Сказка про пустоту и песню

Умиротворение и покой – вещь недолговечная. Радужное настроение сказало: «Да пошёл ты!», и испарилось, стоило мне вернуться домой. Пустота шипела на меня из пыльных углов, воспоминания оскалились и поползли ко мне мутными струйками серого рассветного тумана, как только я закрыл входную дверь и снял обувь.

Ненавижу эту квартиру. Когда-нибудь я её сожгу.

Прошёл в ванную, пристально посмотрел в зеркало. В зеркале отражался… кто-то.
Я тебя совсем не знаю.
Тяжелые, влажные, намокшие под снегом пряди волос были почти чёрными, продёрнутыми редкими нитями седины. Узкое лицо с истончившимися, заострившимися чертами. Горящие лихорадочной зеленью глаза казались слишком большими для этого лица, и яркость их по краям была поблекшей, тронутой инеем – признак нервного истощения. Этот «кто-то» в зеркале выглядел уже наполовину трупом. Что, в принципе, почти соответствовало истине, так что я не стал особенно по этому поводу беспокоиться.

По опыту зная, что сейчас не стоит погружаться в морально-этические самотерзания, я, тем не менее, потянулся к своей памяти, нащупал самую болезненную точку  и попытался  увидеть хаотично-изменчивую фрагментированную реку «своего-чужого-общего» прошлого.

Обожгло.
Череда образов, выжженных прямо на сетчатке глаза. Это невозможно забыть. Принять и смириться, как выяснилось, тоже.
Сердце заколотилось где-то в районе горла.
Заслужил. Терпи.
И не надо спрашивать «За что?» Просто терпи. Так надо.

Труп, отраженный зеркалом, раздвинул губы в невеселой улыбке. Я устало закрыл глаза и со всхлипом прижался лбом к прохладному стеклу.

Кто услышит тебя теперь?
Никто.
Что ты сделал?
Ничего.
Где твоя ярость и одержимость, что горячей кровью стучала в висок?
Теперь она – пепел.

Зверь внутри меня погиб. Мой Зверь, мой друг и мой враг… Мой ученик и мой учитель.  Он погиб, потому что стал не нужен, я наконец-то избавился от него, и до сих пор не мог найти в себе ни горя, ни слез. Все затопила мутная и тупая покорность перед лицом жалости к себе. Ох, Зверь…

Я закрываю глаза. Вытягиваю руки вперёд, ладонями вверх, кончики пальцев покалывает, когда я тянусь всё глубже и глубже, прямо к своей памяти, к тому, что «было-не было-могло бы быть»… Я не говорю, что я прав. Но я ведь МОГУ быть прав. А это уже не мало… веришь?

…помнишь? 

…он стоял, облокотившись об перила, и глаза его были только для застывшей перед ним  женщины… Никто не дышал… ну, почти. Никогда, ни до, ни после, никому не доводилось видеть такое выражение лица, какое было у него, смотрящего на эту женщину.
…и пальцы его нервно выбивали ритм по дереву перил. А глаза его пили её красоту и печаль. Красоту и печаль, и глубокую, затаенную боль. И губы его шептали, точно во сне… точно во сне…

Мой мир - синий и холодный, в отстраненных тонах зимней ночи. Мой мир - золото, и многоцветье  Осени. Мой мир - это мой мир. И он таков, каким я пожелаю его видеть… Я брожу по этому городу, сливаясь с его сырым холодным воздухом, я топчу его усталую шершавую спину, я вдыхаю его запах, я поднимаю голову и смотрю в его злое красное небо, которое прячет в себе звёзды, дышу его ночью и читаю ему свои стихи, которые слышит только ветер. А потом наступает ненавистное мне утро, наваливается привычная усталость, болит голова и слезятся глаза, и я снова улыбаюсь несмотря ни на что…. Я снова кукла. Кукла на цепи, на очень толстой, ржавой и длинной цепи, которую я не могу разорвать. Потому что у меня нет больше сил. Одна лишь мысль о том, что я, пусть и нечаянно (врешь… ты сам этого хотел), умудрился стать чьей-то душой, заставляет  чувствовать мерзкий холод где-то в желудке. И почти физическую боль. Да нет, что там… какое там «почти»…
А ты? Что ты видела во мне? Что именно? Своё отражение? Сначала, может быть… Потом... Потом пришло понимание, что ни одно человеческое существо, несущее столь неподъемную ношу и испытывающее такую боль, просто не могло остаться нормальным. Мы оба были, наверно, одинаково сумасшедшим, как и всё в этом мире, но в своем собственном, неподражаемом стиле. Оказывается, я так и не научился читать твою душу, но в одном был уверен точно: здесь все сложнее. Для меня ты была чем-то иным, нежели простым воплощением моих тайных страхов и желаний. Так чем же?  Искуплением? Поводом убежать от реальности в сказку? От себя самого?

Отражение… Мама, папа. Семья. Только я вам уже давно не верю. Кем я хочу быть, кем я быть боюсь? Заколдованный круг. От всего этого голова уже не просто болит, она болит зверски.

Петь над осколками своих снов. Труп в зеркале снова улыбается мне кривой улыбкой. Позволить умереть тому, что должно умереть, и жить тому, что должно жить. У нас внутри наше дыхание, наши страхи и наша боль. А ещё внутри живёт Зверь… тот самый, который соберёт всё это вместе. Он будет петь и плакать над осколками наших снов, наших надежд, нашей жизни. Может быть, нарастёт снова плоть на тонких птичьих костях, перья снова поймают ветер, и я услышу, как ты поёшь мне… может быть… может быть…

Отклеиваюсь от зеркала. Плавно взмахиваю рукой. Когда успел только?..
Вот тебе твоя одержимость. Наслаждайся.

Упала первая капля.