23 патрона

– Среди нас есть мерзавец!
Ходячая Совесть, высокий, похожий на Ван Клиберна, не мог остановиться.
– У своих же! Если он сейчас не признается, я ему никогда руки не подам!
Странно было видеть лицо Ван Клиберна рассерженным.
Пять минут назад коротышка Капсюль, разминая грустный угреватый нос, сказал:
– Двадцать патронов мне вернули сегодня утром.
Завопили все, кроме Глаза:
– Кто?!!
Глаз, упираясь босой ступнёй в пятку сапога, пробормотал: Украли же двадцать три.
– Он взял с меня честное слово, что я не скажу.
– И ты дал?!
– Я сначала ему дал хороших пилюль по роже! – На шее Капсюля вздулись верёвки, как у лягушки. – Потом жалко стало.
– Он тут?
– Да.
– Кто?!!
– Не скажу. Пусть сам скажет.
И вот прошло пять минут. Ходячая Совесть не мог остановиться.
– А ты чего молчишь? Среди нас есть мерзавец, а ты молчишь!
Глаз протёр портянкой между большим и указательным пальцами вынутой из сапога ноги, внимательно рассмотрел их через очки. Наверное, если бы не очки, глаза давно бы вывалились.
– Если я молчу, это ещё ни о чём не говорит.
Речь шла о 23 патронах, которых не досчитались вчера после дежурства Капсюля. Староста отряда Женька, лысый, с золотым передним резцом, оттолкнулся от травы, встал.
Вот я сейчас думаю, и каждый думает: кто же он? Кто из них? Именно них. А он не думает. Он знает, потому что это он сам – он.
– Ну так. Кто принёс, сейчас признается, и ему ничего не будет. Всё останется между нами. Дальше не пойдёт.
– Наверняка кто-нибудь из охотников. – Пиляй с удовольствием чесанул толстый женоподобный зад. – Кому ещё нужно.
Охотниками звали двух: горбоносого Розина, чем-то напоминавшего мотоцикл БМВ, и курносого Зорина с лицом, как будто его сзади тянули за уши. Если носы охотников приставить друг к другу, между ними не было бы зазора.
– Уж помолчал бы. – Уши Зорина ещё больше оттянулись назад. – Хоть бы раз что-нибудь умное сказал. А может, это Добрыня? С него станется.
– Добрыня хоть и дурак, а на такое не пойдёт, – веско заявил Тигринский, в профиль копия молодых людей, изображаемых на витринах парикмахерских.
Глаз подмигнул Пиляю. Оба считали Тигринского круглым дураком. Пиляй улыбнулся. Когда Пиляй улыбался, было видно зубы вплоть до зубов мудрости.
Добрыня, действительно вылитый Добрыня Никитич, только в майке, вскинулся:
– Это всё Пиляйские штучки, я знаю!
Женька блеснул золотым резцом:
– Кончай грызню. Дело не в патронах –. Мы больше доверять друг другу не сможем. И потом Капсюлю как дежурному придётся отвечать за всё.
Тихо. Только слышно, как Добрыня шепчет Тигринскому:
– По мне, так я бы сразу обыскал рюкзак Пиляя.
Глаз сказал:
– Женька, а ты спроси каждого в отдельности.
– Правильно! – Ходячая Совесть ударил себя по коленке, как будто брал мощный аккорд. – Промолчать ещё куда ни шло, но солгать нам – стать вдвойне мерзавцем.
Женькина лысина блеснула кивком.
– Ну что ж. Буду спрашивать. Кто принёс патроны? Ходячая Совесть?
– Нет.
– Пиляй?
– Нет.
– Глаз?
– Не.
– Капсюль, так... Розин?
– Не приносил.
– Зорин?
– Нет.
– Добрыня?
– Ну чего спрашиваешь?
– Да или нет?
– Нет.
– Тигринский?
– Нет!
Женька обвёл всех взглядом, медленно сказал:
– Я тоже нет.
Стало как-то кадко. Глаз перестал протирать пальцы.
Произошло что-то очень скверное.
Ходячая Совесть до предела выпрямил позвоночник.
Кто-то из нас стал вдвойне мерзавцем.
Охотники перешёптываются друг с другом.
Почему Розин сказал именно «не приносил»?
– Как же эта сука нам в глаза смотреть может! – Тигринский.
– Пусть Капсюль скажет! – Ходячая Совесть.
– Он же честное слово дал, – Пиляй.
– Мы его освободим! – Добрыня. – Мы коллектив или нет? Коллектив может освободить!
– Говори, Капсюль, – Розин.
У Капсюля ёжик волос на голове ощетинился. Кажется, даже угристый нос вобрался под шкурку.
– Я не могу.
– Может, боишься? – Женька. – Так пусть только тронет. Говори. Иначе сейчас же прекращаю поход.
– Я не могу.
– Да что это такое! – Никогда ещё Зорина так не тащили за уши назад. – Заставить его надо! Кто?
Все надвинулись на свернувшегося ёжика. Уши Капсюля налились кровью. Вдруг ёжик развернулся и стал похож на аэродромную площадку для взлёта вертолётов.
– Хорошо, я скажу.
С травы встали все.
Капсюль взял Женьку под руку и повёл в сторону. Семеро молча, густо за ними. Капсюль круто повернулся, глаза и щёки одного цвета – китайского чая.
– Патроны взял я.
Не было никаких криков. Вопросов. Все сразу разошлись, стали разбирать рюкзаки из кучи, вскидывать на спину. Никто ничего. Только Ходячая Совесть, заправляя ватную подкладку под лямку:
– А вот что хотите, я не верю.
Взяли рюкзаки и пошли. Гуськом. В ногу. Тот-топ. Погода волейбольная, ни ветра, ни солнца. Небо цвета промокашки. Глаз вспомнил, что Капсюль увлекался ракетами-самоделками, и ему нужно было много пороха.
– Пусть ярость благородная, – сильно, жёстко взял Тигринский.
– Вскипаааает, как волна!
Рванули все, даже обычно молчавший Глаз. С какой-то в самом деле яростью.
– Идёоот война народная!
Никогда так не пели. Сурово, только Пиляй улыбался. Никогда так не пели. Во всю силу. Один Капсюль тихо, задумчиво не пел, а говорил слова песни. Короткие ноги делали длинные шаги, щёки под ёжиком, как два синяка.
– Свящееенная война!
Когда песня кончилась и по гуську громко, бодро заговорили, Капсюль обернулся назад к Глазу:
– А три патрона я всё-таки себе оставил.

1960 год