Лестница

Я помню свои первые впечатления от нашего нового дома. Огромное парадное, лестница высокая, упирается  в полукруглое окно – как в небо. И вот, кружатся, кружатся вокруг перила, развиваются белые занавески, мелькает между решетками мое ситцевое платье, второй, третий этаж…  Наша  дверь – одна створка большая, другая  маленькая  -распахиваются приветливо. Ждут меня мамины теплые руки, запах весеннего солнца ее волос, кристальная прозрачность окон, пустота комнат, старый комод в новой прихожей.
Ленинград 1940 года. Новая  «сталинка» в которой папе  выделили целую квартиру,  занавески в подъезде – их вешала Мария Павловна,  наша соседка по лестничной клетке, красная герань на подоконнике  четвертого этажа – мамина герань…  И я – восемнадцатилетняя, счастливая, красивая.

Виктора я встретила за год до войны. Он летчик, старше меня, серьезный, ладный как клинок. Что там  последний класс, выпускной вечер, - все  было как в тумане. Такая  нас любовь нашла. После школы  - сразу свадьбу, благо, аттестат зрелости был уже у меня на руках.  И тут – война.  Его забрали, я беременная, осталась... А восьмого сентября началась блокада.


Рожала в  разрухе, окна были заткнуты матрацами. Температура в родзале +4. Доченька, доченька моя… Еды нет, осталась одна банка  сгущенки. Тянули мы эту банку, разводили до мутноватой прозрачности, кормили из бутылки крошку Галочку. Нечем было больше девочку  кормить,  нечем: все тело мое пошло страшными нарывами, зубы шатались и выпадали, грудь опустела. И завял мой цветочек: истощение. Волосики помню ее… Господи!  Отвезли в ров.

- Смирись, смирись, - твердила мать.

Блокаду сняли. И дом ни разу не бомбили.  Просторные лестничные марши –  навстречу судьбе, сели в поезд и, едва живые, приехали в Ташкент, к родным. Мои кузины, Бог  с вами, кузины мои славные. Виктор прилетел, как только смог. И зачали  Славочку. Он в Ташкенте родился, бутончик мой, единственный сын. Блокада, блокада, что ты с нами сделала? Как же нам хотелось потом еще детей, но не случилось, видимо, тело мое тогда последние силы отдало ребенку.

Славочка остался у кузин, я уехала в Ленинград. Так надо было…  Снова дом, парадное, квартира, работа. Так надо, говорила мама. Славочке будет лучше  в тепле среди фруктов и любовной заботы многих родных. Восемь лет его детской жизни прошли там… Они могли бы быть  восемью годами  моей жизни рядом с единственным ребенком. И никто мне теперь их не вернет. Война, война, дорогая моя война, разруха, страшный мой голод…  Смирись, Ираида, шептала мама. Мы уже потеряли Галеньку, больше нельзя хоронить детей.

И не хоронили до поры. Похоронили Викусю. Нежный муж, любовь моя… Смиренно принять все и не роптать. Только останутся мне вышитые вензеля на постельном белье – Вика и Ида – так мы называли друг друга.  Лестница в небо, гроб Вики, Славочка, ему тогда пятнадцать лет уж было. И я – черное драповое пальто между решеток лестницы, да ситцевые занавески на окнах. Это я их теперь стираю и вешаю в подъезде. Куда я иду по этой лестнице?

Славочка женился. Доченька  новая…  Ох, несчастная душа. Мать прикована к постели тяжелой болезнью,  отец – драматург, писатель, так над девчонкой все детство куражился, замучил своим воспитанием. Она и бледная, и горькая. Славочка любит ее, двое дочерей у них  - Аня и Катя. Кате два года.

А Славочка на дачу нашу поехал. Дача на Балтике – там камни в лишайниках, седые бревна дома, который еще отец строил. Ели, можжевельник. Лодка на худой пристаньке.

Славочка – он рыбак. Он военный врач,  умница, красивый  такой, словно луч солнечный, светлый весь, ясный. Славочка, слава моя. Сыночек...

Что теперь говорить?  Теперь я понимаю, что лестница меня не обманула. А тогда шла по ступеням и ног не чуяла. И все не понимала, куда ведет меня жизнь? Вон, окно ледяное, первый иней, ноябрь, туманный финский залив. Ветер пронизывающий, провода с троллейбусами хором воют. Я вас не ждала, не звала, - кресты на могилах. Я молиться не умела. Только  думала, что счастье мое последнее – и то на кладбище несут.

Внуки – это не дети. Когда Елена  по дому заметалась, девочек  бросила мне и помчалась на дачу, я как окаменела вся. Она жена – плоть едина. Все чувствует. Вот и поняла первая.  А мне внучки грудь томят. Младшая заплачет, старшая в окно глядит. Неужели все?

Все, Лена, все. Ты вдова, милая. Замерз Славочка. Рыбачил, заблудился в тумане, замерз,  скоротечная пневмония. Выбрался из марева, до дачи дополз – и умер. Жена его растирала, растирала,  - мертвого. Потом привезла  домой – еще более черная и горькая,  чем в дозамужние времена.

И бога ведь нет.  Я так тогда думала. Нету его. И правда, Его у меня не было, была только вера в себя, в жизнь, в счастье. А оно  - стеклянный колокол, из тончайшего фарфора. Дунет ветер – и одни осколки в груди.

Мама  в Ташкенте скончалась, когда гостила у кузин, там и  похоронена.  Я Надю с дочками тогда услала на могилу к бабушке. Нечего на Славиной могиле торчать. Раз бога нет, то хоть Славочка мне останется – холмиком в оградке.

Я жила долго. Елена, Катя и Аня уехали в Чехословакию – друзья Славочкины позвали работать.   Я жила одна.

И лестница моя, кажется, тогда стала к концу подбираться. Занавесок я не стирала с окошек в парадном, вышло, видно, их время.  Стирала в Церкви напрестольные облачения, воздухи и покровцы.

Конечно, того бога, которого я ревниво невзлюбила – его нет. А есть другой Бог, который предлагает ступени – одну за другой,  пока до Неба не доберешься. Мама знала, что надо смиряться. Но не сказала мне, зачем.

А я должна рассказать Катерине и Анне.  Только не знаю, что сказать им. Вот, смотрю в лицо Богородице и вижу у нее слезы на щеках. Она Сына похоронила. А какой Сын был! Воскрес Христос, воистину воскрес.

Вон, весна скоро, март подбирается к алтарям храмов, несет за собой  пост.  Потом апрель - строгий,  благовестник…  Выйду во двор, голуби слетятся. Будут клевать пшенную кашу.  Солнышко заиграет. 

Старая я…  А  поднимаюсь по лестнице сама, перебираю рукой перила, как четки,  задевает растянутая шерстяная кофта о решетку. Первый этаж, второй… Там, высоко, в конце лестничного марша – мое Небо. Такое же,  как и раньше, синее, свежее, восемнадцатилетнее. И думаю, может,  еще ступени будут? Или все, хватит? Поднялась уж?