Чужая роль

Расхлябанный автобус тащился медленно, подолгу стоял на частых остановках. Пожилая женщина, сидевшая напротив, каждый раз вздыхала – наверное, спешила. А мне было все равно, я тупо смотрел сквозь пыльное стекло на проносящиеся мимо машины. Длинная фура заслонила свет, и в потемневшем стекле возникло отражение – симпатичный пацан с модной рваной челкой, закрывающей правую бровь, и большими темными глазами. Я с досадой отвернулся. Настя, ассистентка режиссера, в один из первых съемочных дней так и сказала: «Ну да, игра не блещет, зато глаза какие! Тинэйджерки будут в восторге!»

 «Станция Соленая», – лениво просипел динамик. Я выбрался из душного салона, вдохнул пропитанный выхлопными газами воздух. Интересно, почему у железнодорожной станции такое название – Соленая? Хотя какая разница? Я попал сюда случайно, сел в первый попавший автобус, а тот оказался пригородным.

Надо было ехать обратно, но снова в тряский салон не хотелось. Разбитый тротуар в обход приземистых станционных строений вывел к высокому пешеходному мосту над железнодорожными путями. За мостом разместился поселок – десятка три одинаковых двухэтажек. Когда я поднимался по бесчисленным ступеням, донесся шум поезда. Состав стремительно приближался. Завибрировал настил, дрогнул под напором упругой силы воздух, и замелькали внизу крыши пассажирских вагонов. Кинорежиссеры любят загонять на такие крыши дерущихся героев. Еще бы: смотрится-то потрясно, щекочет зрительские нервы!
Тьфу! Опять лезет в башку это кино!

Пассажирский промчался без остановки, стук затих. Я спустился с противоположной стороны моста, бесцельно пошатался по поселку. Потом заметил в закоулке между глухой стеной магазина и гаражом лавочку, присел. Справа висело над крышами холодное октябрьское солнце. Я протянул ноги в пыльные примятые лопухи, прислонился затылком к стене и прикрыл глаза.

Рабочее название картины было простое – «Мальчики». Фильм рассказывал о дружной компании мальчишек из пограничного городка. После политических пертурбаций городок оказался разделен надвое, и мальчишки стали жителями разных государств. Но они твердо верили, что у настоящей дружбы границ не бывает. Хорошее должно было получиться кино – о крепкой дружбе (интересно, а в жизни ее кто-то видел?), о предательстве (ну, с этим проще, это сплошь и рядом) и даже немного о любви.

В тот майский вечер мама вернулась поздно и с порога сообщила:
– Артем, ты будешь играть в кино!

В ее голосе было ликование, а меня точно припечатали к стулу. Не замечая моего замешательства, мама шагала по комнате и возбужденно рассказывала:
– В нашем городе будут снимать фильм о подростках. Я встречалась со съемочной группой, показала им твои фотографии, сказала, что занимаешься в театральной студии. В общем, завтра едем на пробы, времени в обрез, но я думаю, все будет в порядке.

В юности мама хотела стать актрисой, но ничего не вышло, и теперь она надеялась воплотить свою мечту во мне. С расчетом на будущую кинокарьеру меня с девяти лет записали в детский театр-студию «Ассоль» и в музыкальную школу (мама считает, что музыкальное образование актеру не помешает). Беда только, что сам я в актеры не стремлюсь. Мне нравится атмосфера театра: пестрые костюмы, реквизит, нарядные или, наоборот, мрачно-серые декорации, таинственно гаснущий свет перед началом спектакля. Здорово, когда вся труппа собирается за чтением новой пьесы. Я люблю первые репетиции новых постановок – за веселую неразбериху, порой возникающую на сцене, и за чаепития в перерывах. Но было бы лучше вообще не выходить на сцену. За четыре с половиной года в театре я так и не избавился от смущения перед зрителями и каждый раз, оказавшись с ними лицом к лицу, чувствую, что происходит что-то бессмысленное и ненужное, вроде черепашьих бегов.

А в тот вечер я спросил (без особой надежды):
– Может, не стоит, а?
– Что не стоит? – мама настороженно замерла у меня за спиной.
– Ну, ехать на эти пробы. Сниматься…
– Артем! Ты что такое говоришь?! – мама швырнула на диван кожаную папку с документами, и голос ее зазвенел. – Ты представляешь, какой это шанс? Да я бы на твоем месте прыгала до потолка!

Вот и весь разговор. Если мама что-то решила, с ней не поспоришь. Оставалось только обреченно вздохнуть и покориться судьбе в мамином лице.

На пробы поехали за город, там, возле развалин католического костела стояли фургоны киностудии. Рядом с ними суетились десятка полтора взрослых и несколько ребят. Колдовал над камерой бородатый курчавый дядька. Еще двое возились с осветительными приборами. В сторонке шептались две взрослые девицы. Третья гримировала мальчишку в красной куртке. Тощий и высокий, как Михалковский дядя Степа, мужчина быстро ходил туда-сюда и громко говорил по мобильнику. Мама решительно направилась к нему.
Мальчишка в красной куртке вывернулся из рук гримерши и подскочил ко мне. Оказалось, это Ваня Погодин, тоже из «Ассоли».

– Привет, – Ванюшка заулыбался. – Ты разве тоже снимаешься?
Ванька он вообще такой, жизнерадостный и добрый. Готов улыбаться каждому знакомому, будто сто лет его не видел и несказанно рад встрече.

– Пока не знаю, – хмуро сказал я.
Ванька был особенно оживлен. Ну еще бы! Погодин – актер от Бога, наверняка, будет играть главную роль. Для него сцена – будто дом родной, и каждое выступление, в отличие от меня, не каторга, а праздник.

– Хочешь сценарий почитать? – предложил Ванька и протянул разлохмаченную папку с отпечатанным текстом.

Я прочел наугад несколько страниц и понял, что фильм будет хороший. Пару лет назад я размечтался бы стать таким, как его герои-мальчишки, но теперь понимал, что каждому свое. Кому-то суждено родиться решительным и смелым, а кому-то… Хотя, может быть, смелым быть проще, если рядом настоящие друзья? Не знаю, у меня таких друзей никогда не было.
Мама говорила с длинным дядькой долго, я увлекся сценарием и не слушал, но потом до меня стал доходить смысл разговора. Кажется, мама просила попробовать меня на роль Славки (бред, это одна из главных ролей!), а «дядя Степа» отвечал, что на Славку почти утвержден Ванька Погодин. Потом к ним подошла еще красивая блондинистая девица и низкорослый смуглый парень, я перестал слушать и почти успокоился. В «Ассоли» всем известно, что Артем Кольцов – человек старательный и дисциплинированный, но, как говорится, звезд с неба не хватает. Киношники это поймут быстро, и маме придется отказаться от своей затеи. Но мама была бы не мама, если бы не заставила их посмотреть на меня в роли!

Мне выдали форменный коричневый пиджачок, растрепали волосы и напудрили лицо. В процессе этого «дядя Степа», оказавшийся режиссером Андреем Даниловичем, объяснил смысл сцены, которую предстояло сыграть. По сценарию в школьном парке подрались два Славкиных друга, после разделения страны оказавшиеся в разных государствах. Славка, увидев драку, сиганул в окно школы и кинулся их разнимать. Они бьются, а Славка несется к ним и кричит: «Стойте! Стой, кому говорю!!»

Было очень неловко перед всей собравшейся толпой мчаться и орать, но я сказал себе, что чем быстрее это сделать, тем скорей все кончится. Режиссер поймет, что актер из меня никакой, и мы поедем домой. Поэтому я без особого смущения рванул по молоденькой траве к махающимся пацанам и заорал. Подскочил, оттолкнул их друг от друга и сказал, как полагалось:

– Вы что?! Мало вам, что взрослые взбесились?! Для нас, пацанов, нет никакой границы! Это НАШ город, общий!

Слов было мало и были они такие… ну, правильные, что ли. Я запомнил их с первого раза и выдохнул в лицо незнакомым мальчишкам без запинки. Ну и все. Сказали «стоп, снято», киношники пошептались, потом спросили, что еще могу. Я сказал, что немного играю на гитаре.

– Артем учится в музыкальной школе по классу фортепьяно и немного поет, – подсказала мама.
 – Спасибо, Артем, иди переодевайся, – сказала красивая девушка (ее, кажется, звали Настя) и тронула меня за плечо. Потом повернулась к маме: – Мы вам позвоним, если Артема утвердят.
Я хотел было идти, но услышал, как мама негромко сказала:
– Я хочу, чтоб эту роль играл Артем.
– У Погодина лучше получится, – ответил режиссер.
– Я могу поговорить с продюсером? У меня есть деловое предложение, – проговорила мама.
Ванька Погодин стоял поодаль и весело поглядывал на меня. Конечно, он не думал, что я могу отнять у него роль. Погодин сам с душой нараспашку и думает, все такие.
– Мама, не надо, – попросил я.
Мама быстро глянула и не ответила. У нее в тот момент были холодные глаза цвета темной стали. И голос тоже, будто сталь:
– Артем, иди.
Сбрасывая пиджак и торопливо стирая грим с лица, я думал, что, конечно же, роль мне не дадут. Ну, разве что возьмут в какой-нибудь эпизод. Режиссер ведь не идиот, чтобы портить фильм бездарной игрой. Мама беседовала с киношниками долго, я устал ждать и ушел, забрался на заднее сиденье нашей «Мазды», включил музыку. Наконец появилась мама, молча уселась за руль, убавила громкость в колонках и победным тоном произнесла:
– Я говорила с продюсером. Остались формальности, но роль у нас в кармане.
– Чем ты их взяла? – растерялся я. Сто процентов, моя игра режиссера не впечатлила!
– Мой ресторан будет обеспечивать питание актеров и съемочной группы, – по-деловому объяснила мама.
– А-а…
– А что плохого? – категорично заявила мама. – Дети будут получать горячий комплексный обед, а не этот их кинокорм! Заметь, бесплатно!
– Это… неправильно! – попытался я возмутиться.
– Думаешь, взрослые актеры роли получают по правилам? – насмешливо сказала мама. В зеркале был отчетливо виден ее твердый взгляд. – Там только два правила: деньги и связи.
– Но это Ванькина роль!
– Помешались вы все на этом Ваньке. Сыграешь не хуже! – отбрила мама, нажимая на газ. Машину она водила уверенно, по-мужски. Замелькали за стеклами дома, машины, люди…
Паршиво получилось с Ванькой. Но это все мама! Мне-то эта роль на фиг не нужна. Правда, если быть до конца честным… так хочется почувствовать себя таким, как Славка – смелым, решительным, самостоятельным. Хотя бы в кино!

Сыграть «не хуже» Ванькиного я, конечно, не сумел. Это стало ясно с первых дней съемок, которые начались в середине лета. Режиссер часто морщился, останавливал камеру и требовал еще дубль.
– Кольцов, что за выражение лица? Ты общаешься с друзьями, а не оправдываешься перед завучем!

Или:
– Артем, у тебя что, зубы болят? Веселее, веселее!

И вот вчера у режиссера наконец сдали нервы. Репетировали забавную сцену: друзья-мальчишки шагают из школы по осенним улицам, в скверике устраивают озорную возню, после чего мой герой валится в сухой бассейн фонтана, а самый младший из компании озорно хохочет, вскочив на парапет. Андрей Данилович, в очередной раз крикнув «стоп», подозвал меня к себе и проговорил с плохо скрытой досадой:

– Да, друг, на пробах ты сыграл лучше. С воодушевлением! А в обычной веселой сцене зажимаешься.
Знал бы он, что воодушевление было от желания скорее попасть домой!

Ассистентка Настя, которая всегда меня защищала, сказала:
– Может, у Артема такое амплуа, он трагик?
– Ну да! – резко бросил Андрей Данилович. – Он трагик! А нам что делать? Может, сценарий для него переписать?! Снять детский ужастик? Или вообще свернуть все к черту!

Он безнадежно махнул рукой и пошел прочь от нас. Сгорбившись, сел на дальнюю скамейку, закурил.
– Он сейчас соберется и постарается, – испуганно сказала спине режиссера Настя и, повернувшись ко мне, умоляюще выговорила: – Артем, ну пожалуйста, пожалуйста, соберись!

 А я и так лез из кожи вон. Ну не могу я веселиться по указке! Да еще это Погодин! Когда я ловил на себе Ванькин взгляд, прямо руки опускались!
Ваньке досталась роль второго плана, но как он играл! Все с первого дубля! После сцены с ним вся съемочная группа начинала бурно радоваться, Погодин точно заражал всех своим задором и хорошим настроением. Только на меня он смотрел холодно. Даже не здоровался, будто и не знакомы. Раз, когда все дурачились и толкались в ожидании обеда, в порыве досады я от души саданул Ваньку локтем под ребра. Ждал, что тот ринется в драку, но Погодин лишь усмехнулся. В усмешке сквозило презрение. Да я и сам себя начинал презирать.
А главное, худшее было впереди. В октябре мы должны были отснять все эпизоды на природе и перейти к съемкам школьной жизни. Тогда сцен с моим участием (и дублей, и нервов!) станет еще больше. Я ждал этого с тихим ужасом.

…Продолжать репетицию не стали. Посовещавшись с Данилычем, Настя объявила план на завтра и велела грузиться в автобус, ехать по домам. Дома, оставшись наконец один, я уткнулся носом в подушку и разревелся. Ничего не смог с собой поделать, будто лопнула внутри растянутая до отказа пружина. Это были слезы от стыда перед режиссером и другим актерами, от жалости к себе и бессильной злости на себя и других… Потом я прямо в одежде забрался под одеяло и задремал. Мама приехала поздно, заглянула в темную комнату:
– Артем, ты уже лег?
– Да… – Я испугался, что она включит свет и увидит мое зареванное лицо, но мама только спросила:
– Ужинал?
– Да.
– А уроки сделал?
– Конечно.

Это было чистое вранье. Вообще съемки с бесконечными дублями так изматывали, что школы, обычная и музыкальная, отошли на второй план. Вечером едва хватало сил кое-как сделать письменные уроки, а до устных и вовсе руки не доходили. За полтора учебных месяца мне выставили столько «пар» и троек, сколько не было, наверное, за все предыдущие классы. Слава Богу, мама была занята открытием нового кафе и мало интересовалась моими делами.


Следующий день поначалу складывался удачно: меня ни разу не вызывали, а с двух последних уроков нас, семиклассников, неожиданно отпустили. Съемок не было, Настя еще утром позвонила и сказала, что барахлит вторая камера. Голос у Насти был совсем грустный, но я обрадовался: впереди ждало полдня свободы! Я присоединился к компании одноклассников, которая собиралась прошвырнуться по улицам, а потом посидеть в детской кафешке «Чипполино» (не маминой), где обалденная выпечка. Мы шагали к школьным воротам, когда под тусклым октябрьским солнцем блеснул новенький темно-синий «Хендай». Машина принадлежала отцу, и ничего хорошего эта встреча сегодня не сулила. Мелькнула мысль свернуть с главной дороги и выйти со школьного двора через боковую калитку, но «Хендай» коротко посигналил.

Я сказал одноклассникам, что догоню их, и пошел к машине. Буркнул отцу «привет», влез на переднее сиденье, пристроив на коленях рюкзак с учебниками.
– Положи сумку назад, – сказал отец.
– Я ненадолго, меня пацаны ждут.
– Ничего, подождут, – произнес отец. Он смотрел внимательно, пришлось поднять на него глаза.

У Льва Кирилловича Кольцова широкий лоб с глубокими залысинами, светлые глаза и крупный нос. Отец возглавляет частную клинику. Он давно живет отдельно, всегда очень занят, но среди всех своих забот непременно находит время проверять мой дневник и встречаться с учителями. Видимо, именно в этом он видит свои отцовские обязанности.
– Ну что, скатился до троек? – проговорил отец. Значит, уже побывал в школе.

Я отвел глаза и неопределенно пожал плечом. Зачем спрашивает, если и так знает?
– Ты, кажется, собирался поступать в медицинский? По-моему, с такими успехами тебе светит сельскохозяйственный колледж и профессия ветеринара.
– До этого еще как пешком до Китая. Я, может, другую профессию выберу.
– Ну да, мать протащит в театральное, – хмыкнул отец. Он всегда скептически относился к моим театрально-музыкальным занятиям, но раньше как-то не напирал. – Я слышал, ты в кино снимаешься?
– Снимаюсь, – выдавил я сквозь зубы. Зачем он об этом? И так тошно…
– И как успехи?

Пришлось собраться с силами и ответить:
– Какие пока успехи, работы непочатый край.
– Ну как же, про вас ведь уже в Интернете пишут, мне вчера один молодой коллега сказал.
– Я не видел.

Отец повозился (его крупной фигуре всегда будто тесно за рулем), хлопнул по рулю ладонями и решил:
– Ладно, давай так. Вряд ли ты успеешь исправить все свои «неуды» до конца этой четверти, но в следующей такого безобразия быть не должно. Хочешь – снимайся, но не во вред учебе. Я хочу, чтобы ты нормально окончил школу и получил нормальную профессию. А для этого надо учиться, а не валять дурака.

Я молча вспоминал, когда отец последний раз интересовался, как мои дела. Не как дела в школе, а вообще, как я живу, с кем общаюсь, как лажу с матерью. Неужто совсем не интересно знать про родного-то сына? А он все только об учебе.
– Будем считать, что мы друг друга поняли, – тяжеловато произнес отец. – Отвезти домой?
– Нет, я прогуляюсь с парнями.
– Лучше бы учебники почитал, – поморщился папочка Лев Кириллович.
– Кому лучше? – вырвалось у меня.
– Тебе. Ничего в жизни просто так не дается. Чтобы стать успешным человеком, надо постараться. Ты чего улыбаешься? Я что-то смешное сказал?
– Ничего. Передачу недавно видел, как один папа решил вырастить из дочки олимпийскую чемпионку. С семи лет заставлял тренироваться по двенадцать часов в сутки. Жесткий режим и спартанские условия. Телевизор – раз в неделю полчаса, с другими детьми играть нельзя, не те интересы.
– И?.. – отец напряженно приблизилдся.
– И ничего. Девчонку в шестнадцать лет – в дурку, папашу – за решетку. Все.
– Ну, тебя-то в спартанских условиях, по-моему, никто не держит.

Я скривился:
– Просто хочу понять, чтобы вырасти успешным, обязательно надо мучиться в детстве?

Отец хмыкнул и откинулся на спинку сиденья.
– Тоже мне мученик нашелся. Мать для тебя готова все подать на блюдечке.
– Много ты знаешь, – тихо сказал я.

Словно отзываясь на мои мысли, завибрировал в кармане мобильник. Мать хотела знать, собираюсь ли я идти в музыкалку. Ей звонили, сообщили, что сын систематически пропускает занятия.
– У меня съемки, – соврал я. – Разорваться, что ли?
– Сегодня съемок нет, я звонила Насте, – сказала мама. – Не вздумай прогуливать! Вечером поговорим.

Ну вот! Это значит, вечером будет нудная воспитательная беседа, во время которой мама, точно могучими гвоздями, припечатает меня незыблемыми аргументами. И не потерпит никаких возражений. Ну и пусть! Все равно не пойду в музыкалку, я все эти годы ходил туда с тихим отвращением. Я ничего не имею против классической музыки, но почему обязательно надо играть самому, если нет ни желания, ни таланта?

Отец протянул пятисотку:
– Держи на карманные расходы.

Я взял, вяло сказал «спасибо» и вытряхнулся из машины. Теперь не хотелось ни в кафе, ни гулять с приятелями. Лучше бы вообще не видеть никого из знакомых. Я на виду у отца притворился, что спешу за одноклассниками, но свернул за угол и тут же присел на лавочку под навесом автобусной остановки. Что там отец говорил про Интернет?

Наворочанный смартфон подарила мама на день рождения в апреле. Я не так уж часто пользовался им, чтобы влезть в Интернет, а теперь вот пригодился. Нужная ссылка нашлась быстро. Коротко сообщалось, что в городе Красиловск снимается детское кино, и был даже представлен кусочек фильма. Я с замершим сердцем запустил его и увидел на экранчике себя. Нам и раньше давали просматривать материал, но одно дело, когда все толпятся у монитора, толкаясь и шумно обсуждая друг друга, а другое – когда в одиночестве смотришь на себя в роли.

Мой Славка выглядел растерянным и беззащитным, точно его разбудили среди ночи и заставили доказывать теорему. В глазах – испуг и тоска, как у бродячей собачонки. Голос какой-то деревянный… Господи, и это увидят сотни, тысячи человек?!

Уже увидели. Комментарии к ролику были такие, что захотелось сжаться в комок и провалиться под скамейку. «Хорошо, что наконец-то снимают детское кино, но если все актеры играют так же плохо, лучше бы не снимали…», «Интересно, этот мальчик – родственник большой шишки? А иначе как бы он попал в кино?...», «Дети играют отвратительно, долдонят плохо заученный текст…», и тэ дэ. Чувствуя, как наливаюсь стыдом и свинцовой горечью, я снова запустил трехминутный ролик и досмотрел его до конца. Какое-то время посидел молча и не двигаясь, пытаясь осознать степень своего позора. Что теперь будет? Выгонят со съемочной площадки и возьмут другого на мою роль, или заставят доиграть до конца? А может, вообще свернут съемки и положат фильм на полку? Может, и сегодня дело было не в сломанной камере, а в том, что режиссер не захотел меня видеть? Ну зачем согласился, зачем?! Знал же, что не сумею! Поиграть захотелось? Представить себя героем? А сам не герой, а бездарь последний и трус! Побоялся спорить с мамой.
…Подошел автобус, я машинально шагнул на подножку и приехал на станцию Соленая.


…Что-то мягко скользнуло по ноге. Я приоткрыл один глаз. Лохматый серый кот безбоязненно прыгнул на лавочку рядом со мной. Хороший… Котяра заурчал под моей ладонью. В сумраке мягко светились янтарные кошачьи глаза… Оказывается, солнце уже скатилось за крыши, и теперь небо стремительно темнело. Хочешь – не хочешь, надо было ехать домой. Я двинулся к мосту над путями.

Я был на середине моста, когда за спиной послышалось хрипловатое:
– Э, брателло! Дай закурить.
Опасность подкралась сзади в виде трех парней лет пятнадцати. От страха сразу замутило, а в коленках появилась мелкая противная дрожь.
– Не курю.
– Вай, какой молодец! – закривлялся парнишка, густо уляпанный веснушками.

Парень в низко надвинутом капюшоне хмуро процедил:
– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет.
– Тогда гони бабки на сигареты, по нашему мосту топаешь, – добродушно ухмыльнулся рыжий.

В заднем кармане лежала так и не разменянная отцовская пятисотка, а трепыхаться было себе дороже, но слишком уж противно показалось безропотно отдать деньги.
– У меня нету.

Рыжий тут же шагнул мне за спину, ухватил за локти, а третий из пацанов проворно зашарил по моим карманам. Выгреб все и протянул тому, что в капюшоне. Деньги он спрятал, не глядя, а мобильник взял аккуратно, пальчиками.
– Хорошая штучка. – И положил себе в нагрудный карман. – А врать, мальчик, нехорошо.

Я рванулся, но рыжий сильнее заломил мне локти и уперся коленом в поясницу. Пальцы у него были цепкие, не вырвешься.
– Жаль, конечно, что ты денежки посеял, – послышалось из-под капюшона. – И телефончик жалко, да ничего не поделаешь. Мама новый купит.

Вот гад! Теперь ни уехать отсюда, ни позвонить!
Вообще-то я человек осторожный, но от сегодняшних переживаний у меня в голове будто сорвало предохранитель. Я опять дернулся и попытался лягнуть рыжего. А капюшону крикнул:
– Отдай, скотина!

Тогда тот, что обыскивал, сунул мне костяшками в зубы, и потом дважды ударил в живот. Сложившись пополам, я рухнул на мост. Когда я перестал судорожно разевать рот, пытаясь вдохнуть, как выкинутая на лед рыба, поблизости уже не было ни души.
Я сел, привалившись плечом к металлической стойке, вытер кровь с разбитых губ, отдышался. Горячая злость быстро сменилась унынием. Что за день сегодня такой?! И ведь даже домой не уедешь, потому что в карманах осталась мелочь, которой не хватит на билет. Надо было бы пойти на станцию и попросить позвонить, но вдруг стало лень. Все лень. Я поднялся, положил локти на перила и стал смотреть вниз, на рельсы. Прогромыхал внизу состав. Сквозь его шум я не расслышал, как сзади снова подошли, теперь это был взрослый мужчина. Коренастый дядька в кепке, сдвинутой на затылок, тронул меня за плечо.
– Эй, парень! У тебя все нормально?
– Нормально, – выдохнул я и неожиданно для себя всхлипнул. Тьфу, совсем псих! Не хватало еще разреветься перед чужим мужиком.
– Так-так, – проговорил незнакомец, пригляделся и вдруг крепко взял меня за локоть. – Ну-ка пошли.
– Куда еще? Не пойду! – дернулся я
– Да не бойся, домой провожу. Ты где живешь?
– В городе.
– Адрес?
– Какое вам дело?

Он вздохнул, но мою руку не выпустил. Терпеливо объяснил:
– Я сейчас еду в город, подброшу.
– Домой? – машинально переспросил я.
– Домой. Хотя… мне показалось или ты впрямь собирался сигануть под поезд?
– Показалось, – буркнул я.
– А судя по твоему виду, я прав. Пошли.

Что оставалось делать? Я побрел рядом с ним. Мы спустились с моста, сели в потертую «Ладу», поехали в сторону города. Оказалось, я здорово продрог, и в тепле машины меня очень скоро начал бить озноб. Порой возникали всякие жутковатые мысли насчет маньяков, заманивающих ребятишек, но почему-то совсем не было сил, и я лишь механически отмечал про себя улицы, по которым ехали. Так и есть! На перекрестке «Лада» свернула не в сторону моего дома, а на другую улицу. Я задергался:
– Останови! Куда мы едем? Мне в другую сторону!
– Помолчи, – сказал мужик (точно, маньяк!). – Уже приехали.

Я прикинул, как бы половчее дать деру, как только машина остановится, но мужик оказался проворнее. Тормознул, выскочил, рванул дверку и схватил меня за руку:
– Да не рвись ты! Это же больница! Городская детская.
– У меня ничего не болит!
– Слушай, – мужик придвинулся. У него был квадратный щетинистый подбородок и маленькие темные глазки. – Здесь работает мой друг, детский врач. Он тебя быстренько посмотрит, решит, болит или не болит, и я тебя отвезу домой. Ладно?

Он выволок меня из машины и повел к дверям. «Может, его друг-врач тоже маньяк? Или они хотят разрезать меня на органы?» Я слабо упирался, но сопротивляться по-настоящему не мог.

Мужик впихнул меня в двери, что-то коротко сказал встретившему нас охраннику и наконец мы оказались в просторном кабинете, освещенном только настольной лампой. Два стола, узкий диван, шкаф, перегруженный пухлыми томами и папками. У двери – тумбочка с электрочайником. Из-за стола, на котором горела лампа, поднялся худощавый мужчина в очках и белом халате. Кивнул мне, протянул руку моему попутчику:
– Здорово, Николай. Проходите.
– Привет, Сергей Михалыч. Посмотришь парнишку? – мой попутчик шагнул к врачу и добавил что-то шепотом.

Острый взгляд из-за очков скользнул по мне с рентгеновской проницательностью.
– Конечно. Мы тут побеседуем, а ты поезжай.

Но никакой беседы не получилось. Врач осмотрел меня, измерил температуру и велел медсестре приготовить койку. Потом дал мобильник, чтобы позвонить матери. И только тогда спросил, что случилось. Про кино я, конечно, не сказал, просто объяснил, что ограбили на улице. После этого мне дали таблетку, сделали укол и засунули под одеяло. В постели дрожь навалилась на меня с новой силой, казалось, даже зубы стучат. Потом я понемногу стал согреваться и проваливаться в сон.

Разбудил меня мамин голос. То есть, до конца я так и не проснулся, но сквозь дрему услышал разговор.
– Скажите, что с моим сыном? – Это мама, вполголоса.
– Ничего страшного. Небольшое ОРЗ, переутомление. Возможно, стресс. Он сказал, у него хулиганы отняли телефон и деньги, – это, наверное, Сергей Михайлович. – Но есть подозрения, что была попытка суицида.
– ЧТО?!!
– Тише, вы его разбудите. Возможно, это и не так.
Мама всхлипнула:
– Можно его забрать домой?
– Пока нет. Пусть отлежится пару дней.
– Ну… тогда в другую больницу.
– Господи, наша-то вас чем не устраивает?!
– Я… и-имела в виду… частную клинику… чтобы… Ну хотя бы в отдельную палату вы можете его перевести? Я заплачу!
– Артему сейчас не стоит оставаться один на один со своими мыслями. И лучше всего, если он будет в компании таких же ребят, как сам.
– Да… я поняла, конечно.
– Идемте…
Прежде чем уснуть, я успел подумать, что никогда не слышал у мамы такого растерянного и виноватого голоса.


Проснулся я поздно. Полежал, прислушиваясь к ощущениям. Немного скребло в горле, заложило нос, да тяжеловато было на душе после вчерашних переживаний, но в общем-то чувствовал я себя сносно. Бледно-салатовые больничные стены будто отгородили от всех проблем. В окно сквозь тюлевую шторку пробивались неяркие осенние лучи. На двух соседних койках лежали кое-какие вещи, но в палате, кроме меня, никого не было. Я натянул спортивный костюм, висевший на спинке (видимо, мама вчера привезла), сунул ноги в тапочки, обнаруженные у койки, и вышел в коридор. И нос к носу столкнулся с мальчишкой, похоже, моим ровесником. Он был смуглый, с ершистой черной стрижкой, в ушах белели наушники плеера. Мальчишка прошелся по мне взглядом – от челки до тапочек, хмыкнул и показал в конец коридора:
– Туалет там.

Я благодарно кивнул.

В туалете висело надтреснутое зеркало. Я присмотрелся. Губы все еще были распухшие, в углу рта темнела болячка, от нее на подбородок спускалось темное пятно. В ближайшие несколько дней о съемках нечего и думать. Если синяк гримерша, возможно, замаскирует, то опухоль и болячку не спрячешь. Я умылся и побрел обратно в палату.

Позже ко мне приходил доктор, осмотрел горло, велел измерить температуру и выписал полоскание и капли. Потом приехали родители – вместе! Я их вдвоем не видел уже лет пять. Притащили курицу, тушеную картошку, салат и целый ворох фруктов, йогуртов и соков. Пока я ел, мама сидела рядом и гладила меня по ноге. Отцу эти нежности не нравились, но он мужественно делал вид, что ничего не замечает. Выслушав мой неохотный рассказ о неудачной стычке с грабителями, отец хмыкнул и сказал:
– Ну, главное, что не струсил. Что поделаешь, жизнь такая, это тебе не в кино играть.
– Лев! – ахнула мама.
– Ну что? Я имею ввиду, что жизнь – штука сложная… – он крякнул и ушел поговорить с лечащим врачом.
– Артем… – мама нерешительно оглянулась на моего соседа по палате. Тот увлеченно листал журнал и ритмично качал ступней, в его наушниках так гремела музыка, что была слышна даже мне. – Врач сказал… Что ты делал там, на станции?

Кажется, мама была по-настоящему испугана.

– Ты не думай, я не собирался делать ничего… такого, – сказал я. – Это тот мужик почему-то решил, что я хочу прыгнуть…
Мама вздохнула: «Господи…», потом мягко сказала:
– Артем, ты не волнуйся, я позвонила Насте и объяснила, что несколько дней ты сниматься не сможешь…
– Вообще не смогу, – перебил я, отставляя контейнер с салатом.
– Что?
– Я. Не буду. Больше. Сниматься.
– Артем… – мама обескуражено поморгала. Потом подумала, прокашлялась, и проговорила уже более уверенным тоном: – Я понимаю, ты устал. Но мы не имеем права отказаться, у тебя контракт. И вообще… Нельзя сходить с дистанции. Надо каждое начатое дело доводить до конца!
– Какой смысл? – хмуро сказал я.
– Как это?
– Ну, кому от этого станет лучше? Фильм я испортил, роль завалил. Может, еще не поздно переснять!
Мама встала и негромко, но сурово произнесла:
– Даже думать не смей! Ты будешь играть.
Вместо ответа я плюхнулся на койку лицом к стене. Мама постояла еще и ушла.


До вечера время прошло не особо интересно. Я познакомился с соседями по палате: смуглого мальчишку с плеером звали Серега, а тихого первоклассника с третьей койки Марик. Марик часто кашлял и все время читал какую-то толстенную книжку. А с Серегой мы немного пообщались, после тихого часа сходили в холл к телевизору и даже перекинулись в карты (на картах красовались девицы без одежды, и я старательно делал вид, что не смущаюсь). После ужина Серега кивком головы позвал меня с собой и привел в тесную пустую комнатушку пососедству с туалетом. В каморке было приоткрыто окно, а на обшарпанном подоконнике стояла банка с окурками. Явно, курилка эта была не санкционирована и уж точно не предназначалась для пациентов детского отделения. Скорее всего, ее приспособил кто-то из персонала.
– Будешь? – Серега протягивал мне сигаретную пачку. Я мотнул головой. Он усмехнулся: – Мама не велит?
Я сказал:
– Не буду и все.
– Ну ладно, ладно, – примирительно проговорил Серега.

Он закурил, сделал щель в окне пошире и выпустил в нее струйку дыма. Глянул на меня узкими черными глазами:
– А ты, значит, артист?

Я поморщился и дернул плечом.
– Да ладно, я ж слышал ваш разговор с матерью. Предки прессуют, да?
– Никто не прессует, просто… Мама хотела, чтоб я играл в кино, а я…

Неожиданно для себя я все ему выложил, все свои мысли, переживания. Серега не перебивал, только хмыкал иногда. Из курилки мы переместились в холл, на узкий твердый диванчик, сели плечо к плечу.

– Вот, – выдохнул я, закончив.
– Ну и? – пожал плечами Серега.
– «И»! Роль завалил!
– У тебя что, мечта всей жизни стать Бондарчуком или Безруковым?
– Нет, я хочу быть врачом, как отец. Это мама мечтает…
– Ну вот пусть бы мама и играла! – жестковато усмехнулся Серега. – Не маленький уже, чтобы мама все за тебя решала.
– Легко сказать… А другие? Режиссер, операторы, ассистенты. Столько работы насмарку…
– Кто им велел тебя брать? Позарились на бесплатные обеды!
– Они же не для себя. А я всех подвел.
– Ну, подвел. А они пацана того кинули, Ваньку. Так что поделом!

В Серегиных словах была справедливость, но такая, от которой никому не легче. Мы встретились взглядами. Серега умудрено добавил:
– Только, если уйдешь, могут заставить бабки выплачивать, раз у вас контракт.
– Расплачусь! Гитару продам, музыкальный центр… Не в этом дело.
– А в чем?

Я не знал, как это высказать словами. Просто мне хотелось, чтобы… ну, чтобы никому не было плохо. Ни Андрею Даниловичу, ни Ваньке, ни маме…
В конце концов Серега меня понял и сказал:
– Тогда думать надо. Правда, я в кино чайник…


Думали долго. Дежурная медсестра выключила свет, стихли шаги в коридоре. Малыш Марик спокойно дышал во сне. Серега поначалу пытался подавать идеи, но получалось не очень, потом и на его койке стало подозрительно тихо – похоже, задремал. А мне ну никак не спалось. Вертелись в голове обрывки фраз: «Нельзя сходить с дистанции!..», «Это тебе не в кино играть…», «…что делать? …сценарий переписать…», появлялись и рассыпались замыслы, и вот наконец в третьем часу ночи, когда я уже начал думать, что свихнусь, появилась мысль.
– Серега, я придумал! Серега!..
Но сосед по палате только что-то пробормотал неразборчиво. «Ладно уж, спи», – снисходительно подумал я и моментально заснул.

…Когда подбрасывали хворост, из костра вырывался золотой вихрь и улетал в черное октябрьское небо. Хворост приходилось подкладывать часто, чтобы не закоченеть, потому что на экране эта ночь будет летней, и мальчишки одеты соответственно – в свитеры и легкие ветровки, а с реки ощутимо тянуло холодом.
По реке, делящей надвое город, проходила граница между двумя недавно образовавшимися государствами. Костер развели на западном берегу, недалеко от белеющих в сумраке развалин католического костела. Мальчишек собралось пятеро: стройный пятнадцатилетний Тим Чубаров, негласный командир этой компании; рыжий Сашка, годом младше Тима; и трое ровесников тринадцати лет – Тенгиз, Никита и Славка. Славка с Никитой по подземному ходу под рекой только что перешли границу (с подземным ходом будет связана целая детективная история, но это позже). А сейчас Никита с Сашкой дурачились на заднем плане, Тенгиз задумчиво трогал струны потертой гитары, а ближе всех к зрителю, уткнув подбородок в сцепленные пальцы, сидел на бревнышке Славка. К нему из темноты приблизился Тим.

– Проблемы? – Тим присел у Славки за спиной. Славка пошевелил тлеющую ветку, глянул на Тима из-за плеча.
– Папину часть переводят. Завтра уедем.

Тим развернул его за плечо:
– И ты молчал?!
– Я бы сказал сегодня… Понимаешь, хотелось, чтобы все как всегда…

В темных Славкиных глазах была горечь. Тим тихо сказал:
– Ясно. Но сейчас-то уже можно сказать пацанам?

Славка кивнул. Тим встал:
– Парни, слушайте. Славка уезжает. Насовсем.

Все разом заговорили и вдруг смолкли. Обступили поднявшегося Славку тесным кружком. Тим, Тенгиз, Сашка и Славка положили на плечи друг другу руки, сдвинули головы. Лица золотились от огня. У Сашки полыхала апельсиновая шевелюра. Никита удивленно и встревожено смотрел на этот ритуал со стороны. Тим оглянулся на него, выпустил плечо Тенгиза, протянул Никитке руку и тихо сказал:
– Иди.

Никита закусил губу и встал между ними.
Славка взглядом обвел друзей, проглотил подкативший к горлу ком и попытался улыбнуться:
– Вас опять будет четверо.
– Нас будет пятеро, – твердо сказал Тим. – Всегда. Славка, сыграй…
Славка взял гитару и долго молчал, глядя в огонь, в глазах у него зажглись два крошечных костерка. Потом ночную тишину разбили три таких тревожных и строгих аккорда, что у мальчишек побежали мурашки.

                Если поверят, что меня нет,
                Разом
                все вокруг,
                Ты им скажи, что это бред!
                Не верь никому,
                друг!

Славка пел негромко, но временами голос его начинал звенеть от стиснутой тревоги и горечи расставания.
А на последнем куплете огоньки в его глазах вдруг задрожали и покатились по щекам.

                Какие б не ждали шторма и бои,
                Назло им вернусь
                снова
                Туда, где костер
                над речкой горит!
                Даю тебе,
                друг,
                слово!


Стихи сочинила Настя (никто и не подозревал, что есть у нее такой талант), а я подобрал аккорды. Сначала хотели, чтоб песню исполнил под профессиональный аккомпонемент какой-нибудь юный Робертино Лоретти нашего времени, но Настя уговорила Андрея Даниловича послушать, как я пою и играю. Я, конечно, жутко стеснялся, но получилось, нормально. Специального певца искать не стали, только пришлось пару раз съездить на студию, чтоб записать песню, но это было потом, весной. А в тот вечер я взял последний аккорд, услышал «снято» и встал, опустив гитару. Локтем вытер намокшие глаза. Ждал, что Данилыч, как всегда, начнет ругаться, но режиссер молчал. И все молчали. Только Настя вдруг громко всхлипнула:
– Ну ты даешь, Артем! – Подошла и поцеловала меня в щеку!

Я понял, что краснею, и тут Данилыч наконец проговорил:
– Да, друг, если бы ты все сцены так играл!..

Подскочили мальчишки, стали хлопать по плечам. Последним подошел Ванька, молча протянул ладонь, я пожал ее. Мы с Погодиным теперь стали приятелями.

Когда меня выпустили из больницы, я первым делом рванул к Ваньке. Тот, конечно, меня сначала видеть не хотел, и я с порога кое-как стал объяснять ему свою идею. А идея была в том, чтобы слегка изменить сценарий, а по существу, вернуть все на свои места. По моему замыслу, мой герой Славка должен был неожиданно уехать, приведя в компанию друзей своего соседа Никиту (которого играл Ванька). И дальше по фильму во всех сценах вместо Славки должен был участвовать Никита. Но для этого в первую очередь нужно было Ванькино согласие.

Погодин выслушал меня и усмехнулся:
– Значит, сначала отобрал роль, а теперь облагодетельствовать меня хочешь? Думаешь, поманили меня – и я побежал?
– При чем тут… Это же не ради меня, а для дела, чтобы спасти фильм! Я же как лучше хочу! Вань, я все равно больше сниматься не буду, я решил. А кино жалко. И Настю с Данилычем…

Ванька, наверное, целую минуту молчал, глядя мимо меня, а я топтался перед ним, как полный идиот. Но в итоге он сказал:
– Ладно, звони Насте. Если кто и может уговорить Данилыча, то только она.

Ну и в общем, все получилось, как надо. Кроме одного. Мама… Она меня не простила. С ней даже отец говорил. Я слышал, как он сказала:

– Понимаю, ты мечтала! Но я вот тоже, например, мечтаю, чтобы он стал врачом, а он в последнее время учится через пень-колоду! А вчера заявил, что профессия… гм… ветеринара ничуть не хуже! И знаешь, я думаю, лучше быть хорошим ветеринаром, чем плохим терапевтом!

Я тоже так считал! Но мама, видимо, думала, что я мог бы, если бы захотел, стать хорошим актером. Правда, в последний съемочный день она все-таки приехала, чтобы забрать меня со студии, но держалась подчеркнуто сухо. Наверно, ей просто очень жаль было расставаться со своей мечтой.
Но Серега говорит, что мама все равно меня простит. Когда-нибудь. Когда поймет, что нельзя по жизни играть Чужую Роль.