Кн. 9. Реанимация. ч. 1. гл. 1-5

                Часть ПЕРВАЯ.

                Глава 1.

          Все эти дни, пока Калерия отдыхала от работы, она посвятила сыну и Домасу. Старалась, ходила по магазинам, чтоб купить что-то вкусное из продуктов, готовила, чтоб накормить сына и отнести свои приготовления любимому человеку. Домас ждал её каждый раз с нетерпением. Но встречались они не в палате. Домас обследовался и был «ходячим больным». Наверное, поэтому Айде советовал Реле, да и своему пациенту больше встречаться на прекрасных аллеях институтского парка. Гулять по осеннему парку, поражавшему багрянцем листвы на деревьях, и пользоваться последними, тёплыми денёчками осени. Была и другая причина, которую Айде обозначил лишь Реле:
          - Во-первых, - почти по-русски рассуждал врач-эстонец, - раз уж такая красивая женщина показалась в реанимации, где в неё влюбился сам профессор, - говорил он с укором Реле, когда она пришла к нему в ординаторскую, за пропуском. - То не надо вам показываться в отделении, чтоб не было обиды в реанимации, что оформляетесь вы туда ради больного.
          - А разве это большой грех?
          - Большой или нет, но Маневич строго относится к своему персоналу. Только узнает, что понравившаяся ему женщина пришла работать в тяжёлое отделение ради больного, подумает, что к другим больным вы будете относиться с прохладцей.
          - У меня такого никогда не бывало. Ко всем больным отношусь одинаково.
          - Верю. Поэтому, пока тёплая осень старайтесь встречаться с Домасом в парке, чтоб вас не видели другие больные – это раз. И второе Домасу да и вам надо как можно больше дышать воздухом. Ему для операции надо надышаться – после операции ему не придётся ходить по осеннему, а быть может и по зимнему парку. Аллеи здесь заносит снегом основательно. И вам не придётся так много дышать чистым воздухом, коль уж попадёте в реанимацию. Знаете, там такой нехороший воздух возле тяжёлых больных.
          - Спасибо, что вы так беспокоитесь за меня и Домаса. Насчёт свежего воздуха соглашусь.
          - Будете гулять, - продолжал далее Айде, - прятаться за широкими деревьями и не очень показываться медсёстрам в отделении. Мне важно, чтоб они вас не заметили, до того, как вы придёте работать в реанимацию. Наши медсёстры в отделениях, открою вам большой секрет, любят посматривать на приходящих родственников, и, показав им своё «усердие», в кавычках, ждут подарков.
          - Но это же развращённость – ждать от родственников подарков. Им и так тяжко бегать по Москве, покупать необычные продукты больным, да ещё думать, что надо умаслить медсестёр, няней, - возмутилась Калерия.
          - Вот я и борюсь с этим. И не хочу, чтоб они вас приняли за родственницу Домаса. Вы ещё насмотритесь на отделенческих медсестёр в реанимации, куда они приходят в разведку, - а как там себя чувствуют больные, над которыми трудятся и страдают реанимационные медсёстры.
          - Прогулку им можно простить, если в отделении этих медсестёр нет тяжёлых больных.
          - Тяжёлые больные возникают, которых наши медсёстры  чуть, что стараются выпроводить в реанимацию. Да и не тяжёлые больные требуют постоянного внимания. Поэтому я  против, если медсёстры то ли в поисках благодарности от  родных, то ли в поисках любовных интриг, бросают своих больных и исчезают из отделения на полчаса-час.
          - Мне это известно ещё по детской больнице. Разврат, который и я не люблю, потому что страдала за брошенных больных.
          - Вот поэтому и встречайтесь с Домасом, пока осень тёплая, в парке, перед институтом. А увидите отделенческих медсестёр и няней, когда придёте работать. Познакомитесь и будете их гнать из реанимации, чтобы не ходили с поручениями от родных и не мешали работать.
          - Да как же я их буду гнать, если я там новенькая? На первых порах не смогу  лишнего слова сказать, против праздноболтающихся.
          - Сможете ещё как! Чувствуйте мою поддержку и гоните этих наглых попрошаек.
          Калерия внимательно посмотрела на лечащего врача. Уж он-то взяток не берёт – это верно. И хорошо, что Домас будет его больным. Но весь вопрос в том, что оперирует ли Айде? Если только ассистирует при каком-нибудь профессоре, то у того много помощников, чтоб взять с родных больного определённую сумму. – «Впрочем, - Калерия вздохнула, - за хорошую операцию не жалко денег. За это пусть болит голова у братьев Домаса, которые вскоре приедут в Москву».
          Домас был рад, что ему разрешили гулять с Релей по парку:      
          - Не так еды твоей вкусной жду, как саму хозяюшку. Покушать я здесь могу вкусного – ещё в буфет меня отпускают. Правда, там женщины липучие – сама видела какие. Не понимают, что ли, что мужчин, которые бы удовлетворили их кипучие желания, среди здешних больных нет.
          - Не отпугивай их от себя, - улыбалась Калерия. – Вот вылечишься и будешь ещё ого-го-го!
          - Если такое счастье привалит, то буду лишь для тебя – другие мне никогда не были нужны, с тех пор, как познакомились мы шесть лет назад.
          - Помнишь ещё, сколько лет мы вместе, - Калерия растрогалась.
          - Лет? Скажи мгновений. Ещё здоровым был, помнил каждую минуту, проведённую вместе. И жил от встречи до встречи. Всё время думал – другая бы женщина не выдержала, что видимся очень редко – давно бы погнала меня, как старую собаку. А ты никогда не пожаловалась мне, как тебе тяжело живётся.
          - А чего тяжело? – Возразила Калерия. – Так должно быть в жизни каждой матери, которая хочет вырастить хорошего сына. Разве таким был бы у меня Олег, если бы мы, оба не чувствовали, что жизнь трудна, и всё время надо что-то преодолевать.
          - Интересно говоришь. Некоторым родителям не мешало бы у тебя поучиться. А то вьются возле своих, сопливых ещё, детей, расхваливают, изгибаются перед ними. Думают, что краше и умнее их детей на свете нет. А потом вырастают  их «сокровища» и начинают пить и курить лет с пяти.
          - Что ты говоришь! Неужели в Литве есть такие дети? – Что в Москве рано начинают пить и курить, Калерия знала по осмотрам подростков. Некоторые пятнадцатилетние признавались, что стаж их курения (а возможно и пробования вина) исчисляется годами.
          - Не только в Литве. Я по свету уже поездил – был в заграничных командировках – много насмотрелся. Подростки, как твой Олег, не только пьют и курят, но активно занимаются такими делами, что говорить просто стыдно. Ты прости меня за такое откровение.
           Калерия немного сжалась: её бывший муж, когда они поженились, чувствуя, что Реля от него никуда не денется, признался в одну из ночей, (хотя жена его не спрашивала об этом),  что жить половой жизнью он начал рано. Вернее, его, в 12 лет летом, в деревне, одна толстая девушка заманила на сеновал, хотела обучить азам любви. Но тоненькому – хотя и рослому мальчишке - не понравилась потная тётя, и он бежал от её науки, презрев её неуклюжие попытки. Потом долго переживал, что не научился – ведь он привлекал внимание и других девушек – тоненьких. Зато в 16 лет, когда мать и отца его посадили в тюрьму и Николаю дали комнату, он приводил туда алкашей друзей, и они сильно там пили, и приглашали таких же пьяных девушек. Вот где был вертеп, в котором иногда принимала участие сестра Николая – Люся – девушка возраста Калерии, значит, тогда ей было 14 лет. – «Но Люська, – продолжал изливать свои тайны муж, - была уже не девушкой ещё до этих пьяных оргий».
          – «Значит, - думала, в перерывах от разговоров, Реля, вышагивая с Домасом по аллеям больничного парка,  - не зря мы говорили с Николаем, лишь познакомившись, о сёстрах наших. Я вспоминала о Вере, он о Люсе и определили их как прошедших огонь, воду, и медные трубы. Но эти, прошедшие сквозь огонь «девушки», закалились видно в грехах своих и не прочь были перекинуть их на меня. Интересно, что прожженные особы – что мужчины, что женщины живут легче, чем такие начитанные и дикие, какой была я. Они мало знают о прошлой жизни, но много о современной и им легче. Впрочем, легче ли? Люся, одетая матерью, «как королева» и обученная любви, как и Вера, долго ещё обе «девицы» не выходили замуж и не потому, что не хотели, а потому что мало было желающих мужчин жениться на раскрашенных куклах, даже богатых одеждами».   
          Реле, когда она окончательно развелась с Николаем, благодаря его матери, вернувшейся из тюрьмы, пришлось выветривать не только дух, зарвавшейся спекулянтки и выводить клопов, которых, назло её развела бывшая свекровь. Но попутно вывела дух тех глупых парней, которые в пьяном угаре не заметили, как среди них захлебнулся рвотой и умер один их них. И дух Люси, не очень хороший, хотя она в той комнате, где осталась Калерия с сыном, почти не жила из-за образа жизни свободной «девушки».
          Проделала такую большую работу, когда Олежка лежал в больнице с воспалением лёгких, которое вылечили «благодаря рукам матери», - так сказала лечащая врач. Сына вылечила, дух тяжёлый из комнаты, где жили плохие люди, выветрила, и больше её мальчишка не болел.
          Поэтому Калерия сейчас могла сказать Домасу:   
          - Слава Богу, мой сын не пьёт и не курит, потому что собирается поступать в лётное училище, а туда, как ему сказали, не берут распущенных юношей.
          - И я часто молюсь Богу за вас с Олежкой, чтоб ты не страдала с ним, что он не огорчал такую мать, лучше которой нет на свете.
          - Спасибо тебе. Мои молитвы, твои молитвы, наверное, доходят до Бога, и сын мой растёт такой, какого я у Бога и заказывала.
          - Вот лишь за мою дочь видно так в детстве её не молились, что она выросла агрессивной и распущенной до предела. Покалечила меня нарочно. Сказала: - «Мне лучше, если ты умрёшь, чем я отдам тебя твоей Москвичке».
          - Тяжело тебе болеть из-за дочери, - посочувствовала Калерия.
          - Если бы попал в простую аварию, мне было бы легче гибнуть из-за чужих людей. Если я буду умирать, и она вздумает приехать в Москву, будет напрашиваться к тебе на ночлег, не бери!
          - Если бы я и могла, не приняла бы. Места у меня нет для гостей – сам знаешь, как живём с Олежкой тесно. – «К тому же твою больную дочь кто-то должен сопровождать».
          - Мама моя может к тебе попроситься, - будто подслушал её мысли Домас, – тоже не бери. Она зла на тебя, что ты «отняла у внучки отца», - так она думает, хотя это чистые её выдумки. Я говорю это к тому, что она может привести в вашу семью с сыном злость.
          - Плохо ко мне настроенную женщину я не приму. По этой же причине отказываю хорошо тебе знакомой Юлии Петровне.
          - Твоя мать не любит тебя – я это почувствовал ещё до того, как мы познакомились в селе, в Украине. Она всё выпячивала свою старшую дочь – вашу Веру. И жалела, что она вышла замуж. – «А то бы, – говорила она мне, – из вас с Верой получилась бы хорошая пара. Ты в возрасте хорошем, Вера, жизнью наученная, ей уже под тридцать. А то она вышла замуж за моложе себя парня – разве он будет с ней жить? Ведь польстился лишь на её сбережения. А купит машину на её деньги и прощай не молодая жена». Но Юлия Петровна не знала, что у меня есть больная дочь, иначе бы так не говорила.
          - «Боже, - подумала Реля, слыша от Домаса созвучие своим мыслям, - Я, минуту назад вспоминала о Вере и он будто подслушивает мои страдания».
          - Открою тебе тайну. Мама не Веру тебе присватывала, а себя. Ей показалось, что ты в неё влюблён. И когда приехала я, и у нас с тобой начался тайный роман, хотя мы и вели себя, «чтоб никто не знал», но мама взбеленилась. После твоего отъезда мама сделала так, что мы с Олегом уехали от неё вскоре. Вторая причина была – на Днепре началась холера.
          - Подожди. У Юлии Петровны, насколько я помню, ты руку лечила. Как могла мать сделать так, что лекарка с сыном покинула её?
          - Вот. Как только рука у мамы пошла на поправку, она сразу стала идти на конфликт. А я – человек гордый – поддержала её – мы уехали. И больше с Олегом вот уже шесть лет не ездим.
          - А Юлия Петровна приезжает к вам?
          - Конечно. Богатая Юлия Петровна приезжает к нам и ждёт, что я от своих малых денег стану кормить её икрой и красной рыбой.
          - Сама разве не может купить тоже на свои деньги и дочь с внуком угостить? – Рассердился Домас, всегда привозивший им всякие деликатесы. – Не принимай её больше, прошу тебя.
          - Уже отказала маме от нашей тесной комнаты раз и навсегда. Есть ещё её дочь в Москве, которая живёт не в таких стеснённых условиях. Но мама надеется, что когда я получу хорошую квартиру, тогда она станет приезжать ко мне, как к самой «любимой» дочери.
          - Такие матери, как Юлия Петровна не перестраиваются. Она до конца будет обожать старшую дочь, хотя Вера при мне приходила и ссорилась с матерью из-за денег. А Олег, ещё до твоего приезда, рассказывал мне, что старшая дочь не только кричит на Юлию Петровну, но и обзывает её нехорошими словами.
          - И хватит о них, Домас. Давай поговорим о нас. Неужели за столько лет мы не можем не вспоминать наших врагов.
          - Как жаль, что Юлия Петровна стала тебе врагом. Сама мне рассказывала – ещё до нашей встречи с тобой – что есть у неё дочь – будто небом посланная – всё умеет. И хлебы печь и готовит хорошо, даже лечит так необычно, что у людей, к которым она притронется – всё срастается.
          - Наверное, мама рассказывала, что я маленькая, во сне, летала лечить  отца на фронте, которому ногу грозились отнять?
          - Да и сама Реля летала, будучи при этом покалеченной – с высокой печи свалилась.
          - И конечно мама скрыла, что с печи меня столкнула Вера – её любимая дочь?
          - Да, про Веру ничего не говорила. Но меня слова Юлии Петровны утвердили в мыслях, что, наконец, я увижу девочку, которая и незнакомого парня спасла от смерти когда-то, во сне, как и папу своего. Правда девочка выросла, в молодую женщину, у которой есть сын, очень похожий на свою маму.
          - Ты помнил тот сон долго, где я тебе кровь остановила, будучи маленькой девочкой?
          - Ещё бы не помнить. Я был взрослый мужик – у меня и дочь уже родилась, к тому времени, если бы не ты, ласточка сизокрылая, умер бы в той пещере, куда даже карета скорой помощи не могла подъехать. Пока она ехала, да санитары пробирались с носилками по лабиринтам пещеры, ты успела прилететь в своём и моём сне и остановила кровь. Врачи потом удивлялись, что крови много осталось во мне, они могли меня спасти. А если бы вытекла, то никогда бы мы с тобой больше не встретились.
          - Да, - Реля вздрогнула, вспомнив, как у них в поликлинике скончался человек, который, за полгода до своей смерти проиграл  её (совершенно не знакомую ему женщину) в карты и должен был убить в лифте, при условии, если она закричит от испуга, увидев направленный в её сторону нож.
          Калерия не закричала, разговаривала с мужчиной, как с порядочным человеком.  Прошло время, с тех пор, как картёжник хотел видеть её кровь, разбрызганную по лифту, а не увидел своей. Кровь у него вытекла по больной ноге по дороге к любовнице, в поликлинику, которая даже не захотела выйти, посмотреть на мёртвого мужчину, которого, возможно, любила. Или он ей тоже грозил ножом? У людей, предчувствующих смерь, возникает желание насолить другим: - «Хорошо, что Домас лишён этого чувства, иначе, быть может, и на меня вылилась его злость». 
          - Чего вздрогнула? – Спросил Домас. – Замёрзла? Да уже холода на подходе. Хорошо, что ты завтра заступаешь уже на работу. Видеться с тобой будем в помещении. И никакой Айде нам не указ.
          - Я ему благодарна, что не мелькала в вашем отделении. Мне ведь с отделенческими медсёстрами сталкиваться в реанимации, как Айде предсказал. Возможно, будут стычки с ними. Поэтому хорошо, что я их лица не запечатлела.
          - Стычки? У моей любимой женщины? Ты, до сих пор уходила от больших ссор, и уводила своего сына.
          - Но не век же мне отступать! Если замечу со стороны отделенческих медсестёр те милые качества, на которые мне намекнул Айде, стану их гонять со временем.
          - Значит, умеешь воевать? – Улыбнулся Домас.
          - Я всю жизнь воюю, дорогой мой. И мои отступления – это тактика. Но если я наступаю – даже словами – у многих начинают болеть головы. И до свидания. Завтра мой первый день на передовой.
          - Реанимация – это передний край. Здорово сказала. Передавай привет Олежке. Как он там, мальчик мой, которому я хотел быть отцом, да не получается.
          - Передам. Олег рвётся к тебе, но я боюсь. Вдруг инфекцию получит в этом страшном заведении.
          - Да, кругом гнойные больные, с треснувшимися черепами – бывают агрессивные. Пусть Олег сюда не ходит. Я с ним и по телефону хорошо разговариваю. Беги, родная, а то замёрзнешь.
          Молодая женщина, не оглядываясь, прошла через проходную института и пошла возле забора, выбирая местечко, где бы ей перейти дорогу. Машин было мало в этом уголке Москвы, но всё же иногда показывались и летели, не сбавляя скорость. И были правы, потому что никто не удосужился наметить переход для людей. Или иди до улицы Горького, (бывшей Тверской), и переходи по переходу или выбирай мгновение, когда нет машин, и беги, рассчитывая на удачу.
          - Не спеши, любимая, - вдруг раздалось из-за забора. – Поговори со мной ещё.
          - Домас, неужели ты крался за мной? – Реля остановилась. - Там же нет тропинки.
          - Есть. Протоптали такие же больные как я, кто не может расстаться с родными людьми. Я ещё раз хотел увидеть твоё лицо. И хоть лезь через забор, чтоб ещё раз поцеловать тебя.
          - Ты видел, чтоб хоть кто перелезал через забор? – Невесело усмехнулась Калерия.
          - Видел. Какой-то сумасшедший перелезал. Ночью говорят, буянил в отделении, а рано утром решил удрать, чтоб его в другую больницу не отвезли.
          - Вот видишь. Но ты же не сумасшедший. Ты приехал сюда, чтобы вылечиться. И дай мне перейти дорогу, пока машин нет. Меня же Олег дома ждёт. До завтра.
          - Подожди ещё минутку. Если бы ты знала, как тут ночью кричат вороны страшно. Это по умершим больным они каркают. Хоть и не достанется им их мяса, всё равно чувствуют трупы.
          У Калерии сжалось сердце: - Но я не видела ещё ни одной вороны.
          - Это при тебе они таятся. А к ночи ближе слетаются. А уж, какой шабаш устраивают по ночам – не передать словами.
          - Когда буду работать по ночам, я их усмирю, - пообещала Калерия, не надеясь на успех: - «Как ты их усмиришь? Будет ли у тебя время хотя бы мысленно отогнать каркающее племя».

                Глава  2.

          Старшая медсестра реанимации встретила Калерию с небольшим недовольством. Она вышла встречать новую медсестру в широкий вестибюль института и предложила сесть на диван, чтоб поговорить
          - Вы появились у нас как солнышко неделю назад и пропали. Я вам звоню-звоню, чтоб вышли на работу, потому что у нас работать некому.
          - Одну минуточку. Я разве вам обещала, что выйду на следующий день? Мне надо было рассчитаться с прежней работой, а это отработка две недели. Хорошо, что ко мне с добром там отнеслись и дали лишь неделю отгулять, за переработку. И не могла же я к вам придти без трудовой книжки. Кстати сказать, как я слышала, в реанимацию любят заглядывать, без дела, отделенческие медсёстры.
          - Ну да. Они приходят туда проведать своих больных.
          - А потом пойти к родственникам и доложить о состоянии больных и получить подарки.
          - Да. Такая наша работа. Мы трудимся, а подарки или деньги получают они.
          - Так я вам советую. Как только увидите таких «тружениц», сразу говорите им, что в реанимации не хватает медсестёр. И не хотят ли они подработать? Уверена – кто-нибудь воспылает желанием побыть ночку возле своих же больных.
          - Что вы! Они придти и посмотреть, как работают медсёстры реанимации, желают. А сколько раз я их просила, поработать за заболевших  наших медсестёр – носы воротят. В отделения не в пример легче. Сестра из отделения принимает больного, к которому тут же приходят родственники, они и ухаживают за ним, если это требуется. Или даже если нет у человека родственников, то помощь ему оказывают соседи по палате. Что остаётся медсестре? Сводить больного, на обследование, или отвезти его на коляске, сделать уколы, отвести в операционную. А после операций наша работа – медсестёр реанимации. Больные тяжёлые и не очень мечутся, кричат у нас – здесь же и умирают некоторые. И заметь, родственников к больным не пускают. Только в крайнем случае, когда известно, что человек не выживет. Так что если больной лежит у нас без сознания, понятное дело – он ничего не помнит. А если мало-мальски понимает что-нибудь – реанимация для него – ад. И уйдя в отделение, где его встречает не измученная, а милая и ласковая медсестра, постоянно улыбающаяся, больной или больная все симпатии отдают ей. И родственники отделенческих медсестёр любят, поскольку они всегда сочувствует им, обговаривают состояние больного, даже если он лежит в реанимации. А теперь представь, можно ли уговорить отделенческую медсестру пойти поработать в реанимацию? Она не приучена к тяжёлой работе, да и подарков боится лишиться, если больной у неё умрёт. У нас отделенческие медсёстры работают годами, а в реанимации долго не выдерживают.
          - А получают одинаково? – заинтересовалась Реля.
          - В том-то и дело. Всем поровну. Лишь в подарках разница. Сёстрам в реанимации в кои века пришлют торт на всех, если родственники попадутся с понятием. А отделенческим медсёстрам не только подарки, деньгами доплачивают. Справедливо? Чем меньше человек помогает больному, тем больше получает.
          - Нет, - ответила гневно Калерия, которая не терпела неравенства в любых вариантах. – Вот и надо медсестёр – отделенческих и реанимационных менять местами. Пусть бедные трудяги, которые устают возле тяжких больных, чуть отдохнут с менее тяжёлыми. Тогда бы в реанимации текучки не было, а отделенческие медсёстры не теряли квалификацию.
          - Умная мысль, - Марина долгим взглядом посмотрела на новенькую медсестру. – Но это недостижимо. Я немного по-другому думаю, что платили бы медсёстрам в реанимации рублей на пятьдесят больше, чем в отделениях – живо бы все эти клуши оставили насиженные места и рванулись бы в реанимацию, повышать свою квалификацию. Вот, стихами заговорила – это вы меня так настроили. Ну, звоню сейчас в реанимацию, что идёт к ним новая медсестра.
           Марина позвонила и сказала: - Готовьтесь к приёму новой медсестры. Что «слава Богу? Уж не вздумаете ли вы свалить на неё самую тяжёлую работу? Красивая ли? – Старшая медсестра скосила глаза на Релю. – Да ты разве, Таня, не видела её, когда я приводила неделю назад? Ах, не видела! Какие глаза? Сама рассмотришь.
          - Скажите малиновые, в голубую крапинку, - насмешливо подсказала Калерия.
          - Подсказывает мне новая медсестра, что глаза у неё малиновые, в голубую крапинку. Ждите, сейчас придёт, - Марина повесила трубку и обратилась к Калерии: - Знаете, как туда попасть?
          - Я думала, вы меня проводите по первому разу.
          - Я бы и рада, но срочно надо бежать в аптеку, за выписанными лекарствами. Но вы же к нам приходили уже. Неужели забыли дорогу?
          - Я не из этого вестибюля шла, а из «Отдела кадров». И мне какой-то врач показал дорогу, да провёл через отделение. Обратно в поликлинику, где находится «Отдел кадров» я добиралась по подземному переходу. Так что у меня сейчас путаница в голове жуткая.
           - Вот  незадача, но не возвращаться же мне. Вот отсюда пройдёте по стеклянной веранде, которая ведёт к головному корпусу, и спуститесь в центральный холл, с красивой лестницей. Попадёте в вестибюль и спуститесь в гардероб. Там оставите плащ, а вам дадут халат. В халате этом дойдёте до реанимации, где наша хозяйка выдаст вам реанимационную одежду. А другой халат она отнесёт вниз – это не ваша забота. Ну, всего вам доброго. Через час я подойду, и если будут какие вопросы – мы их решим быстро.
           - Подожди, Марина, - остановила старшую медсестру полная, запыхавшаяся, молодая женщина. - Как хорошо, что вы задержались. Я прибежала за новенькой медсестрой, а то она заблудится в наших лабиринтах.
           - Ой, Татьяна. Ну и летела же ты. Нехорошо, кормящая мать. Так у тебя молока не будет в грудях.
           - Вспомнила, Марина, я давно свою Ляльку перевела на искусственное кормление. А то бы я пришла работать. Ну, пошли? – Обратилась она к Реле. - Кстати, как вас зовут? Вообще-то у нас все обращаются к друг другу на «ты», так что не удивляйся.
           - Согласна на «ты». Меня зовут Калерией. А проще Релей.
           - Реля. Какое странное имя. В вашем роду иностранцы есть?
           - Может и есть, но мне о них неизвестно.
           - А меня Татьяна. Все дают мне больше лет, чем на самом деле. Это от полноты. После родов я так поправилась. Да пришлось ещё вторую дочь рожать – вот и стала бабой Мотей. Но чем ты покорила нашего шефа, что послал за тобой?
           Калерия задумчиво посмотрела на шагающую рядом Таню:
           - Он, наверное, у вас большой оригинал?
           - Это точно. Но наши медсёстры тебе ещё расскажут об Алексее Зиновьевиче – не буду отнимать у них хлеб. Они шефа обожают и такие сказки о нём сочиняют, что не хочешь, а поверишь. А сейчас обрати внимание на левые двери. Там – 4-ое отделение, напротив него 5-ое. В 4-ом находится рентгеновский кабинет, куда мы, по надобности, возим больных или вызываем лаборанта с аппаратом, если больной не транспортабельный. Над 4-ой хирургией 3-е отделение, на втором этаже, напротив него 6- е, детское.
           - Подожди, - Калерия остановилась, - значит, отсчёт надо начинать с 3-ей хирургии? - Она указала рукой вверх. Затем перевела её вниз, как китайский божок: - Внизу 4-ое отделение. На следующей стороне внизу 5-ая хирургия, наверху 6-ая. А где 1-ое и 2-ое отделении?
           Татьяна сказала на ходу: - Потом узнаешь. А сейчас не загружай себе голову. Вот это у нас Конференц-зал – святая святых. По нему мы спешим утром на работу. Но если кто из врачей или медсестёр запаздывает, проходить через него, даже по стенке – запрещено. Дамы в реанимации считаются самыми красивыми и все молодые врачи готовы головы вывернуть, наблюдая за нами.
           - А как же идти тогда?
           - А по подвалу. Там  же и гардероб. Но мы раздеваемся в реанимации. Видела, какой у нас коридор длинный? И в начале, при входе, есть у нас шкафы, где много вещей помещается.
           - А Марина меня хотела отправить в общий гардероб.
           - Пусть сама туда ходит, и стоит в очереди по утрам. Нам же Алексей Зиновьевич добился эти шкафы, чтоб медсёстры и врачи не стояли по утрам в раздевалке, не теряли время.
           - Это справедливо. Спасибо ему.
           - У нас же всё на бегу. На работу многие едут из-за города, на электричках. Опаздывают часто, так, когда им ещё в очереди, чтоб сдать одежду, стоять.
           Калерия живо представила себе замотанных медсестёр и врачей реанимации, которые косяком несутся утром через этот просторный Конференц-зал. И даже опаздывающие, если молодая интересная женщина, может, конечно, по стеночке протиснуться, предварительно сняв плащ или пальто, если на ней надет белый халат. Так делают – Калерия своим зрением увидела это. Даже Татьяна с её поправившейся талией притягивает к себе взоры молодых врачей: - «Вот, - думают любопытные ловеласы, - неужели и моя жена такая станет после родов? Но хороша!» - Калерия будто прочла все эти мысли.
           - Ты, наверное, уже прикидываешь, как проскользнуть вот по этому проходу, чтоб тебя не заметили врачи, - посмотрела на Релю пытливо Татьяна.
           - Думаю. У меня сына надо отправлять в школу, а сюда прибегать к половине девятого.
           - Прибежать или приехать? Где ты живёшь?
           - Приехать мне невозможно, хоть и живу недалеко. На транспорт идти дольше, чем пересекать местность дворами, закоулками, которые я хорошо знаю.
           - Ты нашим медсёстрам это не говори. А то они будут надеяться на то, что ты, придя раньше их, будешь принимать всех больных. Не давай себе садиться на шею. А то у нас многие – особенно в ночную смену – могут опаздывать на полчаса и на час, иногда больше. А ты за них работай с тяжёлыми больными. Короче, не давай себе садиться на шею.
           - Я уже работала в больнице и знаю прекрасно, что иные медсёстры любят кататься на других.
           - Вот и хорошо, что знаешь. А теперь нам подниматься по очень крутой лестнице. Ходила уже? А теперь будешь бегать по ней не один раз за день. Иной раз так находиться по лестницам, и по лабиринтам этого чудного здания, что домой возвращаешься никакая. Хорошо у меня муж есть – художник – сидит дома и с детьми нянькается, по магазинам ходит и даже готовит. А не был бы он свободный, не знаю, как я справлялась бы.
           - Он разве ничего не рисует? – удивилась Калерия.
           - А, рисовал когда-то, да толку чуть – картины его продать трудно. Если одну картину в год и то небольшой взнос в общую кассу. Хорошо мама его богатая, деньгами помогает, продуктами.
           - Да, это хорошо, - Калерия позавидовала мужу Тани. Он хоть немного открывает свой дар, благодаря матери. А Юлия Петровна, мать Рели, готова губить задатки дочери к описанию жизни людей, потому что чувствует, в «героини» её дочь не произведёт.
           - А вот и начало нашей реанимации. Вот шкафчики, где мы раздеваемся. Можешь вешать сюда свой плащ, а обувь ставь вот в это отделение. Есть у тебя лёгкая обувь для переобувания?
           - А как же! – Калерия извлекла из сумочки танкетки и белые носочки, переобулась.
           - Ну, вот и халат на тебе такой модный. Сшила на заказ?
           - Нет, купила в медицинском магазине готовый. Но ношу его редко. Вот выдадут мне ваш халат, и опять этот будет висеть дома.
           - Это правильно. Не выделяйся среди наших медсестёр – они выскочек не любят. Да и жаль износить такой халатик среди наших тяжёлых больных. Приходится ворочать неподъёмные туши, обрабатывать жутко пахнувшие пролежни, которыми халат просто может пропитаться. Ужас.
           - Ладно пугать. Пойдём, я знала, на что иду.
           - Подожди. Вот замок, закрой пока шкаф. А то сюда могут придти чужие люди и украсть из раскрытого ящика твои вещи. Особенно шарят насчёт денег, так что много сюда не бери.
           - Господи! Здесь же закрытое учреждение. Кто может украсть?
           - А всякие электрики, механики, специалисты по аппаратам – их вызывают из контор – они приходят, сделают своё дело, по пути сопрут, что плохо лежит, и ищи-свищи. Да и свои есть, кто не чист на руку. У нас же тут всякие работают, даже из-под Москвы.
           - Вот, а мне женщина из «отдела кадров» сказала, что с улицы не берёт.
           - Не верь ей – здесь проходной двор. Научных сотрудников из других городов много – тоже на лбу у них не написано, что люди честные. Но вот мы и пришли к нашему рабочему месту. Тебе уже показывала Марина его издали. Теперь ты окунёшься во все тяжкие нашей работы. Сперва мы не будем тебя очень загружать. Только помогай, следи за всем внимательно, вникай. Завтра уже выйдешь на самостоятельный пост. И советую тебе приходить пораньше. Кто первый придёт, тот самый хороший угол с больными себе берёт. Каждой сестре полагается по три больных. Это при хорошем раскладе, если никто не болен. Но так как почти всегда болеют или филонят, то по четыре больных. Вот четверо больных самых тяжёлых кладут вот в этот угол. Вернее двоих в угол перед стеклом, а ещё двоих в отсек, - Таня вздохнула и зашептала: - В отсек кладут самых тяжких, на кого надежды нет, что выживут. Отсеков два, как видишь – с обоих концов большой реанимации. Так что, мой совет, бойся отсеков.
           - Наверное, на мой удел, как раз и будут доставаться отсеки. Мне и в Филатовской больнице подкинули таких больных, от которых другие медсёстры бегали.
           - Но здесь-то не глупи. Бери середину, если будешь раньше других приходить. Чем хороша середина? Уже тем, что кладут сюда не очень тяжких больных. Потому что если идёт с обходом, допустим, академик или ещё какой «светила» – куда их глаза, прежде всего, попадают? В центр, где говорящие больные, с ними даже пошутить можно. А уж те, кому не суждено жить, остаются без внимания. Лежат и лежат в отсеках, пока не умрут или домой их не заберут.
           - Что случается очень редко, - подошла среднего возраста маленькая женщина.
           - А вот и Маша, - обрадовалась Татьяна. – Скажи нашей новенькой, что я дело говорю. Ведь ты работаешь много лет в реанимации, а я никогда не видела, чтоб ты в отсеки заглядывала.
           - Когда надо перевернуть тяжёлого больного, я никогда не отказываюсь, даже если от него плохо пахнет, - отвечала тихо Маша. – Но мой постоянный пост вот этот угол. И я принимаю лишь лежащих там больных. Но ты сама, Таня, знаешь, что тяжёлых больных не только по отсекам закладывают. А кому надо постоянное наблюдение, как раз кладут поближе, чтоб все видели, если больному будет плохо.   
- «Не буду выбирать углы или больных, - решила Калерия. – Какие достанутся при делёжке, те мои. Всем больным надо помогать – тяжёлым или не очень».
           И, начиная с этой минуты, она включилась в обслуживание больных. В первый день ей досталось и в операционную съездить за больным. Её поразили функциональные кровати. Это чудо на чётырёх вращающихся колёсах – куда ни поверни – кровать легко двигается. Врачи сопровождают своих оперированных до реанимации, потому что, несмотря на подвески, куда можно пристроить капельницу, капельниц у больного было три, и две из них несли в руках. Кто катит кровать, кто несёт одной рукой капельницу и другой поддерживает больного, чтоб не вставал. И такой эскорт вкатывается в реанимацию, где больному уже приготовили место. Там больного принимает дежурный реаниматолог и медсестра, которая будет у него основная. А Реле можно скомандовать, чтоб подкатила аппарат для отсасывания слизи и тут же показать, как это делается, чтобы через полчаса эту процедуру она сделала самостоятельно. Пришлось Калерии в этот  день подкатывать и аппарат для дыхания больному, и видеть, как накладывают трубочки в горло, чтоб больному можно было дышать.
           Накладывал профессор реанимации, возле него крутились ординаторы – похоже, он им рассказывал, как делается такая «не сложная», как сказал сам Маневич, операция. И посмотрев на свою работу, понаблюдав, как больной раздышался, ушёл, наконец, заметив Релю:
           - А, новенькая. Мы уж думали, что вы не придёте. Не испугались работы? Ну-ну!
           После его ухода наступило временное затишье. Медсёстры подступили к Реле с допросом:
           - Давно знакома с Алексей Зиновьевичем?
           - Неделю назад познакомилась, когда приходила в первый раз.
           - Говори–говори, то-то, он тут бегал и всех спрашивал, почему ты не приходишь?
           - Объяснили бы ему, что мне надо было рассчитаться на прежнем месте.
           - Так мы и думали, но он-то думал, что ты расхотела работать здесь. Так позвонил бы как своей знакомой.
           - Мне льстит, что вы приписываете тайное знакомство с профессором, но это не так.
           - Ты хочешь сказать, что ты та женщина, в которую мужики влюбляются с первого взгляда?
           - Было, что влюблялись, но к Алексею Зиновьевичу это не относится.
           - Почему?
           - Я знаю, что он женат и совсем недавно.
           - Да, полгода назад женился на приезжей из Франции Одесситке. Она работает в Большом театре. И Алексей Зиновьевич через жену всем тут приобретает билеты. Но неделю назад, вдруг взвыл, что зря женился на француженке, которая его не понимает. То ли дело русские цыганки – до того хороши, что просто дух захватывает. Ты, правда, цыганка?
           - Надеюсь, что нет, хотя бабушка моя была из табора. Но бросила табор, прибилась в русскую деревню и осталась там жить до своей смерти.
           - Наверное, ходила и золотом трясла перед русскими женщинами?
           - Не было у бабушки золота – в нищей избе она жила. Разбиралась лишь в травах-отварах, которыми лечила своих детей. И чтоб не спрашивали у меня, почему я золото не ношу, как вы, то я его не имею, во-первых. Во-вторых, не люблю ни золота, ни каменьев дорогих, помня, сколько крови на них висит с момента их добычи из земли.
           - Откуда ты знаешь про кровь?
           - Читайте Джека Лондона, он хорошо описывает золотые прииски и сколько людей гибнет из-за золота.
           - А своих писателей ты читать не можешь, - съязвила одна из девушек, на пальцах которой сверкали не только золото, но и драгоценные камни.
           - Читала о наших кровопийцах, кто людей губил из-за богатства. «Угрюм-река» Шишкова, «Каменный пояс» Фёдорова. Но начните всё же с Джека Лондона.
           - Вот ты им лекцию прочла, что нельзя носить золотые вещи, когда идут к тяжёлым больным, - усмехнулась Татьяна, которая куда-то выходила.
           - Я и то удивляюсь, как Реля всё это выдержала, - поддержала Татьяну Маша. – Мне давно хотелось сказать нашим модницам, чтоб не надевали золотые вещи, на которых навешено зло.
           - Нам Алесей Зиновьевич и то не запрещает, - махнула наклеенными ресницами Варвара, которая всячески пыталась ими смутить молодых врачей. Но и перед женщинами проверяла свою неотразимость. А между тем была беременная и занималась опасной для ребёнка химией.
           Всё это хотелось Реле  ей сказать, но в первый день не стала сильно возбуждать будущих своих товарок по работе. Зачем? Пусть красятся, как хотят. Пусть носят золото на работу. Лишь бы не ругались. А что ругаться будут, Калерия это предчувствовала. Некоторые нервные дамы, потрудившись возле больных, ищут потом отдушину в вине и быстром сексе с  желающими того же мужчинами. А если врачи заняты на операции или нашли себе отдушину где-то в отделениях, в реанимации может вспыхнуть спор даже среди «дружащих» медсестёр. Обнимаются, целуются при встрече, а не дай Бог, какой жаждущей не достанется мужчины, могут поругаться.
           - Даже дерутся, - успела шепнуть Реле Татьяна.
           Но тут пришла старшая медсестра Марина и завела с Релей совсем другой разговор:
           - Как устроились? Не заели тут вас наши модницы? – Почему-то стала говорить на «вы».
           - Ну, уж и заели! – Хлопнула Варя своими изумительными ресницами. – Попробуй обидеть цыганку, которая к тому же, не уважает золотые вещи.
           - Правда, что ли? - удивилась Марина. – Ну, за это я вас отпущу пораньше с работы. Дамы, вы не против, чтоб не пугать Калерию нашей работой?
           - Пусть идёт, - великодушно разрешила Варя, а за ней все остальные.
           - Но я вам дам задание, - сказала Марина. – Вот этому больному, которому вставили трубочку в горло, Алексей Зиновьевич приказал сделать рентген лёгких. По пути домой, занесите в 4-ое отделение, в рентгеновский кабинет, заявку. Разбираетесь в наших закоулках?
           - Давайте я с Релей схожу, - предложила Татьяна. – А то она могла не запомнить, где 4-ое отделение. Ведь мы проскочили по институту галопом.
           - Я знаю, где 4-ое отделение, - сказала Калерия, боясь, что Татьяна пойдёт с ней. Ей хотелось одной войти в то отделение, где лежал Домас. Быть может, увидит его. – До завтра, девушки. Я приду не помощницей к вам и не ученицей, а полновесной медсестрой.
           - Да уж. То, что сегодня ты увидела, не каждая новенькая видит. К тому же работала уже в больнице. Тебе узнать обзор работ и можно начинать. Не заблудись в институте, тут многое новые врачи и медсёстры помногу часов блуждают, - небрежно кинула Варя.
           - Спасибо, не заблужусь, - Калерия уже неслась по длинному коридору. Достала из шкафа свой плащик, и пошла, далее неся его в руке. Попадались врачи и медсёстры, кивали ей, как знакомой, или осматривали как незнакомку, и тоже бежали дальше.

                Глава   3.

          Перед массивной дверью 4-ой хирургии, Калерия замедлила шаг, чтоб не войти, тяжело дыша, как загнанная лошадь. Отдышавшись, постучала робко. Но, поняв, что её никто не слышит, приоткрыла одну створку массивной двери:
           - Проходи, девушка, проходи, - вдруг услышала она до боли знакомый голос, - нечего тут сквозняк устраивать.
           - Тётя Люба! – Воскликнула Реля, делая шаги к очень пожилой женщине, со шваброю в руках: - Как! Вы здесь?
           Любовь Савельевна работала с ней ещё в Филатовской больнице, и все отчаянно любили её. По старости лет она не очень хорошо мыла полы или не спешила выносить горшки из палат, где находились пущенные к своим детям, матери. Зато умела рассказывать истории из жизни не только интересных людей, но и политических заключённых, к которым имела отношение через мужа-военного. Он, в своё время инспектировал заключённых и очень старался помочь невинно посаженным. За что его разжаловали, лишили большого чина и послали служить в гарнизоны, лейтенантом. Лейтенант, во время войны, сумел показать смекалку, что ему быстро вернули все чины и оставили продолжать службу в Восточной Германии. Туда же он вызвал и жену с детьми, которые учились в русских школах, при Посольствах. Казалось бы, жить Любови Савельевне и не тужить, но вскоре умер от ран муж, и мать с детьми вернули в Союз. Пока дети были маленькими, вдове платили за погибшего их отца хорошие деньги.
           Любовь Яковлевна вырастила детей, дала всем хорошее образование. Но когда встал вопрос, что она как вдова должна получать пенсию, за погибшего мужа, ей сказали, что пенсию она, вернувшись в Союз, обязана была заработать сама. И хотя дети могли бы помогать матери материально, Любовь Савельевна отказалась от помощи – у детей уже были свои дети, и надо было, чтоб заботились о внуках. Она пошла работать. А куда идти работать старой женщине? Ей предлагали дворником или мыть полы в подъездах, но работа была не по ней. Переживая вместе с мужем его понижение в должности, а потом войну, где его могли убить, оставив её с четверыми детьми, она немало добыла себе болезней. Конечно, её с детьми эвакуировали, под бомбёжками, тоже не добавляло здоровья. А потом, чтоб прокормить их и себя, работала на полях, пока война не закончилась, и муж не затребовал её в Берлин. Там бы Любушке и успокоиться, но послевоенные годы, гибель мужа – тоже наложили отпечаток на её состояние. И вот со всеми болезнями и неунывающей болью в сердце, Любовь Савельевна умела поддержать дух даже у молодых медсестёр, когда устроилась работать санитаркой в детскую больницу.
           Там Калерия с ней и познакомилась. И даже не зная всех тягот жизни, которые выпали на долю этой красивой, даже в старости, женщины – Любовь Савельевна не скоро открылась ей – Реля подозревала, (или просмотрела в своих видениях?), что на долю этой женщины пришлось много страданий. Как, впрочем, и другим старушкам, работающим в детской больнице. И всем им Калерия сочувствовала – все они пережили войну – но так вести себя достойно, как Любовь Савельевна не у всех получалось. Марья Ивановна – старшая медсестра – жулила по оплате медсёстрам. Кто-то работал до кровавого пота, как Реля, а кто-то получал за них деньги. У Марьи Ивановны были «мёртвые души» - люди со стороны, в том числе её дочь-студентка, которые лишь получали зарплату, при этом не разу не обозначившись на работе. Только когда Калерия разоблачила Марью Ивановну – тихо, чтоб никто не знал, потому что той надо было доработать до пенсии. И отказалась перерабатывать на чужих тётей – Реле стали оплачивать её труд, как положено. И таких, как Марья Ивановна – готовых прокатиться за счёт труда других, было ещё человек пять, даже из молодых медсестёр.
           Но была ведь и Елена Владимировна – ровесница Марьи Ивановны – заведующая Первой хирургии. Вместе когда-то с Марьей Ивановной выхаживали раненых бойцов, когда, во время войны открыли в больнице госпиталь. Елена Владимировна, хоть и была одного возраста с Марьей Ивановной, казалась намного её моложе, не смотря на то, что перенесла на глазах всей детской больницы операцию по удалению рака груди. Никогда не унывала, всегда устраивала праздники в самой больнице, а если помещения были разобраны, где можно собраться группой человек в тридцать, зазывала к себе домой, в только что полученную новую квартиру. Калерия, за четыре года своей работы в детской больнице, редко ходила на такие праздники, но пару раз в больнице была. Туда и идти не долго, и если захочется сбежать, то тоже долго голову не ломать – все ходы и выходы знакомы до щели.  А третий раз посетила квартиру Елены Владимировны – тоже недолго пробыла – сбегала уже с помощью молодой девочки, которой тоже этот праздник, где медсёстры и дочь Елены Владимировны безобразничали с женатыми врачами. Но девчонку, бегущую с праздника ждал парень, а Калерию сын. И более она на такие «праздники» не ходила.
           Вот что вспомнилось Калерии  при виде бывшей её коллеги, по детской больнице:
           - Да ты, кажется, не узнаёшь меня, - с обидой произнесла Любовь Савельевна. – Имя лишь помнишь, а кто я такая? Или не у меня ты купила гипюровое платье до пола, в котором была королевой бала у нас, на каком-то празднике? До того доплясалась в этом платье, что чуть туфельку не потеряла как Золушка на балу. И сбежала. Мужики на тебя напали как волки лютые и голодные, и пришлось девушке бежать.
           - Бежала, - призналась Калерия. – И трое кинулись за мной в погоню. Но я ваше длинное платье подобрала под резинку, переобулась в сапожки, накинула пальто и шарфом модным замотала голову – и вся эта свора ловеласов меня потеряла.
           - Слышала, что не догнали тебя. Так им и надо. Пусть бегают за доступными, а не за хорошими матерьми, которые стремятся к ребёнку. Но зачем ты пожаловала в моё отделение. Неужели кто больной тут лежит у тебя?
           Про больного Калерии не хотелось говорить, поэтому она сказала обтекаемо:
           - Да вот, устроилась в этот институт работать. Но в отделение меня не пустили – говорят тут всё занято, пришлось идти в реанимацию.
           - Зато в институте ты будешь хорошо получать – не так как в детской больнице, где Марья Ивановна тебя пыталась обманывать.
           - Увидев вас, я почему-то почти всех женщин из детской больницы вспомнила, в том числе и Марью Ивановну.
           - Да Бог с ней, если тебя она обманывала в оплате. У неё же, знаешь, муж раковый больной был. Господь прибрал его, в это году. Может, Марья опомнится и перестанет грешить?
           - Ой, тётя Люба, я же с заданием пришла в ваше отделение. Мне надо заявку отдать в рентгеновский кабинет. Где он здесь расположен, не покажете.
           - Иди почти в конец коридора, до стеклянной двери. За ней и прячется то, что тебе нужно. А я домою пол и стану тебя поджидать, поговорим ещё.
           - Хорошо, - Калерия быстро сходила, и отдала заявку. Возвращаясь, подумала, что не миновать ей, рассказать про Домаса.
           И первый вопрос, который ей задала Любовь Савельевна, был:
           - Так ты убегала со всех этих праздников, которые устраивала Елена Владимировна, не только ради сына, но ещё верность держала своему литовцу зеленоглазому?
           - Спасибо, что напомнили. Положила я, неделю назад, зеленоглазого в ваше отделение.
           - Да что ты! В какой палате он лежит? Кто врач у него? Подожди, угадаю. А я-то ломаю голову, что лицо мужчины мне знакомо, хотя я его один раз видела, когда он тебя встречал возле детской больницы. В пятую палату положили твоего элегантного друга. И доктор у него чудо. Тут все в него влюблены – я говорю о докторе. В том числе я, дура старая.
           - Как звать его? – Калерия хотела узнать имя Айде.
           - Да он же тоже не русский, из Прибалтики. А имя ему дали – язык сломаешь. Поэтому все называют его по фамилии – просто Айде. Эстонец он, поэтому имя у него не спрашивай. А твой-то литовец?
           - Да, получается оба из Прибалтики.
           - Не беспокойся, подружатся, - значительно сказала Любовь Савельевна. - Тебя провести в пятую, хотя у них сейчас может быть вечерний обход?
           - Если обход, то я не буду туда врываться. Подожду доктора в коридоре.
           - Да я уже закончила. Пойдём, я тебя чаем напою. Наверное, в реанимации и пообедать не дали, хотя положено медсёстрам питаться там.
           - Не беспокойтесь, меня там  покормили. Но посижу возле вас. Не очень буду привлекать внимание?
           - Что ты! Тут родственников полным-полно. У нас валёжник. Иные лежат по нескольку месяцев, пока не умрут.
           Калерия вздрогнула, побледнела.
           - Что ты! Никак испугалась? Не бойся. Вылечится твой Домас, если, конечно, болезнь не смертельная. Только у кого рак в мозгах не выживают.
           Молодая женщина вздохнула: странное дело старость. Как равнодушно старики взирают на бренность жизни. Она никогда, наверное, не привыкнет к смерти.
           - Так хочешь чаю? Нет? А зря. У нас индийская заварка, родственники больных снабжают. И торт есть, - Любовь Савельевна достала из холодильника коробку с тортом.
           - Хорошо живёте.
           - Не жалуемся. Я вон из Филатовской больницы ушла, и раздобрела. Пенсию мне начислили уже.
           - Да что вы!
           - Да. Восемьдесят рубликов. А если бы оформляла из Филатовской больницы, больше полсотни не начислили бы. И 80 рублей не большие деньги. Но я ещё поработаю, положу на книгу сберегательную – это на похороны – и уйду.
           - Устаёте?
           - А как ты думаешь, в мои-то годы. В молодости не задумывалась о сбережениях – сейчас пришлось. А вот и доктор из пятой палаты. Не хотите чаю? Или супу вам налить горячего?
           Калерия повернулась к окну, чтоб Айде её не узнал – пусть подкормится доктор.
           - С удовольствием. Не успел ещё с утра перекусить, - он вымыл руки под краном и сел перед тарелкой: - Всегда вкусный суп, который наливаете вы, бабушка Люба, - пошутил.
           - Ешь. Смотрю, бегают за тобой молодые женщины, а чтоб накормить холостого человека, их нет. И хотят после этого, чтоб ты за ними ухаживал.
           - А я не за каждой ухаживаю, - улыбнулся Айде.- Я жду женщину, которую вы мне нагадали по картам, что скоро будто увижу. И, пожалуй, встретил уже. Но она не моя, любит другого. Ой, а кто это здесь, тётя Люба? Она и есть. Та самая женщина, в которую я влюбился.
           Калерия не выдержала такого откровения и вышла из тени:
           - Вы шутите, доктор. А я хотела узнать у вас, как прошло обследование у Домаса?
           - Он в палате уже, можете пройти к нему.
           - Спасибо, - Калерия направилась к двери и услышала:
           - Позавидуешь больным. Такие женщины их любят.
           Молодая женщина остановилась: - Лучше не завидуйте, а скажите, есть надежда у Домаса на выздоровление?
           - Надежда всегда есть. А сейчас идите к вашему любимому, он в горе, что так долго вас не видел сегодня. Но вам надо набраться мужества и не показывать, что вы переживаете.
           - Я знаю, - тихо проговорила Калерия. Ей показалось, что в глазах доктора мелькнула жалость к ней.
           - Ещё минуточку. Вы кому-нибудь показывали снимки головы Домаса, прежде чем придти в институт с ними?
           - Что вы! Он прямо с вокзала попросил провести его в институт. И нет у меня таких связей, чтоб с кем-то консультироваться.
           - Но у Домаса братья – врачи?
           - Да, - Калерия похолодела, ожидая, что он ещё скажет.
           - Хорошо, идите. Стойте! Дайте ещё раз посмотреть на вас. Первый раз завидую больному.
           У Калерии отлегло от сердца. Не стал бы доктор так шутить, если бы подозревал у Домаса что-то плохое. Она вымучено улыбнулась и выскользнула из больничной кухни. Как хорошая ищейка, без подсказок, нашла пятую палату. Столкнулась с медсестрой, проходящей мимо.
           - Вы к кому?
           - К новенькому, - странно, не могла выговорить фамилию Домаса.
           - А доктор вам разрешил?
           - Да, я только от Айде. – «Хорошо, хоть эту выговорила».
           Сработало, как пароль: - Заходите. Но не надолго. Основные посещения у нас с 16 до 19 часов, но нельзя, чтоб было сразу несколько посетителей. В случае если будет много, выходите в коридор или в вестибюль, пока тепло. Ваш больной ходячий, но на улицу не ведите – по вечерам прохладно.
           - Спасибо, я знаю.
           Зелёные изумруды метнулись ей навстречу: - Солнышко, - прошептал. – Я думал, что сегодня тебя не увижу. Как отработалось?
           - Вполне сносно. Но завтра я опять выхожу работать в дневную смену, и буду принимать больных, от которых не очень отлучишься. Так что ты можешь встретить меня у входа, если у вас не будет обхода врачей.
           - У нас врачи с утра на пятиминутке, потом идут на операции, если они есть. А если день не операционный, то обследуют больных, которым с вечера говорят об этом. Я завтра свободен с утра, так что попытаюсь увидеть тебя, хоть на минутку, когда ты будешь идти по коридору. Уже знаю твой маршрут.
           - Спасибо. А сейчас поцелую тебя и бегом к Олегу – мне ещё надо ужин приготовить.
           - Да, беги к сыну. Я рад, что ты зашла хоть на минутку. А то Айде меня вызвал к себе, в ординаторскую и я боялся, что ты меня не дождёшься.
           - А я сидела на кухне, пока вы беседовали, и как только врач твой освободился и пришёл покушать, помчалась к тебе.
           - Мне стало легче, как увидел тебя. А если бы не зашла, извёлся бы. Мысль точит, а не зря ли залёг в институт. Голова уже не болит, как увидел тебя. Вылечила ты мою голову.
           - Не дури! – прикрикнула Реля. – Голова у него не болит. Да я по глазам твоим все твои боли сразу распознаю.
           - Это сейчас я ревную тебя к Айде. Вызвал меня к себе, но говорил больше о тебе.
           - Ревнуешь, это хорошо. Значит, все чувства в тебе живы. И до свидания. Знаешь сам, сколько у меня ещё дома работы.
           - Да, иди. Успокоила меня, спасибо тебе.

                Глава  4.

          Почётное эскортирование Калерии в день, когда она знакомилась с работой её будущим «шефом» вызвало разные кривотолки в реанимации. Кто-то предположил, что она знакомая его и устроилась по его протекции, потому он и сопровождал. Нашлись женщины с фантазией - они высказали догадку, что Реля бывшая и не погасшая любовь чудаковатого профессора. Нашли и доказательства: пламенные взгляды профессора, якобы посылаемые им Реле на расстоянии. И когда она стала втягиваться в работу, он вёл себя довольно подозрительно. Пришёл однажды в реанимацию и накричал на молодых врачей:
           - Сидят и пишут и не видят, что медсёстры надрываются над больными. Почему не помогаете женщинам? – схватил тяжёлого больного, которого четверо держали, пока няни натягивали простынь.
Конечно молодые ординаторы тут же прибежали и тоже подставили свои белые руки:
           - Что вы, Алексей Зиновьевич, мы как-то не заметили.
           - Вот прогоню с работы, будете знать, как не замечать. Медсёстры, понимаешь, часто болеют, и из реанимации стараются сбежать. Потому что здоровые мужики сидят и не видят, как женщины надрываются.
           Няни и медсёстры были рады всякой помощи, а особенно из рук заведующего, но не уставали удивляться.
           - Что это с ним? Никогда таким буйным не был. Но хорошо он усатого Глеба прокатил. Как где какая гулящая девка заведётся – он тут как тут, готов её всю облобызать. А как больного надо поворачивать надо – он из реанимации бежать.
Анестезиологи тоже не понимали шефа – чего шум поднимает? Раньше такого не было. Впрочем, они не только анестезиологи – хотя наркоз их святое дело – но, по совместительству и реаниматоры. Их отделение, которые все сокращённо называли реанимацией, имело табличку, где было написано, что реанимация – это «Отделение интенсивной терапии и реанимации больных». И спасали, кого можно было спасти, и вытаскивали с того света. Реле, чуть не первый день рассказали легенду. Быть может не в первый, а на второй день, или пятый, когда новая медсестра увидела обход академика. Он важно шёл по реанимации, в сопровождении профессоров, лечащих врачей, ординаторов. Возле каких-то больных останавливался, и ему докладывали, когда прооперирован больной, по поводу какай болезни и какое сейчас у него состояние. Академик внимательно слушал, тихо что-то обговаривал с врачами, давал советы.
           Медсёстры, если их подзывали, говорили, какое состояние у больных было ночью, и какие лекарства он получил. Но больше всего говорили врачи. Ведь они обязаны были перед обходом академика придти и поинтересоваться состоянием своих больных. Что делал Айде, старавшийся поставить кровати больных, которых он прооперировал, а потом вёл как лечащий врач, лишь в закуток, где работала Реля. Айде почему-то вычислил, что у новой медсестры больные идут на поправку быстрее, чем у других. Этим он, разумеется, вводил других медсестёр в транс.  Многие, особенно незамужние – таких считалось двое в реанимации, если не считать разведённых - были влюблены в красавца врача и мечтали о свидании с ним, хотя бы возле больного. А приходил он и беседовал с Релей, глядя на нее влюблёнными глазами. Незамужние девушки и разведённые женщины бесились, ревновали, высказывали свои претензии новенькой, находя другую причину.
           - Что поделать? – Говорила им Калерия, разводя руками. – Вы считали отсеки, куда ставят лишь безнадёжных больных, самыми неудобными для дежурства. Я их взяла под свою опёку. И теперь вы недовольны, что Айде ставит там своих больных.
           - Заметь, не самых тяжёлых, поэтому тебе так и удаётся их выхаживать быстро.
           - Не сердитесь, девушки, пойдут ещё и от Айде больные тяжёлые, - Калерия чувствовала, что ещё до Домаса в её угол попадут больные, с болезнью которых она не справится.
           - Но пойдут к тебе тяжёлые больные от Айде, или нет, а я, если приду на работу прежде тебя, буду брать твой угол, - сказала довольно модная Тамара, которая даже на работу ходила в специально сшитом халате, который, когда она наклонялась над больным, показывал все её прелести.
           - Бери, я не против поработать на твоём месте, - отвечала Калерия 28-летней «девушке», перебравшей, как сплетничали о ней, почти всех неженатых врачей. И взрослые парни-москвичи, даже женатики не были против, встретиться с любви обильной девушкой пару раз в ночные часы, на рабочем месте, если не было операций, но женились на других или возвращались в семьи.
           - Больше, чем на два раза наших молодых мужчин на Тамару не тянет, - сказала Калерии санитарка Валентина, когда услышала, что та претендует на угол, куда ставит больных Айде. – А уж этот эстонец вообще ею брезгует, как я заметила. Ты отдай ей этот угол и увидишь, что Айде пойдёт жаловаться нашему Алексей Зиновьевичу, что за больными плохо смотрят.
           Но Айде, кажется, самой Тамаре высказал своё недоумение, что она бросает больных надолго, предпочитая развлекаться с дежурными врачами.
Тамара жаловалась Реле же:
           - Отошла ночью от лёгких больных на полчаса поесть. Разве это преступление? И кто думал, что он ночью пожалует проверить своего больного – дышит он или не дышит? Вот беда, что живёт в общежитии при институте. Так хоть бы раз пригласил в гости к себе. Пожалуй не такими бешенными глазами смотрел бы потом на меня.
           - Не отошла поесть ты, девка, - вмешалась Валентина, - а искала полтора часа пятый угол с врачом, с которым договорилась выпить и станцевать на кушетке фокстрот. Ну, станцевала ты на кушетке, а Айде, придя проведать больного, может, и застал тебя в непотребной для медсестры позе. И что, после этого  он будет приглашать в свою комнату такую всем подстилку, как ты?
           Калерия онемела. Ей самой приходилось выговаривать медсёстрам в детской больнице, если они, по ночам, оставив больных на её попечение, долго отсутствовали. Но тогда, молодая, она не могла так жёстко выговорить, как сейчас выговаривала санитарка Тамаре.
           Однако с Тамары слова пятидесятилетней женщины скатились как с гуся вода. 
           - Ну, вы скажете, тетя Валя. Всё вам мерещится разврат. Всех вы тут сводите-разводите.
           - Не свожу-развожу, а всю правду говорю. Ты вот Айде взялась подстеречь и увлечь, так не надо с другими врачами свидание ночью, бросив больных, назначать. В институте всё известно кто с кем роман завёл, кто от женатого мужика родил, кто дерётся из-за толстых, но денежных любовников.
           - Но я ещё ни за кого не дралась, - возражала Тамара, покраснев до корней волос.
           Калерия удивлялась – по её мнению Тамара была красивая девушка: она была стройная, с чётко вырисованной талией. Чтоб подчеркнуть её и шился специальный халат. Этим уникальным халатом выделялась не только талия, но и довольно красивые груди подчёркивались глубоким вырезом. Стоило бы ещё сказать о довольно широком тазе и продолжением его полных ногах, которые Тамара не против была показать любого возраста мужчинам. Для этого халат был не только в талию, но и значительно укорочен. Так что девушка была буквально напоказ. К этому надо сказать, что носила толстую косу, которую закручивала причудливо на голове. И носила не обычную медицинскую шапочку, а делала из накрахмаленной марли такой тюрбан, что только слепой мог не заметить какие у неё роскошные волосы.  Всё это удивляло Калерию.
           - Почему такую красивую девушку избегают мужчины? – задала вопрос той же санитарке Вале, которая хоть и была в годах  – дело шло к пенсии - хоть и толстела буквально на глазах, но имела претензию тоже считаться красивой дамой. Она важно носила свои килограммы, даже когда мыла полы, но была расторопна и остра глазами – живо определяла кто с кем в связи, и кто от кого ждёт ребёнка, даже не из их отделения. Возможно, она общалась с санитарками по всему институтку, такими же любознательными, потому была в курсе всех институтских дел.
На вопрос Калерии о Тамаре, Валентина засмеялась:
           - Да потому что, при такой красивой фигуре, она не может родить. Возможно, сделала пару абортов, а теперь её, безродную, кто пожелает? Разве что на одну ночь и то в институте. Вот и носятся наши безродные, вроде Тамарки – каждое дежурство у них новые партнёры и то если у врачей нет операций. А те, кто может родить из таких дамочек – даже от женатых – рожают. Вон, посмотри на того толстяка, видишь возле академика трётся. Он, конечно, ещё не академик, но желает им стать, да вот бабы не дают. Только ему хотели академика пожаловать, как случился конфуз – забеременела от него одна медсестра в институте и хотела мужа от семьи оторвать. Да не тут то было. Жена взбеленилась и устроила в Парткоме разборку. Повышение теперь этот кобель не скоро дождётся. Но я тебе лучше про Арутюнова расскажу не такую гадкую историю.
           - А кто такой Арутюнов?
           - Вот тебе раз! Так академик наш, - чуть ли не пальцем показала Валентина, - про которого легенды в институте ходят. Сколько ты думаешь, Арутюнову лет?
           Реля внимательно посмотрела на стоящего вдалеке стройного, чисто выбритого  мужчину, но маленького роста. А рост всегда снижает возраст, тем более, если смотришь издалека.
           - Сорок два года, не больше, - неуверенно произнесла она.
           - Ему 72 года, - торжественно выдала санитарка. – И у него уже было три клинических смерти, когда он лежал в Кремлёвской больнице. Но наши реаниматоры во главе с Алексеем Зиновьевичем – дай Бог ему здоровья – каждый раз выводили его из этого жуткого состояния. Вот развратничают наши реаниматоры, а если дойдёт до дела – такие орлы. Правда, всё это благодаря Алексею Зиновьевичу. Если бы он их не гонял, то были бы лентяями. А он им вздохнуть не даёт, если видит, что ленятся.
           - А вы мне всё об Арутюнове рассказали?
           - А что, ты про него больше слышала?
           - Нет, но чувствую, что перескочили на реаниматоров, забыв ещё что-то сказать.
           - Правда твоя. Ну и чутьё у тебя! Медсёстры говорят, что ты ясновидящая, знаешь то, чего другие не знают. Так вот про Арутюнова. Он, после третьего его воскрешения, сказал, что если ещё раз не дадут ему проникнуть в тот мир, куда он стремиться, всех уволит. Вроде шутя, сказал, но реаниматоры в раздумье – а ну, как и правда уволит?
           Новенькая медсестра и давно работающая в институте санитарка взглянули друг на друга и улыбнулись. Реля поняла, что у моложавой, не смотря на полноту, Валентины есть юмор.
           - Надо же. Значит, тот мир ему больше понравился. - Калерия вспомнила любимого деда Пушкина, который находился в Космосе, как она знала с детских лет, и не желал возрождаться.
           - Мы и то думаем, к чему бы Арутюнову жить не хочется. Ведь там, куда он так стремится, ничего нет, - атеистка Валентина явно не знала всех тонкостей загробного мира.
           - Ошибаетесь. Я немного знаю, что творится в Космосе, и думаю, что Арутюнов тоже знает. Жаль, что не могу с ним познакомиться поближе – мы бы очень поговорили.
           - Ну, это ты хватила. Поговори с Алексеем Зиновьевичем – он в тебя, говорят, влюблён. Ему хоть пятьдесят лет, как и мне, он тебя скорее поймёт.
Калерия с Валентиной стояли возле шкафа со «скорой помощью», куда их поставила Марина, на всякий случай, при обходе трижды выжившего академика. Тут же стоял аппарат для дыхания. Если бы что-то случилось при обходе – то есть остановка дыхания у больного или сердца, то Калерия, по требованию должна была подкатить столик с пакетом «скорой помощи», а Валентина аппарат для дыхания.
           Кстати сказать, Алексея Зиновьевича на обходе Арутюнова не было. Его вызвали в Приёмный покой для осмотра вновь прибывшего тяжёлого больного. А общем зале – не в закутке, у Рели, который после Тамары никто не оспаривал, находилась француженка, которая ночью поступила в отделение. И всю ночь, как обсуждали ночные медсёстры к ней бегали молодые врачи, чтоб посмотреть на синтетические груди, которых в Союзе ещё не делали. Ходили врачи, пробовали с ней поговорить по-французски, но никто не обратил внимания, что дама из Франции тяжело дышит. Калерия, стоя там, где ей приказано было стоять, хорошо видела, что доктора- реаниматоры гуськом ходили за академиком, и делали вид, что тяжкого дыхания француженки не замечают. Или думали, что она специально так дышит, чтоб привлечь внимание большого специалиста.
           Но вот пришел из Приёмного покоя Алексей Зиновьевич и прямо к тяжело дышащей даме. Поговорил с ней по-французски и обратился к Реле по-русски, через головы своих ординаторов:
           - А ну, родная, принеси мне историю болезни этой дамы. Спасибо. Так-так-так. А теперь кати сюда столик с пакетом для операции и мой руки спиртом, будешь мне ассистировать.
           Калерия, разумеется, столик подкатила, но ассистировать профессору, если она работает в реанимации без году неделю, как сможет? К счастью «лентяи» – реаниматоры, которые, как выяснилось потом, должны были ещё ночью наложить трахеостому тяжко дышащей женщине, а не развлекать её разговорами, разглядывая большие груди и тонюсенький стан, оттеснили её от столика и стали сами ассистировать Алексею Зиновьевичу.
           После этой «эскапады» профессора, Реля, работавшая лишь днями, попросила Марину поставить ей график как у всех - день, потом ночная смена и двое суток выходных.
           - Понимаю тебя, - живо отозвалась старшая медсестра. – Ты устала от выходок Алексея Зиновьевича, когда он тебя при всех чуть ли не любимой зовёт. Но не обращай внимания. Он со всеми так обращается – ценит медсестёр реанимации за их тяжёлую работу. И давай-ка я тебя поставлю на полторы ставки. Заработаешь денег и сможешь поехать в Польшу, куда, я слышала от одной моей знакомой, с твоей прежней работы, тебя усердно зовут.
           - Зовут. Я уже на прежней работе и закрутила талмуд, который мне дали в ОВИРе.
           - Что за талмуд?
           - Ну, это такая большая бумага на двух створках, где надо собрать кучу всяких сведений обо мне и сыне – я же с ним хочу поехать.
           - Кучу всяких рекомендаций – от месткома, от профкома? – Предположила Марина.
           - Да, ещё от партийной организации, в которой я не состою.
           - А не состоишь, то могут не дать.
           - Дали уже – меня в той поликлинике любили.
           - Слышала. Ты там Москву людям показывала, по экскурсиям возила, - вздохнула Марина.
           - Да. А начала показывать Москву как раз тем полякам, которые сейчас меня в Варшаву зовут.
           - Теперь они хотят тебе Варшаву показать?
           - Надеюсь, что больше чем столицу свою покажут. Но денег нет, чтоб туда ехать.
           - Ты же в гости едешь. Какие деньги? Только на билеты.
           - Скажи это в ОВИРе. Там требуют, чтоб определённая сумма была на обмен, не меньше полтысячи, а то и больше.
           - Ну, тогда тебе в самый раз работать надо на полторы ставки.
           - Я соглашусь на подработку, но через месяц-другой.
           - А что тебя останавливает сейчас?
           - Во-первых, в работу столь нелёгкую, надо втянуться. Во-вторых, талмуд мой ещё не оформлен полностью. Надо ехать на работу к бывшему мужу, чтобы он дал разрешение на поездку сына в Польшу.
           - Ну, это один день и всё.
           - Чувствую, что днём не обойдётся. Мне ещё разыскать надо таксомоторный парк и застать там мужа.
           - Он у тебя таксист? Так таксиста ты никогда не поймаешь. Сделай так, как моя знакомая сделала. Она тоже отвезла «талмуд», как ты говоришь, на работу к своему бывшему и оставила лист начальству. Тот, правда, держал его три дня, но поймал бегавшего от алиментов мужа.
           - Так это от алиментов. А мой может рассердиться, что я сына везу к любовнику. Так называли сплетницы поляка, которому я Москву показывала.
           - А это не так?
           - Нет. Я приветствую платоническую любовь, когда нет физической близости, а души дышат в унисон.
           - Какие слова ты знаешь. Ну, доделывай свой «талмуд», а потом начнёшь работать на поездку. Завтра же – в свой выходной - и поедешь в таксопарк, надеюсь?
           - Нет, бывший муж сейчас в отпуске, - Калерия сказала неправду. Просто ей не хотелось оставлять Домаса в неведении, почему она не придёт к нему.
           - Так найди его там, где он живёт.
           - Марина, не дави на меня. Я оформлю талмуд в течение месяца – это я обещаю.

                Глава  5.

          Но Домас обрадовался, что Калерия собирается поехать в Польшу:
          - Раз зовут, нельзя отказывать – этим ты людей обидишь. Я знаю, туда много надо денег, если едешь в гости. Так я тебе денег дам – специально копил, чтоб нам вместе поехать в Европу, хоть и через мою работу. Но не получается нам с тобой, поедешь с Олежкой. Поглядишь кусочек Европы – как в другом мире побываешь.
           - Да, но деньги я, наверное, сама заработаю. Мне старшая медсестра обещала подработку дать.
           - Можешь немного подрабатывать, потому что моих денег, наверное, не хватит. Я тебе в тот красивый кошелёк, который подарил тебе, положил в подкладку четыреста рублей. Это я копил на поездку, а теперь они ваши с Олежкой.
           - Ах ты, хитрец! Я и не знала, что такая богатая. Думала, что те двести рублей, которые лежали в маленьком кошельке, это твой вклад в нашу с Олежкой безбедную жизнь. Ещё трачу деньги на продукты, которые приношу тебе.
           - Кто тебе виноват, что ты не любопытная. Другая женщина давно бы нащупала свёрток денег, что лежат и не кричат. А те деньги, что в маленьком кошельке, это на хорошую еду тебе с Олежкой, может ещё на одежду. Потому что, предположил ещё в Литве, что ты, собирая сына в шестой класс, очень потратилась. Много денег надо на школьников, да ещё учителям на подарки.
           - Много, - согласилась Калерия. – Ещё я пальто себе прикупила, хоть дешёвое, но красивое.
           Про подарки учителям говорить не хотелось. Как на собрания идти, так пятёрку надо для учеников – на билеты в театры, музеи, галереи. И десятку учителям на очередной праздник, или классному руководителю на день рождения. А собрания проходили дважды в месяц. 
           - Ты всё покупаешь красивое, как я заметил ещё шесть лет  назад, - Домас не заметил её недоговорённости.
           - Но я полагаю, что за операцию тебя попросят заплатить, - вдруг вспомнила Калерия, что и в медицине есть свои поборы.
           - Что делать, просят заплатить не только в Москве. Но это забота моих братьев, которые приедут к моей операции. А вот эти деньги, о которых мы говорили, только твои. Не вздумай их братьям предлагать. Да они и не возьмут. А бумагу в ОВИРе ты уже получила, для оформления поездки в Польшу?
           - Получила и даже начала её потихонечку оформлять, ещё на прежней работе. И основное почти оформлено. Осталось лишь заручиться согласием отца Олега на его поездку за границу.
           - Надо это делать немедленно. Потому что когда вы сможете поехать? Лишь на каникулах в Новый год. А до поездки ты должна сдать полностью оформленную бумагу, которую в ОВИРе станут проверять месяца два.
           - Господи, да у меня сроки поджимают уже. Действительно, мы сможем поехать лишь в зимние каникулы Олега. Завтра же побегу за этой последней подписью.
           - Имей в виду, что эту подпись должен заверить ещё кто-то из руководителей твоего мужа.
           - Да. Так и в бумагах написано. Но думаю, что заверить подпись руководителем – это легко.
           - Не думаю. Мне вчера приснилось, во сне, что ты мучаешься с какими-то бумагами – никак тебе печать не хотят ставить.
           - Может, вспомнишь лицо этого человека? Чтоб мне знать своего врага? – Пошутила Реля.
           - Это действительно твой враг, потому что он злится на тебя, как я понял сейчас, что ты поедешь в его бывшую страну – значит он поляк.
           - Ну, успокоил. Потому что больше всего гадостей я жду от мужа. Это он может взбрыкнуть как осёл и не разрешить выезд сына.
           - Твой муж одноглазый? У него нет правого глаза?
           - Господи! Что ты говоришь. Где-то весной Олег видел своего отца, но он мне ничего про глаза его не сказал. Неужели, за это короткое время мой бывший муж лишился глаза?
           - Но твой муж таксист и не ведает печатями. Препятствие тебе будет делать одноглазый.
           - Напугал ты меня. Завтра же поеду в таксопарк – его ещё надо разыскать – это где-то на окраине Москвы. Мне Олег разыскал по карте.
           - Желаю тебе найти этот автопарк и сделать всё в один день. Оденься победней, чтоб вызвать жалость у орла одноглазого, чтоб он печать тебе, всё же поставил.
           - Чему ты учишь, Домас. Это, чтоб я прибеднялась перед каким-то негодяем. У меня вся одежда не очень дорогая, но нарядная. И что мне? Может у соседки её юбку из прошлого века попросить, так ведь её не оденешь на мою фигуру.
           - Прости, что так сказал. Но чувствую, что этот орёл одноглазый влюбится в тебя и издеваться станет по тому, что ты, такая красивая и независимая откажешь ему.
           - Да пусть только заикнётся, я ему второй глаз выцарапаю!
           - Он не скажет ничего, а будет изощрённо издеваться над тобой, вот что я думаю.
           - Хорошо, что предупредил. «Предупрежден, значит, вооружен», как говорит пословица. Я знаю, об этом человеке и буду сражаться с его наглостью своей напористостью. Это будет стоить мне нервов, но где наша не пропадала.
           С боевым настроением Калерия поехала на Авиамоторную улицу, где находилась работа бывшего мужа. Авиамоторная оказалась очень большая, и пока Реля пешком шла мимо домов, расположенных друг от друга на сотни метров, да пока нашла дом под номером 44, всё тело, а особенно ноги, устали. К тому же шёл дождь и она хоть и под зонтом, но промокла. Зонт может спасти от воды лишь плечи, сумочку с документами и руки. Всё, что внизу, хоть и находилось под непромокаемым плащом, но попало под водопад именно с плаща. Вода текла по капроновым чулкам и попадала в туфли, которые готовы были расползтись под тяжестью воды. В таком жалком виде Калерию пропустили через проходную, не спрашивая документа, лишь уточнив, к кому она идёт. Узнав, что к Митрошину, посетовали, что он сейчас возит пассажиров  где-то и связаться с ним нет никакой возможности. Посоветовали Калерии пройти к бригадиру и оставить бумаги у него. Бригадир скорее увидит её бывшего мужа и возьмёт у него подпись.
           Бригадиром оказался невысокого роста мужчина, с двумя глазами, что успокоило Калерию. Он сидел над документами в боковом отсеке головного здания и принял пришедшую, с удивительным радушием:
           - Как вы промокли. Не желаете посушить туфельки ваши у батареи, которые сегодня затопили. Снимайте, не стесняйтесь, сейчас я вам тапочки женские предложу. Не думайте, что у нас только мужики работают. Но и женщины. И вот вам тапочки тёплые, пока ваши туфельки просохнут. Не по сезону ходите, барышня, хотя завтра же обещают начало бабьего лета.
           - Вот на это лето я и надеялась. И вышла к вам – в Центре Москвы было настоящее лето – я пожалела, что чулки надела. И вдруг – после метро Полежаевской – дождь хлынул так, что пока я добежала до ближайшего навеса, вся была уже мокрая.
           - Бедная девочка, а потом пока добрели до нас, с вас стекала вода. Тогда разрешите вам чаю предложить по русскому обычаю.
           - Спасибо, не откажусь. Боюсь внезапно простудиться, а мне сейчас никак нельзя.
           - Почему? – наливая в большую кружку чай, поинтересовался бригадир. – Моя дочь, вашего возраста очень любит болеть, особенно в ненастную погоду. Вам сколько сахару положить? Два. Почему так мало – кружка же большая.
           - Спасибо и на этом, - Калерия с удовольствием отхлебнула чай. – Мне нельзя болеть, потому что у меня сын ещё школьник и за ним надо ухаживать, хоть он и делает вид, что самостоятельный.
           - Так вы, наверное, по поводу денег пришли? Митрошин вам платит маленькие алименты?
           - Я бы не стала приходить и унижаться из-за алиментов. Как он платит, так потом и от сына будет получать.
           - А я уж испугался. Ходят тут женщины по поводу алиментов и ругаются, что мужья шоферят налево, а деньги не кассу сдают, а себе в карман.
           - Говорю вам, я не из-за алиментов. Мы с сыном приглашены в Польшу. И поедем туда на зимние каникулы. И вот я собрала все данные о нас для ОВИРа, осталась лишь подпись нашего папочки, что он не против того, что сын поедет посмотреть другую страну. Могу я подождать у вас до его приезда?
           - Доченька, никто не знает, когда таксисты возвращаются в парк. Иной раз могут заехать далеко, и машина поломается. Иной раз левачат, я уже говорил вам об этом. Документы вы можете оставить у меня. Я вашего Митрошина увижу и заставлю подписать.
           - А потом, - сказала Калерия, доставая талмуд и показывая, - вот здесь, надо, чтоб кто-то из руководителей заверил его подпись. И поставить печать.
           - Это непременно. Митрошин подпишет, сходит к начальству, чтоб заверили. Ты приезжай,  дочка,  завтра или послезавтра и получишь от  меня готовый документ.
           - Хорошо, - Калерия вздохнула: - «Зря Домас пугал меня «одноглазым орлом». Все здесь с двумя глазами и все доброжелательные». 
           На следующий день Калерия не стала надевать дождевой плащ. В центре светило яркое солнце, и боясь спугнуть «бабье лето» молодая женщина оделась по-летнему – довольно лёгкое платье и шёлковый плащик, который совсем не грел, лишь развевался от шаловливого ветерка, придавая шагам молодой женщины лёгкость, и некий шик, который так нравится мужчинам. Когда идёт такая особа, вокруг которой всё развевается и поблёскивает, сильный пол останавливается и смотрит, разумеется, если не спешит никуда. На счастье Рели, она шла почти по безлюдной улице Авиамоторной, поэтому её не останавливали вопросами и возгласами, что, наверное, было бы ей не очень приятно. Она не жаловала бездельников, высказывающих громко восхищение:
           - Это ко мне не относится, - отмахивалась она. – С этими словами на стадион идите.
           Сегодня на улице Авиамоторной ей повезло. Калерия прошлась по ней довольно бодро, радуясь, что не принесла дождь, как вчера. И ноги не мёрзли даже в босоножках, потому что ярко светило солнце. Оставалось дойти до дома 44 и получить на руки документ, а потом отнести этот документ на проверку в ОВИР. А когда проверят и вызовут Калерию на последнее собеседование отнести деньги, в количестве полтысячи рубле, а может чуть больше – которые ей поменяют на злотые – валюту Польши. Насчёт билетов можно не беспокоиться – так её ещё летом наставляла Юлия Аркадьевна, которая ездила за границу не раз:
           - Билеты тебе купят специальные люди в ОВИРе – туда и обратно, как раз из этих денег, которые потребуют у тебя. Это чтоб ты не вздумала остаться за границей.
           - А зачем мне там оставаться? Посмотрю, как живут в Польше, на некоторые их творения и достопримечательности и домой.
           - Не все так домой стремятся. Многие женщины из Союза едут, знакомятся с холостяками и выходят замуж, чтоб не возвращаться в Союз.
           - Какая радость выйти за чуждого тебе по воспитанию, по вере человека и мучится в чужой стране.
           - Ты мне говорила, что служанка твоих поляков вышла замуж за русского и живёт хорошо и  припеваючи. Что в этом плохого?
           - Девушка совсем сирота и почти неграмотная, в Польше ей ничего не светило, кроме как быть служанкой. И не всегда попадались бы хорошие хозяева.
           - Но быть служанкой в семье дипломатов очень престижно. Получала, видно, побольше, чем ты, в детском саду. Вот её и ухватил простой московский инженер.
           - Но дальше ему жить с женой, а не с высокооплачиваемой служанкой. К тому же учить её русскому языку и русской грамоте. А ей самой учиться привыкать вести домашнее хозяйство в совершенно другой стране.
           - Значит, ты не хотела бы перебраться в другую страну и переучиться их образу жизни?
           - Поехать, посмотреть, как они живут – интересно. Но жить надо в своей стране, тем более, что у нас с вами сыновья растут. Им, наверное, лучше жить среди своих людей, а не чужих.
           - Чудная ты, Реля. Я бы с удовольствием переехала жить в любую, дружественную Союзу страну – хоть в Болгарию, хоть в Польшу. Да никто не зовёт.
           - Успокойтесь, Юлия Аркадьевна. Меня тоже зовут лишь в гости.
           Вот что вспомнилось Реле, пока она добиралась до автоколонны, где ей уже, наверное, приготовили документы для поездки в Польшу.
           Маленький бригадир встретил молодую женщину ещё на вахте. Вернее он шёл куда-то, и, увидев свою вчерашнюю гостью, смущённо остановился:
           - Здравствуйте, - обрадовано сказала ему Калерия. – Готовы ли мои бумаги?
           Бригадир смутился: - Муж ваш сразу подписал. Но понёс, на заверение подписи, к шефу, вернее начальству, а там упёрлись и не хотят подписывать. Пойдёмте, я отдам ваши документы, и идите сами к нашему директору.  Думаю, он так поступил, потому что хотел на вас взглянуть.
           - А чего на меня смотреть? Обычная женщина, - возмущалась Реля, идя за бригадиром.
           - Про вас тут ходит легенда, что вы не совсем обычная. Вроде умеете людей усмирять – это мнение вашего мужа. Но я думаю, что не усмирять, а влюблять в себя.
           - Мой бывший муж такое выдумывает? Ему бы писателем стать, если бы учился в школе чуть старательнее. Умей я людей усмирять, то в первую очередь усмирила бы его мать, которая нас, в два счёта, развела.
           - Жалеете, что развелись?
           - Да что вы! Жизнь с мужем, под тяжестью его матери-спекулянтки – это какой бы у меня сын вырос? А так он у меня настолько развит, что даже поляк-дипломат, в гости к которому мы едем, считал его очень умным. Всё жалел, что его собственные дети не такие.
           - Ну, наконец, дошли. Заходите.
           - Я здесь подожду, если вы не против. Подышу воздухом, прежде чем идти в логово вашего орла одноглазого.  – Калерия уже догадалась, что, человек с одним глазам, это и есть тот, который не захотел заверять подпись её бывшего мужа. - Вы покажете мне, как к нему пройти?
           - А как же! – Бригадир появился с бумагами в руке. Другой рукой начал указывать Реле, как пройти. И когда она словами повторила весь, намеченный им путь, удивился:
           - Схватываете на лету, чем не отличается ваш бывший муж. Правильно, что разошлись. У него не мог расти такой умный сын. Вы знаете, что у Митрошина есть ещё два сына, но болваны, как он сам говорит. – «Оба в папу», - как шутят наши водители. Но откуда вы знаете, что пойдёте ругаться с одноглазым человеком?
           - Зачем ругаться. Я пойду и потребую, чтоб он подписал. А как узнала, что одноглазый ваш «шеф», долго рассказывать. И к чему вам? Просто подтвердите Митрошину, что я, действительно необычная женщина. Но пусть не плачет, что потерял меня. Трудно было бы ему метаться между спекулянткой матерью и мною. Его выбор мать, пусть танцует под её дудку.
           - Знали бы вы как он «танцует», особенно после того, как отец его, по мнению Митрошина, умер из-за этой спекулянтки.
           - Вот свёкра Гаврилу жалко. Он очень переживал из-за нашего развода.
           - Оттого – по словам Николая – и скончался. Сердце его не выдержало.
           - Жаль, конечно. Но если сейчас ваш «шеф» одноглазый будет издеваться надо мной, ему тоже долго не жить – так можете позвонить ему сейчас. Надо мной Космос взял шефство и мстит тем людям, кто желает палки мне ставить в колёса.
           - Что ты, дочка! Не дай Бог ему звонить, он ещё лютей станет.


                продолжение  >>>   http://www.proza.ru/2019/04/03/1110