка юнна подтверждает факт отсутствия на ней признаков какой-либо цивилизации, – подтверждает биолог, – зато флора и фауна в полном ажуре. Планетка вся покрыта цветущей зеленью! Просто биологический рай! Ах, у меня уже чешутся ручо-онки…
Буйная и очень разнообразная растительность действительно приводят нашего биолога, молодого, отчаянного и азартного учёного, в полнейший восторг – он просто рвётся за борт корабля и настойчиво требует высадки на Зурбагане.
- Похоже, – заключает Глеб Носмас, выслушав биолога, – динозаврики здесь не вымерли, как у нас на Земле, потому что здесь не произошло никакой глобальной катастрофы. Вот и конкурируют зверушки с рептилиями и ещё неизвестно, кто выиграет в этой гонке вооружений. А до появления высшего разумного существа, типа нас с вами, эволюция пока не дошла. Кстати, это весьма интересно, поскольку на нашей Земле вопрос всё ещё остаётся открытым: каким образом произошло наше двуногое племя – то ли путём эволюции, от близких нам приматов, то ли явилением прямо из космических глубин в готовом виде.
- Нас создал Господь Бог! – убеждённо восклицает Фай Гитис.
- Хорошо, пусть даже так, но из кого? – встапает в полемику биолог.
- Из праха земного!
- Ну, ладно, хорош прикалываться! – Ялок Сайбуч не очень жалует прекрасный пол и бывает с его представительницами не всегда вежлив.
- Так, ребята, – строго заявляет Глеб, – хватит расслабляться, снижаемся и готовимся к высадке. Поторчим здесь недельку, поизучаем местный колорит и нравы аборигенов. Фаэтончик наш – пташка невеликая. Найдём ровную площадку в относительно сейсмостабильном регионе и припланетимся.
- Жизнь хороша! – восклицает биолог, первым ступивший ногой на планету – здесь дышится так, как будто атмосфера насыщенна наркотическими испарениями, воздух просто пьянит. Я недавно прочитал в «Интернете» (всеобщей информационной системе Великого Кольца – примечание автора), что на одной из планет Великого Кольца стало слишком тесно и им угрожает кризис перенаселения. Вот их бы сюда – пусть населяют.
- Это не нам решать, – отвечает Рам один из наших роботов, – наша задача собрать материал для анализа и назад. Вдруг тут смертоносные вирусы ранее неизвестные нашей науке?
- Да, навряд ли! – отвечает Рум, второй робот, - такая девственная краса! Сразу видно, что здесь практически стерильно…
- Не скажи, брат, помнишь «Драконы» два года назад летали в созвездие Лебедя?
- Да, конечно помню, брат! Нашли там планетку-конфетку, высадились, а потом целый месяц фристали. Вируса какого-то подцепили и не заметили. Год на карантине торчали на орбите Плутона. Им ваще запретили приближаться к солнечной системе до полной стерилизации корабля с экипажем. Врач потом ещё звездюлей от начальства огрёб!
- Да, да! Было дело на Красной Звёздочке, – раздаётся голос Сайбуча, – а ну-ка, чайники, харэ болтовнёй заниматься! За мной!
И биолог в сопровождении двух стальных помощников исчезает в зарослях. Эти два робота очень забавные. Они одной марки, сошли с конвейера одновременно в одной партии и поэтому похожи как две капли воды. Но никто из нас не может понять, почему эти два железных близнеца абсолютно разные характером: Рам серьёзный и рассудительный зануда, а Рум – весельчак и раздолбай.
На девственной планете Зурбаган мы гостили ровно неделю. Ничего особенного здесь с нами не произошло. Если не считать что нашему биологу пришлось подстрелить-таки одну местную рептилию, похожую на гигантскую восьмилапую лягушку грязно-оранжевого цвета. Только лягушка эта размером была не меньше приличного земного слона, а в её пасти скрывалась почти сотня острых как бритва клыков сантиметров по десять каждый. Тварь неожиданно выскочила из-за груды валунов, с которыми она была абсолютно одного цвета и бросилась на него. Рам и Рум дружно выступили вперёд и приготовились защищать биолога, но Ялок не растерялся, вытащил свой двуствольный бластер и поразил агрессора сокрушительным плазменным выстрелом. Чудовище, издав чудовищный омерзительный визг, мигом околело, и биолог с роботами тут же принялись расчленять огромный оранжевый труп. Из мяса квадрицепса левой ляжки он приготовил шашлык (где-то нашёл рецепт этого старинного блюда). Мяссо оказалось невероятно вкусным, но издавало отвратительную вонь. Только наш лингвист Гроег Ерул ел, не морщась, утверждая, что похожий запах имели благородные сыры в древности, которые специально доводили до состояния заплесневелости.
* * *
Стас уже несколько дней не показывался на плешке, и никто из ребят не знал причины отсутствия бравого Виннету. Однажды утром Филипп подумал, что стоит навестить приятеля и разузнать, что же с ним такое случилось. Трёхскоростной полугоночный «Спутник» на своих тонких, блестящих никелированными ободами колёсах, с ветерком домчал его до калитки, спрятавшейся в кустах густой бузины и боярышника. Галина Кузьминична сказала, что внук читает «у себя», и Филипп осторожно открыл дверь в небольшую каморочку Стаса, которая располагалась прямо у лестницы на первом этаже. В комнатке царил полумрак, беспорядок, воздух был спёртый и несвежий, поскольку окно было наглухо закрыто и зашторено выцветшими застиранными занавесками. Стас лежал на своей кровати на спине и отрешённо смотрел в потолок. Тоскливый, задумчивый взгляд свидетельствовал о глубокой хандре, охватившей юную душу. Рядом с ним на стуле лежала красного цвета несколько потрёпанная книга Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания», между страниц которой торчала закладка из газетной странички, свёрнутой в несколько раз.
- Привет, Стас! – бодро и громко воскликнул Филипп, обращаясь к приятелю.
- Потише! Чё ты орёшь так? – недовольно ответил тот.
- Ты, что заболел что ли?
- Да нет, – угрюмо ответил Стас.
- А что же тогда? Лежишь тут как в берлоге. Уже три дня на плешке не появляешься. Чё с тобой, брат мой Виннету?
Стас поморщился.
- Да, надоело мне всё!
- Что надоело?
- Да, игры наши … детские!
- Почему?
- Тебе хорошо! Ты вон девчонку завёл! Встречаешься, в кино с ней ходишь.
- Ах, вот ты о чём! Так что же тебе мешает?
- Да ничего! В прошлом году мы хоть иногда заходили к ним в гости. А теперь ваще никаких вариантов. Так видимся, походя – привет, пока и баста!
- Да объясни ты всё толком!
- А что здесь непонятного?
- Ты хочешь встречаться с Рыжей?
- Да хочу! Твоя девчонка хоть деревенская, зато симпотная, а я вот, представь себе, без этой Рыжей, то есть Таньки … сохну.
- Стас, ну так ты же её каждый день видишь – она же в этом доме-то и живёт! Ты что не можешь зайти к ней, посидеть поболтать о том, о сём? Тебе что слабо сходить с ней погулять, или в кино её позвать?
- Легко сказать! Живёт! Она только ночует здесь, а так всё время у Нотного Стана ошивается. Бабка ей то обедать, то ужинать, то чай пить с нами предлагает, а она только улыбается и «спасибо, говорит, Галина Кузьминична, я не хочу». Как будто брезгует нами…
- Ну, и что теперь?
- Не знаю!
- Ну, хочешь, давай сходим к ним? То есть к Катьке…
- Ты шутишь!
- Нет. Так и быть, я помогу тебе, старина! Только ты не раскисай, давай собирайся и айда на плешку!
- Ладно.
На лице Стаса произошла заметная перемена. Щёки его зарумянились, и он даже заулыбался. Ободрённый вскочил с кровати и стал поспешно собираться. Через пятнадцать минут они были на плешке. У столика в прохладной тени деревьев такой приятной на фоне июльской жары сидели Андрюха, Колька и Жорик. Пожимая руку Филиппу, Чубайс лукаво подмигнул, ехидно улыбнулся и спросил:
- Ну, как кинишко, Вождь?
- Нормально, – ответил Филипп.
- Норма-ально? Разодетый как пижон! Поцеловались и пошли под ручку! – едко ухмыляясь, продолжал Чубайс.
- Ты чё снова шпионил за мной, подлюка такая?
- Чё это я подлюка-то? – возмущённо ответил Колька, – очень надо мне за тобой шпионить … эка важная птица! Мне Серёжка малой сказал. Они в кино с отцом ходили и тебя с твоей девчонкой засекли … и видели, что вы опять целовались … там, в темноте, на последнем ряду…
- Чё врёшь опять, гад?!!
Колька вдруг проворно вскочил и, отбежав на приличное расстояние, так чтобы их разделял вкопанный в землю стол, принялся дразниться, корчить рожи и показывать Филиппу язык.
- Ну, всё! Моё терпение лопнуло! Ща ты у меня точно получишь!
- Ты поймай сперва!
Филипп попытался поймать Кольку, но Андрей Лагновский снова выступил в роли миротворца:
- Колян, хватит нервировать нашего Великого Вождя! – сказал он Чубайсу, – а ты, вождь, вместо того чтобы с Колькой препираться, что только больше его заводит, лучше рассказал бы нам что-нибудь интересное. Ты же офигенно начитанный и знания у тебя энциклопедические. Давай!
- Ну, ладно. Короче, слушайте…
Сегодня у Филиппа было хорошее настроение, и он не очень сильно сердился на Чубайса. Ему просто не хотелось пропускать мимо ушей его пошленьких шуточек, хотелось, чтобы Колька перестал болтать эту чепуху про поцелуи, тем более, что это была абсолютная ложь. Он быстро успокоился и решил рассказать ребятам о древнем герое, про которого недавно прочитал у Косидовского. Рассказ о нём сильно впечатлил Филиппа. Отважный библейский ухарь покорял своим обаянием лихого разбойника. Его сила и смелость, сочетающиеся с чувством юмора и слабостью к красивым женщинам, его борьба и геройская гибель вызвали у Филиппа какой-то поэтический восторг. Юному сочинителю очень хотелось что-нибудь написать о нём или сделать кого-нибудь из астронавтов похожим на этого ветхозаветного героя. Только повадки у Самсона были уж больно не «космические». Слишком груб и жесток был этот древнееврейский богатырь. Тогда Филипп решил, что сделает командира корабля похожим на Самсона. Он немножко переделал третью главу, которая называлась «Вавилонская башня на Ганимеде», добавив в название словосочетание «Самсон ЭВР», а также называл Глеба Носмасом, придавая этому персонажу как можно больше черт библейского героя.
- В одном древнем государстве, – начал свой рассказ Филипп, – в семье бедного верующего крестьянина родился мальчишка. Назвали его Самсоном. Мать его была бесплодна, и ангел, обещавший, что у них родится сын, потребовал, чтобы пацан никогда не пил вина и не стриг волос. Ну, в общем, малый рос не по дням, а по часам и вскоре вырос в такого здоровенного амбала, что никто не мог с ним сладить. Но зато он был влюбчив как … как мартовский кот … ну, и любая симпотная девчонка, вскружив ему голову, могла легко вить из него верёвки – с ней он становился покладистым и ласковым как котёнок. Однажды, он шёл на свиданку … вдруг из кустов на него набрасывается огромный лев, но Самсон, даже глазом не моргнув, одолел его голыми руками, и убил как муху…
- Сказки! – возмущённо закричал Колька Чубайс, – да быть такого не может! Льва голыми руками? Врёшь!
- Может быть, у него хотя бы меч был или копьё? – предположил кто-то из ребят.
- Нет, в том то и дело, что он его голыми руками порвал! – настаивал рассказчик.
- Не вериться что-то…
- Ей богу, не вру! – ответил Филипп, – я тебе книжку покажу – сам убедишься!
Колька огорчённо поник. В то время для пацанов, факт описания чего-либо в книге, являлся неоспоримым аргументом истинности и сомнению не подвергался – Чубайсу нечем было крыть. Филипп торжествовал, но решил проявить снисхождение к товарищу.
- Ну, ладно, Коль, не расстраивайся – это легенда, миф. То есть, возможно, похожий эпизод и произошёл, но потом народная молва всё преувеличила. На самом деле, может быть, это был совсем маленький лев … молодой или карликовый … или не лев вовсе, а какая-нибудь большая дикая кошка…
- Да, наверное, это был такой же наглый котище, как наш рыжий, который мне руку оцарапал, гнида! Ох уж и дождётся у меня эта подлая тварь! Я его тоже когда-нибудь так порву, что и про меня потом кто-нибудь легенду настрочит!
Все засмеялись.
- Коля, Коля! И что ты всё никак не забудешь о своём коте? – с укоризной сказал Андрей, – подумаешь, руку оцарапал! На то он и кот, чтобы когти выпускать и царапаться!
- А я всё равно его порву! – упрямо настаивал Колька.
- Mais, Nikolas, tu ne dois pas ;tre tellement mechant! – воскликнул Жорик.
- По-русски шпрехай, мусью Жорж! – огрызнулся Чубайс.
- Слушайте дальше! – сказал Филипп, – Самсон этот был не только потрясающе сильным, но очень хитрым и остроумным. Он мог загадывать такие загадки, которые никто не мог разгадывать и всегда смеялся над своими врагами. Но когда дело доходило до серьёзных стычек, он круто разбирался с ними, убивая их сотнями, и им это, в конце концов, надоело, и они решили ему отомстить. В это время у него была жена по имени Далила – она тоже была филистимлянкой…
- Кем, кем?
- Ну, филистимлянкой…
- Что это значит: была филистимлянкой?
- Враги Самсона назывались филистимлянами. Ну, это типа племени такого. Как у индейцев были могикане, были гуроны, ирокезы, сиу … а эти назывались филистимлянами.
- Теперь понятно! А Самсон этот из какого племени был? – спросил Стас.
- Из ДИПОСОСЭ! – ответил Андрей.
Мальчишки снова дружно заржали.
- Слушайте, не перебивайте, я сейчас все сам вам расскажу. А то я теряю нить. Вот на чём я остановился?
- Ну, жена у него была…
- Да, филистимлянка Далила, которая хотела выяснить, в чём заключена его неимоверная силища и непобедимость. Она всё время спрашивала у него, а он её обманывал каждый раз, изобретая на ходу какую-нибудь ерунду. То скажет, что потеряет силу, если его свяжут новыми верёвками, которые никогда ещё не были в употреблении, то, что надо заплести из его волос семь кос и прибить к полу при помощи ткацкой рамы … но всегда, когда филистимляне делали это, Самсон легко освобождался и бил их, и они обращались в позорное бегство…
Все внимали Филиппу с интересом. Только Чубайс молчал, недовольно насупившись. Демоны зависти терзали Колькину неопытную душу. Авторитет Филиппа среди пацанов, даже у Лагновского, который относился к нему с огромным уважением и внимательно слушал вождя, был Чубайсу поперёк горла. Кольке ужасно хотелось популярности. «Вот взять сейчас и принести сюда моё оружие и показать пацанам!» – подумал он. Он представил себе, какие рожи скорчили бы ребята и как перестали бы восхищённо смотреть в рот Филиппу, и как они одурели бы от зависти и любопытства, увидев его чудесное изделие.
- Сила мускулов, – упрямо заявил Чубайс, когда Филипп кончил свой рассказ, – только в легендах может быть такой неодолимой. Конечно, какой-нибудь силач или смельчак может одолеть … ну троих, ну пятерых, если те трусы и хиляки, но не больше. Не думаю, что человек может действительно справиться с львом, тигром или медведем. Эти звери гораздо сильнее и свирепее человека. Только с помощью оружия … огнестрельного оружия … человек смог противостоять зверью или куче народу! Только оружие сделало его настоящим королём земли!
- Ты не прав, Коля, – заявил Андрей Лагновский, – в Сибири многие охотники ходили на медведя без ружей! С рогатинами. А монахи в Шао-Лине могли голыми руками сладить и с тигром.
- Не верю!
- Наш тренер рассказывал. Он был в Шао-Лине и сам лично видел таких бойцов!
Чубайс недовольно фыркнул. Ему ужасно хотелось похвастаться перед ребятами самострелом, но останавливало одно серьёзное обстоятельство. Пару лет назад в их школе произошёл несчастный случай. Однажды капитан милиции, сыновья которого учились с Колькой в одной школе, оставил своё табельное оружие – пистолет Макарова на столе. Пока он принимал ванну, его дети решили поиграть «папиной игрушкой», в результате чего старший сын выстрелил в младшего…
Слава Богу, не убил. Но скандал разразился грандиозный. Отца за халатность в обращении с оружием лишили капитанского звания, и он стал старшим лейтенантом. Целый месяц школа гудела, словно потревоженный улей. Короткое идиотское слово «чэпэ», казалось, доносилось отовсюду. Колька понимал, что в его руках не простая забава, и он очень боялся этого самого «чэпэ». А ещё он боялся, что кто-нибудь из пацанов проболтается, и информация достигнет ушей его отца, который в порыве ярости запросто мог избить сына до полусмерти за такое изделие. Звериное чувство опасности было хорошо развито в Кольке, и оно было даже сильнее его амбиций, гордости и тщеславия…
* * *
Комната, которая принадлежала когда-то Марфе Арсеньевне, пустовала. Её никто не занимал. Там по-прежнему стояла её кровать и стол со стареньким зеркалом, перед которым она по утрам расчёсывала свои длинные, серебрящиеся сединой волосы. Эта комната всё ещё хранила её запах, какой-то старинный, елейный, благой. Филипп любил бывать в этой самой маленькой в дачном домике комнатке, сидеть за этим столом, читать или писать, или просто размышлять и мечтать в одиночестве.
Вот уже несколько дней он ничего не читал и не писал. Постепенно усиливаясь, чувство тоски по чтению и жажда писать напоминали состояние голода, когда неприятно сосёт под ложечкой, и ощущение пустоты внутри вызывает раздражение и дискомфорт. В стремлении от них избавиться, Филипп взял с полки Библейские Сказания и пошёл в комнату прабабушки, где она рассказывала ему всякие истории. Ах, какими интересными они были! Как он любил их слушать! Она сидела здесь, за столом, перед зеркалом, заплетая бесконечную седую косу, и её добрый тихий голос журчал, словно вода в ручье, перекатываясь о влажные чёрные спинки камней.
Он сам любил поверять ей свои тогда ещё маленькие тайны и детские наивные открытия. В пятилетнем возрасте рассказал ей по большому секрету, что изобрёл новый сверхпрочный металл плюнх, который ни одна пуля, ни снаряд, ни даже ракета не в состоянии пробить. А позже, едва научившись читать, стал рассказывать о том, как французский палеонтолог Жорж Кювье открыл по найденным где-то в Африке костям существование гигантского зверя индрикотерия. Маленький Филя прочитал об этом в подаренной ему родителями детской энциклопедии, а Марфе Арсеньевне никак не удавалось выговорить слово «индрикотерий».
Филипп прилёг на небольшую металлическую кровать с деревянными спинками спереди и сзади и раскрыл книгу. Он её уже практически дочитал. Оставалось, может быть, преодолеть страниц пятьдесят. Несмотря на насыщенность историческими событиями, в основном войнами, чужеземными именами героев и вероломных предателей, мальчику нравилось это чтение. Благодаря развитой фантазии и воображению, он чувствовал себя почти очевидцем событий, произошедших много столетий назад.
Подвиг молодой красавицы-вдовы по имени Юдифь взволновал его до глубины души. Дерзкая смелость девушки в сочетании с отчаянным коварством породило чувство подлинного восхищения. Филипп долго смотрел на иллюстрацию. На ней была изображена молодая хрупкая женщина с кротким печальным взглядом. Нежная рука трепетно сжимала острый смертоносный меч. С лёгким изяществом и осторожностью ступала босая ножка по вымощенной камнем дороге. Сзади служанка несла мешок с отсечённой окровавленной головой могущественного вавилонского военачальника Олоферна.
- Странная всё-таки штука – история, – подумал Филипп, оторвавшись от текста и задумавшись, – забавные и противоречивые были эти люди – древние евреи. Интересно, чем жили их отважные герои, то ли легендарные, то ли существовавшие на самом деле?
События, происходившие около трех тысячелетий тому назад, волновали воображение юноши не меньше, чем актуальные. Задумавшись, Филипп закрыл книгу и, положил её себе на грудь. Его удивляло то, что поступки людей, судьбы которых стали основными эпизодами священного писания, не всегда отличались праведностью, более того, деяния некоторых из персонажей выглядели просто ужасно с точки зрения современной морали и нравственности. Зачастую эти люди, избранные богом, поступали так коварно и жестоко, что проделки злых и вероломных тормансиан из ефремовского «Часа Быка» казались детскими шалостями. Однако что-то трогательно общее улавливалось между этими двумя народами, разделёнными, казалось бы, неимоверным временным и пространственным промежутком.
- Как же на самом-то деле жил этот удивительный и такой обильный противоречиями народ? – думал Филипп, – ну, хорошо – берёт брат в жёны собственную сводную сестру, затем, спасая собственную шкуру, отдаёт её в гарем чужеземному фараону! Ну, обманывают друг друга близкие родственники из-за наследства! Ну, мстят жестоко и вероломно братья за сестру! Ну, испепеляют и уничтожают безжалостно отважные войны-головорезы взятые города! Но почему же, при всём при этом, сопутствующий им повсюду могущественный бог практически во всём оправдывает их поступки и даже помогает им?
Однако вопреки справедливости, образы этих людей вызвали у Филиппа какую-то странную поэтическую симпатию. Их образы, сочетавшие порой абсолютно противоположные черты, несли в себе очаровательное обаяние порока. Это были не статуи, не монументы, а живые люди. Но особенное внимание Филиппа привлекал один персонаж – таинственный образ библейского бога Яхве, который сопровождал свой избранный народ во всех их скитаниях и злоключениях. Наряду с безграничным могуществом, он обладал такими же человеческими слабостями и пороками, как и его многочисленные протеже: он гневался, менял решения и даже в припадках ярости беспощадно убивал своих людей тысячами.
В обстановке бескомпромиссного атеизма, крайне жёсткого отрицания существования всяческих богов, только прабабушка, единственная из взрослых, говорила с ним на эту тему. Марфа Арсеньевна утверждала, что бог, создавший мир и людей, добр и справедлив, а Сатана зол и беспощаден.
- Кто такой этот Сатана? – спрашивал Филипп у прабабушки.
- Сатана это главный чёрт. Он – злейший враг Господа и всего рода человеческого! Когда-то он был ангелом, самым любимым ангелом Бога, но однажды возгордился и стал претендовать на первенство. И тогда Бог страшно разгневался на своего любимого Ангела и низверг его в самую преисподнюю.
- Что это такое – преисподняя?
- Ад. Туда попадают грешники после смерти. Они обречены там на вечные страдания и муки.
- Как это?
- Они горят в огне…
- А почему они тогда не сгорают?
- В том то и дело, что их грешные души не сгорают, а мучаются вечно, полыхая в геенне огненной…
- Страшно!
- Зато праведники попадают в рай.
- А это что?
- В раю вечное блаженство, и бессмертные души наслаждаются там бесконечно…
Вспоминая, рассказы Марфы Арсеньевны, Филипп подумал, что в книге Косидовского практически ничего не сказано ни про сатану, ни про рай, ни про ад. Только в самом конце появляется кое-что про идею двух враждебных сверхъестественных сил, якобы появившихся у иудеев в период персидского владычества.
- Так, где же проходит эта тонкая грань между добром и злом? – этот вечный вопрос достиг души юного философа.
Между тем Косидовский, явно глубоко и убеждённо стоящий на атеистических позициях, чётко и подробно объяснял в своих комментариях соотношение исторической правды и вымысла в библейских сказаниях. Древнегреческие легенды, которыми Филипп зачитывался в пятом классе, может быть, были даже красивее и ярче, но в этих древнееврейских мифах, время действия которых было практически синхронно греческим, было что-то такое, чего не было у эллинов. Тоньше и полнее и, наверное, правдивее раскрывалась натура античного человека, его психология.
В своих комментариях автор, однако, всё расставил по своим местам, и, таким образом, он практически уравнял библейские сказания с теми же древнегреческими мифами или древнемесопотамскими религиозными легендами. Но Филиппа волновало другое…
Древний человек не был сочинителем в чистом виде, и фигуру бога он не выдумывал. Она была для него также реальна как солнце, как вода, как деревья и дикие звери…
Так говорил им учитель истории (Бадрутдин Ералиевич, похожий на пожилого восточного мудреца), который преподавал у них целый год в седьмом классе, а потом ушёл из школы также неожиданно, как и пришёл, неизвестно откуда – неизвестно куда. Его уроки отличались от других – он учил ребят размышлять и делать выводы. Даже философствовать. Может быть, эти нестандартные уроки истории и натолкнули Филиппа на мысль … но окончательно этот вопрос всё ещё оставался для него открытым…
- А всё-таки чрезвычайно интересно есть бог или нет?
Филипп терзался сомнениями – ему казалось, что вселенная в целом, и в частности земной мир не могли возникнуть просто так из ничего, как учили их в школе. В поисках истины он прочитал учебник астрономии для 9-го класса и ещё несколько популярных книжек по этому предмету, но ответа не получил. Он часто задумывался: действительно ли всё это великое множество невероятно огромных галактик, неисчерпаемая уйма звёзд и планет возникли сами по себе или все-таки сотворено неизмеримо могущественным создателем. Марфа Арсеньевна тоже говорила об этом и тоже точно не знала ответа на этот вопрос.
Филиппу захотелось вновь перечитать некоторые фрагменты Библейских Сказаний. Он вернулся к самому началу, чтобы ещё раз окунуться в истоки создания неба и земли. И снова перед ним ворота, украшенные барельефами, – символ входа в иные неведомые миры. Они раскрываются перед его мысленным взором, и он как будто бы входит в таинственный мир познания. И тогда перед ним из необъятных глубин прошлого возникает начало начал – основа основ – великий сакральный акт сотворения мироздания…
- А люди? Могли ли они сами по себе возникнуть из обезьян или всё-таки бог создал Адама и Еву… Адама и Еву… да, ведь прабабушка Марфа Арсеньевна так часто пересказывала мне этот эпизод о создании мира!
Вдруг, словно яркая вспышка салюта в тёмном ночном небе, какая-то очень приятная и светлая радость озарила всю его душу. Из самых её глубин как будто бы поднялось и растеклось по всему существу – сладкое чувство открытия. То, что ранее лежало на поверхности, но было совершенно незаметно – вдруг стало очевидным – он понял, что прабабушка уже в раннем детстве рассказывала ему об этих людях! Да, и про Адама и Еву, и про Ноя с сыновьями и ковчегом, и про Моисея, подкинутого дочери фараона – про всё это он уже слышал от неё когда-то!
Выходит она мне эту самую Библию и пересказывала!
От этого открытия Филиппу стало радостно и легко на душе и ему очень захотелось поделиться своей радостью с милой девочкой Любочкой.
* * *
Филипп мчался по Солнечной улице на своём «Спутнике». В голубоватой прозрачной лазури неба ярко-жёлтым пятном сияло июльское солнышко. Ласковый летний ветерок нежно трепал живой изумруд древесных крон. Встречный поток разогретого воздуха жарким дыханием обливал лицо юноши и развевал его длинные тёмные волосы.
Издалека он увидел Катьку. Её одинокий силуэт быстро приближался – девушка шла от дома отдыха энергетиков ему навстречу, направляясь к себе на дачу. Филипп не долго думал остановиться ему или проехать мимо. Резко затормозив, так что заднее колесо «Спутника» начертило небольшую черную дугу на разгорячённом солнцем асфальте, юноша лихо спрыгнул с седла, словно наездник с лошади, и оказался прямо перед дочерью композитора. Она остановилась и смотрела на него так, что Филипп не узнавал её выражения лица. Из карих глаз тонкой струйкой струилась нежность, а на белом овечьем личике застыло какое-то беззащитно-робкое, даже умоляющее выражение. Филипп очень удивился, так как привык к тому, что на лице Катьки всегда надета маска насмешливого высокомерия. К искреннему удивлению прибавилось что-то такое, что всколыхнуло забытую с прошлого года тёплую волну в душе мальчика.
- Здравствуй, Филипп, – сказала девушка таким нежным голосом, что юноша немного растерялся.
- Привет, Катя, – ответил он.
- Мы с тобой в этом году так мало видимся.
- Да уж, действительно…
- Почему ты перестал приходить ко мне в гости?
- Да я…
- В прошлом году ты часто приходил к нам … даже, когда я не хотела тебя видеть, то есть когда я была занята, а теперь, даже когда я хочу этого, ты почему-то не приходишь.
- Я … я всё-таки не могу без приглашения. Твой папа работает и мне не хочется быть причиной … не хочется ему мешать.
- Ты вовсе не мешаешь. Он часто спрашивает: почему Филипп к нам перестал заходить?
- Да? Правда?
- Правда. Приходи завтра в двенадцать. Придёшь?
- Приду.
Весь вечер юноша был задумчив. Он думал о Кате и о Любе, сравнивая их. Они такие разные! Катю он знал давно. С детства – лет с семи. В течение многих лет они были просто приятелями. Филипп тогда глубоко не задумывался, почему мир детишек разделён на мальчишек и девчонок. Прошлогодняя влюблённость в Катю многое изменила в его душе, но за год пылкое чувство охладело.
Люба была совсем другой. Может быть, она была ладнее и красивее, но это была какая-то иная, деревенская, задорная, пасторальная, в чём-то даже диковатая, красота. Замечательно, что с Любой ему было проще. Она не была начитанной, эрудированной как Катя, но Филиппу нравилось рассказывать ей о том, что он знал, даря ей, таким образом, свои знания, тем более что девочка проявляла интерес и любознательность. Она была как будто с другой планеты и жила какой-то другой, неведомой Филиппу жизнью, но её мир вызывал в нём жгучий интерес. Он хотел познать его. Тем не менее, к Любе Филипп не чувствовал такой же влюблённости как к Кате в прошлом году! Она ему очень нравилась, но его чувство было похоже скорей на покровительство, на чувство учителя к милой симпатичной ученице, процесс обучения которой приносит истинное удовольствие.
Но всё-таки Катя не была забыта совершенно. Он не думал о ней постоянно, но где-то в глубине души ему её не хватало. Он даже не осознавал чего конкретно. То ли образованности, то ли утончённости, а может быть даже её манерности. Главное – её интеллекта. В Любе он чувствовал приятельницу, а в Кате – близкого человека…
На следующий день, ровно в полдень Филипп стоял перед железной калиткой. Он позвонил, и через некоторое время Зинаида Васильевна подошла с другой стороны своей торопливой семенящей поступью. Пройдя за ней по тенистому саду, он подошёл к дому, который словно музыкальная шкатулка, казалось, звучал негромкой, будто растворяющейся в тяжёлом знойном июльском воздухе музыкой. Зинаида Васильевна исчезла внезапно, словно привидение в полумраке коридора и юноша остался один в гостиной, в которой он не был ровно год. Гостиная ничуть не изменилась. Всё та же мебель застыла здесь, словно музейные экспонаты. Вдруг где-то наверху послышался приглушённый шум открывающейся двери, и лёгкие шаги прошелестели по узкой скрипучей деревянной лестнице. Филипп поднял взгляд и увидел длинные и тонкие белые босые ноги, быстро перескакивающие по деревянным крашеным ступеням. Ещё одно мгновенье и Катька в белых шортиках и маечке предстала перед ним. В облике девушки было что-то такое, от чего юноша смутился и покраснел.
- Привет! – сказала она, – пошли ко мне в комнату.
- Идём.
Он поднялся вслед за ней на второй этаж в её светёлку. Эта небольшая комнатка-мансарда со скошенным потолком, расположенная прямо под скатом крыши, своею формой и размером напоминала утлую каморку, изображённую на картине «Бедный поэт» Карла Шпицвега, репродукция которой висела над огромным чёрным роялем в рабочем кабинете композиторской дачи.
Под небольшим окошком стояла узкая девичья кровать, рядом с ней пристроился небольшой простенький письменный стол, шкаф и пара стульев. На кровати, покрытой светлым покрывалом, в изголовье полусидела, полулежала большая голубоглазая кукла, наряженная в яркий сарафан, а в ногах валялся несколько потёртый плюшевый мишка. Несколько ярких разноцветных заграничных журналов валялись на столе. Две книжные полки висели на стене. В углу рядом со шкафом стоял на трёх деревянных ногах мольберт с укреплённой на нём незаконченной работой.
Катька весьма недурно владела карандашом и кистью. Этому занятию она посвящала много времени и с первого класса занималась в кружке изобразительного искусства. Свои работы она нередко выставляла на конкурсы, и они почти всегда завоёвывали призовые места. Специалисты пророчили Катьке большое будущее. Комната изобиловала плодами её труда. Около дюжины миниатюр: пейзажи, натюрморты, портреты, тщательно выписанные густым лоснящимся маслом, нежной акварелью или яркой сочной гуашью висели на стенах. Несколько едва начатых работ томились в ожидании на столе и на полу вдоль стен. Светлую, матовую поверхность бумаги покрывали ломанные и витиеватые карандашные линии, частично покрытые яркими пятнами или нежными полутонами мазков. Были здесь и наброски сделанные углём, резкие штрихи которых ярко чернели на бумаге, прикреплённой множеством кнопок к деревянным подрамникам.
На треноге был установлен довольно-таки большой холст. Работа приближалась к завершению. Композиция состояла из двух фигур: полуобнаженный юноша, склонившись к ногам полуобнаженной девушки, с какой-то торжественной восхищённостью, словно новобранец полковое знамя, лобзал небрежно поданную ему изящную кисть её руки.
Катька забралась с ногами на кровать и обняла колени руками. Её белые тонкие длиннющие ноги, немного напоминавшие задние лапки кузнечика, плотно сомкнулись друг с дружкой. Девушка молчала, устремив на собеседника одновременно томный и внимательно-изучающий взгляд.
Филипп присел на стул, стоявший у стола, но старался не смотреть на её, слишком, по его мнению, откровенно обнажённые ноги, вид которых чрезвычайно его смущал. Однако они всё время попадали в поле его зрения, в частности длинные узкие стопы и пальцы, ногти которых сегодня очень ярко алели свежим добротным импортным лаком. Повисла пауза.
- Филипп, ты что собираешься делать после того как окончишь школу? – наконец спросила Катька.
- Я пока точно не определился … хочу поступать в Университет на журналистику.
- Классно, но конкурс там знаешь какой?
- В курсе. А у тебя какие планы?
- В Строгановку буду поступать … или в ГИТИС.
- Кать, Строгановка это что?
- Москов¬ское выс¬шее худо¬же¬ственно-про¬мыш¬лен¬ное учи¬лище.
- А почему Строгановка?
- Потому что его в 1825 году основал граф Сергей Григорьевич Строганов.
- И тяжело туда поступить?
- Пошли вниз!
Не ответив на вопрос, Катька, вскочила с кровати, взяла Филиппа за руку и, выбегая из комнаты босиком, потащила его за собой. На просторной залитой солнечным светом веранде она стала деловито хозяйничать. Открыла створки буфета, некоторое время рассматривала содержимое, затем ушла на кухню. Там гремела посудой. Послышался шум воды, струящейся из крана. Девушка вернулась через пять минут. Откуда-то из глубины дома металлические капли фортепианного ливня долетали сюда. Отец Катьки, был занят своим сложным трудом – сочинением музыки. Однако внезапно музыка прекратилась, и сам её творец, словно архангел, озарённый нимбом солнечного света, явился на веранду.
- Привет Филипп, – сказал он, увидев юношу, и, приветливо улыбнувшись, протянул ему руку.
- Здравствуйте, Владимир Владимирович.
- Давненько не видел я тебя! Вырос, возмужал. Да ты не стесняйся…
Композитор был мужчиной крупным, на композитора вовсе не похожим. Натура одарила его плакатной внешностью классического пролетария: высоким ростом, широкими плечами и массивностью. Большие кисти могучих рук скорее подошли бы для работы тяжёлым молотом, чем для игры на фортепьяно.
Его единственная дочь Екатерина унаследовала много материнских черт, в частности, тонкую аристократическую кость, но в отца пошла ростом. Отцовскими были и её волосы, только Катькины – чёрные, а Владимир Владимирович в молодости носил густую, кучерявую тёмно-русую шевелюру – предмет восхищения девушек. Однако с возрастом он потерял большую её часть, и остатки былой роскоши сохранились только по бокам большого черепа, внутри которого неутомимо работал гениальный, творческий мозг.
- Что же ты, дочка, нашего гостя чаем не угощаешь? – с деланной укоризной спросил Катьку композитор.
- Я уже поставила чайник, папочка! – пропела она в ответ кокетливо и нежно.
- Хорошо пойду, посмотрю, наверное, уже закипел, – сказал композитор и вышел.
Через минуту он вернулся из кухни, неся в руке пузатый эмалированный чайник с коротким толстым носиком, из которого кверху тянулась тонкая струйка белёсого пара. В железном чреве-нутре недовольно побулькивала взбудораженная кипячением ключевая водица. Владимир Владимирович собственноручно заварил чай в небольшом фарфоровом чайничке. Пока напиток томился, наполняя веранду неповторимым душистым ароматом, композитор поставил на стол три чашки, достал из буфета сахар, варенье, вишнёвый пирог, испечённый Зинаидой Васильевной, и печенье. Затем он наполнил чашки, смешивая густую темно-коричневую заварку с кипятком, и накрыл эмалированный чайник специальной куклой, широкое платье которой служило для сохранения тепла. У этой куклы была презабавная головка улыбающейся румяной барышни с курносой физиономией.
Ну вот! Садитесь, молодые люди, и чаевничайте на здоровье! – радушно сказал композитор.
Во время чаепития, поглядывая на притихших Катю и Филиппа, Владимир Владимирович сообразил, что его присутствие несколько сковывает ребят, и они не решаются при нём разговаривать.
- Ну что ж, молодёжь, не буду вам мешать! – сказал он, вставая.
- Ты нам вовсе не мешаешь, папуля! – пропела Катя нежно.
- Ладно, ладно, – усмехнулся композитор, – я пойду! Оставляю вас наедине…
Он нежно погладил дочку по густой негритянской шевелюре, огромной ладонью, взял свою чашку и отправился чаёвничать наедине с нотами и старым другом немцем-роялем по фамилии R;nisch, диалог с которым выходил гораздо более продуктивным, чем со всеми остальными членами его семьи.
На даче у композитора была огромная библиотека, хотя Катька говорила, что в Москве ещё в два раза больше книг. Прямо на веранде многочисленные полки, за стеклянными створками которых пестрели разноцветные корешки, занимали почти всю стену. Внимание Филиппа привлекла одна из книг. На корешке он заметил знакомую фамилию автора – Зенон Косидовский. Но это были не «Библейские сказания», которые он недавно дочитал – монография называлась «Сказания евангелистов». Ах, как захотелось Филиппу тут же взять и раскрыть её! Но просить об одолжении книги прямо сейчас он постеснялся.
При отце-композиторе, Филиппу было действительно неловко говорить про их ребячьи дела. Но когда они с Катькой снова остались вдвоём, и несколько небрежный, полудетский ещё разговор, приправленный кое-где нарочито подчёркнутой серьёзностью, между ними возобновился, Филипп, который обещал Стасу выступить посредником в его амурном вопросе и взял на себя эту деликатную миссию, решил-таки приступить к переговорам.
- Кать, я что-то Татьяны не вижу, – начал он, пытаясь внутренне себя подбодрить, придавая голосу интонацию лихого техасского ковбоя, лишённую нежных сантиментов, – вы обычно с ней не разлей вода … говорят она практически живёт у тебя … а где она сейчас? Или вы поссорились?
- Нет, мы не ссорились, – ответила Катька, – с чего ты взял? Она маму на станцию пошла встречать. Ты по ней соскучился?
- Я-то не соскучился, но кое-кто, может быть, даже и очень!
- Ужасно любопытно, – воскликнула девушка, поддельно изображая крайнюю степень удивления, – и кто же этот таинственный кое-кто?
- Кать … а давай я в следующий раз со Стасом к тебе приду, а ты Таню пригласишь – выпалил Филипп.
- Ах, вот оно что!
Катька посмотрела на юношу пристально. Ему показалось, что из её алых губок была уже готова выпорхнуть очередная колкость, но девушка, помолчав некоторое время, ответила:
- Я, в принципе, не против, но я у Тани должна спросить.
- Конечно, спроси! Но ты сама всё-таки как думаешь, она не будет против?
- Не думаю. То есть не знаю.
- Как же мы тогда договоримся?
- Ладно, приходите послезавтра в час дня. Я постараюсь её уговорить.
Они допили чай, посидели на веранде, проболтав ещё около часа, потом Филипп, распрощавшись с Катькой, опрометью помчался прямо к Стасу. Он зашёл к нему с торжественным видом победителя, но, застав друга в том же меланхолическом расположении духа, в котором покинул его пару дней назад, решил немножко подразнить приятеля, не раскрывая сразу своих козырей.
- Привет.
- Привет…
Стас выдохнул приветствие, как будто бы это был предсмертный вздох старца, готового вот-вот покинуть сей мир, интерес которого к нему уже совсем не велик.
- Что делаешь?
- Читаю.
Рядом со Стасом, валяющимся на диване, на стуле действительно лежала всё та же багровая «Кондуит и Швамбрания» (но уже раскрытая) и всё та же закладка, сделанная из газеты, торчала между страниц у самого корешка. Филиппу показалось, что количество почтённых страниц с тех пор как он был у Стаса в последний раз, сильно не прибавилось.
- На плешку пойдёшь? – спросил Филипп приятеля.
- А что там делать?
- Не знаю. Как хочешь. Может быть, в лес сходим, или на речку?
- Не охота.
Филипп молчал, выдерживая паузу, вертя в руках игрушечный пистолет Стаса, целясь в невидимых врагов, сопровождая мнимый бой губными звуками, как обычно делают дети. Дзж! Дзж!
- А я у Катьки был… – сказал он, как будто, между прочим, продолжая бой.
Стас виду не подал, но весь затрепетал. Он ничего не ответил, хотя в глазах его появился блеск, а на щеках лёгкий румянец. Филипп продолжал воевать, делая вид, что не обращает на приятеля ни капли внимания.
- Ну и что? – наконец-то спросил Стас, умирая о нетерпения. Его сердце колотилось в груди так, что он думал, что приятель уже слышит его глухие частые удары.
- Ну … я даже не знаю как сказать… – равнодушно растягивая слова, сказал Филипп.
- Да говори же, ну!
Стас трепетал от нетерпения. Филипп ещё немного помучил его молчанием, затем выдал:
- Не бэ, старина! Всё нормально, завтра идём к Нотному Стану вместе. У неё будет Рыжая!
- Завтра! Точно? Когда?
- К часу.
- Благодарю тебя, мой друг, ты спас мне жизнь!
Стас будто ожил. Он махом вскочил с дивана, энергичным движением выхватил у Филиппа пистолет и стал, пританцовывая, и изображать лихую перестрелку с десятками невидимых врагов. Он снова был жив и готов на подвиги ради возлюбленной.
* * *
Отец Катьки вовсе не отдыхал на даче летом. Он был занят очень серьёзной и ответственной работой – сочинял музыку для оперы на военно-историческую тему. В сюжетную основу произведения лег подвиг тех самых героев-молодогвардейцев во время Великой Отечественной войны, про которых писатель Фадеев сотворил свой знаменитый роман. Эту музыку заказал композитору сам Центральный комитет партии к годовщине гибели героев краснодонцев.
Владимир Владимирович был мужиком чрезвычайно трудоспособным. Он не просто работал – он пахал, погружаясь в свой труд с головой, и в это время ничего не могло его интересовать. Он творил отчаянно. Его громадные мощные руки кузнеца без устали колотили по белозубой клавиатуре, словно по наковальне, и в это время в мозгу … нет, в самой душе композитора, во всём его нутре, в адских муках рождалась райская музыкальная гармония. Он обожал это необыкновенное, ни с чем не сравнимое, наслаждение творца. Летом, на даче он углублялся в немыслимую бездну творческого процесса – оно было самым плодотворным для него периодом.
Катькина мать – Елена Франковна (в девичестве Зандер, немка по отцу, с примесью греческой крови от матери) – миниатюрная, субтильная, утончённо-красивая женщина, с аристократическими чертами лица и огромными прекрасными тёмно-карими глазами, от томного взгляда которых мужчины едва не сходили с ума, приезжала на дачу по выходным на новеньких «Жигулях», голубенькой шестёрочке (престижной в ту эпоху машине), которую композитор подарил ей на день рождения (сам он водить не умел, а она это делала лихо и виртуозно).
Елена Франковна обладала утончённым вкусом и безупречным чувством стиля. Её прямые чёрные как смоль волосы были безупречно острижены и уложены в стиле каре, обнажая наполовину изящную длинную шею. Изредка она курила тонкие, очень лёгкие заграничные сигареты. По будням она работала и ночевала одна в огромной пятикомнатной квартире в доме композиторов на улице Горького. Если по выходным она не была занята в спектаклях, то в пятницу садилась за руль жигулей, набивала полный багажник продуктов, забирала на Можайском шоссе у перехода свою подругу (Танькину мать) и приезжала на дачу, где по ней скучали муж и дочка.
С дочерью у Елены Франковны сложились очень близкие, доверительные, дружеские отношения. Мать делилась с ней своим жизненным опытом, считая, что это очень важно и нужно для её же блага. Катька очень любила свою родительницу, но в этой любви словно ложка дёгтя в бочке мёда растворилась маленькая частичка зависти: находя её безумно красивой женщиной, она ревновала к этой неземной красоте.
От отца она унаследовала творческую жилку и трудоспособность. Также как и он, она была способна творить, самозабвенно отдаваясь процессу. Краски, цвета и оттенки составляли её закрытый, никому не ведомый мир, где она была королевой (или принцессой), а они её верными поданными. Этот мир красок и оттенков одновременно походил на внешний реальный мир и резко от него отличался.
Тем не менее, у Катьки в отношении живописи были большие амбиции. В глубине души она мечтала о славе великой художницы. Она считала крайне несправедливым, что на слуху были только мужчины-живописцы и всерьёз задумывалась над созданием особой женской живописи…
Катька нравилась мальчикам, и знала об этом. Их вниманием она была не то чтобы очень избалована, хотя и не обделена. Однако её собственное внимание мало кто привлекал. Слишком критическим и скептическим сформировался её ранний ум. Её сердце, словно маятник, колебалось между двумя персонажами. Первый мальчик – её одноклассник – красавчик Петя Блинов, очень активный и спортивный, отличник и лидер, свёл с ума всех девчонок в её классе и даже за его пределами. Все называли его не иначе как Аленом Делоном. Петя вёл себя высокомерно: «звезда» локального масштаба откровенно задирала нос. Поклонницам доставались лишь равнодушные взгляды свысока и пренебрежение. Катя одна из немногих не сошла с ума и никогда никому не признавалась, что Петя ей тоже нравится. Она успешно изображала полнейшее равнодушие к классной приме. Катькин принцип был таков: никогда не показывать никому своих симпатий, тем более мальчишкам. Она даже с подружками не делилась. Только с мамой.
Из всех дачных ребят она выделяла Филиппа. Андрей Лагновский казался ей слишком брутальным и перекаченным, остальных она считала малолетками. Филатов нравился ей внешне, хотя было в нём ещё что-то такое, что очень притягивало девичью душу, однако чувства эти имели характер неопределенный и туманный … пока Филипп сам не признался ей в своей страсти. Признание очень взволновало Катьку, но вскоре она поняла, что влюблённость юноши даёт ей над ним безграничную власть. Девушка была от природы очень наблюдательна и настроения Филиппа чувствовала как свои собственные. Ей нравилась его робость и готовность потакать её прихотям. Она наслаждалась, наблюдая его неловкость, замечая как его лихорадит, бросая то в жар, то в холод.
Как и Филипп, Катька обладала хорошо развитым воображением и любила мечтать. В тайных её грезах часто возникала такая картина: она сидит в кресле гордая и высокомерная, а кто-нибудь из мальчишек (в зависимости от состояния души это был то Петя, то Филипп) со слезами счастья на глазах, признаётся ей в безумной и безудержной страсти, стоя на коленях, и что трепещущие губы юноши всё ближе и ближе приближаются к её ногам … что будет дальше, она пока что ещё не решила…
Однако прошлым летом страсть Филиппа не разбудила ответа в Катькином сердце – ей лишь только льстило, что мальчик влюблён в неё по уши. Она поняла, что по-настоящему любит Петю. Нарядное в зелень и золото солнечных лучей лето пронеслось сказочной птицей – начался учебный год, и Катька в течение девяти месяцев имела возможность наслаждаться созерцанием своего кумира. Вдруг, в конце учебного года, на зависть всем остальным девчонкам, Петя стал проявлять по отношению к девушке заметное любопытство и делать ей знаки внимания. Однажды, в один из последних майских вечеров, он пригласил её погулять по Тверскому бульвару. Вернувшись с этой прогулки, Катька поняла, что школьный кумир вовсе не так умён и красив, как казалось ей в течение пары последних лет. Взглянув на него критически, она вдруг заметно к нему охладела и осознала, что её сердце принадлежит Филиппу…
Дочь музыканта очень надеялась, что в этом году последует продолжение прошлогодней истории. Но надежды её не только не оправдались (Филипп стал вести себя как-то слишком уверенно и равнодушно, не ища встреч), но и рухнули – однажды Катька узнала, что прошлогодний поклонник нашёл ей замену, подружившись с … девушкой из соседней деревни! Сначала она не поверила слухам, но когда увидела его возвращающимся из кино с миловидной, простецкого вида незнакомкой – вышла из себя от бешеной ревности.
За ужином Катька была не в себе: ничего не ела, резко ответила отцу, нагрубила домработнице. Когда отец строго и грозно как лев рыкнул на неё, своенравная молодая львица убежала из-за стола и закрылась у себя. На следующий день (в пятницу) поздно вечером приехала Елена Франковна. Её единственная дочь ничего не ела и не выходила из своей светёлки уже целые сутки. Мать поднялась по лестнице к двери её комнаты и тихонько постучала. В ответ тишина. Изнутри не было слышно ни звука. Толкнув дверь, Елена Франковна переступила порог. Катька лежала на кровати обездвиженная и безмолвная, повернувшись лицом к стене.
- Привет, Катюша, – нежно обратилась Елена Франковна к дочери, – ты, что же мне не рада?
- Мамочка!
Девушка вскочила с постели и бросилась ей на шею. Она так ждала, что кто-нибудь придёт и пожалеет её! Приняв от матери необходимую дозу любви в виде объятий и нескольких нежных поцелуев, Катька уселась на кровать, скрестив перед собой длинные худые ноги. Елена Франковна присела с ней рядышком, взяла в свои её руки и заглянула в глаза нежным ласковым взором.
- Дочка, что с тобой происходит, милая? – спросила она, – ты нездорова? Или, мжет быть, у тебя критические дни?
- Нет, мама!
- Что же тогда с тобой случилось? Почему ты сидишь взаперти, не ешь и не пьёшь?
- Все в порядке, мамочка, только…
- Солнышко моё, я могу тебе чем-то помочь? У тебя сейчас такой нежный возраст. Я знаю, что даже мелочи могут сильно раздражать тебя. Послушай, милая моя девочка, не надо держать свои проблемы в себе. Я твоя мама, расскажи мне всё. Я смогу тебе помочь, любимая!
- Мамочка, ты знаешь, у меня нет от тебя тайн! Помнишь, я говорила, что мне нравится Филатов? Но я никогда ему не давала повода … он сам мне признался в прошлом году! Написал об этом так длинно и откровенно, клялся в том, что я его единственная и что это на всю жизнь. Он был просто ручной! Смотрел на меня преданным собачьим взглядом. Я могла верёвки из него вить. А в этом году прямо как подменили: спокойный, приветливый, но никакого трепета при встрече! Я до сих пор не догадывалась, в чём причина столь разительной перемены, но позавчера узнала! Оказывается у него появилась другая! Простецкая такая девчонка. Смазливая курносая простушка! Дочь какой-нибудь доярки из соседнего колхоза! Не понимаю, как Филатов, мальчик из хорошей интеллигентной семьи, мог опуститься до такой низости!
- Катюша, но ведь тебе, кажется, нравится Петя Блинов…
- Нет, мама, Петька мне совсем уже не нравится. Пустой надутый индюк!
- Катюша, ты уверенна в том, что через полгода ты точно также не охладеешь и к Филиппу?
- Мама, – Катька взяла её за руку и потянулась к ней, – неужели я так дурна собой? Неужели я так глупа и не интересна, что меня можно так легко променять на какую-то деревенскую пигалицу?
- Ну что ты, доченька! Кто может с тобой сравниться? Ты у меня такая умница … и красавица!
- Мама, это ты – красавица, а я – гадкий утёнок!
- Успокойся, Катенька! Никакая ты не гадкая! Ты просто ещё очень юна, но станешь очень красивой, вот увидишь!
- Мама, меня потом не интересует … я не знаю, что мне делать сейчас! Филатов совершенно перестал обращать на меня внимание!
- Милая моя девочка!
Мать нежно обняла дочь и прижала к груди.
- Мама, не успокаивай меня! Скажи лучше, что мне делать?
- Катюша, мне кажется, я знаю, в чём твоя ошибка! Филипп мальчик гордый и ему не нравится то, что ты с ним вела себя слишком высокомерно. Унижать мужчин ни в коем случае нельзя! Мужчины – народ очень гордый. Надо, наоборот, лить воду на мельницу их самолюбия. Мужчина любит не только глазами, но и ушами тоже. Они ещё более падки на лесть, чем мы – женщины. Будь с Филиппом более снисходительной, будь с ним поласковей, да поприветливей…
- Мам, а вдруг у них там уже далеко зашло!
- Не думаю, доченька. Но ты не волнуйся. Твоя соперница тебя не стоит. Если она даже симпатична и привлекательна внешне, то это не главное. Она наверняка глупа и необразованна, и Филипп скоро потеряет к ней интерес … «поматросит – да и бросит», – как говорят простолюдины. Из людей разного круга редко получаются стойкие пары. Вспомни «Яму» Куприна. Помнишь, там был такой эпизод: студент Лихонин забрал девушку из публичного дома, а через некоторое время отправил её обратно. Мужчинам нравится иногда поиграть в благородство. Им приятно самоутверждаться перед сельскими простушками, которые смотрят им в рот и до сих пор видят в них барчуков или принцев. Но порывы такого рода быстро проходят. Всё это быстро им наскучивает. Истинные чувства Филипп может испытывать только к тебе, Катюша моя родная. Так что тебе остаётся просто немного подождать ... хотя можно было бы даже ускорить процесс…
- Каким образом, мамочка?
- Во-первых, тебе надо проявить небольшую инициативу и возобновить вашу дружбу. Сделай первый шаг, милая. Поговори с ним, пригласи к нам в гости. Но когда будешь беседовать с Филиппом, ни в коем случае не упоминай про соперницу, и, не дай тебе бог, критиковать её и говорить о ней плохо. Но, с другой стороны, как бы невзначай, ты можешь поселить тень сомнения в его душу…
- Как я могу это сделать?
- Во-первых, можно было бы намекнуть нашему утончённому и интеллигентному Филиппу, что деревня весьма опасная штука, что народ там не только тупой и примитивный, но и злой и агрессивный и что в лучшем случае они могут здорово отдубасить.
- Да, я думаю, что для Филатова, это был бы достаточно веский аргумент, – согласилась Катька.
- Во-вторых, следовало бы напомнить, что существуют нехорошие, очень коварные болезни. Лучше всего на воображение действуют примеры из жизни. Например, рассказ о том, что кто-то, к примеру, какой-нибудь знакомый или дальний родственник, однажды предавался распутству с незнакомой сельской девицей и заразился от неё неизлечимой болезнью и теперь у него не может быть детей. Мужчины очень боятся неведомых опасных болезней, которые чреваты подобными последствиями.
- Ты думаешь, у них так уже далеко могло зайти?
- Не думаю, но подобная информация здорово охлаждает.
* * *
Вернувшись от Стаса домой, Филипп застал Жорика и Жанку сидевшими на диване перед работающим телевизором. Бабушка Юля, стряпая на кухне, громко разговаривла сама с собой. На голубоватом экране мелькали кадры фильма-сказки «Садко». Филипп вошёл как раз тогда, когда новгородский купец попал в подводное царство. Он присел рядом с Жориком на диван и похлопывая кузена по плечу с сарказмом спросил:
- Ну, что, сказочки посматриваем, Георгий Соломоныч?
- Хорошая, между прочим, сказка … мудрая! – серьёзно ответил тот, не поворачивая головы.
Филипп присел на диван рядом с двоюродным братом и тоже сосредоточил свой взор на небольшом экране. Сначала он сидел, слегка скривив губы в скептической грмаске, которая постепенно разгладилась. В глазах юноши заблестел интерес …
На следующий день уже к полудню Филипп был у Стаса. Приподнятое настроение последнего сочеталось с заметным волнением. Стас крутился перед зеркалом, застегивая пуговицы белой рубашки, под тонкой полупрозрачной тканью которой заметно просвечивал его худощавый загорелый торс. Застегнув все пуговицы, кроме верхней, Стас внимательно осмотрел своё отражение в зеркале, состроил недовольную мину, мигом сдёрнул сорочку, и стал надевать другую, яркую, цветастую. Затем он снова продолжил молчаливый допрос зеркала. Таким образом, он перемерил полдюжины рубашек, но, кажется, ни одна из них не удовлетворила полностью его придирчивого вкуса. Никогда раньше мальчик не сталкивался с подобной проблемой. Обычно он надевал на себя без раздумий то, что попадалось ему под руку, но сегодня была совершенно иная оказия.
- Блин! Чё надеть-то? – буркнул он, обращаясь к Филиппу.
- Вон ту надень.
- Да мятая она слишком!
- Попроси бабушку погладить.
- Ну, её! Она всё медленно делает! Сам поглажу.
- Давай быстрей – нам к ним к часу!
- Успею.
По дороге Стас несколько раз с волнением спрашивал как ему лучше себя вести в обществе девушек и что говорить.
- Да не дрейфь, ты! – успокаивал его Филипп, чувствуя себя тёртым калачом в куртуазных делах, – веди себя естественно и всё будет нормально. Главное, держись поуверенней. Девчонки не должны понимать, что ты робеешь и волнуешься.
- Легко сказать…
Когда ребята пришли, Катька с Танькой сидели на веранде. Танька нарядилась в ярко-красное платье, которое ей очень шло, наверное, потому что прекрасно гармонировало с пышными густыми волосами медного оттенка. На Катьке были беленькие шортики, подчёркивающие её длинноногость, и белая рубашка, нижние края, которой девушка подвязала небольшим узелком спереди, кокетливо обнажив белую кожу осиной талии и плоского живота с аккуратненьким кожаным бантиком пупка, спрятанного в неглубокой ямке.
Словно огромная музыкальная шкатулка, Катькин дом как всегда был наполнен музыкой. Вот и сейчас из рабочего кабинета отца-композитора, пронизывая стены и застывший воздух пустых комнат, долетал до веранды нервный трепет дрожащих струн. Старый работяга немец-рояль, повинуясь могучим рукам и воле вдохновенного композитора, сотрясал эфир бравурными звуками. Вот он споткнулся, затем зазвучал вновь, повторяя тот же музыкальный фрагмент, и, наконец, музыка снова оборвалась.
Зинаида Васильевна, которая своей скорой деловитой поступью вошла на веранду вместе с ребятами, подошла к Катьке и что-то прошептала ей на ухо. Катька согласно кивнула и сказала:
- Идёмте на улицу. Отец работает – мы будем ему мешать.
За домом, на огромном, наверное, в полгектара площадью дачном участке, среди застывшего хоровода молодых белоствольных берёзок стояла деревянная восьмигранная беседка. Её построили ещё при прежнем хозяине генерале. Каркас сколотили из добротных сосновых брусьев и гладко отёсанных досок двухдюймовок, обили вагонкой, добавили резные элементы и решётку, к стенкам изнутри приколотили лавки, а затем окрасили строение масляной краской в зелёный и белый цвета. Старый генерал любил сиживать здесь в одиночестве, задумавшись, покачиваясь в кресле-качалке, укрытый тёплым шерстяным шотландским пледом, с газетой или книгой в руках, с папироской в зубах, убаюкиваемый беспечным пением птиц.
Катька привела ребят в беседку. Все четверо устроились на лавках, друг против друга: мальчики на одной стороне, девочки – на противоположной. Стас заметно стеснялся, его взгляд будто примагнитился к полу. Обеими руками вцепился он в край лавки и молчал словно глухонемой. Танька тоже была немного смущена, но старалась не подавать виду. Она, молча, повернув голову в сторону, словно подружкам, улыбалась окружавшим беседку берёзкам, перешёптывающимся на своём непонятном шелестящем наречии. Филипп с интересом наблюдал молчаливую прелюдию к спектаклю на небольшой восьмиугольной сцене. Перипетии предстоящей импровизации возбуждали его любопытство. Он не испытывал никакого стеснения, но молчал, считая, что сейчас не его партия. Примой здесь была, естественно, Катька. Почувствовав себя лидером, она ощущала вдохновение и душевный подъём. Ей нравилась та роль, которую ей предстояло сыграть, точнее, сымпровизировать на этих случайных подмостках. Незримый занавес был распахнут, но пауза затянулась. Катька решила прервать её, ибо всеобщее молчание казалось ей глупым и нудным. Прогнув спину, она слегка потянулась, кокетливо мурлыкнув. Затем, скрестив руки на груди, и, забросив одну длиннющую белую ногу на другую, обращаясь к молчаливым юношам, сидящим напротив, сказала:
- Ну, что, милые мальчики, мы так вот и будем сидеть и молчать?
- Нет, – ответил Филипп, – надо о чём-нибудь поговорить, конечно.
- Ну, вот и давайте, господа кавалеры, развлекайте ваших дам, иначе они погибнут от скуки.
Танька хихикнула. Катька театрально приоткрыла розовые уста, изобразив легкий аристократический зевок, манерно прикрыв их узкой белой ладонью.
- А о чём вы хотели бы поговорить? – спросил Стас.
- Ну не знаю … о чём-нибудь не очень скучном.
- Хорошо, давайте о фантастике поговорим, – предложил Филипп, – это, надеюсь, не будет скучно?
- Смотря о какой фантастике пойдёт речь.
- О научной. Катя, ты читала «Час Быка» Ивана Ефремова?
- Я принципиально не читаю советскую фантастику, – ответила Катька, слегка фыркнув, – за исключением Стругацких. Я предпочитаю зарубежную.
- Почему, Катя? – спросил Стас.
- Ты читал Бредбери, Лемма, Саймака, Азимова? Наша фантастика слишком примитивна, наивна и повёрнута в сторону идеологии! Я не нахожу в ней философии, не вижу глубины.
- А Ефремов? – воскликнул Филипп, – там же есть всё … и глубина, и философия!
- Я начинала читать его «Туманность», но осилила только первую главу, и ничего кроме подробного описания довольно-таки скучной вахты на звездолёте и погибшей планеты не нашла. Занудно звучат все эти слова-технологизмы.
Филиппа слегка покоробил этот «наезд» на любимую и уважаемую им отечественную фантастику. Он почувствовал себя уязвленным, но ему хотелось не язвить в ответ Катьке, а аргументировать свою реплику. Юноша помрачнел и задумался.
- А чё твой Азимов? – выпалил Стас, – он чё … разве не русский?
- Да нет же, Стасик, – пропела Катька с фальшивой нежностью в голосе, – он американец, еврейского происхождения. Его звали Исааком. Имя Исаак по-английски звучит как Айзек. Когда ему было пять лет, его семья эмигрировала в США. Недавно в иностранке я прочитала просто очаровательный его рассказ «Двухсотлетний человек». Тонкая, философская вещь!
- Ну, и чё же там такого … философского? – брякнул Стас весьма неосмотрительно.
Катька посмотрела на него высокомерно и слегка скривила яркие розовые губы, словно перед ней на лавке сидел некто убогий, затем молча встала, и, повернувшись ко всем спиной, приблизилась к краю беседки и облокотилась на бортик. В течение некоторого времени она, не говоря ни слова, смотрела куда-то вдаль. Танька, Филипп и Стас молчали. Ветер игриво шелестел в листве. Со стороны дома, утопающего в зелени тенистого сада, долетали приглушённые музыкальные пассажи. Заглушая их, от Солнечной улицы донёсся деловитый басок спешившего куда-то грузовика. Ему в ответ протяжно завыл вдалеке гулкий гудок локомотива. Наконец Катька быстро и решительно повернулась ко всем лицом, маска высокомерия на котором превратилась в торжественно-бесстрастную, и негромко заговорила:
- Его звали Эндрю. Он был практически рабом. Даже не человеком – простым куском железа. Роботом. Забавной механической куклой, купленной за деньги. Но однажды в искусственном мозгу, который по абсолютно непонятной причине оказался нестандартным, зародилось нечто такое, что кукла стала чувствовать себя живою душой. Жажда творчества пробудилась в ней. С этого момента робот стал приближаться к своему творцу – человеку. Долгий, длиной в два века путь ожидал его впереди. Он пережил своих хозяев. Он научился переживать чувства, свойственные людям. Он очеловечивался всё больше и больше. После ряда операций, из механической куклы он постепенно превратился в АНДРОИДА – сложное искусственно созданное человекоподобное существо, наделённое не только интеллектом, но и душой! Он научился бороться за свои права и обрёл свободу! А, в конце концов, пожертвовал даже таким важным качеством, отличавшем его от человека, как бессмертие, только потому, что не хотел быть вечным роботом, а хотел умереть человеком. И он умер, прожив два века, … и добился того, что его признали … настоящим человеком.
Впечатлительному Филиппу на краткий миг показалась, что Катька сама преобразилась в некое подобие робота … или даже в тонконогую белую фарфоровую куклу. Он вспомнил Суок из кинофильма «Три толстяка». «А Катьку, пожалуй, уже сейчас можно на сцену выпускать! – подумал Филипп, – мать актриса и отец композитор передали ей свои таланты». Некоторое время длилось молчание. В театре Катька непременно сорвала бы аплодисменты, но сейчас только юные берёзки шелестели на ветру своими листьями – они были единственными зрительницами этого спектакля.
- А я люблю фильмы про фантастику, – сказал Стас после некоторой паузы.
- Это какие же, Стасик? – поинтересовалась Катька с такой снисходительно-ироничной интонацией в голосе, как будто она имела дело с пятилетним мальчуганом.
Игнорируя иронию, Стас простодушно продолжал:
- Москва-Кассиопея, Отроки во вселенной, Большое космическое путешествие…
- Да, – согласилась Катька, сменив интонацию на обычную, – это, пожалуй, лучшие из наших фильмов на фантастическую тематику, если не считать «Соляриса» Тарковского, но мы, к сожалению, не имеем возможности открыто смотреть зарубежные фантастические фильмы … всё западное от нас в той или иной степени закрыто.
- Катя, а я считаю, что не всё лучшее – заграничное! – возразил Филипп, – чем, например, Казанцев, Булычёв, Беляев, или всё те же братья Стругацкие … и, наконец, Ефремов хуже их западных собратьев по перу? Мне, конечно, трудно сравнивать. Ведь из зарубежной фантастики я читал только одну вещь. Хотя и весьма замечательную. «Планета обезьян» называется. Написал её француз Пьер Буль. Если я правильно понимаю, отличие зарубежной фантастики от нашей в том, что там часто описывается драматический или даже трагический исход человечества. Капиталистический писатель не видит ничего хорошего в нашем будущем, в то время как советские фантасты напротив, видят его светлым и счастливым.
- В этом их сила и их же слабость, – ответила Катька, – ведь нам отнюдь не известно, какое именно будущее ждёт нас. Может быть, это будет конец света, а может быть, и нет…
- Мне кажется, – сказал Филипп, – что этот синдром ожидания конца света человек унаследовал с древних времён. Само понятие «конец света» символизирует страх человека перед холодом и мраком. Ведь для пещерных людей все опасности были связаны с этими понятиями. Кстати, я читал ещё одного француза – Жозефа Рони … «Борьба за огонь». Там очень ярко показано как трое первобытных пошли добывать огонь … а ещё, мне кажется, что такие вещи тоже следует считать фантастикой, хотя взгляд автора обращён не в будущее, а во тьму прошедших веков.
- Согласна! – продолжила Катька, – только вывод о конечности нашего мира не так уж и наивен! И связан он не только с бытовыми предрассудками наших пещерных предков. Многим религиям, в частности, христианству, свойственен такой взгляд на нашу цивилизацию. Последняя часть Нового Завета – Откровение Иоанна или Апокалипсис … это одно из первых, дошедших до нашей эпохи проекций человеческого разума на грядущее … своего рода первая фантастика. Но на западе не отказываются ни от научного прогресса, ни от христианства.
- Да, в легендах и мифах разных народов, начиная с древних шумеров, египтян, евреев встречались уже фантастические мотивы. Любопытно, что перо Ефремова, которого я считаю лидером и даже классиком нашей советской фантастики, углубляется и в историю прошлого и в историю будущего. Его гениальные романы удивительно диалектичны...
- Возможно, но у нас принята только одна форма диалектики – так называемая марксистко-ленинская. Но это лишь вариант, в то время как за рубежом не стали отвергать и иных представлений, которые у нас отвергаются и считаются ересью…
- Катя, я тебе всё-таки настоятельно рекомендую прочесть «Час быка»! Я уверяю тебя, что это не совсем обычное произведение! Некоторые вещи мне кажутся не просто философскими, а даже и пророческими!
- Например?
- Например, идея спасения цивилизации силами более развитых цивилизаций. И в этой идее, мне кажется, есть удивительное соответствие всё-той же Библии. Я только что закончил чтение «Библейских сказаний» Косидовского. Мне кажется, что и Библия это тоже в какой-то мере фантастика! Ведь автор книги «Бытие» описывает сотворение мира и человека, и он явно не мог быть этому свидетелем. Хотя он ведь не считает, что фантазирует и его взгляд на сотворение мира соответствует науке той эпохи. То есть это даже научная фантастика! Кроме того, Библия насквозь пронизана пророчествами. Пророки и фантасты ведь очень близки – они смотрят в будущее! Мысль человека о создателе вселенной, идея спасения человечества в будущем, идея рая на земле … тоже является вовсе не игрой воображения. Это тоже был научный взгляд той эпохи…
- А вот в этом, Филипп, я с тобой, пожалуй, согласна. Я тоже читала Косидовского – «Сказания Евангелистов». Косидовский – великий исследователь, но он абсолютный атеист. К сожалению, мы не читали саму Библию и имеем возможность читать её только как бы в пересказе Косидовского.
- Совершенно верно, Катя! Я тоже думал об этом. Ведь наивные представления древних людей о творце, который гулял по Эдемскому саду и разговаривал с первыми людьми, может быть, также наивны, как и представления нашего современника о том, что всё произошло спонтанно из космической пыли.
- Нет, спонтанно не произошло. Я не верю в спонтанность. Ты говоришь, что читал «Библейские сказания». У тебя есть эта книга?
- Да, она у меня здесь на даче.
- Дашь почитать?
- Конечно, Катя, а я хотел бы у тебя попросить «Сказания евангелистов»…
- Без проблем.
Филипп очень обрадовался только что заключённой «бартерной сделке». Он уже был в предвкушении занимательного чтения. Ему не терпелось поскорее взяться за книгу Косидовского, посвящённую Новому Завету, посвящённую Христу. Ведь и про Иисуса рассказывала ему Марфа Арсеньевна. Она говорила о нём как о сыне божьем, спасителе человечества от греха, который совершили первые люди Адам и Ева. «Нас учили, что спасётся только тот, кто верует в Сына Человеческого» - говорила прабабушка.
До сегодняшнего дня Филипп скрывал от всех, что пишет фантастический роман. Он не чувствтвовал себя готовым к его презентации какому бы то ни было читателю, даже друзьям. Но именно сейчас ему вдруг захотелось прочитать им какой-нибудь из наиболее удачных по его собственному мнению отрывков. Более того, он почему-то хотел, чтобы именно Катька была одной из первых его слушательниц (он сам не осознавал почему, хотя и опасался её критики и сарказма, на интуитивном уровне ожидаемых). В процессе дискуссии его желание укреплялось и, наконец, он принял это не очень простое для себя решение.
- Ефремовский «Час Быка», – сказал Филипп, – и «Библейские сказания» вдохновили меня до такой степени, что … я решился. Мне захотелось попробовать самому что-нибудь написать на эту тему.
- Гм, любопытно, – хмыкнула Катька.
- Да, вот уже три месяца записываю свои фантазии. Пока что никому не показывал, но теперь … хочу … вам зачитать.
- Хорошо, – предложила дочь композитора, – принеси своё произведение завтра – мы послушаем.
На следующий день они собрались там же в беседке.
- Мой роман … если я когда-нибудь всё это допишу – должен получиться, наверное, небольшой роман, – начал Филипп, нервно теребя в руках тетрадку в клеёнчатом переплёте, – или, по крайней мере, фантастическая повесть. Конечно, я не претендую ни на лавры, ни на славу. Я просто пробую … я не буду вам читать всё сочинение поностью – это займёт слишком много времени, только свежую пятую главу, которую я написал буквально только что: начал вчера вечером, и закончил сегодня утром, – тут он резко прервал своё сбивчивое от волнения вступление-приамбулу, решительно раскрыл тетрадку и принялся за чтение.
Послепотопный мирок
Легко преодолевая силу тяжести Зурбагана, планеты средней величины, слегка сплюснутого шара, размером чуть меньше земного, «Фаэтон» на небольшой скорости выходит на эллиптическую орбиту, затем, обежав вокруг планеты прощальный оборот, – на разгонный дирекцион. Несмотря на быстрый набор скорости, звездолет плавно ускоряется. Наконец-то удалось добиться этого! Старые машины грешили ужасными рывками. Фаэтон – чудесная машина! Управлять ей вручную просто удовольствие! Он как отличный гоночный автомобиль а, может быть, даже как крылатый конь-Пегас. Компактный и, вместе с тем, очень уютный. Многие вещи стали лучше и удобней за счёт применения самых-присамых передовых технологий.
Следующая звёздная система, которую надлежит нам обследовать, находится на расстоянии чуть больше пятидесяти парсеков. Раньше, до изобретения импульсных звездолётов, а затем звездолётов прямого луча, такое расстояние преодолевалось за полжизни, а теперь через нуль-пространство – вжик и там. Новые навигационные системы Фаэтона позволяют гораздо лучше ориентироваться в нуль-пространстве, но, однако, всё равно требуется высокое мастерство астронавигаторов, их предельное внимание и осторожность. Несмотря на постоянный прогресс техники опасностей в космосе остаётся колоссально много.
В нашей Галактике далеко не все звёзды имеют планетные системы, но даже и при их наличии редко находятся такие, на которых есть жизнь … вдобавок разумная. Подавляющее большинство звёзд галактики – так называемые «мёртвые» звёздные системы. Развитые цивилизации крайне редки в звёздном мире. В галактике Млечный Путь, среди порядка двух сотен миллиардов звёзд, на современном этапе только несколько десятков цивилизаций составили сообщество Великого Кольца …
«Великое Кольцо» практически исследовало уже все уголки МП. Остался только сравнительно небольшой участок галактики, дальний сегмент одного из его рукавов, которому предстоит исследовать экипажу «Фаэтона». Страшно далёкая эвезда, имеющая в каталоге лишь буквенно-цифровой код 22101963DEN-LL была замечена случайно и на одной из тринадцати планет обнаружены условия подходящие и благоприятные для развития жизни. Но сведения были весьма бедными и общими. Эта планета открытая тогда-то и наблюдаемая раньше только посредством телескопов одним из звездолётов с большого расстояния. Теперь «Фаэтону» предстоит посетить систему звезды и познакомиться поближе с неведомой возможно живой планетой, а если повезёт и с цивилизацией.
- Облаков здесь куча! – заявляет планетолог Тац Восироб, изучая планету с орбиты, - вся планета залита водой. Ни одного островка. Кроме полярных шапок на полюсах, где холодно. Просветов практически нет и повсюду гигантские циклоны. Часто штормит. Командир, нелегко будет найти участок поспокойнее, если будем приводняться…
- Будем, – уверенно заявляет Глеб, – надо понырять, пофотографировать, может быть, что интересного найдём в этой сплошной бескрайней луже…
Фаэтон приводняется и, почти полностью погрузившись в воду, словно заполненный нефтью танкер или даже гигантская подводная лодка, плывёт по поверхности бесконечного планетарного океана. Специальная жидкость – анамезонное топливо чуть легче воды. Это сложное вещество по формуле напоминающее солярку. Звездолёт – это, по сути дела, гигантская бочка на 95% заполненная этим веществом. На корабле находится синтезатор. И на практически любой планете можно пополнить запас. Над водой возвышается только часть верхней части корпуса и торчащая над ней наблюдательная рубка, имеющая вид прозрачной сферы со сходящимися воедино на её макушке толстыми металлическими рёбрами жёсткости, напоминающими щупальца огромного осьминога. Атмосфера на планете по составу напоминает земную и астронавты выходят наружу.
- Не помню, чтобы такое упоминалось в хрониках полётов, – предполагаю я, – чтобы вся поверхность планеты была покрыта водой. Не иначе, совсем недавно местный божок устроил тут всемирный потоп! Если сейчас на горизонте не появится ковчег - придётся нырять.
Роль батискафа предстояло взять на себя одной из капсул, которых на «Фаэтоне» двенадцать штук. После небольшой доработки, капсула выскакивает из люка, словно пробка из бутылки шампанского. На разведку плывём втроём: Фай Гитис, я и один из наших троих биороботов Сад Ко. Сад Ко – робот нового поколения. В отличие от близнецов Рама и Рума, Сад Ко робот так называемого андроидного типа. Внешне он похож на человека, и большинство его тканей сделаны из синтетической органики. Сад Ко весьма странный тип, в его искусственном интеллекте очевидно что-то слишком перемудрили инженеры. Робот всё время пытается находить себе какие-нибудь творческие занятия. Началось с того, что он перечитал все книги в нашей бортовой библиотеке. Потом пробовал писать стихи и рассказы, от которых у экипажа вяли уши. Потом он принялся рисовать весьма странные аляповатые картины. Потом бросил и смастерил себе очень странный музыкальный инструмент, отдалённо напоминающим старинные гусли, с которым практически никогда не расстаётся. Мало того! Он возомнил себя великим композитором и теперь всё время тренькает на них, подвывая, словно волк на полную луну, что сильно раздражает членов экипажа. Ещё одна странность: как известно у роботов не растут волосы. Так вот наш Сад Ко смастерил себе парик огненно-рыжего цвета и такого же цвета густую окладистую бороду! После этого сначала Глеб, а потом и все остальные стали называть его Барбароссой. Однако странности Сад Ко стали обнаруживаться уже в полёте поэтому возвращаться на Землю, чтобы его заменить мы не имели возможности. Ко всему прочему, свои служебные обязанности робот исполнял нормально.
За прозрачным колпаком, в свете мощных осветительных прожекторов хорошо видно необъятное подводное царство. Вода планетарного океана на редкость прозрачна. Рыбы тьма тьмущая! Пощупываем дно, которое в этом месте океана лежит под водяной толщей порядка четырёх километров. Оно оказывается неровным и скалистым. Капсула-батискаф быстро погружается в пучину. Становится темно и мощные прожектора освещают пространство. Вдруг Сад Ко, отшвырнув гусли так что они недовольно бренькают, ударившись о стальной пол батискафа, приникает своей рыжебородой мордой к иллюминатору.
- Ребята, скорее там человек за бортом! А, может быть, и робот! – громко кричит он.
Фай Гитис бросается к иллюминатору и пытается отпихнуть биоробота. В течение некоторого времени они возятся совсем как детсадовские детишки. Я спокойно подхожу к другому иллюминатору. Сначала ничего не вижу. В кромешной темноте только жёлтые световые коридоры пробиваемые лучами мощных прожекторов.
- Чё ты там засёк, горе-гусляр? – обращаюсь я к биороботу.
- Да вон там! Смотри же!
Вдруг вижу действительно в одном из световых лучей возникает тёмный силуэт… Я направляю батискаф туда. Приближаемся. Ко дну медленно, но верно подплывает тело очень похожее на человеческое, но вместо ног – огромный будто позолоченный рыбий хвостище!
- Что это? – восклицает изумлённый Сад Ко.
- По-моему, это … натуральная русалка!
- Кто?
- Да русалка же! В древних мифах описывалось такое существо. Верхняя часть человеческая – нижняя рыбья! Но она, кажется, мертва.
Подплыв поближе, понимаем, что существо дышит.
- Давайте её поймаем! – кричит Фай Гитис.
- А вдруг она у нас здесь совсем окочурится?
- Да нет, не должна!
- Надо её командиру показать!
Когда мы втащили русалку в капсулу, оказалось, что она способна дышать и атмосферным воздухом. Мы кладём её на лежанку и транспортируем в звездолёт. Командир подходит и пристально на неё смотрит. Биолог щупает пульс и говорит:
- Кажется, ещё не совсем окочурилась ваша инопланетная рептилия. Скорей ложите её в ванну! Я думаю, она может дышать атмосферой не больше часа.
- Сайбуч, свари-ка нам из неё хорошей ушицы! – шутит лингвист.
- Не надо уху из неё делать, – вдруг восклицает Сад Ко, помрачнев – она такая красивая! Лучше отдайте её мне…
- Ты чё, Барбаросса?! Неужели жениться задумал? – шутливо восклицает Глеб своим рокочущим басом.
Взрыв гомерического хохота потрясает кубрик Фаэтона. Весь экипаж думает, что бородатый гусляр, к чудачествам которого экипаж уже привык, просто прикалывается. Русалку, которая так и не пришла в сознание, кладём в ванну и вскоре забываем про неё совсем. Далеко за полночь я просыпаюсь от странного звука долетающего как будто издалека. Проснувшись, я прислушиваюсь. Мне кажется, что … и я решаю выяснить что происходит. Встаю и иду на звук. Иду по коридорам и прихожу в ванну, где мы оставили нашу Русалку. Передо мной открывается абсолютно нелепая картина: русалка высунулась из ванны по грудь, которая у неё как у настоящей женщины. Только синевато-зеленоватого оттенка. Кожа русалки вся такого цвета, но хвост слегка золотистого оттенка. На краю ванны сидит наш Сад Ко, в руках он держит свои гусли и тренькая на них напевает какую-то нелепую серенаду. Русалка смотрит на него абсолютно безумно-влюблёнными глазами и молчит, и слегка улыбается…
Вдруг наш андроид, резко отбрасывает свои гусли в сторону и пытается обнять Русалку, крича ей, что они созданы друг для друга и что он мечтал о встрече с ней всю свою андроидную жизнь. В ответ на пылкое признание Русалка издаёт такой неистовый вопль, что у меня напрочь закладывает уши. Наша бортовая сирена ревёт намного тише! Через несколько мгновений в ванной собирается весь экипаж, включая Рама и Рума. Глеб впереди всех.
Это что здесь за ночные бдения??? А? – вопит командир – ты чё, сукин сын, Барбаросса грёбаный, ни людям, ни роботам, ни русалкам покоя не даёшь … мать твою! Вон отсюда немедленно! В карцер!
Сад Ко поднимает с пола свои гусли и, понурив рыжебрадую главу, плетётся в карцер. Спустя некоторое время, оттуда раздаются тренькающие звуки и козлиный голос робота, который громко бренькает гуслями и орёт во всю свою луженую глотку:
- Таганка! Те ночи полные огня! Таганка! Зачем сгубила ты меня?
- И где только нахватался он этой дряни? – ворчит Глеб, – ладно, этот дуболом всё равно поспать спокойно теперь не даст, погутарю-ка я с этой рыбой-аборигеншей.
Командир присаживается на край ванны и обращается к русалке, одновременно жестом подозвав нашего лигвиста Гроега Ерула, который подходит, встаёт рядом и начинает монотонно переводить, говоря абсолютно синхронно. Мы никак не можем понять, как он это делает! Ерул говорит, что он настраивается на определённую волну. И действительно он за Русалку говорит почти что тембром её голоса! Выясняется, что она совершала прогулку в глубинах морских, и что на неё напал динихтис – очень противная, злая, тупая и хищная рыба.
- Чуть не сожрала меня эта поганая тварь! А я – дочь подводного олигарха!
- Кого-кого???
- Олигарха! Это у них так высшая каста называется – поясняет Гроег Ерул – не знаю как перевести. Говорит, что папашка её очень крутой, и что он щедро одарит нас за то, что мы спасли его любимую дщерь.
- А ну, познакомь-ка нас с твоим папашкой! – деловито говорит Глеб.
- Хорошо.
Все расходятся отдыхать, но на этом приключения той ночи не кончаются. Утром мы с удивлением снова обнаруживаем Сад Ко в ванной. На этот раз он не бренчал, а стоял перед ванной на коленях и что-то шёпотом говорил русалке, которая выглядела очень обиженной. И как только ему удалось выбраться из запертого карцера … копперфильду нашему?
- Да я женюсь на тебе … дур-ра! – громко шептал коленопреклонённый Сад Ко.
- Сам дурак! – обиженно отозвалась русалка, не поворачивая головы в его сторону.
- Кончай базар! - рявкает командир, – значит так, барышня, собирайтесь, покажешь, где живет твой папаша – подводный олигарх?
Русалка покосилась вниз.
- Понятно, - говорит Глеб, - всем готовиться к экстренному погружению, будем ложиться на дно морское!
Через некоторое время «Фаэтон» ложится на дно. Глеб, я, наш лингвист, биолог и геолог с планетологом надеваем акваланги и вместе с русалкой отправляемся в путь, в чертоги подводного олигарха. Окаянный андроид навязался-таки с нами. Даже Глебу не удалось остановить его.
- Ну, дайте же мне, наконец, с будущим тестем познакомиться! – орал Сад Ко словно умалишённый.
Свои чёртовы гусли он завернул в полиэтиленовый пакет и обильно замотал скотчем, чтобы они от воды морской не пострадали.
Настоящее царство Нептуна предстаёт перед нашими очами. Мыслящие существа планеты оказались русалками обеих полов. Но не только. Огромные осьминоги, на вид важные как графы, исполняют одновременно роль слуг, лошадей и собак. У этих существ по двенадцать щупальцев и очень развитый интеллект. Они даже могут вербально общаться с представителями высшей разумной расы – русалками. А ещё в огромном подводном гроте скрывается огромная мудрая рыба Карп. Эта рыба с огромным ртом и выпученными глазищами исполняет роль живого компьютера, а также верховного жреца… она умеет разгадывать сны и предсказывать будущее. Такой оригинальной цивилизации ещё никому не встречалось во всём Великом Кольце! Всё здесь как в настоящей сказке!
Папашка спасённой русалки внешне напоминает водяного. Такой важный и ужасно строгий на вид толстогубый патлатый толстяк с толстым рыбьим хвостом вместо ног. Русалка подплывает к родителю, они нежно обнимаются, целуются по-родственному и она шёпотом на ушко, косясь на астронавтов одним глазом, рассказывает ему как её спасли инопланетяне, но про ночной инцидент с Сад Ко ни словом не обмолвилась, очевидно тронул её сердце наш умалишённый Барбаросса. Местный «Нептун» разулыбался, подобрел, но здесь наш безумный андроид быстро разрывает скотч, достаёт свои старинные гусли из полиэтиленового пакета и начинает душераздирающе бренчать на них прямо под водой. Он громко поёт про любовь, про мечты, про желание жениться. Он неистово поёт как долго летел сюда через весь космос, чтобы встретить свою любовь. От этой кошмарной какофонии все чуть не оглохли, так как под водой звук распространяется быстрей и динамическое влияние звуковой волны гораздо сильнее, чем над ней.
Надрывая что есть мочи искусственные жилы, наш андроид уже не поёт, а ревёт белугой, сотрясая всё подводное царство:
Прежнего, земного не увидим небосклона,
Если верить россказням ученых чудаков.
Ведь когда вернемся мы, по всем по их законам
На Земле пройдет семьсот веков.
То-то есть смеяться отчего -
На Земле бояться нечего!
На Земле нет больше тюрем и дворцов!
На Бога уповали, бедного,
Но теперь узнали – нет его
Ныне, присно и вовек веков!
С трудом мы его успокаиваем. Однако подводный Нептун-олигарх был растроган и решает отдать свою дочь в жёны нашему Барбароссе. Он объясняет нам, что такой расклад уже давно предсказан Мудрой Рыбой Карпом, которому все верят. Сад Ко падает перед Глебом на колени и умаляет дать разрешение покинуть экипаж Фаэтона и навсегда остаться в подводном царстве.
Оставайся, чёрт тебя дери! – махнув могучей дланью, соглашается Глеб с чувством глубокого удовлетворения.
Сад Ко выражает желание, чтобы его тоже переделали в русалку. Перед тем как улететь, мы навещаем его в госпитале, чтобы попрощаться навсегда со странным механическим чудаком. Русалки-хирурги уже оттяпали ему ноги (как одному древнему военному лётчику) и готовятся присобачить на их место искусственный рыбий хвост золотого цвета, блестящий как новый латунный пятак.
Оставив нашего андроида в пучине необъятного планетарного океана, мы возвращаемся на пришвартованный ко дну морскому «Фаэтон». Всплываем на поверхность океана, опоясывающего планету, словно мантия, и уносимся прочь в пучину космоса.
* * *
Филипп закрыл тетрадку и поднял раскрасневшееся от волнения лицо на свою первую аудиторию. Все молчали. Танька улыбалась непонятно чему. На лице Стаса он обнаружил серьёзное выражение. Катька стояла ко всем спиной у деревянной балюстрады беседки. Она повернулась. Опираясь локтями о бортик, слегка выпятив их назад, прогнувшись, стояла она, согнув одну ногу в колене и поставив её на лавку. Катька задумчиво смотрела на Филиппа. Молчание длилось ещё некоторое время, наконец, она заговорила:
- Не знаю, что тебе сказать, Филипп! Я не хочу лгать! Поэтому скажу так как есть – слабовато! Даже для юношеского фельетона в пионерскую правду и то сла-бо-ва-то! Но я не хочу быть субъективной и поэтому аргументирую свою не высокую, как тебе бы хотелось, оценку. Во-первых, слишком эпигонски выглядит этот кавардак героев, и такое впечатление складывается, что ты надёргал их из разных известных тебе произведений, которые читал. Вышло эдакое сборище пародий, среди которых особенно выделяется робот по имени Садко. Несмотря на его черезмерный комизм, и гротескную карикатурность, которую ты так старался вложить, создавая этот образ, чувствуется неряшливость и некоторая даже топорность довольно-таки бездарной пародии на упомянутый вчера гениальный рассказ Азимова. И цитату из песни Высоцкого ты абсолютно нелепо вставил в его уста. Ты хотел посмеяться? Над чем? Над кем?
- Ничего такого я не хотел! – пристыжено и понуро заявил Филипп.
- Твоё подводное царство выглядит убого и неестественно! – продолжала Катька, не обращая внимания на реплику, – от него за версту воняет тиной. И при чём здесь космос? При чём здесь вообще астронавты?! Нелепая какая-то и несуразная эклектика! Ну, и стиль, конечно, оставляет желать лучшего! Я, правда, не поняла до конца, то ли он очень дурён, то ли вовсе отсутствует. Одним словом, Филипп, меня твоё творение не только не впечатлило, а даже показалось пошловатым. Может быть, кому-нибудь это будет интересно, конечно, но меня такими произведениями невозможно ни удивить, ни развеселить.
- А мне понравилось! – воскликнул Стас, как только Катька замолчала, – я ничего не могу сказать насчёт стиля, может быть, его действительно можно как-то улучшить или доработать, но, по-моему, у Фила есть талант. И чувство юмора есть! Мне он напоминает мальчика Лёлю из «Кондуита и Швамбрании», который вместе с братом изобрёл волшебную страну, в которой они вместе как бы жили. По-моему, Филипп тоже наполовину живёт здесь, а наполовину там, в далёком космосе. Носится там среди им же придуманных миров … и это просто здорово! Замечательно это! Фил, по-моему, ты молодец!
И Стас положил руку на плечо друга. Филиппа очень тронуло то, что сказал его приятель. Он даже зауважал его, покраснев от удовольствия…
- А никто и не запрещает ему фантазировать, уважаемый товарищ Борисов, – ответила Катька уверенно, словно она не раз уже выступала с подобными речами с университетской кафедры, – но, смею вам заметить, коллеги, что от фантазёрства до литературы … дистанция огромного размера! А стиль … он или есть или его нет. Я в сочинении Филиппа не почувствовала ни харизмы, ни энергетики!
Катька села на лавку, скрестила руки на груди и сплела из своих нижних конечностей причудливую фигуру, напоминающую косу. Во всём её облике, даже в изгибах белых длинных ног, обозначилась какая-то надменная неприступность, переплетённая с запретной коварной привлекательностью. Коснёшься гладкой белой кожи – лягнёт в ответ, словно лошадь копытом, тонкая, но норовистая нога…
- Кать, – заговорил Филипп очень взволнованно, – мне иногда кажется, что ты не всегда от души говоришь! Порой кажется, что то, что ты говоришь, все эти умные слова, не соответствуют действительности … и всё это потому, что ты не от сердца всё это говоришь, а играешь роль … строгой и бескомпромиссной учительницы литературы, для которой нет в жизни большего наслаждения, чем поставить очередную двойку! Которой нравится растоптать и унизить! Я вовсе не строю из себя великого писателя! Я не хочу этого! Я не собирался делать из моей повести предмета насмешки или мишени для критических выпадов! Я написал и прочитал вам всё это сейчас просто, потому … что … хотел раскрыть тайные уголки своей души, показать мои внутренние чувства, фантазии, переживания. Мне не нужна критика – мне нужно дружеское участие … и я на него рассчитывал. Теперь вижу что напрасно. Я несколько дней назад засомневался, … но теперь вижу тебя, Катя, такой, к какой я уже давно привык. Надменной и высокомерной.
- Нет, я всё это сказала абсолютно искренне, – ответила Катька, – я могла бы конечно сказать что всё хорошо, всё классно, но если ты хочешь примитивных комплиментов, глупого восхищения и притворной, приторной лести, то я рекомендую тебе прочитать это твоё произведение какой-нибудь деревенской девчушке! Она непременно напоёт тебе о том, какой ты крутой писатель!
После этого в гробовой тишине Катька и Филипп, порывисто дыша, слегка прищуриваясь, некоторое время смотрели друг другу в глаза. Затем Филипп, молча соскочив с деревянного порожка беседки, быстрым шагом направился к калитке.
* * *
Филипп и Андрей Лагновский, непринуждённо болтая, шли по Солнечной улице, направляясь на плешку. Позади издалека возникло торопливое тарахтенье мотоцикла. Этот звук нарастал, приближаясь, раздваиваясь, занимая всё пространство, заглушая остальные звуки. Затем, мимо ребят пронесся мотоцикл, с двумя седоками на нём, а за ним – одиночка на мопеде «Верховина». Проехав метров двадцать, странный эскорт остановился.
- Эй, пацаны! – крикнул мотоциклист.
Он сидел за рулём изрядно потрёпанного агрегата, чёрного, замасленного и запылённого. Это был светловолосый, крепкий парень с не очень густыми, юношескими, пшеничными, слегка рыжеватыми усиками. Выставив правую ногу, и, не заглушая движка, он, обернувшись, восседал на мотоцикле и, недобро прищурившись, пристально глядел на ребят. Его лицо показалось Филиппу знакомым. Казалось, что где-то однажды он уже видел этого крепыша-мотоциклиста. А тот с каким-то особенным недовольством и даже ревностью разглядывал здорового Андрюху. За его широкой спиной, примостился ещё один паренёк, волосы которого были так светлы, что казались седыми. Он тоже выставил ногу и обернулся. Его лицо, однако, не выражало абсолютно никаких эмоций. Третий парень на свежей «Верховине» стоял позади. Филипп с Андреем продолжали свой путь и вскоре поравнялись с мотоциклистами.
- Пацаны, вы сами откуда? – крикнул парень с пшеничными усиками, пытаясь перекричать громкий шум работающего мотора своей машины, но, не глуша его.
- Мы здешние, с дач, – спокойно ответил Андрей.
- А не котлуженские? – спросил тот недоверчиво.
- Нет.
- Извиняюсь, а что значит «некотлуженские»? – переспросил Филипп.
- Карту купи, московщина! – грубовато посоветовал мотоциклист.
Затем он резко газанул – мотоцикл взревел и понёсся по асфальту, унося с собой седоков. Третий тоже выкрутил до отказа ручку акселератора своей «Верховины» и помчался вслед за приятелями.
- Купи карту, московщина! – весело спародировал мотоциклиста Андрюха, похлопывая приятеля по плечу.
- Интересно, чем насолили несчастные «некотлуженские» этому Исаву нашего времени? – задумчиво произнёс Филипп.
- Кому?
- Исаву. В Библии был такой персонаж.
- А ты что, Библию читал?
- Нет. Зато только что прочитал Косидовского.
- Никогда не слышал о таком…
- «Библейские сказания» … ужасно любопытная книжица!
- И чем интересно она любопытна?
- Там в очень увлекательной форме описано то, что сказано в Библии…
- Не хочешь ли ты сказать, дорогой Вождь, что проникся верой в единого бога бледнолицых? – спросил Андрей насмешливо.
Улыбаясь, он взглянул на приятеля. Филипп задумчиво поднял взгляд к небу.
- Сложный вопрос, – ответил он, – Косидовский утверждает, что основу Ветхого Завета составляют древнееврейские мифы, которые частично перешли из шумерских, и даёт серьёзный исторический анализ. Он убеждённый атеист, но я, если честно, не могу назвать себя ни атеистом, ни верующим. Моя прабабушка пересказывала мне в детстве эти легенды. Но она говорила, что мир не мог возникнуть просто так. И я с ней согласен. Вот скажи мне: может ли куча песка или камней, пролежав сотню лет, ни с того ни с сего, без посторонней помощи, стать зданием?
- Ну, нет, конечно.
- Нужно, чтобы кто-то его спроектировал, а затем построил, верно?
- Разумеется!
- А как же во вселенной!? Была огромная куча космической пыли, атомов каких-то, примитивных молекул … и вдруг из неё стали возникать сложные миры! Пусть даже в течение миллиардов лет!
- Ну, да! Но откуда в космосе инженеры и рабочие?
- Да, ты прав. Там их нет. Но там наверняка есть какие-то неведомые пока ещё нам силы! Мы о них ничего не знаем и можем только догадываться. Но человечество сегодня делает только свои первые шаги. Наши ракеты летают по орбитам совсем близко от Земли. Ну, до Луны долетели … до ближайших планет … но космос … он же огромен и непостижим!
* * *
Они знали друг друга с детства. Дома Гузовых и Лариных стояли стена к стене, разделённые невысокой изгородью. Мишка родился на четыре года раньше Любы, и этот факт определил небольшой, но достаточно весомый его приоритет по жизни. Когда она была ещё ребёнком, он, уже парубок, подшучивал и подтрунивал над шустрой, похожей на котёнка девчушкой. Однако когда из бойкого, проворного ребёнка Люба превратилась в хорошенькую девушку-скороспелку, его отношение к ней резко переменилось, и вскоре он понял, что очарован ею не на шутку. Мишка, как человек от природы деловитый и прагматичный, моментально набросал план своей будущей судьбы: «Вот схожу в армию, она как раз подрастет, – женюсь!».
Характером Мишка обладал отчаянным. Многие считали его злобным и не без основания. В драке он был бесстрашен и беспощаден. Бился словно хищник. Никого не боялся. А силой и ловкостью, смешанной с коварством дикого лесного охотника, матушка-природа одарила его с лихвой. Как-то раз вечером на станции столкнулся он с двумя пьяными мужиками. Одному из них было лет тридцать пять, другому, наверное, под сорок. Мужики были крепкие, здоровые, работяги, по девяносто килограмм веса каждый. Мишка шёл с электрички, ездил в военкомат, в Одинцово. На узкой тропинке не смогли разойтись – Мишка задел плечом одного из них.
- Потише толкайся, увалень колхозный! – грубо рявкнул тот.
Мишка остановился. Развернулся и огрызнулся громко и отчётливо:
- Ханки жрать надо меньше, хряк котлуженский!
Оба мужика резко остановились и обернулись. На пьяных физиономиях прекрасно отражалась, быстрота, с которой нарастала в душах неистовая хмельная ярость. Глаза, наливаясь кровью, выпучивались, словно готовились выпрыгнуть из орбит и, словно раскалённые докрасна пушечные ядра, устремиться на врага. Нервно заходили желваки на скулах, словно камни твердели, сжимаясь, дюжие рабочие кулаки…
- Чё ты сказал?
- Чё слышал!
- Ну-ка, подь суды, хлопец! Поговорим…
Мишка не стал долго церемониться и ринулся в атаку. Не успели мужики опомниться (нетрезвые мозги соображают туговато), как его кулаки градом обрушились на них. Словно кувалды били они резко и уверенно в скулы, в носы, в брови – в самые уязвимые места вражеских организмов. Не прошло и минуты –оба лежали в глубоком нокауте в кювете, густо поросшем высокой сочной травой, отдыхая от трудов и забот земных. А Мишкина широкая спина, слегка покачиваясь над узкой юношеской талией и кривыми короткими крепкими ногами, неторопливо удалялась в сторону деревни.
Котлуженка – небольшой рабочий посёлок, густо застроенный железобетонными пятиэтажками. Как раз между ним и деревней Ликино (жителем которой был Мишка) располагался недюжинный конгломерат генеральских и министерских дач, а также дом отдыха энергетиков.
Корни междоусобицы жителей деревни и рабочего посёлка уходили в исторические глубины. «Ещё при царе Горохе, – уверяли старожилы, – смертельно поссорился граф Ликин с князем Котлужинским из-за одной красавицы…». Никому доподлинно не известно, реальностью было это предание или легендой, но испокон века вражда передавалась из поколения в поколение и обычно выражалась в стычках и драках. Души деревенских ребят пылали воинственной агрессией по отношению к котлуженским, как и те испытывали аналогичные чувства к деревенским. Вполне возможно, что была в этом конфликте и другая подоплёка: жители Котлуженки в основном работали на небольшом, но весьма серьёзном и глубоко засекреченном предприятии неподалёку. Обнесённый высоким железобетонным забором с колючей проволокой, с камерами наружного наблюдения и контрольно-следовой полосой, котлуженский завод выпускал авиационные турбины для грозных истребителей-перехватчиков. Это обстоятельство давало Котлуженским повод считать себя местной элитой. «Гегемоны» поглядывали на «убогую колхозню» свысока. Таким образом, появился в последние годы в этой вражде даже оттенок классового противостояния. Однако в драках обычно первенство держали деревенские – они были более многочисленны. Но однажды ситуация изменилась. В Котлуженке жили два брата близнеца – Володя и Виталик. Рослые и крепкие молодые ребята, оба с детства занимались боксом, и к семнадцати годам стали весьма опасными соперниками в драках. Друг с другом они никогда не дрались, и недавно Виталик стал чемпионом Московской области среди юниоров. А Володя занял второе место. От поединка друг с другом за первое место категорически отказались, и младший на полтора часа Володя без боя уступил место старшему Виталику.
В конце мая пятеро котлуженских ребят, в том числе два близнеца, пошли на танцы в дом отдыха энергетиков. Ликинских там было вдвое больше. После танцев, по традиции, приключилась потасовка, поводом к которой послужило то, что якобы один из котлуженских танцевал с девушкой, с которой имел желание танцевать один из ликинских. В этом кулачном состязании впервые за всю историю бесконечного конфликта Ликино потерпело поражение. Основной игрок и капитан команды уличных бойцов – Мишка Гузов в тот вечер на танцах не присутствовал. Узнав о позорном разгроме, он был вне себя. Жажда мести и мечта о реванше пламенем объяли всю его душу. Мишка поклялся не давать котлуженским ни малейшего шанса считать себя хозяевами ситуации. Он преследовал врага повсюду, применяя тактику выжженной земли. Так что Филиппу с Андреем очень крупно повезло, что они оказались простыми дачниками из посёлка энергетиков.
* * *
Люба торопливо шла по пыльной обочине вдоль небольшой сельской площади, мимо двухэтажного здания сельсовета, над которым весёлый июльский ветерок игриво трепал горделиво-надутое, алеющее, словно огромный свежий помидор, полотнище государственного флага. Из-за поворота, громко стрекоча, выскочил мотоцикл. Люба, не обращая на него никакого внимания, продолжала идти своей дорогой. Мотоциклист нагло рванул через площадь и, не предавая ни малейшего значения недовольным гудкам тракторов и грузовиков, деловито снующим вдоль и поперёк площади, на всех парах понёсся девушке наперерез. За дюжину шагов он скинул газ и резко затормозил. Мотоцикл по инерции прокатился ещё несколько метров, и, пересекая девушке путь, встал прямо перед ней. На потёртом седле своего верного железного коня гордо восседал Мишка Гузов. Всадник заглушил мотор. Ретивый стальной росинант, чихнув пару раз, и, выпустив из выхлопной трубы клубок спёртого бензинового перегара, послушно заглох.
- Привет, Любаша! – поздоровался Мишка.
- Здорово! – ответила девушка.
- Куда идёшь?
- Домой.
- Садись, подвезу.
- Не надо, недалёко же.
- Да, ладно, садись! Я же не кусаюсь!
- А кто тебя знает…
После некоторого колебания Люба взобралась на мотоцикл, и, обняв Мишку сзади, слегка прижалась к его широкому мускулистому торсу. Мишка пнул кикстартер, мотоцикл заржал и во весь опор понёсся вперёд, так что ветер засвистел в ушах.
- Не гони, успеем!
- Не слышу!
- Не гони, говорят!
Через пять минут лихой езды, с резкими бросками на поворотах, Мишка остановил мотоцикл у ворот её дома. Люба мигом соскочила с седла и поспешила домой, не простившись с Мишкой, и, ничего ему не сказав. Он окликнул. Остановившись у калитки, она обернулась. Гузов слегка прищурившись, ехидно ухмылялся.
- Люб, пойдём погуляем сегодня вечером, – предложил он.
- Некогда мне!
- А к дачнику ходить, есть время? – ухмылка вдруг исчезла с его лица, а прищур из ехидного превратился в злобный.
- К какому ещё дачнику? – притворяясь равнодушной, ответила Люба.
Гузов ничего не ответил. Резко газанув, он погнал свой «Восход» дальше по ухабистой просёлочной дороге, вздымая облако пыли. Люба постояла в задумчивости некоторое время, затем вошла во двор.
Мишка считался на деревне первым парнем и завидным женихом. Многие деревенские девушки, даже те, которые были немного старше, кокетничали с ним, но Люба Гузова не любила.
Девочка направлялась к дому по узкой, засыпанной золой и битым кирпичом дорожке. Крупная, сильная, похожая на волчицу, овчарка Альма, прикованная прочной длинной цепью к стальному колышку, глубоко вбитому в землю рядом с будкой – её боевым постом, где несла она бессменную караульную службу, бросилась к своей молодой хозяйке, которую по своему, по-собачьи очень любила, и, виляя хвостом, стала к ней ластиться. Присев перед ней на корточки, Люба принялась гладить верную четвероногую часовую по жесткой серой шерстке, игриво трепать холку и чесать за ухом, шутливо говоря ей всякую чушь. Собака лизала Любу прямо в лицо своим тёплым шершавым языком и, возбуждённо скуля, всеми своими телодвижениями выражала хозяйке свои искренние собачьи чувства. Однако Люба могла уделить Альме не больше минуты своего драгоценного времени – девочка решительно встала и, строго приказав ей сидеть смирно, пошла в дом.
Ларины жили большой семьёй. Мать работала в колхозе дояркой, отец – трактористом. Семья считалась зажиточной. Держали большое хозяйство: в отдельном стойле, флегматично и не спеша, жевала жвачку дебелая Машка – белобокая корова холмогорской породы, по соседству в хлеву «нагуливали жирок» пятеро подсвинков, целый взвод кур под командованием пары голосистых старшин-петухов квартировал с ними под одной крышей. Люба, была третьим ребёнком у матери с отцом. Старшая сестра уже вышла замуж, и уехала к мужу в Одинцово, брат служил в армии. Были у неё ещё младшие братик и сестричка.
В избе было чисто, аккуратно, но просто. Посреди комнаты стояла большая белёная известью русская печь с лежанкой. На ней, свернувшись в тёплый пушистый клубок, дремала кошка. В углу, под образами тлела лампадка. В хате были ещё три небольшие комнатушки, в которых стояли простые железные кровати. Несмотря на зажиточность, Ларины жили и питались скромно. Говядину ели по праздникам. Когда к обеду подавали курятину, сначала кушали картошку и много хлеба. Мясо строго распределялась между членами семьи. Любе всегда доставались крылышки.
Полетишь когда-нибудь! – подшучивал отец.
Вставали Ларины засветло и сразу принимались за работу. Труд был целью и смыслом их жизни.
О, русская деревня! И почему только тебя с такою неповторимой нежностью воспевали поэты? Стояла ты веками, пронзённая разбитыми кривыми дорогами, скромно пестря ветхими лачугами, сквозь запылённые окна которых с трудом пробивался наружу тусклый свет. Но и я, исконно городской житель, полюбил тебя, русская деревня, этой необъяснимой и странной любовью поэта, которая вспыхнула в моём сердце когда-то в раннем детстве. Всё в тебе кажется дивным и загадочным! По душе мне твоя простая красота, твой тихий покой и твоя ветхая наивность. Есть в твоей сермяжной правде, в трогательной простоте твоих нравов и традиций, кажущихся порой экзотическими, какая-то неведомая энергетика и магнетизм.
Вослед Пушкину, Лермонтову, Некрасову и Есенину выхожу за околицу, смотреть вдаль на чистое поле, ограниченное синеватой кромкой леса. Наблюдаю как прилежно тарахтя, пашет чёрную землю неутомимый, похожий на огромного стального жука трактор, как пасутся коровы, невозмутимо пощипывая сочную, зелёную травку. Люблю вдыхать аромат сена, люблю слушать скабрёзные песни-частушки в исполнении игривых босоногих селянок. Люблю скрип колеса старой подводы, и протяжное ржание лошади. Люблю крик петуха на заре. Люблю упасть ничком в сочную влажную травку и, лёжа на земле, смотреть в бездонную синеву бесконечного неба, мысленно уносясь в него в незримом полёте.
Мишкина семья тоже считалась зажиточной. Но, в отличие от Лариных, для которых богатство не являлось самоцелью, жизненная позиция Гузовых стояла на несколько иной основе. Желание разбогатеть было их незыблемым кредо. Женитьба на «правильной девушке из хорошей семьи» стояла в качестве одного из важнейших пунктов жизненных планов. Мишкин отец (тоже тракторист) давно выбрал Любу в невестки. Как-то вечером, куря в постели крепкую беломорину на сон грядущий, он мечтательно произнёс:
- Эх, и красивая растёт девчонка…
- Ты про кого это? – недовольно проворчала лежащая рядом в ожидании грубой мужской ласки его тучная, грудастая супруга.
- Да, Любка Ларинская!
- Ты чё, совсем свихнулся? На малолетку потянуло!
- Дура ты, мать! Я говорю, наш Мишук уже на соседскую Любку, глаз положил! А Ларины – семья крепкая, зажиточная! Кумекаешь?
- А-а-а! – с облегчением проревела готовая уже к ревнивой баталии баба, – так бы и сказал сразу!
Буквально на следующий день она по большому секрету сообщила новость своей сестре – известной в селе сплетнице, и через некоторое время по деревне поползли слухи, что Люба – невеста Мишки Гузова.
Удивительная вещь – слухи! Они распространяются подобно вирусу гриппа: стоит одному человеку легонько чихнуть – и вот уже пошла гулять зараза от двора ко двору. А через пару недель эпидемия уже полыхает словно пожар – вся деревня шепчется по закоулкам. Произнесённая словно заклинание, формула: «только ты не говори никому!» даёт неимоверный толчок к дальнейшему распространению слуховой инфекции. Таким образом, секрет становится достоянием гласности – пресловутым секретом полишинеля – хотя при этом все продолжают делать вид, что строго хранят его друг от друга.
Свидания с Филиппом тоже были тайной, которую Люба строго хранила от всех. Девочка ходила в дачный посёлок очень осторожно, но все-таки невероятно рискуя. Юноша даже не подозревал, насколько самоотверженно борется она за право встречаться с ним. Единственной, кому Люба отважилась рассказывать о «прынце», была её лучшая подруга Аська. Молчаливая, скрытная и надёжная – такой представлялась она самой Любе. Она восторженно рассказывала ей, как умён её новый друг, какой он весёлый и остроумный. Аська слушала её молча, но однажды сказала:
- Ну, на что тебе эти городские? Мы для них слишком невежественны! А на тебя вон Мишка Гузов засматривается. Такой завидный жених!
- Зачем мне этот Мишка? – воскликнула Люба, – прынц – такой красавчик, а Мишка – страшный кривоногий урод, с поросячьими глазками! К тому же ещё и злющий, как цепной пёс!
- Ну, всё мне домой пора, – ответила Аська, угрюмо насупившись.
Девушки простились и разошлись.
- Сука! – процедила Аська сквозь зубы, отойдя от подруги всего на несколько шагов.
Но Люба не заметила реакции подруги и, естественно, не придала ей никакого значения. Не ведала наивная Любушка, что скрытная, некрасивая и нескладная Аська давно и безнадёжно влюблена в Мишку Гузова. Когда до неё дошёл слух, что кумир её сердца влюблён в её подругу, и что как только она подрастёт он собирается на ней жениться, – в сердце её, словно мерзкая плесень, поселилось скверное чувство – зависть, которое способно провоцировать самые низкие поступки.
Наподобие ржавчины, зависть способна изъедать душу. И тогда, светлая и прочная, словно сталь, душа чернеет, ветшает, прогнивает и корёжится. На смену крепким и добрым чувствам приходят низость, предательство, готовность к подлости по отношению к ближнему и стремление причинить вред. Безнадёжная влюблённость и ревность толкнули Аську на отвратительный поступок – через три дня Мишка узнал, что его суженная похаживает на свиданки к какому-то красавчику-дачнику.
- Так! – Мишка злобно прищурился, и его крепкие кулаки сжались от негодования. Даже жажда мести котлуженским померкла и отдалилась на второй план.
Войдя в дом, Люба почувствовала что тишина, которая царила в нём – предвестник грозной и яростной бури. Материнский суровый взгляд подтвердил наихудшие опасения.
- Где ты была? – резко и недовольно спросила мать.
- У Аськи.
Грубая пощёчина крапивой обожгла правую сторону лица девушки.
- К кому ты там повадилась? Сучка малолетняя! Говори!
* * *
Свернув с Солнечной улицы, «Восход», тарахтя, покатился по аллее. Мишка затормозил у забора и долго вглядывался в безлюдный участок с дачным домиком посередине. Никого не было видно. Мишка заглушил двигатель и слегка свистнул. Филипп лежал на лавке, в саду, с книгой в руке за кустом золотых шаров, стебли которых уже вытянулись настолько, что от забора скамейки не было видно. Он ждал Любу и, услышав свист, побежал к калитке, но вместо своей подружки увидел широкоплечего мотоциклиста, пристально смотревшего на него прищуренным взглядом маленьких злых глаз. Филипп узнал в нём того самого «Исава», которому чем-то насолили неведомые «некотлуженские» и в нерешительности остановился.
- Слышь, пацан, поди-ка сюда! – сказал Мишка.
Филипп вышел и подошёл к нему.
- Ты чё с нашими девками шашни разводишь? – грубо спросил Гузов – тебе чё, в Москве целок не хватает?
- Простите, но я вас не очень хорошо понимаю…, – смущённо промямлил Филипп в ответ.
- Да, всё ты прекрасно понимаешь! – воскликнул Мишка, – я тебя пока по-хорошему прошу: не трогай Любку, а то хуже будет!
- Но я не собираюсь причинить Любе никакого зла … мы же просто … о-общаемся … разговариваем … вы не должны так думать!
- Я тебе не баба, чтобы мне лапшу на уши вешать, понял! Я знаю, что после таких разговорчиков бывает.
- Что вы имеете ввиду?
- Что имею то и введу! Уа-уа-уа – вот чего!
Мишка жестом изобразил как будто он держит на руках младенца, слегка его покачивая.
В это время со стороны Солнечной улицы повернула черная министерская «Волга». Величественно и плавно прокатилась она мимо ребят, углубляясь в переулок. За рулём сидел средних лет бравого вида усач в пиджаке и при галстуке. Заднюю часть комфортабельного салона загораживали шторки. Когда машина остановилась, водитель вышел из «Волги» и, проворно подскочив к задней двери, услужливо её открыл. Из салона не спеша, с сознанием своей значимости, вышел лощёный джентльмен лет шестидесяти в тёмно-синем костюме белой рубашке и голубом галстуке. Он строго, властно и свысока посмотрел на пацанов сквозь слегка затемнённые стёкла очков в изысканной золотой оправе и неспешной барской поступью направился к калитке. Шофёр с парой сумок в руках семенил сзади. Филипп заметил, что Гузов наблюдал за этой сценой не столько с любопытством, сколько с презрением.
- Ой, ну поглядите же, какая мы важная птица! – воскликнул Мишка, пренебрежительно сплюнув, – кто такой? – спросил он у Филиппа и, не дожидаясь ответа, предположил, – небось, большой начальник? А?
- Лукин, Валентин Петрович. Заместитель министра энергетики, – ответил Филипп, думая, что его собеседник действительно интересуется кто этот человек.
- Всё ясно. Короче, я тебя предупредил. Понял, да?
Не дожидаясь ответа, Мишка вскочил на мотоцикл, ловко пнув кик-стартер. Железный конь послушно затарахтел и ретиво унес хозяина прочь.
О, классовая борьба – великое противостояние – вечное и, кажется, непримиримое сражение между теми, кто наверху и теми, кто внизу! Советские историки, философы, социологи и идеологи вслед за Марксом и Лениным строго придерживались установки, что мотором общественного развития является борьба угнетённых с угнетателями. В задачу этого романа не входит ни подтверждать, ни опровергать этой концепции. Теоретически, при социализме классовая борьба отсутствовала, поскольку революция покончила с существованием эксплуататорских классов. Однако советское общество всё же делилось на два класса: рабочих и крестьян. Была ещё интеллигенция, которой даже классом не позволяли считаться, – всего лишь социальной прослойкой. Маленький клочок подмосковной земли, если смотреть на него с высоты птичьего полёта, представлял собой наглядное воплощение этой схемы: пролетарская Котлуженка с одной стороны, крестьянское Ликино с другой, а между ними – дачные поселки, в которых отдыхала летом столичная интеллигенция. И никакой классовой борьбы между ними не было, да и быть не могло…
АВГУСТ
Уходя в одиннадцатимесячный отпуск, знойный Июль передал вахту своему побратиму Августу, который вступил в свои права, заливая землю солнечным жаром. Люба не приходила уже вторую неделю, и Филипп очень скучал по своей юной приятельнице, хотя, после приезда грубого, недовольного их дружбой мотоциклиста со злыми и колючими маленькими глазками, мальчик решил, что это был один из Любиных родственников и что девочку просто больше к нему не пускают. Причины такой строгой нелояльности не были ему вполне ясны, но он старался принять это с философским смирением.
В один из этих дней бабушка Юля вручила ему книгу. Это были те самые «Сказания Евангелистов», которые он не так давно видел у Катьки.
Откуда ты взяла эту книгу, ба? – спросил Филипп удивлённо.
Бабушка Юля посмотрела на внука с укоризной и что-то недовольно-невнятное буркнула в ответ. Филипп пожал плечами и пошёл в детскую. Раскрыв книгу, он обнаружил между первых страниц коротенькую записку:
Извини, я была не права. У тебя есть некоторые литературные способности, но надо работать над стилем … и не только над ним. Катя.
Кроме того, по не очень понятно какому поводу, в книгу была вложенна тонкая брошюра, посвящённая венерическим заболеваниям.
Вчера из Болгарии вернулись родители Филиппа. Рыжеватая позолота южного загара, закалённая в крепком рассоле черноморской воды, приятно освежила кожу и они даже, казалось, помолодели. Осташуюся неделю отпуска они решили провести на даче. Этот отпуск стал в некотором роде повторением медового месяца. Было заметно, как посвежели их отношения. Семнадцатым летом брака эхом откликнулась страсть юных лет…
Однажды утром, когда Филипп, проснувшись, лежал на кровати и читал «Сказания евангелистов», к нему вошёл отец. В руках он держал «Час Быка».
- Вот, сын, прочитал, – отчитался он.
- Ну и как?
- Знаешь, по-моему, очень увлекательно написано. Я вошёл в азарт и прочитал за ночь всю эту книжку. Любопытный взгляд на будущее, хотя … наивно всё это! Чистейший вымысел, фикция, фантастика и никакой научности, а герои резко разбиты на положительных, которые все какие-то до приторности совершенные и идеальные, и отрицательных – отпетых негодяев и подлецов. Земляне коммунистического будущего напоминают здесь бесчувственные, хотя и красивые монументы. А с другой стороны, они порой проявляют какую-то непростительно глупую наивность: ну как они могли так глупо поверить местным властям, к тому же прекрасно зная, что эта власть творит зло, и дать погибнуть своим трём товарищам? В конце концов, аналогичные ошибки приводят к гибели главной героини. Для такого уровня интеллекта непростительно, просто непозволительно! Хотя это всего-навсего уступка сюжету. Роман от этого только выиграл. Трагизм в фантастике превращает её из наивной и нелепой сказки в серьёзную литературу, со своими законами жанра.
- Папа, а ведь ты не понял главного!
- Да? Чего же я не понял, сын?
- Ведь это же Евангелие! – воскликнул Филипп, – современное Евангелие, новый завет нового времени!
- Ну, насчёт Евангелия ты, кажется, погорячился!
- Вовсе нет! Неужели ты не заметил, как много библейского в этой книге?
- Библейского?
- Да! Смотри: во-первых, экипаж «Тёмного пламени» состоит из тринадцати человек, во-вторых, события происходят через два тысячелетия от нашего времени, в-третьих, культ змеи на Тормансе! Это ведь тоже библейский мотив! А змееносцы? Библейский предводитель Моисей сделал своим высшим кланом левитов, поклонявшихся змее, и на Тормансе высшей кастой были змееносцы! И в лагере Моисей лично поставил статую змеи! Даже в названии романа «Час быка» присутствует библейский мотив – изображение Бога в форме Золотого Тельца стояло в одном из храмов, в который пришёл пророк Амос! Не говоря о том, что он порой практически цитирует писание. А поведение главной героини перед гибелью ужасно напоминает поведение Иисуса Христа!
- Да, сын! Вижу, что ты очень внимательно читаешь Косидовского! Меня искренне радует твой педантизм к такого рода деталям, но…
- Не кажется ли тебе, что слишком много для случайных совпадений?
- Ну, может быть, конечно, автор и хотел что-то этим сказать, но ведь бога-то он отрицает. Насколько мне известно, Ефремов – убеждённый атеист, а, судя по этому роману, искренне верует в светлое коммунистическое будущее на планете Земля.
- А ты разве не веришь?
- Во что? В коммунистическое будущее?
- Да.
- Это сложный вопрос, сын…
- Папа, а я верю! Я верю Ефремову! Мне кажется, что он не просто писатель … он – пророк…
Отец посмотрел на сына долго и внимательно, затем широко улыбнулся и сказал:
- Ой, Филька, я тоже в юности был как ты – жуткий максималист. Горяч был до ужасу, но жизнь всё расставила по местам. Познаешь – поймёшь. А книги читай. В них много интересного написано. Читай, сын мой!
Отец положил книгу на стол и вышел из комнаты, оставив Филиппа наедине с его мыслями. Юноша некоторое время сидел, глядя в пространство прямо перед собой, затем снова углубился в чтение «Сказаний Евангелистов».
Люба подошла к калитке, и некоторое время, не говоря ни слова, стояла напротив неё. Она с любопытством смотрела на ловко работающего лопатой крепкого загорелого мужчину, внимательно наблюдая за движениями обнажённого мускулистого торса и рук. Мужчина окапывал яблоню сорта «белый налив», растущую прямо у забора, недалеко от калитки. Он напоминал ей её «прынца» только повзрослевшего и возмужавшего. Она как будто пыталась понять смысл столь неожиданной метаморфозы. Мужчина вскоре заметил, что его разглядывают, выпрямился, отёр пот со лба, и, не выпуская из рук лопаты, вопросительно посмотрел на девушку.
- Вы ко мне? – прервал он затянувшуюся паузу и, чтобы унять смущение незнакомой собеседницы, широко улыбнулся ей, по-голливудски обнажив две шеренги белоснежных зубов.
- Нет, я к Филиппу, – смущённо ответила девушка.
- Ага, понятно. Так заходите, не стесняйтесь!
Отец подошёл к калитке и, продолжая доброжелательно улыбаться гостье, гостеприимно раскрыл её перед ней.
- Нет, давайте я лучше Филиппа здесь подожду. Вы только позовите его, пожалуйста. Ладно?
- Хорошо, хорошо. Я его сейчас позову.
Отец прошел в дом и сказал сыну, полулежащему за книжкой:
- Филипп, тебя там, у калитки ожидает прекрасная светловолосая незнакомка с чудными голубыми глазами.
Отец был приятно удивлён радостью, засверкавшей в глазах сына, и поспешностью, с которой его отпрыск покинул комнату.
- Это твой батя был? – спросила Люба, когда Филипп вышел к ней за калитку.
- Да, а что?
- Ничего, просто … красивый мужчина, – сказала Люба, – ты на него очень похож. Только ты … маленький … но ты вырастешь и тоже будешь таким же как он!
Филиппу был приятен этот неумелый комплимент, несмотря на то, что слова, составляющие его, прозвучали наивно, несуразно и курьезно. Тем не менее, они были ему очень приятны, особенно после едкой критики прозвучавшей недавно из уст прошлогодней возлюбленной. Ещё он подумал, что Люба хотела казаться взрослее, чем была, неосознанно пытаясь сотворить в себе образ леди, что выходило у неё весьма мило, но забавно.
- Пойдём, погуляем? Сегодня пока ещё вёдро, а завтра уже может быть ненастно, – предложила она.
- Конечно! – ответил он, – я только сейчас своим скажу.
* * *
Буквально через четверть часа Люба и Филипп были в берёзовой роще на своей полянке. Они сели друг напротив друга на толстые берёзовые стволы, лежащие один на другом крест-накрест. Добрые гиганты-деревья осторожно перешептывались, шелестя листвой над их головами. Шаловливый вездесущий ветерок свежим дыханием щекотал кожу под лёгкой одеждой. В густой зелени травы рассыпали трели сотовые телефоны непосед-кузнечиков. Две гламурно-жёлтые бабочки беспечно гонялись друг за другом в теплом, словно вата воздухе…
Радость Филиппа по поводу прихода Любы была бы абсолютно безмятежной, если бы вдруг он не вспомнил о мотоциклисте. Сию же минуту он открыл рот, для того чтобы расспросить её об этом грубоватом парне и узнать нет ли у неё с ним проблем, но осёкся. Интуитивно он вдруг почувствовал, что не стоит говорить об этом, во всяком случае, сейчас. Помолчав в течение мгновения, он спросил осторожно:
- Люба, тебя так долго не было … я подумал, что ты … больше не придёшь.
- Почему ты так подумал?
- Думал, что тебя не пускают!
- Ну и пусть не пускают! Я уже не маленькая! – сказала она серьёзно.
- Да, я понимаю, но всё равно ведь ты должна слушаться родителей…
- Ясное дело!
- А ты кого больше слушаешься, отца или мать?
- Папку я совсем не боюся – он сильный, но добрый.
- А мама?
- Мамка у нас строгая…
- Да?
- Бывает сгоряча и отлупит … дождь сегодня пойдёт – видишь, как стрижи низко летают!
- Тебе достаётся от неё?
- Бывает. Но не часто … я же говорю – сгоряча!
- За дело?
- За дело, конечно.
- А меня ни разу в жизни родители пальцем не тронули. Вот Жорке достаётся иногда, но он всё равно делает по-своему. Упрямый.
- А Жорка это кто, твой брат?
- Да. Двоюродный. Скажи, Люба, а бывает так, что ты врёшь родителям?
- Нет. Ну, как же … врать же нельзя!
- Почему?
- Боженька накажет! – воскликнула она.
- Люба, ты веришь в бога?
- Я не знаю … наверное, – ответила девушка, несколько смутившись.
- Ну, хорошо, но если ты в него веришь, как ты его себе представляешь? Как он, по-твоему, выглядит? – спросил Филипп с легким оттенком лукавства.
- Кто?
- Ну, бог же!
- Ну, … я даже не знаю … у нас в доме есть образа и лампадка … баушка (она именно так и произносила это тёплое слово) говорит, что боженька любит только добрых, трудолюбивых, тех, кто не грешит, кто на него никогда не ропщет и никакой клеветы супротив него не возносит. Те, кого он любит, будут потом жить в светлом раю … когда умрут, а те, кто не работает, те, кто водку пьют и безобразничают, те кто грешно на свете живёт, те в аду будут потом гореть … и черти на сковородках будут их жарить. Я точно в ад попаду, – задумчиво прибавила она.
- Люба, послушай меня! Глупости всё это! Я недавно книжку одну прочитал. Там написано, что это всё мифы древнееврейские, вавилонские и шумерские.
- А почему же тогда…
- Моя прабабушка мне тоже истории рассказывала, а я сейчас понял, что это она мне Библию пересказывала. Я прочитал книгу, в которой про всё это написано и объяснено … с научной точки зрения. Я думаю, вполне возможно, что вселенную нашу кто-то и создал, но это совсем иная сила. Это вовсе не какой-нибудь дедушка с бородой, похожий на Деда Мороза и со светящимся нимбом над головой. И наказывать он никого не станет. Ты представь, что в космосе миллиарды солнц и триллионы планет! Ты что думаешь, что такое могущественное существо, которое способно создать и управлять всем этим невероятно гигантским миром … что ему есть дело до каких-то ничтожных букашек как мы с тобой? Все эти небылицы про рай для праведников и про ад с чертями и сковородками придумали жрецы, чтобы народ в страхе держать и работать заставлять! Неужели ты этого не понимаешь?
- Я понимаю … но, может быть, у Боженьки есть ангелочки, которые за всеми нами следят, а потом ему всё про нас докладывают…
- Какие ещё ангелочки, Люба? Я уверяю тебя, это всё вы-мы-сел! Предрассудки! Скорее всего, есть какая-нибудь высшая цивилизация, более развитая и, может быть, они вышли на прямой контакт с тем существом, которое всё это сотворило, и он использует их как своих посланников. В случае чего, он может послать их и на нашу планету или на любую другую, где случится беда.
- Филипп, а что такое ци-вилизация?
- Ну, мир … то есть мы, люди … или гуманоиды на других планетах …
- Кто?
- Ну, похожие на нас инопланетяне. Я прочитал одну книжку, там как раз всё это описано. Хочешь, расскажу?
- Конечно, хочу!
- Земля через две тысячи лет стала прекрасной как рай, но всё это сделали сами люди…
- Филипп, вот ты столько книжек прочитал, а мне некогда – столько работы читать нет времени совсем.
- Это не хорошо, Люба, читать надо обязательно! Знаешь, как это интересно – читать книги? Так ты живёшь одну жизнь, в которой и один день похож на другой, всё повторяется, а, читая книжки, ты как бы перемещаешься в пространстве, в другие миры, и во времени, порой на сотни лет назад или вперёд…
- Как это вперёд? Ведь никто не может знать, что будет потом!
- Это не совсем так, Люба! Писатели это люди, которые способны создавать образы будущего…
- А у нас в деревне тоже живёт одна такая. Бабой Дусей звать. Настоящая ведьма. Она и на картах гадает, и на кофейной гуще, и на яблоках … живёт у самого леса в старой избушке…
- Да нет же, Люба! Я совсем не про таких как ваша баба Дуся говорю! Я имею ввиду удивительную книгу замечательного писателя Ефремова, которая называется «Час Быка»…
- Так и Ефремовы тоже у нас в деревне живут! Дядя Стёпа и тётя Муся … только у них не бык, а корова, Зорькой звать…
- Люба! – Филипп укоризненно посмотрел на девчонку, – ну, причём ту ваша деревня с её коровами, быками и бабами-дусями? Речь ведь совершенно о другом!
- И о чём же? – Люба подпёрла рукой щёку и игриво уставилась на него. В её ясных голубых глазах заиграли плутовские искорки.
- Вот ты слушай и не перебивай!
- Ладно, я не буду больше, – она подвинулась поближе и почти прислонилась к нему. Васильковые глаза девочки нежно и внимательно смотрели на мальчика.
- Слушай, – сказал он, – дело было две тысячи лет … вперёд … то есть это как бы будет через две тысячи лет. На всей земле уже давно настал коммунизм, люди живут по двести лет и летают по галактике на звездолетах прямого луча.
- А что такое галактика? – спросила она вежливо, по-школьному подняв руку.
- Это такое очень большое скопление звёзд, в ней миллиарды … даже сотни миллиардов звёзд!
- Это сколько?
- Ну, это точно гораздо больше, чем песчинок на пляже…
- Ага … поняла!
- И вот к одной из звёзд направляется космическая экспедиция…
- Что?
- Ну, экспедиция. Тринадцать человек летят, чтобы узнать, что там происходит. Они попадают на планету, где управляет … один нехороший человек по имени Чагас. Он угнетает свой народ, заставляя их гнуть на него спину…
- У нас такой председатель! Он тоже очень строгий…
- Люба! Ещё одно сравнение с вашей деревней … и я не буду тебе ничего больше рассказывать!
- Хорошо, хорошо, миленький! – она вдруг обняла его и доверчиво по-детски к нему прижалась.
Филиппа вдруг пронзило приятно-сладостное чувство блаженства, которое хмельным мёдом стало расползаться по всему телу.
- Условия жизни на планете, которая называется Торманс, ужасные! – продолжал Филипп, борясь с нахлынувшим на него чувством, которое кружило ему голову, – всё население разделено на два класса ДЖИ и КЖИ. То есть долгоживущие и короткоживущие. Короткоживущие это рабочие и крестьяне. Им вообще не дают жить больше 25 лет!
- А что с ними делают?
- С кем?
- Ну, с людьми этими, которые двадцать пять лет живут?
- Что делают? Убивают!
- Как?
- Ну, не совсем конечно … ведут во дворец нежной смерти … где они умирают абсолютно счастливыми…
- Ах, ужас-то какой!
- Вот именно! Ведь их просто одурачивают! Поэтому люди, которые прилетели с Земли, возмущаются и готовят революционное восстание на планете…
- Ах, как это все забавно … ой, ты посмотри какая там туча! Ща точно гроза начнётся! – воскликнула Люба, схватив Филиппа за руку, и нервно её затеребила.
Действительно, небо с юго-восточной стороны затянулось грозовым лиловым свинцом.
- Пойдём домой! – сказала Люба, вставая с толстой берёзовой стволины, но Филипп принялся с жаром уговаривать её не уходить:
- Люба, ну давай останемся! Гроза … она быстро кончится! Давай переждём её здесь под деревьями. Под ними мы сильно не промокнем. Вот увидишь!
Лёгкий и свежий летний ветерок вдруг сменился резкими штормовыми порывами. Резко похолодало. Беспокойные птицы, тревожно крича, торопливо летали взад-вперёд прямо над головами. Первые капли дождя упали на землю, но через несколько мгновений на неё вдруг обрушился сплошными потоками настоящий тропический ливень с крупным градом. Объявшую небеса мглу то и дело прорезали острые языки ослепительных молний. Тщетно пытаясь их догнать, гулко и сердито рокотал гром.
Испугавшись, мгновенно промокшие до нитки ребята устремились к тёмнеющему в сотне шагов лесу. Пробежав, не разбирая пути по нему довольно-таки далеко, они, углубившись в глубокую чащобу, вдруг наткнулись на бесконечные ряды колючей проволоки, на столбах, за которыми вырисовывались три небольших кирпичных домика без окон. Сверху вместо крыш возвышались на них огромные серые шары. Чуть в стороне прямо на земле, на железобетонных площадках виднелись несколько тяжёлых стальных люков, выкрашенных в защитный зелёный цвет, и тут же неподалёку прямо перед ними возвышалась небольшая заросшая дёрном земляная горка с плоским верхом, в которой зияла закрытая тяжёлой стальной дверью, железобетонная нора. Дождь с градом не утихали. Ребята мокрые и напуганные дрожали, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Слепящая вспышка молнии снова разорвала косматую серую мглу, озаряя окрестность ярким бирюзовым пламенем. Крепко запахло озоном. Резкий раскат грома прокатился по седому небу, стряхивая с листвы и хвои серебристую водяную пыль.
В одном месте, прямо у забора из колючей проволоки рос густой невысокий кустарник. Здесь Филипп и Люба заметили слегка замаскированную небольшую лазейку. Ловко проскользнув в неё, они, словно зайцы, рванули к железобетонной норе. Массивная стальная дверь оказалась не запертой. Ребята осторожно открыли её и заглянули внутрь. Узкая, длинная лестница, словно свечами освещённая жёлтым светом тусклых лампочек, вела вниз. Парень и девушка вошли внутрь и начали осторожно спускаться по лестнице в глубину подземелья.
Внизу небольшой коридор упёрся в ещё одну железную дверь. Здесь было тихо, звуки грозы не достигали этого мрачного неведомого бункера. Только высоковольтный трансформатор равномерно гудел где-то за толстой железобетонной переборкой. Вдоль стены, окрашенной тёмно-зелёной краской, бесконечными чёрными резиновыми змеями лежали кабели, сплетённые в толстые мёртвые косы. Резкими запретно-командными императивами отовсюду немо восклицали странные надписи, чёткими печатными буквами алеющие на белом фоне табличек. Но детское любопытство было неукротимо – оно безотказно требовало удовлетворения. Филипп дёрнул за ручку массивной металлической двери с круглым маховиком, окрашенным в красный цвет посередине – она оказалась наглухо закрытой. Проявив смекалку, юноша повернул рычаги – открыл прочные засовы. Слегка скрипнув, дверь медленно отворилась.
Бездонно-глубокая круглая шахта, словно огромный безводный колодец, уходила далеко вниз. Наверху её закрывал тяжёлый чугунный люк. Посреди шахты на массивных стальных кронштейнах был закреплён огромный цилиндрической формы зелёного цвета контейнер…
Что это? А? – воскликнула Люба трепещущим от страха шёпотом.
Не знаю, но … по-моему … это … ракета…
Да! А это что?
Где?
Да вот, туточки … глянь-ка…
Внезапно в правое ухо Филиппа и левое Любы одновременно впились две злющие ядовитые гадюки.
- И что это мы здесь делаем … на секретном объекте? А?! – громче грома пророкотал, эхом прокотясь по подземелью, густой низкий бас.
Огромный усатый мужик, очень похожий на медведя, ставшего на задние лапы и напялившего на себя военную форму цвета хаки, фуражку и чёрные сапожища, схватил своими неимоверными лапищами юных авантюристов за уши и развернул их лицами к себе. Глаза у него были осовелые и налитые кровью, небритая физиономия имела жуткий пурпурный оттенок, а изо рта так разило чем-то огнеопасным, что казалось, стоит сверкнуть неподалёку крошечной искорке и свирепый огненный дракон, вырвавшись из его ужасной пасти, населённой редкими жёлтыми кривыми зубами, вмиг испепелит всё вокруг.
- Отпусти! Слышь! – крикнула Люба.
- А-а-а!
Громадный дядька вдруг дико не по-человечьи возопил, отпустил обе жертвы и с досадой схватил своей правой рукой левую. Люба изловчившись, больно укусила его за жирную сосиску указательного пальца.
- Ты чё кусаешься, дура? – заорал он.
Но Люба, воспользовавшись его смятением, стремительно ухватила Филиппа за руку и со всех ног бросилась по крутой лестнице наверх, в сторону выхода.
- И чтобы духу вашего не было на секретном объекте! – раздался им в спины рокочущий бас пьяного советского офицера-ракетчика…
* * *
В тот день была пятница. К вечеру, когда Филипп вернулся с прогулки, он застал на даче всю свою «мегасемью» в сборе за предстоящим ужином. Приехали супруги Лурье (родители Жорика и Жанки), на своём стареньком голубом «москвиче» они привезли с собой тётю Веру. Все взрослые сидели вокруг стола в большой комнате. По телику, может быть, для того, чтобы лето не казалось таким знойным, показывали фигурное катание.
Несмотря на плавные движения фигуристов скользящих по льду, который, казалось, вместе с прошедшей грозой и ливнем, растворившими в воздухе летнего вечера необходимое количество свежести и прохлады, прибавлял в доме уюта, семья пребывала в состоянии встревоженного улья. Бабушка Юля ораторствовала. Она была в явном ударе и, не прекращая абсолютно машинально обслуживать большую семью, сидящую за столом, подавая еду не хуже опытного официанта из «Метрополя», одновременно произносила пламенную речь. Высокие октавы её громкого голоса вылетали за пределы дома и были слышны даже на крыльце. Тётя Вера поддерживала её с фланга. Время от времени, к высокому сопрано племянницы присоединялось продублённое крепким табаком контральто тётушки, что придавало бравурному наступательному маршу бабьего бунта гораздо большую убедительность.
Дедушка Георгий Дмитриевич, к которому персонально было обращено большинство тирад супруги, держал оборону в превратившемся в нерушимый бастион кресле, защищаясь от врага надёжной, словно щит, безукоризненно правдивой советской газетой, в чём бескомпромиссно убеждало её название. Степень его защищённости значительно повышали «серьёзные» очки в роговой оправе с толстыми стёклами. Из чувства родственной и мужеской солидарности Георгия Дмитриевича поддерживал старший сын – отец Филиппа. Он стоял справа от кресла у стола, его статная широкоплечая фигура возвышалась на фоне занавешенного полупрозрачным тюлем окна, за которым медленно тонул в вечернем сумраке подмосковный летний вечер. Все остальные, включая Жорика и Жанку, молча сидели за большим столом, ожидая начала священнодействия трапезы.
Когда Филипп, взъерошенный и мокрый, вошёл в комнату, все присутствующие застыли как в немой сцене у Гоголя в «Ревизоре». Они устремили свои взгляды на него, за исключением деда, который сделал вид, что его больше интересует написанное в газете. Лица всех остальных выражали настолько разнообразные оттенки чувств, что описывать их нет никакого смысла, ибо займёт это никак не меньше доброй дюжины страниц. Однако пауза продлилась не долго. Отец, еле заметно улыбнувшись, первый прервал молчание вопросом, который для Филиппа прозвучал весьма неожиданно:
- Как её зовут?
- Люба, – ответил Филипп почти машинально.
- Любовь. Красивая девушка.
Филипп слегка усмехнулся, вспомнив, о том, что Люба недавно сказала о нём самом. Мать посмотрела на отца, недовольно и ревниво скривив в легкой гримаске красивые полные губы, сохранившие девичью свежесть, но промолчала. Бабушка Юля, придавая своему лицу и взгляду максимальную степень удивления, медленно расставляя в стороны руки, словно птица, собирающаяся в первый полёт, крылья, не спеша подходила к внуку всё ближе и ближе. Его внешний вид, очевидно, послужил ей вдохновением к новой атаке:
- Вы только посмотрите, на кого он стал похож! – воскликнула она, – а ты, дядя Фёдор, всё туда же – парень бегает по лесам в грозу с незнамо какой девчонкой, а как что случится … потом мы отвечай? Ты только посмотри, на кого похож твой сын!
- Ножки у неё хорошие, – пробасила тётя Вера, непонятно кого имея ввиду: то ли фигуристку, которая как раз в этот момент совершила при помощи своих обтянутых капроном ног, какой-то весьма причудливый элемент, блеснув полированной сталью коньков, то ли Любу, то ли саму себя, загадочно обратив свою персону в форму третьего лица единственного числа…
- Прекрасно! – сказал отец, несколько растерявшись.
- Вы что хотите, чтобы парень всю жизнь за ваши юбки держался? – поспешил на помощь сыну и внуку дедушка Георгий Дмитриевич, на краткий миг высунувшийся из-за газеты и, дав по «врагу» короткой очередью, снова спрятался за надёжный щит «ПРАВДЫ», – чего в том плохого, что он встречается с девушкой?
- В том-то и дело, что не встречается, а она ходит к нему! – твердила бабушка Юля, – ишь, повадилась! Малолетка!
- Я никогда к мальчишке сама не пошла бы! – прибавила трубным гласом тётя Вера.
- Ходит к нему девчонка и хорошо! – прозвучал голос из-за щита «ПРАВДЫ», – сами разберутся! Себя-то вспомните…
- Мы так не гуляли! А эти совсем стыд уже потеряли!
- Ну, и глупо это! Почему девушка не может сделать первый шаг? А?
- Потому что так не принято! Бесстыжая она!
- Кем это не принято? Дураки придумали такие правила! Конституции и уголовному кодексу это не противоречит! – настаивала газета голосом Георгия Дмитриевича.
- Мама, почему ты думаешь, что они непременно там … СЕКСОМ занимаются? – воскликнул Фёдор Георгиевич, – может быть, они просто встречаются и просто дружат?
- Да что ты, Федя, говоришь такое! – воскликнула его супруга, недовольная тем, что муж так свободно употребляет слово, которое в те годы приравнивалось практически к площадной брани.
- Почему вы меня обсуждаете так, как будто я совсем ещё ребёнок? – возмутился Филипп, до сих пор хранивший молчание.
- Напротив, сын. Тебя обсуждают уже как взрослого! – ответил отец, – мы просто волнуемся и переживаем за тебя.
- Нечего волноваться – я не маленький! И всё уже понимаю.
- Ты не кипятись, никто тебе зла не желает!
- А почему вы вмешиваетесь в мои личные дела?
- Да никто не вмешивается. Встречайся, пожалуйста, со своей девушкой. Это даже хорошо, но ты должен понимать, что на тебе лежит ответственность как на мужчине. Она ведь младше тебя?
- Да. На девятнадцать месяцев.
- Вот видишь, на целых полтора года! Ты не должен её обижать.
- Катя – такая милая девушка! – возопила бабушка Юля, – а он … не знаю! Как можно было променять Катю на какую-то бесстыдницу?!
- Мама, он уже взрослый парень и может сам разобраться кто ему мил.
- Может разобраться!? – вскричала бабушка Юля, повышая голос до высоких фальцетных ноток, – да … он уже разобрался, и вместо того, чтобы общаться с порядочной девочкой из хорошей семьи, связался с какой-то деревенской пигалецей, у которой родители, небось, пьяницы и плуты! А Катя – дочь великого советского композитора! И, главное дело, сама пришла, книжку ему принесла! Такая умница … и красавица! А ты, Филька, дурак, прости меня господи!
В этот момент в самый центр сцены семейной драмы явился персонаж, который до сих пор был мало заметен среди действующих лиц этого громкого и спонтанного спектакля. Жорик, отличавшийся некоторой бесцеремонностью по отношению ко всем взрослым членам семьи, за исключением своего отца (единственного человека, которого Жорик побаивался) решил подать голос, присоединив его к мужской половине враждующих сторон. Когда бабушка Юля уже стала выдыхаться, среди общего безропотного молчания возник его тонкий, но уверенный тенор-альтино:
- Ба, ну что ты орёшь как Иерихонская труба? У меня уже уши болят от твоего крика!
- Повыступай мне ещё! – грозно попыталась осадить внука бабушка.
- Va te faire foutre! – с дерзостью пионера-героя, выкрикивающего с эшафота последнюю клятву верности, парировал Жорик.
- George! – строго рыкнул на него Соломон Израилевич, – arr;te tout de suite, sinon tu vas ;tre puni!
- Monsieur Emmans est immense…, – с загадочно-покорной интонацией, тихо но отчётливо проскандировал Жорик, якобы отвечая отцу замысловато зарифмованной французской строкой.
- Ах, как же всё-таки прекрасен этот французский язык! – мечтательно полу-проворковала полу-прорычала прокуренная гортань тёти Веры, – он просто музыка для моих ушей…
Не успели раствориться в воздухе последние аккорды комплимента, как звонкий детский голосок Жорика с безупречной парижской артикуляцией торжественно и громогласно завершил декламацию:
- Mais sa pine est longue et fine!
Никто, наверное, не обратил бы внимания на эти странные и непонятные французские экзерсисы Жорика, если бы не реакция старшего Лурье. Казалось, что синхронного переводчика хватил тяжёлый эпилептический приступ. Он затрясся в припадке неистовой ярости. Его глаза ужасно выпучились, наливаясь кровью. В течение нескольких мгновений гостиная погрузилась в полнейшую зловещую тишину, затем Соломон Израилевич буквально взорвался нечеловеческим воплем, от детонационной мощи которого едва не повылетали стёкла во всём доме:
- ВО-О-ОН!!! СЕЙЧАС ЖЕ ВОН ИЗ-ЗА СТОЛА, НЕГОДЯЙ!!!
В следующий момент, унося ноги, Жорик, наверное, смог бы посостязаться в скорости даже с молнией. За ним увязалась и испуганная сестрёнка. А тётя Лариса, их мать, полная, очень приятная женщина, с ямочками на щеках и белозубой улыбкой, бросилась невыразимо ласково успокаивать супруга, которого, казалось, того гляди хватит кандрашка.
В это время Жорик, чрезвычайно довольный своей выходкой, вдохновлённо бежал по дачному участку, словно Остап Бендер, уносивший ноги от разъярённых васюкинских шахматистов. Однако, в отличие от сына турецкоподданного, его никто не преследовал. Заметив это, малолетний оппозиционер остановился, добежав до калитки, и, взглянув на сестрёнку, которая, дрожа от страха, не отставая, следовала за ним, с почти гусарской лихостью вопрошал:
- Ну, чё, струсила, дура?
Жорик вёл свою особую и необъявленную войну со старшим поколением. Ему хотелось уязвить его как можно больнее, но с наименьшими потерями для самого себя. Это балансирование на грани доставляло ему наивысшее наслаждение. По своему он, конечно, любил своих родственников, однако наивысшими проявлениями этой странной любви были его дерзкие и коварные выходки.
Жорик давно мечтал вернуть бабушке её же собственную «обзывалку». «Ну, что ты орёшь как Иерихонская труба?» – этими словами бабушка Юля обычно пеняла ему, за его громкий и резокий голос, тембр которого был порой слишком высок (за это сына синхронного переводчика приятели иногда за глаза называли «пискуном»). Дети не знали, что такое Иерихонская труба, но выражение казалось им очень забавным. Наткнувшись в книге Косидовского на эпизод взятия Иерихона войском под предводительством Иисуса Навина, Филипп понял, что речь шла именно об этих самых трубах, и это открытие восхитило его. Его восторг вызвало то, что в современном языке сохранилась фигура, отражавшая события, от которого его отделяла дистанция почти в три тысячелетия!
А скабрёзный французский экспромпт-двустишие собственного сочинения Жорик «выдал» чисто машинально – он просто не смог удержаться от подобного соблазна. Однако его выходка, вызвавшая неистовый гнев Соломона Израилевича, как ни странно, послужила развязкой драматической семейной разборке. Спустя десять минут, тёте Ларисе удалось успокоить мужа, чему ещё и поспособствовал крепкий и ароматный армянский коньяк, принесённый дедушкой Георгием Дмитриевичем из заветного шкафчика. Взрослые выпили коньяка и успокоились. В это время по телевизору как раз началась «Бриллиантовая рука». Добрый семейный ужин усилил кровообращение в желудочно-кишечном тракте, притупляя все остальные мысли и эмоции, процесс окончательно завершился горячим крепким чаем, сладкими плюшками и великолепным вишнёвым вареньем от бабушки Юли.
Филипп был рад, что шекспировские страсти в небольшом подмосковном дачном домике, наконец, улеглись. Посмотрев фильм вместе со взрослыми, он отправился в детскую. Жорик и Жанка, которых тётя Лариса мягко наказала ранним отбоем за выходку Жорика, тихонько возились. Брат, как обычно, тузил сестрёнку.
- Ну-ка прекращайте базар, – скомандовал Филипп, – мьсё Жорж, марш в постель! И лежите тихо … оба!
Жорик повиновался. Неисправимый фрондёр сегодня был чрезвычайно собой доволен. Жанка затихла, а Филипп, усевшись за стол, включил ночник, достал «Сказания евангелистов» и углубился в чтение.
* * *
Филипп решил, что ничего не расскажет приятелям о военном объекте в лесу. Прежде всего, он боялся, что любопытный Колька Чубайс обязательно отправится туда на разведку. Молчать было не просто, особенно на плешке, порой так и хотелось похвастать, но Филипп стискивал зубы и молчал как настоящий партизан.
- Фил, а чё ты нам свою фантастику не читаешь? – однажды выпалил Стас.
- Какую фантастику? Чё за фантастика? – посыпались вопросы.
- Эх, брат мой Виннету, – отозвался Филипп, который в глубине души ждал этого повода, – выдал ты мою последнюю страшную тайну – болезнь-графоманию!
- Так, Вождь, чё за тайны от старейшин славного племени ДИПОСОСЭ? А? – воскликнул Андрей Лагновский.
- Теперь нет у меня от вас никаких тайн, братья!
Филипп был рад тому, что Стас сделал ему такую неожиданную маленькую рекламу. Тем не менее, ему хотелось немного поломаться и пококетничать, прежде чем согласиться и представить приятелям наброски ваяемого литературного шедевра:
- Ладно, так и быть, принесу в следующий раз сюда мои испешрённые ночами пергаментные свитки, – сказал он, изображая, что его, наконец, уговорили – почитаю … если будете себя хорошо вести!
- Будем, будем! – пообещал Андрюха.
- Je te jure, mon ch;r! – подтвердил Жорик.
- А когда мы себя плохо-то вели? – возмутился Чубайс.
К вечеру тусовка на плешке начала рассасываться. Стас ушёл с Жориком, через десять минут собрался уходить и Колька. Простившись с Филиппом и Андреем, он не спеша побрёл восвояси. На полпути Колька вдруг увидел Рыжего Кота, который нагло, практически вразвалочку вышел из кустов, как бы преграждая ему путь. Чубайс тот час же вспомнил рассказ Филиппа об отважном Самсоне, победившем в единоборстве свирепого льва.
- Ну, погоди! – пробормотал Колька, замерев.
В его душе буквально вскипели, многократно усиливая друг друга, жажда мести и охотничий инстинкт. Рыжий Кот тоже замер и насторожился. Их пути давно не пересекались, и примитивный кошачий интеллект давно уже удалил Кольку из своих файлов. Однако инстинкт самосохранения немедленно просигналил ему о возможной опасности. Чубайс осторожно огляделся и увидел увесистый булыжник, лежащий на обочине у дороги. Не сводя глаз со своего врага, он стал медленно приседать, одновременно наклоняясь и протягивая руку к булыжнику. Когда между напряжённо растопыренной кистью Колькиной руки, и камнем осталось всего несколько сантиметров, кот как будто бы понял намерения своего двуногого недруга и дернулся в строну. Колька быстро схватил булыжник, выпрямился и, вложив в бросок все свои силы и ярость, швырнул камень в давнего и одиозного врага. Летящий булыжник обогнал несущегося прочь кота, шлёпнулся оземь в метре правее. Испуганное животное, многократно увеличив скорость, тут же исчезло в ближайших кустах. Колька плюнул с досады, пожалев, что с ним нет его нового самострела, и сквозь зубы прошипел:
- Ну, держись, подлая тварь, я тебя всё равно когда-нибудь достану!
После ухода Кольки Филипп и Андрей Лагновский остались на плешке вдвоём. Незаметно сгущались сумерки, которые август, постепенно передвигая во времени, делал все более и более ранними. Похолодало.
- Ну, что, по домам? – спросил Филипп приятеля.
- Да не охота. Что дома-то делать? Пойдём-ка лучше до дома отдыха дойдём, посмотрим что там, – ответил Андрей.
- Ну, пошли, – сказал Филипп, которому тоже не очень хотелось идти домой.
К дому отдыха они направились «тайной индейской тропой». Проскользнув в узкую лазейку в заборе, прошли по пустующему, заросшему дремучим бурьяном участку, соседствующему с дачей замминистра Лукина, и через калитку в заднем высоком сплошном заборе вышли прямо в лес. По узкой лесной тропинке, погружённой в полумрак, вдоль забора ребята пошли к дому отдыха энергетиков. Уже издали они заметили мелькание отблесков света в постепенно погружающихся в чернильную мглу кронах высоких сосен, и услышали звуки забавного звонкого прищёлкивания, взбудоражено колебавшего воздух: «чик-чик-чик-чик-чик…». Вдруг, бесцеремонно их перебив, бархатный и крепкий, словно ямайский ром, мужской баритон громко и авторитетно заявил:
- She's crazy like a fool!
- What about Daddy Cool!? – троекратным сопрано ответили ему голосистые женские гортани, выразительными и сочными, словно спелая папайя звуками.
Однако последняя фраза, звучавшая на ямайском варианте английского языка, казалась советскому слушателю очень понятной и даже родной, ибо создавала иллюзию, что знойные и любвеобильные караибские негритянки хоть и с акцентом, и без раскатистого русского «Р», но именно по-русски пропели: «Варвара жарит кур» (это была не единственная курьёзная аналогия: ещё один темнокожий эстрадный певец той эпохи – Африк Симон весьма позабавил русскоязычного слушателя одним из своих хитов, произнося в нём гораздо более эпатажную фразу).
Затем в пространство ворвался низкий металлический перебор электрогитары, за ним нарастающий аккомпанемент ударника, бубнов и маракас и, наконец, мелодичный напев пианолы – так прохладную атмосферу вечернего Подмосковья развеял своим ароматным тропическим дыханием жаркий мотив «Бони М».
Пока чернокожие певуньи, темпераментные и задорные, воспевали неведомую Варвару, производящую из кур ароматное жаркое, Филипп с Андреем прошли через небольшую калитку на территорию дома отдыха энергетиков. Отсюда хорошо была видна танцплощадка, вокруг которой небольшими кучками тусовался народ. Освещённая яркими огнями, она представляла собой маленький островок абсолютно беспечного праздника, затерявшегося среди лесной тишины летнего подмосковного вечера. Приятели подошли к окружающей площадку толпе и, став в сторонке, принялись наблюдать из полумрака за процессом на танцплощадке, освещённым всеми цветами радуги яркими праздничными всполохами электрического света. На асфальтированном квадратике под музыку двигались нарядно одетые, в основном молодые, женщины и мужчины. Несколько девушек, собравшись в кружок, призывно потрясывали гузками в такт мелодии. Сухощавый, пьяненький дедок-пенсионер солировал, спесивым кочетом прохаживаясь взад-вперёд, слегка пошаркивая по асфальту подошвами изношенных сандалий, обутых на босу ногу. То и дело он несколько иррационально размахивал руками и ногами, веселя народ нелепыми довоенными па, в которых улавливался симбиоз русских народных и иных традиций, удивительно органично ложившимися на энергичную афроамериканскую музыку.
В самом центре танцевальной площадки, друг напротив друга, абсолютно синхронно, словно зеркальные отображения друг друга, отплясывали Катька с Танькой. Картину синхронности их танца усиливало то, что обе девушки были одеты в беленькие шортики и блузки. Их тонкие, стройные тела, интенсивно работая под музыку, возбуждали в мужских сердцах особый, неповторимый сакральный трепет, который обычно рождается, при созерцании танцующих женщин. Катька с Танькой двигались действительно очень здорово, выдавая изящные, сложные, гармоничные, порой весьма неожиданные пассажи.
Вокруг них, словно пчелиный рой, кружились мужчины всяких возрастов, включая бравого, не стареющего душой ветерана танцплощадки. Словно глухари на токовище, возбуждённые гормонами и музыкой, они выплясывали вокруг Катьки и Таньки, совершая порой провоцирующие движения, насыщенные элементами брачных игр, скопированных у различных видов зверей и птиц. Однако девушки, никого не замечая, блаженствовали в эйфории задорного танца.
Как только магнитофон прекратил выдавать бравурные рулады ямайских диско-гениев, на небольшую сценку, которая возвышалась с северного края площадки, где стояла музыкальная аппаратура, вышел усатый длинноволосый парень в потёртых джинсах и яркой разноцветной шёлковой рубахе, напоминавшей широкий балахон, и объявил, что сейчас уважаемых отдыхающих дома отдыха энергетиков будет развлекать местный вокально-инструментальный ансамбль под названием «ВИА ДО-ЭН». Тут же на сцену вышли остальные музыканты – ещё четверо таких же волосатых стильно одетых парней. Публика встретила их радостными возгласами и аплодисментами. Музыканты заняли свои места за инструментами. Лидер группы перекинул через плечо ремень слегка потёртой электрогитары ярко-красного цвета, и вышел вперед. Затем, отбивая такт правой ногой, ударил по струнам и запел:
Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе видна…
Танцплощадка пустовала. Мужчины и женщины, разделившись на два лагеря, на некоторое время застыли в волнительном напряжении, одни, готовясь к решительному броску – приглашению на танец, другие – к принятию решения «акцептировать ангажемент» или высокомерно (а, может быть, робко) от него отказаться. Наконец, первый, самый смелый мужчина-кавалер, преодолев внутреннее чувство сковывающей робости, словно подвиг, совершил индивидуальную, но стремительную и дерзкую атаку через пространство, отделяющего его от цели, и, приблизившись к выбранной им даме и, слегка ей поклонившись, негромко выразил своё желание соединиться в символическом полёте танца. Его избранница, слегка покраснев, стыдливо наклонила головку, как бы извиняясь перед двумя стоявшими рядом подругами, медленно выплыла на площадку и, отдавшись объятиям кавалера, поплыла вместе с ним по волнам короткой и замысловатой сказки парного танца…
Катька и Танька, присевшие на одну из скамеек, стоявших по периметру площадки, немедленно подверглись массированному штурму армии претендентов. Однако на этом фланге все атаки безуспешно провалились – один за другим мужественные кавалеры терпели фиаско и, расстрелянные в упор ледяным залпом отказа, пристыжено удалялись. Кто-то из них отправлялся на поиски менее высокомерных партнёрш, кто-то оставался стоять у края танцплощадки, наблюдая за дальнейшем развитием событий, отдавшись душой магии музыки…
В это время пространство было потрясено, ворвавшимся в него бравурно-рокочущим припевом:
И сниц-ца нам ни рокат касмадро-ома-а,
Ни эта лидина-ая синива-а-а,
А сниц-ца нам трава, трава у до-ома-а –
Зилё-ёная, зилё-ёная трава-а…
Любопытно, что эта композиция в силу своей ритмической неоднозначности, позволяла танцевать как быстро, так и медленно. Ближе к её середине танцплощадка уже кишела самодеятельными танцорами, каждый из которых предлагал своё хореографическое решение. Именно тогда Андрей Лагновский, набравшись духу, не спеша подошёл к Таньке и пригласил её танцевать. К удивлению одних и зависти других отверженных прежде кандидатов, девушка не отклонила этого предложения и вышла танцевать в сопровождении Андрея. Катька осталась одна.
Вдруг она заметила Филиппа, который подошёл ближе к краю танцплощадки. Яркие огни осветили его. Она смотрела на юношу, не отрываясь, томным красноречивым взглядом. Филипп смущённо опустил глаза. Через несколько секунд в поле зрения его глаз, опущенных долу, возникли Катькины белые длинные ноги в изящных туфельках.
- Ты даже не приглашаешь меня танцевать! – сказала девушка с упрёком.
- Я … я тебя не сразу заметил, – смущённо пролепетал Филипп, – да и песня уже кончается…
Песня действительно закончилась, её последние аккорды, затухающим звоном, медленно растворялись в пространстве. Выдержав небольшую паузу, лидер группы объявил белый танец. Музыканты заиграли и запели. Плавная, лирическая музыка неторопливо поплыла над танцплощадкой, сопровождаемая высоким тенором солиста:
Живёт в Белорусском полесье
Кудесница леса – Олеся,
Считает года по кукушке,
Встречает меня на опушке…
- Пошли! – пригласила, то есть почти приказала Катька.
Они вышли на середину танцплощадки. Девушка положила свои тонкие белые руки на плечи Филиппу и томно взглянула ему в глаза. Аккуратно обняв её за талию, он пытался сохранить небольшую дистанцию, но тщетно – Катька не позволила ему этого сделать – она томно прижалась к нему. Филипп почувствовал себя неловко. Близость Катьки была ему приятна, но душа заметалась, терзаясь болезненным недугом раздвоения.
- Ты сердишься на меня? – спросила Катька тихим шёпотом.
- Да нет…, – ответил он неуверенно.
- Сердишься, – утвердительно сказала она, – я вижу. Филипп, послушай, если ты серьёзно собрался писать, то ты должен привыкнуть к тому, что тебя станут критиковать.
- Да я не против, Катя, но критика ведь тоже должна быть объективной.
- Не обязательно. Критика бывает очень даже субъективна.
Боковым зрением он вдруг увидел, что к площадке приближается Люба в сопровождении другой, худой некрасивой девочки. Чувство неловкости многократно возросло – Филиппу не улыбалась перспектива, чтобы Люба увидела его танцующим с Катькой.
- Катя, ради бога, извини, но мне … нужно сейчас отойти … в туалет, – прошептал он робко.
- Нет, Филиппушка, постой! Так не поступают! Ты должен довести танец до конца!
Он почувствовал, что Катька буквально приросла к нему, обвив, словно хищная лиана. Неведомая сила как будто необычно мощным магнитом прижала его к ней. Её слегка приоткрытые уста ярким пламенем алели в паре дюймов от его губ. Сердце Филиппа колотилось в груди словно безумное. Он был абсолютно бессилен и понял, что ему не вырваться из её ласковых сетей, и что он вот-вот сгорит между двух огней.
Люба с Аськой встали у края танцплощадки, и Люба заметила своего «прынца», танцующего в обнимку с другой … как раз в этот момент музыка затихла, и Филипп, слегка поклонившись, поблагодарил Катьку за танец и подошёл к своей новой подружке.
- Привет! – поздоровался он, пытаясь казаться беспечным.
- Привет, – ответила она сухо.
Филипп заметил, что Андрей Лагновский с Танькой подошли к Катьке, и что его приятелю удаётся успешно развлекать девушек. Ему в противоположность старания Филиппа были тщетны. Словно слабый ветер, его реплики натыкались на глухую стену безмолвия. Когда он попытался положить руку Любе на плечо – она недовольным жестом её сбросила.
Репертуар самодеятельной группы «ВИА ДО-ЭН» был довольно-таки богат. Они исполняли как отечественные, так и зарубежные песни-хиты. Аппаратура и инструменты у них были не бог весть какие, но музыканты-любители делали своё дело весьма не дурно. А что ещё нужно отдыхающим? Музыка, свет и ощущение праздника. Милые, простенькие загородные танцплощадки! Сколько неистовых страстей кипело здесь! Сколько бурных романов начиналось и заканчивалось в ярких фонтанах музыки и света! Сколько признаний, обещаний и клятв прозвучало в сопровождении разнообразных мелодий и ритмов под покровом густой тёмной синевы вечернего, усыпанного бриллиантовыми пылинками звёзд неба…
Люба с Аськой присели на освободившуюся скамейку. Слушая музыку, они болтали между собой, но танцевать не шли. Стоя за ними, Филипп тщетно пытался реабилитироваться. То он предлагал девушкам пойти потанцевать, то пытался их развлечь весёлым безобидным анекдотом, однако Люба, делая вид, что разговаривает только со своей подружкой, не обращала на него ни малейшего внимания. Две мелодии прозвучали над танцплощадкой за это время.
Yesterday, all my troubles seemed so far away, – зазвучал в динамиках голос солиста ВИА ДО-ЭН.
Люба, пойдём, я приглашаю тебя танцевать! – воскликнул Филипп, взяв девушку за руку.
Отстань, иди, танцуй со своей … бледноногой! – ответила она, освободившись резким жестом.
Люба, я прошу тебя! Перестань, пожалуйста, капризничать! С Катей мы дружим с детства. Она сама пригласила меня на белый танец. Девушкам отказывать неприлично! Слышишь?
Ну, иди теперь и сам пригласи её!
Люба, если ты сейчас не пойдёшь со мной танцевать, я стану прямо здесь и сейчас перед тобой на колени и буду стоять до тех пор, пока ты не согласишься!
В ответ Люба только презрительно фыркнула, но Филипп в тот же миг бухнулся перед ней на колени.
Ты чё, совсем?! – вскричала Люба, шокированная, – ну-ка, встань сейчас же!
Я встану только для того, чтобы пойти с тобой танцевать!
Не срами меня перед всем домом отдыха! Слышишь?
Пойдём танцевать!
Она вскочила с лавки и, схватив его за руки, принялась поднимать с колен. Делая вид, что поддаётся, вставая, он ловко заключил её в объятия. Девушка попыталась вырваться, но Филипп держал её крепко, и попытки сопротивления, постепенно стали угасать и ослабевать. Наконец, она замерла совершенно и некоторое время стояла молча и не шелохнувшись, на одном месте, заключённая в его объятия.
Отпусти! – сказала она тихо и очень не убедительно.
Не отпущу, – ответил он, – пока ты со мной не потанцуешь!
Я не знала, что ты можешь быть … таким…
Каким?
Наглым!
Могу!
Люба устала бороться с чувствами, которые бушевали в её юнном сердце, и обмякла, доверчиво прижавшись к своему «прынцу». Они стали неторопливо и плавно кружиться в ритме медленного танца на краю танцплощадки. Юноша и девушка чувствовали лёгкий трепет и приятное головокружение. Невидимые мурашки бежали по спине, сердцебиение участилось.
Yesterday, love was such an easy game to play.
Now I need a place to hide away.
Oh, I believe in yesterday…
Она, правда, тебя сама пригласила?
Клянусь честью!
Боковым зрением Филипп заметил, что Андрей опять танцует с Танькой, и, что они оживлённо общаются. Андрей что-то шептал Таньке на ушко, а та беззаботно и весело смеялась. Катька снисходительно приняла предложение щеголевато одетого молодого человека лет, наверное, двадцати.
После исполнения битловского «Yesterday» музыканты, объявив перерыв, покинули сцену. Их сменил механический коллега – большой магнитофон «Юпитер», который стоял на столике рядом с микшерским пультом. Огромные глазища-бобины этого странного существа на широкой квадратной физиономии не спеша завращались, и тут же оба чёрных ящика – колонки ожили, откликнувшись волшебными звуками, прилетевшими в гости на серебристых крыльях прямо сюда – в Подмосковье из далёкой, загадочной Скандинавии.
Умелая рука ещё совсем молодого маэстро – потомка славных варягов, небрежно скользнула по белозубым клавишам фортепиано, прозрачным крылом воздушного паруса поплыла мелодия, и два чистых женских голоса, забили, словно ледяные ключи, искрясь и переливаясь в ярко-пурпурных лучах заходящего солнца, передавая музыкой невиданную красоту свободного простора, над которыми ясными голубыми звёздами светились прекрасные, вечно юные глаза северной Европы:
Friday night and the lights are low
Looking out for the place to go
Where they play the right music, getting in the swing
You come in to look for a king.
Anybody could be that guy
Night is young and the music's high
With a bit of rock music, everything is fine
You're in the mood for a dance
And when you get the chance...
Не понимая ни слова этой песни своим девственным умом, но следуя ей юным пламенным сердцем, Люба, словно птица, вспорхнула со скамейки и решительно вылетела на середину танцплощадки. Маленькая, тоненькая, но такая прелестная в своём наивном и искреннем порыве – стремлении унестись вместе с чарующей музыкой в мерцающие звёздами космические глубины она, всплеснув руками, словно крыльями, будто в небеса вспорхнула. Просто и естественно сливаясь с музыкой, она вся засияла, заискрилась, затрепетала. Задорная улыбка украсила её пылающие первой страстью целомудренные уста. Она уже летела, не замечая никого вокруг, наслаждаясь волшебным купанием в искрящемся водопаде божественных звуков…
You are the dancing queen, young and sweet, only seventeen.
Dancing queen, feel the beat from the tambourine.
You can dance, you can jive, having the time of your life
See that girl, watch that scene, dig in the dancing queen…
… и она действительно перевоплотилась в ту самую маленькую танцующую королеву, про которую пели две бесконечно далёкие голосистые шведские певуньи…
Сердце Филиппа билось в безумном упоении. Когда Люба танцевала, он испытал неописуемый восторг. Ему казалось, что он видит настоящее чудо в прекрасном сне и сходит с ума. Не успели стихнуть последние аккорды «Танцующей королевы», как он выбежал на поляну, собрал огромный букет полевых цветов и принёс Любе.
- Влюбился … как пацан! – признался он шёпотом самому себе.
Катька решительно схватила Таньку за руку и ушла, не дожидаясь конца танцевального вечера. Андрей махнул Филиппу рукой и, весело подмигнув, ушёл вместе с ними.
Остаток вечера Филипп ни на шаг не отходил от Любы. Когда всё закончилось, он пошёл провожать её до околицы. Они шли по Солнечной улице, тускло освещённой редкими фонарями. Люба шла под руку с Филиппом и весело щебетала. Аська молча и угрюмо брела сбоку чуть отстав, от двоих счастливых, не замечавших никого и ничего вокруг. Вдруг далеко впереди жёлтым одиноким глазом возник свет единственной фары и раздался треск мотоциклетного мотора. Приблизившись, мотоцикл заглох, и яркий свет тотчас же померк.
- А вот и наши голубочки влюблённые летят … с танцу-улек возвращаются! – с едкой иронией в голосе воскликнул Мишка Гузов, сидевший за рулём своего «Восхода», – ты и теперь будешь мне лапшу вешать, что вы просто разговариваете? – продолжил он, обращаясь к Филиппу.
- Мишка, отстань! – ответила Люба, – езжай своей дорогой!
- А ты ваще помалкивай, малолетка сопливая! Я не с тобой разговариваю!
- Только тронь его! Я тебе все глазища твои поросячьи выцарапаю!
Люба говорила зло и отчаянно, в её голосе звучали совсем иные нотки. Словно юная, но уже сильная и злая волчица она осклабилась, показывая острые клыки, готовая вступить в смертельную схватку за своего беззащитного единственного волчонка. Мишка Гузов и тот растерялся. Он некоторое время молчал, сопя от злости, затем, снова обращаясь к Филиппу, который тоже растерялся не на шутку, негромко сказал:
- Наш разговор не закончен, приятель! Мы ещё встретимся! Ауфидерзейн!
Мишка тут же реанимировал движок своего неутомимого железного коня и, газанув, умчался в темноту. На следующее утро его «Восход» въехал на аллейку и остановился напротив калитки дачи Филатовых. Мишка дал газа, выкрутив ручку акселератора почти до отказа. Мотоцикл недовольно взревел, выпустив из выхлопной трубы большую порцию бензиновой гари. Мишка тут же решительно нажал на клаксон. «Восход» издал громкий и недовольный ишачий окрик. Гузов повторял шумовые атаки до тех пор, пока на крыльце дома не появилась бабушка Юля, которая громко и пронзительно закричала на «хулигана»:
- Прекрати немедленно безобразие, сукин сын! Здесь люди отдыхают!
Однако Мишка, не обращая на неё внимания, продолжал свой дерзкий музыкально-технический эпатаж, и, таким образом, в течение некоторого времени, его стальной мерин составил с бабушкой Юлей своеобразный, хотя и весьма дурноголосый дуэт. Не обладая ни музыкальным слухом, ни талантом, Мишка, тем не менее, даже сам не смог долго выдержать невыносимую какофонию, и вскоре прекратил её, заглушив мотор, и, оставив в покое клаксон. Однако свою партию весьма неожиданной импровизации для мотоцикла с бабушкой он эффектно завершил авторским пронзительным свистом, который был выполнен весьма виртуозно. Как раз в это время на крыльце появился Филипп – единственный слушатель этого необычного концерта, в честь которого он, собственно, и был устроен.
- Бабушка, успокойся, пожалуйста, это ко мне, – обратился он к не в меру разошедшейся родственнице, которая, вероятно, приняла замолчавший мотоцикл за признак проигрыша со стороны соперника и, доказывая своё превосходство, продолжала истово работать голосовыми связками, удвоив усилия.
- Ну вот, он ещё и с хулиганьём начал дружбу водить! – возопила голосистая старушка, – смотри, Филька, доиграешься!
Не обращая внимания на её насыщенные возмущением восклицания, Филипп, направился к калитке. Он вышел на аллею и остановился перед мотоциклом, на котором, недовольно и недобро прищурившись, восседал Гузов.
- Привет. Ты меня? – спросил он у Мишки.
- Тебя. А кого же ещё?!
- Вовсе не обязательно было так громко гудеть, газовать и свистеть …
- Ты ещё поучи меня, щенок!
- Я бы и так к тебе вышел … хорошо, что взрослых никого нет, кроме бабушки…
- Я тебя предупреждал, чтобы ты от Любки отстал?
- Предупреждал. Я всё помню.
- Послушай, парень, я ведь шутить не люблю. В последний раз предупреждаю по-хорошему. А ваших грёбаных министров я не боюсь, понял? Так что учти – ещё услышу, что с Любкой ходишь – отлуплю. Так и знай – со мной шутки плохи … я и красного петушка могу на дачку-то пустить…
Филипп не знал, что ответить этому грубому, убеждённому в своей силе и правоте, неожиданному сопернику. Он стоял и молчал, но Гузову, казалось, не требовалось никаких ответов или объяснений. Уверенно и резко пнул он ногой никелированный рычажок кик-стартера – мотоцикл затарахтел, затем, покорный отчаянному седоку, стал на дыбы и унёс Мишку прочь.
Тётя Вера не поехала с Лурье назад в Москву, а осталась на недельку на свежем воздухе отдыхать от городской суеты. Она заняла комнату Марфы Арсеньевны, чем Филипп, лишённый, таким образом, места уединения, был страшно недоволен. Вера Антиповна, как правило, лежала на солнышке, почитывая журнальчик, и, попыхивая папироской. Кофейный загар очень быстро густел на её от природы смуглой коже. На некоторых частях тела он становился особенно густым, в частности на широких, мясистых бёдрах, имеющих форму дутых галифе, как будто сшитых из дублёной, слегка сморщенной кожи. От этого неумеренного загорания тётя Вера, которая, по мнению Жорика, ressemble bien ; une vieille guenon, стала быстро покрываться субстанцией напоминающей корку чёрного хлеба, зажаренного в щёдрой на жар печи. Тем не менее, она часто ходила полуголая, бесстыдно, словно античная вакханка, выставляя напоказ свои пышные, студенисто колышущиеся телеса. В один из таких моментов у калитки появился комендант Афанасий Павлович. Увидев Веру Антиповну, он вмиг преобразился и стал очень похож на распушившего перья петуха в период брачных игр. В его карих малоросских глазах загорелась такая неистовая страсть, что, казалось, она способна испепелить весь дачный посёлок. Он весь затрепетал от восторга и принялся громко декларировать тёте Вере свою, не знающую границ симпатию, расточаясь иной раз в слишком откровенных комплиментах.
С тех пор Афанасий Палыч стал бывать у Филатовых каждый день, порой даже по нескольку раз. Эти визиты очень преобразили Вера Антиповну. Она стала обильно использовать макияж, превращая свою физиономию в нечто подобное маске циркового клоуна. А душилась так, что в доме в страшных муках погибли все насекомые, которые не успели спастись бегством. Только люди и плесень – единственные живые существа, сумевшие выжить в этом экологическом катаклизме, с трудом выдерживали осквернённую крепкими духами атмосферу.
Однажды Филипп, оставаясь незамеченным, случайно подслушал разговор тёти Веры с комендантом:
Верочка, прелесть моя, какая же ты кралечка! – трепетал мужской баритон, – как же ты хороша! Я дывытися нэ можу на тебэ безпечно! Меня ажно трясёт всего!
Ах, Афанасий Палыч, ну вы меня просто в краску вгоняете, право! – кокетливо напевал женский.
Верочка, пойдём завтра в кинишко сходим вечерочком, а? Пойдёшь со мной?
Ой, я не знаю, Афанасий Палыч. Я же не могу смотреть всё что попало! У меня слишком тонко развит вку-ус.
А шо ты хочешь поглядеть, миленькая?
Ой, ну что-нибудь про любовь, конечно … или что-нибудь весёленькое…
Тогда лучше пойдём на весёленькое, а лубофь я потом сам тебе такую сорганизую, шо ты ахнешь, красавица моя!
Комендант, приобняв, прижал к себе тётю Веру, с вожделением лапая её огромные груди, похожие на мешки наполненные желе, и широкие бёдра. Последняя стала делать вид, что сопротивляется и манерно захихикала. Её негромкий хохоток «тхе-тхе-тхе» отдалённо напоминал лай лисицы.
- Ах, Афанасий Палыч! Ну, какой же вы, в самом деле, шалун!
- Да, коханочка, да, солнышко, так хочу пошалить с тобой…
- Тхе-тхе-тхе…
* * *
Люба пришла в среду, но Филипп снова промолчал о визите Гузова. День выдался солнечным и жарким. Уходящее лето, прощаясь, щедро отдавало людям зной своих последних дней.
Давай на речку сходим! – предложила девочка.
Пошли, – согласился мальчик.
На небольшом пляжике у реки было почти пусто. Несмотря на жару, в августе в Подмосковье купались реже, чем в июне и в июле. Люба с Филиппом присели на травку возле густого обширного кустарника. Недалеко от них расположилась ещё одна компания. Два парня и две девушки лет девятнадцати устроили пикник на речном берегу. Недалеко от воды, на песке лежала пара подстилок, на которых валялось несколько бутылок пива; на вчерашней газете серебристой чешуёй блестело несколько тушек сушёной воблы, рядом – чёрный хлеб, неаккуратно нарезанный толстыми неровными ломтями, розовощёкие шары помидоров и тёмно-зелёные пупырчатые огурцы, открытая пачка «Явы» с торчащими из неё светло-коричневыми мундштуками сигарет, спичечный коробок и небольшая плошка с солью. Потрёпанный кассетник с протяжками и хрипотцой выдавал из своего плоского пластмассового чрева что-то, отдалённо напоминающее музыку…
- Пойдём купаться! – сказала Люба и, скинув с себя платице, сняв босоножки и белые гольфики, оставшись в простеньких миниатюрных трусиках и лифчике, разбежавшись, и, негромко вскрикнув от восторга, прыгнула в воду с небольшого деревянного мосточка. Филипп разделся и бросился за ней. Они барахтались в воде, словно малые дети, беспечно шаля и брызгаясь. С берега до них доносилась приглушённая расстоянием музыка, напоминавшая о бесконечно далёких морских лагунах, окружённых рядами стройных пальм, о ярко искрящемся в жарких лучах щедрого южного солнца белом как снег песке и о переменчивом характере сердца, объятого зноем страсти:
Sunny, yesterday my life was filled with rain.
Sunny, you smiled at me and really eased the pain.
The dark days are gone, and the bright days are here,
My Sunny one shines so sincere
Sunny one so true – I love you!
Натешевшись в воде, Люба и Филипп вернулись на берег и уселись на траву. Невольно наблюдая за соседями, Филипп заметил, что одна парочка ушла купаться, а другая осталась на берегу. Парень дымил сигареткой, попивая пивко. Девушка чистила воблу, время от времени тоже отхлёбывая желтоватую пенящуюся жидкость прямо из горлышка тёмно-зелёной бутылки. Они о чём-то громко спорили, или, кажется, даже бранились.
Люба легла на спину рядом с Филиппом и, закрыв глаза, отдалась солечному свету, который ласково обливал её тело незримыми нежными струями. Юноша украдкой с интересом принялся разглядывать девушку. Кроме нейлонового розового купальничка, на ней больше ничего не было, и это давало ему возможность увидеть больше, чем обычно. Его взору предстала худенькая, но ладная девичья фигурка, сложенная почти безупречно. Сердце Филиппа зачастило от неведомого до сих пор удовольствия созерцания наливающейся соком упругой груди, теснившейся в матерчатых чашках лифчика, нежной и чистой кожи плоского живота с тёмной норкой пупка посередине, узкой талии; он был буквально заворожён прелестью загорелых ног, с острыми коленками и изящно выпуклыми икрами, небольшими стопами, почти полностью утонувшими в сочной траве – из зелени, словно любопытые дети, выглядывали только маленькие пальчики с крошечными жемчужными костяными лицами.
Филипп заметил, что парень с девушкой, которые буквально только что бранились на берегу, уже страстно слиплись жадными устами, будто в обоюдном желании поглотить друг друга. Девушка лежала на спине, согнув одну ножку, прижимая к себе обеими руками паренька, который покоился на её груди, опершись предплечьем левой руки о землю. Его правая рука поглаживала живот девушки. Не спеша, и осторожно она спускалась всё ниже и ниже к бёдрам. Филипп поспешно и стыдливо отвёл взор, но что-то уже заиграло и затрепетало в его крови.
Он снова пристально разглядывал Любу, лежащую с закрытыми глазами, будто бы спящую. Он выглядела такой беззащищённой, открытой и доступной. Тайное желание преодолеть небольшую дистанцию, которая всё время немного разделяла их, приблизиться вплотную, возобладать, ласково, но настойчиво подчиняя себе, давно созревало в душе Филиппа, однако теперь он почувствовал его настолько остро (пример парочки на берегу был отчасти тому виной), что противостоять ему уже не было ни малейшей возможности. Да и момент, с его точки зрения, был весьма подходящим. Он осторожно подвинулся к ней поближе и слегка коснулся рукой сначала её волос, затем худенького плеча. Она тутже распахнула глаза и, приподнявшись на локтях, не отрывая взгляда, приблизилась к нему. Некоторое время они, молча, смотрели друг другу в глаза. На её лице застыла маска взволнованного удивления. Две очаровательные голубые звёзды наивно мерцали, а нежный рот алым маком сиял на солнышке. Филипп медленно приблизил своё лицо к ней и уже почти коснулся губами её губ, но в самый последний момент она резко отвернулась, и он неловко чмокнул её в шею. Люба побледнела, резко оттолкнула Филиппа и, отпрянув, хлёстко и очень не слабо шлепнула ему по физиономии своей маленькой ладошкой. Юноша опешил, застыл и покраснел. Им обоим тут же стало ужасно неловко.
- Ой, прости! Прости меня! Тебе больно? – прошептала она.
- Нет. Всё правильно. Это ты меня извини.
В течение некоторого времени они сидели друг против друга в ужасном смущении и растерянности, а затем расхохотались звонким детским смехом.
Пошли купаться! – воскликнула Люба и, вскочив с зелёного ковра, схватив своего «прынца» за руку, потащила за собой к речке…
Старая угрюмая колымага автобуса, слегка покачиваясь, не спеша, катила по узкой и разбитой асфальтовой дороге. Аська сидела у густо покрытого пылью окна, скучая наблюдала привычный пейзаж. Душа её медленно погружалась в болото уныния и тоски. Разочарование скукой и однообразием собственной жизни томило и угнетало до такой степени, что хотелось волком выть. Вдруг она увидела свою подружку Любку с её «прынцем»: те шли по тропинке вдоль лесной опушки и имели вид самый что ни на есть беспечный и влюблённый. От этого Аське стало ещё тоскливее. Вскоре эта тоска переросла в тяжёлую завистливую злобу. Сойдя с автобуса, она сделала несколько шагов в направлении своего дома, но вдруг остановилась, постояла некоторое время, затем развернулась и бегом побежала к дому Лариных. Но зашла не к ним, а к их соседям – Гузовым.
Ну, чё те надо? – недовольно спросил Мишка, открыв дверь на стук.
- Да так … поговорить.
- Ну, говори тогда! Чё молча-то стоишь, с ноги на ногу переминаешься?
- Миша, может мы …
- Чё мы-то?
- Погулять сходим…
- Ты себя в зеркале хоть раз видела? А?
- Не с лица воду-то пить…
- Так, ты меня чё кадрить вздумала? Ну-ка, выкладывай чё знаешь, и вали отсэда! Понятно?
Аськины глаза увлажнились слезами – ей стало жутко обидно. «Почему другим всё, а мне ничего?» – подумала она и выпалила:
- Ты всё ещё надеешься, что Любка будет твоей? Да, не нужен ты ей … она вон с дачником путается! Ты бы посмотрел, как они выплясывали! А сегодня опять видела их вместе! Не нужен ты ей! Понятно?
- Всё сказала? А теперь проваливай, коза драная!
Мишка хлопнул дверью так, что со стены посыпались кусочки штукатурки. Аська ушла вся в слезах, а через некоторое время Гузов вскочил на мотоцикл и рванул так, что шина заднего колеса визгливо заюзила. Через пять минут он пронзительно свистнул у ворот одного из дворов и крикнул долговязому пацану, который, зевая и потягиваясь, появился на пороге хаты:
- ****имон! Подь-ка сюды! Дело есть!
* * *
Когда Филипп с Андрюхой и Жориком вышли из-за беспорядочной коллонады тёмно-коричневых шершавых и сучковатых еловых стволов, Стас Борисов и Колька Чубайс уже сидели за столом на плешке. В руках у Филиппа была толстая тетрадка в бледно-жёлтом клеёнчатом переплёте, та самая, в которой он письменно излагал результаты работы своей неуёмной фантазии. Подойдя к столику, Филипп заметил, что в Колькиных чёрненьких нанайских глазёнках играют хитроватые искорки, а Стас, обычно приветливый, сегодня наоборот чересчур хмур, молчалив и угрюм. Филипп изобразил индейское приветствие, но Стас на него не ответил и даже не удостоил приятелей взглядом. Напряжённое молчание сумрачно воцарилось в виртуальном вигваме, в котором собрались вождь и старейшины славного племени ДИПОСОСЭ, и Большой Змей, желая выяснить причину меланхолии одного из собратьев, подошёл к Виннету и, хлопнув того по плечу, вопрошал:
- Ты чё смурной такой сегодня?
- Да ничё … просто я думал, что мы … друзья!
- А мы кто?
- Не знаю…
- Почему?
- Друзья не предают!
- А что я предавал?
- И ты тоже…
- Тоже? Значит я не единственный? Кто же ещё?
- Никто не запрещает вам ходить на танцульки! Вот только не надо танцевать с девчонками, которые…
- Которые что? – воскликнул Андрей.
- Которые не твои! – злобно ответил Стас.
- А ты её чё, купил?
- Нет! Но друзья всё равно так не делают!
Андрюха подошёл к Стасу с другой стороны и, улыбнувшись, положил ему свою дюжую длань на плечо. Нервно и порывисто Стас тутже сбросил его руку, как будто бы это была не рука друга, а ядовитейшая в мире змея, и вскочил со скамейки. Вид у него был как у драчливого молодого петушка, решившего доказать своё право на полюбившуюся курочку. Они стояли друг напротив друга. На лице Андрея Лагновского медленно таяла улыбка, превращаясь в неприступно-холодную маску готового к схватке единоборца.
- Ты чё?
- А ты чё?
Губы Стаса побледнели и задрожали, он отчаянно рванулся грудью вперёд и, сжав небольшой кулачок правой руки, замахнулся на приятеля. Андрей ловко перехватил его руку на лету и отточенным дзюдоистским приёмом скрутил соперника. Неизвестно чем бы закончилась эта стычка, если Филипп тут же не вмешался, не уговорил приятелей прекратить потасовку и занять места за столом.
Старейшины повиновались вождю, но Стас сидел надутый, да и Андрюха сделался слишком серьёзным. Зато Колька Чубайс выглядел вдохновенным как чемпион мира на пьедестале.
- А ведь это ты, Фил, во всём виноват! – вдруг сказал он с уверенностью верховного судьи, – ты первый из нас начал якшаться с девчонкой! А за тобой и Стас потянулся. В Рыжую влюбился. Теперь он жить без неё не может. Страдает и весь день обдумывает, как она на него посмотрела и какое слово ему сказала. А потом и Андрюха! И главное дело, бац, и всё ту же рыжую Таньку на танцах кадрит! В результате, они только что чуть друг другу морду не набили! А ведь это уже настоящий раскол в наших рядах. Славное племя ДИПОСОСЭ сотрясается от внутренних противоречий и разрушается. И всё из-за девчонок! Только мы с мсьё Жоржем остаёмся пока непорочными.
- Так, ну и что ты хочешь этим сказать? – встрепенулся Филипп.
- Я хочу сказать, что если уж вы решили с девчонками кадриться, то давайте распустим наше племя! А лучше, изберем нового вождя из числа тех, кто не осквернил себя отношениями с этими тварями!
- Колян, я не понял, у нас чё тут, монастырь? Ты чё, мечтаешь стать кардиналом Ришелье? Мне кажется, что ты просто жутко амбициозен и мечтаешь о власти!
- А, ты, можно подумать, власть не любишь? Так теперь ты ещё и женщин полюбил! Пацаны, я требую выдвинуть на повестку дня вопрос о переизбрании вождя! Фил, то есть Большой Змей, не только осквернил себя, но и подал дурной пример остальным членам нашего племени! Я всегда говорил, что девчонки до добра нас не доведут!
- Ты, Колян, по-моему, полнейшую ерунду сейчас несёшь! Каждый нормальный пацан мечтает иметь девчонку!
- Я не мечтаю!
- Ну и дурак!
- Сам такой! Да, кстати, я совсем забыл! Есть ещё одно обстоятельство, о котором я до сей поры умалчивал.
- Что ещё такое? Выкладывай!
- В Ликино живёт некий Гузов – здоровенный бугай.
- Ну и что?
- Он твоей Любки жених, понял?
- А ты откуда знаешь?
- От верблюда! У меня один знакомый пацан есть, с Котлуженки, он Гузовым дальний родственник.
- Ну, Колян, ты даёшь! Ну, ни дать, ни взять – настоящий разведчик! Штирлиц!
- Я скорее Мюллер.
- Ну, ладно, Коль, с Любой и её женихом я сам, без тебя разберусь! Но во всём остальном ты, пожалуй, очень даже прав!
- В чём же он прав, mon cher? – воскликнул Жорик удивлённо.
- Знаете, что я думаю?
- Что?
- Колька прав в том, что распускать пора наше славное ДИПОСОСЭ!
- Почему?
- Мы ведь уже не малолетки, а всё в индейцев играем! Детские это игры – для дебилов! Что это за идиотизм изображать какую-то постоянную войну неизвестно с кем? Прятаться от взрослых, как маленькие? Давно пора с этим кончать!
- И что же ты предлагаешь?
- Предлагаю сменить жанр!
- Как это?
- От кромешного мрака и дикости прошлого перейти к светлым горизонтам будущего!
- Oh, bravo! Je suis bien d'accord avec mon cousin! – сказал Жорик, зычно грассируя по-французски.
- Ты поясней выражайся! – хмуро добавил Чубайс.
- Отныне мы больше не индейцы, а … звездолётчики!
- Хе-хе-хе, – усмехнулся Колька, – что же это ты теперь будешь вождём краснокожих … звездолётчиков?
- Тебя, по-прежнему, больше всего волнует вопрос власти! Но главное не это! Объясняю: кто такие индейцы? Тупые, примитивные люди. Кровожадные дикари, улюлюкающие и пожирающие друг друга! Люди из мрачного прошлого нашей планеты. И мы, как кретины, пытаемся им уподобиться! А звездолётчики бесстрашные, высокоразвитые интеллектуалы из будущего! Индейцы – убогие примитивные язычники, а звездолётчики – мудрые, вооружённые научными знаниями, атеисты! А насчёт девчонок, Колька, это ведь абсолютно нелепо! Твоё пуританство и максимализм … это всё по малолетству, но придёт время, и ты сам втюришься как миленький!
- Или уже втюрился, да только скрывает, – поддержал Стас.
- Давайте проголосуем! – предложил Филипп, – кто за то, чтобы перевоплотиться в звездолётчиков?
Проголосовали. Голоса распределились таким образом: за звездолётчиков сразу подняли руки Филипп и Жорик. Стас с Андрюхой воздержались. Колька был против.
- Андрюх, а ты почему воздержался? – спросил «вождь».
- Мне всё равно … в индейцев или звездолётчиков.
- А ты, Стас?
- Мне тоже…
- Хорошо. Тогда я вам сейчас кое-что продемонстрирую! Я уже начал писать нашу звёздную летопись, или сценарий, если хотите, … сейчас я вам, как обещал, кое-что зачитаю …
Не успел он раскрыть свою тетрадку, как со стороны аллеи послышался треск мотоциклетных движков, затем, просмолённый смесью пыли, гари и машинного масла «Восход», проникнув сквозь живой еловый частокол, выехал на плешку. На нём, словно на скакуне надменно восседал Мишка Гузов. Из-за его широкой спины выглядывала светловолосая голова пацана по прозвищу Седой. Следом за «Восходом» послушной тенью катилась всё ещё свеженькая вишнёвая «Верховина», которую пилотировал другой член Мишкиной свиты – ****имон. Ловко спрыгнув с заглохшего мотоцикла, Мишка решительно направился к столику.
Увидев незнакомых ребят, видок и выражения лиц которых не обещали ничего хорошего, Жорик, несколько трусоватый по натуре, как все дети московских интеллигентных родителей, дерзкий с близкими и робкий с чужаками, затрепетал от страха, как осиновый листок на холодном осеннем ветру. Словно серый матёрый волчище Мишка тут же учуял этот будоражащий аромат и вибрирующий ультразвук заячьего страха и, безошибочно обнаружив его источник, приблизившись к нему, хищно растопырил ручищи, закатил глаза, придав своей роже неописуемо кошмарное выражение, и громко заблеял козлом. Несчастный сын синхронного переводчика сжался в тугой дрожащий комок тотального испуга и неимоверным усилием воли и стыда не позволив опорожниться своему мочевому пузырю, обильно испуская жидкость из своих еврейских, с поволокой и застывшей в них вечной тоской, очей, тончайшим истерическим фальцетом заверещал «ма-а-ама» и задал такого стрекоча, что превзошёл все прежние собственные рекорды. Его пятки никогда ещё не сверкали с такой поистине удивительной частотой. Даже от громовых окриков собственного папашки не уносился он так стремительно. Вслед за ним, не дожидаясь провокации, убежал и Чубайс.
- Вот теперь нас трое на трое, а то такие бугаи у вас тут сидели! – съязвил Гузов, – нечестно, да, ****имон?
- Ну! – буркнул с «Верховины» её долговязый всадник, утвердительно кивнув головой.
- Ну, приветик, дачнички! – продолжая ломать комедию, приветствовал Мишка сидящих за столом, – как жистянка-то на дачках? Как здесь генералы да министры поживают? Кушают сытно, поди, да спят спокойно? Да?
Оробел и Стас. Гадкое, предательски-дезертирское, трепещущее где-то внизу живота, чувство защемило не окрепшую ещё до конца душу, однако устремиться вслед за сбежавшим Жориком и Чубайсом не позволяла совесть. Филипп чувствовал себя безобразно неловко. Третий визит Гузова (теперь он окончательно убедился, что перед ним его соперник в любви) не был неожиданным. Абсолютно логично, что после двух проигнорированных предупреждений, он явился в третий раз. Однако Филипп никак не предполагал, что это может произойти так скоро и неожиданно, и что Мишка появится именно здесь, на плешке, и не один. Только Андрей Лагновский чувствовал себя спокойно и уверенно.
Гузов встал к торцу стола, опершись на столешницу локтями. Своими колючими маленькими глазками он внимательно смотрел на ребят, изучая их, и, наконец, сфокусировал своё внимание на рослом и крепком Андрее, который сидел один напротив Филиппа и Стаса. Бескомпромиссное звериное чутьё, неоднократно подкреплённое опытом, накопленным в драках, подсказывало, что разборку необходимо начинать с неитрализации лидера. А лидером, судя по всему, был здесь именно Андрей.
Ну, чё молчим-то? Эй ты, бугай, дай закурить!
Не курю я, – спокойно ответил Лагновский.
- А чё так борзо отвечаешь? – злобно спросил Гузов.
- Я не борзо, я нормально, – Андрей слегка улыбнулся.
- Чё ты тут лыбис-ся, а? – продолжал Мишка психическую атаку.
- Да так, ничего.
- Да ты мне скажи – вместе посмеёмся!
Мишка приблизился к Лагновскому, встал к нему боком, и, приложив к уху ладонь, слегка наклонился к собеседнику. Андрей спокойно молчал. Гузов вдруг резко и неожиданно треснул его в плечо своим тяжёлым кулаком. Пошатнувшись от удара, Лагновский тут же вскочил со скамейки и, став к Мишке лицом, принял боевую стойку. Ростом Гузов был значительно ниже Андрея, но его бульдложье телосложение: кривые, короткие, но мощные ноги, могучие длинные руки, крепко-накрепко прилаженные к мускулистым плечам, и кургузая железобетонная шея смотрелось круто даже на фоне шестнадцатилетнего дзюдоиста.
- О! О! О! Здоров бугай. Смотри, ****имон, учись, как надо реагировать – раз и к бою готов. А он молодец – удар держит крепко!
Произнеся этот лукавый комплимент, Мишка принялся вытанцовывать перед Андреем, импровизируя некое, одному ему, вероятно, известное, танцевально-бойцовское искусство, делая замысловатые пассы руками и ложные скоморошеские выпады. Его приятели, словно два весёлых гуся (один серый, другой белый), весело загоготали. Но Лагновский был начеку. Спокойно и уверенно застыл он в боевой стойке дзюдоиста, готовый отразить любую атаку.
- Да ладно, не дрейфь, пацан, – сказал Мишка, завершив, наконец, свою балетную арию – ты нормальный! Извини, что я тебя задел. Это я, так, играючи. Я ж не больно? Правда?
- Да нет, всё нормально, я понимаю, – ответил Андрей, расслабляясь и постепенно теряя бдительность.
- Правильно. Я ведь не с тобой, а с твоим дружком побалакать приехал. По-хорошему. В последний раз.
- А в чём, собственно, дело?
- А ты разве не знаешь? Ах, твой приятель с тобой даже не делится своими секретами? Поня-атно. Вот он значит какой – говорит одно, делает другое! Разве это друг? Ты ж не такой как он, правда же? Как звать-то тебя? – Гузов фальшиво ухмыльнулся, протянув ему правую руку.
- Андрей, – Лагновский расслабился и доверчиво протянул в ответ свою.
Юнный спортсмен не был ещё очень опытен в жизни, и о человеческом коварстве знал только из книжек. Борьба на татами была, как правило, честной. Спорт есть спорт! Хотя и в нём имеются свои сложности и маленькие хитрости, но … но в драке правил нет и тренера нет … и судьи тоже нет. В драке побеждает тот, кто хитрей, кто более дерзок, груб и нагл. В драке побеждает тот, кто первым завалит соперника.
- Михаил, можно просто Миша… – Гузов широко растянул свой рот в улыбке, обнажив желтоватые зубы (некоторые из них отсутствовали, потерянные в уличных баталиях). Он задержал руку Андрея, слегка потряс и, когда почувствовал, что соперник потерял бдительность, крепко сжал её, словно тисками, затем коротким резким рывком дёрнул на себя. Лагновский не успел среагировать – подался вперёд, теряя равновесие, и в тот же миг Гузов с невероятной быстротой резким молниеносным ударом левого кулака снизу вверх в подбородок послал Андрея в глубокий нокаут.
- …или Зюзёк, хе-хе-хе, – усмехнулся Гузов, удовлетворённо потирая руку об руку.
Неожиданный, резкий, молниеносный, сокрушительной силы удар левой был коронным Мишкиным приёмом, мастерство которого было отточено в регулярных уличных драках. Мишка был природным амбидекстром (у таких людей левая рука нисколько не уступает в силе и ловкости правой). Писал он правой, но левая его рука была даже чуть сильнее, особенно отличалась её ударная мощь: быка валила с ног, не то что девятиклассника.
Андрюха лежал в нокауте, раскинув руки, и, не шевелясь. Весёлые колхозные гуси громко гоготали от восторга. Филипп вскочил. Он растерянно взирал то на Мишку, то на своего поверженного приятеля.
- Что же ты делаешь? Это же совершенно неэтично! Ты же со мной приехал разбираться! Он-то чем виноват? – закричал Филипп отчаянно.
Но Мишка, не обращая на Филиппа никакого внимания, подошёл к Стасу, который тоже вскочил и медленно, будто старый речной рак, проживший три сотни лет под своей дряхлой корягой, пятился задом. Ему очень хотелось убежать, но даже ноги не подчинялись теперь ослабевшей воле хозяина, трепетавшего от стыда и страха, побледневшего до цвета сотню раз выстиранной половой тряпки.
- А ты чё такой бледный, пацан? Боишься? Ты не бойся, я маленьких не бью.
Мишка тут же слегка пнул Стаса «по яйцам». Стас согнулся и громко заохал.
- Сильно не бью. Просто учу маленько. Иди, погуляй, мне с твоим дружком поговорить надо … один на один … по секрету. Иди, иди!
Гузов взял Стаса за плечи, развернул его на сто восемьдесят градусов и, легонько подтолкнув в спину, направил в сторону ельника.
Филипп остался с Мишкой один на один. Седой с ****имоном закурили, стоя в сторонке у мотоциклов, разговаривая вполголоса, и, посмеиваясь, как будто дело их совершенно не касалось. Но это было совсем не так: деревенские представляли собой отменно сплочённую группу, и если бы Мишке грозила опасность – они тут же бросились бы ему на помощь. Но в эту минуту на плешке помощь была нужна кому угодно, только не Гузову.
- Ну, что, братан, – заговорил он с Филиппом, – ты, небось, считаешь меня подонком? Друзей твоих отлупил? Да?
Они стояли друг против друга. Филипп был выше Мишки Гузова почти на полголовы, но вдвое уже в плечах. Юный сочинитель совершенно не умел драться и ненавидел себя за то, что так робок и слаб. У него не было ни малейшего шанса противостоять коварному деревенскому питбулю, и он чувствовал себя как обречённый на неминуемую казнь преступник, взошедший на эшафот. Вдруг он вспомнил героев-звездолётчиков из Ефремовского романа, но это только усугубило его позор. Это были сильные, тренированные телом и духом, люди, обладающие неимоверным преимуществом перед такими примитивными особями как Мишка. Одним своим взглядом они могли бы заставить его прекратить своё существование. Как же он завидовал в эту минуту их мужеству и бесстрашию! Как хотел бы сейчас перевоплотиться в Вир Норина! Именно в Вир Норина, а не в дикаря Самсона, обладающего громадной силой и яростной ненавистью к врагу. Подобный дикарь был сейчас перед ним! Но, увы, Филипп не был героем-звездолётчиком!
- Да, ты же приехал разбираться со мной! Почему же ты бьёшь моих друзей, а не меня? – воскликнул он, томясь в ожидании, нервничая и видя, что его экзекутор как бы нарочно медлит, тем самым истязая его морально.
- Да жалко мне тебя, слабак ты! – воскликнул Мишка, – слабак и ссыкло! – он презрительно плюнул в сторону Филиппа, – я одного только понять не могу! Почему она тебя выбрала, а?
- Я не знаю…
- Да нет, ты знаешь! Знаешь! – воскликнул Мишка, хватая Филиппа за ворот рубашки обеими руками и подтягивая к себе, – скажи мне, – зашептал он страстно – чем ты ей так приглянулся а? Чё в тебе такого особенного? А?
- Я … я могу дать ей то, что не можешь ей дать ты!
- Да? А чё такое ты можешь дать ей, что не могу я? Ты чё, денег больше зарабатываешь? Да ты знаешь, что я уже деньги зарабатываю! Ты знаешь, сколько на тракторе можно за сезон срубить? А ты? Ты, небось, учиться собрался в университетах ваших московских, сидя на шее у родителей, а потом сделаешься вонючим инженеришкой на сто двадцать рублей оклада? Ты куда её поведёшь? К маме с папой, в вонючую квартирёнку в задрипанной пятиэтажке московской? А я буду пятьсот, а то и всю тысячу за месяц заколачивать! Я знаю как! Понял? Я дом построю! С двором, землёй, хозяйством. Скотину куплю, кур заведу, у меня всё будет! Я «Волгу» куплю! Понял? Ну, чё молчишь? Крыть нечем?! Или ты в министры метишь?
- Да разве в этом счастье? Что ей в твоих деньгах, в твоём доме, если нет любви, нежности и душевной теплоты? У тебя нет сердца! У тебя только одни кулаки! Но что ты своими кулаками доказать можешь?
- А вот чиво!
Мишкин громоздкий правый кулак беспощадно протаранил Филиппу солнечное сплетение. Бедолага согнулся пополам, тщетно глотая ртом воздух. Его затошнило.
- Теперь тебе понятно, что я могу доказать?
Боль вдруг воспламенила кровь юного сочинителя неистовой яростью, и он, неожиданно даже для самого себя, с отчаянным криком «ГАД!», вырвавшимся из гортани, бросился на врага.
Драки бывают разные. Для Филиппа это был бой отчаяния. Не имеет смысла описывать его подробно, смакуя каждый удар и следующий за ним результат. Это единоборство, пожалуй, чем-то напоминало сцену из фильма «Вокзал для двоих», ту, в которой Никита Михалков «воспитывал» Олега Басилашвили. Когда Филипп падал, Мишка спокойно ждал, пока тот поднимался и даже подбадривал, затем снова валил его с ног, какими-то полушутовскими, унизительными приёмами, используя только часть своей могучей природной силы и боевой сноровки. При этом он отпускал язвительные шуточки, ёрничал и фиглярничал от души, веселя своих приятелей. ****имон и Седой, беспечно хохотали, наблюдая потешный спектакль. Андрюха, который уже частично оклемался, сидел на земле, обхватив голову руками. А Филипп, словно зомби, вставал и шёл на врага в атаку, снова и снова подвергая себя нелепой экзекуции. Однако силы с каждым падением на землю покидали его. В глазах пчелиным роем мелькали искры, мутило. В конце концов, он упал и больше не мог найти в себе сил снова подняться.
- А ну, оставь его! – раздался вдруг громкий, мальчишеский, ещё не сломавшийся голос Чубайса. И слышалась в нём какая-то роковая нотка серьёзной, абсолютно не детской угрозы. Мишка, который, ухмыляясь, шутливо всё ещё убеждал Филиппа, что можно снова подняться, что осталась ещё парочка кренделей, которыми он готов, не скупясь, угостить его, остановил зловещую комедию и повернулся на голос.
- Отошёл от него! Живо! – настаивал Чубайс.
- Ты чего, пацан?
- Я не шучу! Я буду стрелять!
Лёжа на земле, Филипп приподнялся и повернул голову. Он увидел стоящего у стола Чубайса. Обеими вытянутыми вперёд руками Колька сжимал воронёный, очень похожий на револьвер предмет, короткий ствол которого прямой наводкой был направлен Мишке прямо в голову. Их разделяло не более пяти метров. Промазать было практически невозможно. Гузов сжав кулаки, недовольно сопел, но броситься на Чубайса не решался. К тому же их разделял прочно вкопанный в землю стол. ****имон и Седой было дёрнулись, пытаясь приблизиться к Кольке, но тот тут же перенаправил зловеще-чёрное дуло в их сторону, крикнув своим тонким детским голоском:
- Стоять, я сказал! Предупреждаю, у меня первый разряд по стрельбе, – я не промажу! Пистолет семизарядный. Автоматический. Американский. Смит-Вессон, модель десять. Осечек не даёт. Ещё раз дёрнитесь – каждый по две пули получит … и ещё одна останется! На контрольный выстрел…
Чубайс блефовал. В стволе его самодельного самопала гнездился один-единственный мелкоколиберный патрон, который мог серьёзно поранить и даже при удачном попадании убить человека, но он был всего один. Только деревенские агрессоры об этом не знали. Они видели, что в руках хлипкого на вид пацанёнка грозно чернеет оружейный ствол, и им стало страшно. Реально страшно. Инстинкт самосохранения работал безотказно как механизм швейцарских часов. Мишка был хладнокровен и расчётлив, порой он был зол и свиреп, но он не был умалишённым.
- Тебя ж посадят, придурок! – сказал он Кольке.
- Не посадят! – уверенно ответил Чубайс, – мне ещё нет четырнадцати!
- Ну ладно, пацан, мы уже разобрались. Правда, дружок? – спросил он у лежащего на земле Филиппа, – ну, всё, мы пошли.
Мишка стал ретироваться к мотоциклам. В какой-то момент, оказавшись на ближайшем расстоянии от Кольки, он рванулся к нему и, словно хищный зверь, метнулся в его сорону, но в ту же секунду Чубайс проворно отскочил на пару шагов, одновременно вскидывая самострел, и в тот же миг грянул оглушительный гром. Острый язык пламени, на миг вырвавшись из воронёного ствола, змеиным жалом лизнул пространство. Пуля просвистела справа буквально в нескольких миллиметрах от Мишкиного уха, противно, с лёгким звоном чирикнув, в листве стоящего невдалеке кусточка. Мишка замер, как вкопанный и побледнел как полотно.
- Стоять, падла! – гаркнул Колька не своим голосом, – у меня в обойме ещё шесть патронов, – продолжил уже спокойно и настолько уверенно, хотя бешено колотившееся сердце готово было вырваться из его груди. Это был предупредительный. Второй раз бью на поражение! Проваливайте живо, пока целы!
- Ладно, пацан, твоя взяла! Мы ещё встретимся – земля круглая! – воскликнул Мишка с досадой. Поехали! – скомандовал он своим ассистентам, – пока с них довольно!
Деревенская братва, оседлав мотоциклы, удалилась восвояси. Стас, наблюдавший за театром военных действий со стороны, выглядывая из-за еловых стволов, подошёл ближе. Филипп подал Андрюхе руку и тот поднялся с земли. Вид у обоих был потрёпанный и жалкий. Чубайс стоял в сторонке, опустив своё грозное оружие, из ствола которого всё ещё струился лёгкий дымок, и совсем по-детски рыдал навзрыд. Лагновский положил ему руку на плечо и очень серьёзно спросил:
- Признавайся, Николай, откуда у тебя этот ствол?
- Военная тайна! – ответил Чубайс твёрдо, но всё ещё всхлипывая.
- А чё ты ревёшь-то как пацан? – спросил Стас.
- Ты на себя посмотри, умник! – обиженно парировал Колька.
- Спасибо, Коль, я тебе этого никогда не забуду, – сказал Филипп.
- Фил, я же ведь случайно промазал! Я ведь прямо в глаз ему целился и хотел убить на самом деле! – вдруг пылко выкрикнул Колька и зарыдал пуще прежнего. В это время из ельника вышло привидение. Это был бледный как сметана, всё ещё дрожащий, словно в лихорадке, Лурье-младший. В глазах его светилось восхищение, бледные губы трепетно улыбались.
- Bravo, Nicolas! – воскликнул он языком Бонапарта, – Tu es vraiment tr;s audacieux! Je suis tout ; fait d'accord que tu m;rite d';tre le chef de notre glorieuse tribu!
Он помолчал, и после короткой паузы вдруг гордо даже тщеславно заявил на своём родном наречии:
- А всё-таки МЫ показали этим жалким, трусливым chacals ruraux кто хозяин в прерии!
Воцарившаяся на мгновение тишина была недолгой, – словно раскат грома прогремел над плешкой – из груди четверых подростков вырвался безудержный, истерический, но здоровый, гомерический хохот. Пацаны буквально попадали от смеха, и, катаясь по траве, словно в конвульсиях, надрывали животы. Только иногда кто-нибудь из них, выныривая из бездонного омута уморы, словно рыба, глотая порцию воздуха, восклицал:
- Ну, мсье Жорж … ну, ты даёшь!!! – и снова захлёбывался в истерическом водовороте хохота…
* * *
На следующий день ребята вновь собрались на плешке. О происшествии накануне и, тем более, о Колькином пистолете, выстрел которого только случайно не обратился трагедией, все твёрдо и единодушно поклялись молчать. Однако никто из них не знал чего теперь ждать от «врагов». Считать ли вчерашнюю стычку неприятной, нелепой случайностью или это был первый бой жестокой и беспощадной войны? Невозможно было исключать того, что завтра свирепый ревнивец не нагрянет во главе воинственной орды человек в сорок, и не учинит жестокую расправу над ними, или не подожжёт чью-нибудь дачу.
- Вот что, ребята, – сказал Филипп взволнованно, – я эту кашу заварил – мне её и расхлёбывать! Обещаю вам, что разберусь с этим Мишкой! Клянусь вам, что найду способ его нейтрализовать. А сейчас позвольте мне всё-таки сделать то, чему вчера он помешал!
Филипп открыл свою тетрадку и начал читать:
Юдифь и пираты сорок первого века.
Теперь «Фаэтону» предстоит лететь далеко-далеко, на самый край одного из отдалённых галактических рукавов. Там вдали одиноко посверкивает небольшая жёлтенькая звёздочка, вокруг которой кружится не спеша одна-единственная планетка. Никто не обращает на эту одинокую парочку ни малейшего внимания, пока однажды, в одном из древних каталогов, эксперты не обнаруживают, что на этой планетке зарегистрирована колония.
На разведку этой планетки мы и отправляемся. Кружась вокруг неё, мы обнаруживаем, что планетка сея безвинна и пуста. Она невелика, чуть побольше красновато-воинственного соседа Земли – Марса. Весьма вялая атмосферка окружает её туманной дымкой, однако на поверхности обнаруживаются несколько десятков городков под огромными, прочными прозрачными шарообразными колпаками, как на реальном Марсе, который уже давно освоили люди. Кружась по орбите вокруг планетки, и, рассматривая её через мощные оптикоэлектронные приборы, которыми оснащён наш «Фаэтон», мы обнаруживаем, что города под колпаками мертвы и безлюдны. Практически все колпаки сильно разрушены и сквозь огромные дыры видны руины зданий. На останках колпаков и строений лежит толстый слой пыли. Никаких следов свидетельствующих о том, что здесь кто-то живёт. Только один, самый большой колпак, не кажется нам заброшенным. Город под ним выглядит наименее пострадавшим. Колпак цел и не выглядит таким запущенным, как другие. А когда планетка отворачивается этой стороной от светила, и колпак погружается во тьму, Рейдан Новлаг замечает под ним тусклый слега мерцающий желтоватый свет.
Командир принимает решение посадить звездолёт не далеко от этого колпака. «Фаэтон» плавно садится на каменистую, но ровную площадку в паре вёрст от него.
- Идём на разведку, – говорит командир, – Фил, Гроег, Рам и Рум со мной! Старшим за меня остаётся мой заместитель Рейдан Новлаг.
- Есть, командир, – по-военному отвечает наш skinhead.
- Меня тоже возьми, командир! – кричит Фай Гитис.
Командир отказывает ей, но упрямее Файки нет, наверное, в целой Галактике. Мы надеваем лёгкие, но прочные скафандры, покидаем корабль и на специальном шестиместном вездеходе-планетоходе подъезжаем к одному из трёх въездов в гигантский колпак диаметром семь километров и высотой три километра в центре. Мощная конструкция колпака имеет металлический каркас, который опирается на огромные опоры. Огромные двухстворчатые ворота высотой в десятиэтажный дом и шириной метров порядка пятидесяти находятся в глубокой металлической нише. Чёрного цвета металл видом напоминает чугун и местами покрыт ржавчиной и пылью. Справа и слева этой огромной чугунной норы, толщенные стальные рёбра каркаса плавно уходят ввысь к центру колпака, где смыкаются, вливаясь в огромный металлический обруч. Снизу эти рёбра как будто врастают в грунт, вокруг мелкий песок, почти пыль, курганом присыпает нижнюю кромку колпака метров на десять. Подъезжаем к воротам. Глеб выпрыгивает из планетохода, подходит вплотную к воротам и слегка стучит по ним.
- Уверен, что толщина металла здесь не меньше пары метров! – говорит он, – но в случае чего мы можем разрезать их плазменным лучём.
Минут тридцать мы бродим у этих громадных дверей, ища что-нибудь наподобие переговорного устройства или обычного звонка, но ничего такого не находим. Вдруг раздаётся громкий низкий голос из неведомо-какого громкоговорителя:
- Кто такие? – синхронно переводит Гроег Ерул, словно попугай, подражая голосу.
- Свои! Аль не видишь? – громко отвечает Глеб.
- А чё вам здесь нужно?
- Открывай, чёрт возьми! – рокочет Глеб своим львиным басом.
Громкоговоритель бурчит в ответ что-то непонятно-недовольное, но огромные ворота с недовольным скрипом медленно и торжественно разъезжаются в разные стороны. За ними открывается огромная шлюзовая камера, в конце которой видны вторые ворота. После того как внешние ворота закрываются, возникает такой страшный шум, как будто заработали одновременно несколько реактивных движков. Это мощные насосы наполняют камеру воздухом, благоприятным для дыхания. Когда открываются вторые ворота, перед нами открывается вид подколпачного города. Под колпаком духота. Наверное, освежители работают не очень хорошо, и от сияющего в небесах светила под колпаком жарко и душно как в парнике. От ворот простирается вдаль прямая дорога – проспект, в конце которого возвышается красно-жёлтый дворец. Справа и слева стоят небольшие серенькие дома в два три этажа с чёрными крышами. Дома большей частью выглядят пустыми и безлюдными и некоторые полуразрушены. Никого из живых существ не видно.
- Да, унылая картина! – говорит Фай.
- Где ж народ-то? – вторит ей один из роботов.
Наш восьмиколёсный вездеход на полном газу мчит по проспекту в центр по направлению к красно-жёлтому дворцу.
На полпути навстречу нам из ворот дворца, шумно грохоча, выкатывает старая ржавая колымага, похожая на древний допотопный броневик. Когда расстояние между нашими машинами сокращается до дюжины метров, он останавливается. Мы тоже тормозим. Из аборигенского броневика выходят три существа, очень похожие на нас, землян, но косоглазые – типа древних китайцев или японцев. Позже наш лингвист скажет, что и язык их несколько напоминает то ли китайский, то ли японский.
- Вы кто такие? – спрашивает один верзила, наверное, главный.
- А вы? – отвечает ему Глеб.
- Мы, – говорит верзила не очень вежливо, - вас первые спросили…
- Мы с Земли.
- Ну, а мы тутошние. Милости просим во дворец, дорогие гости!
- Спасибо за приглашение.
Их драндулет, кряхтя как двухсотлетний старикан, разворачивается и ползёт первым по направлению к дворцу. Наш вездеход направляется за ним. Проезжая мимо огромного старого ангара, слышим странный весьма подозрительный шум. Нам кажется, что это голоса, крики и звон железа.
- Чё за бардак? – спрашивает Глеб у местных.
- А это завод, – отвечают косоглазые аборигены.
Приезжаем во дворец из красного камня с жёлтым и белым. Посередине – высокая башня конусообразная. Наверху символ – змея. Ещё четыре башни по углам поменьше. На них сверху золочёные купола. Ставим наш планетоход перед дворцом. Аборигены ведут нас к своему начальнику. У всех на рукавах нашивки в виде змей. Внутри дворца красиво и роскошно. Начальник – дедок такой седовласый. Садимся в его кабинете за большой круглый стол из красного дерева в красной круглой большой комнате. Разговариваем. За нас говорит Глеб, Ерул его переводит. Вдруг раздаётся писк небольшого прибора связи с кораблём.
- Командир, - раздаётся голос Рейдана Новлага, – тут какие-то подозрительные существа вокруг корабля, шарахаются!
- Чё за дела, кореша? – недовольно спрашивает Носмас у аборигенов.
- Да, мы и сами не в курсе, – уклончиво и лукаво отвечает правитель, – мы не в состоянии контролировать обстановку на планете.
- А чё, кроме вашего колпака, есть народ ещё где-нибудь?
- А мы и не знаем…
После разговора правитель очень радушно, хотя искренности в этом радушии не чувствуется, приглашает нас быть его гостями. Он приказывает разместить нас в одном из гостевых покоев дворца для очень дорогих гостей со всеми удобствами, но вокруг нас постоянно ошивается куча прислуги и охраны, что не может не настораживать и не раздражать даже нас – терпеливых землян. Местные явно тянут время и что-то скрывают. Три дня мы живём вот так в полной неопределённости и изоляции. Вечером третьего дня Глеб не выдерживает и объявляет:
- Надоело мне всё это, пацаны! Ночью будем вылазку организовать! Ужасно не терпится мне на тот подозрительный завод взглянуть. Не понравился он мне. Кажется, за лохов держат нас эти аборигены!
Ночью не спим. По команде Глеба встаём и выходим. На пути, естественно, вырастают две гориллы - охранники. Пара аборигенов в камуфляже дюжего сложения. Глеб бесшумно неитрализовывает одного, роботы другого. Покинув дворец, крадёмся по ночному городу. Холодрыга стоит жуткая! Наверное, нагреватели работают ещё хуже, чем освежители. А ночью на поверхности планетки вне колпака практически не защищённой разряженной хилой атмосферкой минус сто сорок. Идём к тому ангару. Тихо. Входим. Опять два здоровяка в камуфляже. Нейтрализация. За стенами ангара мы обнаруживаем никакой не завод вовсе, а что-то типа концлагеря - в чудовищных условиях за колючей проволокой томятся несколько тысяч узников. Грязные и вонючие, голодные, одетые в лохмотья они, тем не менее, сохранили человеческий облик. Они выглядят точно также как и мы – люди, только кожа темнее и имеет красноватый оттенок. Мы сразу понимаем, что это наши братья – эпсилонтуканцы.
- Кто у вас здесь старший? – спрашивает Глеб. Ерул синхронно переводит его.
В пятно тусклого света выходит один краснокожий крепыш. И вот чего он нам поведал:
- Меня зовут Руйжамблгрнювалакс-ТЭ. Я командир экипажа интергалактического лайнера-круизёра с Эпсилон Тукана. Год назад наш лайнер отправился в большой космический вуаяж. Но как только мы вышли из нуль-пространства в районе гаммы Волопаса, откуда ни возьмись, с левого борта появился неизвестный звёздолёт странной, наверное, сильно устаревшей модели, похожий на летящую в космосе конусообразную башню с торчащими из неё в разные стороны крестообразно трубами. Он подошёл очень близко и, выйдя с нами на связь, жёстко приказал следовать за ним. В противном случае грозил применить оружие и уничтожить нас. На борту нашего лайнера находилось около пятидесяти тысяч человек. Делать было нечего - мы летим с ними, и через три месяца, за которые у нас кончились все запасы и нас измученных голодом и жаждой сажают на эту пустынную планету, на которой у этих космических иродов – база. Нас селят в этот барак, а со звездолёта нашего они сначала слили всё анамезонное топливо, а затем у нас на глазах тут же уничтожили выстрелом из пушки, предназначенной для предотвращения столкновений с астероидами. Яркая вспышка – и от нашего великолепного круизёра даже горстки пепла не осталось. Негодяи испарили его к чёртовой матери своим гиперболическим лучом! А нас превращают в рабов. Говорят, что отпустят, если Великое Кольцо за нас выкуп даст. Запросили два новых зэпээла, огромный резервуар с анамезоном и термоядерную станцию с трёхсотлетним запасом, а то здесь у этих ублюдков большие проблемы с энергией. Вот уже почти год прошёл, как нас похитили, а мы всё ждём. Кое-кто из наших переметнулся на сторону этих паразитов. Иудам дали квартиры улучшенной планировки в городе, а нас, несгибаемых коммунистов, держат здесь по ночам, а днём мы ишачим как рабы в каменоломнях, на плантациях и так далее. В награду за тяжкий труд нас кормят вонючей пустой баландой! Хуже скотины! – в конце рассказа старшина пленников разрыдался.
- Ну, и дерьмо! – яростно рычит Глеб.
Теперь хочу сказать пару слов, чтобы прокомментировать ситуацию: на протяжении многих столетий в Великом Кольце царил мир и порядок. Могущественные, развитые цивилизации, объединившись в прочную и могущественную коалицию, строго и бескомпромиссно следили за порядком в галактике. Но лет семьдесят назад космические хроникёры впервые прокричали о первом столкновении с космическими пиратами. К сожалению, появились и такие. Отзвуком инферно в Галактике прозвучал тревожный набат: немногочисленный, но крайне опасный космический сброд стал творить беспредел в бескрайних просторах космоса. Хотя пираты эти были, в принципе, жалкими трусами: они боялись атаковать сильные цивилизации, объединённые в Великое Кольцо, а в основном промышляли грабежом – перехватывали транспортные ЗПЛ. Куда деваться, пришлось учредить космическую полицию. Она делала своё дело, но до сих пор не смогла поймать негодяев…
- Кажется, мы попали в самое логово пиратов, братцы! – восклицает Глеб, - чё делать бум? В эти чертоги нам теперь возвращаться никак нельзя. Надо бы с кораблём связаться. Полицаев надо вызвать! Рам, где там наша мобила? Тащи её мне, живо!
- Командир, – отвечает робот, – связи нет – батарейка уже совсем села!
- Чёрт возьми! Как всегда! Ладно. Не будем терять время терять, братва! Все встали и вперёд на дворец. Сейчас мы этим гнусным негодяям устроим … r;volution d’octobre! (он так прямо и сказал).
Рано утром, в четыре часа, мы с краснокожими братьями, атаковав дворец, захватываем его. Скручиваем старичка с его свитой, от души угощая их всех сочными звездюлями. Но мы даже не подозреваем, что основные силы пиратов в отлёте. И вот, когда мы уже триумфуем, из космоса нагрянывают основные силы пиратов во главе с вождём по имени Гуз Миш Сед. Их сотни три, но у них оружие они начинают стрелять, а мы наши бластеры по оплошности в «Фаэтоне» забыли. Короче, вяжут нас всех! Досадно до жути! Вместе с краснокожими братьями нас сгоняют во всё тот же вонючий ангар. Является Гуз Миш Сед со своей свитой.
- Смотри, Вождь, среди краснорожих-то какие-то чужаки появились! Наверное, это их аппарат стоит там! – докладывает ему одна из его шестёрок.
- Сам вижу, – отвечает Гуз Миш Сед, – сейчас мы у них всё узнаем, коль рассказать сами изволят. А нет, так мы силой им языки развяжем! Ну-ка, ведите их сюда всех и этого … как его там…
- Руйжамблгрнювалакса-ТЭ?
- Да, его! Никак не могу этого имени чёртова выговорить! Язык сломаешь!
- Моё имя, свинья, переводится с нашего языка так: сын странника небесного девятнадцатый! Мой отец, дед и прадед бороздили космические глубины! – гордо отвечает ему Руйжамблгрнювалакс-ТЭ, – ясно тебе?
- Заткнись, ублюдок, а не то я тебя прямо сейчас пристрелю! – орёт на него Гуз Миш Сед.
Во время допроса вождь пиратов Гуз Миш Сед ведёт себя как настоящий психопат. Он громко орёт, брызжа слюной и извергая самые гнусные ругательства. Он напоминает одного из земных тиранов далёкого прошлого, знакомых нам по курсу древней истории. Узнав, что мы с Земли, он вопит:
- Ненавижу Землю! Ненавижу коммунистов! Они отобрали власть у моего прадеда! Ещё немного и он установил бы наследную власть, и Я стал бы императором Торманса! А ваши земляне грёбанные припёрлись, хотя их никто не звал, и навязали нам свой проклятый коммунизм! Ненавижу!
- Заткнись, урод! – не выдержав, заорала ему в ответ внучатая племянница Фай Родис на хорошем тормансианском.
Гуз Миш Сед подходит к ней вплотную, злорадно оскаливаясь ей своими жёлтыми зубами, изъеденными кариесом, и говорит нагло:
- Хороша ты, стерва земная! Хочешь стать моей жёнушкой? А? Будешь жить как царевна! Нет? Ну, тогда я, пожалуй, отдам тебя на потеху моим молодцам. Посмотри, какие они все красавцы и богатыри! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!
Пираты на самом деле ужасные, грубые и омерзительно противные. А их предводитель ржёт громко противно и мерзко, как ишак. Вслед за ним также противно заржали и пираты. Они громко разевают свои гнусные пасти, из которых воняет неописуемо противно. Они все похожи на вонючих зеленых крокодилов из гнилого болота. Некоторые из них пытаются приблизиться к Фай Гитис и протягивают к ней свои противные ручищи…
- Не трожьте её, грязные ублюдки, своими мерзкими лапищами! – негодуя восклицаю я.
- Чё? А это чё ещё за пискун? – рычит Гуз Миш Сед, – повтори, чё ты там прочирикал? Из какого детсаду сбежал, пацанёнок? Те чё жить уже надоело? Или мамка титьку давно не давала? Щя мы тя оформим. Будешь болтаться вниз башкой, пока не сдохнешь! Эй, Пиз Ди Мон, оформи-ка его по полной программе!
- Ладно, Вождь, не трогай его! – говорит ему Фай Гитис, - он ещё молод, горяч и неопытен. Это ж его первый полёт!
Тут её поведение резко меняется, и она начинает кокетничать с этим уродом Гуз Миш Седом.
- Ладно, – говорит, – твоя взяла! Я тебе, Великий Тормансианский Вождь, всё сама расскажу ... но только наедине.
- Вау! – восклицает Гуз Миш Сед, – молодец бабёнка! Учитесь, лохи! Пошли, пошли скорей в мою опочивальню…
С этими словами Гуз Миш Сед уводит Фай в одному ему известном направлении. В его опочевальне уже накрыт стол, на котором кушанья и огромная бутылка с мутной жидкостью. Во время романтического ужина при свечах Гуз Миш Сед выпивает почти всю эту жидкость, которая воняет чем-то огнеопасным и делается пьяным. Он предлагает выпить и ей, но она наотрез отказывается. «Не, мол, я такого не пью! Ну, как хошь!» Разоткровенничавшись, он рассказывает Фай историю своей бездарной житухи:
- Я ведь не простой пират, девочка моя! Я ведь настоящий принц! Но коммунисты всё отобрали у меня! Понимаешь?
- Как это?
- А вот так! Я внебрачный правнук Чойо Чагаса и Эр Во-Биа! Когда мне было всего девятнадцать, я угнал с Торманса звездолёт, который прилетел к нам с Зелёного Солнца. После Великой Революции на планете Ян Ях, нам, настоящим патриотам нашей многострадальной планеты удалось скрыться от этих троглодитов, которые называли себя революционерами, предводителем которых был влюблённый в землянку Фай Родис Хонтээло Толло Фраэль, который стал первым председателем тормансианского совнаркома (кстати, он пронёс свою любовь к погибшей землянке через всю свою жизнь и ни на ком не женился, хотя наши тормансианские тётки, после того как он стал председателем, стали рьяно добиваться его расположения.
- А чё стало с самим Чагасом? – спрашивает Фай.
- Чагас смалодушничал! Мне об этом больно говорить – ведь он мой прадед. Вместе с официальной женой – этой вонючей жабой Ян Ях, а также Зетрино Умрогом и кое-кто ещё из высших сановников он принёс народу Ян Ях публичное покаяние. Революционеры помиловали бывшего тирана и его окружение, но они были удалены на остров в дальний уголок планеты. Чагас стал писать книги и, кстати, у него обнаружился к этому делу, типа, талант. Его книги весьма заинтересовали читателя. Самым наикрутейшим бестселлером стала книга о прилёте землян и последних днях его диктатуры.
- А твоя прабабка чё?
- Истинные патриоты, во главе которых была моя прабабка – красавица Эр Во-Биа, беременная от Чагаса, долго мыкалась по планете, делая новому режиму мелкие пакости, но с каждым годом им становилось всё труднее. Власть в нашей группе передалась сначала сыну Эр Во-Биа, моему деду, потом моему отцу, и, в конце концов, мне. Однажды прилетел звездолёт с Зелёного Солнца, а я с раннего детства мечтал угнать звездолёт. Нам удалось это сделать!
- Как же вам это удалось?
- Щя расскажу!
Гуз Миш Сед наливает себе стакан мути и залпом выпивает. Потом занюхивает кусочком чёрного хлеба. Затем громко рыгает, громко и звучно брыляет губищами и щеками, и после всей этой омерзительной процедуры, продолжает рассказ:
- Короче, берём мы в плен астронавигатора со звездолёта. Мы его и по-хорошему и по-плохому, но он, гадюка, отказывается. Тогда я не вытерпел и говорю ему:
- Если ты, скотина, нас не повезёшь туда, куда мы тебе прикажем, мы разгоним звездолёт и со всей дури протараним планету! Ты знаешь, какой от этого будет фейерверк и сколько краснозадых коммунистов попадёт на тот свет? Он тогда понял, что я не шуткую и напугался. Ему ничего не оставалось делать, как принять наши условия! Ха-ха-ха-ха-ха! Короче мы угнали их звездолётище! В одном из каталогов был адрес этой покинутой колонии в дальнем рукаве галактики. Короче, мы нашли эту звёздочку с планеткой. Только этот колпак остался цел и мы устраиваемся здесь, в бывшей столице колонии под уцелевшим колпаком. Ещё мы нашли здесь старый допотопный звездолёт с трубами. Внутри были шесть скелетов в плащах. Скелеты мы выбросили, а на трубе летаем. Она вполне летуча…
- А что вы сделали с астронавигатором и звездолётом с Зелёного Солнца?
- Да ничё! Вскоре после того как мы сюда прилетели, навигатор тот затосковал жутко. Мы его не трогали, но он сам заболел и подох, а звездолёт ихний слишком огромный был. Мы топливо слили, а саму машину уничтожили противоастероидной пушечкой…
Ночью, Гуз Миш Сед напивается в стельку и вырубается совсем. Фай Гитис решает отрубить ему голову. Она достаёт тесак, заносит его над ним, но в последний момент ей становится его почему-то жалко. Тогда она связывает Гуз Миш Седа, затыкая ему рот своими чулками. Когда он очухивается, она говорит ему, чтобы он приказал всех отпустить. Гуз Миш Сед обещает. Но обманывает. Нас всех опять хватают…
Гуз Миш Сед, разозлившись ни на шутку, приговаривает нас всех землян и Руйжамблгрнювалакса-ДЭ к смертной казни. Но сначала он решает уничтожить наш «Фаэтон» пушкой противоастероидной.
По приказу Гуз Миш Седа в огромную шлюзовую камеру выкатывают пушку. Это гигантское орудие, предназначенное для отражения атак астероидов мощным гиперболическим лучом. На огромной металлической телеге, у которой с каждой стороны по восемнадцать огромных колёсищ высотой с трёхэтажный дом закреплено орудие величиной с огромную башню. Такая махина способна испарить объект величиной километр за пару секунд на расстоянии сотни тысяч вёрст. Пираты наводят её на «Фаэтон» и уже собираются бабахнуть, но … пушка не срабатывает. Энергии слишком мало у них оказалось для полноценного выстрела. Гуз Миш Сед приказывает бабахнуть ещё раз. Мы закрываем от страха глаза … и в этот самый момент раздаётся оглушительный грохот и там, где только что была противоастероидная пушка возникает гигантский ярко-оранжевый шар ослепительной вспышки. Затем полицейский звездолёт с яркими голубыми и красными мигалками и сиреной садится рядом с нашим «Фаэтоном». Из него выходят дюжие молодцы в полицейской форме и угощают сочными звездюлями пиратов, очень красиво и эффектно.
Пиратов сажают в космическую тюрьму-обезьянник. Пятьдесят тысяч пленников освобождают из нечеловеческих условий плена, в которых их держали целый год. В принципе, больше ничего интересного в этом сегменте Галактики не происходит. Наш планетолог составляет карту этого участка Галактики, оставляем пару зондов на небольших астероидах, вращающихся по сильно вытянутым эллипсоидным орбитам вокруг светила и собираемся назад к Земле с массой накопленного материала.
Перед взлётом Глеб Носмас собирает нас, экипаж «Фаэтона», в Большом Зале и говорит: «Ну, пацаны, поздравляю! Мы выполнили нашу задачу и возвращаемся домой … к нашему ясному Солнышку, на нашу любимую Землю-матушку!» Всё ликуют и аплодируют нашему бравому командиру. После подведения итогов экспедиции астронавигаторы принимаются за расчёт маршрута, а все остальные готовят «Фаэтон» к финальному рывку к Солнечной системе.
* * *
Филиппп закрыл тетрадку. Его приятели, которые во время чтения неоднократно взрывались хохотом, снова стали серьёзными.
- Да, Фил, по-моему, весьма недурно, и с юмором, – сказал Андрей Лагновский, – но всё-таки, мне кажется, что это какое-то немного детское сочинение. Извини, не обижайся, но у тебя получилась какая-то … пародия на фантастику.
- Всё правильно, Андрей! Я и не думаю обижаться. Сам это замечаю, но … ничего поделать не могу со своим пером – вот так оно пишет и всё! Хотя это всего-навсего черновик … литературные этюды. Сейчас у меня, конечно, не хватает ни материала, ни опыта, ни знаний, но когда-нибудь, может быть, лет даже через двадцать, а то и через все тридцать я обязательно сделаю из этих набросков … шедевр!
- Ну, хорошо. Поживём, увидим!
- А знаете, что я подумал, – давайте-ка вместе будем выдумывать, сочинять, а я буду всё это записывать! А?
- Хм, Фил, а мне, если честно, нравится, как ты сочиняешь! – ответил Колька – пожалуй, ты даже прав, что нам в звездолётчики нужно переквалифицироваться. Только, чур, никаких девчонок!
- Sois pas si misogyne, mon cher Nicolas! – сказал Жорик.
- По-русски шпрехай, мсьё смельчак!
- Я говорю, что не стоит быть таким женоненавистником!
- Постойте, пацаны, – воскликнул Филипп, – слушайте, пойдёмте сейчас в лес – я вам одно чудное место покажу!
Деревянная башня очень впечатлила ребят. «Quelle belle tour de bois! – воскликнул Жорик – c'est bien la Tour Eiffel locale». Забравшись на нижнюю площадку, которая была на высоте примерно пятого этажа, они с восторгом обозревали окрестность. Здесь был проведён последний совет славного племени ДИПОСОСЭ, «старейшины» которого приянли единогласное решение о прекращении его существования. После голосования разговор стихийно перешёл на рассуждения и споры о будущем покорения пространства и о перспективах развития космонавтики. Резюме дискуссии подвёл уже бывший вождь только что расформированного племени:
- Не знаю, но мне кажется, что лет через двадцать люди уже начнут активно осваивать планеты солнечной системы, летая по ней в десятки раз быстрее, чем теперяшние ракеты.
Однако в течение всей следующей недели душа Филиппа не смогла обрести покоя. Каждый раз при приближении жужжащее-дребезжащего звука мотоцикла со стороны Солнечной улицы, он волновался и чувствовал нервное напряжение. Но стальные кони проносились мимо, унося своих седоков вдаль. Его соперника среди них не было. Люба тоже не появлялась. Филипп часто с надеждой в сердце бродил у калитки. Иногда он садился на свой полугоночный «Спутник» и доезжал до конца Солнечной улицы. Там он подолгу стоял, внимательно вглядываясь вдаль, где за рощицей виднелась деревня. В конце каждого дня томительного ожидания сладкий мёд надежды превращался в смрадный дёготь унылой тоски. В конце концов, Филипп решил, что всё кончено.
«Люба разочаровалась во мне, – решил он, – ведь я … трус, слабак и ничтожество! … Мишка Гузов доказал своё превосходство … она … даже не пришла в последний раз, чтобы высказать мне напоследок эту горькую правду! Она презирает меня!»
Недолгое подмосковное лето быстро шло на убыль, словно тающая кучка песка в похожей на вытянутую цифру «восемь» прозрачной колбочке песочных часов. Пытаясь развеять грусть, Филипп погрузился в чтение «Сказаний Евангелистов», которые одолел за неделю. Закончив, он решил отдать Катьке книжку лично, а заодно отнести ей обещенные «Библейские сказания», (он не выполнил обещания потому, что они тогда поссорились). Однажды вечером, отправился к Великому Композитору с визитом. Владимир Владимирович с супругой сидели за столом на веранде, и готовились к чаепитию. Композитор встал с оттоманки и протянул Филиппу сухую ладонь крупной руки. Елена Франковна, сидя в вольтеровском кресле в тёмно-вишнёвой шали на плечах, улыбнулась ему приветливо. Катьки дома не было.
- Они пошли куда-то с Татьяной, – объяснил Владимир Владимирович.
- Присаживайся, Филипп, попей с нами чайку, – предложила Елена Франковна.
Некоторое время чаепитие проходило в несколько напряжённом молчании. Наконец хозяйка прервала затянувшуюся паузу:
- Филипп, а как твоя бабушка себя чувствует?
- Спасибо, Елена Франковна, всё в порядке.
- А дед?
- Он тоже…
- Георгий Дмитриевич молодец, – вставил Владимир Владимирович, – работает в столь почтенном возрасте. Весьма достойный человек. А у тебя самого, Филипп, есть уже определённые планы на будущее?
- Ну, да … после десятого хочу в университет поступать, на факультет журналистики…
- Ах, как же быстро прошло это лето! – сказала Елена Франковна томно, – как не бывало! Грустно, да Володя?
- А Пушкин осень очень любил, – ответил композитор.
- Пушкин … задумчиво вторила Елена Франковна, – август месяц странный и загадочный. Его нередко считают … она вдруг осеклась, не договорив фразу до конца, – сегодня ведь девятнадцатое? По-старому шестое. Яблочный Спас. По этому поводу замечательно написал Пастернак. Я вам сейчас прочту это стихотворение. Она на минуту задумалась, чуть склонив голову набок, а затем в тишине печально и негромко зазвучал её грудной голос:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
Молчание воцарилось снова. Филипп вдруг почувствовал себя как-то неловко. Поблагодарив за угощение, он поспешно распрощался с Катькиными родителями и тут же покинул дом Великого Советского Композитора. Он вдруг даже обрадовался, что не встретился сегодня с его дочерью.
* * *
Прошло ещё три дня. Каникулы завершались, и следующие выходные семья Филатовых – Лурье намеревалась закрыть дачный сезон и перевезти детей и бабушку Юлю в Москву. Последняя уже усердно хлопотала, упаковывая дачный скарб, собирая то, что следовало увозить обратно в столицу, пакуя тюки и коробки. Филипп грустил. «Всё кончается!» – думал он. Ведь в детстве конец каждого лета воспринимается почти как конец жизни.
Вдруг буря, подобная той, которая внезапно врывается в изнуряющий зной летнего дня, поднялась в его юнной душе: «Нет, я должен непременно увидеть её напоследок! Во что бы то ни стало! И пускай этот Гузов изобьёт меня снова, но я увижу её! Пусть колотит прямо на её глазах! Хочу напоследок увидеть их, наполненных холодным презрением!»
Оседлав «Спутник» он полетел к станции. На станционном базаре было как всегда многолюдно. На прилавках яркими разноцветными пятнами сиял богатый урожай овощей и фруктов. Филипп подошёл к прилавку с цветами. Яркие гладиолусы излучали надменную напыщенность, разноцветные гвоздики весело улыбались, и только огромные розы, нежные и грустные, кроваво багровея таинственными глубокими недрами, источали тончайший, едва ощутимый печальный аромат, напоминавший грусть расставания.
Вернувшись, Филипп надел чистую белую рубашку и безупречно отутюженные бабушкой Юлей тёмные брюки с острыми стрелками. В начищенных до блеска чёрных ботинках и пижонских солнцезащитных очках, с розовым букетом в руках, он решительно собрался направиться в сторону деревни. Бабушка Юля, наблюдая за внуком, изменяла своим привычкам – ничего ему «под руку» не говорила. Только когда он выходил из дому, негромко сказала:
- Ну, иди, иди, попрощайся с ней … ни пуха.
- К чёрту! – бросил Филипп в ответ, закрывая за собой дверь.
Филипп никогда не бывал в деревне. Только иногда они проезжали через неё по дороге на дачу. Мельком он видел похожие друг на друга дворы, избы, местами покосившиеся заборы. Из окна автомобиля мальчик наблюдал её обитателей: людей и животных, которые, живя бок о бок, были гораздо ближе друг другу. Деревня, с её странной чуждой горожанину жизнью, казалась ему иной неведомой планетой, созерцаемой из иллюминатора космического челнока.
Теперь он, отважный звездолётчик с планеты «Москва», решился впервые высадиться на неё. Навстречу ему брёл сиволапый «инопланетянин» в грязной телогрейке. Голова гуманоида забавно болталась на тонкой шее из стороны в сторону. Из кармана ватника торчало тёмно-зелёное горлышко бутылки, закупоренной пробкой-пыжом, сделанным из газеты. Сблизившись на расстояние метра, пришелец и абориген остановились и застыли. Филипп почувствовал, что дыхание «инопланетянина» отличается терпким, огнеопасным благоуханием. Точно такой же аромат совсем недавно уже приходилось ему вдыхать. Только он не мог вспомнить, где и когда. Абориген тоже разглядывал Филиппа с выражением любопытства на заросшем серебристой от проседи щетиной лице. Оценив ситуацию, пришелец принял решение вступить с ним в вербальный контакт:
- Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, а вы случайно не знаете, где Люба Ларина живёт?
- Ларины-то? Почему не знаю. Знаю. Ты ступай вон по той стёжечке напрямки и прямо на дом их выйдешь. Дом их из белого кирпича.
- Благодорю вас.
- Не-за-шта…
- До свидания.
- И ты прощевай…
Филипп продолжал свой путь. Второй раз он спросил глуховатую старуху, которая несколько раз переспрашивала. Наконец он дошёл до дома из белого кирпича. Точнее светло-серого. Немецкая овчарка, сидевшая на цепи, увидев чужака, глухо зарычала. Он остановился. Вдруг, у невысокого заборчика, разделяющего один участок от другого, на соседнем дворе он увидел Мишку Гузова, который, обнажив загорелый мускулистый широкий торс, ловко орудуя тяжёлым колуном, будто играючи раскалывал толстые берёзовые чурбаки. Филипп стоял, молча, наблюдая за тем как ловок и силён в работе его соперник. Ему стало досадно.
В это время Мишка будто почувствовал взгляд и посмотрел в сторону Филиппа. На некоторое время оба застыли будто окаменевшие. В течение минуты щеголевато одетый дачник в тёмных очках с букетом роз и его грубый деревенский конкурент пристально смотрели друг на друга, словно боксёры на ринге перед решительной схваткой. Наконец, Мишка, прищурив глаза от злости, не выпуская колуна из крепких мускулистых рук, стал медленно, но уверенно приближаться. Он вышел со двора на дорогу и подошёл к Филиппу вплотную. Прищуренный взгляд Мишки, словно обоюдоострый клинок, скрестился с взглядом Филиппа (который, выражая противнику рыцарское благородство, поднял забрало – снял свои пижонские очки). Под левым глазом Мишки Филипп разглядел еле заметную фиалку небольшого синяка. Не отводя взора, Филипп держал паузу, думая: «Интересно, откуда у него синяк? Неужели я всё-таки … достал его … разок? Неужели я не проиграл-таки ему эту схватку всухую?»
- Тебе чё здесь надо, фраер московский? – спросил Мишка с вызывом, – я ж тя предупреждал, чтобы ты мне на глаза не попадался! Те чё одного предупреждения мало?
- Послушай меня, Михаил, – сказал Филипп, – я скоро уезжаю. Я попрощаться пришёл.
- Ну, прощай … скатертью дорожка! Вали в свою Москву на здоровье!
- Да нет, ты меня не понял. Я не с тобой … мне обязательно нужно увидеть Любу, понимаешь … в последний раз. Скажи мне, она ведь здесь живёт?
- Да пшёл ты! – процедил Мишка сквозь зубы.
В это время дверь белого кирпичного дома, слегка скрипнув, широко распахнулась и в проёме показалась Люба, босая, тёплая, домашняя, в лёгком цветастом платьице. В руке она держала жестяное оцинкованное ведро. Оно, брошенное, тут же громко и недовольно загремело, покатившись по каменным ступенькам крыльца. Девушка бросилась к собаке, и, отвязав её, схватив за ошейник, помчалась к дороге.
- Оставь его, Мишка, слышь! – закричала она ещё с порога, – я сейчас собаку спущу, понял!
Альма, чувствуя настроение своей юной хозяйки, грозно рычала, обнажив острые волчьи клыки.
- Уйди, Мишка! Я не твоя! Я его люблю … я его сама нашла и выбрала! А тебя я не люблю и ты мне не указ! Понял? – затараторила девушка скороговоркой, выскочив на дорогу вместе с овчаркой, которая поддерживала хозяйку громким лаем.
Мишка стоял, молча, прищурившись – всё его существо кипело от злости, но ничего сделать он не мог. Альма была собакой матёрой и натасканной. С ней Ларин-старший на кабана хаживал. В конце концов, он плюнул с досады, повернулся и пошёл вразвалочку восвояси. По пути швырнул колун в кучу разбросанных на траве дров во дворе и скрылся в доме, нарочито громко хлопнув дверью.
- Привет, Люба! – сказал Филипп и потянул ей букет, – возьми, это тебе.
- Приветик! Ой, какие красивые розочки! Ты их на базаре купил? Наверное, дорогие очень…
В этот момент у дверей белокирпичного дома появилась крепкая, плечистая, по-своему красивая женщина лет сорока, в косынке и поношенном ситцевом платье. Верхняя передняя часть его натянулась, словно парус от ветра, под натиском двух крупных медовых дынь, нежной сладостью которых крестьянки угощают по ночам крестьян, а нижняя кромка обнажала по колено босые медные ноги, с изящными стопами, испачканными глиной. Рельеф её атлетических икр свидетельствовал об упорном многолетнем тренировочном процессе сельского труда.
- Любка, ты чего там делаешь? – крикнула женщина громко и строго.
- Да ничё, мам, я ща приду.
- Зачем ты Альму отвязала?
- Да, не волнуйся, ща я её обратно привяжу!
- Иди в дом! Живо!
- Мам, ко мне пришли.
- А если к тебе пришли, приглашай в дом … нечего там, на дороге у всех на виду стоять и разглагольствовать как в тятре!
Гордой походкой хозяйка тут же деловито удалилась, плавно покачивая монументальным великолепием роскошных бёдер.
- Ладно, пошли в дом, – сказала Люба.
Вслед за Любой, Филипп вошёл в избу. Внутри её царил какой-то особенный запах. Это был тот самый неповторимый аромат деревенского дома – смесь запахов хлеба, лёгкой сырости, дерева и ещё очень многих оттенков, создающих эту необычную с точки зрения городского жителя атмосферу, которую наш не обделённый воображением герой принимал за инопланетную.
- Обувь снимай! – сказала Люба.
Повинуясь, он снял свои сверкающие, отполированные гуталином ботинки. В сенцах, они, чужие, заняли место рядом с кучей разнообразной потрёпанной деревенской обуви. Смотрелись они также как смотрелся бы одинокий новый заграничный «мерседес», среди когорты потрёпанных отечественных автомобилей, самому молодому из которых не меньше доброго десятка лет.
В комнате Филипп увидел большую, русскую, белёную известью, печь. На плоской её лежанке, закрыв глаза, дремала кошка, нежась в домашнем уюте, устроенном «большими братьями». Равномерно помахивая маятником, на стене тикали часы-ходики. На комоде стоял большой цветной телевизор «РУБИН». На кухне звенела посуда. Одёрнув кусок ткани, загораживающий дверной проём, словно из-за театрального занавеса на сцену явилась Любина мать. На её красивом лице, имеющем много общих черт с лицом дочери, была надета строгая маска.
- Здравствуйте, – поздоровался Филипп подчёркнуто вежливо, улыбнувшись ей дружелюбно, – я Филипп. Очень приятно с вами познакомиться.
- А я Надежда Степановна. Здравствуйте, – она слегка смутилась, – Любка, угости гостя чаем! – тон обращения к дочери оставался всё же сугубо императивным, – повидло возьми в чулане!
- Угу…
- И цветы в воду поставь, – добавила она, – а то завянут.
Словно за кулисы мать снова удалилась на кухню. Филипп с интересом разглядывал внутреннюю обстановку сельского дома. Всё здесь казалось ему необычным. С голубого экрана телевизора звучал сильный голос Зыкиной:
Издалека долго течёт река Волга,
Течёт река Волга, конца и края нет.
Среди хлебов спелых, среди снегов белых
Течёт моя Волга, а мне семнадцать лет…
Любина мать из кухни громко подпевала ей, и их голоса составляли очень трогательный дуэт.
- Сильно они вас? – спросила Люба и, не дожидаясь ответа, воскликнула – я, как узнала, что они вас отлупили, подошла к этому Зюзёнышу … и, молча, как тресну ему прям в глаз! Прикинь? А потом и говорю: а будешь снова возникать – я тя ваще прибью! Понял? Иш, чё мне выдумал! Я ему чё собачонка на привязи сидеть!? Кто он ваще такой?! Тоже нашёлся, мне … председатель! Ну, ничего, он у меня своё ещё получит!
Возмущённый монолог юной селянки Филипп слушал с каким-то чудным восторгом. Трогательная деревенская простота казалась ему натуральной инопланетной экзотикой. А перед глазами стояла картина как она истово прокричала его грозному сопернику: «Я не твоя! Я его люблю!» Наконец Филиппу удалось выйти из восторженного транса, и он сказал:
- Да нет, они нас совсем даже не избили! Они только пытались, но мы ведь тоже не лыком шиты! Нас много, и мы отнюдь не трусы … а мой друг Андрей … он ваще дзю-до занимается, а у Кольки … у него …. (Филипп вдруг осёкся, поняв, что чуть не сболтнул того, о чём твёрдо решено было по-партизански молчать) Люба, а почему ты не приходила?
- Да прихворнула я … маленько.
Мать снова вышла из кухни в комнату. Она как будто хотела что-то сказать, но промолчала. Лишь взглянула на них серьёзно и строго, но не произнесла ни слова и, только едва слышно хмыкнув, вышла вон. То ли материнское сердце, то ли женская интуиция, то ли ещё что-то подсказали этой простой, суровой женщине, что не стоит сейчас мешать этим юным, наивно воркующим созданиям.
- Люба, лето заканчивается, – сказал Филипп, – мы скоро уезжаем.
- Когда?
- В следующие выходные.
- Жалко! – в её глазах промелькнула печальное облачко, которое тут же сменилось солнышком надежды, – но ты ведь приедешь на следущий год?
- Конечно … но, может быть, ты придёшь ко мне … завтра? Сможешь?
- Да, да, да! Я приду, конечно!
На следущий день они шли многократно хоженой за уже почти прошедшее лето тропой на традиционное место свиданий. Душа Филиппа была охвачена двойственным чувством: с одной стороны он был неописуемо рад, что Люба не разочарована в нём, и что Мишка Гузов никому ничего не доказал своей грубой силой, с другой – он грустил, что настало время прощаться с этой милой девушкой, ставшей ему больше, чем другом. Люба же выглядела весёлой и беспечной. Она, как обычно, болтала всякую милую чушь:
- А у нас корова отелилась. Телёночек такой хорошенький! Мордочкой своей тыкается … титьку мамкину ищет. Совсем как ребёночек. А поросяток зарежут … в конце ноября.
- Не жалко? – поинтересовался Филипп.
- Жалко, конечно … но что ж делать?
- А Жорику на день рождения велосипед новый подарили, а то он всё на «Школьнике» катался, который раньше моим был.
- А я даже не умею на велике кататься…
- На следующий год я обязательно научу тебя, Люба! А давай к вышке сходим! Я недавно ребят туда водил. Все были в восторге. Теперь мы будем вместе сочинять истории о звездолётчиках.
Когда они вышли на большую поляну, Люба бросилась к вышке бегом и, словно юная лань, перескочив через толстое бревно у основания, подбежала к деревянной лестнице, на которой отсутствовали несколько нижних ступенек. Первые из них начинались метрах в двух от уровня земли, но девочка, не раздумывая, скинула свои поношенные босоножки и босая, ловко и легко, словно дикарка стала вскарабкиваться наверх. Через мгновение её ловкие стопы коснулись деревянных перекладин. Филипп последовал за ней. Взбираясь, он взглянул наверх и увидел, что из-под коротенькой синенькой юбчонки открылась его нескромному взору маленькая девичья тайна. Сердце юноши трепетно забилось в груди – он покраснел и отвернулся. Ему вдруг стало неловко даже перед самим собой. Слишком силён был этот «прилив», который один австрийский доктор метко назвал «либидо». Слишком близка была эта тайна – неведомая, запретная и манящая.
Вскарабкавшись на первую площадку, Люба поджидала своего кавалера. Когда Филипп добрался до неё, девочка уже шагнула на первую ступеньку лестницы, соединяющую первую и вторую площадки. Та находилась чуть выше уровня макушек деревьев. Отсюда лес казался сине-зёлёным простирающимся за горизонт морем. Они уселись на толстые потемневшие от времени доски, свесив ноги вниз.
- Помнишь, – сказала Люба, болтая в воздухе загорелыми ножками, – ты рассказывал мне про экспедицию?
- Про какую ещё экспедицию?
- Ну, про людей, которые прилетели с Земли, возмутились и стали готовить революционное восстание на планете, где был злой правитель.
- Ах, да! «Час Быка». Гениальный роман!
- Расскажи мне, что там дальше произошло?
Филипп кратко пересказал ей содержание романа. Когда он замолчал, дойдя до конца, поведав о гибели главной героини, – заметил слёзы на глазах девчонки.
- Что с тобой?
- Ну, почему, почему она не ушла с ним?! – наивно воскликнула Люба, не знакомая с канонами, по которым создаются романы, – зачем она осталась?
- Она не могла, – ответил Филипп, – вообще-то я сам не знаю. Скорей всего, автору хотелось показать, что своей гибелью она спасает людей, живущих на планете. Она стала для них спасительницей, мессией. Может быть, автор специально подчеркнул это, намекая … ты знаешь, мне кажется, что Иисус Христос тоже мог быть посланником другой, более могущественной цивилизации. Прочитав этот роман, я был так потрясён, что захотел написать продолжение!
- Да? Ты чё писателем хочешь работать?
- Нет, я хочу стать журналистом-международником.
- Это как?
- Ездить по миру, писать статьи, книги, делать репортажи, телепередачи о том, как люди живут в других странах.
- Вот здорово! Но постой, это ведь надо всё время переезжать с места на место, жить без дома! Как цыган!
- Ну, нет, почему, дом будет, хотя, конечно я, наверное, часто буду в командировках, но это же так интересно – видеть мир. Кто знает, может быть, лет через двадцать пять люди полетят к другим мирам. Или к нам кто-нибудь прилетит из космоса … и тогда я, может быть, стану первым журналистом, который сделает репортаж о первом контакте с инопланетянами, ну, или, на худой конец, о первой высадке человека на Марс.
- Филипп, а вдруг эти самые инопланетяне пойдут на нас войной?
- Да нет, не думаю. Высокоразвитым цивилизациям, наверняка, не нужны звёздные войны. Ведь для того чтобы построить звездолёты сначала надо всему населению планеты объединиться в единый коллектив и совместно работать над этим проектом. Так что высокие цивилизации наверняка мирные.
- Филипп, ты такой умный! У нас в деревне пацаны совсем другие. Им лишь бы покурить, водки выпить да подраться. А ты вон … рассуждаешь! Неужели в Москве все такие?
- Ну, не знаю. Может быть, и не все. У нас тоже есть и хулиганы, и пьяницы, но мои друзья все хорошие ребята. Вот, например, Вовка Бочаренко. Мы с ним с детского сада неразлучные. Представляешь, однажды мы с ним пошли гулять … ночью и до утра бродили по Москве. Это было так здорово! Прикинь! Ночная Москва. Пустая. Огни горят. Дороги пустые. Витрины магазинов. Ах, это было так романтично! К утру, мы до самого Кремля дошли! Представляешь?
- До Кремля? Вот здорово! Я б тоже так хотела! А давай придём сюда этой ночью и заберёмся на самый верх! – неожиданно предложила девочка, – может быть, мы тоже Кремль оттуда увидим?
У Филиппа дух захватило от этой головокружительной идеи.
- Люба, неужели ты сможешь … прийти ночью? – спросил он после некоторой паузы.
- Смогу!
- А тебе от взрослых не попадёт?
- Попадёт, конечно … если узнают … но я тихо умею … как мышка. Пройду с заднего двора.
- А когда мы встретимся?
- Давай в два часа ночи!
- В Час Быка?
- ДА!
«Запечатлеть бы образ этой девчонки, одновременно дерзкой и милой, в моём «Полёте»! – думал Филипп, лёжа на кровати. Он размышлял о Любе и о предстоящем свидании, наверное, последнем в этом году. «Но какой героиней представить её? Сделать одной из экипажа … или, может быть, экзотической инопланетянкой? Для астронавтки она слишком дикая. Даже речь её не соответствует речи астронавтов. Звездолётчики должны говорить как-то умно, научным языком. А Люба говорит так просто … на каком-то колхозном диалекте! Ну, а для инопланетной экзотики она, напротив, слишком земная. Ну, какая из Любы инопланетянка? Даже зелёные волосы … или ярко-синий цвет кожи не помогут! Наверное, на расстоянии нескольких сотен световых лет население планет всё-таки отличается от земного! Даже если гуманоиды имеют много общего с нами, это всё же не точная наша копия людей … если, конечно, они не переселились туда как в «Часе Быка». Скорее, как в другом рассказе Ефремова «Сердце Змеи» … я думаю, что Ефремов был абсолютно прав – он настоящий пророк нашего времени. Придёт время, и люди смогут оценить его пророчества. И прабабушка Марфа Арсеньевна говорила, что Бог создал человека по образу своему и подобию. А если Бог един … то и все мыслящие существа должны быть … хотя … есть всё-таки Бог или его нет? Вот ведь в чём вопрос-то!»
Люба тоже не спала. На её левом запястье тихонько тикали маленькие часики на голубеньком ремешке. Время от времени она погладывала на крошечный циферблат, подставляя его под струю тускло-жёлтоватого лунного света, изливающегося из оконного проёма. В половине второго Люба аккуратно сползла с кровати и босая (напоминая автору этих строк героиню одного великого романа) неслышно прокралась на кухню, прихватив кофту, брючки и туфельки. Она точно знала, где может предательски скрипнуть половица, и старалась ставить свою маленькую босую ножку туда, где доски лежали твёрдо как каменные плиты. В одном месте всё-таки предательски скрипнуло. Люба замерла, затаив дыхание. Юное сердечко билось оголтело, как пойманная птичка в руках. Из-за приоткрытой двери спальни слышался басисто-раскатистый храп отца. В чулане девочка быстро оделась и вышла на задворки. Лёгкая и нежная прохлада августовской ночи была наполнена ночными звуками. В тёмных кустах наигрывал свою однообразную арию сверчок. Обойдя соседские дворы сзади, она по тропинке вышла на дорогу и легко побежала, словно полетела, отрывясь от земли с каждым шагом, улетая в свой краткий моментальный полёт.
Филипп ждал её у поворота. Люба бежала как лань, и, вдруг, с размаху налетев на юношу, прижалась к его груди.
- Ой, как страшно! – горячо зашептала девочка, – хорошо, что месяц светит. А то я бы, наверное, не смогла.
О, ранние юношеские чувства, вы прекрасны, словно распустившийся на заре яркий цветок! Всё для вас ново, всё впервые! Летите на ваших золотых крыльях, пытайтесь обнять синее безоблачное небо новизны! И пусть неведомы будут вам разочарования! О, если бы видели вы, какой прекрасной предстала нашеу Ромео, его юная Джульета в ту бессонную летнюю ночь!
Она была лунная, светлая, тем не менее, Филипп взял с собой большой мощный фонарь на шести батарейках, который отец возил в автомобиле. Юнные авантюристы шли по знакомой тропинке. Любе было страшно в темноте, и она невольно прижималась к Филиппу, дрожа то ли от ночной летней прохлады, то ли от страха. А Филипп, словно саблей рассекая темноту лучом фонаря (ему тоже было зябко и страшновато в ночном лесу), подбадривал себя мыслями о том, что он мужчина, рыцарь, готовый вступить в единоборство за свою возлюбленную с любым проявлением зла – зверями и драконами … даже, наверное, с Мишкой Гузовым, (который тогда всё ещё не перестал казаться ему самым свирепым чудовищем на свете).
Но лес был пуст. Он тихо шумел, когда свежий ночной ветерок, страдающий бессонницей, невидимкой прогуливался между густой зеленью деревьев. Они вышли на поляну, посреди которой чернела в темноте огромная деревянная пирамида. Она казалась костлявым скелетом неведомого великана, останками мифического существа навеки вросшего тремя ногами в землю.
- Представь, – сказал Филипп, осветив деревянную махину фонарём, – что это огромный звездолёт и что мы с тобой настоящие астронавты.
- Ну, тогда полетели? – ответила Люба.
Сноп электрического света взлетел к верхушке башни. Юные мечтатели подошли к подножию.
- Welcome abroad! – воскликнул Филипп, вспомнив американский комикс, который однажды показывал ему Андрей Лагновский.
- Хау ду ю ду, хау ду ю ду … я из пушки в небо уйду! – подхватила Люба, подражая своей знаменитой тёзке.
Она взметнулась наверх, споро переставляя ловкие ножки по грубым деревянным ступеням. Освещая спутницу лучём фонаря, словно воздушную гимнастку прожектором в цирке, карабкался следом Филипп. Вскоре они оказались на первой площадке.
- Полезли выше!
- Давай.
Вот и вторая площадка.
- Ух, классно!
- Ночью здесь совсем по-другому!
Луч фонаря скользнул по колышащимся в тёмноте верхушкам деревьев.
- Ну, что полезем ещё выше?
- На самую верхотуру?
- Давай!
- Только осторожно, не смотри вниз, а то голова закружится.
- Ладно.
Третья площадка была самой узкой. Пробравшись в люк, они очутились на треугольном деревянном пяточке, окружённом грубо сколоченной деревянной балюстрадой, над которым несколько неровных досок, скреплённых между собой гнутыми ржавыми гвоздями, образовывали небольшой свод импровизированой крыши. Здесь чувствовалось, что верхушка сооружения слегка покачивается на ветру. Высота над землёй была никак не меньше семнадцатого этажа. Филипп оглянулся вокруг. Красота и романтика ночи, инстинктивный страх перед чем-то неведомым, близость девушки, к которой он испытывал новое очень сильное чувство, захватывали дух.
- Какая высота! Какая красота! Какая ночь! Люба, я, кажется, счастлив абсолютно! – восторженно воскликнул юноша.
В тёмно-лиловом небосводе ярко-золотым пятном сиял неполный диск луны, который висел высоко над горизонтом. Чуть ниже мигал огнями самолёт. Издалека доносился приглушённый расстоянием равномерный гул турбин. В призрачно-тусклом лунном свете внизу виднелись контуры поляны с ржавыми останками футбольных ворот, окружённой сине-зеленым лесным морем с его колыхавшимися тёмными волнами. Вдали мерцали огни окрестных деревень. Мечущийся в пространстве, луч фонаря то и дело выхватывал из ночной тьмы различные детали: формы казались таинственными и причудливыми. Вдали за горизонтом на востоке желтоватым заревом подкрашивали небо огни огромной Москвы. Громадный купол космоса широко раскрыл над ними бесконечность своих объятий. Нежным светом мерцали из его неимоверной глубины безмерно далёкие звёзды и сияли соседи-планеты. И где-то за пределами постижимого сознанием расстояния, усеянная уймой крошечных диамантов, протянулась нескончаемая полоса Млечного Пути.
- Видишь вон ту яркую звезду? – Филипп протянул руку в чёрное небо, как будто пытаясь достать для девушки яркий бриллиант далёкого светила, – это Сириус, а вон там планета Юпитер. Она огромная, в сотни раз больше чем наша земля, и там очень холодно – минус двести градусов, поэтому многие газы там жидкие. Представляешь – метановое море?!
- Сметановое море?
Оба весело рассмеялись. Было свежо и Люба, слегка поёжившись, прижалась к Филиппу. Тёплая волна какой-то новой, необычной нежности (иной, чем та, которую он испытывал в детстве к матери) заструилась внутри; в ней присутствовала неожиданно сильная волна – стремление дарить нежность, неразрывно связанная со стремлением обладать.
- Как красиво! – воскликнула девушка. Как жаль, что мы не можем летать как птички.
- Но человек может летать выше птиц – в космос!
- Нет! Так совсем не интересно! Я хотела бы иметь два собственных крылышка, таких же беленьких и красивеньких как у лебёдушки, и летать сама по себе, парить в воздухе над землёй, отдаваясь силе ветра. Я хотела бы уноситься в полёте за облака, бросаться вниз и снова взлетать. Я хотела бы стать журавликом!
«Какая же она всё-таки наивная и смешная эта моя Любушка!» – подумал Филипп с нежностью, и вдруг поймал самого себя на мысли, что она стала очень близким ему человеком. Ему захотелось почувствовать себя смелым, сильным способным на поступок, даже, может быть, на подвиг ради этой милой наивной девчонки. Вдруг неожиданная тоска резанула его пылающее сердце: он подумал, что это их последнее свидание, что он вот-вот уедет, а она останется в деревне, в этом странном мирке, полном простоты, грубости, нелепых устоев и каких-то ужасных средневековых пережитков. Резкий порыв ветра всколыхнул белокурые волосы девушки.
- Ой, Филиппушка, мне что-то зябко! – воскликнула она.
И он, сняв свою куртку, набросил её на худенькие плечи.
- Не бойся, я с тобой! – ответил он с чувством, – господи, как же не хочется, чтобы кончалось лето! Как же не хочется уезжать отсюда … от тебя!
Он обнял её и осторожно приблизил к себе.
- Ты мой маленький принц! – прошептала она, прижимаясь к нему невольно.
Эти слова прозвучали с такой невероятной нежностью, какую не проявляла никогда и ни к кому наша юная героиня. Люба ни разу в жизни не держала в руках маленькой книжечки и никогда в жизни не слыхала о погибшем в полёте французском лётчике – великом писателе. Филипп почувствовал её трепет, и приблизил свои губы к её губам. Она не отвернулась как в прошлый раз, а только медленно закрыла свои лучистые глаза, как будто прошептав своё заветное первое «ДА», … и юноша, повинуясь магии этого согласия, медленно наклоняясь, коснулся устами её губ …
Это был наивный, чистый как ключ, робкий, юношеский, интуитивный, неумелый, но по-своему яркий и нежный и даже страстный, подогретый свежестью звёздной августовской ночи и головокружительной высотой – это был похожий на краткий полёт первый поцелуй, который подарила им полная романтических тайн летняя подмосковная ночь – первый для каждого из них, который запомнили они на всю свою долгую жизнь.
СЕНТЯБРЬ
К концу лета в Жаворонках оставалось совсем немного народа. Дачники стали разъезжаться, а детворе пора было готовиться к началу нового учебного года. Большинство дач опустело. Только старики со старухами всё ещё хлопотали на своих огородах. Опустел и участок Филатовых, однако вскоре сюда приехала тётя Вера. Одна. Она прожила в Жаворонках ещё три недели. Афанасий Палыч часто приходил к ней в гости попить чайку и побеседовать. Объявляя супруге, что занят очень важной и необходимой работой, он несколько раз оставался ночевать. Свет горел в бывшей комнате Марфы Арсеньевны допоздна, затем угасал, и под аккомпанемент нудной дроби ночных осенних дождей нутро дачного дома наполнялось томными запахами и звуками чувственной человеческой любви. Дряхлеющая женщина отдавалась своей последней страсти яростно, безумно и безысходно.
Маленькая рыжегрудая птичка-малиновка беспечно вспорхнула с ветки на землю. Она беззаботно шуршала в травке, что-то ища и глупо чирикая, совершенно не замечая, что огромный рыжий котяра осторожно и сосредоточенно крадётся к ней сзади. Вот он сжался, словно стальная пружина и в молниеносном прыжке, в котором стал похож на ярко-рыжий язык внезапно вспыхнувшего пламени, схватил беззащитную птаху и тот час же растерзал и сожрал её, поскольку был жутко голоден.
Сущий дьявол кошачьего мира, Рыжий был силён и отважен как герой. В жёсткой иерархии животного общежития сам черт был ему не брат. Даже злючие собачищи, не желая связываться, обходили разбойника стороной. Только злопамятный, мстительный Колька Чубайс не мог забыть нанесённого ему оскорбления. Самострел – оружие гораздо более опасное, чем камень или рогатка – делали его по-настоящему грозным для «обидчика». Однако Рыжий ничего не знал ни об оскорблении, ни о смертоносном огнестрельном оружии. Хотя звериная хорошо развитая интуиция неоднократно предупреждала его о том, что от относительно небольшого двуногого существа исходит неведомая смертельная опасность.
В середине августа неожиданно вернулась Кармэн. Она была всё также прекрасна, хотя заматерела и стала немного плотнее телом. Через пару недель она принесла четверых котят. Двух рыженьких и двух чёрненьких. Колька сгрёб их в мешок и потащил топить. Однако, стоя у омута, взяв в руку одного из них, слепого, беззащитного и жалобно пищащего, в последний момент передумал. Вернувшись домой, он положил котят обратно в картонную коробку, заваленную старым тряпьём.
Неделю спустя, Чубайс заметил своего рыжего недруга, который околачивался на задворках их участка. Сообразив, что четвероногий кавалер не может забыть свою даму, Колька мгновенно смекнул, КАК он сможет отомстить своему врагу. Он не стал шугать кота, и даже, напротив, на следующее утро выставил на улицу всяческие лакомства, чтобы животному стало ещё интереснее являться на их участок. Однако полудикий котяра отнюдь не был простофилей. Он вёл себя крайне осторожно и близко доброхота не подпускал. Но Колька умел ждать. Наблюдая за Кармэн, он вскоре заметил, что их страсть с Рыжим вовсе не дело давно забытого прошлого. Однажды он увидел их вместе. Его чёрная любимица охотно соблазнялась на ласки одинокого дикаря. Однако их свидания носили теперь менее свободный характер. Кармэн оказалась хорошей мамашей, она не забывала про своих котят и всегда возвращалась к ним. А одноухому рыжему папаше с обрубком вместо хвоста оставалось лишь поджидать свою возлюбленную в отдалённом укрытии.
Не теряя времени даром, Колька снова что-то мастерил в отцовской мастерской. Затем, захватив самострел, он отправился в лес. В глубине лесной чащи в течение доброго часа, сосредоточенно прицеливаясь, бил по консервным банкам, развешанным по веткам. Чубайс был доволен новой модернизацией – довольно таки точным прицелом: даже с тридцати метров теперь можно было вести прицельный огонь.
- На этот раз я уж не промахнусь! – злорадно процедил он сквозь зубы довольный результатом.
Однажды Колька заметил, что кот проникает к ним на участок через лаз под забором. Тогда он принялся выставлять свежие угощения-приманку неподалёку от этого места, а затем скрывался в плотных кустах чёрной смородины, росших поблизости рядком. Отсюда хорошо просматривалось ещё одно место на участке. Небольшая зелёная лужайка, за которой, у самого забора, был вырыт маленький пруд, то есть даже не пруд, а большая яма, наполненная водой. Здесь находилось излюбленное место встреч Кармэн и Рыжего. Чубайс подолгу пропадал в кустах. Наблюдая, он держал самострел наготове, но кот был как заговорённый: он или убегал раньше, чем Кольке удавалось как следует прицелиться, или держался на слишком большом расстоянии, или скрывался за деревьями, словно в него вселилась душа старого опытного партизана.
Август заканчивался. Колька нервничал. Однако в один прекрасный день, его охотничье долготерпение было, наконец, вознаграждено. Кармен резвилась на полянке одна, а Чубайс наблюдал за ней, сидя в засаде, словно евнух за красавицей-женой падишаха. Вдруг внизу забора, где был лаз, показалась рыжая голова. Четвероногий Казанова сначала хорошенько осмотрелся, а затем стал осторожно, короткими перебежками, приближаться к своей жгучей возлюбленной брюнетке. Она, заметив появление кавалера, сначала насторожилась, а затем затеяла игру. Спустя некоторое время, Рыжий поймал её, повалил и принялся демонстрировать свою силу и покровительство. Кармен, сначала поддалась, затем строптиво вырвалась и снова отбежала метров на десять. Колька тихонько позвал её. Рыжий насторожился. Колька притих и стал аккуратно прицеливаться. Он крепко держал самострел обеими руками, слегка поигрывая указательным пальцем со стальным полированным курком. Наконец, кот пошёл в его сторону. Расстояние сократилось метров до двадцати. Кармен перебежала и замерла, помахивая шикарным пушистым воронёным хвостом. Колькины руки слегка дрожали от напряжения. Он выдохнул и замер, не дыша, ожидая удобного момента. Его сердце свирепо колотилось в груди. Чубайс закрыл глаза на секунду и прошептал: «ну, подойди же ещё чуть-чуть, рыжая паскуда, подойди … ну, же!» … секудна, другая, третья … Колька снова открыл глаза и, о чудо, он увидел врага буквально в десяти метрах, замершего как будто перед прыжком. Его маленький, но могучий силуэт возвышался над недавно скошенной комендантом Афанасием Палычем зелёной сочной травкой лужайки. Колька прицелился, кратко выдохнул и … спустил курок.
Сухой резкий выстрел, грянув, эхом прокатился по верхушкам деревьев. Колька не промахнулся. Поверженный враг, некоторое время побившись в конвульсиях, затих, лежа на траве с пробитой головой. Глупая Кармен, невольно ставшая причиной его гибели, любопытно обнюхивала бездыханное тело своего поклонника, не понимая, что с ним произошло, и почему после неожиданного удара грома он улёгся спать, абсолютно потеряв к ней всяческий интерес.
Взяв в кладовке лопату, Колька выкопал небольшую ямку у забора неподалёку от кошачьего лаза. Поверженный враг удостоился торжественного ритуала похорон. Однако в душе победителя не было ликования. Напротив, чувство какого-то угрюмого опустошения, разочарования и потери всяческого смысла собственного ничтожного бытия терзало его юную душу. Завершая похоронный ритуал, Колька положил на холмик крупный черный камень-голыш, рядом с которым печально легли две небольшие ромашки.
- Прости меня, котяра, – тихо прошептал Чубайс, – за всё, как я прощаю тебе нанесённое оскорбление!
Малолетний киллер вдруг неожиданно для самого себя тихо икнул, всхлипнул и его детские узкие плечи стали сотрясать совсем не детские рыдания. А через час он пришёл к тому самому омуту, где собирался утопить накануне четверых котят, и решительно швырнул в мутную сероватую воду свой самострел. На следующий день Чубайсы уехали в Москву. Кармэн с котятами они увезли с собой, но вскоре Колька продал их на птичьем рынке за двадцать рублей. Так заработал он свои первые деньги.
Перед самым отъездом в Москву, мать Филиппа, собираясь посетить могилку Марфы Арсеньевны на кладбище, попросила сына сопровождать её. Когда они пришли то увидели, что холмик осел и провалился, а деревянный крест покосился. Цветы пожухли. Мать слегка всполола землицу на холмике, выровняла его, подсыпала чернозёму, посадила три цветочных кустика. Затем она поставила на могилку свечку (которая никак не хотела разгораться) и заговорила:
- Здравствуй, бабушка! Мы все тебя помним … и любим … вот и Филечка – твой правнучек любимый…
«Мама разговаривает с ней словно с живой, – подумал Филипп, – а, быть может, она и вправду слышит? И, может быть, действительно душа не умирает вместе с телом?»
- Спи спокойно, милая моя бабулечка, – продолжала мать со слезами на глазах, – на будущий год мы обязательно поставим тебе памятник…
В этот момент Филипп заметил, что на небольшой скамье, вкопанной в землю у соседней ржавой ограды старой, заброшенной, заросшей бурьяном могилы, лежит маленькяа чёрная книжица. На обратном пути мать абсолютно машинально взяла её в руки.
- Что это, мам?
- Это Евангелие, сыночек. Кто-то забыл, наверное.
- А можно я его возьму … почитаю. Потом обратно положу…
Мать не ответила … только плечами пожала, протянув находку сыну. Филипп засунул её в карман. В это время в небольшой церквушке неподалёку заговорили весёлым перезвоном сладкоголосые бронзовые колокола.
* * *
Первый день сентября выдался не по-осеннему солнечным и жарким. Полное темперамента лето, казалось, не хотело уступать место меланхолической, хнычащей промозглыми дождями, последовательнице. И никто, даже всезнающий Гидрометцентр, не мог объяснить причины сей неторопливости смены времён года, ключевым фактором которой, может быть, стала лень, заразой передавшаяся матушке-природе от людей, а, может быть, сезоны не спешили меняться по модным в ту эпоху «многочисленным просьбам трудящихся». Первый сентябрьский день, таким образом, ещё всецело принадлежал лету. Однако неизменным признаком начала календарной осени, с самого утра этого дня, улицы городов огромной страны заполнила нарядно одетая детвора, вооружённая яркими букетами цветов. Начало нового учебного года, как обычно, выглядело оживлённо, празднично и торжественно.
Без пяти восемь утра, в идеально отутюженной школьной форме тёмно-синего цвета, с новой дерматиновой сумкой «; la sportive» на ремне через плечо, на которой были изображены два мотоциклиста и красовалась надпись «SPEEDWAY», Филипп подошёл к сияющему белизной, освеженному в результате только что проведённого ремонта, школьному зданию. На площадке перед ним толпились дети, родители и учителя. Марианна Евгеньевна, постройневшая, и похорошевшая, загорев на золотых болгарских песках, словно царица на пьедестале стояла на верхней площадке школьного крыльца, окружённая свитой приближённых. Директрисса улыбалась, одаривая своих подданных звёздно-лучезарной улыбкой. Одновременно она внимательно оглядывала свой, бурлящий от летних впечатлений, народец, собиравшийся у парадного входа величественного храма знаний, готовый по её повелению «с грохотом, и топотом, и гамом» ринуться в его таинственное нутро.
У невысокой железобетонной оградки, окружавшей школу, с внешней стороны, облокотившись на неё, стояли бывшие одноклассники Филиппа – Руслан Власкин и Шурик Магутин. На них не было школьной формы, и наблюдали они теперь этот ежегодно повторяющийся спектакль в качестве зрителей, куря крепкую «Яву» как взрослые, никого не смущаясь. На их лицах застыли маски снисходительного презрения, которое скрывало истинное отношение к происходящему. Отсутствие формы подчёркивало их отчуждение от школьного мирка, бывшего ещё совсем недавно родным. Филипп, тем не менее, рад был видеть своих товарищей. Заметив его, Магутин махнул рукой призывающим жестом:
Здорово Фил! – крикнул он, – подойди-ка хоть ты к нам!
Они пожали друг другу руки, символично разделённые пока ещё только этим несерьёзным и невысоким заборчиком.
- Курить есть? – загустевшим баском вопрошал Руслан Власкин, который за лето здорово подрос и обрёл в плечах великолепие атлетической шири.
- Не-а…
- Тогда на, кури, – Магутин протянул Филиппу открытую пачку «Явы», набитую ароматными сигаретками.
- Спасибо тебе, Шурик, да только не курю я.
- Ну, и молодэц!
- Нам больше достанется! – пробасил Власкин.
Выпускники восьмилетки нарочито громко саркастически рассмеялись.
- Вы-то как? – спросил Филипп, – что делать собираетесь?
- Мы в технарь поступили. Строительный.
- Браво! Молодцы.
Вдруг лица Руслана и Шурика восхищённо вытянулись. Филипп оглянулся и увидел Нину Черенкову, горделиво вышагающую по асфальту. В самой короткой юбке, которую себе можно только представить, в белом школьном фартуке, с алым пятнышком комсомольского значка на груди, грациозно, словно на парижском подиуме, переставляя стройные загорелые ноги в босоножках на острых, словно иглы, каблучках, она была воплощением великолепия юности.
- Нина! Нина! – позвали её Шурик с Русланом.
Но красавица даже не повернулась и не посмотрела в их сторону. Она даже шага своего не замедлила. А ребята долго смотрели ей вслед, словно на летящую по небу комету, с хвостом густых каштановых волос, блестящим и переливающимся в ярких солнечных лучах.
- Ну, и Нинка! – воскликнул Власкин, – вся из себя, блин … королева!
- А на нас нуль внимания, – подхватил Шурик, – мимо прошла, как будто не знает. Вот тебе и «приходите в школу как в родной дом». Ладно, Фил, иди, учись и не хулигань. С нас примера не бери!
- Не, пацаны, какое теперь без вас хулиганство? Стану пай-мальчиком!
- Ну, бывай.
- Пока, пацаны!
Простившись с Шуриком и Русланом, Филипп подошёл к роившимся у парадной лестницы школьникам. Белые пятна передников живыми цветами сияли на фоне тёмно-синих школьных костюмов. Филипп отыскал в толпе Вовку Бочаренко. Его приятель, окружённый группкой одноклассников, жестикулируя, шумно и праздно разглагольствовал. Новая классная руководительница – учительница русского языка и литературы Клара Леонидовна – небольшого роста некрасивая женщина средних лет с пепельным лицом, одетая в подчёркнуто строгий серый костюм бросала на них не очень довольные взгляды сквозь толстые стёкла очков в роговой оправе, стоя неподалёку. Словно скипетр – символ власти – держала она в своих маленьких руках деревянный шесток с табличкой и надписью «9 А».
Вовка загорел, подрос и возмужал. Во взгляде появилось что-то новое, самоуверенное и циничное. Чёрные усики, пробивающиеся на верхней губе, стали гораздо гуще и заметнее. Филипп хлопнул приятеля по плечу. Вовка резко обернулся.
- Ба, какие люди! – воскликнул он нарочито громко, – здорово, Фил-Филыч! – и протянул ему руку.
- Привет, Вованыч! – ответил Филипп, протягивая в ответ свою.
Толпа перед школой росла с каждой минутой – подтягивались одноклассники и одноклассницы. Из трёх бывших восьмых классов сформировали два девятых, но мало кто знал точно куда попал, поэтому здесь же уточняли по списку. Вовка и Филипп стали учениками девятого «А». Тех приятелей, кого разделил суровый жребий распределения, демонстративно изображали великую и неутешную скорбь по этому поводу. Шумно обсуждались последние новости – события только что прошедшего лета: кто куда поступил, в какой техникум или ПТУ (в последние, как оказалось, пошло всего три человека из трёх классов). Кому-то удалось поступить в девятые классы других школ. Весь этот словестно-информационный коктейль обильно сдабривался шутками-прибаутками, новыми анекдотами, громкими восклицаниями и смехом. Настроение в унисон погоде было приподнятое. Атмосфера вокрух «храма знаний» насыщалась оживлённым галдежом.
Вдруг по лицам окружающих, словно ветерком, пронеслось лёгкое, нарастающее по мере приближения странного, необъяснимого явления, недоумение. Они оборачивались в сторону эпицентра, и принимали выражения, которые имели персонажи знаменитого полотна художника Иванова «Явление Христа народу». Филипп, стоявший к этому «явлению» спиной, оглянулся и увидел высоко возвышающуюся над толпой огромную волосатую голову здоровенного детины – бывшего вэшника, ужасного по школьным понятиям хулигана и маргинала, выходки которого приводили в трепет даже бывалых учителей. Словно Кинг-Конг, не спеша переставляя гигантские ножища в поношенных сандалиях сорок седьмого размера (надетых на босу ногу), приближался он к школьному зданию. Лёнька Самсонов (именно так звали юного гиганта) был, в принципе, не глупым парнем, но, несмотря на свои размеры (он вымахал метра под два и был силён как бык) отличался ужасным инфантилизмом и пофигизмом. Учился Лёнька отвратительно. И вовсе не потому что был тупым – просто он абсолютно не желал принимать участия в учебном процессе. Лёнька прославился в равной степени и как отменный хулиган и драчун, и как ужасный разгильдяй и прогульщик. В жизни его интересовали только забавы и удовольствия. К школе он относился, исходя из того же принципа. Уроков не учил никогда, а если его рука однажды касалась учебника, то для того, чтобы или изрисовать его похабными рисунками (причём делал он это весьма не бездарно), или вырвать пару страничек для каких-либо «хозяйственных» нужд. Однако, крайне редко, неведомо с каких небес на Самсонова снисходила вдруг некая благодать – тогда он запоем читал то, что ему очень нравилось, причём обладал настолько замечательной памятью, что всё сразу же запоминал, словно наизусть вызубривал, и мог без труда отбарабанить урок на пятёрку. Порой, увлекаясь одним из предметов, он в течение нескольких недель, становился чуть ли не лучшим учеником в своём классе по этой дисциплине, с которой у него, как с женщиной, происходил бурный, но коротковременный роман. Учительница, наивно полагая, что Лёнька взялся за ум, щедро одаривала его пятёрками, хотя, при всём при этом, он продолжал прогуливать и хватать колы с парами по всем остальным предметам. Но однажды Самсонов терял свой интерес, и абсолютно охладевал к так любимой только что науке. Ни двойки, ни колы, ни оглушительные скандалы с угрозами, окриками и душераздирающими воплями разочарованных педагогов, не могли вернуть Лёнькиной любви, как не могут вернуть мольбы и отчаяние потухшей навсегда страсти. В школу Самсонов ходил для того, чтобы потусоваться и пообщаться, и совершенно не скрывал своего отношения. Учителя жутко боялись его демонстративно дурного примера, который заразительно демотивировал в какой-то мере всех учеников школы без исключения, хотя и в разной мере. Была в этом Лёньке какая-то дерзкая прелесть! Многие девчонки были в него влюблены до безумия.
Восьмой класс Самсонов окончил на круглые тройки, подавляющее большинство которых ему «натянули», чтобы не оставлять на второй год и выпустить его с миром в «большую жизнь». В конце учебного года педагоги облёгчённо вздохнули, проводив Лёньку до дверей альма матер, иначе говоря, до начала пути, как они все думали, к ближайшему ПТУ. Лёнька простился со школой без особого сожаления. Он вырос в простой и бедной семье. Его мать, вкалывала на двух работах «как папа Карло», а младшую сестру (лет пяти) они воспитывали вместе.
На Лёньке был надет мятый форменный пиджак старого образца, который был явно ему мал, и неглаженные серые брюки. Таким образом, выглядел он досадной оплеухой первосентябрьскому блестящему торжеству яркого света знаний над кромешной тьмой невежества.
- Здорово, Леонид! – воскликнул Илья Поршиков, бывший ему приятелем и главным конкурентом в силе, когда Самсонов приблизился к толпе. Как-то раз они здорово подрались – это был настоящий поединок гигантов, глазеть на который во двор сбежалась почти вся школа. Юные богатыри здорово потузили друг друга, но никто не одержал победы. Однако вскоре, примирившись, они, несмотря на дьявольскую разницу по отношению к школьным занятиям (Поршиков был отличником) стали добрыми приятелями.
- Привет, – улыбнулся Лёнька, искренне радуясь встрече.
- Так ты чё, вернулся? – лукаво прищурив глаза, в результате чего они превратились в узенькие китайские щёлочки, спросил Илья, хлопая горилоподобного Лёньку по мясистому плечу.
- Да, я хотел в технарь пойти, – затараторил Лёнька полудетской скороговоркой, энергично жестикулируя своими огромными ручищами, – написал диктант – получил свою парашу, и айда с сестрёнкой в деревню к бабке, в Смоленскую область, триста кэмэ отсюда. А у бабки – там воля – речка, рыбалка да бражка, я и забыл обо всём. Обратно приехал только неделю назад. Пошёл в одно ПТУ – не принимают – мест нет. Иду в другое – то же самое. Ну, ладно, думаю, делать не фига – пойду работать. Пошёл на мамашкин завод устраиваться, а тамошний начальник мне и говорит: «Ты, дескать, Лёнька слишком молод, чтобы работать. И образования тебе не хватает. Так что дуй учиться!» и сказал, чтобы я в РОНО шёл. Делать нечего – иду в РОНО. Там меня принял строгий такой мужик, инспектор, в очках и с бородкой как у Ленина. Ох, уж он меня ругал, потом, смотрю, звонит в одну школу потом в другую. Тоже мест нет. В конце концов, он, смотрю, так разозлился, что даже покраснел от злости как варёный рак и ну давай бумагу какую-то строчить. Ну, думаю, хана! А он, оказывается, настрочил мне направление в нашу школу, в девятый «А». Я аж дар речи потерял! А по дороге домой вдруг сон свой вспомнил. Закимарил как-то на рыбалке и привиделось мне, что я снова за партой в нашем классе с вами со всеми сижу. А потом ты, Илюха, приснился, и опять мы с тобой физдились на перемене, в туалете. Ты мне хренак под дых со всей дури! А я те в ответ – хрясь по хлебальнику! Да так чётко как будто бы вправду. Проснулся, смотрю – клюёт. Вот иду я домой из РОНО и думаю: сон-то сбывается!
- Ну-ка, Самсонов, иди сюда! – послышался громкий командный голос директриссы.
Марианна Евгеньевна опомнилась от шока первой. Остальные учителя всё ещё продолжали пребывать в состоянии ступора (у них не плохо бы получилась немая сцена из гоголевского «Ревизора» … хотя, кажется, автор уже употреблял это сравнение на страницах сего романа).
- Иду.
Лёнька с виноватым видом побрёл к парадному школьному крыльцу и нехотя взобрался по ступеням к ногам её величества директрисы. Он был почти на голову выше её, но, тем не менее, ей удавалось смотреть на него свысока.
- Ты зачем сюда пришёл, Самсонов? – спросила она строго.
- Учиться пришёл. Меня инспектор РОНО направил.
- Документы принёс?
- Ну, да…
- Давай их живо сюда!
Лёнька вытащил из кармана изрядно измятое заявление, на котором стояла убийственная для учителей резолюция инспектора РОНО.
- Так, Самсонов, – решительно заявила Марианна Евгеньевна, пробежав глазами документ, – я тебя предупреждаю раз и навсегда – или ты учишься и ведёшь себя подобающим образом или … я даже не знаю, что я с тобой сделаю. Убью своими собственными руками! Ты посмотри на себя, а! В каком виде ты в школу явился!? Сегодня первое сентября! Праздник! Позор! Я не могу … опять начинается эта каторга! Короче говоря, Самсонов, если ты будешь продолжать здесь свои фокусы, отчислю или окончишь школу со справкой. Понял меня?
- Конечно, Марианна Евгеньевна, чё тут непонятного, – понурив огромную голову прогундосил Лёнька густым, но ещё мальчишеским баритоном.
Наконец, Марианне Евгеньевне удалось окончательно совладать со своими эмоциями, она сконцентрировала всю свою волю и, мысленно надев на лицо маску материнско-директорской педагогической тёплоты, сдержанной и строгой, одарила собравшуюся у парадного крыльца толпу торжественной речью:
- Дорогие друзья, уважаемые коллеги! Если б вы знали, какой невыразимой радостью переполняется моё сердце, когда в этот ясный, солнечный сентябрьский день я снова вижу вас здесь отдохнувших, повзрослевших … ваши лица такие родные … мы одна большая семья … (и так далее, и тому подобное).
Первый день сентября пришёлся на субботу, поэтому учителя не стали перегружать самих себя и не отошедших ещё от лета учеников тяжёлым академическим трудом. Первым уроком традиционно стал классный час. В кабинете литературы на втором этаже сидел за партами свежеиспечённый девятый «А». Клара Леонидовна, прохаживаясь перед девственно чистой классной доской, похожей на огромную плитку шоколада, скучавшей по сахарному кусочку мела, заложив руки за спину, слегка наклонив вперёд свою маленькую голову с тугим пучком волос на макушке, строго-сухим, бесстрастным, но не громким голосом монотонно, но весомо утверждала:
- … это школа – храм науки и поведению в его стенАх надлежит быть соответствующим. Я требую, чтобы ученики и ученицы девятого класса «А» выглядели и вели себя соответственно установкам советской школы. Меня категорически не устраивает то, что юноши приходят в школу без сменной обуви, отпускают длинные волосы, носят джинсы и курят на переменах! Я категорически не приемлю то, что девушки являются на занятия в неприлично коротких юбках и нескромной обуви на высоченных каблуках, не надевая при этом чулок! А некоторые юные особы даже позволяют себе вульгарно краситься, отпускать ногти и покрывать их невыносимо ярким красным лаком! Это школа, товарищи, а не дом терпимости, в конце концов! Кстати, сегодня нам необходимо решить, кто будет старостой в нашем классе, и кто комсоргом. Выдвигайте ваши кандидатуры, но поскольку наш класс состоит из двух приблизительно равных частей из бывших учеников двух восьмых классов, я хочу, чтобы комсорг был из одного, а староста – из другого класса…
В пятнадцать минут первого с парадного школьного крыльца, весело и оживлённо болтая, сходили девятиклассники Филипп Филатов и Владимир Бочаренко. Оттарабанив четыре урока, ребята решили пойти прогуляться, и отправились в парк «Дружба», расположенный неподалёку. Полуденное солнце радостно смотрело на них сверху своим единственным ярко-жёлтым глазом. Сняв школьные пиджаки, юноши не спеша брели среди молодых лип и тополей, листва которых только-только подёрнулась ранней почти не заметной сентябрьской желтизной. В траве чирикали, задираясь друг с другом, непоседы-воробьи, молодые мамаши, слегка располневшие вчерашние десятиклассницы, гуляли парочками, толкая перед собой новенькие колясочки с безмятежно спящими в них сахарными младенцами – жителями ближайшего будущего. С портфелями в руках куда-то деловито торопились, начинающие потихоньку лысеть, вчерашние десятиклассники. Несколько рыбаков-пенсионеров сидели у берега большого пруда на раскладных стульчиках, молча потягивая продубленными лёгкими крепкий дымок беломорин. Похожий на цветок колокольчика, дюралевый громкоговоритель, укреплённый на крыше пивного павилиона, развлекал окрестность жизнеутверждающими песнями:
Только в полётах живут самолёты,
Только в полёте растёт человек.
Сердце стучится загнанной птицей,
Перегоняя отпущенный век.
- Выпьём пивка? – спросил Филиппа Володя, – Я угощаю!
Оставив приятеля у скамейки, вверив ему свой школьный китель и сумку с учебниками и тетрадками, Бочаренко уверенно направился к павилиону, вокруг которого мужчины разного возраста, сидя и стоя, поодиночке и группками, вкушали прелесть осени посредством желтоватого и хмельного кисловато-горького пенного пойла, традиционно называемого пивом, закусывая его сушёной воблой и картофельными чипсами. Через пять минут Вовка вернулся, неся в каждой руке по кружке с напитком, над каждой из которых, искрясь на солнышке, пенилась пушистая снежная шапка. Из крмана его брюк торчал небольшой пакетик чипсов. Ребята присели на лавку. Смачно потягивая пивко и похрусывая картошкой, Володя, принялся излагать приятелю, как здорово он провёл время на берегу Чёрного моря в утопающем в субтропической зелени городе Батуми. Монолог был настолько красноречив, что Филиппу удавалось вставлять только редкие восклицания. Повторяясь чуть ли не ежеминутно, полный эмоций рассказ сопровождал следующий рефрен:
- Ах, Фил, ты просто пердставить себе не можешь, как мне не хотелось оттуда уезжать! Боже, как же там было хорошо!
Наконец эмоционально-сумбурный, прерывающийся порой лёгкими сентементально-всхлипывающими нотками, рассказ дошёл до кульминации:
- Ты знаешь, Фил, … я хочу сделать тебе одно очень важное признание, – проговорил он торжественно и важно, – но ты должен дать мне клятву, что сохранишь эту информацию в глубочайшей тайне … до гробовой доски! Не дожидаясь подтверждения, он продолжил: сообщаю тебе по большому секрету, как настоящему и очень близкому другу, что в ночь с 17 на 18 августа сего лета … одна двадцатидевятилетняя особа, имени которой я по этическим соображениям не стану тебе назвать, … сделала так, что мне пришлось расстаться с моей … так сказать, невинностью … так что я теперь мужчина в полнейшем смысле этого слова!
Воспользовавшись паузой в рассказе друга, в течение которой он, кажется, пытался преодолеть нахлынувшее на него смущение, Филипп рассказал о своих летних приключениях, несколько приукрашивая отдельные события, (как же без этого?). Однако история о Любе предстала в его устах реалистично, практически без участия фантазии. Выслушав приятеля не перебивая, в конце истории Володька слегка хмыкнул, улыбнулся, прищурившись так, что на его физиономии появилась несколько высокомерная гримаска, отхлебнул пива из кружки, но ничего не сказал. Повисла пауза. Наконец, Бочаренко прервал её репликой:
- Назарцев мне вчера звонил. Радостный. Сказал, что в техникум авиационный поступил. Четыре года будет там учиться, а потом в МАИ поступать хочет.
- Молодец Димон! Ну, а что ещё он сказал?
- Предлагает встретиться, отметить начало нового учебного года.
- Ну, что ж, мне кажется, отличное предложение!
* * *
Следующее лето стало последним дачным сезоном для семейства Филатовых, проведённым в посёлке энергетиков. За год многое изменилось. Давно витавшие в атмосфере слухи о том, что посёлок будет «частично закрыт на реконструкцию» стали реально воплощаться. В конце мая несколько дач (в том числе Андрея Лагновского), были снесены и на их месте стальное чудовище-экскаватор, деловито урча дизельком, принялся рыть глубокий котлован. Здоровье Георгия Дмитриевича резко ухудшилось, работать стало тяжело, и он собрался на пенсию. Но пенсионерам не положено было иметь дачу в посёлке энергетиков и Филатовым, которые двадцать лет подряд отдыхали летом на этом участке, ставшем им почти родным, вынуждены были с ним расставаться. Родители Филиппа задумались о покупке шести соток где-нибудь неподалёку, а Филиппу было просто грустно, ведь именно здесь прошли вешние годы его беспечного детства.
За год юноша изменился и повзрослел. В его душе будто бы созрел некий плод, сконцентрировавший в себе соки прежних лет. Он стал воспринимать мир иначе: последний перестал быть для него только тем, что видно в поле зрения собственных глаз, приобрёл иной объём и иные габариты. Сознание юноши устремилось далеко за пределы видимого, слышимого и осязаемого. Филипп по-прежнему много читал и учился с вдохновением. Однако рукопись свою забросил. Прошлой осенью, прочитав Евангелие, в один из выходных бабьего лета он дописал седьмую, последнюю главу своей космической повести, но случайно забыл забрать тетрадку в бледно-жёлтом клеёнчатом переплёте с собой в Москву. Она так и осталась лежать в нижнем ящике письменного стола на даче. Впервые приехав сюда после зимнего перерыва, в середине мая, он достал её и бегло небрежно пролистал. Вспомнил, как критиковала его Катька и мысленно с ней согласился. Скучно нудно и неинтересно! Фантастика, детская и наивная, больше не интересовала его. Современная, актуальная жизнь – вот что было важно для него теперь. Вечером он бросил рукопись в полыхающее жаром нутро чугунной печки и принялся наблюдать, как горела испещрённая строками бумага. Когда пламя превратило тетрадку в серый пепел, он увидел, что кое-где можно ещё было прочитать слова и предложения. Да, где-то он уже слышал, что рукописи не горят. Но удар кочергой по зыбким останкам рассыпал их в мутный бесчисленный прах.
Божественная рапсодия
Производя разгон, я веду звездолёт вручную. Сидя в кабине, чувствую себя крутым звездоплавателем … и даю полный газ…
Вибрация нарастает. Треск, рёв, вой. Душераздирающие вопли. Вспышка. Всё проваливается куда-то как будто в невероятную воронку. Страх и ужас. И наконец, полный мрак и гробовая тишина.
27 августа 4193-го года по Земному времени на мониторе спасионарного гипертранслятора, расположенного в гигантской башне на Ганимеде … исчезает перманентный сигнал ЗПЛ «Фаэтон».
Голубое небо объято таинственным сиянием многих цветов. Я стою на берегу, у самой кромки стеклянного, подобного кристаллу, моря, посреди которого воздвигнут нерукотворный престол и вокруг престола этого гуляют звери вида и красоты необычайной. И каждый из зверей исполнен очей спереди и сзади. И первый зверь подобен Льву огнегривому, а второй из зверей – подобен Тельцу и третий, таинственный зверь, подобный дракону из древних легенд и саг, но с лицом человечьим. А четвёртый и вовсе не зверь, а птица подобная гигантскому орлу, парящему высоко в небе.
И вижу я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. Рядом со мной кучкой близко друг к другу стоят мои товарищи. На всех надеты белые ризы. Мы, молча, смотрим куда-то вдаль. Вдруг на горизонте, там, где море сливается с небом, появляется человеческая фигура. Она приближается. Человек, в белом одеянии, высокий ростом, длинноволосый, с бородой ступает по глади морской босыми ногами, словно по тверди. Он держит в деснице своей семь звезд, и лицо его, как солнце, сияющее в силе своей. Глава его и волосы белы, как белая волна, как снег; и очи его, как пламень огненный; и ноги Его подобны халколивану, как раскаленные в печи, и голос Его, как шум вод многих.
Человек этот, взявши меня за руку, изрекает громким гласом:
- ИДИ ЗА МНОЙ, СЫН МОЙ, ИБО ТЕБЕ ОТКРОЮ Я ТАЙНУ ВЕЛИКУЮ – ТАЙНУ СОТВОРЕНИЯ МИРА СЕГО!
Не смея прекословить, иду за ним. И приводит меня он к жерлу вулкана необъятного, из которого язык пламени достаёт до самых далёких звёзд небесных.
И восклицает Пророк:
- Мир наш сотворён Великим Господином, Создателем Вселенной и кто будет чтить его и сына его явившегося в образе человеческом на землю, тот будет достоин царства божьего и жизни вечной, а кто нет – тот будет пылать огнём в геене огненной во веки веков.
И подаёт мне в руки книгу сокрытую семью печатями и молвит:
- Здесь, в книге этой священной тайна великая сокрыта есмь!
И тогда беру я книгу сею, и тогда четверо зверя и двадцать четыре старца падают пред Агнцем, имея каждый гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых.
И взял я книжку из рук Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем.
И сказал мне Пророк:
- Надлежит тебе опять пророчествовать о народах и племенах, и языках и царях многих. Отныне вернёшься ты обратно в век двадцатый от рождества Христова и станешь, странствуя повсюду, передавать людям правду о том, что познал ты сейчас о сотворении мира и вселенной и возложа руку на чело моё возмолвил:
- Аминь.
ЭПИЛОГ
С чего начинается Родина?
С заветной скамьи у ворот,
С той самой березки, что во поле,
Под ветром склоняясь, растет.
А может она начинается
С весенней запевки скворца?
И с этой дороги проселочной,
Которой не видно конца…
Прошлым летом Катя и Филипп пригласили меня в Жаворонки, в то самое местечко Подмосковья, где когда-то мы проводили на даче летние каникулы. Тем далёким летом меня действительно не было среди друзей – родители отправили к родственникам в Новороссийск на три месяца поплескаться в Чёрном море. От старого композиторского дома осталась лишь веранда. А дом построили новый – более просторный. Я прошёл сквозь анфиладу комнат, в одной из которых увидел мебель, сохранившуюся из обстановки старого дома. Вышел на веранду. Екатерина Владимировна встала с кресла и сделала шаг мне навстречу. В свои сорок пять она выглядит прекрасно. Статна, породиста … (изысканную красоту и шарм некоторых женщин очень не просто передать словами, поэтому я опускаю пару восторженных абзацев, сокращая, таким образом, работу не только себе). В доме повсюду висят её полотна. Портреты, пейзажи, натюрморты и т.д. и т.п. Она занимается живописью и ведёт авторскую программу на одном из телеканалов. «Чуть позже к нам заъедет ещё парочка приятелей – заявил Филипп, – люди простые, но весьма оригинальные…» Вечером в их ворота въехал чёрный «BMW X-6», из-за руля которого вышла интересная бедовая блондинка в чёрной кожаной куртке и солнцезащитных очках – отменный образчик нашей русской бабы в лучшем смысле этого понятия.
Люба, – представилась она.
Её сопровождал супруг – процветающий фермер, выкупивший колхозные земли, широкоплечий кривоногий крепыш с густыми пшеничными усами. Протянув мне широкую ладонь потомственного земледельца, он крепко, словно в тисках, стиснул в ней мою кисть, приспособленную лишь под перо, и представился:
Михаил Гузов.
«Да уж, – подумал я, – странная это всё-таки штука – человеческая судьба!»
Оказавшись со старинным приятелем с глазу на глаз, я признался ему, что остатки его черновика вдохновили меня на написание романа о нас, о Жаворонках, о детстве. Ну, что ж попробуй – может быть, у тебя что-нибудь получится, – сказал он, – кстати, можешь изобразить … он запнулся. Я ждал. Но Филипп, не договорив фразы до конца, махнул рукой и удалился в лабиринт комнат большого нового дома.
Вечером в одиночку отправился я побродить по далёкой и близкой стране моего прошлого. Не спеша прошелся по Солнечной улице, прорезавшей пространство с севера на юг, думая свою думу. Давно лежат в могилах «сталинские» генералы. Двадцатый век, сложный, противоречивый и жестокий, потрясший мир двумя ужасными мировыми войнами, унёсшими жизни сотен миллионов, на глазах моего поколения ушёл в прошлое и стал историей. Я вспомнил, что как-то из чистого любопытства посетил собрание одной религиозной секты где, выступая с трибуны, проповедник, цитируя Евангелие, вещал, что уже настали последние времена и конец света близок. Я слушал его и думал, что Господь именно в наши дни даёт человечеству шанс приступить к созданию на прекрасной планете по имени Земля справедливого общества и счастливой гармоничной жизни, образ которой создавал на страницах своих произведений Иван Ефремов. Только люди, словно дети, к сожалению, пока ещё не до конца это осознают.
Бредя по Солнечной улице, я видел, что на месте бывших генеральских дач, скупленных новыми русскими, стоят теперь роскошные современные виллы. На месте одного из старых домов, вздымая в небеса острые шпили высоких башен, конкурируя с великаншами соснами, чванливо возвысился огромный замок-новодел. Посёлка энергетиков больше нет. Его полностью снесли в начале девяностых. Старая министерская гвардия, как и генералы, ушли из жизни, а за новым высоким и прочным забором разбил своё поместье один из влиятельных олигархов новой страны – человек с короткой как выстрел фамилией – Чубайс.
Германия. Зигбург. 2007-11 гг.
Полёт
© Copyright: Кирилл Лефтр, 2011
Свидетельство о публикации №211122900164
Свидетельство о публикации №211122900164
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.