О чем думает статуя

О чем думает статуя.
«Памятник - сооружение, предназначенное увековечить то, что либо не нуждается в увековечении, либо не может быть увековечено».
=Амброз Бирс=

Все когда-то с чего-то началось. Разговоры на тему истоков будут продолжаться, пока я о них знаю, но общую  устраивающую всех теорию сформулировать будет крайне сложно. Пусть что-то началось с Адама, а что-то с его ребра – это не настолько наделено собственным смыслом, насколько его пытаются наделить об этом думающие. Также неинтересны и маловажны взрывы во вселенной, первые бактерии и последние мамонты. Еще меньше смысла в якобы наблюдающем за этими процессами и явлениями боге. Наверно в бесконечном нагромождении бесполезных теорий и кроется суть всех рассуждений и нескончаемых споров, какой темы бы они не касались. Добавить еще одну версию начала – значит породить новое стадо последователей, а убрать пару предположений слишком опасно – есть риск расписаться в собственной серости и не любознательности. По мне, раз все уже началось, чего тут голову ломать, но не все так просто. Чем незначительней проблема, тем ее проще обсуждать, тем больше можно выдвигать своих мнений не опасаясь за последствия. Об этом эффекте лавинообразно плодящегося словоблудия знают не понаслышке, например, политики, забивающие свое рабочее время пустотой, дабы не успеть прикоснуться к реальным сложным вопросам, решение которых переносится на следующие сессии. Элементарный расчет на авось; народ свыкнется или забудет – вот залог успешной работы людей, принимающих государственные решения. Но это всего лишь только один пример, коих привести можно до бесконечности много. Примеры не таят в себе решения проблемы, а лишь указывают на ее наличие. Они интересны, быть может, только тем, что выводы из них всегда получаются однообразными и поразительно похожими друг на друга. Двое могут сидеть на одной лавке у забора в каком-нибудь селе и лузгать семечки, при этом их единодушию во мнениях по любому вопросу не будет границ. Например, то, что местная река берет начало из ручейка под березой в километре от деревни – для обоих факт, который никто из них и не заикнется проверять, или оспаривать. Но стоит этих двоих посадить лицом к лицу, как сразу найдется один, считающий иначе: - такая река не может начинаться под березой. Столько воды не может вытечь из-под зачуханного кривоватого деревца: - минимум из-под векового дуба, не иначе. И здесь уже не важен тот факт, что один из собеседников легко и непринужденно поменял свое мнение (хуже не стало, река на своем месте), а важно, почему он это сделал. Думать над этим «почему» долго не пришлось (и хорошо, т.к. когда долго – тогда вредно), ответ нашелся в детском эксперименте. Когда между двумя сельчанами положили лист бумаги и нарисовали на нем цифру шесть, то только один видел шесть, а другой видел девять, упорно не желая считать себя идиотом. Благо, был рядом один из образованных, который догадался переправить шестерку на восьмерку, снова направив мнение собеседников в общее русло. В этом и заключается первый вывод из рассуждений о том, что вообще имеет начало, и какое это начало. Общего знаменателя не будет, пока кто-нибудь не догадается надеть на обезьяну набедренную повязку Адама или не докажет что бог, взрывающий петарды во вселенной, создавая тем самым Землю и прочую муть – это голограмма из проектора инопланетян, смотрящих в кинотеатре новый блокбастер. Но есть еще и второй вывод, правда с ним далеко не все соглашаются, т.к. он сам не до конца согласован в своей формулировке. Не мне судить насколько правильно, но некоторые считают, что рассуждать о начале смысла нет, ведь толком не ясно, что и чем заканчивается. Подобным образом капля воды не знает о том, что река заканчивается морем. Человек тоже не знает, чем заканчивается то, что он считает своей жизнью. Под грузом такого рода суждений недалеко до вывода, что никакого начала вообще не было. Может оно (или она – хрен разберешь) длилось вечно? Каплю вот вспоминал, да ей, наверно, и не особо нужно знать про море: на это есть человек. Человек все знает (так думает), кроме простейшего – чем закончится человек. Добрая половина уверена, что есть тот, кто следит за человеком со стороны. Спасительное для состояния беспомощного неведения мнение, но не без косяков. Тот самый «ТОТ» (такой вот каламбур) страдает неизлечимым и, видимо, заразным недугом – отсутствием собственных мыслей. Он, может, и наблюдает, но ни анализировать, ни рассуждать об увиденном абсолютно не способен, т.к. его самого думают.  А думающие мысли, будь они на самом деле, явили бы собой еще большее зверство, чем факт существования бесконечной вселенной. Поэтому разговоры, что кто-то там знает о том, чем кончается человек, останутся только разговорами. Так что, рассуждай не рассуждай, в этой ситуации легко превращается в «хочешь сей, а хочешь, куй», но только не для меня. Нет, я не оригинал, но я и не совсем человек – что-то сумел осмыслить о своем начале и, увы, невозможном конце. И да простят меня косолапые, но все (в моем понимании) начинается с ног.
Не знаю зачем, а остальное все более или менее понятно. Вот так мне приходится относиться к своему существованию. Кому-то некогда пришла в голову идея начать лепить меня. С одной стороны я должен быть обязан этому человеку, т.к. он положил начало моему времени, но с другой стороны слишком много минусов, чтобы заостряться на стороне первой. К моему создателю можно относиться как к человеку, который неосознанно штампует инвалидов. Его вина может и заключается лишь в том, что он не сумел об этом подумать, но инвалидам от этого ничуть не легче. Суть моей неполноценности очень проста: я не могу ничего делать, а потому и могу думать обо всем. Такой вот кощунственный удар по психике. Чем меньше движения, тем больше мыслей, а чем больше мыслей, тем больше хочется движения. Поначалу спасался тем, что цеплялся за первую попавшуюся мысль и думал ее, пока она для меня не становилась кристально прозрачной и понятной. Тем самым я виртуально тормозил свой мыслительный процесс. Это действительно помогало, но только до того момента, пока не пришла мысль о том, что глупо ускорять или тормозить то, что не течет, а именно – мое время. Уже и не помню, когда такая мысль меня посетила, быть может, на стадии, когда появились ноги, которым не суждено ходить. Вот уж действительно  - подарок судьбы. Не иначе, как в том черном анекдоте с жестокой, но жизненной моралью: «…Нет ножек – нет мультиков…». Каждый думает о своем геморрое, и я не исключение: - мыслей про единственные в своем роде ноги, не предназначенные для ходьбы, было действительно много. Чем руководствовался тот, кто их выдумал и сделал? Явно не здравым смыслом, т.к. здравый смысл, должно быть, двумя руками за ходящие ноги. И, наверняка, не из желания сделать пакость, страшно подумать, ногам. Даже у того, кто с рождения не может ходить, ноги природой предназначались именно для ходьбы. И, наверно сложно поверить, но тот, кто одарил меня этими чудо ногами, свои использует по назначению – ходит ими. Ходит, как и все остальные. Это ведь только от лишних тараканов появляются люди, у которых ноги ходят, а идти некуда. Их позицию очень сложно понять. Тех, кто всем своим естеством хочет идти, а физически не может – просто жалко. Абсолютное большинство ходит и знает, куда пойти – им завидуешь. А я, передумав миллион мыслей, так и не понял, то ли меня за что-то наказали мертвыми ногами, то ли живыми они мне и не нужны – куда бы я пошел, очень сложно сказать. Вот так я хоть и хочу быть хотя бы героем того анекдота, а им не являюсь. У меня ножки есть, а мультиков все равно нет. И первопричина этого может крыться гораздо глубже, потому что не все еще ясно с самими мультиками: - являются ли они тем, к чему стоит идти. В таких случаях вернее всего обращаться к первоисточнику – к создателю, но я не могу говорить. Остается начать думать, как создатель, чтобы предугадать его возможный ответ на несуществующий вопрос.
Дареному коню в зубы не смотрят.
Заезжено? Вот потому-то и может сойти за ответ от человека, который создал бесполезные ноги. Мои ноги - это как попу подарить кадило, которое не дымит: - весь понт исчезает.  Он такой подарок не попросит, да и я ноги такие не просил, и весь прикол сводится к тому, что в жизни слишком много таких подарков (даже сама жизнь).
Самое глупое занятие, которое можно придумать – это рассуждать про ноги, а потому и неудивительно, если оно продлится бесконечно. Еще глупее рассуждать про ноги, которые не ходят, и жаль, что нельзя сказать бесконечнее о продолжительности такого рассуждения. За время своего существования я научился останавливать мысль, если она сбивалась на обдумывание самой себя. С ногами произошло именно так. Сначала я думал – какие хреновые ноги мне достались, и жалел себя до рези в глазах (которые, естественно, не способны плакать, тем более их еще не было). Потом стал замечать, что все чаще в мыслях попадаются не просто мои ноги, а бедные мои ноги. Кто бы мог подумать, можно жалеть не только себя целиком, но и по частям, например – ноги. Если бы я был знаком с галлюцинациями, то эти самые ноги уже смогли бы стоять в переходе метро с протянутой рукой. Тогда весь остальной я, проходя мимо (неизвестно только с помощью чего), пожалел бы и непременно бросил монет различного достоинства в дрожащую сморщенную ладонь. А после шагал,…передвигался бы дальше, прокручивая в голове текст со скорбной таблички, висящей позорной картонкой на нелепых ногах: «Помогите тому, кто не имеет права вернуть подарок». Пройдет немного времени, прежде чем я начну во снах видеть себя в переходе метро, ищущим свое отражение в зеркально начищенных сапогах прохожих. При очередной удачной попытке что-то разглядеть, я буду видеть смертельной белизны ноги. Они непременно будут себя жалеть – зрелище, скажу я вам, не для слабонервных. Налицо вернейший признак того, что мысли о моих ногах начинают думать про рассуждения самих ног о своей нелегкой судьбе. Такой круговорот мыслей будет длиться бесконечно, что нестерпимо долго даже для моего, приближающегося к вечности, времени. Подобное бесчинство мыслей можно остановить одним действенным способом, приводя доводы, с которыми сам не согласен. Парадокс, но это действительно работает. Как только достаешь из рукава под видом козыря контраргумент – нечто такое, во что сам не веришь – как мысль потихоньку затухает, пытаясь спорить с очевидными, казалось бы, вещами. Так я боролся с мыслями моих ног и невозможностью оплакать их нелегкую судьбу, пока фортуна не преподнесла очередной сюрприз в виде того, на чем вечно придется стоять моим ногам. Кому-то фартит в жизни, и он с легкостью умеет выбирать из двух зол меньшее. Может показаться, что этому человеку не везет, ведь от жизни ему перепадает только зло, но это только если на первый взгляд. Не надо брать микроскоп, чтобы разглядеть ключевое слово предыдущей мысли – это вовсе не «зло», а слово «выбирать». Важнее этой возможности у человека нет ничего в жизни. Его ставят в начале пути, и чем дальше он продвигается, тем более разветвленной становится его дорога, тем больше у него возможностей доказать, что он человек. И срать – правильный выбор или не правильный – это вообще не имеет значения, т.к. является второстепенным признаком, не требующем особого внимания. Пусть со всех сторон твердят, что кто-то не прав, что так нельзя, но это все не аргументы, и ничто не будет весомым аргументом, когда звучит фраза «я сделал свой выбор». А что на выбор предоставили моим ногам? С подарком в виде такого нелепого существования мы уже разобрались – здесь выбора не было. Поставили в начале пути, но не предупредили, что это несколько необычный путь, а всего лишь его проекция. И не надо быть математиком, чтобы понять: эта проекция – мертвая точка, которая вообще не должна существовать, т.к. отсутствие движения в жизни достойно самой высокой степени презрения. Нужно ли говорить, что к завываниям мыслей моих ног о невозможности ходить, добавились еще и душевные терзания от невозможности выбрать – на чем вечно стоять. Предельно простая конструкция из предельно простого материала. Форма поражает своей банальностью – куб. Все геометрически четко с ровными поверхностями и прямыми углами – признак того, что создатель не стал себя утруждать, не стал пытаться ставить себя на мое место. Будь у меня право самому выбирать, где скоротать вечное бездействие, поверьте, меня бы вы нашли где-нибудь в арктических льдах или на острове Пасхи - там проще смириться с собственным позором, и там меньше сочувствующих глаз. Раньше большего тупняка, чем постовой почетного караула, и представить себе было трудно, но теперь есть мои ноги на постаменте. И разница, скажу я вам, колоссальная, причем не в мою пользу. Постовой часок проволанил и пошел в казарму сидеть на спине – отдыхать, а мне приходится вести счет не на часы (большая вероятность сбиться), а, как минимум, на года.
Будет несправедливо, если я продолжу только жаловаться, как все плохо и ужасно. Надо отметить, что постамент не только добавил очередную нотку грусти в мои мысли, но он еще и познакомил меня с новой категорией бездействия – ожиданием. Это ожидание я сам для себя определил как бездействие, которое сопровождается мыслью, направленной вперед, в будущее. Раз создатель не ограничился одними ногами, но еще и изготовил для них подставку, значит можно с неким подобием надежды предположить, что будут еще изменения либо во мне самом, либо в моем окружении. Надеяться и ждать в моем случае звучит как приговор. Когда самому злобному маньяку,  у которого за плечами нет ни одного светлого чувства, кроме любви к самому себе, дают пожизненное без права реабилитации, у него надежда на внезапную амнистию выглядит более обоснованной, чем моя. Закон, безусловно, справедлив в своей жесткости по отношению к нему, но и маньяк справедлив в своем ожидании чуда. Жить в ожидании – это его святая обязанность, раз уж пожизненное вместо смертной. А если ничего не ждешь – вон решетка на окне под потолком и брючный ремень, какой смысл себя мучить… Мне, видимо, такие мучения написаны на роду. Надежда моих ног на уродливом постаменте была настолько призрачна, что ее целостность сохранилась лишь только благодаря моему мертвецкому бездействию. Одно неверное движение, один неосторожный вздох с неправильной интонацией, одно еле слышимое слово неверного акцента, и такая надежда раскалывается на бесчисленные осколки битого зеркала. Так происходит в жизни с каждой второй надеждой, я же свою буду лелеять до конца. И вряд ли это незыблемое постоянство может радовать. Глянуть с одного бока, так и хрен с ним с бездействием, ведь я живу надеждой, но подключившийся здравый смысл не согласен. Он предлагает, к примеру, взять одну из миллиона несбывшихся пар, которые видят друг друга каждый день, но, живя надеждой, что первый шаг сделает другой, сдыхают в одиночестве. Я готов с бараньей покорностью принять обвинение в том, что не сделаю ни одного первого шага, а, значит, грош цена моей зародившейся надежде. Мне нечего этого стыдиться, коль являю собой средоточие вселенского бездействия. Эталон, если хотите, но только тот, которого достичь не постарается ни одна здравая мысль. Я – это ноги на постаменте. Я – это бездействие в том виде, в котором и должны представать любые абсолютные значения. Я – это то, что более всего боится повстречать своя счастье, не имея возможности за него ухватиться. Можно и далее продолжать вышибать слезу из тех, кто смотрит на меня, но больно уж занятие бесполезное. Человек может пустить слезу, видя чужие страдания, но эта слеза – всего лишь предвосхищение той жалости к себе, которая возникает при проецировании любой беды на себя самого. «Ведь это могло случиться со мной» - вот причина сострадания, но только не при виде меня. Очень сложно представить себя на моем месте любому человеку. Эдак можно посочувствовать и камням при камнепаде – предельно богатая фантазия понадобится для этого. Итак, я потихоньку  вновь сбиваюсь на жалость к самому себе. Хотел появление надежды преподнести за радость, но предательница мысль в очередной раз все испоганила. А на закуску еще и вывод оставила, мол, нет ничего более кощунственного, чем ожидание чуда в полнейшем бездействии. Это как же надо принижать значимость судьбы, чтобы считать ее чем-то тебе обязанной и ждать подарка от нее? Я не знаю ответа на этот вопрос. Думается, что и сама судьба ответа не знает, т.к. вся она сосредоточена в руках моего создателя, которого я совсем не знаю. Я его не видел, я его не слышал, я – всего лишь ноги. Судьба абсолютного большинства людей – это наложение друг на друга судеб всех живущих на земле людей. Мой создатель – не исключение, и мне остается верить в благосклонность его судьбы, которая одна может прямо влиять на его желание сделать мне очередной подарок.
Если не вдаваться в подробности, сколько-то времени прошло, но не мне его измерять. Для меня неважно количество времени, для меня важны изменения, которые оно несет вместе с собой. Такие, например, как неожиданно возникшая любовь к своему постаменту. Да, так тоже бывает, когда приходится учиться любить то, что имеешь. Может статься, что после такого заявления пойдут слухи о доброте моей души, но они абсурдны. Я просто пошел по легкому пути: - всяко сложнее ненавидеть то, с чем потом сосуществовать всю жизнь. А вот полюбить постамент оказалось совсем не сложно, такая любовь абсолютно не напрягает, ни к чему не обязывает. Скажете, жестко звучит, но не переживайте, постамент как-нибудь снесет мою безразличную любовь. Да и не скажете, наверно, потому что у доброй половины в любви дела обстоят не лучше моего. И это я ни в коем случае не в упрек вам говорю, ведь это всего лишь жизнь, которая непревзойденно естественна, а ставить в упрек естественное – глупость. И вот в такой нелепой, но от этого не менее крепкой и естественной любовной связи, мы с постаментом дождались третьего, но, не подумайте, не лишнего. И вообще, если в замедленном воспроизведении просмотреть мои мысли того времени, когда создатель ваял третьего, то будет четко прослеживаться общая идея. Идея единого целого, которое я из себя представляю. В самом деле, есть ли смысл говорить мне о постаменте, как о чем-то, имеющим собственную суть, если без меня этого постамента нет вообще? Также без этого постамента нет и меня самого, но мысль-то существует, а, значит и он и я – это просто я. И наш третий друг – тоже я. Думаю, имею полное право считать те мысли революционными, меняющими полностью сознание. Тогда я понял, что уже нельзя сетовать на мертвые ноги или убогий постамент: - верно говорить, что эти части меня мне не совсем нравятся. Конечно, подобные изменения в сознании не могли не принести очередную порцию грусти. Я стал в себе угадывать тех, кто собою не доволен, но ничего не делает для того, чтобы ситуацию исправить.
 - Меня не считают женственной, и меня это очень огорчает, - говорит молодая девушка, курящая красное Marlboro и плюющая на землю через щель между передними зубами.
 - Я толстая и не красивая, меня никто не полюбит, - говорит со слезами на глазах вторая, у которой после плотного завтрака обед наступает через час, а в промежутке че-нить сладкого.
 - Все друзья уже семейные, а за меня замуж никто не идет, - говорит задыхающийся от бега парень – он спешит до 23-00 в магазин за литрухой.
А мне, еще такому сырому и неполноценному, многое не нравится, но нет возможности что-то изменить. Разница всего одна, но очень большая. Выше три примера, где могут и не хотят, а ниже один, где хотят, но не могут. Грустно? Конечно, грустно. Смертельно? Конечно, нет.
С какого-то момента я начал представлять собой не только ноги на постаменте (заметьте, я уже не перегибаю с определениями а ля «мертвые ноги» и «уродливый постамент»), у меня появилось тело. Первой осознанной мыслью стало понимание, что из меня все-таки кого-то делают. Ноги и тело – это уже половина картины, добавит создатель еще компонентов, и я стану человеком. Если ранее я свои грандиозного масштаба мысли не без доли самодовольства считал революционными, то в тот момент пришла пора щенячьего восторга. Кто бы мог подумать, что возможность стать человеком может принести столько радости. В последний раз так радовались обезьяны, когда становились людьми, благодаря тому, что впоследствии будут ненавидеть. Они в состоянии эйфории скакали по поляне, потрясая в воздухе палками копалками и дико, но, уже вполне осмысленно, что-то визжали. Я не мог ни попрыгать, ни проорать что-нибудь в охотку, зато я мог в спокойной обстановке холить и лелеять свою прекрасную новорожденную мысль. Сейчас я уже знаю, что родившаяся тогда мысль была предательской, но ничуть о ней не сожалею. Не так много радости в жизни, чтобы еще добровольно придумывать себе печаль. А предательской она была потому, что не позволила мне включить здравый смысл и понять, что нет возможности быть человеком и радоваться этому одновременно. Если ты не был не человеком, ты никогда не завизжишь от восторга, что стал им. Для этого не хватит элементарного сравнения, т.к. не будет прослойки из говна, которое нужно сожрать, чтобы добраться до меда. Именно наличие говна определяет степень радости от обладания медом – закон жизни. И мой восторг имел под собой почву, состоящую полностью из кусков незнания сплетенных между собой нитями отсутствующих возможностей что-то узнать. Знания шли ко мне постепенно, пока подо мной не растворились куски незнания и остались одни только нити. Будь я опытным канатоходцем – постарался бы сохранть эту радость, но мой постамент не отличился излишним изяществом и явно не подходил на роль ловких ног канатоходцев, поэтому я полетел вниз на арену цирка грусти. Приобретенный опыт научил меня минимизировать печаль, учитывая бесконечность моего существования, поэтому грусть была недолгой. Я просто принял тот факт, что мне никогда не быть человеком, даже если создатель сделает меня по его образу и подобию. Понимание того, что я не был человеком, пришло с чувством радости, вызванной возможностью им стать. То, что я не буду человеком – открылось мне со временем, ведь несколько позже у меня появятся все атрибуты человека, кроме одного – возможности это кому-то доказать. Хотя, это наверно не совсем точный глагол. В прямом смысле этого слова никому ничего доказывать не надо, надо просто быть человеком, и все это сами увидят и поймут. Просто быть человеком – это значит обладать всеми теми человеческими качествами, которые смаковал в своих произведениях Ницше, и от которых воротит каждого, кто обнаруживает их в себе самом. Я совсем не хочу утверждать, что человек – это плохо, потому что это не так. Все дело в том, что человек – это нормально, но этого недостаточно для того, чтобы этим можно было бы гордиться, и чтобы люди хоть чуть-чуть соответствовали идеальной природе, создавшей их. Тем не менее, такие рассуждения не отучивают меня от мечтаний быть таким же нормальным, как и все, потому что быть мною - это уж точно ненормально, и доказательства здесь не нужны. В мире грез находиться приятно, особенно если есть хоть минимальный призрачный шанс на их осуществление, я же в своих мечтах страдал от их абсолютной нереальности. Плаксивый поэт с радостью бы воспел бесконечную печаль тела с ногами, стоящих на постаменте, если бы знал, что этот бессмысленный союз способен думать. В тот промежуточный этап моего существования, я был полностью лишен здравого смысла, т.к. было не понятно, будут ли еще дополнения в конструкции, и какого пола в конечном итоге будет эта конструкция. Создатель закрыл меня с плеч до пяток мантией, скрывающей любые половые признаки. Только голова была бы способна расставить точки над i, но ее еще не было. Зато были очередные горы мыслей, которым надо уделять трепетное внимание, не иначе как детям в яслях. И те и другие без должного внимания разбредутся, и жди тогда беды. Ведь бывает, что вроде решаешь что-то начать, задаешь себе вектор движения, море сопутствующих мыслей и часы обдумывания, но находится при этом мелкая и говнистая мыслишка, которая, всплывая в мозгу  в самый неподходящий момент, вносит тот дисбаланс, который разрушил миллионы грандиозных начинаний.
Мог ли я в то время задумываться над тем, кем я больше всего хочу быть: мужчиной или женщиной? Наверно не мог, ведь принципиального значения в моей ситуации это не имело. Да и ни в какой ситуации это значения не имеет. Мужчина и женщина – на 90% одно и то же, и небольшие физические отличия придуманы для более простой классификации. Мужчины готовы носить женщин на руках, и женщины тоже готовы, чтобы мужчины носили их на руках: никакого отличия. Если не копать глубоко, то человек создан мыслью, мужчины и женщины – не исключение. Как послевкусие изначальной мысли, существуют автономные мысли, которые по-прежнему направлены на человека – на мужчину и  на женщину. Они думают друг друга и сами себя – обычный эгоизм и показуха, что эгоизм этот не законченный и не фатальный. Убрать из головы мужчины мысли о себе самом, и останутся мысли о женщине, причем потери первых он не особо заметит. Убрать из головы женщины мысли о ней самой, и не останется ничего, т.е. опять одно и то же: и он и она думают о ней. В этом, мне кажется, я больше все-таки женщина, ведь если убрать мысль обо мне, то и меня не будет. С другой стороны, останутся мысли моего создателя обо мне, ведь я тоже всего лишь порождение мысли. Моя вечность получается специфической – она зависит от двух мыслей, пока жив мой создатель, и будет висеть на одной, когда его не станет. Я в полной безопасности сейчас, но почему-то она мне кажется настолько непрочной, что строить планов на будущее не вижу никаких причин. Наверно дело в элементарном сравнении не в пользу моего создателя: его жизнь – маленькая точка, если моя хотя бы крохотный отрезок на бесконечной прямой времени. Скоро наступит тот период, когда закончатся жизни тех, кто увидел свет уже после моего появления. Я буду сторонним наблюдателем нескончаемой смены поколений, замерев в определенной точке своего развития, потолок которого установит в один прекрасный день мой создатель. Тогда он перестанет думать обо мне, и я останусь с верой в то, что мыслить можно бесконечно. Конечно, я не буду терять надежды обрести кого-то, кто, хоть даже в полном равнодушии и без видимых причин, нет-нет, да и вспомнит обо мне, продлив тем самым мое существование. Можно подумать, что мне есть смысл цепляться за это никчемное обездвиженное прозябание, и стоит бояться окончания этой пародии на жизнь. Но боюсь я не этого, я боюсь, что все закончится раньше, чем появится ответ на вопрос: «Зачем?». Любое живое существо, появись оно на свет хоть на мизерную толику времени, знает ответ на этот вопрос; - все живое рождено, чтобы жить. Сколько оно проживет – на усмотрение судьбы, а потому и не стоит на это обращать внимания. Я жил – я был нужен, вот то, чем может гордиться живое существо, а все остальное лишь бесплатное приложение. Все эти поступки, которыми призывают измерять жизнь, все это мелочь, по сравнению с самой жизнью. Любые поступки могут быть возможными лишь благодаря самой жизни, но никак не наоборот. А чем же могу гордиться я? Даже создатель, когда начал меня делать, делал не меня, он ведь и не знает, что я себя осознаю. Все, кто на меня посмотрит, вспомнит о моем создателе, т.к. они понимают, что моей заслуги в том, что я есть, нет и быть не может. Я несколько раз пытался применить к себе это равенство, немного его видоизменив: - я существую – я нужен, но оно совсем не выдерживает обдумывания. Максимум, что получалось, так это то, что я нужен своему создателю, но, знаете ли, не могу этим гордиться. Велика ли радость в том, чтобы быть нужным человеку, но ненужным природе? Никакой радости. Человек – творение природы, и в его необходимости я не стану сомневаться, потому что природа – это не какой-то там бог, она отсутствием логики не страдает. Все живое требуется природе для определения собственного существования, а не для того, чтобы где-то росли цветочки, и кто-то для кого-то их потом срывал. Природа имеет значение и наделяет этим значением свои произведения искусства, а человек имеет значение только для себя самого. И все, что сделал человек, не имеет никакого значения для природы, тем более что в 99% случаев эти поделки еще и вред ей наносят. «Но как же!?!» - завопит, услышав это, человек. «Человек порождает себе подобных». Классическое, надо сказать, заблуждение. Природа порождает подобных человеку, а людишки только и рады – сношаются под шумок, прикрываясь продолжением рода. И потому, абсолютно без разницы, кем меня сделает мой создатель. Я не нужен природе ни в образе мужчины, ни в образе женщины. Остается только ждать, когда дело дойдет до головы, и завеса тайны спадет с ненужного ответа на бесполезный вопрос.
Прошло времени несколько меньше бесконечности, но значительно больше, чем требуется для осознания ущербности любых рассуждений о себе самом субъекта, который бессилен менять себя. Мои мысли сопоставимы разве что с мыслями Ленина, который до сих пор думает как бы еще ловчее нагнуть страну, чтобы кучка полоумных подольше о нем вспоминала. Конечно же, никаких мыслей у маринованного сухофрукта нет, но я не расстроен по этому поводу, т.к. уже привык не замечать различия между реальностью и бредовыми фантасмагориями. Тем более, мне совершенно безразличен тот факт, что я по определению ничего не могу знать ни о каком Ленине. Какая мелочь… Не мелочь то, что я даже о себе самом ничего не могу знать, но откуда тогда столько мыслей? Молчание испокон веков считалось признаком ума, так чего же мыслям не угомониться и не перестать жужжать? Да все очень просто – элементарная жажда жизни. Никто же не станет обвинять скунса в том, что он воняет, просто он по-другому не умеет обратить на себя внимания. В чем-то похоже на мою ситуацию – хоть и самого тошнит от собственных мыслей, но ничего поделать не могу, не будет их, закончусь и я. Благо есть изменения, которые хоть и редко бывают, зато надолго меняют направление моих пессимистических мыслей. И пусть позитив, вызванный этими изменениями, выглядит убого и смешно одновременно, я чуть не обезумел от счастья, когда появились руки. Не устою перед искушением описать в подробностях новоиспеченные руки, которые виделись мне вершиной творческой мысли моего создателя. Левая рука согнута в локте и прижата к телу параллельно плоскости постамента. Не сторонник символизма, но на ум пришло всего два сравнения: либо идея заимствована из рекламы средств от диареи, либо мой создатель был свидетелем ошибочного харакири самурая, пытающегося запихать обратно в живот то, что секундой ранее ловким движением явил взору окружающих. Ладонь сжата в кулак и повернута пальцами к телу. Сразу от кулака левой руки начинается правая. Нет, ни о какой радиации здесь речи не идет, просто локоть правой руки мирно покоится на кулаке левой, а к телу она приделана там, где стоило ожидать, в районе плеча. От локтя правая рука поднимается вверх по углом к левой, и тоже прижата к телу. Ладонь опять же в виде кулака, только на этот раз он изогнут, как у деревенской бабы, которая в отсутствии интернета, мечтает у окна. Такое положение рук уже тогда убедило меня в том, что кулак правой руки будет поддерживать голову. Сдается мне, что надо очень глубокомысленно и целенаправленно думать, чтобы в положении стоя еще и умудряться голову поддерживать. Ладно сортирные философы, которые сидя тяжеленную от мозгов голову подпирают руками, но откуда взяться тяжести моей? Как бы создатель не проявил сарказм, сделав голову непропорционально огромной, тем самым подчеркнув, что он знает все о миллионах мыслей, обреченных вечно в ней копошиться. Но о голове еще рано было думать, т.к. я только-только обзавелся руками. Хочу еще отметить, что создателю хватило фантазии не закрывать полностью балахоном руки – от локтя и ниже он оставил их обнаженными, тем самым подкинув еще мыслишку о поле моего существа. Долго рассуждать не стал: либо тонкорукий мужик, либо огромная баба, хотя роли это и не играет. Подводя черту, во мне в те времена угадывался человек, который вроде бы решился сделать шаг, но так и умер в раздумьях над тем, зачем шаг этот нужен. Быть может, я в прошлом пробитый военный, ведь начал идти с левой ноги, которая так и осталась навечно чуть впереди правой. Закутанный в какую-то простыню, как пациент из психбольницы, которому удалось ночью прокрасться мимо санитара в поисках маленькой порции новых ощущений (а, может, и просто ощущений), ради которых  завтра, вопреки всему, нужно непременно проснуться. Казалось бы, нет головы – откуда мысли? Но раз удалось задуматься и без нее, значит, разрешающая все мысль появится только вместе с головой. И нет того, кто смог бы подсказать, что быть сомнений не должно, когда решаешь идти или не идти. Когда-нибудь все закончится именно тем, что каждый будет думать, что его цель придет к нему сама. Сначала, первые робкие, потом, целыми семьями, городами, странами люди начнут останавливаться, и с последним задумавшимся закончится сама жизнь. Морщинистые предки гладкокожим потомкам будут рассказывать, что даже у окончания жизни было свое начало. Своим узловатым пальцем они будут указывать в мою сторону, и тогда я узнаю, что это начало положил я. Та еще слава… Стану ли я оправдываться тогда, когда виновного в том, что я такой, какой есть, уже не будет в живых? Не знаю. Наверно это подло, обвинять в чем-то того, кто не может использовать своего права изложить собственную истину, поэтому вряд ли смогу переложить груз обвинений на создателя. Безусые потомки, возможно, спросят, о чем может с таким рвением задуматься человек, покончивший с жизнью? Бородатые предки не смогут найти объяснения. Их мнение будет, в конечном итоге, всегда сводится к тому, что если человек вообще способен хоть немного думать, то он никогда не решится положить начало подобному процессу. И не только потому, что это чрезмерно смело, но еще и потому, что это слишком вызывающе и нескромно. Видимо, мне следует разучиться ждать, чтобы избежать участи человека, который тем больше убивал людей, чем глубже были размышления. Однако любому потоку, какой бы силой он ни был наделен, свойственно время от времени обращать внимание на внешние факторы и сбиваться. Поток мыслей, особенно моих, не исключение. Да, в большинстве своем они рождались в безудержном соитии пессимизма и обреченности и протекали строго в русле угрюмости и безнадежности, но отклонения случались. Несколько раз я ловил себя на выводе, в возможность которого поверить мне не хватало смелости: ни одна из моих мыслей еще не проходила тест на реальность, а потому еще не обладает полным правом на существование. И действительно, в то время я только думал о том, что я есть, хотя на самом деле меня еще не было (не физически, а в общей массе мыслей и эмоций, куда пропуском служит целостность личности). Тогда я был еще не родившимся ребенком. Любые взрослые переживания, вызванные бесконечным ожиданием появления на свет нового и, несомненно, лучшего члена общества ничто, по сравнению с глобальной мысленной паникой существа, предвкушающего то, что ему предстоит жить. Я мог тогда в своих рассуждениях достичь любых крайних положений (герой или убийца), но не думать вообще не мог. Всяко проще расслабиться, когда не знаешь и знать не можешь, что будет дальше – нервная система целее будет, но вы попробуйте вспомнить свое состояние, когда были зародышем. Бешеный хаос мыслей, царящий в те начальные этапы жизни в голове, блокируется впоследствии самим мозгом, чтобы не травмировать родившегося младенца. Именно поэтому вы не сможете ничего вспомнить, а мне остается надеяться, что забуду. Да, я ждал свою голову, испытывая при этом леденящий ужас от понимания, что не за горами уже та целостная личность, которой мне суждено быть. И как я был бы счастлив, если создатель, приделав финальный атрибут – голову, расстроился бы от увиденного и, подобно ребенку, разрушил меня с беспечным спокойствием. Очень страшно не знать самого себя и бояться узнать потом в одном из героев своих больных фантазий. Так я достиг апогея в своей паранойе.
В ярчайшем и белейшем потоке света кружили миллионы крохотных частиц пыли. В воздухе и намека не было на свежесть, ни одной маленькой струйки, но пыль все равно жила своей жизнью, описывая невероятные траектории, полагаясь на известные только ей законы. Еще больше ее было на всем, что составляло обстановку комнаты. Не зная, как было на самом деле, очень хочется верить в наиболее фантастическую версию, согласно которой пыль никто и никогда не тревожил, и она была единственной обитательницей этой комнаты. Она просыпалась вместе со светом и полностью оседала с наступлением темноты (что-то это напоминает). Вполне себе бесконечный процесс годный для того, кто готов столько времени посвятить созерцанию. И нет никакой надежды, что когда-то он прекратится, провозгласив окончательную победу тьмы над светом, но, может, и наоборот. Днем света в комнате было не меньше, чем темноты ночью. Казалось, что его присутствие можно не только увидеть, но и почувствовать. Чуть прислушавшись, уже можно было услышать, как он шуршит неподвижными занавесками, проникая в комнату. А если принюхаться, то можно смело констатировать: - свет не слишком разборчивый, он абсолютно легко соглашается пахнуть той пылью, которая живет в комнате. Наверно, если попробовать пройтись по этой комнате, то можно было бы ощутить сопротивление не только плотной завесы из пыли, но и противоборство упругого света. Если протянуть жизнь света в этой комнате по координатной оси времени, то сомнения появятся ненадолго: - свет здесь хозяин, а тьма – его гость. Ничего не знаю про единство и борьбу противоположностей, но ситуация такова, что тьма очевидно не слишком желанный гость, коль свет с ее приходом исчезает. А может и сам свет не совсем решительный хозяин, потому и уходит. Он даже допускает постоянное присутствие теней, и ничего с ними поделать не может или не желает. (Откуда мне было знать, что тень вовсе не враг света, а лишь доказательство его наличия? Она нужна свету). Не знаю, откуда столько размышлений про свет. Меня не научили бояться темноты, и это лишило меня возможности ценить по достоинству свет. Тем более, он только для меня начался, я не успел к нему привыкнуть. Также, я не успел привыкнуть и ко многому, что начал с определенного момента ощущать. Никогда не слышав пения птиц за окном или шума прибоя, не сможешь оценить их появления. Я уличного шума не терял и не знал об его существовании, чтобы сейчас забиться в радостном экстазе, при его появлении. Ленивые мысли о пыли тому прямое свидетельство. Скажете, что только ущербный догадается восхищаться пылью, когда вокруг столько всего более прекрасного, но это не так. Ущербность не в том, чтобы не уметь понять разницу между вековой пылью и пением соловья, а в том, чтобы вообще не замечать этой разницы, заблудившись в своем привыкшем к темноте и изоляции сознании. Да, я ущербен, но это не самое плохое, что мог я осознать, пробудившись ото сна, значительно хуже с этим принудительно смириться.
Итак, личность, олицетворяющая собой смерть среди жизни, бездействие в потоке безумного движения и многое другое, обреченная на непонимание из-за своей абсурдности, готова. Не копать глубоко, так я – обычный мужчина средних лет. Ничего особенного: две руки, две ноги, голова, все на своих местах. Положение рук может немного смущает, как будто голова весит килограммов двадцать и ее нужно постоянно поддерживать, чтобы шея не переломилась. Так это ничего страшного, ведь в каждом должна быть своя изюминка. Одежда, конечно, не по моде, но по одежке принято встречать, а проводят по уму, которого должно быть много в двадцатикилограммовой башке. Буду, конечно, привлекать внимание: - не каждый день встречаются мужики, закутанные в ссаные простыни, но отнесутся, надеюсь, со снисхождением к тому, кто только родился. Средние года угадываются только во внешности, внутри спрятан младенец. Он не плачет, не хочет есть, не живет, но окружающее воспринимает так, как присуще каждому ребенку: - с завидным упорством проявляя повышенное внимание ко всему. Младенцы не умеют разговаривать, и в моей ситуации это большой плюс, иначе все бы догадались, насколько старый мой младенец. Жуткая смесь – старый любопытный младенец. Мыслей миллион и знает про все на свете, но ничего с этими знаниями сделать не может. И это выглядит кощунственно, ведь стремление к знаниям есть важнейшая черта, отличающая человека от недочеловека. А я оказался тупиком знаний, они пришли ко мне и остановились в ожидании своего применения, но так и зачахли от ненужности. И если ницшеанский человек это то, что нужно превзойти, то что бы он сказал, узнав про меня? Очень сомневаюсь, что он вообще стал бы определять место в жизни подобному недочеловеку. Хотя, какая разница? Я тоже не возьмусь определять место в жизни психически больным философам, у меня о себе головной боли хватает. Кстати, о голове. Выражение лица оставляет желать лучшего: более грустного создания сложно представить, но удивления этот факт не вызывает. Провести всю жизнь без движения – не повод для улыбок умиления. На этом краткая экскурсия по тому, чего быть не должно, закончена. Вопросов она оставляет больше, чем здравый смысл может дать ответов. Создан по подобию человека, но ничего человеческого не олицетворяю. Создатель, если не глупый, знает, что человек не определяется набором костей с наросшим на них мясом: - этим и животные могут похвастаться. И внешность должна привлекать внимание в последнюю очередь, т.к. думает, переживает, стремится и надеется не тело, а человек в этом теле. Почему-то увековечить создатель решает именно тело. Я дождался себя, остается дождаться создателя, он-то знает, почему свет увидел я, а не тот, кто более похож на человека.
Первые слова.
 - Этторе! Этторе, ты дома?!
 - Да, я здесь, проходи.
 - Где здесь? Кухня, гостиная, кабинет, библиотека? Где?
 - В мастерской я. Иди сюда.
 - Ха-ха. Какой мастерской, Этторе? Или я что-то упустил?
 - Слушай, да здесь я…
 - В кладовке что ли? Что ты там делаешь? Пылища-то какая…
 - А ты как хотел? Это же мастерская – рабочая обстановка.
 - Друг, ты меня пугаешь. Кладовка у тебя уже – рабочая мастерская. Кем ты тут работаешь хоть? А это кто?!
 - Я тебе не говорил…
 - Это я понял, что ты мне не говорил. Я бы запомнил, что в кладовке у моего друга есть здоровый бронзовый мужик. Это ты его сделал, Этторе?
 - Да, я.
 - Но зачем? Объясни, пожалуйста. Ты же преподаватель, что тебя потянуло на скульптуру? Тебе лет-то сколько? Под сорок ведь уже.
 - 39.
 - Не важно. Так зачем? Что ты будешь делать с этим мужиком?
 - Ну, у меня отец – художник, а я - то в академии, то в парламенте. Совсем мне не кажется, что такие жалкие телодвижения то, чем нужно заниматься в жизни. Мне скоро 40 лет, а обо мне помнят только родные да друзья. Не то, чтобы я хочу выделиться, просто моего отца помнят, а на мне может закончиться слава фамилии Феррари. Вот я и решил попробовать что-нибудь создать.
 - Ну, во-первых, твоя фамилия очень распространена, и хоть один Феррари да выделится. Так что можешь не паниковать по этому поводу. А во-вторых, мог бы что-нибудь и умнее придумать для прославления фамилии, чем ваять 3-х метрового неизвестного. Неизвестный тебе известность не принесет. Написал бы трактат или нарисовал картину, как твой отец.
 - Спасибо, конечно, за советы, но ты не думай, что статуя – это спонтанное решение. Я шел к нему довольно долго, и лишь несколько малозначительных доводов склонили чашу весов моих рассуждений в пользу скульптора, а не писателя, художника либо кого-то еще. И мне совсем не кажется, что у меня так уж ничего не получилось. Я сделал статую, изображающую думающего мужчину, который может быть абсолютно каждым из тех, кто на него посмотрит. Полет фантазии, так сказать.
 - Ты и правда считаешь, что тебе принесет известность поза этого мужика? В искусстве без этого достаточно абстракции, под которую большинство имитируют глубокомыслие, так еще и ты со своей статуей, которая не является ни конкретной, ни абстрактной. Большинство известных статуй – это дань прошлому, которое в разное время не было бесполезным, благодаря великим людям. Бывают, конечно, статуи, которые не имеют отношения к людям, или которые обличают какое-нибудь действие, но у тебя другая история. Ты целенаправленно изображаешь мужика, ничем не прикрывая прямолинейность этого творения, оставляя людям из множества возможностей задуматься, сделать сенсационный вывод или поплутать по закоулкам своего разума только одну дорогу – дорогу к думающему неизвестному мужику. Тебе не кажется, что думающий мужик – это слишком банально для увековечивания в бронзе? Он просто не привлечет к себе внимания.
 - Но не все же думают как…
 - Главное, ты сам об этом подумай!
 - Это мое начинание и…
 - Этторе!
 - Я уже все…
 - Этторе! Этторе, просто подумай об этом. Подумай и все. А завтра мне расскажешь.
И я слышал. Это были первые мысли, которые родились не во мне, а где-то совсем рядом со мной, и, в то же время, в совершенно другом мире. В мире, который вроде и создал меня для себя, но, судя по всему, непонятно зачем. Нужны ли были мне эти слова? Не знаю. Зачем мне узнавать о своей бесполезности, когда и без этого знания нет ни одного радостного момента в существовании? Что мне в имени моего создателя? Он мог и не быть Этторе Феррари, т.к. не имя с преступной халатностью относится к столь важному процессу, как начало новой жизни, а человек, названный этим именем. Его товарищ с укором говорил о моей беспощадной бесполезности, но он не слишком компетентен в таких вопросах: он создает только суждения, критерием верности которых считает свое высокое о них мнение. Я понял, что такой не один, но только лишь по сути своего существа, по предназначению же сильно отличаюсь в сторону его полного отсутствия. Пытливый ум сравнил бы меня с кирпичом, который мирно существует в куче себе подобных и даже не подозревает, что места в стене строящегося дома ему не хватит.  Он останется на том же самом месте, постепенно пропадая под слоем пыли и песка, которые с беззаботной веселостью принесет ветер. Из развлечений будет только мысль, как получилось так, что невостребованным из всех кирпичей остался лишь я один? Каждому нечетному кирпичу такое положение не доставляет неудобств, они уверены, что именно полезность – это что-то лишнее, эдакое пятое колесо в механизме приятного четырехколесного безделья. Я же чувствую, что мне достался четный номер, потому что занозой в пятой точке ощущаю свою ненужность, а светом в конце тоннеля вижу малую надежду на существование какого-нибудь предназначения. Я вижу, я слышу, я ощущаю, я практически живу, поэтому у меня более нет возможности обманывать себя иллюзиями о том, для чего создают подобие человека. Мир не сможет вызывать во мне эмоции, т.к. эмоции существуют только тогда, когда их проявляют, а, когда они забиты внутри, следует опасаться разрушительных последствий. Должен ли я после этого понимания стать равнодушным к своему окружению? Скорее нет, чем да. Стоит признать, что мир остается единственным мерилом моей значимости. Точнее будет сказать, не сам мир, в глобальном масштабе, а его изменчивость в каждом крохотном пространстве, которое я могу собой наполнять. Ведь совершенно очевидно, что я никогда не буду действием, мне предстоит остаться образом, изображением, визуализацией. Задрать планку своей значимости мне предстоит одним способом - создавая собственным видом желание у людей приходить посмотреть на меня. И снова я на стороне друга моего создателя: - люди не станут приходить смотреть на образ неизвестного мужика, мне нужно имя. Мне нужно кем-то быть, чтобы начать вызывать эмоции у людей, иначе вряд ли что-то изменится, когда мне поменяют место существования с мастерской на что-то другое. Вот так я выбрал цель очередной своей надежды. Я начал с трепетом ожидать того момента, когда Этторе Феррари решит наделить меня именем, а вместе с ним и историей.
Видимо история знавала и более долгие ожидания. За окном начал тускнеть свет, как будто он решил более не одарять своим вниманием мастерскую и отправился к другим жаждущим, уставшим от тьмы. Будь я человеком, то знал бы, что свет ушел вовсе не как будто, а просто вслед за вращающейся планетой, но я всего лишь статуя. Хотя замечу не без доли самодовольства, что моя догадка была очень близка к цели. Как призванному не замечать мелочей в окружении, подобных смене дня ночью, мне было абсолютно все равно, когда мастерскую озарил желтоватый свет от зажженных свечей. Я не догадался привязать этот факт ни к чему, кроме как к заявлению, аналогичному кантовскому утверждению об основополагающих причинах абсолютно всех действий. Целые армии сильных и мужественных людей держат нити своих судеб стальными хватками жилистых рук, а я что-то склоняюсь к тому, что все происшедшее не могло не произойти. И повлиять на это нет возможностей, т.к. любая попытка влияния есть не что иное, как то, что должно произойти. Если я должен буду повлиять на свою судьбу, то обязательно повлияю, и никто мне не помешает, но узнаю об этом только тогда, когда действие свершится. Его нельзя запланировать самому, потому что планирование может быть только должным, а супротив должного ничего и не запланируешь. Короче, все эти морские узлы хитросплетенных умозаключений отнесены были к появлению в мастерской моего создателя, отбрасывающего на стены причудливые колышущиеся тени. Вид у него был загадочный и напоминал мой образ, а это говорило о напряженном мыслительном процессе, который, проявившись в мастерской, мог касаться и меня. Я не рискнул порадоваться этой догадке, т.к. преждевременная радость способна причинить немалую боль, когда приходит разочарование. Смешно наверно говорить, что я опять смирился с навалившимся ожиданием. Копни я чуть глубже, то понял бы, в чем отличие моего бесконечно долгого существования от мгновения человеческой жизни, а именно во времени, потраченном на ожидание. Человек, который много ждет, живет меньше всех, а я – считай, что и вовсе не живу. Сколько времени потратит создатель на какие-нибудь действия относительно меня, если он вообще это планирует, мне неизвестно, но рискну предположить, что ожидание следующих изменений будет несоизмеримо более долгое. Похоже, я уникальная зебра, у которой черные полосы ожидания в разы шире белых полос приятных изменений. Умная зебра отнеслась бы к такому чуду на позитиве, и, при подсчете полос, она тратила бы на каждую полосу вне зависимости от цвета равное количество времени, но я-то предельно пессимистичная зебра и считаю полосы исключительно соизмеримо с их шириной. Счастье видимо в том, чтобы не уметь замечать этой колоссальной разницы между черными и белыми полосами в жизни. В безумном хаосе безысходных в своем однообразии дней я сумел научиться этому маленькому локальному счастью делением на бесконечность. По моему бронзовому разумению, результат будет стремиться к нулю, т.е. если я свое ожидание поделю на свою жизнь, то по времени оно приравняется к тому, что я смело называю действием ради меня самого. Я уже знал об этом, когда навалилось своей неожиданностью одно из последних изменений в моем существовании. Этторе с инструментами в руках приблизился к моему постаменту. Никаких сомнений в том, что мне предстоит претерпеть изменения, не было. При всем ужасающе тоскливом ожидании, в процессе изменений я не был уверен, что готов к ним и хочу их. Зная, что создатель не так уж и вечен, я понимал, что изменения закончатся вместе с окончанием его жизни. Хотя нет, они могут закончиться и раньше, просто после его смерти они станут невозможны. Никто не станет переписывать притчу о дикобразах Шопенгауэра, глупо думать, что кто-то станет переделывать меня. Соглашусь, что находясь в пыльной кладовой Этторе Феррари, сравнивать себя с гениальностью можно только не в свою пользу, но зато у меня еще есть будущее. Когда есть будущее, тогда есть все, тогда уже можно не бояться фразы «поживем – увидим». Сомнения касались только одного: - не то ли это состояние, с которым я готов просуществовать всю жизнь? Время еще не стерло то мучительное привыкание  к себе самому, скрашенное только ожиданием завершенности. Завершенность появилась вместе с головой, которая объяснила мне, кто я такой, пусть и не объяснила этого сторонним наблюдателям. Этторе сейчас даст мне имя, и я не уверен, что безоговорочно смогу его принять за благо, если конечно оно не из плеяды гениальных немецких философов. Конечно, я утрирую, но общий смысл переживаний был именно таков.
Прошло время, отмеченное точечными постукиваниями и позвякиваниями инструментов моего создателя, и ровно по центру с лицевой стороны постамента появилась надпись OVIDIVS. Тогда я не смог поверить в то, что мои ощущения не изменились вообще. Я не должен знать, что означает эта надпись, поэтому она обретет свой вес в моих глазах, когда заработает. Ее потенциальную полезность можно будет оценить, когда Этторе покажет свое новшество другу, а тот уж и оценит по достоинству.
Следующие слова.
 - Пойдем, я тебе покажу.
 - Пойдем. Давай, удиви меня, мастер.
 - Вот, читай…
 - Это тот самый Овидий?
 - Да.
 - Публий Овидий Назон. Автор знаменитых «Метаморфоз». Да еще и итальянец. Хороший выбор. Теперь хоть понятен замысел:  - статуя символу итальянской поэзии последних лет до нашей эры.
 - Я рад, что тебе понравился мой выбор. Я считаю его достойным итальянцем, увековечивание которого не станет для людей загадкой или сюрпризом.
 - И какой город будет украшать сей замечательный экземпляр? Ты уже придумал, куда ее установить?
 - Я склоняюсь к Томису.
 - В смысле? Какому такому Томису? Ты давно карту Италии смотрел, дружище?
 - Это город в Румынии. Сейчас он называется Констанца.
 - Констанца? Это та история десятилетней давности, когда русские доброжелатели воевали с турками, но не захватывали территории. Румынам он достался благодаря военным успехам русских. Но не думаю, что это повод ставить там статую Овидию.
 - Я не просто так назвал город Томис. Последние 9 лет своей жизни Овидий прожил именно там. Тогда этот город был римской колонией, и император Август Октавиан любил ссылать туда тех, чья известность могла с лихвой затмить его самого.
 - Да это все понятно, но почему не Салмона? Он ведь там родился?
 - Я думал над этим. Но мне кажется, что жители Констанцы гордятся тем, что Овидий жил у них, больше, чем итальянцы. Мы сами прогнали своего поэта, и статуя в Румынии, а не в Италии, будет ответом справедливости историческому тупизму. Бесит, что люди как не принимали тех, кто своим умом их превосходит, так и не принимают.
 - Этторе, не заводись. Констанца, так Констанца. Все же один совет. Обозначь румынам, что Овидий был поэтом. Ну, нет у меня уверенности, что все там так уж хорошо знают свою историю и ценят его талант.
 - Ты предлагаешь написать Овидий – поэт? По-моему, это будет выглядеть кощунственно. У меня рука не поднимется указывать людям на то, что они не знают своей истории.
 - Пусть он тогда держит в руках перо и бумагу, так напоминание будет смотреться не настолько очевидно.
На этом второй разговор был окончен. Где-то хлопнула дверь, и я снова остался наедине со своими мыслями и своим именем. Поэт одной державы не знал, что может вынести человек из его имени. Каким было бы его удивление, узнай он, что его имя живет в огромном количестве картин, книг, памятников? Вернее звучал бы вопрос: «Что в туловище тебе моем?» Вот это правильный вопрос. Безусловно, телом можно восхищаться, пока оно в сырой гнить не начинает. Конечно, можно и потом еще с годик вспоминать, но время неумолимо, чтобы поддаваться на такие человеческие слабости. Грустно, но не настолько напрасно все это затеяно, чтобы отчаиваться при виде закапываемого тела. Кое-что остается на поверхности, и это что-то не закопать вместе с телом. Глупые отобразят это на надгробии и посчитают свою миссию выполненной, им невдомек, что вечному отображение не требуется. Появляется бренное тело, и ему сразу дают имя. Что бы это тело ни привнесло в этот мир, все закрепится за его именем, и тут уже совсем не важно, как эти поступки будут оценивать другие. Вся история – это имена с закодированными в них деяниями. А все эти портреты, статуи и прочая хрень – для слабых воображением, для тех, кому по-прежнему требуется образ, чтобы увидеть и понять человека. Если у тебя при жизни имя ничего не значит, то после смерти памятник уже не поможет. Но если же своими действиями ты заставил историю вписать свое имя в ее летопись, то памятник тебе уже славы не прибавит. Все это уже будет походить на кривляние, на соревнование у кого длиннее достоинство: «Я живу в том же городе, где он жил», и палец показывает на памятник, «я живу в той же стране, где он жил», и палец опять в сторону памятника, «он был человеком, я тоже человек». С таким успехом имя можно написать на кирпиче, заложить его в стену дома и тыкать потом пальцем, восхищаясь своим почтением к человеку, который это имя носил, не зная порой его достижений. Самое редкое явление в природе – это существо, которое стало знаменитым только благодаря памятнику, который ему поставили. Памятники ставят знаменитым, и это главный довод не в их пользу, весомое доказательство их никчемности. Я памятник Овидию, но как-то не ощущаю внутри восторженных настроений. Это даже не природный пессимизм существа, созданного бездействовать, это понимание того, что главная фигура во всем симбиозе имени и бронзы – имя Овидия. На мне могли написать любое другое имя, которое уже есть в памяти истории, эффект бы вряд ли изменился. Трехметровый бронзовый мужик не придаст лоска ни одному из известных истории мужскому имени. Получается что моя полезность в том, чтобы люди, которые не помнят (а им видимо и не надо), что когда-то был такой Овидий, при виде меня о нем вспоминали. Я оказываю услугу, о которой меня не просили – попахивает сотворением мира, а ношу такого безрассудства потянуть сложно. Почему сотворение мира безрассудно? Ну, хотя бы потому, что глупо создавать то, что потом о тебе же не лестно отзывается, а ты и ответить ничем не можешь.
На следующий день Этторе внес, как выяснилось потом, окончательные поправки в мой образ. Кулак левой руки, который ранее был прижат к телу, теперь сжимал некий прямоугольник, служивший видимо во времена жизни Овидия тем, на чем можно было писать. Если создатель не заморачивался с тем, папирус это был, бумага или что-то еще, то и я не буду тратить на это свою драгоценную бесконечность. Возможно, это был блокнот с кожаной обложкой или прошнурованный талмуд – об этом никто ничего не знает, и не надо. В правой же руке, не трудно догадаться, появился пишущий предмет. Не буду заострять внимание на том, что это мог быть и Parker с золотым пером, и гусиное перо. Теперь все узнают, что Овидий – не задумавшийся мужик из неведомого прошлого, а вполне себе творческий субъект, впавший в творческий анабиоз, сочиняя очередного бога для своей поэмы. Целостность была достигнута. «Достигнута», наверное, не совсем то слово, потому что сам я ничего не достигал, да и у создателя не было цели создать именно меня – он создавал свою ячейку в истории. Правильнее будет звучать, что ожидание мое подошло к своему логическому завершению, и в моем существовании произошло довольно существенное изменение. Просто теперь я имел полное право рассуждать над тем, что собой представляю и зачем я это представляю так, как это в минуты депрессняка любят делать люди. А быть похожим на людей – это первое, что может прийти в голову тому, кто внезапно получил пропуск в жизнь. Кстати, хоть к делу и не относится, но замечу, что это желание притупляется тем сильнее, чем дольше среди людей живешь. Не зря ведь среди всех зверей, что живут в зоопарке, самый злой именно сторож. Быть может, с этой мысли удобно начать задумываться о себе, а может я делал это и раньше, и начинанием новые сравнения себя с человеком назвать уже нельзя. Когда появились мои ноги (а именно тогда началось мое время), я хотел стать человеком, но разве хотел я стать злым сторожем? Отмотать чуть назад, так нет, конечно, не хотел, да и никто, наверное, сознательно злым быть не мечтает. Сейчас я уже понимаю, что злым стать не смог бы, даже если бы этого очень захотел. В злом мире отсутствие добра по большей части уже можно считать злом, но эта формула не может характеризовать меня. Злые мысли становятся злом благодаря действию (иногда, его отсутствию), добрые мысли – только благодаря действию, не сложно догадаться, почему я не могу быть ни злым, ни добрым. Я не стал человеком. Не только потому, что мне неведомо добро со злом, но и остальные человеческие качества мне чужды. Правда и ложь бесполезна для того, кто наказан молчанием, желание жизни и боязнь смерти неведомы обреченному на вечность, любовь и ненависть не существуют, когда не могут выбраться за рамки одной личности. Чего же мне теперь хотеть? Осталась ли у меня хоть одна цель, способная быть вектором на бесконечном пути? Сложно сказать, но ждать я буду и дальше: - впереди Констанца вместе с новой обстановкой, а, значит, и с новыми мыслями.
Несколько последующих мгновений моего существования, которые люди привыкли называть неделями, я провел в горизонтальном положении на палубе корабля. Спрятанный под плотной тканью от невежественных матросов и любопытных чаек, я был лишен возможности лицезреть уникальное для статуи морское путешествие. Вдоль итальянского побережья по Тирренскому морю мимо гордой и опасной Сицилии через Мальтийский пролив в Ионическое море. С опаской поглядывая вправо на открытое в своей бесконечности и громогласное Средиземное море, медленно, но уверенно, я волею ветра двигался к берегам Греции. Зная, что от штормов капитан бережет в первую очередь команду, потом корабль и, что вполне естественно, себя, я мог себе позволить грезить тем, что и о моей судьбе кто-то задумывается. Практически трехметровая бронзовая статуя может любить воду, а может и не любить, но бескомпромиссная физика исключает любую возможность их союза. В конце 19 века достать меня со дна моря не представлялось возможным. Но сильнее я переживал не по этому поводу, а потому, что проходя через Эгейское море, я получал и тут же терял единственную в моей жизни возможность полюбоваться множеством живописных греческих островов, хаотично разбросанных природой на нашем пути. Затем был первый из двух экстремальных этапов путешествия. Капитан знал, куда необходимо доставить меня, поэтому и не мог он просто развернуться и вновь насладиться живописными островами, нам надо было попасть в Мраморное море. Это только на первый взгляд кажется, что если корабль физически помещается, то ничто ему не помешает пройти в нужном месте. На самом деле есть проливы, где каждый раз играешь в рулетку с природой: - стоит тебе проиграть и корабль разобьет в щепки о берег. Один из них называется Дарданеллы. Это был негостеприимный турецкий пролив, отталкивающий и своими географическими особенностями, и политикой турецкого правительства, которое не особо жаловало гостей. Благодаря дипломатическим способностям капитана и звонкой монете, мое путешествие там не оборвалось. Благосклонна судьба к нам была еще и в том, что турки по своей природе очень желали посмотреть, как наш корабль будет преодолевать следующее препятствие. Они были уверены на все сто процентов, что наш корабль погибнет в проливе Босфор. Возможно, все жители Стамбула выстроились вдоль 30-ти километрового пролива, чтобы лицезреть катастрофу тех, кто не знает, что только турецкие капитаны, знающие оба пролива как свои пять пальцев, могут там свободно водить корабли. У всех людей, как принято недодумывать, есть ангелы хранители, а есть ли он у меня? У мертвой статуи должен быть, по крайней мере, хотя бы мертвый ангел хранитель, раз случается и таким как я ходить через проливы, похожие на Босфор. Я об этом могу утверждать смело, т.к. желания жителей Стамбула не хватило для того, чтобы мой мертвый ангел хранитель меня покинул. Разочарованные лица остались смотреть уходящему в Черное море кораблю. Наша радость светилась на фоне скучности и планомерности однообразного моря. Вдоль берега Болгарии без островов и передряг, которые могли бы разбавить спокойную обыденность. Но это более чем маловажно, лишь эпизод стремительных изменений, предшествующих окончательной остановке, и я это ощущал. Чем ближе была Констанца, тем более систематизированными становились мысли в моей голове. Фантазии, надо признать, очень близкие к реальности, на тему географии моего путешествия сменялись прикидками, а-ля увижу ли я еще раз своего создателя, и рассуждениями о том, не нужнее ли я был в мастерской Феррари, чем буду в Румынии. Несколько мгновений посвятил своему патологическому пессимизму и пришел к выводу, что он уж очень похож на реализм, и от этого стало как-то грустно. Некто считал, что ожидание несчастья, как правило, хуже самого несчастья, но мне это ожидание было необходимо. Если придраться к тому, что кусок безжизненной бронзы не должен ничего ждать даже теоретически, то сведу свое ожидание несчастья к холодному расчету. Если заранее суметь себе представить самый худший из возможных вариантов развития ситуации, то можно успеть схватить и щит и меч и быть готовым дать отпор негативу, но мне придется довольствоваться лишь щитом. Мечом, конечно, тоже можно обороняться, но создан он для разительны атак, и, именно поэтому, категорически противопоказан самому парадоксальному в своей подневольности противнику движения. Щитом моим будет готовность принять вечное бездействие, меча не будет вовсе. Чем ближе был портовый румынский город, тем острее я чувствовал приближение худшего развития событий. Нет ничего страшнее, чем оказаться обездвиженным в самом начале своей жизни, и мне это состояние приветливо махало сквозь утреннюю дымку города Констанца. Здесь доживал свой век великий римский поэт, и, надо думать, был несчастлив вдали от дома. Знал ли он, что статуя, напоминающая людям о его величии, будет несчастлива еще более? Наверно нет. Так же, как никто этого не знает и не узнает, потому что в мире десятки тысяч статуй влачат свое прискорбное существование, а человек упорно продолжает их создавать. Как бы там ни было, не хочу, и не буду верить в то, что человек в своей жестокости способен зайти настолько далеко, что зная о муках статуй, продолжает их создавать. И пусть есть шанс, что я один способен думать, вероятность обратного разъедает мое сознание, как термиты трухлявый пень. Короче, так можно думать до бесконечности долго, поэтому, если не думать вообще, то ничего не изменится: - просто две стороны одной бесконечности и все.
Этторе, вот уже в который раз, проснулся в холодном поту. Ночные кошмары, преследующие его с того дня, когда он задумал создать статую для румынского города Констанца, стали уже обыденностью, но не ко всему можно привыкнуть. Начинать каждый день с тяжелым осадком, оставленным беспокойны сном, даже для здоровой психики проблематично, а для расшатанной несоответствием высокому положению своего рода души – это катастрофа. В этот раз сон завершился тем, что статуя Овидия совсем чуть-чуть не добралась до Румынии и шагнула за борт корабля с совершенно счастливым выражением бронзового лица. Она сделала шаг навстречу вечному для нее черноморскому дну, но это был самый важный шаг в ее существовании, и потому не стоит сравнивать прелести прозябания на одной из площадей Констанцы с мраком холодного дна моря. Это стало последней каплей, больше Этторе терпеть не мог. Колоссальный дисбаланс между поддержкой родных и друзей днем и безнадежно несчастливой статуей ночью коробил скульптора сильнее, чем сидение в парилке у открытой форточки. Он выбежал в ночной рубашке на балкон в одной из спален второго этажа роскошного особняка. Привычные звуки каждого утра наполнили уши Этторе Феррари приятной мелодией, но он воспринял ее с непривычной для него агрессией. Его голова была занята другим: - он должен был понять созданную им статую Овидия. Взобравшись на ограждения балкона, он посмотрел вниз. Что может значить этот шаг? Почему он то, чего можно ждать всю жизнь? Этторе думал, что может легко сделать этот шаг, если вопрос станет также остро, как он стоит перед бронзовой статуей. Ее останавливает невозможность, его же тормозит обыкновенный страх перед болью. Поменяй их местами, и статуя, шагнув с балкона второго этажа, вряд ли испытала бы какие-либо неудобства, чего не скажешь про скульптора. Он-то уж точно не согласится остаться обездвиженным на всю жизнь. Этторе занес ногу над землей. Какие-то жалких 3-4 метра: - да он максимум заработает себе синяк, отряхнется и войдет в дом с черного хода. Нет, такой шаг не сопоставить будет с тем шагом, который мечтает совершить его творение. Неужели, он первый, кто задумался над этим? В мире огромное количество неподвижных статуй, так кто даст ответ, думает хоть одна из них о чем-то, или подобное лишь плод его больной фантазии? Как поставить себя на ее место? Если добраться до отгадки, то совесть должна перестать обгладывать его надломленную сущность. Может попробовать совершить последний шаг, и это будет сравнимо с первым шагом статуи? Вряд ли. У нее шаг к жизни, а у него к смерти, а эти понятия поддаются сравнению только философам. И в тот самый момент когда, в результате нарастания напряжения, в любой остросюжетной истории уже надо делать этот пресловутый шаг, в голове Этторе Феррари родилась замечательная мысль, которая спасла его от возможных увечий. Он смог таки определить важнейший шаг в своей жизни, которого долго и упорно ждал и боялся одновременно. Он слез с перил и пошел одеваться. Сомнений больше не было, поэтому он решил покончить со своими страхами и предрассудками раз и навсегда. По его подсчетам, если сегодня отправиться в Констанцу, то он прибудет туда как раз вместе со статуей.
Легкий ветерок, пыльная площадь и толпа любопытного народа – он возвышался над всем этим с присущем бронзе спокойствием. За спиной центральный вход в Музей Археологии, как обобщающий символ всего того, что он никогда не увидит, да, вроде как, и хрен с ним. Этторе уже сделал для себя все необходимые выводы относительно этой статуи, и теперь, смешавшись с такой же безликой толпой, стоял и молча смотрел ему прямо в глаза. Ничего особенного, просто железная холодная пустота, как и должно быть в любых бронзовых глазах. Кто-то явно старался увидеть в позе, взгляде, в выражении лица Овидия что-то такое, чем можно объяснить мотивы скульптора, его создавшего, но сам скульптор не видел ничего. Феррари знал, что это просто статуя, просто плод его фантазии. Он не знал Овидия, он не вникал в смысл его произведений, он просто знал, что Овидий прожил последние 8 лет своей жизни в Томисе, ставшем в последствие Констанцой. Феррари старший был знаменитым художником, а эта статуя положит начало пути Феррари младшего к славе скульптора. Да, он сомневался, да, его мучили ночные кошмары, но это не те препоны, которые способны остановить перед решающим шагом. А если есть склонность оглядываться назад или пасовать перед трудностями, то нет смысла вообще что-то начинать. Этторе развернулся и зашагал прочь. Ему еще надо было успеть на вечерний поезд, отправляющийся в Рим. Больше он не видел свое дебютное творение, но задумываться над этим не было уже желания, т.к. впереди его ждали еще более грандиозные свершения. Он стал не просто последователем своего отца, а олицетворял собой новую, не менее яркую, звезду итальянского искусства. О своих страхах начала пути он может и вспоминал, но исключительно с улыбкой на устах.
А ему оставалось только смириться. Он не мог отвести взгляд, поэтому безропотно смотрел в глаза создателя. Да, наверно он был рад, что создатель его понял, но не признать того факта, что в его голове, кроме мыслей создателя, ничего быть не может, уже не получится. Еще несколько секунд, пока удалялась спина Этторе Феррари, сознание статуи бодрствовало, но уже без какой-либо направленности мысли, а потом перестало существовать навсегда.
                =И. Югов. Конец 2011 года.=