Касание сквозь стекло

Осень началась с дождя, холодного и мелкого. Он лил из низкого неба, скрытого плотными, похожими на комки грязной ваты, облаками. Резкий ветер, то и дело налетавший из подворотни, рвал с тополей побледневшие за ночь листья и швырял их в окна. Двор, обычно шумный, молчал. Тоскливое молчание это разлеталось по округе, проникало в квартиры, создавая унылое настроение, какое бывает, когда уходит лето.

В тот год только и говорили о кризисе. Кризис, кризис, кризис, - словно вбивая в сознание острые колья, повторяли телеэкраны, газетные полосы и радиоэфиры. На площадях каждый день собирались толпы - врачи, учителя, профессура, рабочие. Все как на подбор - лица бледные, изможденные, на худых плечах потертые пальто. Цветастые флаги и транспаранты сменяли друг друга в бесконечном хороводе политических партий. Розовощекие, плотно сбитые ораторы напряженно брызгали слюной, выплевывая в толпу с трибун одни и те же слова – «Зарплата», «Правительство», «Отставка».

В свои четырнадцать я плохо понимал, что происходит. Чувствовал только – привычный мир рушится. Каникулы затянулись – учителя нашей школы объявили забастовку. Тоже присоединились к тем, кто на площадях – замерзшим и голодным. Мать стала часто брать суточные дежурства. Она работала диспетчером на станции «скорой помощи». Приходила теперь рано утром, падала на кровать, через несколько часов бралась за домашнее хозяйство. К вечеру вновь уходила. По субботам она убегала на бесконечные митинги, домой возвращалась опустошенная, с потухшим взглядом. Тихонько, с безнадежностью в голосе поругивала «Правительство», говорила об «Отставке». Отца уволили, когда закрылась фабрика (или продали ее тогда, сейчас уже не вспомнить). Теперь он тоже пропадал целыми днями, зарабатывая, где только мог. Но на площадь не ходил. «Не мужицкое это дело», - говорил он и шел разгружать вагоны, или еще что-то таскать, строить, ломать. Конечно, строили в то время мало. Больше ломали и таскали.

Мы почти перестали видеться, не собирались больше на кухне за вечерним чаем, не выбирались за город. Огонь нашего домашнего очага понемногу замирал. Кризис, кризис. Практически все время я был предоставлен сам себе. Конечно, я понимал, что родителям приходится нелегко, но помочь им ничем не мог – кто возьмет на работу школьника? Отца и мать я старался просто не разочаровывать. Наверное, никогда я не был таким послушным, как в то время.

Развлечений почти не стало. Спортивные секции и многочисленные кружки позакрывались в одночасье. В кинотеатрах больше не крутили интересного – для нас, школьников, – кино. Мой мир сузился вначале до пределов двора и пары друзей, а потом и вовсе я почти перестал выходить из дома. Читал, занимался музыкой (у меня был старый «Fender» со своеобразным блюзовым звучанием), вечерами сидел на подоконнике, разглядывая торец соседнего дома и половину двора – весь вид из моей комнаты. Тогда же я открыл в себе странную способность наблюдать за чужой жизнью, прикасаться к ней через оконное стекло.

В тот день, когда это впервые случилось, я проснулся довольно поздно. Дома никого не было. Я нехотя умылся холодной водой, почистил зубы, разогрел на завтрак остатки вчерашнего ужина, кажется, то были макароны «по-флотски», потом от скуки принялся копаться на книжной полке. Не скажу, что у нас была обширная библиотека. Скорее заурядный набор авторов золотого и серебряного веков, подписные серии приключений, детективов, фантастики, сборники современной поэзии, домоводство. Но если хорошо порыться, можно было найти что-нибудь необычное. Листая книги одну за другой, как правило, я проглядывал пару страниц в середине, чтобы оценить - понравится она мне или нет, я наткнулся на «Игру в классики» аргентинца Хуленса Флоренсио Кортасара. Краткая аннотация меня заинтриговала (наверное, благодаря магическому слову «деконструктивизм») и я завалился с книгой на кровать в своей комнате.

Несомненно, это было мое первое знакомство с джазом. В четырнадцать чувствуешь себя уже взрослым, и чем запутаннее книги читаешь, тем старше кажешься сам себе. Кортасар в тот момент сделал меня тридцатилетним. Читая его в тот день, я спотыкался на синкопах, обильно разбросанных по страницам, не осознавая, что водоворот событий затягивает меня все глубже, и я становлюсь соучастником, соавтором, героем, читателем. Я, перепрыгивая с главы на главу, мотался через Сену и Атлантический океан, вдыхал воздух Парижа и Буэнос-Айреса, слушал по ночам пение Бесси Смит в полутемных квартирах, погружаясь в мир, где нет места для радости.

Я закрыл книгу на 56 главе – решил остаться до поры до времени «По ту сторону» -  и взялся за потертый «Fender». Гитару я любил, пожалуй, больше всего на свете. Чтение, конечно тоже, но музыка была моей истинной страстью. Мог играть днями напролет, воображая себя рок-звездой. Начав, как обычно, с короткой разминки, я перешел к затяжным соло Гэрри Мура, затем к Black Sabbath, Deep Purple, Led Zeppelin, Pink Floyd. Потом рука отчего-то сама потянулась к нотам, запылившимся было на полке (я их ни разу не открывал), и минут тридцать я с упоением гонял джазовые стандарты, проникая с каждым пассажем в чуждый мне до этого мир давно ушедших из жизни Леса Пола, Джанго Рейнхарда, Чарли Крисчена, Веза Монтгомери и десятков других музыкантов. 

Когда кисть левой руки заныла от напряжения, а пальцы задеревенели так, что   ритм начал срываться, я щелкнул выключателем усилителя. Тут же меня придавила тишина. Спасаясь от нее, я выцарапал с полки первый попавшийся диск, им оказался «Mob Rules» Black Sabbath, поставил его в старенький «панасоник» и почти до предела вывернул рукоятку громкости. Хэви-металл хлынул на меня мощным потоком. Я добавил немного низких частот. Пол и стены начали подрагивать, по дому разлились тяжелые депрессивные гармонии.

За окном сгущались сумерки. Дождь все еще моросил, но ветер успокоился. Солнце пробило густые облака и залило край горизонта багровым светом заката. Я сбросил громкость, музыка сразу стала миролюбивее, и взялся за «Игру в классики». Но джазовый текст стал вязким, предложения едва обретали форму. Через две страницы меня сморил сон.

Проснулся я, когда уже совсем стемнело. На дисплее проигрывателя бледно горела надпись «Stop». Здесь же электронные часы высвечивали 21:43. В доме было тихо. Мать спала, отец еще не пришел.

В мою комнату сквозь невидимую щель неожиданно пробился сквозняк. Тепло вмиг ушло. Воздух сделался сырым и плотным, словно окно было открыто настежь весь день. Мелкая дрожь пробежала по всему моему телу. Чувство одиночества и какой-то смутный страх сковывали меня словно инеем клетка за клеткой. Я забрался под одеяло (постель оказалась влажной), попытался вновь заснуть, но сон не шел. К горлу подкатил комок тоски. От такой, должно быть, волки воют на бледный диск луны. Мне до смерти захотелось пройтись по улицам города, под дождем, в ночь. Что-то гнало меня из дому, словно я не человек, а оборотень и вот-вот одежда на мне должна была разорваться, выпуская на свободу звериное тело.

Не понимая, что со мной происходит, я подошел к окну, одернул штору и стал всматриваться в сырую темноту. Никогда не думал, что город может хранить такую тишину. Только замирающий дождь шелестел листьями тополей, да где-то в глубине двора слышались невнятные голоса, изредка прерываемые далеким лаем чем-то напуганных, может тишиной, собак.

Я уставился на торец соседнего дома, частью скрытый ветвями тополя. От света в окнах по моему телу разлилось уютное тепло. Беспокойство, терзавшее меня несколько минут назад, медленно отступало. Я приложил ладонь к стеклу, но не ощутил не то, чтобы холода, – вообще ничего, словно и не моя это была рука. Через секунду я провалился в черную пропасть, а когда вынырнул из тьмы (казалось, прошло не больше минуты), очутился в окружении незнакомых мне людей – обычной семьи, собравшейся за поздним ужином. Они не видели меня, но я чувствовал, видел, слышал все: и запах чужого дома, и как закипает вода в чайнике, и разговоры (слова были не разборчивы). Не знаю как это вышло, но я прикоснулся к мыслям каждого – это похоже на то, как если бы в галерее мимо тебя проносились сотни картин в секунду. Потом вновь провал. Я оказался на своем подоконнике, словно и не покидал его. Рука все также была прижата к стеклу, только теперь я отчетливо чувствовал, как оно холодит ладонь.

Пораженный случившимся, я похлопал себя по щекам, желая очнуться. Но это был не сон. Заинтригованный, я вновь скользнул взглядом по рядам прямоугольников окон и меня, как мотылька, привлек, показавшийся особенно теплым, свет старой настольной лампы с простым стеклянным абажуром, пожелтевшим со временем. Она светила на пятом этаже сквозь побитую временем занавеску, освещая подоконник с облупившейся краской, стопку толстых книг, лежавших рядом. Изредка в ее свете мелькала неясная тень. Я вновь перенесся.

Передо мной сидел немолодой мужчина с коротким ежиком седых волос. Его лицо было изрезано глубокими морщинами, глаза были печальны, но излучали какую-то внутреннюю уверенность, какой обладают сильные люди. Он поднялся и стал прохаживаться возле письменного стола. Под его ногами чуть слышно поскрипывали половицы. Я осторожно прикоснулся к его сознанию. Он, как будто почувствовал что-то, остановился, посмотрел на меня в упор, но потом вновь стал прохаживаться взад и вперед, разглядывая то узор паркета, то рисунок потертых, кое-где оборванных обоев. Его мысли не были похожи на несвязанные картины. Они текли понятными фразами, иногда короткими, иногда похожими на непрекращающийся поток. «Он приложил ладонь к стеклу, но не ощутил не то, чтобы холода, - вообще ничего, словно и не его это была рука», - слышалось мне. Я оглянулся. Комната была небольшая, в нее вмещался только письменный стол, кресло с потрескавшейся обивкой из кожзаменителя, книжный шкаф. На столе была печатная машинка, старая с истертыми буквами на клавишах, разбросанные листы рукописи, некоторые надорваны, другие испещрены пометками. Пробегая взглядом по расплывающимся строкам, я старался понять, что это – роман, повесть или рассказ.

- Ты чего не спишь? – раздался за спиной голос матери. От неожиданности я вздрогнул и провалился в реальность. Мать была плаще. Вновь уходила подменять кого-то.

- Сейчас ложусь, мама, - ответил я, старясь унять дрожь в голосе.

- Отец куда-то запропастился. Где его черти носят? – сказала она в сторону, - школа, говорят, будет до конца сентября закрыта, так что с понедельника садись за уроки.

- Да я и так сижу, - пробормотал я. И это была чистая правда.

- Ты у меня молодец, - сказал она, и провела своей теплой мягкой рукой по моим волосам. Я улыбнулся, пробормотал «спокойного дежурства» и юркнул под одеяло. Заснул почти мгновенно.

Утром я узнал, что у меня больше нет отца…

Он был убит прошлой ночью в нашем дворе. Я до сих пор храню газетную вырезку, где сообщается о его смерти:

«По информации ГУВД за прошедшие сутки в городе … было совершено 52 преступления из них 17 убийств. Около 5 часов утра во дворе дома № 52 (это как раз наш дом) по улице …сменным нарядом милиции было обнаружено тело 40-летнего мужчины с множественными ножевыми ранениями. Ведется розыск преступников… ». И все. Больше ни слова.

Воспоминания о похоронах отца почти стерлись из моей памяти. Слишком тяжелыми оказались они для детского сознания. Бледной тенью иногда всплывает в памяти тот день, дождливый, холодный. Отчетливо помню только, как буквально на глазах постарела мать.

После того, как мы остались вдвоем, она опустила руки. Жила словно по инерции. Только от того, что у нее был я. Мое детство закончилось. Я больше не мог позволить себе быть ребенком. Пришлось бросить школу, хотя книг я не оставлял, устроиться грузчиком в соседний магазин, накинув себе к возрасту пару лет. Мы едва сводили концы с концами. К тому же мать стала часто болеть. Врачи не могли поставить диагноз и, как следовало ожидать, она надолго легла в больницу. Я остался совсем один. Осень, обхватив меня холодными руками, закружила в сумасшедшем танце. Работа, больница, дом. Работа, больница, дом. Без просвета, без надежды.

Я каждый день смотрел в окно писателя. Сквозь оконное стекло касался рукописей, все еще разбросанных по столу, наблюдал за его работой, перебирал книги на полке. Я не навязывался, всегда держался в сторонке. Замирал, когда писатель начинал ходить в раздумьях возле стола, даже переставал дышать, чтобы не дай бог нарушить звонкую тишину. Когда он, пригладив ежик волос, вновь садился за машинку, я медленно выдыхал и вновь, как слепой, продолжал прикасаться к корешкам книг, стараясь запомнить каждую шероховатость, каждую букву.

Когда фигура писателя растворялась в темноте соседней комнаты, я осторожно садился в его кресло. Мне нравилось прикасаться к черным рядам клавиш машинки, чувствовать, как скользят под подушечками пальцев плавные линии букв. Я вглядывался в набранные строки, но как только до меня начинал смутно доходить магический смысл фраз, из соседней комнаты доносились шаги писателя и я, растворяясь, покидал его кабинет.

В это же время я начал слушать джаз. Хард-рок постепенно уступил место на полке Чарли Паркеру, Джону Колтрейну, Телониусу Монку, Эдди Сауту, свингу, бопу, авангарду, регтайму. Я с нетерпением дожидался вечеров, чтобы вновь оказаться у писателя, коротал время, прослушивая диски один за другим, совсем как в клубе Змеи. Особенно любил пьесу «Take Five» в исполнении квартета Дейва Брубека, написанную саксофонистом Полом Дезмондом. Вообще джаз удивлял меня своей холодной эмоциональной сдержанностью, исключительным многообразием образов, играми со временем (где-то читал, что хороший контрабасист способен создавать ощущение постоянного нарастания ритма, подобно эффекту рисунка «вверх по лестнице, ведущей вниз»). Свет в окне писателя и джаз держали меня на плаву посреди бушующего океана тоски. Джаз менял меня. Дети, слушающие джаз – все еще оставаясь детьми, воспринимают мир наравне со взрослыми.

К концу декабря мать выписали, ей стало лучше, правда в густых черных волосах появилась седина, а глаза навсегда потеряли свой свет. Она говорила все также ласково, но голос ее потерял прежнюю живость, движения, оставаясь все такими же плавными, утратили свое очарование. Мы готовились к празднику, пытаясь привыкнуть к новой семье – семье без отца. Последнюю неделю декабря носились по магазинам, выбирая друг другу подарок, потом все-таки решили сменить кое-что из мебели и купили новый шкаф в прихожую (конечно, на новый нам не хватало, пришлось брать с рук). Мать радовалась, или мне попросту хотелось в это верить, я старался сделать ее действительно счастливой, но все мои старания разбивались об ее опустошенную душу.

31 декабря выпало много снега. Ночь была теплой и ясной. В нашем доме была настоящая елка, украшенная разноцветными стеклянными шарами, - мне выдали на работе в качестве премии. Праздник вышел скомканным. Мать уснула после боя курантов в кресле, я еще некоторое время таращился в телевизор, щелкая каналами, переключаясь от одной тошнотворной программы к другой. Наконец выключил ящик, сел на подоконник в своей комнате и стал ждать. Но свет в его квартире так и не загорелся. Поначалу я подумал, что писатель, должно быть, ушел к родственникам или друзьям, должны же у него быть друзья. Но лампа молчала и на следующий вечер. 

Я не выдержал больше, утром наспех оделся и побежал к подъезду писателя. На пятый этаж буквально взлетел, сердце трепыхалось от волнения, в голове метались мысли о том, что свет этой лампы навсегда потерян для меня, но я упрямо гнал их прочь. На площадке было всего по две квартиры. Дверь писателя, обшарпанная, без номерка, оказалась справа.  Она была приоткрыта. Изнутри доносились невнятные голоса. Я немного помялся, потом, набравшись смелости, шагнул за порог.

В квартире пахло смертью. Мне был знаком этот ледяной запах. По комнатам сновали люди, немного, человек пять-шесть, какие-то истрепанные жизнью. Разило алкоголем. Я огляделся. В гостиной стоял только старый тяжеловесный шкаф на изогнутых резных ножках, продавленный диван да облезлое кресло. На стене висел пыльный ковер. В соседнюю комнату я заходить не решился. Знал, что там. Немного покрутившись по гостиной, я направился к выходу.

- Эй, пацан! – окликнул меня кто-то. Я обернулся. На кухне в углу на колченогой табуретке сидел мужик с выбритой до синевы головой. На нем были измятые брюки и белоснежная майка, из-под которой выглядывали витиеватые узоры тюремных наколок. Он махнул рукой, подзывая меня. Я подошел.

- Ты кто такой? – просипел он, подкуривая «Приму».

- Да я так, из соседнего дома, - неуверенно проговорил я.

- Сосед, значит, - он ненадолго задумался, - меня Серегой зовут, - он протянул руку.

- Дима, - ответил я, пожимая его шершавую твердую ладонь.

- А ты че, Степана знал? А, Диман?

- Это писателя? – спросил я уже без надежды.

Серега засмеялся. Пепел сигареты падал на прожженный местами линолеум пола.

- Ты че?! Он читал-то по слогам, -  его плечи сотрясались от смеха, - давай лучше бахнем с тобой по пятьдесят капель, сосед, помянем братуху, - это он сказал уже серьезным, чуть приглушенным голосом.

Серега, ухмыляясь, достал из-под стола бутылку водки, плеснул жидкость в стакан и протянул мне.

- Пей, - сказал он. В его мутных глазах загорелся какой-то звериный огонек.

Я выпил. Впервые в жизни. Полстакана залпом. Медленно выдохнул, на глаза навернулись слезы. Серега засмеялся вновь.

- Иди отсюда, сосед! – неожиданно рявкнул он. Я развернулся и, не прощаясь, вышел. Почти выбежал.

Дверь подъезда хлопнула за моей спиной с оттяжкой. Холодный декабрьский ветер схватил меня, швырнул в лицо острые хлопья снега и захохотал в водосточных трубах. Под его завывания я, еще совсем ребенок, побрел прочь. За углом я задрал голову. Лампы на подоконнике не было, как не было ни писателя, ни прикосновений сквозь стекло к рукописям, книгам, клавишам печатной машинки. Мать однажды сказала, что после смерти отца она потеряла свой свет. Теперь я понимал, что это значит. Я тоже потерял свой свет. Его я сам выдумал и в его старинном свете  забывал, что вокруг меня бушует мир, в котором нет места для радости. Вместо света теперь во мне зрел пузырь с вязкой черной пустотой внутри. Вот-вот он лопнет, и пустота заполнит меня до краев.

По моим щекам текли слезы. Я не в силах был их остановить.