Незабываемое

     МИХАЙЛ  КИРИЛЛОВ

    НЕЗАБЫВАЕМОЕ  (очерки)

    Поясок России
               

ПОЯСОК РОССИИ
ПОЯСОК РОССИИ — междуречье Волги и Дона
Бархат леса и полей парча,
росчерк рельсов, рек, дорожных
трасс,  строчки перелесков,
взлетных полос,  шлейфов дымных —
вот его плетенье.
                САМОЛЕТЫ  И ОГОРОДЫ
Раннее утро. Высунувшись в высокое окно медпункта, как будто окунаешься в реку. Солнце еще низко. С лугов, с аэро¬дромного поля течет прохлада, доносятся влажные запахи трав, цветов, прели. Солнечные лучи нежны, тени длинны. Видно далеко-далеко. Желтизна и чернота полей, темно-зеле¬ные гряды перелесков, светлые извивы дорог. Ближе — мол¬чаливые сигары самолетов... Редкий стук у кухонного двора...
Полк просыпается рано: полеты. В комбинезонах — как черные жуки — тянутся летчики спозаранку к летному полю. Техники облепляют самолеты. Ревут моторы. Начинается ра¬бота.
               
                * * *
Солдатская столовая. Завтрак. Галдеж, грохот бачков с кухни, плеск воды в мойках. За деревянными длинными столами взвод. Стриженные, загорелые, одинаковые, на пер¬вый взгляд. Каша в мисках парит, хлеб ломтями. Меню: го¬рох да каша, с рыбными консервами, с салом. Из свежих овощей только капуста. А ведь июль кончается.
Подхожу к столу — галдеж стихает. Любопытство и дру¬желюбие. «Каково питание?» — спрашиваю. «Как в Метро¬поле». Смех. Грамотные, черти... Присаживаюсь. Прошу кружку чаю. Дежурный с удовольствием наливает. Хлопают двери, бухают сапоги, гремит посуда... Офицеров с солдата¬ми нет и не бывает. А прежде, в пору моей военной молодо¬сти, не то что старшине, ротному важно было знать и ви¬деть, что солдат ест и как ест.
Зато в летной столовой — любо-дорого: тишина, чистый воздух, белые скатерти. Официантки. Выбор блюд и заку¬сок. Белые скатерти и — хлеб ломтями, солонки и  - дере¬вянная серость солдатских скамеек... Не слишком ли при¬вычна эта разница в культуре обслуживания.
                * * *
Летный цех работает напряженно. План нужно выполнять. Рев моторов, кажется, бесконечен. Новичку в тягость. А малыши в детских колясках тут же в парке преспокойно засыпают под звуки аэродромной колыбельной.
В перерывах — перекур. «У нас что главный бог? Без¬опасность полетов. А в Ираке, говорят, их летчики на всех режимах работают, как в бою. К авариям относятся просто — бог дал, бог взял. Помолятся, столкнут останки с полосы и по-новой»... А почему не потрепаться?..
                * * *      
Конкурс в летные училища огромен. Но авиационная ме¬дицина строга. Для многих, иногда с детства мечтавших о профессии военного летчика, отсев — трагедия. Сидят и плачут на скамьях у медпунктов.
Очень много детей летчиков. Это понятно — не идти же им в Художественное Строгановское... Родители-летчики забили всю гостиницу: командированному устроиться негде. Встречают, провожают, подбадривают своих, хлопочут через старых друзей. «Думал, привезу и уеду, — говорит один из них. — Вижу — даже бывший начальник училища своего внука за руку водит. Нужно до конца сидеть!». Но ведь те, у кого нет такой опеки, все это отлично видят.
Отцы и дети. Даже преподаватель Военно-дипломатиче¬ской академии, бывший летчик, своего младшего сына устра¬ивает в училище бомбардировочной авиации. «Старший, — с гордостью говорит он, — уже капитан, летает на СУ». Заду¬маешься: ведь не в торговый институт, а в авиацию. Допус¬тим ли такой протекционизм? Матери так уж точно — одно горе.
               
                * * *
Строят новые казармы для солдат. Но их нехватка еще чувствуется. Иные почернели от времени и сырости. Камен¬ные выступы поросли кустарником, окна залеплены ласточ¬киными гнездами...
В медпункте сложности. 3 дня назад поступил солдат. Лихорадка, рвота, разлитые боли в животе. Накануне ел не¬мытые яблоки. Решили понаблюдать. Рвота стихла, но боли держались. На третий день замечают: солдат правую ногу тянет и за низ живота держится. Осмотрели: четкие признаки аппендицита, температура 38°. Отправить в госпиталь! На чем? Воскресенье, и в громадном училище никакой дежур¬ной машины. Врач охрип, крича по телефону, пока христа ради не выпросил машину в комендатуре. Прооперировали спустя 3 часа: гангренозный перфоративный аппендицит, ме¬стный перитонит. Вызвали бы скорую — ехать 15 минут. Ну как же, училище!
Врачи в частях разные. Немало вдумчивых, безотказных, грамотных. У них хороший профессиональный тонус, их ува¬жают, у них порядок. Есть успокоившиеся, уставшие, прин¬ципиальные в меру. Есть увлекающиеся организационной стороной дела, но больной человек от них далек. А есть и пустышки, вообще неизвестно зачем имеющие диплом: от них ни одному больному солдату легче не стало. А как важна сейчас в армии фигура врача! Один из командиров как-то сказал про моих стажеров: «Уж очень они у вас земские...» Если бы!               
                * * *
Совещания, согласование различных вопросов, толкотня в штабе, работа с техникой отнимают у командиров много времени. Солдаты, особенно вечером, зачастую предоставле¬ны сами себе. Иногда это кончается плохо. Пользуясь малой провинностью и неопытностью новобранца, старослужащие продержали его в кухонном наряде бессменно в течение 5 су¬ток. Руки у него разъело, ноги отекли, на сквозняках про¬стыл. Заметили его лишь когда он подняться не смог. И только тогда отправили в лазарет. 5 суток мимо него хо¬дили и зав. столовой, и повара, и врачи. И никто не видел страдающего человека.
Трудно живет часть. Успешно решая главное — боевую подготовку, освоение техники, летное обучение, упускают не менее важное -  работу с людьми, их быт, культуру жизни и взаимоотношений.

                * * *
Близится вечер. Смена караула. По дороге тяжело ша¬гает колонна солдат с карабинами за плечами. Вороты рас¬стегнуты, сапоги в пыли, кто в пилотке, кто без. Смуглые, черноволосые, гортанная речь, — почти все туркмены или узбеки. Русская армия в центре России.
                * * *
С огородов, обступивших городок, тянет сыростью, острым запахом помидорной ботвы и укропа. Навстречу мне идет женщина, на ладони у нее белый кочан капусты — с соб¬ственного огорода.
Разговорился с пожилым огородником. «Живу,— говорит,— здесь с 47-го года, работаю в подсобном хозяйстве при летном училище. Почему нынче столько огородов? Так ведь жрать стало нечего. Вон, видите 9-этажки? Понастроили соты, трутни живут и ждут, когда пчелки им меду принесут. А не¬сти-то нечего и некому. Похоже, что нынче всерьез взялись. Теперь дело пойдет».
Полеты закончились. Многие летчики, прямо с аэродрома, не снимая комбинезонов, - на свои участки. Картошка, по¬мидоры, капуста, лук, укроп, морковь. Ведра в руки -  и за водой. Полеты утомляют, особенно инструкторов, а огород, земля -  такой отдых, переключение, да и подспорье нема¬лое к столу. Как врач, я это очень одобряю.

                * * *
На скамейке у гостиницы в городке — летчики-перелет¬чики. Симпатичные ребята! Застряли на 1—2 дня. Перего¬няют самолеты. Отдохнув, подаются в город. Я — сама наив¬ность, приглашаю: «Приходите вечерком, чаю приготовлю, у меня индийский!» Дружно рассмеялись в ответ. «Что, не придете?» — недоумеваю я. «Придем — не знаем, но при¬ползти — приползем...» Ясно, к женщинам пошли. Однако я знаю, что один из них уже дочке пластинку купил, а дру¬гой — сыну бритву.
Случается, офицеры годами в гостиницах живут в ожида¬нии квартир. Зашел к одному как-то. Майор, лет 40. На сто¬ле — фото сына. Разговорились. Женился, в жене души не чаял. Мотались по стране, растили сынишку. В 35 лет жена умерла. Горевал, сына берег. Лишь недавно женился вновь. О ней говорит скупо — «супруга», «женщина», как о чем-то, что не заменило главного. Но сын к ней «прикипел». Ка¬жется, вернись его первая жена — он помешался бы от ра¬дости. Тяжел якорь любви настоящей.
                * * *
Сумерки. Дальняя аллея в парке. Солдат и девушка при¬жались друг к другу...
 
                *  *  *
Совсем   стемнело.   Сосед   пригласил   сходить   в   парилку Собрались. Небо вызвездило, прохладно. Идем по тропинке, почти  ощупью.  Дымком  потягивает.   Заворачиваем  за женской половины. Неожиданно — прямо перед глазами -  окошко -     в    бревенчатой    стене,    без    рамы, и в ярком свете  —  очень  близко -    моющаяся  женщина.   Видно чистое румяное лицо. В зубах заколки. Белые руки. Черные влажные волосы. Молодые груди торчат. Отвернулся, а яркое  окно так и стоит перед глазами...
Парилка на славу! С веничком! Сосед мой по этой части просто колдуном оказался. С головы до пят пройдется горячим  ветерком, не касаясь тела, потом дробно и слегка хлестнет,  а уж затем вдарит - по пяткам, по бедрам, по заднему месту, по спине. И снова ветерочком. От нестерпимого жара -  в холодный зал.  И снова в тепло.  После посидели в полотенцах. Попили чаю с мятой. Тело легкое. Блаженство. Никакой женщины не надо.
Такое здоровье — баня летом! Да и купанье тоже. А то  спросил   солдата:   «Где  Медведица-река?»  Не знает. За 1,5 года ни разу не был солдат на речке, а до нее всего 2 км. «Где ресторан «Медведица» — знаю»...
Возвращались -  вовсе ночь была. Только легли, прибегают: «В городке мать одного из офицеров закручивала банки с горячим компотом и обварила ногу». Мой стажер собрался и пошел оказывать помощь. Вдогонку советуем: «Если что, бери компотом!»...
                Ртишево
                Июль 1983г.               
  ТИХИЕ   ГОРОДА
Стремительный «Икарус» обгоняет едущую впереди телегу с людьми. Лошадь пугается, резко сдает в кювет, люди и поклажа падают. Сбруя у лошади натянулась, морда оскалена, белки глаз сверкают. Люди — кто где. Возчик перепуган и смущен. Фуражка его набоку. Молодуха сидит на рассыпавшейся вишне, встать не может. Ругань, смех и грех. Еще минута — и вся группа остается позади. Старое   нового  испугалось.
В Петровск из Саратова дорога ровная. Едешь и пока¬чиваешься в кресле, словно в высокой карете среди необозри¬мых хлебов и зеленых дубрав: каждый кустик твой. Хлеб убирают, поле как тельняшка, прострочено скошенными ряд¬ками.
Для саратовщины гречиха — редкость. С горы посмот¬ришь— гречишное поле как белый платок на желтом песке. Забыли как и выращивать ее, сдают в аренду рязанским хо¬зяйствам... А ведь гречке цены нет. В свое время Мичурин советовал: «Стройте з а ж и то ч н у ю колхозную жизнь, окру¬жайте колхозы доходными садами». Старик понимал, что должно закрепить крестьянина у земли.
Рядом с водителем сидит молодая мать с грудным ребен¬ком. Там свободнее. Покормила его и спать уложила. Тепло малышу в маминых коленях. Женщина — вечный домик: мужчину согреть и успокоить, ребенка выносить, выкормить и согреть собой. И так всю жизнь — пока сердце бьется и руки греют.
Возле меня девушка — зеленые глаза. Возвращается до¬мой, окончив политехнический, инженером на завод. В Петровске вся ее родня — от прабабушки до младших сестер. Жаль, если погасит Петровск свежий ветерок ее молодых мыслей. Велика сила инерции. Но, может быть, и сам помо¬лодеет хоть немного.
Городок небольшой, тысяч на 40. Когда-то, балуясь фло¬том в Воронеже, наведался сюда Петр I. Велел поставить крепостцу на Медведице. С тех пор и стоит Петровск. Кре¬постцы и след простыл, а Медведица, как и 300 лет назад,— в лопухах и лилиях, разве что обмелела. Главная улица про¬тянулась километров на пять. Завод, аэродром, старинный собор и пожарная каланча, которой век и сноса нет.
Для больницы построен новый многоэтажный корпус. Ги¬некологи и хирурги устроены отлично. В гору пошла сельская клиника. Терапевты на очереди, а пока в переполненных до¬военных бараках. Рядом с больницей покосившееся, зарос¬шее травой крыльцо тубдиспансера. Дворик. Вчера прошел дождь, и за забором во всю ширину улицы месиво грязи. На крыльце и на лавках больные в старых, покрытых пят¬нами халатах. Все вокруг залито солнцем, вишня лезет сквозь щели забора, а лица больных бледные, худые... Фтизиатр в отпуске, смотрит больных все тот же терапевт, у которого и своих 50 коек.
Малые тихие города России. Контрасты здесь особенно заметны. Современное здесь лишь вкраплено среди старых развалюх. Входит оно так медленно, что стареет уже пока строится, не выдерживая конкуренции с капитальными собо¬рами, пожарными башнями, особняками и привокзальными постройками прошлого века. Две-три чистые улицы — это все, на что хватает средств у горисполкомов. А рядом деревян¬ные, влезшие в землю по наличники дома. Закрытые ставни. Глухие заборы, буйное цветение лопухов и крапивы в придо¬рожных канавах. На столбах объявления: «Продается дом, 45 м2...», «Продается дом с большим сараем...» Пустеют ма¬лые города.

                ***
Мичуринск. Пыль, сор, затоптанные островки травы на обочинах. Серые от пыли листья деревьев. На узких улицах, на которых и в прежние времена телегам было тесно, непре¬рывный поток грузовых машин, автобусов, так что перейти дорогу невозможно. Визг, лязг, буханье через рытвины и рельсы.
Рядом кладут гудрон. Рабочие в желтых спецовках сте¬пенно разравнивают его, вдыхая пыль, выхлопные газы и асфальтовые испарения. Много женщин, мужиковатых, мус¬кулистых, загоревших до черноты, с лицами, полузакрытыми платками. Работают молча и тяжело. Жара. Время от вре¬мени кто-то из них идет на колонку с глиняным кувшином. На ногах старые башмаки, спекшиеся от жаркого гудрона.
Говорят, нынешний мэр Мичуринска живет в Тамбове и приезжает в свой город только на работу. Чего же хотеть от города, в котором даже мэр не живет.
Качество здешней жизни заметно отстает от столичной. Вклад людей тот же, а общественной отдачи меньше. Пере¬мены медленны. Это создает психологическую почву обойденности, рождает неудовлетворенность. Но многие рады своему родному городу, живут в его ритме, счастливы тем, что име¬ют и могут. В сущности все понимают, что экономика стра¬ны, при всем ее могуществе, все еще «тришкин кафтан»: на спину натянешь, что-то мерзнет. Что-то где-то должно мерз¬нуть. Да и как не понять — время какое.
Кассы автовокзала. Женщина лет 50-ти, только что при¬ехавшая из Саратова, стоит за билетами на обратный рейс.
В руках корзина с большим букетом гладиолусов. Соседка спрашивает: «Что, сын служит?» В ответ грустное: «Служит. В земле». Афганистан...
                * * *
Железнодорожный переезд. Ждем. Идут составы — в одну сторону разноцветные «Жигули» в два яруса, в другую — цистерны с нефтью. Стучат и стучат, конца им нет. Тяжело народное добро! Наконец, проходят, обнажая строгий почерк рельсов. А за переездом — вдребезги разбитая дорога — вер¬ный признак того, что въезжаем в город.
                *   *  *
Простота нравов. Посередине улицы идет местный па¬рень — не пьяный, с гитарой. Наигрывает и поет. Он хорошо чувствует себя дома. Все лучше, чем наши столичные — кос¬матые, с транзисторами. Массовая культура особенно быстро улавливается женщинами. Даже в захудалых поселках — модная одежда, модная прическа, стильная походка... Не¬важно, что вокруг грязь и в руках ведра с вишней. Знай наших!
                *  * *
Вокзалы — что в Мичуринске, что в Ртищеве — забиты на¬родом. Привокзальные площади одинаковы, как куриные яйца, и грязные, как поросята. Как не вспомнить Гоголя...
На вокзале, среди скамеек, прямо на полу расположи¬лась старуха с нехитрым скарбом. Одета кое-как, но платок на голове чистый. Руки крепкие, крестьянские, не дрожат, когда мешок развязывает. Достает бутылку с водой, на дне карамельки — лимонад собственного изготовления. Отхлебну¬ла беззубым ртом и бутылочку в мешок спрятала. Присмат¬ривается к людям. Когда у кого-то на пять минут потерялась девочка, тут же указала, где она. Говорят, она тут и жи¬вет.

                * * *
Из окон старого вагона электрички, идущей из Балашова, хорошо видны луга, пойма Хопра. Последняя чистая река России. Травы высокие, утопая в них, как в давние времена, цепью растянулись косари. Обочина заросла кустарником. Мальчишки вылезают по пояс из окон электрички и хватают зеленые ветви.
                * * *
Поездишь по городам и весям, потолкаешься среди лю¬дей, наглядишься в лица — и возникает осязаемое ощущение народа. Он разнолик и един. Все, что создано, — им, чего нет — ему создавать. Многого еще и нет. Нужно перестраи¬вать тихие города России, перестраивать жизнь, растить че¬ловека.
Знакомый дед, бывало, говорил мне: «Люби Родину, ка¬кая она есть. Радуйся, если радует. Украшай, если некраси¬ва, умой, если не умыта. Люби и когда она тебя не любит».
                Балашов — Саратов
                Июнь — август
                1983 г.
                ТАМБОВ
От Мичуринска до Тамбова путь недолог. Попутчица хо¬роша собой, дородна, полуоткрытые груди ее поднимаются как белые паруса. Здоровья и спокойствия ее хватило бы на нас обоих. Сначала говорил я один, она молчала, улыбаясь. Потом разговорились. Никак бы не подумал, что она хорео¬граф и незамужем. Разговор нетороплив, все больше про грибы и варенья. Говорить с ней приятно: белозубая улыб¬ка резных губ манит, как клубника в сметане... «Тамбовская казначейша» да и только...
                * * *
 За последние годы Тамбов заметно изменился.
На привокзальной площади сооружен фонтан с цветомузыкальным устройством. Говорят, когда работает, зрелище великолепное... Но работает он по большим праздникам, а обыкновенно стоит как большое пустое корыто. Днем на его бровке лузгают семечки, а ночью спят застрявшие пасса¬жиры.
Главной улицы не узнать, так нарядна. Здания обкома и дворца бракосочетаний стоят почти рядышком — одного сти¬ля и окраски, как девчата, пришедшие на танцы в одина¬ковых платьях. Рядом - старые особняки с обновленными фасадами  - как приодетые пенсионеры на прогулке. Исчезли заборы. Снесены домишки, лепившиеся к реке. Обновляется не один дом, а сразу вся улица. Белоснежные как свечи, высятся среди зелени газонов. Дорожки ос старинными фонарями.  Старина,  если тебя уважить и одеть, нет тебе цены!
Похорошел район парка. Все старье, заросшее кустарником, пошло под нож бульдозера. Вместо узеньких дорожек, закиданных старой листвой, с аляповатыми афишными тумбами, широкие бетонированные аллеи, газоны, беседки. Из парка высокий пешеходный мост через Цну.
Среди базарных лавок высится стеклянная громадина нового здания рынка.
Строится пояс набережной — гранитной с улицы и зеленой с реки. К пляжам и лужайкам спускаются пологие гранитные лестницы. Вдоль набережной — скамейки. хорошо здесь, когда жара спадет. Над лесным простором памятник Сергееву-Ценскому из серого гранита в скромном берёзовом окружении. Усы — адмиральские.
Сохраняя мягкость, неброскость, изящество и простоту старины, Тамбов современный так и светится дедовской былой красотой. Кто-то в городе очень разумно распоряжается генами. Внук должен быть похожим на деда. 

                * * *
Краеведческий музей в Тамбове — как и в большинстве наших городов — в бывшем соборе. Вынужденная традиция. Негде и не на что пока. Да и помещения просторны, стены вечны, и воздуха много. Прошлое в собственной упаковке. Может быть, поэтому экспозиции советского периода обычно здесь не смотрятся, не гармонируя с обстановкой 18 века.
Как и во всяком хорошем музее — неожиданные находки.
Великая старица, инокиня Марфа -   мать первого из Романовых -  тамбовская помещица. Как и муж ее, Никита Романов, владела богатейшими монастырскими землями. Из дремучих тамбовских лесов престол московский вырос...
Бюст декабриста Лунина, местного уроженца. Какой великолепный русский офицер. Умная голова. Недюжинная сила. Такой дивизию на Петербург поведет. Такого царю до конца жизни не забыть..
Многие стихи Пушкина посвящены Е. П. Бакуниной, его сверстнице и другу. А ведь она 20 лет прожила в Рассказове (ныне    городок по пути из Кирсанова в Тамбов).    О какой Бакуниной из сегодняшнего Рассказово так преданно и неж¬но можно написать! Кто о ней напишет, и кого это вдохно¬вит? А ведь наверняка есть такая...
Тамбов — это и предки Пушкина, и Денис Давыдов, и братья Баратынские, и адмирал Ушаков. А еще раньше Г. А. Державин — наместник Тамбова в 1786—1788 гг. и осно¬ватель здешнего театра, типографии, газеты, школ.
Годы и войны прошли, по так много свидетельств памяти. Спустя 200 лет можно подивиться прекрасному портрету мо¬лодой жены Державина. Все это кажется важным, и в каж¬дой вещи светится эпоха.
А современная история? Гимнастерки, значки, партбиле¬ты, фотографии обыкновенных героев. Трафаретно повторя¬ясь в витринах каждого музея, все это до обидного мало раскрывает неповторимость личности человека и его дела. Важно показать, как именно этот человек вырос до подвига и совершил его. Кто знает, может быть, не менее важно уви¬деть здесь же лицо его матери.
30-е годы — это не 40-е и не 50-е. Дух времени менялся. И хоть все это — послевоенная эпоха, где грани отличия? Где их анализ? Чем интересен? Когда отлежится в памяти и в чьей? Уходят поколения. Уж нет ни одного подчас, кто помнил бы то-то и то-то...
                * * *

Вырос Тамбов, но и здесь контрасты, особенно в образе жизни людей. Праздность, распущенность, пресыщенность — одних и труд, увлеченность, одухотворенность других.
У реки, на просторе народу мало — все больше во дворах, да по домам, привычней возле квашеной капусты. Полно пьяных. Приземленность и прагматизм. И вместе с тем, театр полон — яблоку негде упасть. А всего лишь заезжая оперет¬та. Легар, Кальман, музыка молодости. И какое восприятие! Оно свободней, непосредственнее, чем у избалованной сто¬личной публики. Жажда развития больше.
Здесь особенно заметно, как культура — массовая куль¬тура — распространяется вширь, охватывая практически все слои парода. Но сегодня этого мало. Нужно развитие культуры вглубь, «по вертикали». Нужна подлинная интелли¬гентность образованных людей,- интеллигентность Добролю¬бовых и Писаревых, и именно в малых городах.
В забитой России прошлого века, в самой глубинке, у са¬мого «поясочка» ее жили высокоинтеллигентные люди и не
32 задохнулись в дерьме. И свет их дошел до наших дней. Барышня-учительница ехала из Петербурга в Кирсанов и живя в нем до старости, оставалась петербуржкой, вдохновенно поднимала умы и сердца людей угнетенных. Сейчас таких неизмеримо  больше, но и нужда в них неизмеримо больше, в противовес культуре массовой, культуре интеллигентов – недомерков, которых штампует наша высшая школа, культуре современных мещан. Тамбову, Кирсанову и Петровску необходим «интеллигент на всю жизнь».
        * * *
   Цна. Речка небольшая. Но с высокого берега ее далеко видно. Теплоход на воздушной подушке прошумит  среди лопухов и снова тихо. Над вечерним покоем медленно течет звон колоколов, льются и тают звуки церковного хора. Благовещенье. Вещание мира и радости. И действительно - мир повсюду, над всей Россией! Залитый солнцем, убранный зеленью, медлительный и обнаженный. Кажется, его потрогать руками. Он так привычен, что становится страшно за людей, забывшихся в наслаждении им. Как за тех на том волжском корабле, кто, еще минутой назад наслаждаясь жизнью, был снесен вместе с палубой и в последний миг среди грохота и тьмы успел подумать о ядерной смерти.
                Июль — август 1983г.
                Посвящается дочери моей - Машеньке,
                АРФИСТКА
Театр полон. Идет «Холопка». Гастрольная оперетта, билеты в два раза дороже, а ни единого свободного места. Вот тебе и Тамбов!
После уличной жары прохлада зала приятна. Третий звонок. Появляется дирижер — маленького роста, с густой седой шевелюрой. С достоинством раскланивается, взмахивает маленькими ручками — и спектакль начинается...
Усаживаюсь поудобнее. Музыка. Граф Кутайсов в шитом камзоле - ходит как павлин. Вокруг него крепостные девки — актерки. Песни, кутерьма... С головы графа смешно сползает парик. Может быть, так надо. Оперетта есть оперетта.
Оркестр в яме не уместился — театр драматический. Слева от меня в ложе — контрабас, еще что-то — на коленях, а в глубине — тусклое золото арфы. Скользят белые руки…Нежные струны, душевные струны.
Граф бесподобен. Завязывается интрига. Андрея Туманского - незаконного сына князя Батурина — собираются женить на парижской певичке, а затем обоих объявить крепостными. Актеры играют увлеченно, оркестр послушен дирижеру.
Взгляд  мой  вновь случайно останавливается  на  арфе и  белокурой головке, прильнувшей к ней. Очень похожа на мою дочь, но старше. Та же поза, нежная, чуть склоненная головка, внимательные серьезные глаза, плавные движения рук …Грохот сцены уходит куда-то. Так удивительно смотреть на эту женщину, играющую и думающую о чем-то своем среди этой какофонии. Интересен живой процесс творчества.
Приводя свой план в исполнение, граф с придворными искусно сводят молодых, те открываются друг другу...
Происходящее на сцене отчего-то уже не захватывает. Поворачиваю голову... Арфистка моя то за арфу спрячется, и тогда видно лишь ее белокурые волосы, то за струны возьмется, и тогда лицо ее открывается. Взор ее устремлен на дирижера. Белые руки скользят и взлетают. В паузах она то грустно смотрит в зал, то, сопереживая и улыбаясь, - на сцену, то вновь задумается и, словно отрешенная от всего, сольется с арфой...
На сцене цыганские пляски на бис. Легко скользит каучуково-нежная бестелесная балеринка-кабардиночка. Ослепительная улыбка. Брови как две сабельки...
Я стараюсь угадать ее состояние. Лицо грустное, умное.  Смотрит чуть прищурясь, словно изучая и размышляя. Какая. прелесть эта женщина! Да она милее и естественнее Холопки! Она и есть то, ради чего я пришел сюда. Кто она? наверное, замужем за какой-нибудь скрипкой. Гастроли. Чужой город. Дети с матерью остались... А может, нет у нее детей. Да и зачем мне это знать.
...Граф торжествует: молодые объявлены крепостными. Отличный комедийный актер. У него и шпага, в сердцах брошенная об пол, непременно в него втыкается и звенит. Иногда мне кажется, что она видит, как я любуюсь ею. И ей это не нравится. «Странный тип,— видимо, думает она. На сцене сама энергия любви, а он на скромную замужнюю женщину загляделся». И за арфу спрячется. А иногда долгим взглядом ответит,  как будто укоряя и сожалея о чем-то. И тогда уж я не могу смотреть на нее и отворачиваюсь к сцене…
Граф наказан. Молодые ускакали. Последние звуки музыки.  Аплодисменты.  Дирижер взбирается  на  сцену, пожимает руки ведущим актерам, кланяется. Занавес.
Люди заполняют проходы. Подойти к ней поближе невозможно. Стою, меня толкают. Оркестранты складывают ноты и инструменты. Она остается в ложе одна. Подвигает тяжелую арфу, бережно одевает на нее черное покрывало. Устало поправляет волосы и, бросив взгляд в пустеющий зал, скрывается в двери ложи. Гасят люстры.
Медленно бреду из театра. Вечер. Прохладно, звезды — небо еще светло». «Что смотрели?» — спрашивает встречный знакомый. «Арфистку», - отвечаю я.               

                г Тамбов
                Июль1983г
               
                Посвящается моей жене
                Людмиле Сергеевне Кирилловой
                «Я ТАК ХОЧУ, ЧТОБЫ ЛЕТО  НЕ  КОНЧАЛОСЬ»
Колеса поезда стучат на рельсах, как сердце, дающее перебои. Едем медленно и тяжело. В Заволжье полустанки  редки. Степь да степь. Ни деревца, ни птицы. В окне вагона на пепельном фоне неба бесконечная линия проводов, кажется, что перед глазами обрез огромной карты.
Едем в санаторий под Куйбышев. Перед самым отъездом выяснилось, что по возвращении жене предстоит хирургическая операция, во время которой все может случиться. Стараемся не думать о худшем, но не получается.

                * * *
Светает. Высокий берег Волги. На юге темнеют Жигулевские горы, в обе стороны уныло тянутся теплоходы, баржи, плоты... У самой реки зябко. Зачерпнутая вода льется с ладони, искрясь и звеня. Люся стоит поодаль, кутаясь в платок и не решаясь идти по холодному песку.
                * * *
Санаторное общество живет размеренно, излучая благополучие. Приходится соблюдать правила.
Тенистые аллеи старого заброшенного парка. На деревьях — белки-попрошайки. Угощаем их семечками – не боятся, на руку садятся. Как котята, а лапки не кошачьи. Прыгают с руки — толчка не ощущаешь, так, словно ветерок над кожей. Пушистый комочек жизни...
                * * *
Среди отдыхающих    отставник,    терапевт молчановской школы. Встречая меня, он всякий раз радостно произносит: «Из одного гнезда, из одного гнезда!»... И в самом деле удивительная была клиника. Я-то застал ее уже на закате. Поражало в ней средоточие совершенно различных творческих личностей: Молчанов, Раппопорт, Щерба, Вульфович, Овчинников, Шор, Гембицкий..._ -Мне было особенно интересно то, о чем мой собеседник помнил больше меня.
«Михаил Львович Щерба, — вспоминал он, великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования и обдумывания больного медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика. Вульфович был другого склада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия, наитие, интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приемов, правилось молодежи, но воспроизведено быть не могло...»
Удивительно, по столь могучее соседство не мешало Николаю Семеновичу оставаться самим собой. Ведь и ему  было не занимать у них. Одаренным людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих. Это их естественная атмосфера и залог удачной смены.
Люся слушает нас рассеянно, но где-то вечером неожиданно замечает: «Жаль, когда со смертью гигантов умирает школа». А нужно бы по Пушкину:  «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса»...
                * * *
Полдень. Теплоход лениво скользит по спокойной воде. Ближний берег крут, порос высоким лесом. Взор отдыхает в его глубокой тьме. На обрыве — сосны, залитые солнцем, словно женщины, запрокинувшие за голову голые руки. Противоположный берег далек: желтые отмели, черные баржи, -доки, краны...
Вместе с кораблем плывет, разносясь над Волгой, голос Пугачевой:
«Я так хочу, чтобы лето не кончалось,
Чтоб оно за мною мчалось,
За мною вслед.
Я так хочу, чтобы маленьким и взрослым
Удивительные звезды
Дарили свет...
Лето, ах лето...»
А палуба, перебивая песню, заливается гармонью отплясывает гопака, взрывается хохотом.
Над кормой надоедливо кружатся и постепенно отстают чайки. Жена смотрит па них с грустью, будто прощаясь. .В глазах — слезы. «Не грусти», — прошу я. — «Так хочется, чтобы лето не кончалось... Умирать не хочется».

                * * *
Город.  Громадная  театральная  площадь.  Высокая  бронзовая скульптура Валериана Куйбышева. Приятно хотя бы постоять рядом с великим прошлым...
До спектакля еще полчаса. Оркестровая яма. Пыль на бархате. Ветхие пюпитры. Небрежно брошенные ноты. Тусклый теплый блеск латуни. Приходят оркестранты -  прямо  с улицы, в обычной одежде. Не глядя в зал, усаживаются в сумочках, жуют, переговариваются. Над ними — бархат и парча, сверкание люстры, публика, а у них — будни, производство…
Гаснет свет.  Проходит дирижер,  здоровается  с коллегами,  взбирается   на   возвышение,  взмахивает  палочкой и обыкновенное становится чудом. Рождается музыка. Ее зву-
ки заполняют все уголки зала – от кресел до лепного потолка… Таинственно мерцает люстра,  молчат кресла, замерли … шторы... Кажется, что зал, независимо от зрителей, живет какой-то своей жизнью. И наши беды уходят куда-то… Но смолкает музыка и вновь толкутся люди, спешат оркестранты.  Зал пустеет и, счастливый, погружается в грезы…
                * * *
Вечереет. Над темными Жигулями полыхает корона заходящего солнца. Пурпур сосен, лиц, платьев.
Закат быстр. Солнце только еще зацепилось за кромку леса и вот уже на глазах сплющивается у горизонта, превращаясь в лужицу расплавленного металла. Еще миг - иссякает ее последняя капля и меркнут краски. Говорят, что умирая, солнце успевает послать вверх свой последний -  зеленый   — луч. И верно, небо над ушедшим солнцем зеленеет, но , может быть, это оттого, что глаза устали всматриваться…
Солнце скрылось, но мир еще долго хранит его теплое прикосновение: в речном зеркале отражается далекое небо, в высоких облаках — золотой гребень падающей солнечной короны, на лицах людей последний розовый отблеск.
Прощаясь с солнцем, люди теснятся, тянутся друг к другу, сберегая тепло...
                * *  *
С реки течет прохлада. Огни фонарей в листве. Люся читает стихи:
«...отдать я рада
 Всю эту ветошь маскарада,
 Весь этот блеск, и шум, и чад
 За полку книг, за тихий сад...»

Она помнит их так много, а ведь не заучивает. Поэтический фонтанчик. Улыбается, шутит. Эта перемена в ней радует меня. Волга ей на пользу.
                * * *
Ночь. Звезды. Огни над Волгой. Огни на лодках. Огни на черных волнах, бегущие за невидимой баржей… Ничто не отвлекает, мысли и чувства рождают образ и слово, но  писать не могу: вдвоем не напишешь, а быть могу только вдвоем.
Что-то важное не оставляет меня в эти дни, повторяясь, в разных лицах... Восходит и заходит солнце, достигает апогея и умирает чей-то разум, возникает и исчезает музыка, полыхает лето, готовое оборваться... Не оставляет мысль о неизбежности и цене утраты.
Мы самонадеянно полагаем, что наша жизнь кругла как яблоко, а она тонка как его кожица. Мы так полны прошлым и так мелочны в настоящем и недальновидны в будущем. А ведь наше будущее — это со временем наше прошлое. Его нужно заработать, чтобы кто-то другой мог быть полон памяти о нем.
А времени так мало, что его и солнцу и человеку  едва хватает, чтобы успеть отдать свое тепло и подготовить новы рассвет... Человек, как и солнце, ничего не берет с собой умирая, так же как ничего не приносит, рождаясь. Но после них остаются свет и тепло. Умер отец — остались ордена, книги, письма... Но остались свет и тепло его труда и мы — его дети. Он был счастлив — его закат сменился рассветом еще при его жизни.
                * * *
Отпуск наш закончился, возвращаемся домой. В купе на против нас попутчики — пожилой мужчина и женщина лет 50-ти с внучкой. Беседуем, как водится.
Мужчина немногословен: «Я из-под Казани, однако русский. Воевал на Синявинских высотах под Ленинградом. Нас братьев, стали брать на фронт с июня. Двадцать пятого -  первого. Мать собрала. Через неделю — второго . Мать собрала. Еще через неделю - третьего. В конце июля – четвертого, а в августе  - меня. Мать чуть было умом не тронулась,  долго болела. Трое нас вернулось».
«А мне в 42-м десять лет было, — вступает в разговор соседка, — но я уже почту развозила. Жили мы в станице под Армавиром. Зорьку запрягут, и еду я на повозке. Молодая лошадь была, с жеребеночком. Стояло жаркое  лето, ну точно, как нынешнее. Немец уже близко был. Как-то еду и  вижу — навстречу низко-низко заходит самолет. Только пули на дороге пыль вспороли, я Зорьку — в степь. Кидаемся то вправо, то влево. А немец заходит и заходит.  Чаю -  только бы до деревни доскакать. Загонял проклятый и на который-то раз  срезал    очередью    жеребеночка. Как упал он, окровавленный, на  дороге, Зорька и встала возле  него. Копытами землю роет, ржет, из постромок рвется. И то мордой к жеребеночку  сунется,  дыханием своим  согревая его, то на меня посмотрит — помоги, дескать. А из глаз крупные слезы катятся. Если бы руки у нее были, кажется, так бы и подхватила она его. Хорошо, немец улетел. Прибежала я в деревню, плачу, кричу: «У Зорьки жеребенка убили!» Насилу бабы увели ее с того места.
Женщина   тяжело   вздохнула,   девочка тесно  прижалась к ней.
«С тех пор, — продолжила она, — лошадь ослепла. Стала безразличной, тихой. Жалели ее — кто соломки подкинет, кто в дождь в сарай отведет… Но работала. Запрягут ее  в повозку с бочкой для воды, и она без возницы к реке. Стоит, пока кто воды не нальет, и везет наверх потихоньку. Дорогу знала. Она и после немцев долго еще жила…» Помолчала и закончила: «Сколько таких же ослепших от горя баб после войны маялось... А мы, молодые, выжили и  выросли! Как-то теперь они...», и она бережно прижала  к себе внучку.
Как страшно и как просто! Воистину, под каждой, рубахой – янтарь невыплаканных слез.
                * * *
Поезд трясет на перегонах. В окне вагона -  голубое  небо, степь, лето. Из коридора доносятся звуки радио. Поет  Пугачева: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось…»
                Куйбышев,  июль 1982г.
(продолжение следует)