Наваждение

"Она была, как чистое голубое озеро на лесной поляне, искупаться в котором божественно, и оно не становится ни менее прохладным, ни менее прозрачным если перед вами там окунулся бродяга, цыган или обьездчик".
                Сомерсет Моэм

"Любовь, что это такое? Воображение только. Любовь начинается с созерцания предмета любви. Потом является задумчивость вместе с игрой воображения, затем бессонница, отощание, нечистоплотность, отупение, потеря стыда, сумасшествие, обмороки, смерть. Эти десять стадий проходят люди".
                Индусский Декамерон

Глава первая

       От главного художника Сосновогорского драматического театра Евгения Хвойницкого сбежала жена. По вполне достоверным слухам она укатила в Питер с актером этого театра Константином Щеголихиным. Происшествие так ошеломило Хвойницкого, что он долго не мог придти в себя. Он только что вернулся с краевого творческого семинара работников культуры, привез подарки своей жене Ирэне, а получать их оказалось некому.
       Театральный сезон был в разгаре, дел у главного художника в такую пору было немало, но к всеобщему удивлению, когда Хвойницкий вдруг попросил у директора отпуск, тот без промедления удовлетворил его просьбу. Все догадывались, что отпуск этот понадобился Хвойницкому, чтобы кинуться вдогонку за женой и попытаться вернуть ее в семейное лоно. И хотя эта затея во всех отношениях представлялась и бессмысленной и безнадежной, никто в коллективе не сомневался, что Хвойницкий поступит именно так. В сложившейся ситуации Хвойницкому с его страстным темпераментом ничего другого не оставалось, как что-то предпринять, чтобы не оставаться наедине с самим собой и обуревавшими его гнетущими мыслями об унижении, которому он подвергся. Ему хотелось бежать, куда глаза глядят.
       Покончив с неотложными делами и получив отпускные, Хвойницкий намеревался срочно вылететь в Москву, а затем в Питер, но, видимо, даже сама стихия ополчилась против него. После сравнительно неплохой погоды внезапно навалившийся на Сосновогорскую область циклон принес затяжные дожди.
       Промаявшись сутки в местном аэропорту и подгоняемый нетерпением, Хвойницкий сдал в кассу авиабилет и решил прибегнуть к услугам более надежного железнодорожного транспорта.
       Во вторник вечером, сжимая ручку объемистого портфеля, он направился к железнодорожному вокзалу. Тоскливый и занудный дождь поздней осени, зарядивший еще с утра, не прекратился и с наступлением сумерек. Он монотонно шуршал в оголившихся ветках деревьев, противно чавкал под подошвами туфель, надсадно бубнил в водосточных трубах.
       Когда Хвойницкий вышел на привокзальную площадь яркий электрический свет из огромных окон больно ударил по его глазам. В лужах на асфальте весело отсвечивали красные, зеленые и желтые огни рекламы. И эта неуместная праздничность вызвала у Хвойницкого глухое раздражение. Излюбленный мотив киношников: ночная темень, дождь и мокрый асфальт в радужных огнях! Будь проклят этот дождь и все на свете!
       Железнодорожный билет был уже в кармане. Хвойницкий зашел в зал ожидания. Побеждая все остальные запахи, в воздухе витал запах жареного хека. Пассажиры ходили взад-вперед, сидели на скамьях, стояли и разговаривали. Добро бы о чем-нибудь стоящем, а то ведь наверняка о всяком вздоре. У буфета за столиками подкреплялись съестным. Иные, опасливо озираясь по сторонам, доставали из штанин бутылку и, разлив спиртное по стаканам, опорожняли их.
       Вдруг резко щелкнул динамик и грубый женский радиоголос громко и неразборчиво о чем-то оповестил. Все вокруг мгновенно пришло в движение. Сгибаясь под тяжестью огромных узлов и чемоданов, пассажиры поспешили к выходу, затем ныряющей рысцой устремились вдоль пассажирского состава. У каждого из них, разумеется, были билеты с указанием посадочных мест. Однако, по укоренившейся в сознании каждого привычке не доверять никому и ничему, все опасались и, возможно, небезосновательно, что их места непременно будут кем-то заняты.
       Хвойницкий не поддался охватившему всех возбуждению. Он неспеша проследовал к своему вагону, остановился поодаль, ожидая пока растает очередь. Когда же он вошел в вагон, оказалось, что его место уже занято. Он не стал препираться со стариком, предъявившим билет с точно такими же местами, как у него самого, а побежал рысью к кассе, где ему поменяли место. Как бы в награду за перенесенные хлопоты Хвойницкому досталось пустое купе, чем он остался доволен, так как ему не хотелось с кем-либо общаться.
       Сняв плащ и кожаную шляпу, с которых стекала вода, Хвойницкий присел на скамью и тупо уставился в запыленное окно, по которому снаружи при свете мертвенного освещения люминесцентных ламп медленно сползали вниз дождевые капли. Они напоминали головастиков с плоскими шнурками хвостов. А еще они были похожи на слезы, не приносящие облегчения. Сильно разило дезинфекционной карболкой и угаром тлеющего в топке титана каменного угля. А еще - застоявшейся затхлостью свернувшихся улитками на полке пыльных матрацев.
       В коридоре грохотали мужские сапоги и звонко постукивали подкованные женские каблуки. Был слышен невнятный говор и плач младенцев и, словно под внезапно налетевшим порывом ветра, учащенно затопали сапоги и туфли, зашуршали плащи. Откуда-то издалека, словно сквозь толщу воды, просочился протяжный гудок тепловоза. Вагон медленно тронулся с места, затем, после разгона, его стало упорно заносить все влево и влево. И всякий раз, когда он оказывался напротив ослепительно яркого электрического фонаря густой рой дождевых капель на оконном стекле вспыхивал радужными искрящимися самоцветами и тотчас гас.
       Под полом на стыках рельс колеса бойко выстукивали чечетку, так что можно было различить слова: "Туда-сюда, туда-сюда". А когда чечетка ускорилась, Хвойницкому почудились другие слова: "Позор! Позор!".
       Некоторое время за угольно-черным ночным окном проплывали дальние огоньки, словно огненные бусины, рассыпавшиеся с разорванного ожерелья. Затем воцарилась темень.
       Дверь купе с треском раздвинулась и вошел мужчина. На вид ему было не больше тридцати. Когда он поздоровался, от него понесло сивухой. Видимо, до этого он уже изрядно наподдал, но, видимо, этого ему показалось мало. Достав из чемодана початую поллитровку и вяленого леща, он жизнерадостно предложил Хвойницкому "врезать". Хвойницкий вежливо отказался.
       - Вольному воля, спасенному рай, - добродушно заметил вошедший, наполнив наполовину стакан спиртным. Выпил содержимое, закусил лещом и убрал в чемодан бутылку и леща, не забыв завернуть его в газету. Все эти действия сопровождались громкими восклицаниями, что несомненно свидетельствовало о том, что мужчина жаждет пообщаться с Хвойницким. Нисколько не заботясь о том, слушают его или нет, попутчик принялся словоохотливо рассказывать о себе.
       Оказалось, он проживает под Минском. Женат. У них трехлетняя дочь. Жена работает в колхозе дояркой. В настоящее время она в декретном отпуске по беременности. Сам он механизатор. С женой каждый год сажают сорок пять соток картошки и осенью выкапывают по двести мешков. Часть ее они съедают, остальное скармливают свиньям и корове. Иногда остается и на продажу. Рассказ механизатора был внезапно прерван ввалившейся в купе личностью с бессмысленно-пьяным выражением физиономии. В слюнявых губах дымилась размокшая самокрутка. Фигура промычала что-то нечленораздельное, после чего абсолютно членораздельно беззлобно выматерилась.
       - Федя, не дури, тут люди культурные. Понял? Иди поспи, чего ты толчешься? - миролюбиво сказал попутчик.
       Тот, кого назвали Федей, пошатнулся, едва не упал, на все-таки выпрямился и покинул купе.
       - Федя - мой односельчанин. Любитель наступать на пробку. А кто щас не пьет? У нас, в Белоруссии, даже бабы раздухарились. У моего шабра полная хата добра. И легковушка есть, и мотоцикл, и телевизор, и все прочее. Казалось бы, чего еще надоть? А жизни нет. Яво баба как напьется - шатается по селу. Пожилая уже, а хлещет водяру, как лошадь воду. В кустах отсыпается. Срамотище! Муж уговаривал по-хорошему, и лупцевал - ничто не помогает.
       Недолго помолчав, он продолжал:
       - Были мы в командировке, помогали на уборке. Я на комбайне работал. Ну и запорол мотор. А запчастей нету. Местные как-то выкручиваются, а нам, командированным - хучь плачь! Я бригадира за грудки, а он меня матом, что я тебе завод, что ли? И рассчитали меня несправедливо. Я ругался, ругался, а потом плюнул и сказал, подавитесь моими рублями - и уехал. Все же кое-что заработал. А иные попропивались вдрызг, как мой Хведор.
Хотел было жене купить золотое кольцо, но не надыбал нужный магазин. Себе приобрел часики. Домой везу только пятьдесят рублей. А-а, Бог с ними, с деньгами! Это дело наживное!
       Проводница принесла простыни и наволочки. Попутчик отказался от них, хотя проводница попросила только всего лишь один рубль. Когда она вышла, он снял сапоги, улегся на жесткую вагонную полку и, подложив под голову руку, тут же захрапел.
       Хвойницкий долго ворочался на влажной простыне, сон не шел к нему. Он позавидовал безмятежности попутчика.
       В дверь резко постучали. Вошедшая проводница растолкала попутчика и сердито сказала:
       - Дрыхнете, а ваш земляк опять скандалит. Если не уймете его -сдам в дорожную милицию.
       Сладко зевая и потягиваясь, попутчик обул сапоги, накинул на плечи ватник и, шаркнув по полу чемоданом, добродушно произнес:
       - И шо он такой шебутной! Выпил всего двести грамм водки и поллитра вермута.                Придется пересесть с ним в общий вагон, там он будет незаметнее.
       Из коридора послышался возмущенный голос проводницы:
       - Ну куды ты прешь? Хосподи, как я ненавижу пьяниц! Дома у меня такое же сокровище и тут, на работе, нету никакого спасения. - Успокойся, мать, я его сейчас эвакуирую.
       Хвойницкий лег на спину. К нему вплотную подступили воспоминания. Там, в прошлом, уже невозможно было ни изменить что-либо, ни исправить.

Глава вторая

       В армию Хвойницкий был призван из Смоленска, где он жил с родителями, в возрасте восемнадцати лет. Прощаясь на вокзале с отцом и матерью, он даже в мыслях не допускал, что уже никогда больше не увидит их. Черная волна немецкой оккупации захлестнула Смоленск в самом начале войны. Мать Хвойницкого была еврейкой, а отец - русским. Евреев угнали в гетто. Отец Хвойницкого мог бы выжить, но очень любил свою жену, последовал за ней и вместе с ней принял мученическую смерть от рук палачей.       Демобилизовался Хвойницкий из армии в сибирском городе Сосновогорске. Так как он к тому времени узнал о трагической судьбе своих родителей, у него не было никакого желания возвращаться на родину. Перебиваясь случайными заработками, он сумел закончить местное художественное училище с отличием. Это позволило ему претендовать на место главного художника в областном драматическом театре.
       Квартирная хозяйка сообщила Хвойницкому,что к ней приезжает на постоянное жительство племянница, поэтому ему надо срочно подыскать пристанище. В этом ему вызвался посодействовать театральный вахтер Потапыч. Он слыл человеком общительным и постоянно находился в превосходном расположении духа. Объяснялось это тем, что Потапыч незаметно для постороннего то и дело прикладывался к плоской импортной бутылочке со спиртным, спрятанной в потайном кармане лоснящегося от старости пиджака.
       - Вот сичас сдам дежурство сменщику - и потопаем, - заговорщицки подмигивая Хвойницкому,сказал Потапыч, когда тот напомнил об обещании оказать добрую услугу.
       - Потапыч, а далеко это?
       - Не шибко.
       - А хозяйка молодая?
       - Хозяйкой будешь доволен. Она актерка нашего театра Ирэна Володыевская. Ты ее не видел ишо. Она только-только вернулась из отпуска. Между прочим, Ирэна девка видная. Разведеночка. У нее девчушка имеется, но она живет в другом городе у родителей Ирэны. На данный момент она, можно сказать, холостая. Так что с тебя, Женя, двойной магарыч - за квартиру и за хозяйку.
       - От магарыча не отказываюсь, но только после того, как устроюсь на квартире.
       - Само собой! Ну, а как насчет аванса?
       - Какой разговор! - сказал Хвойницкий и вручил Потапычу трояк. Потапыч проворно схватил купюру и, не мешкая, спрятал ее под подкладку своей фуражки.
       - Это заначка от моей благоверной. Она у меня еще та ищейка!
       Потапыч страдал одышкой, поэтому шел медленно. Длинные вечерние тени протянулись от домов. Терпко пахло разомлевшей от жары лебедой. Почерневшие от дождей и времени срубы домов были украшены деревянными кружевами - и на оконных рамах, и на воротах. Иные из деревянных домов по самые подоконники вросли в землю, а крыши залеплены нашлепками зеленого мха.
       - Вот мы и пришли, - сказал Потапыч, остановившись напротив дома с голубыми ставнями. В отличии от своих соседей, довольс твовавшихся деревянными крышами, этот дом был покрыт оцинкованной жестью. На гребне крыши гарцевал вырезанный из жести всадник на лихом коне. Должно быть, той же рукой искуссного мастера были слажены украшения на воротах. На симметрично размещенных ромбовидных полированных дощечках гвозди по самые шляпки были туго обернуты медной проволокой.
       После того, как Потапыч, сидя на скамейке отдышался и откашлялся, он решительно толкнул калитку и ввел Хвойницкого во двор. В лучах сползавшего за горизонт солнца заросший травой-муравой двор с высаженными вдоль высокого забора березами выглядел райским уголком.
       Потапыч уверенно поднялся по сосновым ступеням крыльца и, приподняв закрывающую вход тюлевую занавеску, закричал хриплым прокуренным голосом:
       - Эй, кто тут живой?
       Вскоре на зов Потапыча откликнулась молодая в ситцевом халате женщина. У нее были цвета спелой соломы волосы, карие глаза и необыкновенно свежий цвет лица. При виде ее у Хвойницкого что-то екнуло в сердце.
       - 3дравствуй, Иринушка! Я привел к тебе постояльца, - сказал Потапыч.
       - Разве я просила тебя об этом? - удивилась Ирэна.
       - Что с того, что не просила? Это твой коллега, Евгений Хвойницкий. Он теперь работает главным художником в нашем театре.
       Ирэна мельком взглянула на Хвойницкого, но ничего не сказала. А Потапыч продолжал уговаривать Ирэну:
       - Твоя тетка Капитолина ведет хозяйство. А мужик в доме все равно нужон. И с дровцами пособит, и уголек на зиму привезет. С ним веселее будет. Соглашайся, не пожалеешь!
       - Спасибо, Потапыч, но это как-то неожиданно... Надо подумать, посоветоваться с тетей.
       - И слушать не желаю! Что я, даром от Жени магарыч получил? Он мужик спокойный, тихий.
       - В тихом омуте черти водятся, - засмеялась Ирэна, что позволило Хвойницкому сделать еще одно приятное открытие - у Ирэны были великолепные зубы.
       - Ну а теперь, договаривайтесь сами! - решительно произнес Потапыч и, посчитав, что его миссия завершена, попрощался и заковылял к калитке.
       - Ирэна! - дружески протянула Хвойницкому руки женщина.
       Хвойницкий ощутил в своих ладонял бархатную ладонь Ирэны.
       - Потапыч уже назвал меня, но я повторю: Евгений Хвойницкий.
       - Что ж это мы стоим на крыльце? Пойдемте в дом, Женя!
       Следуя за Ирэной, Хвойницкий споткнулся о порожек. Его даже в пот бросило: надо же быть таким неловким!
       - Вот досада! - вырвалось у него.
       - С кем не бывает! - добродушно заметила Ирэна. - Ты не ушибся?
       - Наоборот!
       - Что наоборот?
       И тут они оба расхохотались.
       Хвойницкий отметил, что Ирэна перешла на "ты" и это обрадовало его. Как только Хвойницкий очутился в гостиной, где под сапогами, мягко пружиня, прогибались половицы, где плавно раскачивалося из стороны в сторону медное блюдце маятника старинных часов, его охватило блаженное чувство покоя. Пожалуй, он не мог объяснить самому себе, почему в присутствии этой молодой женщины все цвета стали ярче, запахи острее, звуки отчетливее, а обыденное и житейское - праздничным. Хвойницкий с первого взгляда влюбился в Ирэну. Таково свойство утонченных художественных натур - их изощренная фантазия значительно опережает грядущие события: они и счастливы-то наперед, и несчастливы задолго до того, как на них обрушатся удары судьбы. Хвойницкий находился в каком-то тумане, беспричинно улыбался, отвечал невпопад. Когда они уселись на диван, Ирэна стала непринужденно рассказывать о себе. Хвойницкий был этому рад: он считал, что в его жизни не было ничего особо интересного. Ну учился, ну воевал. Ну был несколько раз ранен. Ну закончил художественное училище. И хотя Ирэна рассказывала примерно о том же, для Хвойницкого все это было исполнено каким-то необыкновенным обаянием. Ее замечания о подругах, о встречах с людьми различных профессий были остроумными и меткими. Отец Ирэны был потомком прапрадеда Збигнева Володыевского, сосланного после подавления Варшавского восстания в Сибирь. О легендарном прапрадеде в семье сохранились легенды. Дом, в котором проживает Ирэна, был построен отцом. В нем отец и мать прожили большую часть своей жизни. Они переехали в другой города к парализованной сестре матери, чтобы ухаживать за несчастной женщиной, обреченной на неподвижность. Родители оставили дом во владение Ирэны и ее тетки Капитолины.Все хозяйственные заботы по дому взвалила на себя тетка. Так что Ирэна была избавлена от докучных тягот быта и могла целиком отдаться служению святому искусству.
Тем временем стемнело. Ирэна зажгла электричество и, испросив у Хвойницкого извинения, отлучилась на правах гостеприимной хозяйки. Вскоре она вернулась с высокой сухопарой пожилой женщиной.
       - Капитолина, знакомься, пожалуйста. Это Евгений Хвойницкий. Он будет нашим квартИрэнтом. Ты ничего не имеешь против?
       - А что меня спрашивать? Ты здесь хозяйка, - сурово ответила Капитолина.
       Хвойницкому стало неловко.
       - Ну, я пойду поставлю самовар, - сказала Капитолина и вышла.
       - Не обращай на нее внимание! - постаралась сгладить неприятное впечатление Ирэна.       - Она у нас мрачная личность.
       Присев на диван и пригласив жестом Хвойницкого последовать ее примеру, Ирэна достала из кармашка халата пачку сигарет и зажигалку. Глубоко затянувшись Ирэна спросила:-Я не предложила тебе сигарету, ты куришь?
       - На фронте курил, но после выписки из госпиталя бросил.
       - А я вот втянулась. Профессиональная необходимость! Ни одна женская роль не обходится без курящей героини. А сейчас я курю с удовольствием. В этом есть некое молодечество, кураж, что ли.
       Хвойницкий не жаловал курящих женщин, но о своем мнении на этот счет умолчал.
Чаепитие с вареньем из дикой лесной вишни и яблочным пирогом прошло в полном молчании. И хотя и пирог, и варенье были очень вкусными, Хвойницкий не получил никакого удовольствия из-за явной враждебности Капитолины.
       Когда Капитолина удалилась, забрав самовар, Ирэна продолжала извиняться за свою родственницу:
       - Капитолина никогда не смеется и не любит, когда смеются другие. Она глубоко верующий человек. Ветхий Завет знает почти наизусть.
       Часто цитирует своего почитаемого Экклезиаста: "Сетование лучше смеха: потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселья".
       - У тебя, Ирэна, хорошая память! - похвалил собеседницу Хвойницкий.
       - Это профессиональное. Ведь недаром я актриса. Сама себе удивляюсь, как это я могу запоминать огромное количество текста.
       По словам Ирэны, она не заканчивала театрального училища, а пришла в театр из самодеятельности. Природный талант и потрясающее прилежание позволили ей добиться большого успеха.
       Она стала любимицей публики. -Знаешь, Женя, когда я впервые очутилась за театральными кулисами, то первой моей мыслью было: неужели найдется на свете такая сила, которая вытолкнет меня на сцену? - доверчиво призналась Ирэна. - Но я все-таки решилась.
       Потом это стало привычкой. И завертелось театральное колесо. Репетиции, reнералка, премьера, спектакли изо дня в день, гастроли. Вообще на гастролях туго приходится. В каких только дичайших условиях не приходилось выступать! Однажды в полевом совхозном стане, у березовой рощи ставили мы "Овода". Вдруг хлынул проливной дождь. Никто из зрителей не убежал. И нам ничего другого не оставалось, как продолжать лицедействовать. И зрители, и мы, актеры, промокли до нитки. Помню, ставили мы на гастролях "Коварство и любовь" Шиллера. И снова в степи. Луиза убита, это я, значит. Лежу на травке, а тут ко мне комар привязался. Сперва противно зудел над ухом, потом впился в щеку и принялся, негодяй, кровь мою сосать, а мне и мускулом нельзя дрогнуть. Иначе драма превратится в комедию. Я же мертвая! И тут мне на выручку кинулась какая-то девушка. Сама ревет в голос - Шиллер ее достал - а все же догадалась березовой веткой смахнуть комара с моего лица. А то играли на конезаводе, в огромной конюшне. По ходу действия прозвучал выстрел. Лошади перепугались, дико заржали и встали на дыбы. Ну, думаю, все пропало! Ан нет! Зрители сделали вид, будто ничего особенного не произошло...
       - Наверное, я тебя совсем заговорила! - спохватилась Ирэна. - Я лучше сыграю тебе что-нибудь на пианино. Вообще-то я небольшая мастерица, лень заедает, играю от случая к случаю. Так что не критикуй меня шибко.
       - Что ты! Я с удовольствием тебя послушаю.
       Ирэна подошла к пианино, присела на вертящийся стул, открыла крышку и без нот по памяти исполнила прелюдию Шопена. Светлая грусть заполнила комнату. Чувствительная душа великого мастера устремлялась к вечности. Звенели серебрянные колокольчики, журчали прозрачные родниковые ручьи, огненными искрами вспыхивали на озерной глади солнечные блики. После тога, как медленно растаяли волшебные аккорды, Хвойницкий с чувством произнес:
       - Поверь, Ирэна, никогда прежде музыка не производила на меня такое сильное впечатление, как сейчас.
       - Ты мне льстишь! - небрежно произнесла Ирэна. - Я несколько раз ошиблась.
       - А я даже не заметил. Ты исполняла вещь с таким вдохновением!
       - Смотри, не перехвали меня! Ну да ладно, выйдем во двор на воздух, здесь что-то душно.
       Ирэна выключила свет, взяла Хвойницкого за руку и, как слепого, выведа его через комнаты к выходу. В этом было нечто символическое: женщина выводит мужчину к свету.
Они присели на диван, стоящий под кленом. Диван был застлан поролоновым матрацем.
Между тем, луна уже явилась на дежурство, но еще не приступила к исполнению своих прямых обязанностей. Она была прозрачна и хрупка, словно хитиновое крыло стрекозы. Смутно темневшие вдоль забора березы что-то невнятно лопотали под слабыми порывами ветерка. В воздухе была разлита истома и едва уловимое ощущение счастья с примесью легкой грусти, свойственной погожей осенней поре. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу - Ирэна и Хвойницкий. Хвойницкий осмелел и поцеловал Ирэну, она страстно отозвалась и они слились воедино. Это произошло так быстро, что Хвойницкий лаже не успел опомниться. Где-то в подсознании у него промелькнула мысль о том, что если женщина с первого дня отдается мужчине, то это не говорит в ее пользу. Впрочем, то был предрасудок, почерпнутый из его прошлой, почти безгрешной жизни. В настоящее же время он не испытывал ничего другого, кроме блаженства. Потом они отдыхали, лежа на боку, так как ложе было узким.
       - А ты опасный человек! - кокетливо произнесла Ирэна. - Я себя не узнаю, совсем потеряла голову... И невинность.
       Она озорно рассмеялась.
       - А у тебя много было женщин до меня? Если тебя это смущает, можешь не отвечать. А я большая грешница.
       - Я, признаться, никогда первым не проявлял инициативу.
       - В наше время такое слышать довольно-таки удивительно. Если только ты говоришь правду.
       - А зачем мне врать? Тем более, что ты так откровенна.
       - Ты меня осуждаешь?
       - Нисколько. Я люблю тебя!
       - Ну это мы еще проверим!
       - Я влюбился как только тебя увидел. Ты именно такая, каким представлялся мой идеал.
       - И все-таки я жду от тебя рассказа о твоих похождениях. Мне очень любопытно.
       - Похождениями это, пожалуй, назвать нельзя...
       И Хвойницкий поведал о двух историях. Война шла уже два года. Была зима. Хвойницкий дежурил в одном из вагонов санитарного эшелона. На остановке, когда он открыл тамбур, чтобы подышать морозным воздухом, какая-то девушка в ватнике с мешком на плечах попросила впустить ее в вагон. Она разжалобила Хвойницкого торопливым рассказом о том, что ей надо попасть домой и привезти продукты престарелым родителям и больному братишке. Продукты ей удалось выменять в соседнем городе на вещи. Несмотря на строгий запрет, Хвойницкий нарушил его и впустил девушку. Как только она присела в дежурке на жесткую нижнюю полку, ее тотчас сморил сон. Хвойницкий вглядывался в симпатичное лицо разомлевшей от тепла девушки и вдруг им овладела шальная мысль. Была глухая ночь, и раненые, и санитары крепко спали, так что никто ему не помешает. Хвойницкий поставил винтовку с примкнутым штыком в угол, снял шинель и прилег рядом с девушкой. Когда он задрал ей юбку, она проснулась:
       - Чего тебе? - испуганно спросила девушка.
       - Чего-чего, сама знаешь! - сердито сказал Хвойницкий, продолжая бестолково шарить у нее между ног.
       - Слышь, солдатик, я еще непочатая, не надо!
       - Да ладно тебе прикидываться!
       Он рассердился не на шутку. Надо было спешить, а нето могли застукать.
Девушка всхлипнула и покорно раздвинула ноги. Хвойницкий поцеловал девушку. Губы ее были соленые и в трещинках. И тут перед глазами солдата предстал разрушенный город, престарелые больные родители девушки и желание умерло. Ему расхотелось ее обнимать.
А еще был случай, но уже в освобожденной от немцев Польше. Батальон Хвойницкого остановился в графском имении. Хозяева его куда-то сбежали. На весь огромный дом осталась юная горничная Зося. Она сновала по двору, убегала в дом и снова возвращалась. Проходя мимо Хвойницкого, она как бы невзначай задела его рукой. Хвойницкий поднял голову. Перед ним стояла босая светловолосая девушка в синем платье и белом переднике. У нее были длинные русые косы, в которые были вплетены голубые шелковые ленты. А еще у нее были васильковые глаза. Она улыбнулась Хвойницкому. Он ответно улыбнулся. Зося тотчас убежала.
       Старшина Байбаков,глядяей вслед, задумчиво произнес:
       - Одеть бы эту золушку поприличнее, какая душечка была бы! Вечером Зося подошла к Хвойницкому и сказала:
       - Пан лейтенант, пидэмо зи мною!
       Она привела его к клеверному полю и уложила с собой. Зося была первой девушкой, с которой Хвойницкий познал радость соития. Они быть может еще долго занимались бы любовью, но внезапно немцы начали артиллерийский обстрел. Хвойницкий спешно побежал вместе с Зосей к дому. Батальон был поднят по тревоге. Пришлось отступать. Больше Хвойницкий не видел Зосю.

Глава третья

       Хвойницкий проснулся на рассвете. Лежа на боку он наблюдал бездумно в окно за мелькавшими пейзажами. С безлико-серых небес сочилась мутная морось. Земля уже не принимала избыточной влаги и она образовала большие лужи, заполнила колеи грунтовых дорог. Стояла поздняя осень, но трава была ярко-зеленого цвета. Поодаль виднелись низкорослые деревянные срубы, крытые дранкой, бурые, словно глина, стожки слежавшегося сена, телеграфные столбы.
       Поезд ненадолго остановился на полустанке, вероятно лишь для того, чтобы Хвойницкий полюбовался домом железнодорожного обходчика, сараем, застывшим в падении забором и собакой на цепи. Через небольшие интервалы за окном проносились чумазые желтые цистерны с нефтью, а на платформах новенькие зеленые грузовики, уголь, бревна, доски.
       Хвойницкий осторожно спустился вниз, стараясь не разбудить спящих женщин. Он направился в конец вагона к туалету. Пока стоял в очереди, стал свидетелем разговора двух проводниц в служебном купе с раскрытой дверью.
       - Вот ты, Глаша, еще молодая. А станешь замужней, по-иному запоешь. Наша служба еще тем и плоха, что надолго из дому уезжаем. А мужья остаются без присмотра. А что из этого получается, сама понимаешь. Вот приехала я из рейса, а подружка докладывает, что муженек мой погуливал с одной девахой. Я выследила их. Не помню уже, что я ей сгоряча наговорила. А она мне в ответ, мол, знаем, какие проводницы бывают. Меня задело за живое. Ах ты, сучка, говорю, ежели проводница, так уже и распущенная? Да у нас, ежели неправильно себя поведешь, то больше в рейс не пустят. Ты молоденькая, а связалась с женатым. Вообщем, выдала я ей по первое число. А дома концерт мужу устроила, облаяла его на чем свет стоит. И готовить обед отказалась. Двое суток в столовку ходили. Потом та девушка пришла передо мной извиняться. У вашего мужа, сказала она, душа грязная, а у вас чистая. А вам я обещаю, ежели он с какой-выбудь закрутит, когда вы будете в рейсе, я ему с верхотуры на голову болт сброшу. Она, как и мой муж, крановщицей работает.
       Стоявший в очереди впереди Хвойницкого мужчина постучал в дверь туалета и закричал:
       - Эй, малец, хватит умываться, шибко чистым будешь!
       Дверь тотчас отворилась, оттуда выскочил белоголовый, коротко остриженный мальчишка лет пяти и помчался по коридору. За ним вдогонку устремилась молодая рыжеволосая женщина с полотенцем через плечо. После того, как Хвойницкий побрился, умылся и почистил зубы, оказалось, что рыжеволосая с мальчишкой находятся в его купе. Мальчугана, разумеется, звали Игорем. В тот год родившихся мальчишек нарекали либо Игорьками, либо Володями. У Игоря нос кнопкой, щеки пухлые, глаза узкие, плутоватые. Он строчил из игрушечного автомата, расстреливая всех без разбору: мать, Хвойницкого, старушку. Покончив со всеми обитателями купе, Игорь принялся двигать взад-вперед дверь на колесиках.
       - Перестань озорничать! - начала строжиться мать.
       - Ой, мамочка, не буду!
       - Что не будешь?
       - Открывать и закрывать дверь.
       - Умница.
       Обещание свое Игорь не выполнил, за что мать наказала его шлепком. Игорь ощетинился:
       - Мамка, не бей меня больше, а то как врежу, так ухи отвалятся. За эту хлесткую фразу, почерпнутую, очевидно, на улице, Игорь крепко поплатился. После чего было пролито много горючих слез. Ища мужского сочувствия, маленькая бестия затесался в колени Хвойницкого и притих, как обиженный щенок. Его вспотевшая от перенесенных переживаний головенка поблескивала капельками пота, словно заполненные медом пчелиные соты.
       Старушка достала из узелка кусок пожелтевшего от времени сала, обсыпанный крупной солью, краюху пшеничного хлеба, сваренные вкрутую яйца, пирожки и выложила все это на приставной столик возле окна.
       - Мам, я тоже кушать хочу! - зычным голосом поторопился сделать заявку Игорь.
       Рыженькая выложила свою снедь к бабкиной.
       - Печеньку хочешь?
       - Неа!
       - Тогда, может, хлеб с маслом?
       - Неа!
       - Больше у меня ничего нет.
       - Что я, голодный буду?
       Старушка смекнула в чем дело и ласково произнесла:
       - Иди ко мне, пирожками угощу.
       Игорь не ждал повторного приглашения. Он ловко пристроился возле старушки и стал уплетать пирожки за обе щеки. Запахло тушеной капустой и жареным луком.
       - А вы что сидите, как на смотринах? - обратилась старушка к Хвойницкому.-              Присоединяйтесь. Тут всем хватит.
       Хвойницкий не стал чиниться. Он выложил на стол банку шпротов, которую он тут же открыл, копченую колбасу, белый батон. За импровизированной трапезой все перезнакомились. Старушку звали Варварой Авксентьевной. Рыженькую - Нюшей.
       - Вот Игорек что-то там о голоде говорил. Это при масле с хлебом и печеньем. Вот я голодуху повидала, страшно вспомнить. За свою жисть столько голодов перевидала, что не сосчитать. Из толченой лебеды лепешки на воде пекли. Черные, как сажа. Даже глину ели. Поговорка была: не то беда, что во ржи лебеда, а то беда, что ни ржи, ни лебеды.
В открытую дверь заглянула лотошница из ресторана. Поверх демисезонного пальто был напялен белый халат. Из-под зеленой косынки выбились черные кудряшки. Она провозгласила нараспев:
       - Кому пирожечков горяченьких. С мяском руль двадцать, с повидлой-восемьдесят копеек.
       - Мам, пирожки продают! - встрепенулся Игорь.
       - Прожора! Тебе что, бабушкиных пирожков мало?
       - Я хочу с повидлой!
       - Не приставай, больше тебе ничего не обломится.
       - Успокойтесь, я куплю, - сказал Хвойницкий и приобрел у лотошницы три пирожка.
       - Совсем забалуете мальца, - кокетливо произнесла Нюша, извиняясь за своего сына.
Будто опасаясь, что у него отнимут угощенье, Игорь отбежал к дверям и слопал пирожки один за другим.
       - Такой парниша, что хучь вставляй его в ружо и стреляй, -одобрительно произнесла Авксентьевна.
       - Как осталась я одна после смерти мужа, мне с Игорьком не стало сладу, - пожаловалась Нюша.
       - Рази это воспитание у нонешних? - снисходительно заметила старушка. - Кое-как народят одно дите и трясутся над ем.
       - Может, у кого другого и так, не буду спорить, - возразила Нюша.
       - Только я со своим не шибко-то цацкалась. Некогда было.
       Игорь настороженно прислушивался к разговору взрослых и, видимо, о чем-то размышлял. Об этом свидетельствовал наморщенный лоб. Он схватил свой игрушечный автомат и кинулся к дверям.
       - Спасибо бабуле и дяде! - благодарно крикнул он на бегу.
       - Наелся?
       - Ишо как! Чуть пузо не лопнуло.
       - Медведь комара съел - три часа исть не хотел, - складно молвила старушка.
       - Как это? - застрял в дверях Игорь.
       - Иди гуляй, надоел с распросами, голова от них болит, - поморщилась Нюша.
       Прибрав со столика, женщины улеглись на нижних полках. Хвойницкий взобрался на свое место. И оттуда стал разглядывать Нюшу. Ее рыжие волосы были собраны на затылке в пучок. У нее были серые глаза и брови-проволочки.
       В гости к женщинам пожаловала молодая мать с двумя девочками-близнецами. В ее облике было что-то птичье: и нос, и подбородок были заострены. Женщинам пришлось подняться. Звали близнецов Машей и Соней. Мать призналась, что сама часто путает их:       «Ты кто?» - бывало спрашивает она. «Я - Маша.» «Тогда позови Соню».
       Гостья больше молчала, чем разговаривала и охотно выслушала воспоминания Нюши.
       - Мой будущий муж с фронта вернулся невредимым. Когда меня познакомили с ним, я его побаивалась - верзила такой, а я маленькая. Потом привыкла. Он все-таки уговорил меня, чтоб я за него замуж вышла. Поженились. Мы с ним асфальтировщиками работали.
Кочевали из города в город. Лето было. Муж один пошел на речку купаться. Мне что-то нездоровилось. Постучался в квартиру какой-то милиционер. Вы замужем, спрашивает. А что, он утонул? -брякнула я, сама не знаю почему я так сказала. Вы откуда знаете? Это он мне. И тут на сердце что-то наплыло. Ему врачи запрещали купаться, а он не послушал. Что-то у него с сердцем было не в порядке. Эх ты, не уберегла своего мужа, сказал милиционер и вышел.
       Нюша помолчала, потом горестно вздохнула и продолжила свой печальный рассказ.
       - Три дня я в себя придти не могла. Тело мужа долго искали. Лотом нашли. Десять человек его из речки выволакивали. Помыли как положено, кинулись одевать - ни один костюм на него не лезет: разбух в воде весь. Заказали портному пятьдесят четвертый размер. Он с меня тысячу четыреста рублев содрал по такому случаю. А Ваня мой в морге дожидался. В гроб тоже еле втиснули - два двадцать гроб в длину. Всей бригадой хоронили. У Вани в роду все с происшествиями. Отец его пошел купаться - утонул. Брат - утоп тоже. Дедушка с крыши сарая сверзился и угодил на зубья бороны. Мать Вани от переживаний по отцу и дедушке тоже померла до времени Как похоронили Ваню, Игорек - ему тогда три годика сполнилось - все ко мне приставал: мама, говорит, давай откопаем папку, хватит ему отдыхать. Ему сказали, что папку схоронили в гробу.
       - Мал был ишо, умок-то в дырочку посвистывал, - прокомментировала Авксентьевна.
       - Подрастет, будет долго вспоминать тятьку,- убежденно заметила остролицая.
       Затем разговор плавно перешел на тему о мужьях и о мужчинах вообще.
       - Ихнего брата во как надо держать! - оживилась остролицая.
       - Только тогда они и хороши. Стоит показать, что их любят, сразу на голову сядут. А что на чужих баб охочи глаза пялить - и говорить нечего. А те и рады на шею чужим мужикам вешаться. Я бы собственными руками душила таких стерв. Соседка моя по квартире трепалась, что вышла замуж по любви. А как муж всерьез приболел, она спровадила его в больницу. А к ней стал похаживать один ферт в узеньких брючках. У него самого жена и двое деток, а он к чужой бабе повадился. Она, эта баба, не захотела детей заводить, ей, видите ли, фигуру надоть соблюсти. Думает только о себе. Да случись с ней завтра что-нибудь, любовников как ветром сдует. Другая история.
       Муж одной женщины уехал в Якутию на заработки. Жена осталась с маленькой девочкой. Было ей трудно и она, как бы временно, переехала к брату в деревню. К ней стал соседский мужик похаживать. А жена его тихая, рассудливая, но больная. Слухи-то, конешно, по деревне поползли нехорошие. Хворая жена от переживаний, наверное, возьми да помри. Доброхоты в далекую Якутию весточку дали, что его жена погуливает. Он никак не мог поверить этому. Сказывают, сильно запил мужик и спился. Как сосед предложил перейти к нему, она и решилась. И шляпку с собой модную прихватила. Но не до шляпки стало ей на новом-то месте. Ейный новый муженек заставляет ее днями по хозяйству бабраться. Он от нее требует отчета за каждый литр надоенного от коровы молока, каждое снесенное курицей яичко, каждую истраченную копеечку. Во какой занудный.
       Варвара Авксентьевна этот житейский и в общем-то ординарный случай прокомментировала со свойственной ей живостью:
       - Нас хучь били, зато мы дружно жили. А вас хучь и не бьют, а вы разбегаетесь в разные стороны, как тараканы, не успев сойтись.
       Ей никто не возразил и она рассказала старинную историю, возможно, почерпнутую ею понаслышке.
       - Молодые помещики жили по соседству. Полюбили друг дружку. Но родители евонные сосватали ему другую. А она осталась в барышнях. К сорока своим годам он овдовел. Жил он в другом городе. Тут же оповестил, что едет к ней. Да видать, сердце его не выдержало большой радости и по дороге помер. Она похоронила его в своей усадьбе. Крепостные крестьяне величали ее не иначе, как "наша барышня". А как случилась в семнадцатом гаду заваруха, ее усадебку не тронули, потому что она к крестьянам хорошо относилась. Так и померла в девках.
       История эта никак не подкрепляла рассказанную до этого Авксентьевной мысль, однако, никто из собеседников не придал этому значения.
       Нюша со своей стороны тоже рассказала две истории.
       - Одна женщина уехала на курорт подлечиться. А когда приехала, то узнала, что муж сбежал с ее восемнадцатилетней сестрой. Была она собой видной женщиной и вскорости вышла замуж. Через десять лет она и ее бывший муж случайно встретились в городе, в который он когда-то сбежал с сестрой. Они обрадовались друг дружке. Он оправдывался, что соблазнился молоденькой, а продолжает любить только ее, бывшую жену. Она простила его. И стали они каждый год встречаться в этом южном городе тайно. Он снимал отдельную комнату и они там любились. А сестра ее, чуя свою вину, помалкивала и не возникала. А то помню, диспетчером у нас работала хорошенькая девушка, но в очках. Поэтому никто с ней не дружил. Она упрашивала парней: миленький, хорошенький, женись на мне, хорошей женой тебе буду. Но никто не откликался. Она с горя попивать начала. По рукам пошла. Потом спуталась с одним женатиком. Ей устраивали скандалы, а она не уступала. Я, говорит, не отдам тебе его. Пожила немного с мужем, дай и другим пожить. Заставила своего завоеванного мужа институт закончить, сама закончила. Расцвела девка, остепенилась, живут хорошо. Сына ему родила. Вот как бывает.
       - А ты все еще одна живешь?
       - Одна.
       - Твоему мальчонке отец нужон. Ты еще молодая, выйдешь замуж непременно.
       - Замуж! Хороших мужиков давно расхватали, а плохих мне и даром не надо. Какие сейчас мужики? Как на пробку наступит, так все на свете забывает. Редко какой найдется, чтоб зарплату не пропивал и не дрался. Нет, одной спокойнее, сама себе хозяйка.
       - Может, ты и права, - смиренно заметила остролицая. Категоричность женщин хоть кого бы позабавила и даже могла вызвать улыбку. Но Хвойницкому было не до улыбок. Он уныло глядел в окно, за которым на эту минуту расстилалась серая равнина с черными прямоугольниками вспаханной зяби и разбросанными по полю побуревшими от дождя кучами соломы, которую по лености не удосужились сгрести на обочины массивов.
Поезд сбавил ход и остановился на полустанке. За кирпичным казенным зданием виднелись синие, зеленые, желтые туристические палатки. Но то был не туристический, а цыганский табор. Разлохмаченные женщины возились у закопченных котлов, под которыми горел огонь. Мужчины же слонялись без дела. Иные грелись у костра. На всех были кожанные куртки.
       - Дак это же цыгане! - заглянув в окно, сказала Нюша. Две другие женщины тоже подошли к окну.
       - И что их не определят на одно место? - сказала Нюша.
       - Они все равно разбегутся, - возразила остролицая.
       - Как хотят, так и живут, - продолжила Нюша. - А на что живут, никто не знает. Хотя нет, знают. Гадают, приворовывают, торгуют наркотиками, сигаретами и водкой. На этом обсуждение цыганской темы завершилось, так как поезд снова тронулся в путь.
Хвойницкий вышел в коридор. Здесь бушевала детская вольница. Девочки-близнецы с голубыми бантиками в косичках робко выглядывали из соседнего купе, не решаясь переступить порог. Игорь и другой мальчишка по имени Витек бегали по коридору, беспрестанно строчили из игрушечных автомата и пистолета.
       - Атомная революция, атомная революция! - вопил Витек.
       - Давай лучше пойдем на фронт, - предложил Игорь.
       Предложение было принято. Перед тем, как отправиться на фронт, они откозыряли друг другу. Вскоре игра им надоела.
       - Я уже не хочу воевать! - сказал Игорь. - Пойду домой.
       - Подожди, надо фронт закрыть! - заметил резонно Витек. - А где ключи? - деловито осведомился Игорь.
       - У меня в кармане, - не растерялся Витек.
       Он тут же достал из кармана штанишек воображаемые ключи и повертел ими возле ближней двери. Покончив таким образом с войной, они разошлись по своим местам.
       Игорь прислонился к матери и стал что-то нашептывать ей на ухо. Поглаживая головенку сына, та продолжала разговаривать с попутчицами.
       - Мамка, почему ты не отвечаешь? Я же не собака какая-то, а человек! - возмутился Игорь.
       - Видишь, я разговариваю с людьми.
       - Когда другие спрашивают, ты же отвечаешь.
       - Прости, сынок, повтори, что ты хочешь.
       - Мам, я бы сто раз наплевал на пистолетик, я бы ни разу не подумал о нем, но как увижу его в руках Витьки, так сердце кровью обливается.
       - У тебя же есть автомат.
       - Так то ж автомат, а не пистолет.
       - Ладно, приедем домой, куплю тебе пистолет, цыпленочек ты мой! - Что ты со мной, как с маленьким разговариваешь? Разговаривай со мной по-взрослому.
       - Что-то сегодня ты шибко умничаешь. Не заболел часом?
       - В самом деле, Игорек, ты какой-то кислый, - добавила масла в огонь остролицая, которая, казалось, совсем забыла о своих близнецах.
       - Кислый потому, что кислый кефир ел! - дерзко ответил Игорь.
       - Не груби взрослым! - наставительна сказала Нюша.
       - Я не грублю, а разговариваю!- упрямился Игорь.- Мам, посади меня на полку, спать захотелось.
       Когда Хвойницкий вернулся в купе остролицей уже там не было. Все спали. С полки свесилась рука Игоря с ладошкой-ковшиком. У Хвойницкого сжалось сердце: у него мог бы быть такой же сын.

Глава четвертая

       Воскресным утром на застекленной веранде завтракали втроем: Хвойницкий, Ирэна и Капитолина. Солнце набросило на белоснежную скатерть оранжевые пятна, сверкало в хрустальном графине с вином, стаканах, тарелках, блюдцах, синем подцветочнике с гладиолусами. Стол был красиво сервирован Ирэной. Вызывали аппетит нарезанная тонкими ломтями ветчина, овощной салат, желтое сливочное масло, ломти пшеничного хлеба в плетенной корзинке. Хвойницкий чувствовал себя на седьмом небе. Он любил Ирэну, кажется, она тоже любила его. И даже Капитолина, похоже, смирилась с присутствием в доме Хвойницкого. Теперь она уже не казалась такой нелюдимой, как прежде.
       Хвойницкий не столько отдавался вкусной еде, сколько наблюдал за Ирэной. У нее все получалось красиво: и то, как она пила вино, как ела, как подавала Хвойницкому тарелку с салатом или хлебницу. Ее белоснежные руки порхали над столом, словно крылья чайки. Благодаря Ирэне обыкновенный прием пищи превращался в праздничное действо.
После завтрака Хвойницкий с Ирэной направились в городской парк. Они побывали в тире, где Хвойницкий блеснул снайперским мастерством. Он выиграл для Ирэны плюшевого мишку и небольшую куклу. Мишку она положила в свою дамскую сумку, а куклу оставила хозяину заведения. Затем они поднимались ввысь на колесе обозрения, катались по озеру на лодке. Подустав от жаркого солнца, посидели в кафе на открытом воздухе под парусиновым тентом, полакомились пирожными и мороженым с шампанским.
       Сидя за столиком, они много говорили в первых шагах Хвойницкого в должности главного художника театра. Работа заладилась с первого же дня, Ирэна считала это добрым предзнаменованием. С коллегами сложились товарищеские отношения. Декорации к спектаклям отличались оригинальностью замысла и высоким качеством исполнения. На последней премьере зрители по достоинству оценили мастерство художника и долго аплодировали ему. После премьеры директор театра Зерцалов-Массальский, отечески похлопав Хвойницкого по плечу, пророкотал хорошо поставленным басом:
       - Спасибо, голубчик. Удружил.
       Хвойницкий считал, что своими успехами он обязан Ирэне. Он называл ее своей волшебной музой, попивая из фужера охлажденное шампанское.
       - Скажи откровенно, Женичка, успех не вскружил тебе голову? -лукавоспросила Ирэна.
       - Что-что, а это мне не грозит, - убежденно произнес Хвойницкий. - Я к себе отношусь предельно критически.
       - Наши театральные девочки только и щебечут о тебе. Интересный мужчина, интересный мужчина! Тебе, Ирэна, шикарно повезло.
       - Кому повезло, так это мне, - возразил Хвойницкий. - Я обладаю самой красивой, самой умной, самой талантливой женщиной на свете!
       Преисполненный нежностью и полагая, что для этого настал самый подходящий момент, Хвойницкий произнес:
       - Ирэна, давай поженимся. Сделай меня счастливым.
       - Разве ты не счастлив?
       - Но я хотел бы закрепить это счастье. Знать, что ты полностью принадлежишь мне и перед Богом, и перед людьми.
       - Я не хочу связывать себя по рукам и ногам. Я один раз уже обожглась.
       - Мне больно слышать это, Ирэна.
       - Вспомни Пушкина: "Супружество нам будет мукой". Любовник, любовница. Ты только вслушайся в сладкую музыку этих слов!
       Слышится что-то скрежещущее в словах "муж", "жена". Ты мой властелин, ты мой единственный. И я люблю тебя! Разве этого мало?
       Но то были пустые слова. И в этом Хвойницкий смог убедиться всего лишь через несколько дней.
       Желая поделиться пришедшей к ему в голову удачной, как ему показалось, идеей, Хвойницкий после вечернего спектакля, не постучавшись, открыл гримуборную Ирэны. То, что он узрел, повергло его в шок. За дверцей шкафа, упираясь в стену, стояла с задранной вверх черной комбинацией Ирэна, ее облапил Зерцалов-Массальский. Он яростно дергал задом и похотливо пыхтел.
       Оглянувшись, он зарычал:
       - Пшел вон, щенок!
       В глазах у Хвойницкого потемнело. Он пулей выскочил из гримуборной и побежал, не разбирая дороги. Как она могла допустить такое скотство? Его Мадонна, его любовь! Лживая мерзкая тварь! Шлюха! Теперь все кончено!
       Он наткнулся на Потапыча, сдавшего дежурство сменщику и направляющегося домой.
       - Тю, сумасшедший, чуть не сбил с ног! Что стряслось?
       - Моя Ирка оказалась ****ью.
       - И ты из-за такого пустяка расстроился? Да они все такие! Хвойницкий, волнуясь, рассказал о случившемся.
       - Да не бери ты в голову! Не ты первый, не ты последний! Актрисульки все до одной слабы на передок. И ты не тушуйся – во сколько вокруг тебя молоденьких да смазливых актрисочек вертится! Только моргни любой - сходу ноги раздвинет.
       - Мне это ни к чему.
       - Брось мозги пудрить. Ты такой же мужик, как все. Так что мой тебе совет - клин клином вышибают. А пока что махнем мы с тобой в Любторг.
       В Сосновогорске Любторгом называли крытый жестью киоск, зажатый с двух сторон стенами пятиэтажек. Этой торговой точкой заправляла не по летам располневшая молодая женщина по имени Люба. Широкоскулая, толстогубая с лопатообразными зубами и широкими ноздрями, раздувавшимися, когда она гневалась. Она обладала огромными, словно пушечные ядра, грудями. Торговля начиналась в пять утра и заканчивалась далеко за полночь. Выходных не было. И летом, и зимой Люба всегда была на посту. Слава этого торгового заведения покоилась на прочном фундаменте неограниченного кредита и доверия к постоянным клиентам. Им она отпускала водку в долг на слово. И не было случая, чтобы кто-то ее обманул. Любой были довольны все - и придирчивое, падкое до взяток торговое начальства, и покупатели. Торговала Люба водкой и папиросами "Прима", "Беломорканал" и "Казбеком". По свидетельству посвященных в Любин бизнес дотошных знатоков, выручка бойкой торговки была фантастической.
       Когда Потапыч привел Хвойницкого к Любторгу, возле него кучковалась небольшая толпа.
       - Привет честной компании!- жизнерадостно окликнул любителей спиртного Потапыч. -        Любочка, привел тебе нового клиента.
       - А мне до фени! - фыркнула Люба. - У меня клиентов навалом.
       - Знаю, знаю, Любонька! Ты уж не обижайся. Налей-ка нам для почина два по сто. Сто грамм по мозгам, двести по сердцу.
       Любо подала два граненных стакана с точно отмеренными ста граммами. Потапыч чокнулся с Хвойницким и они залпом выпили водку. Потапыч вытащил из кармана две рыбешки и одну подал Хвойницкому.
       - Эх, уважаю нашу рабоче-крестьянскую! Примешь вовнутрь и сразу чувствуешь, как по жилочкам огонь пробегает. При свете голой электрической лампочки щеки Потапыча со склеротическими фиолетовыми жилками-червячками лоснились от удовольствия. Его широкий нос тоже был испещрен такими жилками.
       - Ну как , полегчало маненечко? - спросил Потапыч Хвойницкого.
       - Все будет в полном порядке. Не боись, я умею хранить тайну. Могила. Никому ни гу-гу. Любушка-голубушка, налей-ка нам ишо по сто пятьдесят!
       - Может хватит? - запросился Хвойницкий, у которого закружилась голова.
       - Ты за меня не беспокойся. Меня и литрой с ног не свалишь. - Тогда продолжим. Я расплачусь.
       - Не в этом дело! - заерепенился Потапыч, хотя именно в этом-то и было дело, и с самого начала как бы само собой подразумевалось, что финансовые издержки отношения к Потапычу не имеют. Он ведь советчик и утешитель.
       Осушив стакан до дна, Потапыч постучал рыбешкой об прилавок и зубами откусил бочок. Затем, стараясь сохранить равновесие, Потапыч обнял Хвойницкого и что-то прошептал на ухо. Когда до Хвойницкого дошел скабрезный смысл предложения, от отшатнулся от Потапыча, словно ужаленный.
       - Мне это не надо! - с горячностью воскликнул Хвойницкий.
       Он расплатился с буфетчицей и они зашагали прочь от ларька. Поравнявшись со сквером, Потапыч потащил Хвойницкого к скамейке.
       - Давай посидим немного, потолкуем, - сказал он. - Не лезь в бутылку, я дело предлагаю. Клин клином. Хучь она и не цепка, но девка что надо, завлекательная, тебе понравится.
       - Я же сказал - нет! Никто мне теперь не нужен.
       - Ну, Бог с имя, шалашовками! Обойдемся и без них.
       Они расстались. Когда Потапыч благополучно добрался домой, ему пришлось стойко выдержать наскоки благоверной. Не раздеваясь, он повалился на топчан и уснул тем безмятежным сном, каким к зависти трезвенников спять пьянчужки.
       Открыв своим ключом входную дверь, Хвойницкий пытался без шума пройти в гостиную, но по дороге свалил стул. Не было никакого желания идти к Ирэне. В голове у него шумело и он долго возился с пуговицами на рубашке, шнурками на туфлях и галстуком. Он швырнул на стул скомканные брюки и рубашку. В нормальном состоянии он по привычке аккуратно сложил бы. Присев на диван, Хвойницкий бессмысленно уставился на приклеенные к полу голубые квадраты от светившей в окно полной луны. Ему послышалось, что из спальни его окликнула Ирэна. Он мучительно размышлял, идти или не идти к ней. Как она сможет оправдаться после случившегося? Будет, наверное, лгать и изворачиваться. Он прошел в спальню и сдавленным голосом спросил:
       - Ты звала меня?
       - Да.
       - Зачем я тебе понадобился?
       - Ну к чему нам ссориться?
       - Тебе не кажется, что произошло нечто ужасное?
       - Дурачок! Зачем ты придаешь значение таким пустякам? - Ты считаешь это пустяком?
       - Перестань! Не будь эгоистом. Мало, что может случиться. Так сложились обстоятельства. Масальский застал меня врасполох, когда я переодевалась и была в одной комбинации. Такой нахал! Прости меня, слабую женщину! Я даже сопротивлялась... Ну, хватит об этом. Иди ко мне.
       Ирэна притянула Хвойницкого в кровать, сдернула с него майку, трусы и крепко оплела его ногами и руками. Хвойницкий испытывал презрение, ненависть, смешанные с нахлынувшим на него приступом страсти. Он с яростью вогнал в нее свой напрягшийся член. Он взял ее грубо, мстительно, безжалостно. Ирэна испуганно поддавала ему снизу и вскоре они одновременно испытали такой вулканический оргазм, какого никогда прежде не испытывали.
       - Ты настоящий мужчина, Женичка! - выдохнула Ирэна. Хвойницкий промолчал.
       - Ну прости меня, пожалуйста!
       - Ты себе никогда не позволила бы это, если была бы моей женой.
       - Женичка, милый, ты весь опутан условностями. Разве тебе мало, что я твоя любовница?
       - Мало.
       - Ну ладно, если для тебя это так важно... я согласна. Пусть будет по-твоему. Но если ты хоть один раз упрекнешь меня прошлым, мы расстанемся. Обещаешь?
       Он снова промолчал.
       - Умница! А теперь я снова хочу тебя!

Глава пятая

       Хвойницкий проснулся. Взглянул на нижнюю полку. Она пустовала.
       - А где наши соседи? - полюбопытствовал Хвойницкий.
       - Они уже сошли. Хотели попрощаться с вами, но я не позволила будить, - пояснила Варвара Авксентьевна. - Вы в отпуск али как?
       -В отпуск,-односложно ответил Хвойницкий.
       - Извиняйте, что я расспрашиваю. Дама не скем словом перемолвиться. Мого отца в гражданскую убили. Сама два раза под немцами была. Как в лагере выжила, не знаю. Особливо явреям досталось. Немцы знущались над ними. Вокруг лагеря колючая проволока, а в ней ток пропущен. Похлебку давали - картофельная кожура с отрубями. Как свиньям. Жара стояла страшенная, а немцы давали только по одной кружке воды в день. Питались, как мыши, чем попало. Многие пухли с голоду, мерли. Трупы уволакивали не сразу. Рядом с нашим лагерем за колючей проволокой были пленные красноармейцы. Никого к ним близко не подпускали. Кто приблизился, того расстреливали из автоматов. Я словчилась, бежала из лагеря к партизанам. Они рассказывали, что всюду на оккупированных землях одно и то же. У немцев в левой руке наган, а правой он грабит мирное население. Один старик не захотел отдать примус. Так его подвесили вниз головой к балкону и расстреляли из автомата. Награбленное немцы отправляли в Германию посылками. Хотя лицо Авксентьевны было изрыто глубокими морщинами, оно было не лишено приятности и дышало добротой.
       - Вы были на войне? - спросила старушка.
       - До Берлина дошел. Несколько ранений, но голова, руки и ноги со мной.
       - Вам еще повезло. А я с войны мужа и двух сыночков недосчиталась. А как было трудно сыночков в люди выводить. Не меня искала работа, а я ее. То бельишко постираешь у людев, то пола смоешь... Война порубала и мою семью, словно топором. Товарищ с фронта письмо прислал. [Во у мужа мово, Вани, грудь прострелило навылет. Кровь хлестала из груди и спины. Попервах стонал, а потом притих. Похоронен с воинскими почестями. Старшенький сын успел одно прислать письмо. Писал, иду в бой, благослови, мама! Если вернусь, тебя не оставлю. В ту пору сон мне приснился. Будто иду я по улице, а сзади старшенький ко мне подходит. Посмотрел так пристально мне в глаза. Что, мама, не узнаете? Я руками сплеснула и кинулась к ему на шею. Выговорить словечка не могу, все плачу. Только и успела сказать - сыночек мой родненький, я ж тебя ждала и ждать перестала. А он все уговаривает: не плачьте, мама, успокойтесь! Тут я проснулась. И так жалко мне стало - почему я мало поговорила с ним? Больше не спалось мне в ту ночь. Вышла во двор, а кругом хмарно. И подумала я - не стало мого сыночка. Так оно и вышло.
Варвара Авксентьевна пригорюнилась. Потом, глядя в окно, запела. "Кукушка кукует во сыром бору, и слезы ронила во быстру реку. Быстрая речка, отчего холодна? Я молода на чужой стороне плакать не смею, тужить не велят, только велят рано вставать. Стану поутру полегоньку вздыхать, сяду на лавку, умоюся слезьми. Усе нарядненьки, а милого нет. А мой миленочек во зеленом саду, щиплет ломает зелен-виноград, а ветки кидает ко мне на кровать. Спишь ли, не спишь, возлюбленная? Я спать-то не сплю, только с горя не сплю!"
Она оборвала песню так же неожиданно, как начала.
       - Не удивляйтесь, я не всегда была такой старой да морщинистой. А была я ветлая, да веселая, приветливая. Придут, бывало, - Варвара, встречай гостей! А я платок на голову и улыбка на губах. Хотя и не всегда весело было.
       Был в соседнем селе Петенька-гармонист. Писаный красавец. Сколько он девок перебрал - не сосчитать. И мастеровой был отменный, сапожничал. Стачает туфельки - смеются на ножках. И вот в этого блудня я и втюрилась. А было мне тогда от роду всего шашнадцать годочков. Что с меня взять: умок-то с дырочкой! Посвистывает. Бедовая была - страсть. Шальная. До танцулек была охоча, как мой братан Коля. Танцую да приговариваю: "Пойду плясать аж доска хрястит, мое дело молодое, меня Бог простит!". Танцевать-то в общественном месте охота, но как увижу, что мой Петенька явился, я шасть на улицу. Интересно мне, а что дальше-то будет. А Петенька за мной следам до самого дома и на гармошке пиликает.
       Подружки обижались. А брат мой Коленька говорит: ну что тебе, Варвара, на месте не сидится? Из-за тебя Петюня голову совсем потерял. Как ты выйдешь, он за тобой тянется, как нитка за иголкой, и танцы прекращаются. А мне и лестно, что из-за меня такой переполох. Глупенькая была, безо всякого понятия.
       Дошло это до моего отца. У него совсем другие планы были -выдать за богатенького мужика. А Петенька мастеровой, какие у него в деревне богатства? Я ни в какую. Отец за топор и на меня. А братан Коля вступился. Меня, говорит, руби, а Варварушку не трожь!
Отошел батя, поостыл.
       Вижу такое дело, встала ночью и в одной сорочке через окно выскочила на улицу. Бегу бегом и ничего не боюсь. А только боюсь, чтоб меня кто не испужался. Тогда привидений страшились. Семь верст отмахала к Петенькиному дому. Постучала в окошко его избы. Петенька выглянул и ахнул. А я ему: не ахай, скорее дверь отворяй, а то простужусь. И в пастель.
       Утром проснулась, а прикрыться-то нечем. У Петиной мамы кофту и юпочку выпросила. В ту пору ярмарка объявилась. Петенька меня с собой взял. Петенька внутри карусели пристроился, на гармошке наяривает, а я снаружи под цыганский бубен вытанцовываю.
На ту беду папаня мой приперся на ярмарку. Я в цыганский шатер. А он, видно, меня приметил и стал всякими словами цыган материть. Деваться им некуда. Они меня выдали папане.
       И всеж-таки заставил меня папаня за богатого взамуж пойти. А я опосля свадьбы на коня и к Петеньке прискакала. Все кончилось худо. Муж мой богатенький от сраму помешался умом. А Петюня куда-то сбежал от меня. И стало мне все равно с кем жить. Отыскался тихий человек, прошлое мне в укор не ставил. Родила я ему троих деток -два сыночка и одну дочь.
       Старушка пригорюнилась ненадолго и выдохнула две строчки из ведомой ей песни: "Для кого весна отрадливая, а для меня отрады нет, ой, да почему же я несчастливая уродилася на свет?" Затем она пропела, вернее, начала еще одну песню: "Я не думала сегодня угореть, зачала головушка болеть".
       - Нет, что-то сегодня не поется мне, - словно оправдываясь произнесла Авксентьевна.- Когда-то односельчане баили про меня:
       "У нашей Варварушки ключи от всех песен. У кого квашня, у того и тошня". Да, милок, старость засасывает, как песок зыбучий. Отработала я свое. На вид ишо бодрая, а силы ушли. Все плотнее впостелю укладываюсь. Постель мне сладкая стала. Раньше всех обгоняла, а теперя все меня обгоняют. Может, люди стали быстро бегать? Нет, то я сбавила скорость. Опосля того как похоронки пришли на мужа и сыновей, сердце мое рухнуло. Чтой-то я про себя да про себя, а вы все помалкиваете.
       - Я больше люблю слушать, чем говорить.
       - Нет, милок, что-то у тебя неладна. Беда у тебя, милок, лицо какое-то сдвинутое.
       - Вы правы, Авксентьевна. Но я надеюсь справиться.
       - Ты для людей старайся, тогда душа не будет скорбеть. Вот я ужасно людей жалею. Чем могу помогаю, кому трудно. Иной раз доброе слово помогает. Вот я еду к внучатам. Двое их. Приеду, блинков напеку.
       Вспомнилось одно происшествие. Проснулась я средь ночи и захотелось мне вдруг блинков. Развела тесто, испекла на сковородке четыре блинка. Чад синий пошел по комнате. Я возьми да отвори форточку. А квартира на первом этаже. Вдруг кто-то с улицы пробасил: "Бабуля, угости оладушками". Я вся с перепугу обмякла: в форточке торчит волосатая рука. "Да ты не трухай, бабуля, мы выпиваем помаленечку,закуски надоть".
       Схватила я со стола краюху хлеба. Подала все блинки, что успела настряпать и форточку прикрыла. А сама в себя придти не могу. Через какое-та время постучали снаружи в окно. Открыла форточку, а мне: "Спасибо, бабуля, за угощение". И подают шесть порожних бутылок из-под водки. "Сдашь в приемный пункт, денежки подучишь". Это они мне. А я до утра не могла уснуть. Настращали, окаянные. Я ж ничего не боюсь, а тут напугали.
       В купе заглянула молоденькая проводница. Она обратилась к Авксентьевне:
       - Подъезжаем к вашей станции. Вы просили напомнить.
       - Ох, спасиба, милая, а то я тут заговорилась с молодым человеком.
       Она засуетилась, накинула на себя платок.
       - Вас будут встречать? - спросил Хвойницкий.
       - Должон зятек встренуть и дочка.
       - Я вам помогу вынести вещи.
       От ее расслабленности не осталось и следа. Перед Хвойницким предстала пожилая, но энергичная женщина.
       Когда поезд остановился, Хвойницкий вынес на перрон из вагона фанерный чемодан, перевязанный бельевой веревкой и плетеную корзинку.
       К Варваре Авксентьевне подбежали двое ребятишек в синих плащах с острыми балахонами, подошли миловидная женщина и мужчина в дождевике.
       Несмотря на суматоху, старушка после детишек, дочери и зятя не забыла троекратно расцеловать Хвойницкого.
       - Вот спасибо, человек помог... Ну прощевайте!
       У Хвойницкого защипало в горле. Только привыкнешь к хорошему человеку, а уже надо прощаться с ним. Совсем раскиселился, отрешенно подумал о себе Хвойницкий.
       В купе появились новые люди: женщина двадцати пяти лет, старик и старуха.

Глава шестая

       Ирэна и Хвойницкий приехали из ЗАГСа на такси, увешанном пошлой розовой куклой, белыми лентами и двумя голубыми воздушными шарами. Приглашенные гости встретили молодоженов у ворот дома. Когда новобрачные вылезли из машины, гости обрадованно загалдели. Попки поздравления, объятия, поцелуи.
       Хвойницкий был, словно в чаду, ничего не соображал, смятенно улыбался и отвечал на вопросы невпопад. Актеры тотчас оттерли Ирэну от Хвойницкого. Она была прелестна в полупрозрачном подвенечном уборе.
мКапитолина была недовольна тем, что в ее владение на кухне вторглись посторонние люди, но ей пришлось смириться. Она трудилась несколько дней. Было много нажарено и напечено. Так что актрисам, вызвавшимся помогать ей, осталось лишь подавать на стол все явства. На круглом столике у входа в гостиную высилась гора подарков жениху и невесте. Характерный актер Квасов демонстративно преподнес молодоженам резиновую детскую соску. И все наперебой хвалили его за столь оригинальный презент, несмешливо, но беззлобно. Все знали, что Квасов пропивает зарплату, поэтому карман его всегда пуст.
Было шумно, весело и бестолково. То и дело раздавались взрывы смеха. На Хвойницкого мало кто обращал внимание. Все были заняты исключительно Ирэной.
       Дородная актриса Светозарова, квартира которой (и это было известно всем), являлась домом свиданий и посещалась видными людьми города, щедро одарявших молоденьких инженю, - перекрывая шум зычным голосом объявила:
       - Мальчики и девочки! Прошу к столу! Жених и невеста, займите свои места!
И хотя ей не поручали роль тамады, она была уверена, что никто не оспорит самовластно присвоенное ею право.
       Все словно только и ждали приглашения, так как стали торопливо рассаживаться за столами, составленными впритык и накрытыми скатертями. Кроме стульев, в ход пошли табуретки и даже несколько кресел. Роль тамады перехватил у Светозаровой директор театра Зерцалов-Массальский. Командуя в театре, он по привычке командовал и в чужом доме. - Мужчинам откупорить шампанское, разлить по фужерам. Не забудьте разложить по тарелкам закуску!
       Две нимфетки, побывавшие перед зачислением в театральный штат в постели у Зерцалова-Массальского, льстиво захихикали.
       Послышалась пальба вышибаемых пробок и визг впечатлительных девушек.              Прокашлявшись и постучав ножом по краю фужера, Массальский попросил внимания:
       - Сегодня мы собрались в этом гостеприимном доме, чтобы отметить важное событие в жизни нашего дружного коллектива. Я, господа, имею ввиду то, что наши коллеги Ирэна и Евгений сочетались законным браком.
       Массальский грузно повернулся в сторону Хвойницкого:
       - Ты, Женя, с виду такой скромный, а отхватил саму красивую женщину в театре.
       - А разве не я самая красивая женщина среди присутствующих? -кокетливо пошутила Светозарова.
       - О тебе - в другой раз, - поморщился Массальский. И продолжал:
       - Повторяю - самую красивую женщину нашего замечательного театра. Теперь, Женичка, ты станешь ее обладателем. Но кажется мой тост несколько затянулся и я постараюсь быть кратким. Прошу поднять рюмки и пожелать молодым счастья и всяческого благополучия. Гип-гип ура!
       Все разом истошно закричали. Послышалось дружное звяканье бокалов.
Опережая всех, добряк Квасов хриплым голосом забасил:
       - Горько!
       Призыв был дружно поддержан и все голоса слились в протяжное "Горько!".
       Хвойницкий обнял двумя руками голову Ирэны и прикоснулся к ее сахарным устам.       Послышался одобрительный хор голосов:
       - Браво! Брависсимо! Бис! Ура-а-а!
       Усаживаясь, Хвойницкий неосторожно задел рукавом фужер с минеральной водой. Он упал на пол и разбился.
       - Какой ты неловкий, - сквозь зубы процедила Ирэна и настроение Хвойницкого сразу же испортилось.
       - Ничего, это к счастью, когда разбивают посуду, -нравоучительнозаметила Светозарова.
       - Господа, прошу снова наполнить рюмки, - подгонял события Массальский. - Мужчины ухаживают за дамами.
       Упомянутый Массальским сильный пол, стараясь не пролить в сторону ни капли спиртного, сосредоточенно стал наполнять рюмки.
       - А теперь слово нашей театральной маме, многоуважаемой Глафире Светозаровой.
       С накинутым на плечи цветастым платком, с которым она никогда не расставалась, Светозарова, хорошо поставленной дикцией старых мастеров сцены, начала говорить лишь после того, как установилась полнейшая тишина:
       - Дорогие мои Ирэна и Женя! Сегодня очень ответственный и важный момент в вашей новой жизни.
       Послышались непочтительные иронические замечания по поводу "новой жизни".
       - Тут раздались неуместные реплики, но я не оговорилась. Да, вы начинаете новую жизнь. То, что у каждого из вас было до этого - это прошлое. А вы открываете чистую страницу. И дай вам Бог счастья!
       - И деточек! - добавил циник Полыхаев.
       - Я вам завидую белой завистью, мои милые! - продолжила Светозарова, расчувствовавшись. - Когда-то и я была молодой. Ах, куда вы удалились, весны моей златые дни?
       Светозарова всхлипнула.
       - Ну, это уже не по сценарию! - решительно заметил Массальский.
       - Тост произнесен, валяйте, ребята!
       И сразу дружно заработали ножи, вилки, челюсти. Несколько стопок водки и рюмок вина развязали языки. О молодых, кажется, совершенно забыли. Полыхаев приударял сразу за двумя субретками. При этом он не забывал наливать самому себе спиртное. Очутившись без кавалера, Клюквина обхаживала старика Квасова.Светозарова и Бенгальская нажимали на конфеты и пироги. Массальский из распития водки устроил настоящий аттракцион. Он наполтил четверть бокала водкой, затем принялся сливать туда по лезвию ножа томатный сок из бутылки.
       - А что из этого получится? - поинтересовалась Клюквина. - Этот напиток называется "Кровавая Мэри".
       - Массальский, я тоже хочу попробовать "Кровавую Мэри" -кокетливо надув губки, произнесла Клюквина.
       - Тебе еще рано напиваться, - срезал ее Массальский. - К тому же у меня имеется имя-отчество.
       - Ой, извините, Ипполит Станиславович!
       - То-то же!
       Захмелевший Полыхаев принялся назойливо изъясняться в любви к невесте. Это отвлекло внимание Хвойницкого, чем не замедлил воспользоваться Массальский. Он буквально выдернул Ирэну со стула и вывел ее в толпу танцующих.Хвойницкий болезненно наблюдал, как Массальский нагло прижимал Ирэну к своему большому животу и что-то нашептывал ей на ухо. Ирэна весело смеялась. Наконец, Массальский подвел Ирэну к Хвойницкому.
       - Возвращаю тебе невесту в сохранности и невредимости, -осклабился Массальский. - Невесте надо больше уделять внимания, иначе ее у тебя отобьют.
       Хвойницкий пригласил Ирэну на танец. С ней было приятно танцевать. В гостиной места было мало, но для гостей это не являлось помехой.
       Гости начали расходиться за полночь, оставив после себя залитую вином скатерть, остатки пищи в тарелках, множество окурков и разбитые бокалы.
       Последним прощался Массальский. Поцеловав в щеку Ирэну, он игриво произнес:
       - Ну, счастливчик, оставляем тебя наедине с невестой. Смотри, не оплошай!
       После ухода гостей Ирэна, сославшись на усталость, отправилась спать. Уборкой занялись Капитолина и Хвойницкий. Надо было поместить в холодильник то, что было нетронуто, вынести мусор, перемыть посуду. Капитолина на кухне пристроилась у раковины, а Хвойницкий вытирал тарелки, фужеры, рюмки, стопки, ножи, ложки, стаканы, вилки. Когда был наведен относительный порядок в гостиной и на кухне, Хвойницкий поблагодарил Капитолину и, пожелав ей спокойной ночи, отправиться в спальню. Каково же было его удивление, когда он застал Ирэну спящей. А он-то думал, что она будет с нетерпением ожидать его прихода. Возможно, не следовало связываться с посудой, а уйти вместе с Ирэной. Но ему было неловко взваливать всю работу на Капитолину. Вечно он кого-то жалеет, кому-то сочувствует, уж лучше подумал бы о себе, с досадой заключил Хвойницкий.
Хвойницкий долго не мог уснуть. Почему-то он не ощутил себя счастливым оттого, что Ирэна стала его женой.

Глава седьмая

       Хвойницкий вошел в купе и поздоровался с новыми пассажирами. То была девица в синем платье и двое пожилых - старик и старуха.
       - Достань, мать, поесть чего, - приказал старик сходу.
       - Никихвор, ты же недавно скидал.
       - Уже немало времени прошло, давай без разговору, и пузырь само собой.
       - А без пузыря нельзя?
       - Тебе, Марфа, тоже не помешает. Человеку, как машине, искру надо дать.
       Везмолствовавшее до того поездное радио вдруг прорвало. Послышалась Шульженко, но вскоре ее накрыл густой, словно смола, голос Поля Робсона.
       Старик поморщился, словно надкусил кислое яблоко, и приказал жене: "выключить эту трахимундию".
       - Ни к чему нам эта самодеятельность, только аппетит портит,-пояснил он.
       - А ты не можешь сам выключить.
       - Ты ближе.
       Старушка повернула рычажок и Робсон тотчас умолк.
       - А вы с нами будете? - спросила старушка Хвойницкого. - Присаживайтесь!
       Хвойницкий вежливо отказался.
       - Ну тогда смотри, как другие едят. - добродушно сказал старик.
       Старушка застелила квадратный приставной столик у окна ситцевой тряпицей. После чего выложила на нее буханку пшеничного хлеба, кусок сала, луковицу, сваренные вкрутую яйца и початую бутылку водки. Старик подхватил бутылку поднаторевшей в питейном деле рукой и уверенно отмерил в граненые стаканы столько жидкости, сколько по его мнению полагалось.
       - Каждый человек должон вести себя так, чтоб его можно было показывать по телевизору, - на всякий случай предупредила мужа старушка.
       - А меня спокойно можно показывать; - убежденно произнес старик.- Потребляю внутрь поманенечко.
       - Если бы по-маненечку!
       - Люблю выпить, не скрою! - добродушно признался старик.
       Он все время обращался к Хвойницкому и тот был вынужден исполнять навязанную ему роль внимательного слушателя.
       Медленно, с наслаждением выцедив водку из стакана, закусив хлебом и салом, старик принялся витийствовать:
       - Значится так, были мы со старухой на свадьбе. Ну, правду говоря, набрался я крепко. Где ж ещо добряче не выпить, как не на свадьбе? У меня силов не было противостоять ей, проклятой. В гостях моя Марфута стерпела, а как домой заявились, она меня скалкой приласкала. Я сказал старухе - я на фронте сражался за жизнь человеческую и, между прочим, за твою жизнь тоже. Поэтому я имею полное право выпить в свое удовольствие. Ну вообщем скандал вышел. На другой день я пожлаловался дружкам. А они мне - ох и скуделит тебя твоя Марфа. А я им на это ответ дал - я не из пугливых: ежели на гриве не удержишься, на хвосте и подавно. Верно я говорю?
       - Глухой не услышит, так выдумает. Что ж ты меня перед людьми-то позоришь, охальник!
       - Ладно, про это дело больше ни гу-гу!
       - Когда взамуж за него выходила, не думала, шо он такой шебутной. Был он маленького росточка.
       - Мал сокол, дак на руках яво носют. Верблюд большой, дак на ем воду возят. Вы, молодой человек, женаты будете, али как? Ежели нет, так слушайте мого совета. Спрашивай не у старого, а у бывалого.
       Жену у корыта выбиратъ надо, а не на танцульках.
       Старик лукаво подмигнул Хвойницкому.
       - Замежду прочим, молодой человек, это у меня вторая жена. Кавалеры все углы снаружи ее хаты пообсцыкали, а всеж-таки она выбрала меня. Хотя потом всю жизнь попрекала малым росточком. А почему выбрала меня? А потому, что не в ложке дело, а в едоке.
       Я не вышел ростом и к тому ж рябой. Но ряба копеечка, да за ней все гребутся. Мой прадед тоже был рябой, а в него втюрилась писана красавица. Занятная история. Вы только послушайте, ежели терпения хватит.
       До революции то было. В имении. Сичас на том месте заповедник "Аскания нова". Мой прадед приказчиком был. А ему такое указание - хорошеньких девок, шо летом нанимались на сезонную работу, направлять в контору, а потом к молодым барчукам в услужение. Ну дело понятное, чтобы их ублажали по женской части.
       И вот появилась в имении молоденькая полтавочка. Очень она приглянулась моему прадеду. И он тоже пришелся ей по душе. Приказ вышел определить ее к младшему барчуку. Он к ей приставать начал. А она ему - что хотите делайте, а я без закону не стану вашей полюбовницей. Вырвалась от него и к нему. А какой он ей защитник. И надругался над полтавочкой барчук, снасильничал значит. А полтавочка взяла да и повесилась.
Выписали господа из Италии большого мастера. Он с полтавочки изваяние слепил. Изваяние то на ее могилке поставили. Отец полтавочки в имение прибыл. Судиться с вами буду, заявил он пкподам. Не советую тебе этого делать, сказал ему отец барчука. Не выйдет у тебя ничего. Думаешь, судья судит? Карман судит. Давай по-хорошему. Вот тебе десять тыщ и живи безбедно до самой смерти. А дочери все равно, говорит, не вернешь. Мне, говорит, самому жалко.
       - Вы его тольки послушайте, заговорит до смерти, - фыркнула старушка, которая между тем тоже успела трижды приложиться к стакану. - У него этих историй разных, кака блох у приблудной кошки. И все на себя напяливает да на своих родичей.
       - Дай поговорить с человеком, - цыкнул на старушку муж, - У меня, между прочим, тоже шальная любовь была. Хрыстей звали. Ну до чего ж была хороша - глаз не отведешь. Лицо белое, брови черные. Я от нее, как помешаный. Как увижу - весь горю. Ничего мне от нее не надо было - только бы увидеться.
       - Постыдился бы такое рассказывать! Старый уже, - упрекнула мужа старушка.
       - Так я ж тогда молодой был. Какой могет быть стыд. Все натурально. Лелеял я свою Хрыстю, прикоснуться боялся. И вдруг моя Хрыстя рожает ребеночка. Срамотище! Это ее богатый сосед соблазнил. Обещал жениться и сбил с толку, замутил разум. Потому как жила она бедно. Не устояла. А богатый свово слова не сдержал, на другой женился. Зашел я как-то к Хрысте. Как же так случилось, спрашиваю. А она запричитала: ой завязала я себе весь белый свет. Поздно об этом говорить. Вот и пришлось на этой жениться.
       И он махнул рукой в сторону старушки.
       - Вот наплел так наплел. Еще чего доброго поверят люди. Послушайте и меня тоже.
       - А что тебя слушать; - ревниво произнес старик. - Что ты можешь рассказать. Про то, как хвосты коровам крутила?
       - А хоча бы и про то. Чем плоха профессия доярки? Все молочко любят. Двенадцать лет мне было, когда первый раз к корове привели. Подумала - лягнет ногой - с синяком ходить буду. К корове тайком подобралась, мамка смеялась надо мной. Села под корову и вместо ведра себе полные рукава молока надоила. А что надоила корова ногой смахнула. В колхозе работала. Руки пухли, а работу не бросила. Коровы они ласку любят. Бывало, просишь: Кровиночка, Волшебница, али просто Маруся - миленькая, ну пожалуйста - и слушались.
       - Не морочь людям голову своими коровами!- Снова вступил в разговор старик. - У человека глаза слипаются от скуки.
       Старик удобно оперся о стенку и продолжал:
       - Родился у нас с ней первенец как раз в день Кузьмы. Тогда обычай был, в день какого святого родится младенчик, такое, значит, ему и имя. А она, старуха моя, - ни в какую. Несуразное, говорит имя Кузьма. Давай, говорит, лучше Николаем назовем. Пока я до церкви дошел, все это у меня из головы выскочило. Пробовал вспомнить об чем договаривались - куда там!
       - Потому что крепко выпимши был, - не отказала себе в удовольствии ехидно заметить старушка.
       - Только помню, что вроде бы разговор был про какого-то Кузьму. Будь он трижды неладен, хоть и святой!- проигнорировав замечание жены продолжал старик. - Что ж вы думаете, так и записал сыночка Кузьмой. Прихожу домой, она, значит, и спрашивает меня, ну как, записал? Записал, говорю. А как, спрашивает. Кузьмой, отвечаю. Что тут шороху было!
       - Завсегда так, - все на свой лад норовит.
       - Не говори, мать,чаще по-твоему выходит.
       Старик смастерил из газеты самокрутку, зажег, глубоко затянулся и выпустил облако вонючего дыма.
       - Ну начадил, - осуждающе сказала старуха. - Хучь бы людей спросил, может им неприятно.
       - А что спрашивать. Сами скажут, ежели не понравится. Между прочим, могу пояснить откудова это чертово зелье. Мне растолковал один книжный человек. Давным-давно в старину жил один монах. Был у него мальчонка-послушник. Монах часто посылал его за водой к роднику. Паренек все справно делал. А тут лень его взяла - зачерпнул воду из ближней речки. Монах догадался по времени, что послушник обманул его, но виду не подал. Вручил другой кувшин и строго-настрого приказал принести на этот раз воду только из родника. А первый кувшин с речной водой поставил на полку. Когда вода в ем вся повысохла, монах наклонил кувшин, а из него вывалилась вся высохшая лягушка. Монах велел послушнику истолочь лягушку в ступе, а порошок тот развеять по полю. И уродился на том пале табак. С той поры зачали люди курить то дьявольское зелье. Потому как сам дьявол соблазнил послушника зачерпнуть воду из речки. Старик смачно затянулся еще раз и продолжал:
       - Жизня бурно идеть, нету в ней плавности. Вот что я тебе скажу, молодой человек, слушайся начальства, мельтеши у него на виду, никогда про него не говори ничего плохого, все равно узнает и накажет. На рожон не лезь, но и от товарищей не отставай. Пока жизнь проживешь всего навидаешься и хорошего х плохого. Коло огня ходить - обожжешься, возле воды - намочишься. А я пожаловаться не могу. Одет, обут и даже на винишко хватает. Внападку не пью, табачком не злоупотребляю, вот и дожил до восьмидесяти годочков. А главное - не жадный. Боже упаси! Жадность, она человека сушит, как суховей. В поселке нашем побирушка жила. Люди сердобольные, сочувствовали, милостыньку давали. А она недоедала и померла от истощения. Жила она в землянке, покрытой драной толью.И кирпичи по толе набросаны, чтоб ветром его не сдуло. В землянке у нее нашли алюминевую кружку, а вместо сковороды -медная мятая тарелка от весов. Вот и вся посуда. Вместо кровати топчан. Стал сосед землянку ту рушить, чтоб сараюшку построить на том месте и нашел валенок. Из любопытства глянул внутрь.А там завернутые в грязную тряпку три тыщи рублей. А она от истощения померла. Вот до чего жадность доводит! А то еще есть другая жадность. ц называется она - жить на халяву, на дурняк значит. Когда мы со старухой переехали на жительство в город, по-соседству с нами жил красивый мужик. Женатый, между прочим. А спутался он с базарной судомойкой. Пожалует он к ней в пристроечку, а она тут же на сковороду колбаски нарезанной кинет да пяток яичек, а в придачу поллитровочку выставит. А он ей в благодарность, значит, голову морочил, что женится на ней. Она, дуреха, верила ему. Хаживал тот мужик к горбуше исправно. Так что она скормила ему десяток гусей, уйму яиц и колбасы. А что водки вылакал - не сосчитать тех поллитровок. Как-то спрашивает она яво тихо так, покорливо: а когда свадьба-то наша с тобой будет? Очень уж хотелось ей взамуж за красавчика выскочить. Он что-то буркнул ей в ответ. Мол, нечего торопиться, еще успеется. Хоть и не верилось ей, а все ж чего только человек не примыслхт ежели очень уж хочется. И стала горбуша все чаще закидывать удочки нащот свадьбы. Допекла она мужика, он и скажи: черт с тобой, свадьба, так свадьба. Только ты, говорит, кабанчика своего на базарных остаточках выкормленного заколи и теленочка тоже. Чтоб свининка вперемешку с телятинкой. Очень уж я это люблю.
       На радостях баба заколола порося и теленочка. Наварила, нажарила, напекла всего. Липовый жених привел с собой шоферню с автобазы. А чего ж Это все без жен, - удивилась невеста. А они все холостые, - брякнул жених. Ну пили, жрали, водка лилась рекой. Понапивалися, языки-то и развязались. Стали невесту высмеивать, горбом попрекать. Жених как трахнет кулаком по столу: Эх вы, турпаки! Вас напоили, накормили, а вы, как свиньи хаете хозяйку. Сам ты свинья, кричат ему в ответ шофера. Позарился на горбатую потому, что готов удушиться за дурняк. Невеста все поняла и в рев. Тут кто-то прибежал и сказал, что вроде бы жена красавчика ищет мужа и сюда направляется. Шоферня разбежалась, а жених липовый с перепугу кинулся в темный чулан. А там по случаю свадьбы собака была заперта. Порвала она с мужика штаны и пиджак. Прибежал он домой, вымазал руки и лоб в мазуте. А когда заявилась жена, он на нее набросился: муж из командировки вернулся, а жена даже горячей воды не приготовила.
       Девица в синем платье на второй полке захихикала.
       А Терентий Игнатьич - так звали старика, приметив интерес слушателей к его байкам, разошелся пуще прежнего.
       - В войну посмешнее было. Про сурьезное сами в книжках прочитаете. А я вам передам то, что мне приятель рассказал. Было это в Отечественную войну, когда войска наши отступали. Ехали солдаты в эшелоне. Повар сварил гороховый суп. Нажрались все от пуза. А вечером весь эшелон - вы простите барышня - весь, как есть обдри-стался. В тридцть три ручья с мелкими брызгами. На остановках все по кустам и штаны из рук пе выпускали. Все осунулись, глаза, как у раков и вовнутрь позяпали. Ломали голову отчего бы это? Потом-таки дознались. По нечаянности повар уронил в котел два куска хозяйственного мыла. Получилось вроде касторки. Красноармейцы готовы были пришибить повара. От расправы его комендант эшелона спас.
       Неутомимый Терентий Игнатьевич недолго копался в своей памяти и пожелал продолжить свои повествования. Но из приличия спросил у девицы со второй полки:
       - Не знаю удобно ли при барыше еще одну историю...
       - Удобно, удобно, дедушка. Я не стеснительная.
       - Тогда слушайте. Один вояка - Петюней звать, шибко охоч был до женского полу. И от шалавы на какой-то стадции успел подцепить мандавошек. Это такая зловредная мелюзговая тварь. Она залазит в пах и даже в брови. Кто-то присоветовал Петюне смочить брови бензином. Летюня сдуру сполнил тот совет. Кожа на бровях у него начисто облезла, будто кипятком ошпарил. Он места себе не находил от сильной боли. Кто-то опять же присоветовал Петюне помыться водой. Он сгоряча забрался на питьевой бачок и ну полоскаться. Зараза. Никто не успел его остановить. А не знавший про ту водную процедуру однополчанин Петюни Колька испил из бачка воду. А как сказали ему какой водички он испил, то схватил Колька пэпэша и вдогонку за Петюней. Тот чешет вдоль эшелона по шпалам в нательной сорочке, кальсонами белыми матляет, как парламентер белым флагом. Все, конешно, повысовывали головы из теплушек, гогочут. Потеха!
       У Хвойницкомо от рассказов старика получилась сумятица в голове, он устал и хотел было забраться на вторую свою полку, но Терентий Игнатьич не пожелал отпускать внимательного слушателя.
       - Потерпите ишо немного. Деликатному Хвойницкому ничего другого не оставалось, как подчиниться.
       - Да об чем это я? - спохватился Терентий Игнатьич. - Человек не могет историю своей жизни пересилить. Планы у него одни, а жизня гнет его по-другому. Что записано на роду людскому, то и сбудется.
       - Ты прав, Терентий, - поддержала мужа старушка. - Именно так и сказано в святом писании. Сказано было там - летать будут железные птицы и сеять смерть людям. Так и вышло: теперя самолеты кидают на головы бонбы. Сказано было - стада железные топтать будут землю, и жать хлеба будут, и молотить. И появились комбайны. А ищо там говорилось - опутают землю тенета паутиновые и получился телеграф. И предупреждение имеется: не бойтесь войны с Запада, а бойтесь войны с Востока. Поднимется царь с войсками несметными, что никогда в руки оружия не брал и до этого спал крепким сном.
       - Все это верно, - снова вступил старик. - А еще я тебе скажу, молодой человек, годам чужим не завидуй. Вот гутарят один дожил до ста двадцати лет, а шо толку? Может у Него уже язык не ворочается, ногами не шевелит, память отшибло и глаз не видит. Сосед наш, девяносто пять ему сполнилось. Уже пять лет лежит в лежку, под себя ходит, вонище в хате - не продохнуть. Тело парализовано, а желудок, как на грех, работает справно. Зашел я как-то к нему с бутылкой красного вина. Он здоровой рукой машет - мол налей мне. Я ему полстакана налил, а он кулаком грозит - мало! Тогда я полный - в глотку ему. Вот и все веселье. Мне восемьдесят, антиресу того, что когда-то был уже нету. А как винишком, как сейчас, побалуешься - на душе немного полегшает.
       Жена старика, Авдотья Марковна, воспользовавшись паузой, принялась рассказывать о различных несчастьях. То молодка в колодец бросилась, не соблюла себя, третий месяц беременности пошел. То на пахоте парнишка в борозде заснул и его трактором придавило. То молот сорвался и кузнецу брюхо пропороло. А та полюбила женатого н повесилась.
       - В последнее время люди шибко переменились, не те, что в войну и немного опосля нее были, - завел свое старик. - Таперича кажный в свою нору ташшит, как барсуки. Все сплошь ворюги. Но ничего -велика Расея, всю не разворуют! -Много сраму на земле развелось. Строгого спросу людям не учиняют, чванятся с ними, вот они и решили, шо им все дозволено. Большие чины и те ташшут, заместо того, чтобы пример другим показывать.
       - А что чин? Надоть ишо посмотреть, какая в ем начинка. - Много на земле сраму скопилось, очиститься должна земля, великим огнем очиститься.
       Кажется, словоохотливая семейная пара наконец истощилась. Но нет, они затеяли песню.
       - Отец от меня отрекнулся, а мать прокляла с малых лет. И жена прокляла мою долю, теперь вся жизнь моя проклята. Сяду я на коня, слезами грудь свою оболью. Бог знает когда вернусь на родину свою. Мыкаю злую долю. Не скажет маменька родная, вставай, сынок, поешь, нечего тебе сухарями засвелым пробавляться. Не скажет женка дорогая, ложись, постельку постелю.
       - Ох, мать, вскорости наша станция, - опомнился старик. - Давай будем собираться!

Глава восьмая

       После свадьбы молодые зажили в любви и согласии. Хвойницкий был на седьмом небе от счастья. Ему казалось, что Ирэна стала нежнее. Кое-кто в театральном коллективе завидовал им, а иные за глаза злословили насчет бурного прошлого Ирэны. Но Хвойницкий оставался в неведении насчет порочащих Ирэну слухов.
       Как-то во время совместной прогулки их застиг ливень. Он был теплым, благодатным. Они взбежали на крылечко какого-то дома под жестяный навес. Ирэна прижалась к Хвойницкому. Они целовались и прислушивались к шуму дождя. Упругие струи весело щелкали по листьям, деревянным крышам, жестяному навесу. В воздухе остро и свежо пахло озоном, теплой распаренной и намокшей землей, цветами. И так славно было им обоим стоять тесно прижавшись друг к другу за струящейся дождевой завесой.
       Они каждую ночь замимались любовью. Однажды, высвободившись из-под Хвойницкого Ирэна приподнялась на локте и призадумалась. Тревога Ирэны передалась Хвойницкому.
       - Что с тобой, милая? - спросил Хвойницкий.
       - Ничего особенного... Если не считать того, что, кажется, я подзалетела.
       - Что означает это странное слово "подзалетела"?
       - Ты действительно не знаешь? Возможно, я забеременела. Меня подташнивает, хотя я ничего такого не ела.
       - Если это так, то я очень рад.
       - А чего радоваться? Ты же не рожал и не испытал, как я, этих ужасных мучений. Это почти то же самое, что умИрэние.
       - Другие рожают - и счастливы.
       - Я в этом счастье не нуждаюсь. Я уже однажды испытала все эти прелести.
       - Родная, когда придет время, я буду рядом с тобой.
       - Слабое утешение! Еще до родов я подурнею, покроюсь безобразными пятнами. А потом появится огромный живот, который исковеркает мою замечательную фигуру, мою гордость.
       - Но это же временно, все пройдет и ты снова станешь прелестной женщиной. Говорят, беременность даже полезна для женщины, организм ее обновляется, она становится моложе.
       - Перестань молоть чепуху! Ты меня раздражаешь своими глупыми рассуждениями.
       - Это нормальные рассуждения человека желающего иметь ребенка от любимой женщины. Я еще никогда не был отцом. Если будет девочка, мы назовем ее Еленой. А если мальчик, то дадим ему имя Александр. А какие имена хотела бы дать нашим будущим детям ты сама?
       - Прекрати сюсюкать! Я устала.
       Ирэна взяла с тумбочки сигарету и закурила.

Глава девятая

       - Доставьте детям радость! - раздался за дверью голос лотошницы.
       - Купите конфеты "Конек-горбунок", ириски фруктовые. Хвойницкий проснулся. Взглянул на свои часы. Было семнадцать ноль-ноль.
       В дверном проеме показался молодой чубатый румянощекий мужчина. Его фуражка с морским золотистым крабом была лихо сдвинута набекрень. Когда он присел на скамью в купе вошла молоденькая проводница.
       - Я немного приберу у вас, - обратилась она к Хвойницкому.
       Он согласно кивнул головой. В купе уже не было ни девицы в синем платье, ни старика со старухой.
- Девушка, между прочим, ты даже очень хорошенькая, - сказал чубатый проводнице, которая начала подметать пол. - А знаешь что такое любовь? Любовь это постель. Но для тебя, дорогуша, любовь это серьезная штука. Ради большой любви ты способна пройти тысячу миль. Я угадал, девушка? Проводница выпрямилась и уверенным голосом опытной укротительницы приказала:
       - Мужчина, пройдите в свое купе, и не мешайте работать!
       На обладателя фуражки с золотистым крабом слова проводницы
подействовали незамедлительно. Откозыряв по-военному, он сказал: - Слушаюсь, товарищ начальник! Факт есть факт!
       Когда он удалился, проводница выдала впечатляющий монолог:
       - Видали артиста? Иной хуже тебя в сто раз, а корчит черт-те что. Да еще норовит оскорбить. В прошлый рейс один пассажир нажрался водки и стал обзывать всяко. Если бы я была не при исполнении, я бы с удовольствием наплевала в его пьяную рожу. Ей Богу наплевала бы! А тут терпи! Потом он закрылся в туалете и заснул. Меняли паровоз, стали заливать баки водой, на него текло, а он и не почувствовал. Другой пьяный попался тихий. Свалится с нижней полки, его вернут на место, а он опять падает. И поверите, ни единой царапины. Я таких тихих пьяных даже уважаю. От них никакого вреда. Они, как малые дети. Честное слова. Мы документы у него посмотрели. Девятнадцатого года рождения, не женат, агроном. Из кармана у него пачки денег выпали. Мы сосчитали и спрятали в служебке. Потом отдали ему, когда он сходил. Я вам не мешаю своей болтовней? Тихомиров ответил вопросом на вопрос:
       - Проводницей вам интересно работать?
       - В детстве мечтала кататься на поезде. А как пришлось на деле, не очень-то понравилось.
       - А что так? - поддержал разговор Хвойницкий.
       - Тяжело. Одно дело пассажиры разные. Иной так изведет тебя своими придирками, что тошно станет. А тут еще наш железнодорожный министр черт-те что надумал. Раньше три должности было: мастер, бригадир и слесарь. А министр все это на одного человека взвалил - на проводника. Правда, добавил немного деньжат. Но так умаешься за рейс, что домой приезжаешь измочаленная, ничему не рада.
       Проводница была совсем юной. У нее были сочные губы, словло спелые вишни. Прямые черные волосы.
       - Хочу заочно поступить в институт железнодорожного транспорта.
       Девушка улыбнулась от полноты чувств.
       - Ну, ладно, пойду, а то еще влетит мне от напарницы.
       На остановке в купе вошли новые пассажиры. Их было двое, как оказалось, муж и жена. Она в оранжевой спортивной куртке, а он в шинели с лейтенантскими голубыми петлицами.
       - Принимайте гостей,- жизнерадостно произнес лейтенант. Вошедшие назвались Олегом и Ольгой.
       - Так что до Москвы вместе? - спросил приветливо Хвойницкий вошедших, к которым он проникся симпатией с первых же минут.
       - Нет, - возразил Олег. - К сожалению мы с вами пробудем всего часика два.
       - Совершаем турне по нашей.многочисленной родне, - пояснила Ольга.
       - Жаль! - вздохнул Хвойницкий.
       С этими славными молодыми людьми ему хотелось бы пробыть подольше.
       - Ничего, после нас другие придут. - сказал лейтенант.
       У них не было никаких вещей, если не считать спортивного чемоданчика да женской сумочки.
       - У Олега в кои-то веки отпуск, вот и разъезжаем! - весело сказала Ольга.
       Они держались просто и непринужденно. Олег снял с жены куртку и повесил ее на крючок. Туда же прицепил и свою шинель.
       - Неужели только два часа? - снова с сожалением спросил Хвойницкий.
       - Мы что понравились вам? - спросил Олег.
       - Вы симпатичные люди, - сказал Хвойницкий.
       - Вы тоже симпатичный, - просто ответила комлиментом на комплимент Ольга.
       - А вот брату Ольги я поначалу не понравился. Когда я в женихах числися написал ей из части длинющее письмо. А марку по рассеянности забыл наклеить. Ольгин брат выкупил письмо, а потом жутко чертыхался. За какое-то дурацкое письмо с дурацкими вздохами пришлось отвалить целый рубль, возмущался он. Он все к Ольге приставал, чтобы она отдала ему рубль. А я, знаете ли тогда на Севере проходил службу в летной части. Я вызов послал Ольге, когда время пришло. Она телеграфировала. А тут как назло снег повалил. Светопреставление и только! Еле мы с дружком на вездеходе пробились к станции. Вывалились из машины в меховых куртках и унтах неповоротливые, как медведи. Запаренные, в мыле приволоклись на перрон. Поезд уже ушел. Гляжу, стоит моя куколка одна-одинешенька и несколько узлов рядом. Это еще что, а вот знакомый, главный инженер геологической партии на крайнем севере. Приехал он вместе со своей женой к месту работы - она тоже геолог - сложили свой скарб на волок (повозками в тундре не пользуются) и поехали с оленьей упряжкой. Вдруг один полоз повредился, все вещи накренились на бок. Возница, не долго думая, наддал плечом и весь скарб свалил на обочину. Жена в панике - что теперь будет! Возница ее успокоил, кто-нибудь проездом будет, привезет. Прибыли на место, а поесть негде. Единственный ресторан в поселке был кем-то целиком закуплен. Оказалось, это друзья геолога в честь него постарались. А возница был прав. Вещи кто-то доставил в целости и сохранности. Там замков не знали, дверей не запирали. Но стащить у соседа-старателя сколько-то золотишка и выдать за свое - не было зазорно.
       - Олежек, ты лучше расскажи об охоте и рыбалке! - любуясь мужем сказала Ольга.
       - Да, охота и рыбалка в тех краях непуганных зверей действительно царская! - охотно продолжал Олег. - Там это занятие считалось лучшим развлечением. Что рыбы, что зверя, что дичи -навалом! Закинут леску, рыба сама лезет на крючок. Был там такой охотник одноглазый Захарий. Раньше завмагом работал. И допустил он растрату нешуточную - рублей тысяч на двадцать. Кинулся он к начальству погранзоны, чтоб спасли его - разрешили в той зоне порыбачить. И что вы думали? Наловил столько рыбы, что за растрату расплатился да еще и себе осталось. Как вышел тот Захарий на пенсию, еще пуще в охоту ударился. У него была оригинальная шомполка. Он ее пушкой называл. На охоту собирался, как на праздник или на смерть. Бывало скажет жене: истопи, мать, баньку! Опять на охоту собираешься, спросит жена, хотя отлично знает какой будет ответ. Попарится Захарий, наденет чистую холщовую рубаху, ватник на себя напялит и айда на простор. Поставит в кустах треножник и как шарахнет в утиную гущу - десять птиц наповал. Охота в тот раз была удачная. А дробь кончилась. Тогда Захарий разбил топориком на мелкие кусочки чугунок, в котором уху варил, и зарядил ими свою "пушку". Выстрелил - и сбил двух утей.
Перевели нашу часть в край, где орочи проживают. Есть такое малочисленное племя. Их к тому времени насчитывалось не больше четырех тысяч. Свезли их со всей тайги в один поселок, где для них построили деревянные дома. А они полы деревянные взломали и костры развели, а дым в проломы крыш выпускали. Приходит время орочайке рожать, она из дому убегает в лес и сама от себя роды принимает. Из тайги с ребенком возвращается. Рожать в доме по их понятиям, значит осквернить его. Приходилось отлавливать таких женщин и помещать в роддом. А не уследят - и оттуда сбегут. И еще такой странный обычай - орочанке полагается родить ребенка в девичестве, до замужества, иначе позор, никто на ней не женится. А выносливые до удивления. Однажды я и мой приятель на охоту направились с орочанином. Мы в меховых куртках и унтах даже возле костра и то мерзли. А орочанин в шапчонке с оторванным ухом, в поношенном ватнике, бумазейных легких штанах в полоску, рубаха одета на голое тело, на ногах летние носки и резиновые сапоги. Отошел он в сторонку от нас, развел небольшой костерок, чтобы только руки согреть и спал на снегу не просыпаясь до утра. Летом орочане рыбачат, зимой зверя пушного промышляют. И ружья, и сети им выдают бесплатно. Они сдают на приемные пункты вяленую рыбу, шкурки пушных зверьков, шкуры лосей. А им за это деньги, охотничьи припасы, продукты.
       Хвойницкому были внове рассказы Олега и он желал лишь одного, чтобы тот не останавливался. А тот, словно услышав этот безмолвный призыв, продолжал:
       - Служил в нашей части классный летчик Борис Дanматов. Помнишь его, Ольга? Был он выдержанный, спокойный. Начальство его любило, а еще больше - женщины. Женой его стала одна официанточка. Она ему проходу не давала и добилась-таки в конце концов, чтобы он на ней женился. Куда его часть напрявят, туда и она за ним. Двух сыночков ему родила. Она ревновала его ко всем женщинам, часто устраивала дикие сцены. Когда возвращается с полетов, дома его ожидает красиво сервированный стол с шампанским и фруктами. Сама книги не любила и ему запрещала читать. Только чтобы ею одной занимался. Однажды он вырвался на курорт. Так она его вскоре телеграммой вызвала, мол дочь заболела и при смерти. А Борис очень любил своих детей. Прервал отпуск, прилетел. А у девочки всего-то прорезались зубки и поднялась температура... Моя жена тоже часто хандрит.
       - Это правда, - согласилась Ольга. - Как-то я ему пожаловалась: надоело постоянно испытывать страх, а вдруг откажет твой реактивный самолет?
       - Знаете, что я ей ответил? - подхватил Олег. - Вышла бы замуж за кочегара, тот всегда торчит в котельной, никуда не отлучается, всегда под рукой. Ничто ему не грозит. С тех пор Олечка никогла больше не поднимала вопрос о моей профессии. Вот так и живем -служба, полеты, охота, иногда застолья. От скуки иногда происходят семейные скандалы. Однажды муж-прапорщик приревновал свою жену к смазливому лейтенанту. Выпил поллитра водки и стал гоняться За женой по всей квартире - кричит - убью, стерва! А она на бегу орала: я женщина честная, для семьи стараюсь, каждую копеечку берегу. К утру помирились.
       Два часа пролетели незаметно и Хвойницкий с сожалением распрощался с милой семейной парой. Есть же на свете счастливые люди, подумал он.
       Под вечер поезд прибыл на небольшую станцию. На платформе возле пакгауза валялись врассыпную бревна, рядом - дырявые мешки с цементом, частично высыпавшимся в лужи. Тут же навалом были сброшены бледно-розовые кирпичи. С виду они были настолько хрупкими, что было непонятно каким образом их можно будет пустить в дело. Рябые от многочисленных трещин и щербатостей они, казалось, готовы были развалиться сами по себе. К видневшемуся вдали проселку вела дорога вся в рытвинах и колдобинах.
       К Хвойницкому, стоявшему у окна, подошел сосед по купе, владелец фуражки с позолоченным крабом.
       - Неужели нельзя было все это сложить, как следует, накрыть брезентом от дождя!-удивился Хвойницкий.
       - Хозяина нет. Все общее, то есть ничейное. Всем все до фени. -охотно пояснил владелец фуражки.
       - Но кто-то же должен отвечать за все эти материальные ценности!
       - А в нашем родном государстве расейском так заведено, что никто ни за что не отвечает. Видели бы вы, какой бардак творится на Севере! Не бывали в тех благословенных краях?
       - Нет, не был. Но мне рассказывали о Севере.
       - Ну так я кое-что добавлю, если вам будет интересно.
       - Пожалуйста, с удовольствием послушаю!
       - Летом лес валят бензопилами и топорами. Всяко. Записывают в выполнение плана кубометры, все честь по чести. Деньги само собой выплачивают за выполненные работы. С наступлением зимы лес тот заготовленный частично остается на берегу, частично вмерзает в лед реки, по которой сплавляют бревна. А весной, когда бушует половодье и вода заливает берега, огромное количество леса смывается и уносится в океан. И так каждый год. И цифра между тем еще с осени пошла начальству все выше и выше. А люди читают статистику и радуются - вон у нас какие богатства! А леса того по большей части и н помине нет. Только на бумаге. Смыло его за границу. Норвежцы вылавливают даровой лес и пользуются им совершенно бесплатно. И, наверняка, похваливают русских за их бесхозяйственность и головотяпство.
       - То, о чем вы рассказываете - чудовищно!
       - Богатые мы, очень богатые. Оттого и не бережем ничего.
       - А, может быть, это предопределено свыше? - задумчиво произнес Хвойницкий. - Я не раз размышлял об этом. Если бы в России шло все таким же порядком и соразмерностью, как, скажем, у немцев, то Россия превратилась бы в самую могущественную державу. Появился бы великий соблазн завоевать весь мир. Помните с чего мы начинали -с мировой революции. А что это, как не замаскированная мечта о всемирном господстве?
       - Эка вы куда хватили!
       - Да это я так, - смутился Хвойницкий. - Досужие рассуждения.
       - Так что по-вашему, нам в неприбранности весь век мыкаться? - Не знаю, - честно признался Хвойницкий.
       К ним подошла разбитная женщина лет сорока.
- Ну и мужики пошли! Женщины скучают, а они тут, видите ли, друг дружку развлекают!
- Каюсь, Серафима Михайловна! Мы сейчас эту несправедливость исправим! Вас как звать-то? - обратился он к Хвойницкому.
       - Евгений.
       - Так вот, Евгений, пригласите девушку из вашего купе и айда к нам, перекинемся в подкидного дурачка.
       Вскоре все быстро устроилось. Поставили на попа чей-то чемодан. Партнершей "капитана", как про себя обозначил его Хвойницкий, стала Серафима Михайловна, а Хвойницкого - девица в синем платье. Ее, оказывается, звали Лизой.
       Первые три партии выиграл "капитан" и Серафима Михайловна, которая по-детски этому радовалась. Лиза же проигрыш переживала болезненно. -Не надо так переживать, Лизонька! - снисходительно произнесла Серафима Михайловна. - Зато вам обоим, наверное, везет в любви.
       - Это уж точно! - с горечью подумал Хвойницкий. А Лиза пренебрежительно фыркнула:
       - Прям уж везет!
       Пока Хвойницкий сдавал карты после очередного проигрыша, Серафима Михайловна прочитала вслух напечатанный крупными буквами заголовок из газеты "Правда", свесившейся с верхней полки: "Вывести войска израильского агрессора с оккупированных территорий, восстановить мир на Ближнем Востоке".
       - Что они себе думают? Арабов вон сколько, а их горстка, - морща лоб, сказала Лиза. - СССР поддерживает арабов. Неужели израильтяне не понимают, что их разнесут в щепки?
       - А что им остается делать, выхода у них никакого нет, -рассудительно заметила Серафима Михайловна. - Даже если они уйдут, арабы все равно будут на них нападать. Они вообще хотят уничтожить израильское государство. Я своим слабым женским умом полагаю, что, наверное, не стоило затевать израильское государство на земле предков. Если принять логику сионистов, то надо согнать англичан с британских островов и вернуть туда потомков воинственных викингов.
       - Израиль возник не случайно,- неожиданно для себя заступился за евреев Хвойницкий.- Весь мир провинился перед ними за то, что дали гитлеровцам безнаказанно уничтожать евреев. Можно было принять миллион беженцев-евреев в Америке, Мексике, Аргентине, Англии, Австралии. А не приняли, вернули их на растерзание в Германию. На виду у всего мира травили евреев ядовитым газом, сжигали, как солому, в печах Освенцима, Бухенвальда, Треблинки. Хотя авиация союзников могла разбомбить эти фабрики смерти и немцы не успели бы уничтожить такое огромное количество людей.
       - А сионисты воспользовались этим и, спекулируя на несчастьи соплеменников, быстренько под шумок сколотили себе государство, - ядовнто произнесла Лиза.
       - А куда им податься, если в каждой стране их гонят, - сказал Хвойницкий.
       - Уж не ты ли сам еврей, что так их горячо защищаешь? - вступил в разговор молчавший до этого капитан.
       - Вот и не угадал, я русский, - ощущая некоторую неловкость от того, что ему пришлось оправдываться, произнес Хвойницкий.
       - Эта несправедливо! - продолжала кипятиться Лиза. - Евреи согнали арабов с их земель. Наглый народ!
       - Ты неправа, Лиза. Еврейский народ не самый худший их всех народов.- возразила Серафима Михайловна.- Это я не в книгах и газетах вычитала. На самой себе испытала. Во время войны училась я в Красноярском институте. Какое тогда было житье у студентов? Холодно, голодно. В институтском ОРСе работали муж и жена евреи. Я зашла к ним в подвальчик отоварить талоны. Они увидели, что на мне драные ботинки, подошва еле держалась. Так они подарили мне новые ботинки на толстой солдатской подошве. Теплые. Я никогда этого не забуду. Кто бы другой на их месте так поступил? Кто я им?
       - Ну то отдельные люди, - стояла на своем Лиза.
       - Из отдельных людей составляется народ,- убежденно произнес Хвойницкий.
       - А то, что евреи башковитый народ и спорить нечего, - миролюбиво произнес капитан.- Математики, физики, шахматисты, врачи - все евреи.
       - Все в начальники пролезли. Среди работяг их что-то мало заметно.
       - Потому что умные и непьющие, хорошие организаторы, -возразила Лизе Серафима Михайловна и многозначительно взглянула на капитана.
       - Пить водочку не грех, - оправдывался капитан.
       - А вообще-то, если евреям создать равные условия со всеми остальными, они всех заглушат. Что правда, то правда, - вдруг сказала Серафима Михайловна.- Я бы не хотела, чтобы надо мной стоял даже самый сверхумный еврей. Пусть дурак, но свой, русский. Все рассмеялись: уж слишком это противоречило всему тому, что до этого высказала Серафима Михайловна.
       - Евреи не пропадут, а мы, Лизанька, кажется проиграли, - взглянув в свои карты, сказал капитан.
       - Да, придется признать поражение, - спокойно сказала Серафима Михайловна.
       - Наконец-то! - радостно всплеснула руками Лиза. - Евреи помогли нам выиграть! Ой, что-то расхотелось в картишки перекидываться.
       Все согласились с Лизой.
       - Давайте я вам расскажу несколько анекдотов, - произнес капитан. - Армянское радио спросили: можно ли прожить на зарплату?
       - А разве есть еще армянское радио?
       - Есть, есть. Оно живучее!
       - И что оно ответило?
       - Не знаем, не пробовали, - ответило армянское радио. А вот другой анекдот. Про Никиту. После его доклада на съезде один депутат осмелел и спросил: вот вы, Никита Сергеевич, сообщили, что мы одной ногой стоим в социализме, а другой - уже в коммунизме. И долго мы так будем нараскоряку стоять? А вот еще про него. Никита все хвастал, что догоним и перегоним Америку. А один умный человек сказал: Никита не захочет перегнать американского президента, иначе тот увидит его голую задницу. Страна-то наша нищая!
       - Ну как над ним не смеемся, и кукурузником, и шутом гороховым обзываем, уже то, что мы про него анекдоты рассказываем и свободно говорим, о чем раньше даже заикаться боялись - это хорошо. Спасибо ему и за то, что реабилитировал невинноосужденных и из тюрем таких же повыпускал после сталинских репрессий. Культ Сталина разрушил.
       Все это Серафима Михайловна произнесла горячо и убежденно, словно споря с невидимым оппонентом.

Глава десятая

       Ирэна и Хвойницкий отдыхали после семейного сеанса любовных игр. Ирэна была в приподнятом настроении. Она закурила, как обычно, сигарету.
       В незадернутое шторами окно спальни заглядывал сонный лик луны. В призрачном лунном свете предметы казались нереальными, зыбкими.
       - Женичка,хочу шампанское!
       - Ты угадала и мое желание, - отозвался Хвойницкий.
       Он встал с постели, сладко потянулся, подошел к столику, налил шампанское в фужеры. Потом присел на край кровати и подал один фужер Ирэне. Она чокнулась с Хвойницким, медленно, с наслаждением выпила освежающий напиток. Закусив поданной ей Хвойницким долькой шоколада, она спросила его:
       - Правда, я для тебя самая лучшая и желанная женщина в мире?
       - Истинная правда. И я могу повторить это тысячу раз.
       - Правда, что ты меня любишь больше своих картин и декораций?
       - Правда!
       - Поклянись!
       - Клянусь!
       - Между прочим, а что ты подумал, когда впервые увидел меня на пороге дома?
       - О, я много о чем подумал! Прежде всего, я подумал - какая ты красивая! И что я теперь пропал. А еще подумал, что мне не удастся тебя завоевать. А если даже и удастся, то не смогу удержать возле себя. Меня охватил страх, что когда-нибудь потеряю тебя. И что я обречен на страдания из-за этого.
       - Господи, как ты глуп и как ты сильно любишь меня! Знаешь, это мне нравится. А вот я за себя поручиться не могу. Я переменчива и непостоянна. Я себя хорошо знаю. Мне никогда длительное время не нравился ни один мужчина. Это относится не только к мужчинам. Я быстро разочаровываюсь во всем и во всех. Мне все быстро приедается: люди, обстановка, местность, работа. Странно, но я уже почти три года в одном и том же театре. Меня разрывают на части противоречивые порывы. Порой я даже боюсь сама себя, своих прихотей и желаний. Связав свою судьбу с моей судьбой, ты будешь самым несчастным человеком. Меня страшат мои необузданные порывы, непредсказуемые поступки. Меня буквально раздирает на части смесь итальянской, польской и шведской кровей. Меня постоянно гложет неудовлетворенность собой, неуместные стремления к какому-то недосягаемому идеалу, в то время, когда я и сама несовершенна, и грешна. Разве можно любить такую женщину?
       - Можно! Можно! - азартно воскликнул Хвойницкий, свято веря в неизменность своих чувств будто бы не подверженных воздействию времени и обстоятельств.
       - Ты неисправимый романтик, Женичка! Но я тебя честно предупредила. Чтобы ты не мог меня впоследствии упрекать в чем-либо.
       - За меня не беспокойся, Ирэна. Это мои проблемы. И я совершенно сознательно воспринимаю их.
       - А вообще-то, милый мой, тебе нужна совсем другая женщина.
       - Какая?
       - Кроткая, тихая, послушная.
       Они помолчали.
       - Знаешь, после меня ты уже никого так сильно любить не сможешь.
       -Зачем ты говоришь это, Ирэна?
       - Чтобы когда мы расстанемся, ты не так тяжко переживал.

Глава одиннадцатая

       Хвойницкий не находил себе места от скуки. Он забрел в чье-то купе. Там играли в домино. Главное наслаждение для четырех мужчин, видимо, состояло в том, чтобы как можно громче лупить костяшками по листу фанеры, водруженном на два чемодана. Партнеры называли друг друга по фамилиям.
       - Конешно, кажный хвалит свою профессию, но как ты там ни надувайся, Тяпухин, а с монтажниками вам, экскаваторщикам, не сравняться.
       - Тебя, Дадыкин, не переспоришь! Ну тебя! Вон жена твоя Дарья подтвердит то же самое. Правда, Дарья?
       Та ничего не ответила, в очередной раз засовывал назад выпавшую у младенца изо рта соску.
       - Что понимают посторонние люди, - продолжал Дадыкин. - Люди ползают по земле, занимаются пустяками. А мы вознесены над землей на огромную высоту. Монтажник ближе всех к небу, к солнцу. Может, оттого и гордость распирает сердце, что каждую минуту рискуешь жизнью. На работу отправляешься, как на войну. Вот почему моя Дарья ропщет: уйду я от тебя, Митя, нет сил каждый день переживать.
       Хвойницкий вспомнил жену летчика Олега Ольгу.
       - А я не могу бросить свою окаянную работу. Тянет на высоту. Присмотрелся я к своим напарникам-высотникам. У них даже улыбка какая-то особенная. Наверное потому, что видят то, что не дано видеть другим. Что ты на это скажешь, Тяпухин?
       - А то скажу, что я на свою профессию тоже жаловаться не могу. Правда, за день ковш экскаватора столько раз промельтешит перед глазами, что к вечеру начинает рябить в глазах.
       - А в нашем цехе воля и простор, как в авиационном ангаре или на арене цирка, - вступил в разговор молчавший до этого мужчина, которого все звали Петрухой.
       - То-то немного на клоуна циркового смахиваешь, - поддел его Дадыкин. Но тот, по-видимому, нисколько на это не обиделся. Люди вроде Дадыкина, отпускают шутки без всякого ехидства, так что это никого не обижает.
       - Кому что на роду написано, - притворно скорбно вздохнул Петруха. - Видно, мне это народу написано. Вот послушайте как я влип. Заскочил я как-то после работы вечерком в местный ресторан. Гляжу, сидит за отдельным столиком мой напарник по смене Леха, а напротив него какая-то фря. Глаза подведены, губы намалеваны. Я подкатываю к ним эдаким петушком и начинаю травить баланду. Ну врезали мы все втроем, как следует. Гляжу, мой Леха рогами в стол уперся. Стань, старушка, в стороне! И я, как самый выносливый к водяре, такси вызвал, довез напарника своего Леху и его кралю на ее квартиру. А потом будто провалился в бездну. Не помню, что было потом, хоть убей! Просыпаюсь в чьей-то квартире в кровати. А рядом со мной растелешилась вчерашняя фря. Я за штаны и к дверям. А с кровати: дорогуша, куда ты? А в это время в квартиру напарник пришел, вроде как к себе домой и говорит: а-а, Петруха, ты переспал с моей Галочкой. Была она моей подругой, но Бог с вами, живите! И стала Галочка моей женой. Цапаемся, не без того, но живем, не разводимся. Мы рабочий класс, а не какая-то интеллигенция. На нашем ремонтно-механическом заводе из ста рабочих только двадцать разбежались с женами. А из пятидесяти инженеров разошлась половина. Факт, а не реклама. То им запах не подходит, то форма носа. А рабочий человек сошелся и живет себе без дураков. Пускай морда овечья, лишь бы главная деталь у бабы была человечьей.
       - Ты, Петруха, между прочим, насчет интеллигенции зря раскудахтался. Надо уважать и физический, и умственный труд. Кто тебе, Петруха, ну хотя бы тот же чертеж для станка нарисовал? То-то же! На этом поставим точку.
       На одной из остановой в купе вошел смазливый молодой человек с двумя чемоданами, один из которых он задвинул под нижнюю полку, а другой с завидной легкостью рывком забросил на самый верх. Не ведая того, что он, кажется, побил мировой рекорд по поднятию тяжестей.
       - Пассажир должен ездить культурна, а не нагружаться словно он ишак, как я.
Произнеся эту фразу, рассчитанную на публику, вошедший улыбнулся с видом человека, избалованного всеобщим вниманием.
       - Далеко едете? - спросил он Хвойницкого,вытирая платком пот со лба.
       - До Москвы, - ответил Хвойницкий.
       - А вы, милая барышня?
       На этот раз вопрос относился к Лизе.
       - Я тоже до Москвы.
       - Ну что ж, давайте знакомиться - Радик Милохов.
       - Евгений.
       - Лиза.
       - Вот и ладненько!

Глава двенадцатая

       Еще с вечера на воскресенье были приготовлены рюкзаки, накачаны до каменной твердости велосипедные шины. Как только солнце высветлило дома и деревья, Хвойницкий с трудом разбудил Ирэну. Она, как всякая актриса, привыкла спать до одиннадцати часов утра. Когда в рюкзаки были уложены бутерброды, фрукты и термос с крепко заваренным чаем, молодожены отправились в поход. Сперва ехали по пустынным улицам, затем, когда выбрались из города, они придерживались обочины шоссейки. Ввиду раннего часа машин на дороге было мало, но и с теми немногими была сущая беда. Была ли тому виной яркая оранжевого цвета куртка Ирэны, или ее соломенного цвета волосы, но только водители проявляли повышенный интерес к ней. Это выражалось в том, что они почти вплотную проносились рядом с велосипедом Ирэны. Хвойницкий был не на шутку встревожен этими "шутками" шоферни. А о том, что это были именно "шутки" свидетельствовали ухмыляющиеся рожи водителей, высовывающихся из окон кабин. Так продолжалось до тех пор, пока Хвойницкий не заставил Ирэну спуститься с насыпи на проселочную дорогу. Здесь по песчаному грунту было трудней ехать, зато безопаснее. Вскоре они решили отдохнуть и спешились. Опираясь на велосипедное седло, Ирэна сказала:
       - Что поделаешь, я во вкусе водительского состава, - ее глаза поблескивали задорно.
       - Мне от этого не легче, - сокрушенно вздохнул Хвойницкий. - У меня всякий раз душа замирала, когда какой-нибудь лихач едва не задевал тебя корпусом своей машины.
       - Моей жизни, Женичка, ничего не угрожало, - смеясь, продолжала Ирэна. - Разве такие ценители женской красоты, как шофера, могли допустить, чтобы под их колесами погибла хорошенькая женщина?
       Ирэна ловко вскочила в седло и крикнула:
       - Догоняй!
       Солнечный диск всплыл над степью. Воздух был настоян на терпких запахах трав. В прозрачной небесной синеве захлебывались от радости жаворонки.
       Далеко впереди показались дозорные леса - березки. Они в своих зеленых ситцевых платьицах сгруппировались по двое, по четверо.
       Любо и привольно было им на степном просторе, обдуваемые со всех сторон ветерком. На за этот простор и волю расплачивались они дорогой ценой в ненастную осень и зимнюю пору, когда не было им защиты и вынуждены они были самостоятельно противостоять злым и беспощадным стихиям.
       Грунтовая дорога вонзилась в лесной массив. Теперь березы и осины встречались все реже. Им на смену пришли стройные сосны. Пожалуй, только они, устремляяся ввысь, умеют избавляться от отмирающих веток и сбрасывать их с себя за ненадобностью. Пропитанный смолистым ароматом хвои воздух был столь невесом, что легкие способны были вобрать его в себя в большом объеме. Зато велосипедам здесь приходилось туго. Резиновые шины вязли в песке и натыкались на оголенные корневища. Вдруг слева живым блеском обозначилась голубая гладь озера. Выехав на берег, велосипедисты спешились. Ирэна расстелила коврик на траве и сказала Хвойницкому:
       - Ты займись чем-нибудь, а я немного посплю. Голова тяжелая и глаза слипаются.
       Она тут же растянулась на коврике, подложив под голову рюкзак.
       Тихомиров успел достать из рюкзака альбом и сосредоточенно стал набрасывать карандашом открывшийся перед его глазами незамысловатый пейзаж - камыши, дальний берег озера. Было тихо и дремотно. Усыпляюще действовала тишина, жужжание шмелей. Хвойницкий незаметно для самого себя уснул, опираясь спиной о ствол сосны.
Проснулись они одновременно.
       - Эй! - крикнула Ирэна. - Мы что, приехали сюда спать или наслаждаться жизнью?
Она быстро разделась, оставшись в голубом купальнике. Хвойницкий последовал ее примеру. Они вошли в воду, взявшись за руки. Вода тысячами холодных игл впилась в нагретые солнцем тела. Они заплыли довольно далеко. Потом резвились на берегу.
Выйдя из воды, они не стали обтираться полотенцами. Солнце быстро высушило их.
Потом загорали, лежа на песке.
       - А ты знаешь, Ирэна, я кажется проголодался, - признался Хвойницкий.
       - О чем ином могут думать мужчины, кроме еды?- насмешливо сказала Ирэна.
       - А ты не проголодалась?
       - Проголодалась.
       - То-то же!
       Никогда еще ржаной хлеб, колбаса, огурцы и холодная картошка не казались такими вкусными, как здесь, на свежем воздухе у озера. Они быстро расправились с припасами и все это запили сладким крепко заваренным чаем.
       Время летело незаметно. Они снова купались и снова загорали. Ирэна все время курила.
       Ирэна и Хвойницкий зашли вглубь леса и наткнулись на холм высотой в полтора метра. Его соорудили лесные муравьи из опавших сухих сосновых игл. Вокруг холма сновали черные головастые муравьи, существа подвижные и деловитые. Их форма была совершенна. Неудивительно, что муравьи пережили не только многих насекомых, но даже животных. На планете они существуют миллионы лет. Было интересно наблюдать за ними. Поражала их неутомимость и целеустремленность. Никто их не подгонял и, тем не менее, каждый из них, по-видимому, стремился выполнять свое задание как можно старательнее.
       Ирэна отломила веточку осины, содрала с нее кору и сунула в муравейник. Подержав прутик некоторое время внутри, она выдернула его. Смешно морщась, Ирэна сдула с прутика прилипших к нему цепких муравьев и принялась слизывать языком муравьиную кислоту. Хвойницкий доставил себе такое же удовольствие.
       Незаметно подкрался вечер. С озера подуло прохладным ветерком. В лесу стало сумрачно и тревожно. Когда Ирэна и Хвойницкий выехали из лесу солнце уже клонилось к закату. В тенях, отбрасываемых телеграфными столбами, кустарниками, ощущалась вечерняя грусть. Что-то ушла безвозвратно в прошлое и уже никогда не сможет повториться.

Глава тринадцатая

       - Со мной не соскучитесь! - с наивным бахвальством пообещал Радик.
       Собственно, говорил он один, нисколько не заботясь о том, интересно ли это окружающим или они относятся безразлично.
       - Не возражаешь, если я тебя нарисую на память, - предложил Хвойницкий.
       - Валяй! Мне все равно. Я ничего не боюсь. Как говорится, нищему пожар не страшен.
Хвойницкий стал набрасывать в альбоме портрет Радика. Темно-вишневого цвета плутовские глаза. Мясистый нос. Толстые губы сангвиника с черными усиками над ними. Волосы у Радика были вьющиеся, на висках они игрушечными пистолетиками были нацелены вниз по щеке.
       Хотя рядом была Лиза, Радик почему-то обращался преимущественно к Хвойницкому.
       - Знаешь, друг, мне фартит во всем, даже в пустяшных мелочах. Иной раз даже до смешного доходит. Не веришь?
       Он весело хохотнул и озорно сверкнул глазами, словно желая доставить удовольствие собеседнику.
       - Ну, например, продавщицы в магазине всегда отпускают мне продукты вне очереди. Покупатели естественно бузят, выражают недовольство. А они обычно отбрехиваются - мол, это наш сотрудник. Продукты мне всегда отвешивают с большим походом. Правда. В парикмахерской мне не приходится долго ждать. Случился у меня гнойный аппендицит, операцию делал какой-то неумеха врач - и ничего, выжил. Гостевал у приятеля в деревне летом, нырнул под плоты, ударился головой о бревна, хлебнул воды, но течением меня вытащило из-под них. Угодил в автомобильную катастрофу, а отделался пустяшной контузией. Отдыхал я на курорте. Юг. Солнце. Море. Приехала жена какого-то майора. Шик-модерн! В день по три перемены гардероба. К завтраку одно платье, к обеду другое, к ужину третье. К танцам - четвертое. Мужики набросились на нее, друг перед дружкой выхвалялись, какая она поддатливая. А я не попался на кукан. Что-то мне она показались подозрительной. И что б ты думал в результате - все ухажеры поймали триппер, а я один не пострадал. А, между прочим, я очень даже люблю женщин. Я, как Петр первый, -против женщин и вина устоять не могу. Другой раз даже отчаянье меня берет. На свете так много хорошеньких женщин, с которыми я не только никогда не пересплю, но о которых даже никогда не узнаю. И они не подозревают, что на свете существует такой е.....ь, как Радик Милохов. Женщин я бы сравнил с вином. Мотай на ус, Лизавета! Пока их не трогаешь, живешь себе спокойно, а как пригубишь - становишься запойным. А вообще-то женщина, которая меня не любит, для меня не существует. Оглядываясь в конце жизни назад я бы хотел увидеть за собой гору порожних винных бутылок и толпы обманутых женщин.
       - А ты, оказывается, опасный человек!- восхищенно произнесла Лиза.
       - А я и не скрываю этого, - самодовольно сказал Радик.
       Он спохватился, что говорит лишь он один. -А как у тебя по женской линии, Женя? - из вежливости полюбопытствовал Радик.
       - Не могу похвастаться. От меня ушла жена.
       Радик удивленно присвистнул.
       - Лапшу на уши вешаешь? Упаковка у тебя вроде бы что надо. - Понимаешь, она влюбилась в другого.
       - Ха, любовь! Когда нешуточно влюбишься в какую-нибудь бабенку, становишься зависимым от нее, бегаешь за ней, как бобик. Я переболел этим еще в седьмом классе. Дурацкая ситуация! Не спал ночами, не ел ничего. Одноклассники потешались надо мной. Но зато потом вылечился от этой дури на всю жизнь. Понравилась какая-нибудь цыпочка, получишь от нее удовольствие - и отваливаешь в сторону.
       - Я любил ее, а она мне изменяла, - тихо произнес Хвойницкий.
       - Женщина, которая не изменяет - калека! - убежденно произнес Радик. - Женщинам нельзя доверять - ни одной. Поверь мне, баб этих у меня поперебывало бесчетно.
       - А не боишься, что беспорядочные связи могут плохо кончиться? -спрасил Хвойницкий.
       - Нет, не боюсь. Я боюсь только Бога и милицию. К женщинам нужен особый подход. Одна бабенка поучала меня. Ну что это за мужчина, говорила она, который мнется, трется, смущается? Не поймешь, что ему от тебы надо. Противно на таких слюнтяев смотреть. Они не пьют и не курят, а потому от них овцой попахивает. Глядя на пышущего здоровьем Милохова, жизнерадостного, самоуверенного, Хвойницкий вдруг вспомнил пушкинскую строку, как бы специально написанную о Радике Милохове, который "...не делал страстных объяснений, не становился на колени, а несмотря на то, друзья, счастливей был, чем вы и я".
       - Что это ты, Женя, задумался? - спросил Радик. - Чем меньше думаешь, тем спокойнее. К тому же думай, не думай, а что на роду написано, то и сбудется. Мне цыганка нагадала, что я погибну от ножа бандита и что женюсь на рыжей. Насчет ножа пока что Бог миловал, а насчет женитьбы, как в воду глядела. Подвернулась одна рыженькая, ее жених прямо на свадьбе погиб в пьяной драке. Ну я, значит, утешил несостоявшуюся невесту. Тем более, что у ее престарелого папаши большущий дом и тысяч пятьдесят тугриков на сберкнижке. Очень мне понравилось его движимое и недвижимое имущество. Он старенький, долго не протянет, я так думаю. Все его доченьке, а, значит, мне достанется. И женился я на рыжухе. Правда, холостяковать приятней: никакой ответственности. Но я уже с женой обо всем договорился. И детей у нас не будет. Ни к чему они, только лишние хлопоты.
       Радик вытащил из бокового кармана пиджака фотографию с двумя молодыми женщинами.
       - Это моя жена справа, а слева ее подруга. Я и с ней переспал, не пропадать же зря добру. У меня такое правило, если с компашкой выезжаем, скажем, в лес на прогулку, то с какими бы парнями они не были, я этих зазноб непременно перепробую, ни одну не пропущу. И все тихо, мирно, полюбовно.
       - Постеснялся бы про это говорить! - упрекнула Радика Елизавета.
       - Наверное, ты кое-чего прихвастнул.
       - А-а, так ты мне не веришь! Я могу сходу любую захомутать. Стоит мне только захотеть... Вон в коридоре стоит какая-то цыпочка. Сейчас я устрою вам цирк.
       Радик подошел к стоявшей у окна девушке.
       - Послушай, дорогуша, давай познакомимся!- с места в карьер закинул удочки Радик.
       - А пошел ты к черту!
       - Я только что от него.
       - Ты забавный, ничего не скажешь!
       - В самую точку попала! Ты из третьего купе?
       - Как ты угадал?
       - Угадывать - моя профессия.
       - Ты что, иллюзионист?
       - Вроде того.
       - Я начинаю тебя бояться. Тем более, что мы незнакомы.
       - Это дело поправимое - меня зовут Радик. А тебя?
       - Знать мое имя необязательно.
       - Я умру на твоих глазах, не сходя с места, если не узнаю твоего имени.
       - Какой ты смешной!
       - Мамка говорила мне, что я такой с рождения. Так все-таки, как тебя, мачаглечка, зовут?
       - Ну хорошо - Света.
       - Мне всегда нравились девушки с таким именем. Хватит торчать в коридоре. Пойдем со мной, я познакомлю тебя с моими друзьями. И он привел девушку в купе.

Глава четырнадцатая

       Это была уже их вторая осень. Наступили ранние холода.
       - Женя, истопи, пожалуйста, голландку, - зябко поводя плечами, попросила Ирэна.
Хвойницкий сходил в сарай и принес охапку сухих березовых плашек. В печке дрова загорелись сразу, тяга была сильная и в ней басовито загудело.
       Наверное, нет человека, который бы не любовался жарким пламенем. Буйное огненное зрелище манит, притягивает взор, будоражит и в то же время страшит. Огонь - это хищный зверь. Повадки его по-звериному коварны. Стоит лишь где-то недосмотреть и он может сжечь дом, жилой квартал, даже целый город или даже огромный лесной массив. Но когда огонь заточен в каменную клетку печки его ярость поддается укрощению. Но он и в печке ненасытен: сколько не подкладывай дров, он все сожрет и превратит в дым.
       Ирэна прислонилась спиной к округлым бокам печки и несколько минут наслаждалась ровным теплом. Затем она уселась в кресло и принялась зубрить по тетрадке свою новую роль. Хвойницкий же принялся набрасывать эскиз декорации к пьесе, готовящейся к постановке.
       Через час стемнело. Ирэна зажгла торшер и сказала:
       - Ну-ка покажи, что у тебя получилось?
       Хвойницкий подал ей альбом.
       - А, знаешь, весьма занятно выглядит.
       - Ты умница. Я всегда дорожу твоим мнением. А твои замечания бывают очень меткими и помогают мне в поисках наилучшего варианта. Что бы я делал без тебя?
       - Нашлась бы другая.
       - Не нужна мне другая. Ты для меня главный авторитет.
       - Смотри, как бы я тебя не подвела.
       - Я в это не верю.
       - Давай снова почитаем Сервантеса, - предложила Ирэна.
       С некоторых пор у них было заведено читать вслух "Дон Кихота".
       - Сегодня твоя очередь, Ирэна. И вообще ты читаешь лучше, чем я. Более выразительно. Ты ведь актриса.
       - Неприкрытый подхалимаж!
       - Нисколько! Когда ты произносишь монолог, у тебя каждое словечко отчетливо различимо. В зале обычно стоит такая тишина, словно все вдруг ушли.
       - Что я! Вот наш старик Квасов - вот это актерище! Может держать паузу целых десять минут - и зрители сидят, не шелохнутся, не кашлянут, не скрипнут креслами. Вот он молча подходит к шкафу, берет книгу, задумчиво листает ее, потом направляется к окну, барабанит пальцами по стеклу. Он молчит, не произносит ни единого слова, а зритель понимает - человек страдает, ему очень тяжело. Десять минут держать зрительный зал в напряжении - это я еще не умею.
       - Пускай это тебя не смущает. Все еще впереди, Ирэна.
       - Какую главу мы закончили в прошлый раз? - спросила Ирэна, открыв тяжелый том.
       - Кажется, девятую.
       - Ага, верно. Вот это место.
       Ирэна начала читать: "И вышло так, что пастух с той поры возненавидел ее и, дескать, с глаз долой, надумал покинуть родные края и уйти на чужбину, чтобы она больше не попадалась ему на глаза. Торальба же никогда прежде его не любила, и тут, стоило ей заметить, что Лопес ее презирает, возьми и влюбись в него. Таковы все женщины относительно свойств их натуры - презирать тех, кто их любит, и любить тех, кто их презирает".
       - А как ты думаешь на этот счет? - спросил Хвойницкий.
       - Я не собираюсь предавать женщин, - усмехаясь ответила Ирэна.
       - Но, допустим, что великий испанский писатель прав.
       - Да, понять женщин очень трудно. У них особенная логика.
       - "Заря между тем занималась и окрестные предметы стали явственно различимы". Ты зеваешь, Женя, тебе это неинтересно? - Нет, почему же!
       - Что-то сегодня не читается. Давай отложим до следующего раза. Я лучше сыграю тебе что-нибудь.
       - Я всегда рад слушать твою игру, - живо сказал Евгений и переставил свой стул к пианино.

Глава пятнадцатая

       Радик предложил скоротать время в поездном ресторане. Компания с ним согласилась.
В ресторане все столики, кроме одного были заняты. Но и за ним восседала двое изрядно захмелевших мужчин. В ожидании пока к ним подойдет официант, Радик и его подопечные стали свидетелями затянувшегося разговора двух подвыпивших мужчин.
       - Я, Федя, пью, потому что нет на свете правды! - непослушными одеревеневшими губами вещал один. Рыжие лохматые брови и белесые ресницы отчетливо выделялись на багровом лице.
       - Это уж точно! - согласился собутыльник, воздев вверх закопченный табаком, словно облитый йодом, палец. - Говорят одно, пишут другое, а делают третье. Станешь критиковать за это, еще и виноватым окажешься. Так наградят, что ну!
       - Люди совсем озверели, - продолжал первый. - Каждый сукин сын норовит подножку тебе подставить. Пока человек живет с рубля, он всегда будет сволоциты я, потому как полностью зависит от начальства.
       - От нас с тобой ничего не зависит. Давай по этому поводу еще раз тяпнет!
       - Нет, Федя, хватит!
       Они поднялись и ушли, расплатившись перед этим с официантом.
       - Ну за что будем пить? - спросил Радик, когда официант выполнил заказ и принес бутылку водки, бифштексы, салаты и селедку.
       - Я предлагаю выпить за приятное знакомство, - бойко заявила Елизавета.
       Тост был одобрен. После того, как было выпито по два шкалика водки настроение у всех, кроме Хвойницкого, поднялось. Особенно расшалилась Лиза.
       - Радик, ты так интересно рассказываешь, давай еще что-нибудь подбрось!
м Это можно, - снисходительно окидывая всех своими темно-вишневыми маслянистыми глазами согласился Радик. - Только у меня одна и та же песня - про моих любовниц.
       - Мне всегда интересно, когда мужчины откровенничают, -призналась Лиза. - Ты согласна, Света?
       Света застеснялась.
       - Не прикидывайся,-наставительно произнесла Елизавета.- Сейчас это не модно.
       - Дело было так, - начал Радик. - Жонка уехала на месяц. Какая-то там переподготовка. Сидел это я, значит, вечером дома и подумал: а завалюсь-ка я в кабак. Опрокину стопарь-другой, чтоб не скучно было, подцеплю какую-нибудь партнершу, танец сбацаем с ней. И высмотрел одну - хорошенькая такая - сидит за столиком и скучает. Ее кавалер изрядно набрался и носом клюет. Я подкатился к девушке, тары-бары, то да се. Она тоже щебечет, интерес ко мне проявляет. Ко мне "гости" от соседних столиков зачастили. Мол, разрешите с вашей дамой станцевать и все такое прочее. Я культурненько так отвечаю: если дама не возражает. Вроде она моя дама. Несколько раз ее приглашали. Я пивко попиваю и смотрю, что из этого выйдет а девица - ее, между прочим, Олей звали - и говорит: не соглашайтесь, чтобы меня на танцы забирали. Я с вами хочу общаться. И стала налегать на коньяк.              Короче, прынцесса моя испеклась. Домой хочу, вдруг заявила она. С трудом я натянул на нее демисезонное пальтишко, спасибо швейцар помог. Вывел на улицу, а она самостоятельно стоять не может. Прислонил я ее к фонарю, а сам проезжающим такси знаки подаю. Один остановился. Усадил ее в такси. Она на меня навалилась, целует, всю морду в губной помаде замарала. Ну зачем ты, Оленька, так? А она: "Я хочу тебя, а ты разве не хочешь?" Хотеть-то хочу, но не в такое же неподходящей обстановке. Короче, довез я ее домой, она успела свой адресок промурлыкать. А улица оказалась моя, на которой я живу. Хоть ночь и время позднее, а все-таки... Не то, чтобы я трусил, но вдруг кто из соседей меня застукает. В семейной жизни нейтралитет держать надо. С трудом дотащил ее на третий этаж. Снял с нее пальто, платье, уложил в постель. Слышу звонок. А это сестренка ее десятиклассница. Тоже поздняя пташка. Опять ты, Оленька, надрызгалась? Ага, думаю, опять, значит, это ей не впервой. Тут мою Олю стравило. Сестренка убрала блевотину. И ушла спать в другую комнату, а я к Ольге в постель пристроился. Ну поимел ее, а удовольствия никакого. Когда женщина перепьет, она в постели никуда не годится. Так что, девоньки, больше я вам не налью. Мы с Женей вас выручим. Правда, Женька?
       - А что это вы, Радик, так о нас плохо думаете?
       - Разве когда тебя хочет мужчина, значит, он о тебе плохо думает? Напротив!
       - Света, ты бы знала, как много Радик знает анекдотов.
       - Да, память у меня хорошая. Но время позднее, да и официант знаки подает, мол, поторопитесь, скоро закрываем лавочку.
       - Вы еще успеете! - настаивала Лиза.
       - Так вот, профессор спрашивает студента юридического факультета: голубчик, приведите примеры ситуаций законных, но несправедливых, и справедливых, но незаконных. Студент был парнем мозговитым и так ответил: то, что вы, профессор, восьмидесятилетний старик, состоите в браке с двадцатилетней женой законно, но несправедливо. А то, что молодой аспИрэнт любовник вашей жены - незаконно, но справедливо. Профессор раздухарился и выгнал студента из аудитории.
       - Еще, еще! - захлопала в ладоши Лиза.
       - "Там жизнь недорога, опасна там любовь, и каждым утром негр-слуга смывает с пола кровь" - пропел Радик. - Любят меня девочки, сам не знаю за что. Я, говорит, душу свою бросила тебе под ноги, а ты целуешься с другой. Это я для разминки. Я обещал еще один анекдот - и расскажу. Так слушайте. Ночью жена толкает мужа в бок -проснись! А что - футбол, очумело спрашивает муж. И захрапел. Жена опять толкает мужа в спину. Что, хоккей? И захрапел. Жена обозлилась не на шутку и заорала: мне мужика надо! Который час? -спросил муж. Два часа ночи. Где я тебе в такое позднее время мужика найду, - оправдывался муж, собираясь повернуться к стенке. Вот какие несознательные бывают мужчины, - с притворным сожалением произнес Радик.
       - Ты у нас самый интеллигентный, - обратился к Хвойницкому Радик. - Расплатись с официантом. Родина тебя не забудет. Лиза потащила Свету за собой.
       - Еще не поздно, посиди у нас! - сказала она, подмигнув заговорщицки Радику.
       Он требовательно толкнул Хвойницкого в бок:
       - Выйдем на минуту. Есть разговор.
       - Ну, кажется, наши девочки готовенькие, - плотно закрыв за собой дверь, тихо произнес Радик. - Я беру на себя Лизу. А ты -Светку. Она только с виду такая неприступная. Поверь, у меня нюх на этот счет верный.
       - Меня уволь! - решительно произнес Хвойницкий.
       - Ты мне эти штучки брось!
       - Мне это ни к чему.
       - Ладно, не хочешь Светку, боишься не справиться - возьми Лизку.
       - Не нужны мне ни Лиза, ни Света.
       - Поверь, Светка хочет, да еще как хочет! Главное - натиск. Если будет брыкаться - не обращай внимания. Это они так, для приличия кочевряжатся. А сами только и думают, как бы переспать с мужчиной. Пожалей малолетку.
       - Пускай другие ее жалеют!
       - Ну и дурак! Теперь я понимаю, почему от тебя жена сбежала. Наверное, держал ее на голодном пайке, признавайся!
       - Я не собираюсь хвастать перед тобой своей потенцией.
       - Так докажи, черт побери, что ты настоящий мужчина. Пойми, Женька, девки сами напрашиваются, а ты отлыниваешь. Мне будет неудобно при тебе вожжаться с Лизкой, и тебе некуда деваться. Если не поддержишь - обижусь.
       - Не надо обижаться. Ты хороший парень.
       - Так докажи, что ты меня уважаешь. Согреши одновременно со мной.
       - Ну ладно, - неохотно согласился Хвойницкий.
       Радик и Хвойницкий одновременно вошли в купе.
       - О чем это вы секретничали? - спросила Елизавета.
       - Это было совещание начальников штабов, - отшутился Радик. - А что, готовится наступление?
       - Вроде того.
       Радик захлопнул дверь на защелку и выключил электричество.
       - Устраивайтесь поудобнее, сбросьте с себя лишнее. А чтобы вас разогреть я расскажу кое-что из собственного "Декамерона".-Что-то уж больно мудрено, - произнесла Лиза.
       - Выслушаешь меня, сразу смекнешь, что к чему.
       - Я пойду к себе, - послышался нерешительный голос Светы.
       - Куда ты пойдешь супротив ночи? - хохотнул Радик. - Ты молоденькая, мало что может случиться по дороге? А тут мы за тебя заступимся.
       - В самом деле, оставайся, - подал голос Хвойницкий.
       - Мальчики правы, с ними интересней, - игриво произнесла Лиза. Двусмысленная игра словами возбуждающе подействовала на Свету. Она была девственницей, тогда как ее подружки давно лишились невинности. От дома далеко. Никто ничего не узнает, а она наконец-то испытает то, что испытывали ее подружки. Все они наперебой уверяли Свету, что это даже очень приятно.
       - Ну что, устроились? - спросил на всякий случай Радик. - То, что расскажу - это для поднятия нужного настроения. Так ехал я в спальном вагоне. В купе подобралась теплая компания, как сейчас у нас. Я, министр мясной и министр рыбной промышленности, две барышни - работницы какого-то банка и лотошница. Министр мясной промышленности весь ее товар закупил, чтобы ей не в убыток. Кроме того, министры достали из своих чемоданов коньяк, лимоны, сервилат, так что было что и выпить, и закусить. А потом мы разобрались попарно и такое началось...
       - Ну, хватит трепаться, мне уж невтерпежь.
       - Сейчас, дорогуша, мы с тобой запоем!
       С их стороны послышалось сопенье, возня, стоны. Хвойницкий возбудился. Он привлек к себе Свету, она упиралась. Хвойницкому пришлось силой уложить ее на скамью и все исполнить за двоих. Света дрожала, а когда он ее оголил, упрашивала шепотом: не надо, отпустите меня, не хочу.
       - Надо, надо, ты тоже хочешь! - шепотом говорил Хвойницкий. Он бережно вошел в нее, и она испуганно охнула.
       - Ну, как у вас, все в ажуре? - послышался сытый голос Радика. Хвойницкий не ответил. Он ощущал неловкость оттого, что изменил Ирэне.

Глава шестнадцатая

       Страхи Ирэны насчет своей беременности оказались не напрасными. Это подтвердили лабораторные анализы в поликлинике. Поэтому настроение у Ирэны было отвратительным. Хвойницкий продолжал уговаривать Ирэну, чтобы она решилась на ответственный шаг.
       - Дались тебе дети! - злилась Ирэна. - Хочешь иметь их - рожай сам!
       Хвойницкий был поражен грубостью Ирэны. А она продолжала отчитывать Хвойницкого:
       - То он задумал в ЗАГСе расписываться, теперь ему детей подавай! Что я, крольчиха?
       - О чем ты говоришь, Ирэна? Ты мне еще ни одного не подарила. Разве плохо желать ребенка от любимой женщины?
       - Ты только о себе думаешь, эгоист несчастный! Обо мне у тебя голова не болит. Какая из меня актриса, если я обвешаюсь детьми? Тогда прощай мечта о столичной сцене, о славе. Хватит того, что я однажды родила дочь, которую никогда не вижу. Потому что она мне мешает. Еще Лев Николаевич Толстой говорил: если хочешь достичь чего-нибудь значительного, не связывайся с семьей.
       - Между прочим, семья, и большая, не помешала Толстому стать великим писателем.
       - А может быть, он добился бы еще большего, если у него не было бы семьи. Ну, хватит об этом! Если тебе так уж хотелось обзавестись кучей детей, надо было жениться на другой женщине.
       - Между прочим, ты сама появилась на свет только потому, что тебя родила мать.
       - Каждому свое. У меня другое призвание. Я живу не для того, чтобы увеличивать нородонаселение планеты. Оно и без того достаточно велико, Земля уже не в состоянии прокормить таксе неимоверно возросшее количество людей.
       От возмущения у Ирэны дрожали губы. Она курила одну сигарету за другой.
       Подобные стычки, участившиеся за последнее время, сильно огорчали Хвойницкого. Теперь он уже старался не заводить разговор на эту тему. Он чувствовал, что между ним и Ирэной продолжает нарастать отчуждение и он в страхе ожидал, чем все это может кончиться. Однажды в воскресный день, когда Хвойницкий возвратился с покупками из города, он заметил странно суетящуюся Капитолину. Она то выбегала из спальни на кухню, то снова возвращалась в спальню с эмалированной миской и полотенцем. Хвойницкий встревожился. Наверное, с Ирэной что-то случилось. И когда Капитолина удалилась во двор, Хвойницкий вошел в спальню. Ирэна лежала в кровати. Лицо ее было бледным, обескровленным, погасшим. Под глазами залегли синие тени.
       - Что случилось, Ирэна? - взволнованно спросил Хвойницкий.
       - Ничего особенного, - слабым голосом ответила Ирэна. - Тебе не нужно знать. Это женское.
       Волосы Ирэны разметались по подушке. На лбу выступили капельки пота.
       Хвойницкий присел рядом с Ирэной на кровати. Он взял ее руку, но она поспешно отняла ее. Они долго молчали. Хвойницкий пытался сообразить, что произошло.
       Вошла Капитолина. Обращаясь к Ирэне, она сказала:
       - А он красивенький такой! И лобик, и нос, как у Жени.
       Было диковинно увидеть улыбку на ее монашески строгом лице. К тому же она впервые назвала Хвойницкого по имени.
       Только теперь Хвойницкий догадался, что же произошло. И это понимание отдалось в его сердце тупой болью. Сомнений быть не могло - Ирэна сделала аборт. Она даже не сочла нужным посоветоваться с ним, словно он ей не муж, а посторонний человек. Какое преступление совершено! Загублен, умерщвлен их сын! Вернее то, что могло при рождении стать их сыном. Но не стало. Заметив подавленное состояние Хвойницкого, Ирэна пыталась оправдываться:
       - Так будет лучше...
       - Для кого? - скорбно спросил Хвойницкий.
       - Для меня, для тебя, для нас обоих.
       - Когда-нибудь ты пожалеешь об этом.
       - Что ты меня мучаешь, что ты меня терзаешь? Может быть, у меня самой разрывается сердце.
       - Как ты могла так поступить?
       - Уйди!
       Ирэна заплакала. Слезы скатывались у нее по щекам.
       - Извини, я не хотел тебя обидеть. Теперь уже ничего не исправишь. Если ты так решила, что ж, значит, так надо и ты не могла, наверное, поступить иначе, Я постараюсь тебя понять.
       Хвойницкий говорил и говорил, не останавливаясь, словно стараясь заглушить ноющую боль в груди. Он не мог не понимать, что происшедшее неизбежно отдалит от него Ирэну. Его обуревали мрачные предчувствия.

Глава семнадцатая

       Хвойницкий проснулся под утро. Светы не было с ним рядом. Сбежала козочка, подумал он. Наверное, ей стало стыдно. Хвойницкий тоже чувствовал себя неважно. Да, Ирэна была ему неверна, но это не оправдывало Хвойницкого в собственных глазах. Изменил с первой подвернувшейся девченкой,к которой не испытывал никаких чувств, кроме мужской похоти. В таком случае, чем он лучше Ирэны? Она его не любит, но ведь он-то любит ее! Скверное настроение усугублялось тем, что на соседней полке продолжались возня, пыхтенье и сладострастные выкрики.
       Вот кого совесть не мучает, подумал Хвойницкий о Радике и его партнерше. Хвойницкого едва не стошнило. Совокупление при свидетелях казалось Хвойницкому похабным и непристойным. Наконец те двое притомились. Они лениво переговаривались.
       - Какой ты ласкуша, Радик!
       - Таким меня мама родила.
       - Кто бы мог подумать, что я так быстро сдамся!
       - Я ж говорил, супротив меня ни одна не устоит.
       - Знаешь сколько парней меня добивались до тебя? Но я, как скала!
       - Так я тебе и поверил! Ты слаба на коленки, я это сразу учуял.
       - Нахал!
       - Кто, я - нахал?
       - Да, ты.
       - Детка, сейчас же извинись!
       - А нето что?
       - А нето я опять навалюсь на тебя.
       - Я согласная.
       Возня и сопение снова возобновились.
       За дверями послышался голос проводницы:
       - Граждане пассажиры, сейчас будет узловая станция. Поезд стоит полчаса.
       - Лизанька, давай прошвырнемся в буфет. У меня горло пересохло. Пивка хочется.
       - Не надо, Радик! Отстанем от поезда.
       - Не дрефь, без нас не уйдет. А Женька, наверное, еще дрыхнет. Пойдем.
       Они оделись и вышли.
       После их ухода прошло какое-то время. Сквозь непрочную дремоту слышались Хвойницкому чьи-то приглушенные голоса, поскрипывание полок, постукивание молотка обходчика по колесам. Дверь резко шаркнула и в купе вбежала Елизавета. Она рыдала. Хвойницкий вскочил с полки и стал допытываться у нее, что произошло. Всхлипывая и задыхаясь, Лиза выдохнула:
       - Ой, горе горькое, кажись Радика убили.
       Она вновь зарыдала.
       - Расскажи толком, что случилось? - попросил Хвойницкий.
       Из сбивчивого рассказа Елизаветы выяснилось, что когда она и Радик направлялись в здание вокзала к ней стали приставать два приблатненных парня. Радик вступился за нее, а когда те оттолкнули Радика в сторону, он ударил одного из них в челюсть. Тогда другой выхватил из кармана финку и всадил ее Радику в грудь. Оба немедленно убежали, Радик упал. Лиза стала звать на помощь. Прибежали милиционер и санитары. Милиционеры стали допрашивать Лизу, но она не захотела впутываться, по ее словам, в темную историю, и убежала.
       В купе вошли два милиционера, топая сапогами. Один из них, видимо, старший, обратился к Лизе:
       - Гражданка, вы были свидетельницей нападения хулиганов на вашего знакомого. Вам надо пойти с нами для дачи показаний по этому делу.
       - Я спешу домой. Я не могу отстать от поезда.
       - Об этом мы позаботимся. Мы вас прекрасно понимаем, но порядок есть порядок. Билет вам закомпасируем. Где ваши вещи?
       - Вот это моя сумка, - растерянно произнесла Лиза. Она не осмелилась сопротивляться властям.
       - А где вещи пострадавшего?
       Лиза показала. Второй милиционер, до этого не проронивший ни слова, и, видимо, находившийся в подчинении первого, пыхтя и надсаживаясь, унес тяжелые чемоданы Радика. Лиза вышла вместе с милиционерами. Она даже не попрощалась с Хвойницким и вошедшей в купе Светой.
       Хвойницкий никак не мог придти в себя. Еще совсем недавно, не более часа тому назад, этот самый Радик миловался с Елизаветой, и вот уже его, возможно смертельно раненного, унесли на носилках. Не обращая внимания на Свету, которая стеснялась его, и как воробышек забилась в угол, Хвойницкий вышел в коридор и посмотрел в окно. На перронном асфальте в вокзальных огнях отсвечивала темная кровавая лужа. К дверям вокзала подходили милиционеры и Лиза. Двое любопытных разглядывали кровавую лужу. Но когда раздался гудок паровоза, они поспешно кинулись к вагонам.
       Как хрупка человеческая жизнь, подумал Хвойницкий. Радик, в сущности, был безвредным и безобидным человеком. Он был так естественен в своем детском эгоизме и самолюбовании. Он так верил в свою удачливость. Впрочем, может ему повезет и на этот раз, если часом не оправдается мрачное роковое предсказание цыганки, которому не хотел верить Радик.

Глава восемнадцатая

       После того, как Ирэна сделала аборт, Хвойницкий понял, что счастливое состояние, в котором он находился после свадьбы, закончилось. Как быстро оно пролетело! Совсем, как реактивный истребитель. Только успеешь зацепить взглядом высоко в небе, и вот он уже сгинул, исчез за горизонтом.
       Однажды вечером Ирэна стала прихорашиваться у зеркала. На ней было надето самое нарядное ее платье.
       - Куда это ты собралась, если не секрет? - как можно мягче спросил Хвойницкий.
       - Секрета нет, - крася губы и не отрываясь от зеркала, сказала Ирэна. - Люся Ныркова выходит замуж и пригласила на девишник. Будут только женщины. Так что хочется опять почувствовать себя молодой.
       - Можно подумать, что ты постарела. А меня возьмешь с собой?
       - Я же сказала - приглашены только женщины. Твое присутствие будет меня сковывать, а я хочу провести время беспечно.
       - Ну что ж, иди, если тебе так хочется. (Попытка продемонстрировать мужское хладнокровие х терпимость).
       - А я, между прочим, и не спрашиваю твоего разрешения! (Явный вызов. Обоснование своих женских прав).
       - Я действительно не обижаюсь. Я хорошо понимаю твою мотивацию. (Великодушное рыцарство).
       - Вот и умница! Ты у меня вполне современный человек без феодальных предрассудков. Я знала, кого выбрать в мужья. (Облегчение. Все обошлось без конфликтов, по обоюдному согласию).
       - А в котором часу ты вернешься? Опять же, если это не секрет.
       - Разве можно заранее угадать, как сложится обстановка? Может быть, в час, а, может быть, в два часа ночи. (Стремление закрепить свою независимость).
       - Скажи, где это, чтобы я вышел тебя встречать. (Попытка определить координаты гостевания Ирэны).
       - Не жди меня. Спокойно ложись спать.
       У самой двери Ирэна, обернувшись, сказала:
       - Ну будь умницей, не скучай! Если хочешь - сходи к своему приятелю Мите.
       После ухода Ирэны Хвойницкого стали донимать сомнения. В том, что соберутся женщины, ничего зазорного нет. Но где гарантия, что там не будут присутствовать мужчины? Ну что особенного, если Ирэна проведет время в обществе женщин? Ну разопьют бутылочку-другую легкого вина, отведут душу в женских сплетнях, потанцуют. Не так уж много развлечений в наши дни.
       Время без Ирэны тянулось мучительно медленно. Хвойницкий пытался сделать несколько набросков театральных костюмов к очередной постановке, но карандаш выпал из его рук. Принялся читать детектив, но он не понимал того, что видели его глаза. Включил телевизор, но все там было неинтересным и скучным. Пробовал ужинать, но пища показалась невкусной. И сон не шел. Хвойницкий прилег на диван и тупо уставился в потолок. Неужели он ревновал Ирэну? Но к кому?
       Стенные часы пробили три. Хвойницкий встал с дивана, подошел к окну. Там было темно. Так же, как на душе Хвойницкого. Господи, что же Ирэна не возвращается? Не случилось ли с ней что-нибудь? И хотя он все время ожидал Ирэну, он вздрогнул, когда прозвучал звонок в дверь. Он побежал в коридор, отпер двер. Ирэна молча прошла в гостиную, присела у стола, не раздеваясь, и закурила.
       - О, уже поздно! - беспечно произнесла Ирэна, взглянув мельком на часы.
       - Где ты так долго была? - спросил Хвойницкий, забыв должно быть о том, что он хорошо осведомлен.
       - Гуляла, - с вызовом сказала Ирэна. И выпустила струю дыма.
       - Что с тобой происходит? - волнуясь, спросил Хвойницкий.
       - Ох уж эта мне семейная жизнь! - раздраженно произнесла Ирэна. Настроение ее резко ухудшилось. - Непременно надо отчитываться. Есть вещи, о которых не хочется говорить. Ты можеть это понять? Ответь мне, пожалуйста, может быть у человека плохое настроение или нет?
       Хвойницкий встревоженно взглянул в лицо Ирэны. В последнее время Ирэна часто была раздражена, но не была так груба, как сегодня.
       - Вообще-то человек плохо устроен: желает того, чего у него нет. Я всегда стремилась к чему-то большому, светлому, а получалось пошло, некрасиво, скверно. Может, оттого, что я не обладаю сильным характером?
       Ирэна заговорила с каким-то отчаяньем,злобно,истерично.
       - Мне хочется вырваться из этой пыльной провинциальной дыры. Я чувствую - здесь мой талант зачахнет. Что я здесь вижу? Серых невыразительных скудных духом людишек. Да и какими они могут быть иными, если не видят вокруг себя по-настоящему красивой природы. Окружающая обстановка сделала их злыми, грубыми, примитивными. Ты, Хвойницкий, не лучше их, ты такой же.
       От неожиданности Хвойницкий даже оторопел. Он никак не ожидал, что обличительная филиппика Ирэны имела отношение также и к нему.
       А Ирэна продолжала с тем же надрывом:
       - Зачем я вышла замуж? Я так не хотела этого. Это ты, ты уговорил меня. А я ведь предвидела, что попаду в западню. Люди с таким вольнолюбивым характером, как у меня, не должны, не имеют права опутывать себя семейными цепями. Я всегда хотела быть свободной, как ветер, как птица. Но когда любовь заканчивается, семья превращается в клетку с железными прутьями, где томятся мужчина и женщина. Может скажешь, что я не права? Ирэна ожесточалась все больше. Хвойницкий не возражал ей потому, то понимал бесполезность этого. В том возбужденном состоянии, в котором находилась Ирэна, любые, даже самые убедительные доводы, были бесполезны.
       - Мне здесь все опостылело, - продолжала неистовствовать Ирэна.
       - Зачем люди спят, едят, ходят на работу, часто им ненавистную, плодятся бездумно. Прав старик Омар Хайам: "Мы все беспомощные куклы в руках творца. Бессмысленен приход, бессмысленен уход". Капошатся, как черви, переползают с места на место и, в конце концов, сгнивают, не оставляя после себя даже следа... Единственное мое утешение - это театр. Если не он, я бы уже давно полезла бы в петлю. А ведь есть у меня силы незаурядные. Я уверена в этом. Но нет им здесь применения. Все напрасно!
       - Ты неправа, Ирэна, - пытался разубедить Ирэну Хвойницкий. -А твоя Валька в "Иркутской истории"? А "Барабанщица"?
       - Кому это нужно? Кто может по достоинству оценить это?
       - Зрители, кто же еще? Тебе всегда много и долго аплодируют.
       - Зрители! Три ха-ха! Вчера какой-то хмырь во время второго акта поднялся по ступеням на сцену и уставился на меня своими рачьими глазами. он стоял, покачиваясь на пьяных ногах, обутых в латанные валенки. Слава Богу, он не проронил ни единого слова, а то бы сорвал спектакль. Хорошо, что публика подобралась умная, выдержанная, никто не засмеялся, хотя ситуация была комическая.
       - Вот видишь, а ты говоришь публика тебя не понимает. Ты производишь впечатление даже на пьяниц.
       - Хорошенькое утешеньице, нечего сказать!
       Ирэна во время своего бурного монолога выкурила две сигареты.
       - Ирэна, может тебе следовало бы бросить курить? - миролюбиво произнес Хвойницкий.
       - Буду, буду курить тебе назло!
       Она пыталась зажечь третью сигарету, но у нее ломались спички.
       - Если бы у меня был пистолет, я бы не задумываясь... Может, повеситься? Говорят у висельников высовываются изо рта длиннющие языки. Брр, неэстетично! Отравиться уксусом, как та девчонка с швейной фабрики? Тоже противно.
       - Ирэна, тебе что, действительно так плохо, что ты задумываешься?
       - Да, мне плохо. И уже давно.
       - Я могу тебе помочь?
       - Нет. Никто не может помочь.
       - Ты что, в кого-то влюбилась?
       - Не произноси этого проклятущего слова! Семья это рабство. Любовь еще большее рабство. Тебе ли не знать это? Ты же от этой дурацкой любви потерял всякое человеческое достоинство. Что, не так?
       - Ты нужна мне, Ирэна!
       - А мне-то что? Каждый должен выкарабкиваться из этого болота в одиночку.
       С самого начала было заметно, что Ирэна пьяна. Но это не могло быть извиняющим или смягчающим ее вину обстоятельством. Ибо известно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. И не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять - он, Хвойницкий, смертельно надоел Ирэне. Это было прискорбно, но такова была реальность. И с этим ничего нельзя было поделать.
       И все-таки, до затуманенного алкоголем сознания Ирэны, видимо, дошло, что она перегнула палку. И коли она пока что не приняла решение расторгнуть брак с Хвойницким, то не следовало уж так сильно зарываться. Только этим можно было объяснить то, что Ирэна опомнилась и поспешила перевернуть на другой бок заезженную пластинку. Ирэна несколько подсластила горькую пилюлю, которой она "угостила" Хвойницкого.
       - Женичка, что бы я тебе тут ни наговорила, ты хороший человек. Очень хороший! Только с тобой я смогла ужиться, вынести тяготы семейной жизни столь длительное время. С каким-нибудь другим человеком я так долго не протянула бы. Ты, как никто другой, умеешь сочувствовать чужому горю, понять и простить. Но я, кажется, сошла с ума, когда хочу отказаться от тебя, от того хорошего и чуткого, что есть в тебе.
       Хвойницкий внимательно слушал Ирэну и с каждой минутой в нем укреплялось осознание непоправимости постигшего его несчастья. Ирэна протяжно вздохнула и продолжала:
       - Думаешь меня не тяготит то, что я не могу полностью отдаться семье, как это было еще совсем недавно? Думаешь я такая уж бесчувственная, потерявшая совесть женщина и нисколько не переживаю оттого, что у нас с тобой так плохо получилось? Но я тебе не раз говорила о том, что я увлекающаяся, непостоянная, мятущаяся натура. Мы с тобой совершенно разные люди. Ты спокойный, уравновешенный, рассудительный, а я порывистая, вечно неудовлетворенная собой и легкомысленная. Я задыхаюсь в семье, мне нужна воля. Мы с тобой прожили пять лет. Ну скажи на милость, какие могут быть у нас с тобой свежие чувства, когда прошла такая уйма времени? Ты мне, если быть откровенной, надоел!
       - А ты мне нисколько не надоела, - растерянно промолвил Хвойницкий.
       - Значит, ты создан из другого теста. Впрочем, я сама хорошо не знаю, что мне нужно. Я хотела бы однажды проснуться совершенно свободной и пожить одной. В последнее время мне хочется убежать на край света. Не подумай, ради Бога, что я хочу убежать от тебя. Любая женщина была бы счастлива на моем месте. А хочу я убежать, наверное, от самой себя. Если любовь умерла, я не могу притворяться. Я холодна, как лед. Мне стали неприятны твои прикосновения и, чем лучше ты ко мне относишься, тем ты мне ненавистней. Потому что я ощущаю себя виноватой перед тобой, и чувствую себя палачом. А притворяться не могу и не хочу. Почему я не могу жить так, как я хочу, а не так, как предписано общепринятыми правилами?
       Наступило тягостное и продолжительное молчание. В горле Хвойницкого разбух непроглатывающийся тугой ком. Уговаривать, просить о чем-то Ирэну было бессмысленно. Любовь не выпрашивают. Либо она есть, либо ее нет. При этом нет ни правых, ни виноватых. В этой сфере действуют лишь жестокие законы.
       - Вот, если бы можно было жить с тобой в одном доме, но с отдельными половинами и с отдельными ходами, как у джеклондонской "Маленькой хозяйки Большого дома". Мы, как добрые соседи, ходили друг к другу, когда возникало бы желание,- начала фантазировать Ирэна. - А так я могла бы себе позволить с кем-нибудь роман и ни перед кем не отчитываться. Когда мы с тобой сошлись, я даже не предполагала, что это всерьез и надолго. Ну что ты молчишь?
       - А что говорить? Словами уже ничего не исправишь!
       - Ты как всегда прав. И это больше всего меня раздражает. Ну ладно, я пошла спать. Завтра, то есть сегодня, уже надо отправляться на репетицию. Ирэна, пошатываясь, вышла из комнаты. Хвойницкий остался на месте. Тело его налилось свинцовой тяжестью. Ком в горле таки не рассосался. А в сердце застряла тупая боль.
       Ирэна все чаще стала отлучаться из дому. Однажды она даже снизошла до объяснения:
       - Сегодня вечером состоится собрание актеров, связанное с проблемами предстоящей премьеры.
       - Что-то я не слыхал о таком собрании, - выразил недоумение Хвойницкий. - Меня бы тоже пригласили.
       - Значит, администрация посчитала твое присутствие необязательным, - вяло оправдывалась Ирэна. Собственно она не пыталась быть убедительной. Снова Хвойницкий остался один и снова не знал, чем заняться. Он стойко держался до полуночи. Но потом сорвался и выскочил на улицу. Он бежал по направлению к театру, словно за ним кто-то гнался.
       В здании театра было темно. И только на проходной горел свет.
       - Что это тебя принесло в такой поздний час? - недовольно произнес Потапыч, который уже собирался прилечь до утра на диване.
       - Скажи, сегодня было собрание? - спросил Хвойницкий.
       - Ты что, с перепою али как? - удивился Потапыч. - Никакого собрания не было. Иди себе спокойно домой.
       Хвойницкому ничего другого не оставалось, как убраться восвояси. Дома его снова ждало тягостно-мучительное выяснение отношений с Ирэной.

Глава девятнадцатая

       Чем меньше становилось расстояние до Первопрестольной, в которой Хвойницкому предстояло совершить пересадку, тем быстрее мчался пассажирский поезд. Он уже не останавливался, как прежде, на каждом полустанке, а со свистом, с ветерком проносился мимо них. Пассажиры стали сосредоточеннее, молчаливее. Многие уже были в плащах и пальто.
       Столица встретила приезжих угрюмыми, низко нависающими над домами свинцовыми облаками, затхлостью и сыростью ненастья.
       Пока Хвойницкий находился в поезде он почти не задумывался над целесообразностью своей поездки в Питер. От этих мыслей его отвлекали разговоры с пассажирами. Но теперь, когда он закомпасировал билет на питерский поезд, когда он прошелся по московским улицам, его стали одолевать сомнения. Эти сомнения усугубились мокрыми деревьями, мокрым асфальтом, мокрыми прохожими, слякотью. Ну что произойдет в Питере, если он даже отыщет Ирэну? Сможет ли он уговорить ее вернуться к нему? Отыщет ли он для этого убедительные аргументы? Все это теперь выглядело проблематично. Но дело было сделано. Билет был у него на руках, так что возвращаться в Сосновогорск представлялось еще более бессмысленным, чем продолжать начатое. По крайней мере, он не сможет впоследствии упрекнуть себя в том, что бездействовал и не предпринял попыток вернуть Ирэну.
       После прогулки по городу с его суетой и толпами куда-то спешащих людей, Хвойницкий проголодался. На привокзальной площади он подошел к киоску, чтобы купить бутерброд. Здесь он стал свидетелем безобразной сцены. Рядом с киоском стояла, раскачиваясь в разные стороны, пьяная женщина в порваной грязной юбке, грязной и мятой кофте, в стоптанных башмаках. Ни плаща, ни пальто на ней не было. Возле женщины торчало несколько зевак. На губах пьяной женщины блуждала бессмысленная улыбка. Она безуспешно пыталась облапить близстоящего мужчину, но каждый раз тот увертывался от нее. При этом мужчины отпускали грязные шуточки.
       Проходившая мимо толстуха с авоськой, в которой болталась бутылка с кефиром и буханкой хлеба, остановилась, чтобы облаять мужичков.
       - Чего обрадовались, кобели поганые? - возмущенно говорила она.
       - Тоже мне нашли развлечение! Зубы скалят! Как сами бражничают, так ничего, а как узрели пьяную женщину, так обложили ее со всех сторон, словно волчицу какую!
       - Чего расшумелась, как примус, мамаша? Иди своей дорогой!
       - И пойду. Ты мне не указывай, что делать. Тоже мне указывальщик нашелся!
Она удалилась, а пьяная женщина попросила у собравшихся закурить. Тотчас несколько рук услужливо протянули ей сигареты. Вскоре интерес к ней был потерян и все персонажи уличной московской сценки разошлись кто куда. В вокзальном помещении было неуютно. Почти все места на скамьях были заняты транзитными пассажирами. Кто спал, кто читал газету или журнал, кто закусывал. Плакали младенцы, время от времени что-то невнятно бубнил голос дежурной, объявлявшей о прибывающих и отбывающих поездах. Беспрестанно взад-вперед сновали озабоченные люди. Среди всей этой кутерьмы лишь уборщицы в синих халатах выглядели уверенно. До отправления поезда в Питер было все еще много времени. Хвойницкий стоял, сидел, читал газеты, несколько раз наведывался в буфет, и никак не мог дождаться урочного часа.

Глава двадцатая

       Когда в коридоре прозвучал звонок, Хвойницкий подскочил в кресле, будто его подбросила пружина. Короткая стрелка часов упиралась в двойку, а большая - в двенадцать.
Ирэна явилась в хорошем настроении. Она мурлыкала какой-то мотив, сбрасывая с себя плащ. Затем сообщила о затянувшемся собрании, о подруге, которую пришлось всей компанией провожать домой.
       - Зачем ты все это сочиняешь? - резко обрвал Ирэну Хвойницкий. С отвращением к самому себе он отметил, что его голос был противно-скрипучим.- Не было собрания. Я проверил.
       - Ты прав, никакого собрания не было, - добродушно созналась Ирэна. - Я все придумала. Открою правду. Все это время я провела с Владом Щеголихиным. Он только с виду такой веселый и самоуверенный человек. На самом деле он очень несчастен.
       - Какая жалость!
       - Твоя ирония совершенно неуместна. Он действительно несчастный человек. Жена мещанка, не понимает его.
       - Меня это, представь себе, мало колышет. У нас с тобой проблемы поважнее.
       - Нет, Евгений, ты обязательно должен выслушать меня. Представляешь, оба они были студентами театрального училища.
       Дружили два года. Запросто делились друг с другом своими любовными победами. Однажды она пришла в его студенческую комнату. Он угостил ее молоком. Стакан выпал из ее рук. Эх ты, растяпа, упрекнул он ее. Она расплакалась. Он стал ее утешать. И они вдруг поняли, что нужны друг другу.
       - Какая трогательная история!-хмыкнул Хвойницкий.
       - Нет, ты дослушай до конца. Они зарегистрировались. Нажили двух детей. Ее артистическая карьера лопнула. Бытовые неурядицы вызвали недовольство друг другом. Наконец, они осознали, что их брак - ошибка. Теперь они стали чужими и возненавидели друг друга. Все это очень сложно!
       - Да, ничего не скажешь - как все сложно. Но при чем тут мы с тобой, Ирэна?
       - Ты эгоист, Хвойницкий! Ужасный эгоист! То, что не касается тебя лично, как бы вообще не существует.
       - Раньше ты была иного мнения обо мне.
       - Теперь я вижу, что ошибалась. Оказывается, ты совсем не умеешь сочувствовать чужому горю.
       - Ты несправедлива, Ирэна. Чего ради я должен сочувствовать какому-то самовлюбленному Донжуану?
       - Костя нисколько не виноват в том, что девчонки сами вешаются на него. А ты черствый, равнодушный человек. Бесчувственный истукан!
       Вдруг Ирэна заплакала. Но Хвойницкий нисколько ни сочувствовал ей. Потому что обвинения Ирэны были несправедливыми. То ожесточение и страстность, с какими эти упреки были выссказаны, объясняли Хвойницкому куда больше, чем если бы Ирэна прямо и открыто призналась в своей любви к Щеголихину.
       Хвойницкий не мог понять, почему Ирэна влюбилась в этого напыщенного пустого человека. Посредственный актер. Ему обычно очень редко поручали главные роли. Но когда он стал напамять цитировать такие книги, как "Моя жизнь в искусстве" Станиславского, "Искусство актера", его авторитет несколько вырос. Это произвело впечатление на режиссеров. Щеголихину стали поручать роли первого плана. В театральном коллективе были актеры куда умнее и талантливее Щеголихина, а между тем не они, а именно Щеголихин пробудил повышенный интерес у Ирэны. В этом было нечто обидное и даже унизительное для Хвойницкого.
       С той памятной мучительной ночи Ирэна стала донимать Хвойницкого своими откровенными излияниями. И что странно, эти исповеди и хотелось и не хотелось слышать. Но, пожалуй, все-таки больше хотелось. Это смахивало на мазохизм.
       Они лежали в постели рядом. Опираясь локтем на подушку, Ирэна курила сигарету. В полумраке оранжевый огонек то разгорался, то тускнел. - Эта несчастная любовь сведет меня в могилу! - жаловалась Ирэна. - Я пришла к ужасному выводу, что любовь противопоказана самой жизни. Это невыносимо тяжелое бремя, которое давит на человека. Это сущее рабство. Любовь приносит несчастье.
       - Разве, Ирэна, мы с тобой были несчастливы, когда любили друг друга?
       - С тобой все было по-другому. Были уравновешенность, спокойствие, безмятежность, уверенность друг в друге. К нашей с тобой любви не примешивалось страдание. А мы с Константином поднялись на такую высоту, откуда будет очень больно падать. Мы мучаем друг друга, изводим до опустошения. Я подурнела, а он стал похож на мертвеца. Костя стал крайне раздражительным: то беспричинно мрачен, то нежен, то груб.
       Ирэна глубоко затянулась сигаретой и продолжала:
       - Жил себе на свете человек спокойно, флиртовал с театральными девочками, мог иногда переспать при желании с одной из них. И вдруг на его пути оказалась я. Все переменилось. Однажды во время репетиции я нежно взглянула на Костю. Он пошатнулся и лишился голоса. Режиссер накричал на него, а он не сразу смог придти в себя. Со мной тоже происходят странные вещи. Во время репетиции вдруг приотворилась дверь, показался Константин. Оттого, что я увидела его, я впала в какое-то блаженное состояние. Когда он закрыл за собой дверь, я уставилась в нее с нежностью. Что могди подумать обо мне окружающие? Только то, что я сумасшедшая. Видимо, я тогда впала в транс, забыла на некоторое время где я и зачем нахожусь. Все уже догадываются о том, что мы с Константином влюблены друг в друга, но никто не выказывает недоброжелательство. Все вроде бы даже сочувствуют нам, как обычно сочувствуют заболевшим людям.
       Иногда ему вдруг кажется, что я недостаточно нежно взглянула на него и тогда, как бы из мести, он на виду у всех начинает нахально заигрывать с хорошенькими актрисами. Что с того, что после этой выходки он сильно переживает? Я обижена, потому что моей гордости нанесен удар. Поверь, у нас с Константином платоническая любовь, хотя эта не по мне. Платоническая любовь изнуряет больше, чем чувственная. Она сулит златые горы, не давая ничего взамен. При всей кажущейся безобидности она выжигает в человеке все его нутро. Я бы собственными руками задушила всех романтиков с их фантазиями. Эта обманщики и лицемеры. Константин не решается изменить своей законной жене. А эта идеалистика не по мне. Я земная и грешная. Ему каждую минуту подавай доказательства моей любви к нему. Когда же я по-нарошке начинаю заигрывать с кем-нибудь, он начинает тяжко вздыхать, весь чернеет с лица. И я знаю, что это не притворство. Наверное, он любит страдать. Я ошибочно полагала, что Константин нормальный человек, а он психопат. Ну какой нормальный мужчина станет причинять боль любимой женщине? Я устала от этой изнурительной игры. Когда до него доходит, что я действительно его люблю, он расцветает. В такие минуты он делает разгон театральным девочкам, и они стараются скрыться с глаз долой. Но вскоре на смену приходит противоположное настроение. Видимо, он убеждает самого себя, что между нами ничего хорошего быть не может и тогда он сникает. Порой доходит до смешного. Когда у нас полное согласие, наши пальто на вешалке висят рядом. Но когда случается размолвка, наши пальто оказываются в противоположных концах. Он любит своих крохотных дочурок. И должно быть временами его тяготит сознание, что он их предает. В конце концов мы, наверное, не сдержимся и обе наши семьи рухнут.
       Эта исповедь тяжелым камнем легла на сердце Хвойницкого.

Глава двадцать первая

       У купе экспресса, следовавшего в Питер, их оказалось только двое: Хвойницкий и назвавшийся майором в отставке Антон Семенович Сигалов. То был пожилой, но молодцеватый высокого роста мужчина.
       - Очень приятно, - цепко ощупывая Хвойницкого глазами, сказал знакомясь Антон Семенович. - Надеюсь, мы с вами недурственно проведем отпущенное нам время.
Хвойницкий согласился, хотя и без особого энтузиазма. Хвойницкий опасался, что отставной майор непременно захочет рассказать о себе. Так оно и вышло.
       - Была такая хитрая бестия Талейран, - начал издалека Сигалов. - Пройдоха, каких свет не видывал. Так вот он говаривал: не следуйте первому побуждению своего сердца, потому что оно всегда благородное. Я же всю жизнь поступал вопреки этому циничному совету. И знаете, Женя, за все приходилось пребольно расплачиваться. Мне доставались не пышки, а шишки. И не только мне. И моим знакомым тоже доставалось. Моего приятеля, школьного учителя, его коллега, номенклатурная вдова, пригласила в ее квартире натереть паркетные полы. Он по простоте душевной согласился и угодил в ловко расставленные сети. Раз натер, два натер и незаметным образом очутился в ее постели. Там пришлось тоже натирать пол, но совсем иного рода. Короче говоря, у почтенной дамы родился ребеночек. А так как мой приятель не пожелал стать его отцом, дама подала в суд на предмет взыскания алиментов. Вот чем обернулась для моего приятеля его отзывчивость.
       Сигалов рассмеялся. Затем продолжал:
       - Вообще, дорогой мой Евгений, я в жизни всякого насмотрелся. После войны я временно работал по лесной части. Прибыл по назначению к старшему лесничему края. Открыл дверь в его квартиру и офонарел:посредине комнаты стоял стол, а на столе нечто накрытое простыней. Возможно, мертвец, так как у изголовья горела на высокой подставке свеча. Я растерялся и подумал - не вовремя приехал! Хотел уже дать задний ход. Но хозяин, заметив мое замешательство, сказал: "Не пугайтесь, проходите смело. Вот таким образом моя Акулина от клопов спасается". Потом он обратился к "мертвецу": "Акулька, вставай, гость у нас!". Из-под простыни высунулась женская разлохмаченная голова и выдала словесную очередь: щи в печи, хлеб в шкафу, водка в холодильнике. И снова скрылась под простыней... Я вас не утомил? -Нет, что вы? В последнее время мне больше нравится слушать, чем говорить.
       - Это почему же, если не секрет?
       И тут у Хвойницкого вырвалось объяснение, которое он произносил почти автоматически.
       - Ну что ж, бывает. У меня с этим делом тоже не все благополучно. Но об этом чуточку позже... На войне я был артиллеристом. И разведчиком был. Вам приходилось драться на фронте врукопашную? Нет? А мне пришлось, Немцы наступали. В моем расчете всех перебило, кроме меня и еще двоих. Снаряды кончались. Ну и схватились. Заряжающий немцу глотку перегрыз и сам скончался, наверное, от разрыва сердца.
       Меня в разведку направили. А в разведке такие чудеса случаются, что и придумать трудно. Командир сказал мне: поезжай, посмотри, где там немцы и что делают. Проехал я на мотоцикле километра три к какому-то селению. Мать честная! У колодца с "журавлем" немцы воду пьют из ведра. Меня даже холодный пот прошиб. В висках стучит, подбородок трясется. Кинулся я к крайней хате. Мотоцикл забросал сеном, а сам сорвал с себя кубики, сунул их в пилотку вместе с комсомольским билетом - и под корыто! Женщина из дома вышла. Испугалась, а я палец к губам - молчи! Она успокоилась и говорит: немцы кругом, убьют тебя. Я схоронился в бурьяне. Сон меня сморил. Проснулся - надо мной два немца склонились, автоматами в ребра тычут.
       На мое счастье наши артобстрел начали. Рядом снаряды начали рваться. Немцы на землю попадали. Я вскочил и двумя выстрелами из пистолета прикончил обоих. Побежал между домами и вдруг провалился в подпол. Рука угодила во что-то мокрое. Языком лизнул - огуречный рассол. Огляделся - торчат немецкие зады. Строчат немцы из пулемета. Увлеклись, ничего не замечают. Возле меня автомат валялся. Я из него немцев изрешетил.
       В подпол приполз мальчишка деревенский. Я попросил его принести чего-нибудь поесть. Он притащил краюху хлеба, весь в песке, и два обгорелых кукурузных початка. Я быстро подкрепился и стал из пулемета строчить по отступающим немцам.
       Вдруг кто-то меня прикладом по башке огрел. Оглянулся -красноармейцы. Братцы, я свой - кричу. Нашел своих! - не верят. Подумали, что я немец. Повели в часть. Допросили и не поверили. Документы мои, говорю, под корытом. Веди, говорят.
       Привел на место, а корыто тю-тю! На его месте воронка от снаряда. Я назвал им фамилию командира части, а мне говорят, мол немецкие шпионы еще и не такие сведения знают. На мое счастье явилась женщина, которая видела, как я документы под корыто прятал.
       - Ну и горазд же ты, майор, на выдумки!- мелькнуло в голове у Хвойницкого. Но он не стал высказывать сомнение. В конце концов на войне всякие невероятные вещи происходили, похлеще рассказанных майором.
       - Со мной много таких случаев было, - продолжал Сигалов. - После этого я снова вернулся в артиллерийскую часть. Опять командиром батареи назначили. Это уж почти под конец войны, недалеко от Борлина. Вернулся из штаба, получил оперативное задание. Гляжу, мои орлы, видать, нажрались водки и спят вповалку с трофейными немками. Я плеткой стегать. Встать, ору. А тут немцы очухались и танками в атаку поперли. Они из окружения на запад к своим хотели прорваться.
       Немцы жестокий огонь вели из танков. Один снаряд угодил в ящики со снарядами. Они загорелись. Еще немного и взлетели бы к чертовой матери в воздух.
       Был у нас один, "Соней" его прозвали. Чуть отвернешься, он уже спит. Но "Соня" этот лучшим наводчиком слыл. Подскочил к горящим ящикам, шинелью своей накрыл их, песком засыпал. Кинулись мы к орудию. Пулеметной очередью всех покосило. Прицел у пушки сбило, так я прямой наводкой по танкам лупил. Нам на помощь "Катюши" подоспели. Разок сыграли и с немцами было покончено.
       Я оглох от контузии, три месяца не мог разговаривать. А накануне отправления в госпиталь перед строем приказ прочитали о моем награждении орденом Красной Звезды. Я ничего не слыхал, только по губам разобрал свою фамилию.
Это я немного вперед забежал. А вот что было под Старой Русой. Фронт на время стабилизировался. По воскресеньям немцы кричали нам из своих окопов: русь, сегодня выходной, не стреляй! Я тогда еще только лейтенантом был. И вот этот лейтенант, то есть ваш покорным слуга, повадился из части ходить в расположенную неподалеку деревеньку.
Вы уже, наверное, догадались - там у меня девушка была. Звали ее Нюрой. До чего же хороша была, не описать словами! Бойкая, веселая, смазливая, глазенками так и стреляет. И грудь у нее была знатая. Вот, думаю, кончится война, приеду сюда и непременно женюсь. Похаживал к ней, а насчет разных вольностей - ни-ни! Берег ее, как бережет брат сестру. А она, плутовка, все подзадоривала меня. Мол, что я такой несмелый. Хворый, что ли?
Но вот слушок пошел - скоро наступление. Несмотря на жуткую секретность, информация как-то просачивалась. И засомневался я, может, никогда больше не свидеться нам с Нюрой. Повел ее в лесок, прилегли мы на травку, обнял ее, а она не противится. Делай со мной, говорит, что хочешь, потому как люблю тебя очень. И вот горю, как в смоле кипящей, ничего не вижу, ничего не слышу и все такое. И вдруг в самый разгар любовного сражения, когда я достиг высшей точки блаженства, моя любезная начала хлопать рукой по своим ляжкам. Это она комаров щелкала. Меня будто студеной водой окатило. Она мне вдруг опротивела. Я вскочил и ходу от нее. Сейчас я был бы куда как снисходительней. Но тогда в башке только одна мысль вертелась - как она могла в такую святую минуту по ляжкам комаров размазывать?
       - А вы, как я гляжу, романтик! - улыбнулся Хвойницкий. - И уж наверняка стишками балуетесь.
       - Вы в самую точку попали! - удовлетворенно признался Сигалов.
       - Не стану отпираться - сочиняю! А учусь не у маститых поэтов - у них все гладко и бесчувственно, а у песен, что народ сложил. У безвестных, но талантливых авторов.
Вот послушайте, какая прелесть? "Цыганочка молодая, да ворожейка неплохая. Да сколько я клятвенно говорила: возьми ключи винтовые, да вскрой лари дубовые. Достань деньги золотые, денег много - два мильона да сорок тыщ. Купи коня вороного доя цыгана молодого". Ну, как? Если когда-нибудь издам свои стихи, то я назову сборник так: "Мои жемчужины". А в подзаголовке: "Стихи Антона Сигалова, майора в отставке, пенсионера". Ну как, звучит?
       Хвойницкий, не желая обидеть Сигалова тактично промолчал. Но предложил Сигалову прочитать свои стихи.
       - Это мы с большим удовольствием! Только вы не судите строго. Сначала для разминки небольшенькие. Пока не скажете "Хватит!". Должен признаться, для меня читать свои стихи огро-о-мное удовольствие. Итак, слушайте: "Да, в нас, майорах, что-то есть и женщины об этом знают. Восторженно глядят вослед, оказывая честь, и от восторга челюсти приподнимают".
       Хвойницкий хотел было сгоряча заметить стихотворцу о нелепости "восторженных челюстей", но затем передумал. И правильно поступил, иначе ему пришлось бы частенько делать замечания. А Сигалов с упоением продолжал: "Отлично выучен урок. Довольна мама, рад сынок". "Стрекот кузнечиков, сном очарованный простор". "Без слез нам горе непонятно, без смеха радость не видна". "Будь благословенно куриное яйцо: оно и продолженье рода, оно и пища для народа", "Оставь ты, осень, как вдову, не жги осеннюю листву. Тебе-то в этом горя мало, а ей в листве звучит "прощай!". Не подметай, о подметала!". "Счастлива та особа, которая тобой жереба". "Он ростом был не больше пули, когда бывает пуля в дуле". "Лежит он от ларька к другому, но обостри свой взор, жена, ведь головой-то устремлен он к дому, зачем же ты вооружена?".
       А вот стихи, посвященные моей первой жене, с которой я разошелся: "Майор я, пойми, Вероника! А ты лишь баба с авоською дикой". Расскажу, как мы с ней познакомились.
Во время войны меня и моего приятеля командировали на Московский военный завод. И хоть выдали нам энное количество денег, все равно их было мало. Ну решили мы хотя бы в цирк сходить. Аркадий, так звали моего напарника, наметанным глазом засек миловидную женщину с девочкой. И постарался купить билеты, чтобы оказаться рядом с этой женщиной.
Во время представления познакомились. Мы, естественно, проводили ее домой. Женщина предложила посмотреть, как она живет. Поднялись на второй этаж и оказались в четырехкомнатной квартире, обставленной богатой мебелью. Мы с Аркадием успели тайком договориться, чтобы женщина сама выбрала одного из нас. Другой потом должен уйти.
Пока мы оба с Аркадием забавляли девочку, в кухне шла горячая работа. Девочку мать накормила и уложила спать, а нас пригласила к столу. Как следует выпили, закусили. Аркадий осоловел от выпивки, расхвастался, дескать, какой он ловкий и удачливый на женщин.
       Заметив к чему он клонит, я сказал, что ввиду позднего времени я уйду. Нет, посидите еще, сказала женщина. Я остался. Но почему-то настроение у меня было неважное. Они весело болтали, а я помалкивал.
       Так я все-таки пойду, снова сказал я. И тут она заявила: не в обиду будь это сказано вашему товарищу, но что, если мы с вами его проводим? Аркадий покраснел и вскочил со стула. Он обиженно произнес: не надо меня провожать, я сам дорогу найду. Но мы все-таки проводили его до трамвая.
       Когда мы вернулись, женщина достала из холодильника еще одну бутылку шампанского. А это мы выпьем вдвоем, сказала она.
       Я был сыт и под хмельком, поэтому все происходящее воспринимал чрезвычайно благодушно. Когда шампанское было выпито, женщина постелила постель, достала из шкафа нательное белье.
       - Одень, это белье мужа.
       - А где он сейчас, - спросил я.
       - Погиб на фронте в первые дни войны, - ответила она. - Я, как вдова, получаю генеральский денежный аттестат. На жизнь пока хватает, а там видно будет.
       Мы с ней провели бессонную ночь. Утром прошли на кухню. Она стала чистить картошку. Я заметил, что руки у нее дрожат, а на глазах слезы. Я понял все. Погладил ее по голове, а она прижалась ко мне и сказала: неси свой чемодан из гостиницы. Я прожил у нее, пока длилась командировка. После войны я приехал к ней и мы оформили брак. Вскоре я понял, что совершил ошибку. Как вы уже догадались, то была Вероника.

Глава двадцать вторая

       Ирэна продолжала пропадать вечерами. Теперь Хвойницкий уже не сомневался в том, что Ирэна встречается с Щеголихиным. В таких условиях браки обычно распадаются. Но Хвойницкий не желал рвать отношения с неверной женой. Он готов был терпеть любые унижения, лишь бы Ирэна оставалась рядом.
       А что Ирэна? Она не щадила самолюбия мужа. Больше того - она стала вымещать на нем все свои неприятности. Однажды доведенный до отчаяния Хвойницкий спросил ее в упор:
       - Скажи, Ирэна, почему ты так жестоко относишься ко мне? Я у тебя никогда не спрашиваю, куда ты уходишь, с кем бываешь, ни в чем тебя не упрекаю.
       - Ты виноват уже тем, что ты мой муж. Какое противное слово -му-у-ж! Только потому, что ты мой муж, ты имеешь какие-то права на меня.
       После некоторого раздумья она добавила:
       - А вообще-то, Женя, наверное, я веду себя по отношению к тебе так жестоко потому, что чувствую себя виноватой. Хотя опять-таки, я тебе физически не изменила. Я ни в чем перед тобой не провинилась. Разумеется, это не могло служить утешением для Хвойницкого. Где-то в тайниках его души у него теплилась надежда на то, что Ирэна разочаруется в Щеголихине и они заживут с Ирэной так же счастливо, как прежде. А еще он, хоть и слабо, но надеялся на то, что, может быть, у них с Ирэной появятся дети. Возможно, если бы у них были дети, Ирэна ощутила бы себя семейным человеком и у нее появилось бы больше ответственности.
       Временами, когда наваждение ослабевало, у Хвойницкого возникала жалость к самому себе. И тогда горечь унижения, будто раскаленные угли жгла его. Из великодушного и достойного человека он превращался в мелочного, подозрительного, занудного типа. В этом состоянии он был противен сам себе. И тогда Хвойницкий выговаривал Ирэне все, что он о ней думал. Такие бунтарские вспышки приводили Ирэну в бешенство. Вспыхивал скандал. После которого они принимались ненавидеть один другого изнуряюще-холодной ненавистью. Они ощущали, как трупный яд врезавшихся в их тело заржавевших брачных цепей медленно и неотвратимо отравляет их обоих.
       Как-то Ирэна сказала Хвойницкому:
       - Знаешь, мы с тобой живем нехорошо, холодно, неуютно. Может, и с другими мне будет так же плохо. Нам надо разойтись. Уйди от меня. Сделай такой жест. Ты же мужчина.
       - Не проси ты меня об этом, Ирэна! Это выше моих сил. Я не могу расстаться с тобой.
       - Ну хорошо. Почему в таком случае тебе не завести любовницу? Ты такой видный мужчина.
       - Опомнись, Ирэна, о чем ты говоришь?
       - Прости, Женя, иногда я говорю сама не знаю что. Возможно, если бы ты был не мужем, а просто моим знакомым, ты, наверное, был бы для меня самым лучшим мужчиной на свете.
       Порой на Ирэну накатывало иное настроение.
       - Однажды я играла на пианино, оглянулась и вдруг заметила, как у нас в доме уютно. Даже сердце защемило. С моей души спала мрачная кисея и мне стало так радостна, так славно. Я страдаю оттого, что мучаю тебя. Ты самый лучший из тех, кого я знаю. Талантливый, честный, душевный, добрый, умеешь сочувствовать чужому горю. Я искалечила тебе жизнь. Прости меня за это, прости! Я ценю твое великодушие и терпение. Вот спросили бы меня: Ирэна, кому умереть - маме и отцу или Жене? Я бы прокричала на весь мир: пусть живет Женя! Сознайся, после всего, что произошло, ты еще любишь меня хоть немного? Любишь, да?
       - Люблю. Люблю, несмотря ни на что! Как ты можешь сомневаться?
       - Для меня в настоящее время существуют только два человека: ты и Костя.
Ирэна была пьяна, как это часто случалось с ней в последнее время.

Глава двадцать третья

       - Поначалу мы с Вероникой жили даже очень неплохо, - продолжan свое повествование Сигалов. - Дочурка ее подросла. Я к ней относился хорошо. Она меня все папой величала. Но скоро у Вероники проявилась ее основная особенность. Очень уж падка она была до мужчин. Стоило мне в дом привести приятеля или просто знакомого, как она тут же вешалась ему на шею. Даже когда ей стукнуло пятьдесят, она не утихомирилась. Говорят же: повадилась сучка мед лакать, так ее и за уши от корыта не оттащишь. Я на этот счет даже стишок составил: "В твоих глазах всегда туман, в душе готовишь ты обман, а шепчешь, будто влюблена. У вас стыда и грамма нет, вы все бесстыжими родились, лукавя в жизни с малых лет. Вас очень трудно убедить, вам не по вкусу убежденья, за деньги можно вас купить, к деньгам у вас всегда влеченье. Насытившись же досыта в любви, ты быстро остываешь. В постели шепчешь: "я верна!", сама к другим попасть мечтаешь. И так до старости предела низости своей не знаешь и в страшной тайне ты от мужа любовника к груди своей ты прижимаешь". Моя супружница курила напропалую, глушила стаканами коньяк и признавала только майоров и полковников, не ниже. К пожилому возрасту у нее провис подбородок и защечины. Морщины пошли на лице и на руках. Чтобы скрыть морщины на лице, Вероника натягивала на шею резинку и тем самым растягивала кожу.
От скуки семейной жизни много кой-чего понапридумано. Одна семейная пара скандалила каждый день, доходило даже до рукопашной. И решили они, чем так жить, развестись. Но чтобы разойтись надо разменять квартиру на две комнаты. Обмен никак не получается. А в ЗАГСе их уже развели. Когда это произошло, они формально как бы оказались чужими друг другу и стали любовниками. И до сих пор живут в неразмененной квартире душа в душу. Как любовники. Но нам с Вероникой и это не помогло бы. Если не случай в доме отдыха, до сих пор маялся бы с ней.
       Ну так вот поехал я в крымский дом отдыха. А там народ со всех концов Советского Союза. За одним со мной столом ленинградочка сидела. Симпатичная такая. Я обратил внимание - держится скромно. Как-то после киносеанса мы с ней гуляли по аллеям. Она не допускала вольностей. Начитанная, хорошо разбирается в музыке, поэзии, что мне особенно пришлось по душе. И такая тонкость, такая сообразительность! Не успеешь выссказать какую-нибудь мысль, она тут же останавливает: "Не надо продолжать, вы хотели сказать то-то и то-то". И выкладывает, как по бумаге то, что я хотел сообщить. Мне поначалу даже страшновато было, что она читает мои мысли. Говорили мы с ней о жизни, о любви, о литературе. Ее любимый писатель Горький. Она из него приводила цитаты. А я ей в ответ из Герцена. У меня тогда его книжка была под рукой. Она мне подбросит цитатку и я ей в ответ цитатку. Меня даже в жар бросало от этой психологической войны.
       Утром встал с головной болью. И начал размышлять: зачем мне вся эта возвышенность? Я приехал в санаторий, чтобы отвлечься от своей разнесчастной семейной жизни, а она, Констанция, - ее Констанцией звали - видать, женщина недоступная. Лучше я переключусь на другую, которая не таких строгих правил. Была у меня, кстати, на примете Сонечка. Я сразу понял, что она сходная женщина, поддается мужскому влиянию. Я ее на лодке покатал, потом после танцев встретились.
       На другой день на меня буквально налетела подруга Констанции, курносенькая такая. И спрашивает, ну как у вас с Сонечкой? Да так, ничего особенного, отвечаю. С Констанцией у меня ничего не получится. Очень уж она недоступная. Вы допускаете большую ошибку, сказала курносенькая. Вы начинаете нравиться Констанции. Сделайте ей шаг навстречу и вы добьетесь взаимопонимания и даже расположения. Давайте сделаем так, говорит курносенькая, после обеда мы встретимся втроем на поляне, потом я вас оставлю одних.
Я согласился, а сам подумал - ничего у нас с Констанцией не выйдет: я перед ней робею. Все вышло, как договорились с курносенькой. Но снова между нами вспыхнула словесная война. Я набрался смелости и сказал: Констанция, зачем отворачиваться от тех чувств, которые мы с вами испытываем? Зачем топтать то, что у каждого из нас в душе? Вы мне очень нравитесь и я, кажется, вам небезразличен. А Констанция мне в пику: сейчас вы начнете жаловаться на то, какя у вас разнесчастная семейная жизнь, что жена вас не понимает, не ценит, изменяет с другими мужчинами. Не так ли? Все о чем вы только что сказали - чистая правда. Это я ей. А вы разве счастливы? Что привело вас сюда? За хорошим мужем вы вряд ли бы искали курортных приключений.
       Я с вами полностью согласна, сказала Констанция. Первого мужа я сильно любила, но он погиб на фронте. Вышла второй раз замуж. Но он признает во мне только женщину, моя душа, мои стремления его не интересуют. Мы нашли укромное местечко, присели на траву. Она сказала: я над собой больше не властна!
       Я понял и не стал мешкать. Все произошло ко всеобщему удовольствию. Я сделал ей предложение. Она приняла его. Я развелся со своей женой, Констанция - с мужем и я переехал в Питер. Приглашаю вас в гости. Запишите мой адрес.
       Хвойницкий с благодарностью принял приглашение и пообещал, если управится с делами, непременно навестить Сигалова.
       А отставной майор продолжал рассказывать о своем житье-бытье.
       - Теперь, Евгений, с вашего разрешения я снова вернусь к своей любимой теме. Вообще-то человек что-либо сочиняющий на что-то претендует. Итак, как ты на что-то предентуешь, надо тебе, рабу божьему, смириться с огорчениями и колотушками. Если хороших поэтов венчают лаврами, а плохоньких, как я, ими секут. Я еще нигде не печатался: кроме фронтовой многотиражки. Рассылал по разным журналам свои вирши. Хотелось мне знать их мнение. А литконсультанты, они, как сговорились, нещадно критикуют меня. Ну что ж, мы с ними на равных: они меня не признают и я их не признаю. Однажды я сопроводил свои стихи таким посланием: "Товарищ редактор, я в ваших руках, читайте стихи побыстрее. Скажите мне, стоит ли дальше писать иль все их по ветру развеять?" Так вот, дорогой мой Евгений, как бы меня ни хаяли, я все равно продолжал упорно сочинять стихи.
       В глазах Сигалова вспыхнул безумный огонек. Видимо, этот пожилой человек был попросту болен стихами и никакой лекарь не в состоянии был вылечить его от этой напасти.
       - Я отправлял свои творения в различные издания и всюду их, к моему прискорбию, браковали. Я вам об этом уже говорил. Может, товарищи и правы. Но я разозлился и сказал сам себе - дай-ка я проверочку устрою.
       Послал малоизвестное стихотворение Лермонтова в "Крестьянку". И какой-то внештатный консультант журнала в своем ответе так расчехвостил классика, что от него только перья полетели. Вот вам их беспристрастность! Может, у меня слабые стихи, но они от души и без затей.
       Если не надоело, послушайте еще немного. Вот на злобу дня: "Кукуруза, пшеница, горох и бобы травополье навеки уложат в гробы". А вот любовные. "Ты поселилась в моем теле, ты взволновала глушь и тишь". А вот стихи, посвященные Констанции: "Вы ради пламенной любви и ради собственного счастья идите сами мне в объятья. С Татьяной вы одной крови. Но я не только не Евгений -советский человек не пуст! - во мне бушует море чувств и прогрессивных рой стремлений". Вот еще - ей же: "Сердце бьется, сладко мает, ты прекрасно это знаешь - без любви прожить нельзя". Ну как?
       - Ну что вам сказать? - замялся Хвойницкий. Уж очень не хотелось ему огорчать старика. Но и врать тоже не хотелось. - Я, признаться, плохой судья. Я всего-навсего художник... Но в ваших стихах все-таки что-то есть!
       - Спасибо, голубчик, за ваше сочувствие! Я так соскучился по доброму слову. Так что я очень вам признателен. Я, между прочим, своим питерским не доверяю. Я специально поехал в первопрестольную, чтобы взглянуть в глаза хотя бы одному из литконсультантов. По приезде в белокаменную направился в редакцию толстого журнала. Еле-таки нашел ее. Приютилась на каких-то задворках, на пустыре. Рядом магазин, тара до самой крыши. В пустой комнате с соответствующей табличкой на дверях восседала туша. Даже лицо заплыло жиром. Четыре подбородка блинами один из-под другого выглядывают. Сидит эта литконсультантовская туша за обшарпанным столом и яблока с хрустом грызет. Семечки на брюхо, как на поднос, сыпятся. Я деликатно так поздоровался, он что-то промычал в ответ. Я ему протянул тетрадку ученическую со своими стихами.
       - Читайте вслух, почерк у вас нехлюдный, - проровчал он, видимо, недовольный, что я его побеспокоил. А сам продолжает хрустеть яблоком.
       Я начал вот с этого: "Милое созданье, ты моя любовь, ты своим сияньем разжигаешь кровь. Я тебя голубил, жадно целовал, из сердечных глубин ласки изливал". Я взглянул на литконсультанта, какое, мол, впечатление.
       - Валяйте дальше! - буркнул он.
       Я полтетрадки прочитал. Поглядел на него, а он сидит с закрытыми глазами. то ли спит, то ли дремлет. Я прочитал до конца.
       - Все, что ли? - открыв глаза, сказал он.
       - Все, - выдохнул я.
       - Ну что вы за поэт? Вы ведь считаете себя поэтом, неправда ли? Где тут поэзия, я вас спрашиваю? Чушь собачья! Нонсенс! Вы работаете?
       - Нет, я на пенсии.
       Тут мой литконсультант рассвирипел х набросился на меня.
       - На кой черт вам сдалась поэзия? Зачем вы все туда прете? Пенсию получаете - и ладно.
       - Не в пенсии дело, - стал я оправдываться. - Очень хочется сочинять стихи. Когда перед тобой чистый лист бумаги, забываешь обо всем на свете. Хорошо на душе, приятно.
       - А-а-а! - взвыл литконсультант. - Каторжная работа, вот что значит делать стихи. И, ради Бога, не суйтесь в поэзию! Без вас там хватает народу!
       Захватил я тетрадку в охапку - и деру! Другой московский редактор, бегло пробежав мои стишата, то ли в шутку, то ли всерьез, сказал: -Сколько вам лет, милейший? Восемьдесят? Если б вам было только двадцать, и если бы я был уверен, что из вас получится Пушкин, то, может быть, рискнул кое-что тиснуть в печать.
       Я понимаю, в моих стихах много недостатков. Но у классиков тоже немало промахов. Я занялся этим и сделал много выписок. Но их печатают, а меня не хотят. В Москву поехал затем, чтобы наконец узнать, состоялся я как поэт или нет. Вышло, что не состоялся. А жаль! Стихи душу мою согревают всю жизнь. А вот к чему больше всего стремишься, то тебе и не дается.
       - Не надо огорчаться, вам доставляет удовольствие - пишите! - А теперь уже дело в другом, дорогой вы мой человек! - скорбно произнес Сигалов. - В состоянии моего здоровья. Все мое тело разрисовано шрамами. В последнее время они, проклятые, заговорили разом. Ну и конечно же, возраст свое берет. Я сейчас вам из своей записаной книжки прочитаю кое-что из восточной мудрости под названием "Кабус-Наме"."Человекдо тридцати четырех лет каждый день пребывает в силе и сложении. После тридцати четырех до сорока остается при том же уровне, не увеличиваясь и не уменьшаясь, как солнце, которое, дойдя до середины неба, замедляет ход, пока не начнет склоняться. От сорока лет до пятидесяти каждый год видит он у себя недостаток, которого прошлый раз не видел, а от пятидесяти до шестидесяти каждый месяц видит в себе недостаток, который прошлый раз не видел, а от шестидесяти до семидесяти каждую неделю видит у себя недостаток, который раньше неделю не видел, а от семидесяти до восьмидесяти каждый день видит у себя недостаток, который вчера не видел. Если же он за восемьдесят переживет, то каждый час будет видеть у себя недостаток, и боль, и страдание, которые часом раньше не видел".
       - Ничего, Антон Семенович, как-нибудь выкарабкаетесь!- счел нужным заметить Хвойницкий.
       - А я не падаю духом. Один полковник подарил мне мудрый анекдот. Мне он в жизни смог бы пригодиться, если бы я прислушался к нему. На севере ударил мороз в сорок градусов. Воробей налету замерз и упал камнем на заснеженную дорогу. Корову вели по той дороге, она своей навозной лепешкой накрыла воробья. Тот отогрелся и высунул клюв из теплого навоза и зачирикал от радости. На ту беду откуда ни возьмись кошка. Вытащила она воробья из навоза и сожрала. Отсюда три морали. Первая - не всяк тот враг, кто тебя обгадил. Не всяк тот друг, кто вытащил тебя из дерьма. И третья -если тебя вытащили из дерьма - не чирикай!
       Когда поезд приближался к Питеру, прощаясь, Сигалов напомнил Хвойницкому о своем приглашении.
       - Как управитесь со своими делами, милости прошу ко мне в гости, - сказал старик. Где ему было знать, что вместо Хвойницкого другой гость пожалует к нему. Вернее - гостья. И что беспощадная та гостья не даст ему лишней минуты, чтобы успеть попрощаться со своими близкими, со всеми, кто был дорог, кто утешал его в трудную минуту. А пока еще жив Антон Семенович.
       Еще напоследок продекламировал свой стишок: "Хотелось бы ястребом в небо взлететь, да крыльев размах воробьинный".

Глава двадцать четвертая

       Был воскресный день. Ирэна пришла из города. На ней лица не была. Не снимая пальто, достала из буфета бутылку "Столичной", плеснула в фужер и залпом выпила. И вдруг она зарыдала. Горько, безутешно. Носовой платок, которым Ирэна вытирала глаза, очень скоро стал мокрым, хоть выжимай. Постепенно плач перешел в истерику. Хвойницкого охватила тревога. Он подошел к Ирэне и спросил:
       - Ирэна, милая, что стряслось? Кто-то умер? Нет? Успокойся. Ирэна застонала.
       - Он помирился с женой!
       - Кто помирился?
       - Константин. Он сказал, что мы больше не сможем встречаться. Ирэна раскачивалась из стороны в сторону, словно ее терзала нестерпимая боль. Она продолжала плакать.
Наконец плач прекратился. Хвойницкий, словно тяжело больной, помог Ирэне раздеться и лечь в постель. Он напоил ее чаем с малиновым вареньем. Он что-то говорил утешающее, но Ирэна, кажется, не слушала его, занятая своими мыслями.
       Когда Хвойницкий наклонился, чтобы поправить свесившийся с кровати угол одеяла, то наткнулся на злобный взгляд Ирэны. Она выдохнула:
       - Я ненавижу тебя! Ненавижу! Твой голос. Твою безгрешность. Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
       Хвойницкий выбежал из дома. Над голыми ветками берез, словно над кучей хвороста, торчал прохудившийся до синевы гривенник луны. Она источала мертвенный свет.
Хвойницкий припомнил вчерашний случай на городской улице. Бестолковый рыжий пес перебегал шоссе перед самым корпусом автобуса. Водитель автобуса, видимо стремясь избежать неминуемого столкновения, свернул немного вбок. Но собака свернула в ту же сторону. Большая голова ее сшиблась с железной обивкой автобуса.
       Удар был настолько сильным, что собаку отбросило на обочину. Пес сгоряча пытался поднять голову над землей, но не смог удержать ее на весу и она обессиленно упала на камень. К попавшему в аварию собрату подбежали две собаки. Они понюхали раненого пса и торопливо убежали по своим собачьим делам.
       Вот этой сбитой автобусом собакой и ощутил себя в эту минуту Хвойницкий. Хотелось задрать голову к тощей безразличной луне и завыть по-собачьи. Завыть протяжно, чтобы вся душевная боль, вся тоска, вся горечь выплеснулись наружу.
       Душа его выгорела и почернела, как выгорает дотла после жуткого пожара лес со всем, что обитало в нем: травой, зверьем, птицами, муравьями. После бушевавшей огненной стихии остался лишь пепел и запах гари.

Глава двадцать пятая

       В Питер поезд прибыл утром. Хвойницкий поместил свой портфель в одну из ячеек камеры хранения. Таксист доставил его в ближайшую гостиницу. Неоновые буквы световой рекламы гостеприимно приветствовали приезжих. Но это было обманчивое гостеприимство. Администраторша, к которой обратился Хвойницкий скучным заученным голосом сообщила, что в гостинице свободных номеров нет. Собственно, спрашивать было незачем, потому что табличка, выставленная напоказ, оповещала о том же. Между тем Хвойницкий обратил внимание, что по мраморной лестнице в вестибюль спускаются жизнерадостные смуглые "дети Кавказа", небрежно одетые, самодовольные и самоуверенные. Вероятно, они знали нечто такое, чего по неопытности не знал гость из Сибири.
       Поэтому они и смогли устроиться в гостинице.
       Хвойницкий с враждебностью рассматривал показную гостиничную роскошь. Паркетный пол. Дубовые коричневые панели. Рытый бархат малиновых портьер. Огромные, написанные маслом картины в бронзовых багетах.
       - Мне б комнатенку, - засунув голову в окошко администраторши, просительно произнес такой же, как Хвойницкий, бедолага. - Нету комнат, - равнодушно ответила администраторша.
       - Мне хотя бы коечку, - продолжал канючить приезжий.
       - И коечек нет.
       - Что ж это такое? - возмутился клиент. - В газете я читал на днях фельетон о беспорядках в гостиницах. Тут не один, а десяток фельетонов надо напечатать.
       Этот, как принято говорить, рядовой гражданин, все еще верил во всемогущество печатного слова.
       Хвойницкий решил пока что никуда не уходить в надежде на то, что а вдруг освободится какой-нибудь номер.
       К окошечку подошел седовласый щеголь. Вкрадчивым голосом он произнес:
       - Шурик, устрой, пожалуйста, номерок!
       Он что-то вложил в паспорт и подал администраторше.
       Та, которую щеголь назвал "Шуриком" - молодая женщина с пунцовыми от помады губами, облаченная в длинный мужской пиджак и белоснежную блузку,"устроила номерок".
Без толку проторчав у окошка два часа, Хвойницкий решил попытать счастья в другой гостинице.
       Таксист, приняв заказ, сказал Хвойницкому:
       - Пустой номер. Гостиниц в Питере много, но свободных мест, как правило, не бывает. Но попытка не пытка.
       Внешне таксист смахивал и на завхоза, и на базарного рубщика мяса. Нехарактерный таксист. Пока добирались до гостиницы, Хвойницкий узнал от таксиста, что живет он в этом городе с тридцатого года. Что воевать, по его словам, к счастью, ему пришлось у "родных стен Питера".
       - Что делает этот город с человеком! - восторженно произнес таксист. - Бывал я во многих городах Советского Союза. В Москве тоже. И пусть мне трижды приплатят и предложат - живи в Москве, я ни за что не соглашусь. Только в Питере - и больше нигде! Тесновато у нас, правда, но мы надеемся, что все выправится. Строительство большое идет.
       "Дворник" на ветровом стекле, мотаясь то вправо, то влево, старательно сметал дождевые капли, но они возникали снова и снова.
       - У вас, что здесь, в Питере, постоянно идут дожди? - спросил Хвойницкий.
       - Почти каждый день. Но мы привыкли. - ответил водитель.
       Когда Хвойницкий рассчитался с таксистом, тот, пожелав удачи, круто развернулся и сходу набрал скорость.
       Пожелание таксиста не исполнилось и в этой гостинице. Свободных мест не было.
В вестибюле швейцар с генеральскими красными лампасами на форменных штанах от нечего делать рьяно стирал тряпицей пыль с панелей. Возле задернутых траурными шторками окошек администратора уныло маячила группа гостей Питера, жаждущих обрести крышу над головой. Почему-то переговаривались шепотом, кашляли сдержанно, сморкались деликатно, словно в соседней комнате стоял гроб с покойником. На того, кто посмел нарушить похоронный ритуал и вдруг заговорил громко или, не дай Боже, засмеялся, глядели осуждающе.
       Сгрудившиеся возле окошка люди с ненавистью поглядывали на стайку спортивно одетых парней и девушек, направляющихся гурьбой в ресторан. Видимо, в городе проходила спортивная спартакиада и для них были заранее забронированы места в гостинице. Так уж повелось, что для делегатов различных конференций, зарубежных туристов, участников спортивных состязаний всегда оставлялись места. Короче, чтобы стать обладателем гостиничного номера надо было обладать статусом депутата Верховного Совета, быть хоккеистом, шахматистом, футболистом или делегатом профсоюзной конференции.
       В ожидании, пока откроется заветное окошечко, Хвойницкий ознакомился с помещенными на видном месте объявлениями• весьма любопытного свойства. "После двенадцати ночи посторонним вход в вестибюль строго возбраняется". "За содержимое карманов, пальто и чемоданов в номерах администрация гостиницы не отвечает". "Вещи на хранение принимаются только у тех, кто проживает в гостинице". И уж вовсе издевкой воспринималось объявление, в котором сообщались адреса других питерских гостиниц, в которых желаюшие могли попытать счастья.
       Попусту ухлопав полдня на подыскание места в гостиницах, Хвойницкий решил подкрепиться в каком-нибудь соответствующем заведении. Случайно он набрел на столовую, размещенную в переулке. Со своего места Хвойницкий прочитал стандартное объявление "У нас не распивают алкогольных напитков". Под ним за столиком восседал изрядно выпивший субъект в потрепанном демисезонном пальто. Он бубнил подошедшей к нему официантке:
       - Дорогуша, ты не можешь выручить меня? Я лишился подруги. А я и часу не могу пробыть без женщин. Организм требует. Для каких-нибудь нахалов быстро находятся девочки, а для меня нет. Потому что я солидный и самостоятельный человек.
       - Гражданин, вставайте и уходите! Я же русским языком вам сказала - столовая закрывается, - строго сказала официантка.
       Но гражданин не унимался:
       - Дорогуша, переведи на русский язык с французского: "Жан тэля па-ссэ". Не можешь? Очень простой перевод: "Иван пасет теленка".
       - Хватит трепаться, освобождай место!
       - Эх ты, Дунька с протезной титькой!
       Хвойницкий попытался выяснить причину столь срочного закрытия столовой.
       - У нас будет собрание по вопросу - как улучшить обслуживание клиентов столовой, - таков был ответ.
       Голодный, а потому злой, стоял Хвойницкий под пластмассовым навесом троллейбусной остановки. Он тупо наблюдал, как сыпал дождь, как на лужицах поверх асфальта возникают и тают кольца от дождевых капель и вздуваются колпачки воздушных пузырей. Подгоняемые ветерком, они плыли до противоположного края луж и лопались. Пузыри - верный признак затяжного дождя. Глядя на прохожих с зонтиками, Хвойницкий испытал острый приступ тоски. В первый, а, может быть, уже не в первый раз, он подумал о бессмысленности его приезда в Питер. Теперь он уже не был уверен в правильности своего решения. Но отступать было поздно. Надо задуманное довести до конца. И все же с его стороны, наверное, было глупой затеей искать Ирэну в многомиллионном городе. А если даже отыщет, какими словами он сможет убедить ее вернуться? И что изменится после ее возвращения? Рядом с ним будет находиться женщина, для которой он уже ничего не значит.
       Рядом с остановкой был магазин. Под полосатым тентом за столиком девушка в синем берете безнадежно взывала к прохожим: - Граждане, неужели вы пройдете мимо своего счастья? Приобретайте лотерейные билеты и выигрывайте!
       Неподалеку от нее стоял мужчина пенсионного возраста в драповом пальто. Вращая ручкой пласмассовый прозрачный барабан, он тоже призывал купить лотерейный билет.
       - В этой пачке билетов наверняка имеется выигрыш "Москвича". Неужели вам не хочется всего за пять рублей стать владельцем легкового автомобиля?
       Но почему-то среди прохожих не отыскалось ни одного, кто хотел бы стать обладателем автомобиля.
       Подошел троллейбус. Напротив нашедшего свободное место Хвойницкого, сидел парень, обнимавший за плечи девушку. Парень разглагольствовал на весь троллейбус:
       - Сейчас я не пью. Раньше пил изрядно. А почему? А потому, что жена была гулена. Такие развороты давала, что ну. Правда, она интереснее меня на целую голову. Я ее предупреждал: Наташка, перестань выступать! А она ни в какую. Побью - не дышит. А как оклемается, опять за свое. Любить не запрещено, говорила она.
       Через проход сидел батюшка. Парень почему-то обратился именно к нему:
       - Скажите, отец, почему так получается, что женщины изменяют?
       - Кому что дано, - вежливо ответил священник.
       - А дочурка у меня ангелочек. Только из-за ее не разводился. Что вы на это скажете, батюшка?
       - Аще можете вместить - вмещайте. Ибо не ведают, что творят. В Законе Моисеева говорится о воздержании, - туманно изрек священник.
       - Тогда ответьте на такой вопрос: все-таки есть Бог или нет его?
       - Чтобы верить или не верить, надо много знать, сын мой, -ответствовan священник и, видимо, чтобы отвязаться от назойливого собеседника поднялся со своего места и, придерживая рукой длинную до пола рясу, направился к выходу.
       Потеряв в лице батюшки слушателя, парень обратился к дремавшему рядом с ним приятелю:
       - Знаешь, Петюня, нынешняя моя жена Танюшка - золотой челоек! За год, что живу с ней, веришь, ни одной тряпки ей не купил. А она молчок. Говорит, на работу можно в одном и том же ходить. Понимает: мне же надо платить алименты Наташке. Во какая умница! Приехали мы с ней в деревню к предкам. А туда шабашники с юга понаехали. Накинулись на мою Танетку, будто шакалы. А она им всем от ворот поворот.
       - Что ты городишь? - возмутилась молодая женщина и сбросила с себя руку парня.
       Парень наклонился к приятелю и громко произнес:
       - Между нами, мужиками, иногда в постели с Танькой незавершенка получается. Танетка ничего, не капризничает. Я ее ни на кого не променяю!
       Легко живут люди! - с завистью подумал Хвойницкий. Перед водителем на лобовом стекле были прикреплены две цветные открытки. Белокурые красотки в бикини лежали на желтом песке пляжа и улыбались. Им было весело.
       Выйдя наугад на какой-то остановке из троллейбуса, Хвойницкий узрел ресторанную вывеску. Ввиду дневного времени в ресторане было малолюдно. Видимо, по этой причине швейцар надолго задержал возле себя Хвойницкого. И хотя он был досадно голоден из присущей ему деликатности Хвойницкий терпеливо слушал излияния словоохотливого швейцара. Он говорил без умолку.
       - Я расскажу вам, хороший вы мой, о своих наблюдениях. До двадцати родители женят. До двадцати пяти - сам себя. А после двадцати пяти сам черт не женит. Между прочим, меня Митричем зовут. Я в этом ресторане пять лет работаю. Так вот, мил человек, доложу я вам - после войны, хлебнув горя, люди смягчились, помогали друг другу. А нонеча все ожесточились, эгоистами стали. Каждый в сваю нору забился. Повальное пьянство пошло, распутство. А отчего? А оттого, что нет никакого интереса к жизни. Не верят ни в Бога, ни в черта. Раньше Расея в деревнях жила. Выйдут на покос -все у всех на виду. На жатве хлебов - то же самое. А сейчас все почти перебрались в города. Баба насурьмила бровки, губы - и в свое учреждение. А начальник закроется с ней в кабинете и заседает до вечера. Ну ладно, мужское дело петушинное. А девушки должны блюсти себя. Они сейчас больше на чаях воспитаны, а то и впроголодь. Вот и соблазн. Восемнадцать годков - самый блудный возраст. Какая личиком похуже, та тетрадочки после лекции соберет и в общежитие. Пожует хлебца, чайку похлебает и за учебники садится. А та, что покрасивше, не успеет глазки после сна протереть - ей звоночек -Майя, Люся, Нина - не желаете ли в театр, я билетик достал. А то прямиком в ресторан. Ну, а раз угостили, известное дело, расплачиваться за это надо. Из дурнушек толковые получаются учителя, врачи, инженеры. Никто их не соблазняет, не преследует по пятам, вот они и достигают своего... Ой, чтой-то я разболтался. Совсем про обязанности свои забыл. Милости просим, проходите в зал!
Ресторан этот назывался "Восточным". Впрочем, ничего восточного здесь не было. Снаружи было сумрачно, тоскливо. Здесь же светло и празднично из-за зажженных бра. Стены разрисованы замысловатым орнаментом. Три ряда столов заполняли зал. Они были накрыты белыми накрахмаленными скатертями. Столики со всех четырех сторон были уставлены креслами. В хрустальных вазах -яблоки, виноград, апельсины. На тарелках, словно паруса яхт, накрахмаленные салфетки под охраной рюмок на высоких ножках и пузатых фужеров.
       После бесполезных мытарств по гостиницам и на улицах под дождем Хвойницкий размяк, у него появилось хорошее настроение. Он даже забыл о том, что проголодался и с интересом разглядывал обстановку ресторана и его немногочисленных посетителей. Публика преимущественно была солидная, перевалившая за вторую половину жизненного пути. Официанты, как на подбор, были внимательны и вежливы. Они так принимали клиентов, как если бы они были послами дружественных государств. Все они были облачены в строгие черные костюмы. Официанточки в черных юбках и белых блузках, а также белых наколках в волосах, причесаны по последней моде. Они скользили по полу плавно, словно павы. На фоне лимонного цвета стен и резных дубовых панелей они выглядели довольно эффектно.
       За ближним столиком сидел убеленный сединами мужчина, смахивающий на отставного сенатора или консуда некоей державы. По его повадкам нетрудно было догадаться, что это завсегдатай ресторана и большой гурман. Он некоторое время неспешно просматривал газету, затем потребовал, чтобы официантка тщательно протерла бутылку нарзана. А когда она откупорила ее, налил содержимое в фужер, любуясь пузырьками газа, поднимавшимися со дна вверх. Второе ему принесли заливное.
       За столиком справа размещалась странная на взгляд Хвойницкого пара. На вид ему было под шестьдесят. Ей не больше двадцати. Вероятно, он был профессором, а она студенткой. У нее было невыразительное лицо, так что единственным ее достоинством была молодость. У "профессора" был длинный нос, лошадинные зубы и отполированная до глянца обширная лысина. Он ржал собственным остротам и говорил безостановочно, чем явно воспользовалась "студентка". Она прилежно и с аппетитом уплетала все, что приносила официантка, стараясь при этом изображать на своем лице почтительное внимание.
       Самодовольное жеребячье ржание "профессора" начинало раздражать Хвойницкого. Краем уха Хвойницкий уловил, что "профессор" хвастливо повествовал о своих донжуанских успехах в доме отдыха.
       - У меня благоприобретенное от покойной матушки ценное свойство располагать к себе людей. В доме отдыха одна миловидная девушка все время была со мной. Она была очень мила. Очень!
       Свое сообщение "профессор" закусил бифштексом. Затем он поведал о своих многочисленных недоброжелателях, которые постоянно стремятся устряпать какую-нибудь пакость.
       Он говорил вкрадчиво, этот облезлый селадон, а она хихикала осторожно и неискренне. Все это выглядело фальшиво. Глядя на нее, Хвойницкий в эту минуту испытывал ненависть ко всем женщинам. Наверняка у этой девицы имелся парень, с которым она, возможно, была в близких отношениях, а вот, поди ж ты, любезничала с этим лысым крокодилом. Воистину, как сказал Пушкин: "Они не стоят ни страстей, ни песен, ими вдохновенных".
Хвойницкий стал нетерпеливо искать глазами официантов, которые, видимо, не желали торопить клиентов, предоставляя им время для ознакомления с обстановкой. Наконец одна из официанток подошла к Хвойницкому и ласково спросила:
       - Так что вы решили откушать?
       - Принесите, пожалуйста, то, что больше всего удается вашим поварам и является фирменным блюдом ресторана.
       - С удовольствием выполню ваш заказ. А что будете пить? - Пожалуйста, две порции коньяка.
       Они оба словно старались перещеголять друг друга в вежливости. Вскоре ему принесли нежно зарумяненных цыплят табака и графин с коньякам. "Профессор" и его пассия ушли и Хвойницкий с удовольствием сильно проголодавшегося человека принялся за трапезу. Несколько глотков коньяка способствовали повышению общего тонуса и Хвойницкому его положение уже не стало казаться уж столь безотрадным.
       Расслабившись в ресторане, Хвойницкий вышел в гардеробную в самом что ни есть прекрасном расположении духа.
       - Ну, как вам у нас понравилось? - спросил Митрич, словно именно он был хозяином ресторана.
       - Понравилось, - благодушно ответил Хвойницкий.
       - Кухня у нас знатная, - тоном радушного хозяина произнес Митрич. - Вечером играет оркестр. Приходите к нам еще!
       - Если выдастся случай - приду. Я в Питере пробуду недолго.
       - Вы торопитесь?
       - Не очень.
       - Я хотел вам еще кое-что любопытное рассказать... Был такой в Москве предприниматель - Филиппов. Может, слыхали? У него булочная была и несколько собственных домов. Говорят, он опроставшиеся из-под муки мешки продавал по десять копеек за штуку! Тыща мешков - сто целковых. И будто он с продажи тех мешков и жил. А весь остальной капитал вкладывал в дело. Бывало пожалует Филиппов - я тогда в самом знаменитом московском ресторане официантом работал - и прямиком ко мне. "Ну-ка, Митрич, собери меня!". Это значит коньячок, балычок и протчее. "Сей момент!" - говорил я и бежал петушком выполнять ихний заказ. Большой барин был. Девочками баловался. Помню к блюдам серебряные вилки, ножи и ложки подавали. И на каждом выгравировано одно единственное слово "Краденое". Чтоб соблазна не было. И перепродать не могли. Ходила по Москве байка про дочку Филиппова. Она влюбилась в скрипача ресторанного оркестра. Он сунулся к Филиппову просить руки его дочери. Узнав, что дочь согласна выйти за него замуж, Филиппов рассвирепел. И выдал ее за старого генерала. Во время венчания невеста упала в обморок. Похоронили ее в семейном склепе. Мародеры польстились на ее дорогие украшения. Ночью разрыли могилу, обобрали покойницу до нитки, а перстень с пальца снять не смогли. Стали палец ломать, тут покойница и очнулась! Поднятая рука упала на спину одного из воров. Тот с перепугу окачурился на месте. Остальные, побросав награбленное, разбежались. Девушка пришла домой, а слуги не признали ее. Тогда она кинулась к скрипачу. Власти не хотели выдать ей документы. Дескать, воскреснуть мог только Иисус Христос! Но врач засвидетельствовал, что девушка не умерла. У нее был летаргический сон. Молодые обвенчались. Филиппов смирился и дал за дочерью богатое приданое.
Хвойницкий в историю не поверил, но не стал по этому поводу высказываться.              Поблагодарив Митрича, он стал прощаться. Митрич так долго охаживал Хвойницкого, что тот наконец догадался - от него ждут чаевых. Как уже знал Хвойницкий по негласной таксе следовало раскошелиться на двадцать копеек, каковые и были вручены Митричу.Тот принял подачку элегантно, с достоинством.
       - Я вас провожу до дверей, - сказал на прощанье Митрич. - Как говорится, плохого гостя провожают до дверей, чтобы не украл, а хорошего, чтоб не упал.
       Было еще только четыре часа дня, но из-за дождя и тумана казалось, что уже наступила глубокая ночь. По асфальту разлилась вода и ветер гонял по лужам листья с задранными вверх черенками. В мокром асфальте отражались дома, мчащиеся легковые автомобили, красные, синие, желтые и зеленые огни реклам. Скрежет трамваев, шипенье резиновых скатов, визг тормозов раздражали Хвойницкого. Острое чувство неустроенности овладело им.
       Надо было снова подумать о подыскании места в какой-нибудь гостинице. Таксиста Хвойницкий попросил, чтобы тот доставил его в загородную гостиницу. Быть может, там ему наконец-то повезет. Он вспомнил о дорожном попутчике Сигалове. Но он ведь не приглашал останавливаться у него. Так что Хвойницкий не захотел навязываться к старику в постояльцы. Таксист оказался словоохотливым, как, впрочем, все петербуржцы, с которыми ему довелось встречаться.
       - Чего только в моей практике не случалось, - завелся таксист, приняв от Хвойницкого заказ. - Я тогда в Крыму работал. Двое грузинов обратились с просьбой довезти их из Ялты в Симферополь и обратно, то есть в два конца. С нами поедет еще один товарищ, сказали грузины. Он мертвецки пьяный. На ногах не стоит. Я про себя, конечно, удивился. Грузины, насколько я их знаю, никогда до беспамятства не напиваются, как наш брат русский. Уложили они третьего своего на заднее сиденье. Один остался с ним, а другой сел на переднее сиденье. По дороге попросили остановиться возле кафе. Пойдем, перекусим. А ваш товарищ? - спросил я. Он спит, сказали они. Не надо его беспокоить. У него такой характер. Он теперь не проснется до самого места. Приехали мы в Симферополь. Нас встретила толпа женщин. Плачут, причитают. Кинулись к машине, вытащили третьего, а он даже голову не поднял. Оказалось, его в драке убили. Так что я в машине вез не пассажира, а труп. Чтобы замять скандал грузины вместо тысячи, две тысячи рублей отвалили. Помолчав, таксист продолжал:
       - Сейчас в Питере население совсем другое, чем до войны. В блокаду много народу повымерло с голодухи. В Литер поднавалило много народу из окрестных деревень. Пока пообтешутся - много воды в Неве утечет. В войну поглядел я на Европу. И скажу вам - лучше нашего Питера там не сыскал. Наш город лучше всех. С ним может разве что только Вена потягаться. И то лишь местами. А вы как думаете?
       - Не могу судить, - ответил Хвойницкий. - Не был я ни в Париже, ни в Риме. И в Вене не был.
       И в этой гостинице мест свободных не было. Хвойницкий впал в уныние. Вышел на улицу и вспомнил, что уже несколько дней небрит. Он зашел в первую попавшуюся парикмахерскую. В зале ожидания Хвойницкий присел за столик - пока его очередь не подошла. На столике валялись чума, холера, чесотка - двухстраничные брошюрки. Была тут также инструкция "Первая помощь пострадавшему от атомного взрыва". А еще потрепанный журнал мод. Под эффектного вида красавицей был такой текст: "Блузка из шелковой ткани, по талии - на резинке. Рукава цельнокроенные". И ни слова о красавице. Вскоре его пригласила в кресло освободившаяся парикмахерша. Хвойницкий заказал полный набор услуг: мытье головы, стрижка, бритье, массаж.
       Дремотно поскрипывали ножницы и прикосновения рук парикмахерши были нежными, словно то были руки матери. Подстригая Хвойницкого, парикмахерша подробно рассказала о себе. Вряд ли это мог услышать каждый клиент. Видимо, Хвойницкий чем-то расположил ее к себе.
       То была история, каких случалось немало. По ее словам, муж любил ее за молодость, за симпатичность, за веселый нрав. Жили счастливо, даже слишком счастливо. Однако их отношения омрачало то, что она была бездетна. Иногда у мужа прорывалось - как было бы хорошо, если бы у нас были дети. Он тут же просил прощения. Она тайком пролила много слез, но то были напрасные слезы, потому что нельзя было ничего исправить.
       Мужа отправили в командировку в Прибалтику. На юрмалы ком пляже он познакомился с молоденькой латышкой. Впоследствии женился на ней. У них родилась дочь. Началась Великая Отечественная война. Потом обрушилась блокада. Немцы жестоко бомбили Ленинград. Были подожжены бадаевские продовольственные склады. Ленинград находился поблизости от границы. И никто из тупоголовых властей не догадался построить подобные склады под землей.
Начался голод. Выдавали по сто двадцать граммов так называемого хлеба. Люди мерли, как мухи. Съели всех кошек и собак. Были нередки случаи людоедства. Бывало шел человек по улице, присел и умер. На второй год блокады уцелевшие жители города на площадях, в парках, скверах, на клумбах и газонах стали сажать картошку, морковку, капусту и другую овощь. Очень донимали немецкие ночные бомбардировки. Было очень страшно. В блокаду все питерские говорили: вот кончится война, будем есть хлеб и гороховый суп.
       После войны приезжал муж. Посидели, поплакали. Он приезжал еще не один раз, а потом боьше не появлялся. Теперь она совсем одна. У нее нет близких. А старость неотвратимо надвигается со всеми своими "прелестями". Остается одно - работа. Выручка в месяц небольшая, приходится жить очень скромно. Но все это ничего, лишь бы не было снова войны.
       Хвойницкий вернулся в гостиницу, но там обстановка не изменилась к лучшему. На стене напротив администраторской висела огромная копия известной картины Брюлова "Гибель Помпеи". Видимо, она была водружена в этом месте лишь для того, чтобы у незадачливых клиентов создавалась утешительная иллюзия, что их положение в сравнении с бедствиями помпеян слишком ничтожны.
       Доведенный до отчаянья Хвойницкий принял авантюрное решение. Он снял с себя плащ, перекинул его через руку, поднялся на третий этаж и с независимым видом прошествовал мимо дежурной церберши, восседавшей в коридоре за низеньким столиком. Дойдя до овального холла, Хвойницкий решил остановиться именно здесь. Он водрузил плащ на подоконник так, чтобы его края свесились на батарею парового отопления. Под нее же засунул мокрые туфли и носки. Он ослабил галстук и поудобнее устроился в кожаном кресле, вытянув вперед ноги. Его надежно укрывали от посторонних взглядов два мощных фикуса в кадках. Их широкие листья служили хорошей ширмой.
       В мягком кресле было так спокойно, так удобно, что Хвойницкий после суматошного и нервного дня вскоре уснул. И снилось ему, что его снова призывают на войну. И мама собирает его в дорогу. Оказывается, она жива и так странно, что приходится снова с ней расставаться. И вместо того, чтобы распросить ее, как она жила все эти годы, голова его занята суетными и вздорными мыслями: оставить дома боевые ордена или захватить с собой. И еще - зачем он одел свой новый пиджак - вернется с войны, а надеть будет нечего.

Глава двадцать шестая

       С того времени, как Щеголихин помирился со своей женой, Ирэна стала невыносима. Она рвала и метала. Ее часто охватывали приступы бешенства. Раньше, когда в доме царил мир. Хвойницкому хотелось подольше быть здесь. Теперь же, когда возобладал моральный крещенский холод, Хвойницкий старался как можно дольше оставаться на работе. Он задерживался в театральных подсобках до глубокой ночи. Рисовал, что-то мастерил, что-то прибивал, строгал. Отныне какой бы поздней порой не возвращался из театра Хвойницкий, никто не спрашивал у него где он был, почему так припозднился.
       И без того молчаливая и угрюмая Капитолина стала еще молчаливее и угрюмее. Она бесшумно, как тень, скользила па комнатам, ни о чем не расспрашивая. Никто не знал, о чем она думает, что ее беспокоит и беспокоит ли вообще. Занятые своими переживаниями, ни Ирэна, ни Хвойницкий не вдавались в объяснения с ней, словно та была посторонним человеком.
       Иной раз, как бы спохватившись, Ирэна дарила Хвойницкому минуты близости. Это напоминало подачку нищему, кость, брошенную голодному псу. Да и всякий раз это сопровождалось стенаниями.
       - Только, пожалуйста, не тяни по своей привычке, а побыстрее кончай, - морщась, говорила Ирэна. - Ну вот, навалился как медведь, - продолжала она ворчать. Включив висевший над головами торшер, Ирэна брала книгу и принималась читать.
       - Ну вот, опять навалился! Не дыши в ухо! О, Господи, что за наказание! И когда все это кончится? Я уже жалею, что позволила тебе... Все? Ну слава те, Господи! Теперь я без помех смогу читать роман.
       После подобных "сеансов" у Хвойницкого оставалось чувство неудовлетворенности. На душе было мерзопакостно.
       В те часы, когда приходилось оставаться дома наедине с Ирэной, она продолжала развивать свою излюбленную тему о тяготах брака.
       - Если ты не был моим мужем, я бы совсем по-другому относилась к тебе. Раз ты мой муж, я, видите ли, должна отдаваться тебе. Должна и все тут! Ты имеешь на это право. У меня эта обязанность вызывает тошноту. Я не хочу и не желаю, чтобы моим телом распоряжались вопреки моей воле. Семейная жизнь - это царство тИрэнии, одна из разновидностей рабства. Говорят - сила государства в крепкой семье. Что ему, обществу, до того, что люди задыхаются в этой тесной клетке с невидимыми, но реально существующими железными прутьями? Если в тебе есть что-то хорошее, смелое, талантливое, то оно портится, тускнеет, стирается. Особенно цепко цепляются за семью женщины бесстрастные, холодные, неспособные проявлять сильные и глубокие чувства. А я хочу свободы. Думаешь, мне нужна свобода для того, чтобы спать со многими мужчинами? Ничего подобного! Именно для распутных женщин семейная жизнь весьма удобна. Это прекрасная ширма, за которой они могут прятать свои любовные интрижки. Я не хочу никому быть обязанной. Хочу быть с тем, кто мне дорог и приятен. Любовь - вот в чем нуждаются люди. К ней не должен примешиваться никакой расчет. Надо всегда быть искренним. И не лгать.
       Доводы Ирэны Хвойницкому казались малоубедительными. Но он устал их опровергать, понимая, что это бесполезно. В то же время, он понимал причину подобных настроений. Тем, что Щеголихин пренебрег Ирэной, он нанес чувствительный удар по ее самолюбию. Она воображала себя неотразимой женщиной. И тем сильнее была ее ярость оттого, что Щеголихин выскользнул из-под ее влияния. А Ирэна продолжала стенать.
       - Я хотела бы однажды уснуть и больше не просыпаться. Выпить уксус. Противно и пошло. Повеситься? Это некрасиво: говорят, у висельников высовывается изо рта длинный язык.
       Среди ночи Хвойницкий проснулся от какого-то шума. Он прошел в гостиную. Ирэна выбрасывала из шкафа свои платья. На кресле лежал раскрытый чемодан.
       - Что происходит, Ирэна? - спросил Хвойницкий. - Ты куда-то собираешься?
       - Сама еще не знаю. Терпение мое лопнуло. Это невыносимо! - Опомнись, сейчас два часа ночи. Куда ты?
       - Не знаю. Куда-нибудь.
       - Я тебя не пущу.
       - Только попробуй!
       - Я сказал - не пущу!
       - Тоже мне указчик! Тебе лишь бы удержать меня возле себя. У тебя нет никакого самолюбия. Я ведь не раз говорила, что ненавижу тебя. -Не в самолюбии дело, Ирэна. Несмотря на твои сумасбродства, я не в силах разлюбить тебя. Это какое-то наваждение. Помешательство.
       - Это твои проблемы. Мне до них нет никакого дела.
       Она лихорадочно швыряла платья в чемодан.
       - Ирэна, ты сейчас возбуждена, а потому несправедлива. И ты к тому же и пьяна. Когда ты успела?
       - Какое тебе дело до того, пьяна или не пьяна? Да, я пьяна, ну и что?
       Привлеченная шумом в гостиную пришла Капитолина. Она была в длинной до пят ночной сорочке. Волосы ее были растрепаны. Она смахивала на ведьму.
Ирэна закрыла чемодан и взяла в руку сумочку. Все происходящее Хвойницкому казалось дурным сном. Он попытался вырвать сумочку из рук Ирэны, но она цепко держалась за нее.
       - Отдай сумочку, отпусти сейчас же!
       - Не отпущу. Подожди до утра.
       - Не буду ждать, не буду!
       - Капитолина, Ирэна хочет уйти из дому. Хоть вы скажите что-нибудь своей племяннице!
       - Господи, что деется, что деется? - испуганно тараща глаза, бормотала Капитолина.
       - Тебе нельзя уйти из дому. Ты совсем опустишься, сопьешься.
       - Какое тебе до этого дело? Кто ты такой, чтобы читать мне мораль? И вообще, какое вам всем дело до меня?
       Ирэна села на стул и заплакала. В бессильно опущенной руке повисла дамская сумочка.
Капитолина некоторое время потопталась на месте и, поняв, что буря улеглась, постаралась незаметно ускользнуть из гостиной.
       Хвойницкому до боли в сердце стало жаль Ирэну. Вот сидит она бледная, удрученная, потерянная, а он ничем не может ей помочь.

Глава двадцать седьмая

       С усилием оттянув на себя массивную дверь с начищенной до зеркального блеска медной ручкой, Хвойницкий очутился в гулком, словно храм, театральном вестибюле. Все вокруг напоминало дворец. Он слегка оробел, когда увидел высокие беломраморные колонны, потолки с лепниной, сверкающий паркетный пол, тяжелые малиновые портьеры на высоких окнах. Но стоило ему заметить зашитый толстыми суровыми нитками край богатого ковра у самого входа, как неловкость его улетучилась.
       К Хвойницкому подошел человек с помятым лицом выпивохи.
       - Вы к кому, любезнейший? - спросил он.
       - Мне бы хотелось увидеть директора театра.
       - Алексея Константиновича сегодня не будет. Завтра тоже. Они в командировке.
       - А вы не могли бы мне помочь?
       - В чем именно, любезнейший?
       - К вам недавно не обращалась ли одна актриса насчет работы? - Ко мне?
       - Ну не к вам, а к директору.
       - Простите, как ее фамилия?
       - Володыевская.
       - Нет, нет, не слыхал... Может быть, об этом что-нибудь знает наш Главный?
       - А кто у вас главный?
       - Вы не знаете нашего Главного? Да его знает весь театральный мир. И не только театральный. Он, пожалуй, не менее известен, чем Феллини, Бергман или Крамер.
       - Так кто же это?
       - Его зовут Львом Ароновичем Ридалем.
       - Да, конечно, слыхал.
       - Потрясающий режиссер! Между нами, я недолюбливаю евреев. А вот Ридаля уважаю, катя он и еврей. Талант Божьей милостью. Умница! Большое сердце! Мы, актеры, боготворим его. Нутром берет, чует, кто на что способен. Наш брат актер на всякий случай подхалимничает, льстит почем зря каждому режиссеру. Ридаль заслуживает самой высокой похвалы. По себе знаю. Когда работаешь с ним, забываешь о времени. На репетиции идешь, как на праздник. только бы слышать его, общаться с ним. Дна года тому назад у него умерла жена. Роскошная была женщина. И что бы вы думали, в него влюбилась молоденькая актриса Леля, выпускница театрального училища. Это при том, что ей всего двадцать лет, а ему под восемьдесят. Он долго не сдавался, а она все же завоевала его. Я никогда не видел, чтобы женшина с таким старанием и нежностью ухаживала за мужчиной, как эта девчонка. Злые языки утверждали, что она погналась за выигрышными ролями, за его богатством. Но все это вздор. Роли она получает рядовые. А что касаемо богатства, то у него не так уж много денег. Единственно - это шикарная квартира в центре города. Старинная мебель, антиквариат, оригиналы картин известных мастеров. И это все. Поначалу завистники составляли пари на то, что малютку соблазнят. К ней подкатывались записные красавцы, но все они были посрамлены. Леля, зная об этом пари, говорила: "Да я своего Льва никогда не променяю на какую-то шавку". И то сказать - он в свои годы любого молодого заткнет за пояс... Если желаете, я сведу вас с ним.
       - Я вам буду очень признателен.
       - Правда, у него сейчас репетиция, но когда объявят перерыв я познакомлю вас с ним.
       Вместе с Хвойницким они пришли в просторный зал, уставленный креслами. Была освещена только сцена. Все остальное - погружено в полумрак. Впереди, в проходе, на небольшом переносном столике приглушенная абажуром желтела лампочка.
       Присаживаясь в кресло, незнакомец прошептал:
       - Вон там за столиком Ридаль!
       Впрочем, это было понятно и без объяснения.
       Вдруг Ридаль вскочил со своего места и с юношеской прытью единым махом забрался на сцену. Выразительно жестикулируя, Ридаль что-то говорил актерам. Он был строен, элегантен, у него была белоснежная пышная грива волос.
       Когда Ридаль вернулся на свое место к нему подошел человек с папкой. Ознакомившись с ее содержимым, Ридаль закричал:
       - Батенька, это же старье! Видимо, ему все равно, как будет оформлен спектакль. Это конфетные картинки, а не декорации!
       - Но, Лев Аронович...
       - Никаких но! Слышите? Это решено интимно, будуарно. Где простор? Где воздух? Где, наконец, перспектива? Надо все кардинально переделать. Так и передайте ему!
       Затем подняв голову, Ридаль обратился к актерам на сцене: - Продолжим, друзья мои! Нонна, подайте реплику!
       Скуластая актриса с короткой мальчишеской стрижкой что-то пробубнила, заглядывая в тетрадку.
       - Голубушка, вы, видать, сегодня не в настроении, - недовольно заметил Ридаль.
       - Почему вы так считаете, Лев Ароныч?
       - Вам, Нонна, это должно быть лучше известна. Соберитесь! ...Пошли дальше! Альбина, давайте вы. А вы, Нонна, послушайте!
       Альбина с выражением прочитала монолог.
       - Молодчина! А теперь, Нонна, попробуйте вы... Так, смелее! Что? Это говорил я? Значит, я старый болван! Извини, деточка... Теперь у тебя лучше получается... Ваня, дайте реплику, повторим сценку... Стоп, стоп! Никуда не годится! Слова нельзя пробалтывать. Каждое словечко надо бережно доносить до зрителя. Да так, чтобы даже тихо произнесенное, оно было отчетливо слышно даже в задних рядах. Запомните, спектакль это наше общее с вами детище, плод совместных поисков и усилий. Надо не только брать от меня, как режиссера, но и самостоятельно творить. да-да, актер это Демиург, творец. Обычно междометия проборматываются. А между тем, какая огромная сила содержится в них! Возьмем для примера известное вам с детства крьиовское: "Ай, моська, знать она сильна, коль лает на слона!". Обычно многие актеры прошмьпивают мимо этого значительного восклицания: "Ай, моська...". И совершенно напрасно! Вы только вслушайтесь: "А-а-а-й, мо-о-оська!". Какая гамма чувств!
       Актеры на сцене дружно рассмеялись.
       - Вот видите? - не без удовольствия произнес Ридаль. - Большим актером может стать лишь умный и наблюдательный человек. Ну и конечно же, тот, кто работает до изнеможения. Именно так - каждый день. Вы все, друзья мои, обязаны стать великими актерами... Ну, хватит рассуждений! Надежда Петровна, вступайте!
       - Это наша Народная, - прошептал Хвойницкому сосед. - К сожалению, начала выдыхаться. Раньше она работала на высокое звание, а теперь звание работает на нее. Тяжело переживает потерю молодости и мужа. Нервничает. Замечаете?
Действительно, пожилая актриса, аккомпанируя себе на гитаре, исполняла музыкальный куплет невыразительно и вяло.
       - Пойте проще, как поют птицы, - вежливо попросил Ридаль.
       - Не поется ей, бедняжечке, - снова зашептал сосед. - Ее муж -герой-любовник - жил с ней, пока не сделал с ее помощью свою актерскую карьеру. А когда добился поставленной цели, слинял к молоденькой. Это всегда тяжело переживается.
       Пожилая актриса снова начала куплет, но вдруг остановилась и заплакала.
       - Не надо, Надежда Ивановна, - мягко попросил Ридель. - Идите успокойтесь, а я пока поработаю с Нонной.
       Когда старая актриса вышла, Нонна прочитала свой текст. Но это снова не устроило главного режиссера. Он мигом очутился на сцене, снял с актрисы косынку, натянул ее себе на голову да так изобразил молоденькую девушку, что все присутствующие ахнули. Куда только подевались его грузность и вальяжность. Перед всеми предстала кокетливая бойкая девица. Свершилось маленькое чудо. А всего-то Ридаль сделал несколько характерных жестов, произнес несколько слов и применил выразительную мимику.
       - Вот так, голубушка, надо сыграть эту сценку, - добродушно заметил главреж.
       Нонна с досады топнула ногой.
       - Вот эту бы экспрессию да в исполнение роли! - хохотнул Ридаль, вытирая платочком вспотевший лоб.
       Репетиция продлилась еще некоторое время. Ридаль взглянул на часы и объявил перерыв. Включили верхний свет. Ридаль поднялся со своего командного места и направился к выходу.
       Незнакомец заступил ему дорогу и сказал:
       - Лев Аронович, здесь товарищ из глубинки хочет поговорить с вами.
       - С большим удовольствием, - живо откликнулся Ридаль. - Давайте вашего товарища из глубинки.
       Представляя себя, Хвойницкий успел разглядеть Ридаля. На нем была кожаная мягкая куртка с черным бархатным воротником, ослепительно белая сорочка, прихваченная у воротника черным галстуком-бабочкой. Но главное заключалось не в одежде, а в горделивой посадке головы с седой гривой пышных волос, аристократической осанке и добрых древних грустных глазах.
       Хвойницкий поблагодарил незнакомца за содействие и тот удалился. Ридаль взял Хвойницкого, словно старого знакомого, под руку и повел в буфет. Чтобы им не помешали, Ридаль занял столик в самом дальнем углу комнаты. Заказав два стакана чая с лимоном, бутылку кефира и печенье, Ридаль попросил Хвойницкого напомнить свое имя и фамилию. При этом, улыбаясь, пояснил:
       - Обычно, когда знакомишься запоминаешь лишь собственное имя.      
       Хвойницкий с готовностью исполнил просьбу Ридаля.
       Тем временем официантка принесла на подносе все, что было заказано.
Наливая кефир в своей стакан, Ридаль, состроив ироническую гримасу, сказал:
       - Вот так, дорогой мой Евгений, мы, люди искусства, шумим, шумим, учим жить страстями, а сами потягиваем кефир и гоняем чаи!
       Он громко и с удовольствием рассмеялся. Ридаль заметно расслабился после напряженной репетиционной работы. Вдруг он спохватился:
       - Так что привело вас, все же, в наши палестины?
       Несмотря на то, что именно для этого Хвойницкий стремился пообщаться с главрежем, он почему-то был застигнут врасполох. Он увлекся разглядыванием внешности режиссера - черты лица крупные, скульптурные, вылитый олимпиец. Так выглядел Гете. Под глазами залегли тени.
       - Я даже не знаю с чего начать, - совсем по-детски пожаловался Хвойницкий.
       Будучи превосходным психологом, Ридаль предложил:
       - Вот что, дорогой мой Евгений, если не возражаете, поступим так. Я некоторое время займу вас своей старческой болтовней, а вы пока соберетесь с мыслями. Не возражаете? Вот и хорошо... С чего начать? Ах да, я расскажу вам об одной известной русской актриче Дольской. Так вот, эта самая Дольская с большим успехом выступала в Париже.
У нее были большие годы, но выглядела она прекрасно. У нее было много поклонников. В ту пору она увлеклась одним смазливым французиком. Они занимали огромный номер в фешенебельной гостинице. В один из дней молодой повеса сбежал, прихватив драгоценности Дольской на миллион франков. Дольская была очень огорчена и раздосадована. Публика очень любила Долы кую и о том, что ее обокрали узнал весь Париж. Все, конечно, сочувствовали, утешали, выражали соболезнование, извинялись и все в том же роде.
       И вот перед началом одного из концертов Дольскую окружили французские репортеры. Один из них задал певице вопрос: мадам Дольская, что вы намерены предпринять в связи с неприятным инциндентом? Ее ответ обошел все парижские газеты. Она сказала: вора можно поймать, но любовь не арестуешь! Если позволите, я вам расскажу об этой певице еще одну интересную историю.
       Выпив полстакана кефира и отставив бутылку в сторону, Ридаль, прихлебывая чай, продолжал рассказывать:
       - В конце концов Дольская вернулась из эмиграции в Россию. Ей дали гражданство и вручили советский паспорт. Успех сопутствовал ей и здесь. Случай, о котором я хочу вам рассказать, произошел на гастролях в Сибири. В афишах было объявлено, что первой в концерте выступил Дольская, а во втором отделении - молодая, но уже известная певица Марианна Огнивцева. Интересная полная женщина с вульгарными манерами торговки с одесского Привоза. Администратор почему-то в последний момент решил переиграть программу и назначил на второе отделение Дольскую. Среди эстрадных артистов считается, что выступать под занавес более престижно и за этим ревниво следят. Иногда на этой почве даже разыгрываются трагические события. И вот перед началом концерта ведущий постучал в гримуборную Огнивцевой и предупредил, что ей надо выступать в первом отделении. Это работа Дольской! -разгневанно закричала Огнивцева. Интриганка! Старая, ни на что не годная рухлядь! Ее давно следовало бы сдать в ломбард! Но все же Огнивцевой пришлось подчиниться. Красивая, разгневанная Огнивцева вихрем ворвалась на сцену и спела "Чилиту". Спела азартно, игриво, задорно. То была натуральная Чилита. Ей бурно рукоплескали, заставили спеть еще раз. На ура были восприняты и другие песни из ее репертуара.
       Дольской, разумеется, дословно передали оскорбительные высказывания Огнивцевой в ее адрес. Во втором отделении Дольская вышла к зрителям в скромном, но элегантном платье, скромных, но дорогих украшениях. Слегка грассируя на французский манер, Дольская обратилась к зрителям с такими словами: "До-о-гие га-аждане! Я спою вам аргентинскую народную песню "Чилита". Зрители недоуменно переглянулись: только что они слышали эту же песню в исполнении Огнивцевой. Дольская начала петь мягко, нежно, вкрадчиво. "Ну кто в нашем крае Чилиту не знает...". То была совсем иная Чилита, чем у Огнивцевой - женственная, обаятельная, нежная. Зал обезумел от восторга. Казалось, от громких аплодисментов рухнет потолок. "А теперь, - сказала Дольская, - я приступаю к своему репертуару". Успех был потрясающий. Закончив петь, Дольская откланялась щедро, по-русски, до самого пола и царственно удалилась за кулисы. Здесь стояла позеленевшая от злости Огнивцева. "Вот вам и старая рухлядь!" - победоносно произнесла Дольская.
       Было заметно, что самому рассказчику была приятна эта победа опыта и мастерства над хвастливым зазнайством молодости. Желая выразить свое уважение к собеседнику, Хвойницкий спросил:
       - Лев Аронович, должно быть тяжела доля режиссера?
       - Вы только что были в зале и в этом сами могли убедиться.
       Только теперь Хвойницкий заметил, что мешки под глазами Ридаля выглядят как шрамы.
       - Да, мне приходится нелегко. Артисты - это дети. Злые дети. Больше всего обожают аплодисменты. С ними надо ладить, ими надо умело и бережно управлять. А вообще-то, труд актера - это каторжный труд. Актер сжигает себя на костре страстей своих персонажей. И так из года в год. Они каждый день выходят на сцену, как на лобное место, как на Голгофу. Это в условиях, когда театру приходится вести неравную борьбу с телевидением и кино. А теперь о другом. Режиссерские труды сгорают вместе с режиссерами. Даже от великих режиссеров остается жалкая горстка пепла. Да охи и ахи современников, которым приходится верить на слово. И если актеров можно увидеть в кинофильмах, то режиссер попросту растворяется в актерах.
       Хвойницкий отважился возразить маститому мэтру:
       - Зато режиссеры - это неограниченные ничем диктаторы. Они имеют полную возможность проявлять свою личность. Это настоящие полководцы.
       - А я и не жалуюсь на свою участь, - улыбнулся Ридаль, - Хотя, правду говоря, мне приходится выдерживать изнурительные баталии с высокопоставленными чинушами от культуры. К сожалению, им часто удается-таки наломать дров. Парой мне приходится, чтобы отстоять свои взгляды, ставить на кон и прошлые заслуги, и звания. Вообшем, невидимые миру слезы. Чтобы иной раз отстоять принципиально важный спектакль приходится тратить много нервных клеток, а ведь они не восстанавливаются. И все же я свою режиссерскую профессию не променяю ни на какую другую. Режиссером, по моему глубокому убеждению, надо родиться. Мы живем в сложное время. А может, оно всегда было сложным. Над нашими головами занесен дамоклов меч - атомная бомба. Но люди предпочитают не думать об этом. Иначе все стали бы неврастениками. Есть еще одна реальная опасность - возрождение фашизма. Этот дьявольский вентилятор фашистской свастики продолжает тайное вращение. Как режиссер, все свои силы, все свое умение отдаю борьбе с фашизмом.
Это для меня сверхзадача, когда ставлю пьесу на любую тему. Гуманизм, доброта, человечность, любовь - все это враги фашизма.
       Ридаль вдруг спохватился:
       - Протите меня великодушно. Я слишком увлекся. Теперь расскажите о себе, о своих проблемах.
       Хвойницкий постарался как можно короче рассказать о себе, о том, откуда приехал и зачем очутился в Питере.
       - Ваш актер сообщил мне, что моя жена обращалась к нам, -сказал Хвойницкий.
       - Напомните ее фамилию.
       - Володыевская Ирэна. С ней приехал актер нашего театра Константин Щеголихин.
       - Дорогой мой коллега, я сообщу все, что знаю. Действительно, недавно к директору нашего театра обратилась молодая особа с этой фамилией. Директор направил ее ко мне.
-значит,это правда, что Володыевская и Щеголихин были здесь?
       - Правда. А почему это вас удивляет?
       - Я даже не могу это объяснить. Был только слуз о том, что они приехали в Питер. И слух этот оправдался.
       - Я устроил им обоим нечто вроде экзамена, - продолжал Ридаль. -На подобие тех, какие устраивают при поступлении в театральные училища. Володыевская выдержала его блестяще. А вот этот, как его, Щеголихин, провалился. На каком он был счету в вашем театре?
       - Не особенно почетном. Серенький актер.
       - Ну так вот, Володыевскую я бы рекомендовал директору зачислить в штат. А Щеголихину отказал. Володыевская на это не согласилась. Либо вы примете нас обоих, сказала она, либо мы уйдем. Ну что ж, сказал я, вольному воля. Больше я их не видел. Да-да, Щеголихин показался мне совершенно безнадежным. У нас и своего балласта хватает. Да еще неизвестно, смог ли бы я уговорить директора. Штат у нас заполнен. К тому же у директора всегда на примете свои кандидатуры.
       - Лев Аронович, а куда еще, по вашему мнению, могли они обратиться?
       - В городе несколько театров, много клубов с театральными студиями. Так что возможностей немало.
       - Я попытаюсь посетить всех. Но, как я теперь понял, это безнадежное дело. Возможно, они уже уехали из Питера.
       Хвойницкий горестно вздохнул, чем вызвал сочувственное замечание у Ридаля.
       - Да вы не отчаивайтесь, голубчик! Наберитесь терпения!
       - Наверное, это уже ни к чему. Я знаю ее характер. Она не согласится, чтобы приняли только ее. А у них обоих нет никаких шансов благоприятно решить проблему. Не видать мне больше моей Ирэны!
       - Друг мой! Женщины принадлежат всем. С этим надо смириться. Женщины так устроены, что они очень переменчивы. И с этим ничего не поделаешь. Вы молоды. Еще встретите ту, которая будет вами дорожить.
       Помолчав, Ридаль продолжал:
       - У меня была замечательная жена. Настоящий друг. Но она тяжело заболела и умерла. Рак груди. Детей у нас не было. Через три года в мою жизнь вошло юное существо. Но как долго это продлится? Я уже немолод, силы мои убывают. Так что колдовство может рухнуть в любой момент. Вам, наверное, известна история последней любви Мольера? Так что у меня особых иллюзий на этот счет нет и не может быть. Да, эта девочка осветила ярким светом мою жизнь. Она приносит мне радость, дает энергию, надежду. Но она не может заменить мне покойную жену. Тут я должен повториться. То была высокообразованная женщина, мудрая, снисходительная. Она хорошо разбиралась в искусстве. Я обязан своей Софьюшке многими моими театральными творческими открытиями и достижениями. Да, если я стал тем, кто я есть, то этим я во многом обязан именно ей. А как она меня любила, моя Софьюшка! Вообще-тон этом отношении я счастливый человек. Меня всегда любили женщины. Только счастливые в любви люди могут создавать непреходящие ценности. Вам это больно слышать. Но объективности ради я должен это сказать. Впрочем, это мысль не моя, а замечательного французского писателя Андре Моруа. Смерть жены была тяжкой потерей. Но жизнь продолжается. "Мертвый в гробе мирно спит, жизнью пользуйся живущий". Ну, а моя девочка вся в будущем. У нее неплохие способности. Может быть, когда-нибудь она станет большой актрисой. Но уже не я, а кто-то другой увидит ее расцвет. -Мне было приятно с вами общаться, - сказал на прощание Ридаль.
       - Мне тоже, - признался Хвойницкий.
       - Вам надо непременно воспользоваться пребыванием в Литере, чтобы познакомиться с культурными объектами великого города. Я понимаю, у вас не совсем подходящее для этого настроение. Но постарайтесь пересилить себя. Да, кстати, а где вы остановились?
       - Я пытался устроиться в нескольких гостиницах и нигде для меня не нашлось места.
       - Я вам помогу. У нашего театра имеется несколько комнат - нечто вроде заезжей для гостей, прибывающих в командироваку по театральной части. Смотрительницей работает добрая хозяйственная женщина Василиса Тимофеевна. Я сейчас черкну адрес и записочку для нее. Кроме того, с другой моей запиской сходите к администратору нашего театра, он выдаст контрамарки для посещения нескольких спектаклей.
       Ридаль тут же вытащил из кармана записную книжку с серебряннойзащелкой и, вырвав два листка, быстро что-то написал.
       - Вы не представляете, как вы меня выручили, - сказал Хвойницкий. - И воодушевили. Я вам очень благодарен. Встречу с вами никогда не забуду.
       - Ну, полноте, полноте, ничего особенного я для вас не сделал. Только то, что в моих силах. Мой молодой друг! Я от всей души желаю вам избавиться от всего того, что вас в настоящее время огорчает. Неприятности бывают у всех и надо к ним относиться философски. Они преходящи. Жизнь - это сон во сне, как сказал Шекспир. Краткий миг, добавлю от себя. Искра на ветру. А вообще -жизнь - это великий дар Так будем же признательны судьбе за то, что она подарила нам жизнь. Всего вам доброго!
       Хвойницкий съездил на железнодорожный вокзал, забрал из камеры хранения свой портфель и направился по адресу, который ему дал Ридаль. Театральная гостиница или, как ее назвал Ридаль, заезжая, находилась в тихом переулке в пятиэтажном здании. Многочисленные настенные таблицы у главного входа свидетельствовали о размещенных в нем различных служебных организаций.
       Хвойницкий вошел в подъезд. Затем поднялся на четвертый этаж. Заведующая заезжей Василиса Тимофеевна оказалась приветливой еще не старой женщиной. Молодыми у нее были серые глаза. Русые волосы были свернуты на затылке калачиком. Коротко осведомившись о здоровье Ридаля, она отвела Хвойницкого в большую комнату с широкой деревяной кроватью, шкафом, столом, несколькими стульями и двумя креслами. На улицу выходило высокое окна.
       Потолки комнаты были тоже непривычно высокими и украшены лепниной. С потолка свисала большая люстра.
       Пока Василиса Тимофеевна отлучилась с графином, чтобы наполнить его кипяченой водой, Хвойницкий успел заметить, что на шкафу, стульях, креслах, спинке кровати небрежно нанесены масляной краской инвентаризационные номера. Из праздного любопытства Хвойницкий открыл один из ящиков шкафа. Там катались пустые бутылки из-под водки. Следы предыдущей человеческой цивилизации были явно налицо.
Поставив графин с водой на стеклянный поднос, Василиса Тимофеевна, видимо, из вежливости рассказала немного о себе. И хотя Хвойницкий чувствовал усталость, но он все же терпеливо выслушал хозяйку заезжей.
       - Мой первый муж погиб на фронте, - сообщила Василиса Тимофеевна. - Три года ходила во вдовах. Потом случай свел меня с молодым летчиком. Прожил он со мной год и скрылся. Оставил после себя дочурку. Я живу с дочерью и племянницей. Иногда она меня подменяет, когда надо на время уехать. Я ей доверяю. Порядочная девушка. Мне надо будет отлучиться по делам на полмесяца. Так меня выручит племянница. Вы не беспокойтесь. Вам при ней будет не хуже, чем при мне. Ну извините, что я задержала своей болтовней! Отдыхайте! Да, племянницу зовут Настей.
       Она вышла. Хвойницкий подошел к окну. Между рамами на вате валялись сраженные осенним холодом и впавшие в спячку мухи. За окном было пасмурно. По стеклам стекали капли дождя. Хвойницкий подумал а том, что все-таки не напрасно приехал в Питер. Он напал на след сбежавшей Ирэны. Теперь ему надо продолжать розыск. Быть может, он еще сможет увидеть Ирэну.
       Хвойницкий повесил мокрый плащ на плечики в шкафу. Свой портфель он тоже поместил в нем. Хвойницкий разделся, лег в постель и с наслаждением вытянул ноги на прохладной простыне.
       Зарывшись головой в подушку, он крепко уснул.

Глава двадцать восьмая

       Накануне воскресенья вечером Ирэна сказала Хвойницкому:
       - Ты знаешь, Зерцалов-Массальский пригласил нас на рыбалку. Как ты на это смотришь?
       - Сказать честно, особенной охоты у меня нет. Погода, кажется, начала портиться.
       - Ну, если у тебя нет особого желания, я поеду без тебя. Хочется побыть на природе.
       - Нет уж, одну я тебя не отпущу. Лридется поехать и мне. - Учти, нам надо встать в шесть утра.
       - Для меня это не проблема.
       - С собой брать ничего не надо. Зерцалов-Массальский угощает.
       За рулем служебного газика сидел шофер театра Бурматов. Имени-отчества у него не было. Все называли его только по фамилии. Хвойницкому он чем-то напоминал Капитолину. Вероятно, наверное тем, что был одинок, как она и такой же нелюдимый и суровый. Несколько лет тому назад Зерцалов-Массальский спас Бурматова от тюрьмы, благодаря своим высокопоставленным покровителям. С той поры Бурматов стал преданным своему защитнику душой и телом. Жил он у холостяка Массальского в квартире, где ему была отведена комнатенка без окна. В сущности, Бурматов был деньщиком. Он вел хозяйство, убирал квартиру, стирал белье, готовил пищу. А еще он присматривал за бульдогом черной масти. Был этот кобель величиной с телка, но характера добродушнейшего. Из его громадной пасти постоянно стекала слюна. Зевс - такова была кличка бульдога.
Зерцалов-Массальский сел рядом с Бурматовым. Он все время оборачивался назад, чтобы погладить Зевса. Когда выехали в степь, Массальский стал рассказывать анекдоты и все, как на подбор, похабного свойства. К великому удивлению Хвойницкого, Ирэна, которая обычно неодобрительно к этому относилась, в этот раз выслушивала их благосклонно и громко смеялась.
       Чем ближе приближались к месту назначения, тем дорога становилась все хуже и хуже. А когда въехали в рощу машину начало подбрасывать на ухабах. Хвойницкий несколько раз ударился головой о металлическую перекладину, отчего настроение его ухудшилось.
День выдался пасмурным и ветровое стекло машины время от времени покрывалось мелкими оспинами дождевых капель.
       - Может быть, повернем обратно? - сказал Хвойницкий.
       - Ты вечно чего-то боишься, - неодобрительно откликнулась Ирэна.
       - Не сахарные, не растаем! - бодро произнес Массальский.
       - Правильно, Ипполит Аркадьевич, - поддержала Массальского Ирэна. - Вы настоящий мужчина.
       Это было высказано с вызовом и Хвойницкий был окончательно порамлен.
       - Вы умница, Ирэна! Дайте вашу ручку, любезнейшая! Осчастливьте старика! - И он облобызал протянутую Ирэной руку.
       Хвойницкий пожалел, что согласился поехать с Ирэной. Ему были противны и неестественное оживление Ирэны,и напяленная на себя Массальским маска этакого патриарха.
       Часа через два прибыли на место. Вокруг было глухо и дико. Неширокую реку на обеих берегах окаймляли высокие заросли камышей.
       С трудом выбравшись из машины из-за своего большого живота, Массальский начальственно изрек:
       - Бурматов, раздай всем нам удочки, себе возьми тоже. Наловим рыбки, сварим знатную ушицу и попируем на просторе.
       Бурматов выдал чете Хвойницких и удочки, и консервные банки с червями. Ирэна обратилась к Массальскому:
       - Ипполит Аркадьевич, я пойду рыбачить с вами.
       - Нет, любезнейшая, вы пойдете со своим мужем. Я не хочу вас разлучать.
       Массальский с Бурматовым взяли удочки и направились в левую сторону.
       - А куда мы пойдем? - спросил Ирэну Хвойницкий.
       - Мне все равно, - отстраненно ответила Ирэна.
       Они пошли вправо вдоль берега. Хвойницкий выбрал бухточку, защищенную от ветра и закинул удочку. Ирэна сидела на траве, покусывая стебелек зверобоя.
       - А что ты не рыбачишь? - удивился Хвойницкий.
       - Нет настроения, - без всякого выражения ответила Ирэна.
       - Ну что ж, придется постараться за двоих, - сказал Хвойницкий.
       Поначалу рыба клевала часто. Хвойницкий выловил пятерых окунькв. Но потом рыбешки стали одна за другой срываться с крючка.
       Когда-то Хвойницкий прочитал книгу о Поле Гогене. На рыбалке у него тоже часто срывались с крючка рыбы. Полинезийцы добродушно посмеивались над незадачливым рыбаком. По местному поверию такое невезение происходит с теми, у кого жены изменяют. А Гогену действительно изменяла его полинезийская жена. Это воспоминание, некстати пришедшее Хвойницкому в голову, окончательно расстроило его. Он задумался и мало обращал внимание на поплавок.
       - Клюет, клюет! - встрепенулась Ирэна.
       - Давай, вступай на смену, - сказал Хвойницкий и передал удочку Ирэне.
       Ирэна забрала удочку у Хвойницкого и стала вытаскивать пескарей, которых Хвойницкий насаживал на ивовый прутик. С грехом пополам, в общей сложности, Хвойницкий и Ирэна наловили две связки мелкоты.
       - Ну что, будем возвращаться? - спросила Ирэна.
       - Нет, еще рано, побудем здесь немного, - возразил Хвойницкий. -Давай пособираем сушняк для костра. Хоть чем-то будем полезны.
       Ирэна взяла удочки и пойманную рыбу. А Хвойницкий стал собирать хворост. Они медленно приближались к стоянке. Массальского и Бурматова здесь еще не было. Они появились лишь через час.
       - Ну, какие у вас успехи? - спросил Массальский.
       - Одни слезы! - фыркнула Ирэна, показывая кукан с рыбешками.
       - А мы наловили целое ведро. Особенно отличился Бурматов.
       - Молодцы! - похвалила Ирэна.
       - Пока вы разделаете рыбу, а Бурматов наладит уху, я немного подремлю.
       Сказав это, Массальский забрался в машину.
       Хвойницкого тоже тянуло на дремоту, но он посчитал неудобным отказать в помощи Бурматову. Хвойницкий и Ирэна принялись чистить рыбу. А Бурматов присоединился к ним лишь после того, как развел костер, принес воду и заправил все, что требовалось для ухи. Рыба, которую поймали Бурматов совместно с Массальским была значительно крупнее той, что добыли Ирэна и Хвойницкий. Это больно ущемило самолюбие Хвойницкого. Собственно, все можно было при желании свалить на погоду. Когда Ирэна немного порыбачила, погода стала портиться. По воде стали ходить крупные волны. Трудно было распознать, действительно ли клюет рыба или поплавок сам ныряет в воду. Подгоняемые ветром тучи наседали на солнце. Светило улыбнулось напоследок прощальной кривой улыбкой и пропало. Но дождь так и не начался.
       Бурматов поставил ведро с очищенной рыбой на перекладину над разведенным костром, поколдовал над ним солью, лавровым листом, картошкой, после чего расстелил на траве брезент, совсем еще новый. Затем достал из багажника машины бутылки с водкой и вином, осетрину, несколько консервных банок, сало, завернутое в белую тряпицу, колбасу, лук, хлеб, огурцы, помидоры, минералку, пластмассовые стаканы, ножи и вилки. Лишь после того, как все это было разложено, Бурматов подошел к машине и осторожно разбудил Массальского. Тот вышел из кабины, потянулся, зевнул и молча направился к реке. Бурматов последовал за ним с полотенцем в руке. Массальский был в прекрасном расположении духа.
       - Ну как ушица? Готова? - спросил он Бурматова.
       - Сейчас проверим! - с готовностью ответил Бурматов.
       Он зачерпнул деревянной ложкой уху их ведра и крякнул. - Ипполит Аркадьевич, полный порядок!
       - Ну тогда начинаем! Гости дорогие, располагайтесь вокруг скатерти-самобранки! Бурматов, а где тарелки и ложки? Я что-то их не вижу.
       - Прошу прощения, совсем замотался! - оправдывался Бурматов.
       - Это на тебя не похоже, дорогуша. Или на тебя подействовала прекрасная дама?
Бурматов виновато метнулся к машине и вскоре перед каждым были выставлены алюминиевые тарелки и ложки.
       Присел возле Массальского, Бурматов раскупорил бутылку с водкой.
       - А вы что будете пить, любезнейшая? - просил Массальский у Ирэны. - Вино или водку?
       - Разумеется, водку,- ответила Ирэна.
       - Вот это по-нашему, по-сибирски! Ириша, вы только взгляните на этот прекрасный стол! А еще удивляются, почему я до сих пор холост. Да с моим Бурматовым ни одна женщина не сможет тягаться!
       - Ипполит Аркадьевич, откройте секрет, где вы откопали такое сокровище?
       - Секрет фирмы, любезнейшая! - в тон Ирэне ответил Массальский. - Не знаю, как у кого, а у меня слюнки текут.
       Массальский разлил водку по пластмассовым бокальчикам. Всем, кроме Бурматова.
       - Мне не надо, - отворачиваясь от соблазна прохрипел сдавленно Бурматов. Видимо, ему нелегко было стерпеть это вынужденное воздержание.
       - И правильно поступаешь, Бурматов! - одобрил его Массальский.
       - Человек за рулем должен чувствовать повышенную ответственность. А насыпь-ка нам, Бурматов, горяченькой с пылу с жару ушицы!
       - Сей момент, Ипполит Аркадьевич!- откликнулся Бурматов. Он тотчас рванулся к костру и принес тяжеленное ведро с ухой. Когда уха была разлита по тарелкам, а водка по стаканчикам, Массальский попросил внимания и обратился к присутствующим с такими словами:
       - Уважаемые коллеги, я предлагаю выпить за наше святое искусство!
       Тост был одобрен и все дружно выпили за святое искусство. Не давая никому передышки, Массальский снова наполнил пластмассовые стаканы и предложил произнести следующий тост Ирэне. Ирэна раскраснелась, глаза ее лихорадочно блестели.
       - А я предлагаю выпить за то, чтобы любовь всегда была свободной! - звонким голосом с вызовом произнесла Ирэна. - Любить - значит, делать добро!
       - Боже мой, боже мой, какие прекрасные слова! - зашелся в восторге Массальский.
       Все снова выпили. Ирэна залихватски тряхнула головой и обращаясь к Массальскому сказала:
       - Ипполит Аркадьевич! Хотя вы здесь усиленно нахваливали своего несравненного Бурматова, мы все равно найдем для вас подходящую женщину и женим вас на ней.
       - Если бы на вас, Иришенька, то я хоть сейчас бы женился с большим удовольствием. Но вы, к сожалению, замужем.
       Настала неловкая пауза, которую запили еще одним стаканом. Уха была превосходная. Хвойницкий похвалил Бурматова.
       - Он на все руки мастер, - расслабленно сказал Массальский. -Дай я тебя расцелую! И он смачно поцелова Бурматова.
       Массальский прилег на брезент и задремал. Ирэна положила голову на колени Хвойницкому и глядела в задернутое облаками небо. Было очень тихо, как это бывает перед дождем.
       Через полчаса Бурматов начал собираться. Прежде всего он залил костер водой. Потом по-хозяйски собрал остатки съестного. Возвращались той же дорогой, что и приехали. Хвойницкий и Ирэна были задумчивы. Бурматов, как всегда, молчал. Один лишь Массальский был в отличнейшем настроении. Он все время напевал арии из опер.
Массальский настоял, чтобы Хвойницкий с Ирэной заики к нему на посошок.
Пока Бурматов кипятил воду в самоваре и готовил стол, Массальский показал квартиру. Одна комната, самая маленькая, была отведена Бурматову. Спальня, разумеется, принадлежала Массальскому. Здесь стаяла двухспальная кровать, над которой распластался роскошный ковер. На свободной стене висела журнальная репродукция картины Гойи "Обнаженная маха". Ирэна долго рассматривала ее.
       - Нравится?- спросил Массальский.
       - Очень! Глядя на эту соблазнительную женщину, мужчины, наверное, сходят с ума.
       - На меня больше действуют живые, а не нарисованные женщины.
       - Какой вы, однако, баловник, Ипполит Аркадьевич! - игриво произнесла Ирэна.
       Хвойницкому было неприятно это явное заигрывание Ирэны со своим театральным начальством. И он обрадовался, когда они снова перешли в гостиную.
       Как гостеприимный хозяин, Массальский старался занять гостей. Он пригласил к дивану и стал демонстрировать свой домашний альбом. Массальский был изображен на фотографиях то в роли Чацкого, то городничего из гоголевского "Ревизора", то в ролях Ленина и Сталина. Похвастался Массальский и своим антиквариатом. Пока рассматривали альбом, Зевс, не отходивший от Ирэны ни на шаг, старался, когда она присаживалась, положить свою огромную голову ей на колени.
       - Вы только полюбуйтесь на этого зверюгу! - воскликнул Массальский. - Зевс явно влюблен в вас, Ирэна. Обычно он никого не признает, кроме меня и Бурматова.
       Потом была распитие кофе с коньяком и опробывание магазинного торта. Ирэна явно опьянела и когда пришла пора расставаться, она закапризничала, заявив, что никуда отсюда не уйдет. Хвойницкому пришлось применить силу. О том, чтобы оставить ее у Массальского, не могло быть и речи. Где-то заполночь Массальский провел гостей до машины. Он усадил Ирэну на переднее сиденье и галантно поцеловал ее руку.
       - Доставь моих дорогих гостей в целости и сохранности! -наставлял Массальский Бурматова.- Спасибо, порадовали старика! Давно уже так содержательно не проводил время. Спокойной ночи, дорогие мои!
       Хвойницкий был зол на Ирэну. Она вела себя отвратительно. Он чувствовал себя оплеванным и униженным. Он не стал ждать Ирэну, быстро разделся и лег в кровать. Ирэна раздевалась медленно, стараясь продемонстрировать мужу свои интимные прелести. А они у нее были, у этой чертовки. Хвойницкому показалось, что Ирэна намеревается соблазнить его. Это вполне вписывалось в ее взбаламошный характер.
       Несмотря на то, что Ирэна однажды рожала, фигура ее выглядела по-прежнему девичьей. Груди стояли торчком.
       Ирэна погасила электричество и обнаженная легла рядом с Хвойницким. Он отодвинулся от нее, но Ирэна привлекла его к себе. Она обвилась вокруг его бедер своими ногами.
       - Дурачок, чего ты дуешься? В конце концов я достаюсь только тебе одному. А то, что я со всеми кокетничаю, так что за беда? Где-то я вычитала, что настоящая женщина заигрывает даже с самим дьяволом. А я настоящая женщина. Разве не так? Знаешь, когда ты не особенно настойчиво предъявляешь на меня права, у меня даже появляется трогательное чувство нежности к тебе. Правда Сегодня я хочу тебя, как никогда.
       - Ты просто пьяна. И тебе все равно, кто сейчас рядом с тобой в постели! - сердито сказал Хвойницкий.
       - Нет, нет и нет... Я хочу тебя. Я просто умираю от желания! Ну же, ну же, чего ты медлишь?
       Ирэна властно потянула Хвойницкого на себя. Тело ее было призывно податливым. Он крепко стиснул ее груди х в нем проснулся инстинкт зверя-самца. Плоть его стала каменно-твердой. Хвойницкий с силой запердолил своего Младшего брата в женское естество. Он сделал это грубо, с бешенным напором, с ненавистью. Он не наслаждался, он насиловал обнаглевшую взбаламошную суку. То была долго копившаяся обида. Месть за незаслуженное презрение, унижение мужского достоинства, измены. Вот тебе! Вот тебе! Она наяривал все яростнее. Ирэна трижды испытала бурный оргазм, а Хвойницкий продолжал неистовствовать.
       Хвойницкий так и не смог кончить. Не испытав наслаждения, он сполз с Ирэны. Хвойницкий был уверен, что Ирэна оскорблена его грубостью. Каково же было его изумление, когда та расслабленно прошептала:
       - Спасибо, Женичка! Какая же я дура!
       Хвойницкий ничего не сказал ей в ответ.

Глава двадцать девятая

       Находясь каких-то несколько дней в Питере, Хвойницкий смог убедиться в том, что город этот вполне заслуживает восторженных похвал, которые расточались в его адрес. То действительно был великий, необыкновенный, удивительный город. Он вызывал искреннюю любовь к себе. Большое впечатление производила изумительная архитектура. Дома, каналы, скульптуры, чугунные ограды - все, все вызывало восхищение. Во всем чувствовался хорошо продуманный замысел, удивительная гармония и соразмерность, большой вкус. Город этот, казалось, создавался не столетиями, а одномоментно, в одночасье. На едином дыхании. Что ни здание, то праздник зодческого искусства, что ни памятник, то эталон мастерства.
       А воспетый писателями знаменитый Невский проспект? Стоит лишь вслух произнести эти два магических слова, как услужливая память тут же подскажет массу ассоциаций. Одна лишь мысль о том, что по этим камням ступали Пушкин, Гоголь, Достоевский, Герцен, Белинский, Лесков, Шаляпин, Горький и Цветаева волновало Хвойницкаго до дрожи в груди.
А ныне на Невском проспекте новое поколение, иные люди, иные лица, иная одежда, иной транспорт. Утром, днем и ночью по проспекту движутся встречные людские потоки. Какое разнообразие лиц, нарядов, причесок! Как много красивых женщин! Все они одеты с большим вкусом. Как чудесно выглядит девичья ножка, обутая в черные замшевые туфельки на высоком каблуке. И будьте уверены, обладательница этих ножек прекрасно сознает свою пригожесть и неотразимость. Это отчетливо заметна в их красивых лицах и отражается в походке - легкой, плавной, по-современному стремительной. Они даже не идут, а как бы находятся в полете. На Невском проспекте никто из прохожих не скрывал своего настроения. По лицам можно было читать, словно по открытой книге. Вот идет чем-то раздосадованная студентка. Идет, не оглядываясь. А вот важно вышагивает пенсионер с палочкой. Он неспешно совершает свой утренний моцион, предписанный семейным врачом. Он идет в сторонке, чтобы его не потащил с собой стремительный людской паток. Благородная осанка выдает в нем либо маститого академика, либо служителя вечно юной Мельпомены. Вот идет охотник. Ибо кто, кроме охотника может появиться на улице в высоких резиновых сапогах с загнутыми на манер ботфорт голенищами и овчаркой на коротком поводке?
       А вот идет молодая парочка. Она влюбленна льнет к своему избраннику, а тот в своем куцем пальтеце и узеньких брюках-дудочках шагает с независимым видом.
       Хвойницкому было приятно находиться в толпе, быть ее частицей. На всякий случай Хвойницкий вглядывался в лица прохожих, втайне надеясь увидеть Ирэну.
Как нетрудно было заметить - нижние этажи зданий были заняты магазинами, булочными, кафетериями, парикмахерскими, аптеками, мастерскими. Из праздного любопытства Хвойницкий прочел несколько объявлений. Одно из них упрашивало клиентов привозить в починку пианино, тогда как в узкую дверь этой мастерской не то, что пианино, а даже аккордеон вряд ли можно было протащить. В другом требовался кочегар, и не просто кочегар, а дипломированный! Витрины магазинов зазывали, информировали, убеждали, развлекали, поучали, соблазняли. А вот вывески были предельно лаконичны: Рыба. Мясо. Птица. Сыры. Хлеб. Молоко. Фрукты. Чай. Кофе. Сосиски.
       На приехавшего из провинции с ее постоянным продуктовым дефицитом Хвойницкого особенно большое впечатление произвело обилие продуктов. Вероятно, власти намеревались вознаградить выживших после блокады жителей города за перенесенные ими страдания.
       Решив немного передохнуть, Хвойницкий забрел в скверик. Посредине высился памятник Екатерине Второй в окружении придворных, сановников и полководцев. Голова и мечи императрицы были забелены нашлепками голубиного помета. Возле памятника суетилась ребятня. Слышались возгласы: "Бах-бах-бах, ты убит!", "Посмотрите, как я сейчас помирать буду!".
       Чтобы добраться до намеченного Хвойницким Дворца культуры ему пришлось пройти к метро. У парадного входа продавали воздушные шары. Синие, желтые, красные, голубые, зеленые. Торговала ими женщина в ватнике и цветастом платке. Когда ей протягивали рубль, она с хрустом отрывала нитку и вручала шар покупателю.
       - Мам, купи зеленький! - просит малыш.
       - В метро его раздавят.
       - А я все равно хочу!
       - Не капризничай!
       - Ну, мамочка, купи, пожалуйста!
       Мать сдалась и купила шар.
       Как нетрудно было заметить, питерцы торопились не только на улицах, но даже в метро. Нетерпеливые пассажиры, вопреки запретительным объявлениям, не стояли на эскалаторах, а бежали по ступенькам вприпрыжку вниз. Бежали молодцевато, с удалью. В отличие от московских эскалаторов, питерские уходили более глубоко и с более крутым наклоном.
       Стараясь не промахнуться, Хвойницкий вступил на ступени эскалатора. По движущейся встречной лестнице, словно при замедленной съемке, торжественно проплывали облокотившиеся на перила люди. Лица их были омертвлены искусственным светом люминисцентных ламп. И прекрасно понимая всю бессмысленность своего поведения, Хвойницкий с жадным вниманием вглядывался в эти лица - улыбающиеся, хмурые, безразличные. Неужели он надеялся узреть Ирэну? Хвойницкий сделал несколько пересадок. Молоденькие девушки-диспетчера в форменных пиджаках и юбках встречали и провожали вырывавшихся из туннелей электропоезда красными ракетками в руках. В вагонах метро никто не тратил время попусту. Почти у каждого в руках была газета, либо книга. В стремительно мчащихся поездах было светло и празднично.
       В этом Дворце культуры, как и в двух других об Ирэне Володыевской и слыхом не слыхивали. Хвойницкого охватила паника, постепенно перешедшая в апатию. Правду говоря, он растерялся и не знал, что еще можно предпринять.
       Он шел по незнакомой улице и на глаза ему, как нарочно, попадались плакаты и объявления, содержание которых казалось ему вздорным. На одном из транспарантов был намалеван улыбающийся усач явно кавказской национальности, в чабанской бурке и с мохнатой шапкой. На широкой красной ленте, которая была повязана через плечо, шла надпись крупными буквами: "СССР в два с половиной раза превосходит США по производству шерсти". Видимо, горожанам предлагалось радоваться по этому поводу. У парадного входа Дворца к ступеням был прислонен рекламный щит с анонсом предстоящего циркового представления. Среди прочих цирковых чудес было "мятие стекла голым телом". Не этот ли сомнительный атракцион исполнял все это время он, Хвойницкий, безуспешно обращаясь к администрации театров и Дворцов культуры? Эта мысль окончательно парализовала волю Хвойницкого. Он присел на первую попавшуюся скамью и задумался.                Надо было принять какое-то решение. Ну ладно - Ирэну он не нашел. Но раз уж он оказался в Питере надо выполнить хотя бы минимальную "культурную программу". Когда-то еще придется побывать в Питере?
       Хвойницкому даже стало немного легче, когда он пришел к такому выводу. Прежде всего он посетит театр Ридаля, причем надо несколько раз непременно побывать в оперном театре, в музеях, Исакиевском соборе, на Пескаревском кладбище. И как-нибудь навестить Сигалова.
       Хвойницкий смотрел на прохожих и вдруг его пронзила мысль: ему уже за сорок. О, молодость, уже за холмом ты! Он достиг перевала, за которым начинается быстрый спуск под гору. Пока тебя еще терзают страсти - ты действующее лицо драмы или комедии, в зависимости от присвоенного тебе твоим же характером амплуа. А когда наступит унылая старость, если доживешь до нее, превратишься в равнодушного зрителя, наблюдающего все происходящее со стороны. И что бы ниспослала судьба - пусть случится то, что должна случиться.
       Зал заполнялся быстро х к началу представления не только партер и галерка, а даже проходы были заполнены зрителями. В зале стоял ровный гул, во всем ощущалось напряженное ожидание.
       Давали "Эзопа" Фигейредо. Имя драматурга было Хвойницкому незнакомо. Посвященный в тайны режиссерской магии, Хвойницкий тем не менее не мог не восхищаться работой Ридаля. Именно он поставил этот спектакль. Режиссер незримо присутствовал в каждой мизансцене, в естественности игры актеров. Не было ничего лишнего ни в игре актеров, ни в оформлении спектакля - скупом, но выразительном. К примеру, ход времени от утра до вечера был передан смещением тени, отбрасываемой макетом Акрополя. Игра актеров была выше всяческих похвал. Мало того, что они отчетливо произносили каждое слово, но, что особенно впечатляло, они находились в том времени, в котором происходили события. Каждый персонаж являлся личностью. Одна - прекрасной умной женщиной, другой - хвастливым патрицием, третий - недалеким и пустоголовым военачальником, четвертый - рабом, с выпавшей на его долю судьбе по общественному статусу. Выдающийся и мудрый человек по своей сути. Роль раба играл артист Юрский. Именно он приковывал к себе внимание зрителей. Его раб внешне был невзрачен - искалеченный подневольным трудом горбун. Но в этом человеческом обломке, в этом греческом Квазимодо, таким ярким огнем горела высокая духовность, он был так своеобычен и оригинален, что невозможно было не восхищаться им. Хвойницкому показалось, что невозможно представить человека счастливее Эзопа. Ему щедро подарила свою любовь Прекрасная женщина. Именно он, презренный раб, удостоился божественной любви. Что может быть желанней для мужчины? Но когда Эзопу представилась возможность сделать выбор между этим великим даром и свободой, Эзоп выбрал свободу. Для человека нет более высокого счастья, чем свобода разума, свобода духа. Эта мысль была убедительно и целеустремленно проведена через весь спектакль. Напрашивается вывод о том, что для тИрэнов всех времен раскрепощенный интеллект - их смертельный враг.
Зрители горячо аплодировали артистам. Никто из них не торопился в гардеробную. Шквал аплодисментов нарастал с каждой минутой, перейдя в овацию. Уже несколько раз сдвигался и раздвигался занавес, уже несколько раз Юрский, оставаясь серьезным и неулыбчивым, выходил на авансцену, а зрители все еще никак не могли успокоиться.
       Хвойницкий долго еще помнил обезображенное шрамами лицо Эзопа с умными, но в то же время несчастными глазами.
       Когда Хвойницкий вернулся в заезжую, в коридоре он увидел сидевшую на стуле девушку, которая при тусклом освещении электрической ласпочки читала книгу. Хвойницкий прошел мимо нее, не поздоровавшись. Она же окинула его долгим изучающим взглядом.

Глава тридцатая

       Зерцanов-Массальский расчитывал свои поступки, словно шахматист на три, четыре хода вперед. Он очень хорошо изучил человеческую породу и умело пользовался этими знаниями. Ирэна поступила в театр вскоре после развода со своим первым мужем. Развод дался ей нелегко и она находилась на грани нервного срыва. Массалы кий взял на себя роль этакого друга-утешителя. Он, как опытный охотник, не торопил события. Созревший плод сам упал к нему руки. Ирэна стала любовницей Массальского. Это не помешало Массальскому иметь еще несколько любовниц из актерского состава. Он не привык отказываться от тех возможностей, которые, как он полагал, принадлежали ему по праву директора театра. Именно Массальский посоветовал Ирэне выйти замуж за Хвойницкого. Этот простодушный человек, влюбленный в Ирэну, наверняка будет прощать жене ее вольные поступки. Все шло по задуманному, пока не появился этот напыщенный павлин Щеголихин. Ирэна безумно влюбилась в него и вышла из-под контроля. Массальский все же надеялся, что Ирэна одумается. Но тут случилось непредвиденное: Щеголихин бросил жену с двумя детьми и убежал с Ирэной в Питер. О том, как это произошло, вернувшемуся из творческой командировки Хвойницкому рассказала Капитолина. Ирэна наспех собрала в чемодан свои вещи и, прощаясь, даже не пыталась объяснить причину ухода. Она лишь попросила тетку ни о чем не расспрашивать и, если сможет, простить "свою непутевую племянницу". А еще просила передать Хвойницкому, чтобы он не пытался ее разыскивать, и, если сможет, пусть утешится с другой женщиной. Про Ирэну Капитолина сказала, что та была "бледная и не в себе". На прощанье она обняла Капитолину и сказала:
       - Тетя, молись за мою заблудшую душу.
       С тем и ушла.
       Капитолина помолчала и, вздохнув, добавила:
       - Теперь наш дом осиротел.
       Хвойницкий сидел на стуле в плаще и шляпе. У его ног стоял чемодан, как бы призывая в дорогу. Хвойницкий был в смятении и в смятении принял решение отправиться вдогонку за Ирэной, чтобы разыскать ее. Это решение окрепло, когда Хвойницкий от ЗерцаловаМассальского узнал, что Ирэна по слухам уехала с Щеголихиным в Питер, где у того проживали родственники. Почему-то Массальский был возмущен бегством Ирэны, кажется, больше самого Хвойницкого.
       - Надо совершенно потерять голову, быть полнейшей дурой, чтобы сбежать от такого чудесного мужа, как ты, Женичка! Рожна ей не хватало, вот чего! По ее вине будет сорвано два спектакля. Театр понесет громадные убытки. А Щеголихин - какой негодяй! Какая чудовищая безнравственность! Бросил двух малолетних детей, сбил с толку молодую женщину. Да бросит он ее, вот увидишь! Знаю я этих смазливых козлов! Поезжай, Женичка, в Питер и верни домой эту заблудшую овцу. Я предоставляю тебе отпуск. Ты ведь в этом году еще не отдыхал. Когда найдешь Ирэну, передай ей от моего имени, что коллектив простит ее и она может смело вернуться.
       Он был очень красноречив, Зерцалов-Массальский. Будь Хвойницкий не в таком возбужденном состоянии, он бы подозрительно отнесся к пышущему гневом директору театра, узрев в этом некую корыстную заинтересованность. Но ему было не до наблюдений.

Глава тридцать первая

       С некоторых пор, когда Хвойницкий выходил из парадного подъезда, его словно бы подстерегал странный парень. Это был какой-то чокнутый футбольный фанат. Он, как коршун, накинулся на Хвойницкого и, не представившись, забросал его историями о футбольных состязаниях, о футбольных знаменитостях. Парню было не больше двадцати. Был он долговяз и неуклюж. В руках он держал лидериновый чемоданчик, с которым, наверное, никогда не расставался. Голова этого парня была нашпигована названиями футбольных команд, футбольных фаворитов всех континентов, статистическими выкладками. Шагая рядом с Хвойницким, парень громко вскрикивал, смеялся, когда что-то казалась ему смешным. Среди множества историй, рассказанных парнем, истории, в которые Хвойницкий не собирался вникать, была одна особенно несуразная. Якобы американцы в матче с бразильцами поставили в свои ворота одетую во вратарскую форму обезьяну. Судья не заметил подмены, бразильцы тоже. И, несмотря на виртуозность и мастерство бразильских футболистов они проиграли американцам. Когда обман обнаружился, разразился страшный скандал. Результат матча был аннулирован.
Таких встреч со странным парнем у Хвойницкого было несколько. Всякий раз парень возникал со своим лидериновым чемоданчиком внезапно, словно из-под земли. Рассказав несколько футбольных историй, парень отваливал в сторону, словно катер с адмиралом на борту, только что производившим смотр крейсера. Из вороха всяческой футбольной информации у Хвойницкого в голове застряли лишь имена выдающихся футболистов: Пеле, Гарринчи, Эдуарда Стрельцова,Бекенбауэра, Михаила Гершковича.
       Убедившись в бесполезности дальнейших поисков Ирэны, Хвойницкий окончательно смирился с этим печальным фактом. Подобно медленно выздоравливающему от тяжелого недуга Хвойницкий стал больше ценить шутку, острое словцо. Поэтому он обрадовался, что вечером он сможет посмотреть комедию Горина и Арканова "Свадьба на всю Европу". Правда, от современных комедий Хвойницкий не ожидал ничего путного. Драматурги скользили по верхам, не осмеливаясь показать сложность происходящих в обществе событий. Как правила, подвергались осмеянию кухонно-семейные неурядицы, сторожа, сантехники, заведующие домами культуры и прочая мелюзга, от которой ровным счетом ничего не зависело. Чиновничьи бонзы и их подхалимствующие прихлебатели оказывались вне поля их зрения. Идя в театр Ридаля, Хвойницкий даже не подозревал, что в этом отношении его ожидает приятный сюрприз.
       Оказалось, что Ридалю были равно под силу, как драма, так и комедия. Режиссер был настолько изобретателен в построении мизансцен, что у Хвойницкого, как человека искушенного, душа ликовала. То был фейерверк режиссерских находок и открытий. Актеры буквально наслаждались собственной игрой. Наслаждались и зрители. В зале стоял беспрерывный хохот, аплодисменты вспыхивали очень часто. Хвойницкий не избежал общей участи. Он хохотал так громко, что на него даже стали оглядываться. Особенно был смешон и исполнен глубокого обличительного смысла вот какой эпизод. Старик - персонаж второго плана - встав среди ночи с постели, чтобы справить нужду, заблудился в собственной квартире, которую для удобства съемки переконструировали телевизионщики.
       Он ударялся лбом в стены, которых прежде не было. Он будто угодил в западню и под конец, расшибя лоб, завопил: "Бутафория!". Догадливый зритель хорошо понимал о чем идет речь. Бесподобна была сатирическая концовка спектакля, когда постановщикам-лакировщикам телевизионного шоу не понадобились реальные люди. Они заменили их статистами. Показуха, очковтирательство, парадная напыщенность - все это далекое от жизни - в пьесе и в спектакле было высмеяно с мудрой и веселой злостью.
       Питался Хвойницкий нерегулярно, бессистемно, от случая к случаю. Он был постоянно голоден. Поэтому он ринулся в буфет в первом же антракте. В просторной комнате, чтобы зрители не теряли даром время, на столиках заранее были выставлены бутерброды с колбасой и сыром, пирожки, пирожные, минеральная вода.
       Когда Хвойницкий уселся за столик, остальные места заняла женщина в длинном до пола черном бархатном платье и двое мужчин в офицерской морской форме. Хвойницкий на мгновение забыл о еде. Он восхищенно разглядывал сидевшую напротив него красавицу. Оголенные алебастровые руки и плечи притягивали взор. У нее были шелковистые цвета воронова крыла прямые волосы, свободно ниспадавшие на плечи. А еще у нее был очень свежий цвет лица без каких бы то ни было следов косметики, выразительные синие глаза с влажным блеском, точеный греческий нос, высокие скулы и яркие губы. Во всем облике этой женщины проглядывало нечто царственное.
       Мужчина в морской форме, который до этого галантно придвинул стул женщине, сказал, что он сходит за шампанским. Женщина благосклонно кивнула головой. Она взяла с блюдечка пирожное-трубочку и стала есть. И в эту минуту глаза женщины и Хвойницкого встретились. Казалось, женщина мысленно ласкала его, как давнишнего знакомого. Сомнений быть не могло: уж слишком красноречив был этот взгляд. Не имея времени вдаваться в разгадку этого чуда, Хвойницкий ответил незнакомке тем же многозначительным нежным взглядом.
       Морской офицер принес шампанское и разлил по фужерам. Они осушили фужеры. Хвойницкий был поражен тем, что женщина все так же ласково смотрит на него. Офицер проследил направление ее взгляда и заметно встревожился. Он торопливо доел бутерброд с сыром, выпил залпом второй фужер, поспешно расплатился с официанткой и постарался быстрее увести свою даму. Уходя, женщина оглянулась и подарила красноречивый прощальный взгляд Хвойницкому и он ощутил изрядно подзабытое чувство уверенности в себе.
       Из оркестровой ямы в воздух штопором ввинтилась фиоритура флейты. В разноголосии инструментов чудилась импровизация постмодернистского композитора, обожающего резкие диссонансы. Хвойницкий отыскал взглядом прекрасную женщину, очарование которой он так остро ощутил на себе. Она сидела с офицеров в третьем ряду. Офицер что-то говорил ей. Вдруг она поднялась и направилась к выходу. Офицер незамедлительно последовал за ней. Неужели поссорились? Как можно ссориться с такой необыкновенной женщиной? Очень жаль, что он больше никогда не увидит ее.
       Мало-помалу все места были заполнены. Свет медленно погас. Над оркестром возвысился дирижер в черном фраке. Он поднял руку, взмахнул палочкой и выпорхнула из оркестровой ямы веселая музыка. Медленно пошел занавес. Представление началось.
Из театра Хвойницкий возвращался в довольно-таки странном настроении. С одной стороны ему было весело. Но к этой веселости примешивалась грусть. Неужели это грусть по незнакомке?
       В коридоре заезжей Хвойницкий снова увидел склоненную над книгой русую голову девушки.

Глава тридцать вторая

       Напротив пасмурного неба четко вырисовывался силуэт Исаакиевского собора. Когда Хвойницкий подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть его, стоящие поодаль две толстушки продолжали оживленный разговор.
       - Я ввела для себя разгрузочные дни, - делилась новостью одна из них. - Ем простоквашу и больше ничего.
       - Стоит ли приносить такие жертвы, милочка? - воскликнула другая. - Хотя я такая же полная, как и вы, я не собираюсь себе отказывать ни в чем.
       - Ну уж это напрасно! - обиделась первая.
       Видимо, она была уверена, что полнота ей не угрожает.
       Как быстро забываются невзгоды блокады! - добродушно подумал Хвойницкий. Давно ли в осажденном немцами городе мечтали о ломте липкого и вязкого, как замазка, несъедобного эрзацхлеба? А нынче перед некоторыми горожанами серьезно встала проблема как бы не набрать лишний вес.
       Это издали Исаакий не подавлял. А когда стоишь близко, рядом с величественными колоннами фасада, устремленными ввысь, становишься маленьким и незначительным. Внутри собора это ощущение еще более усиливалось. У входа объявление вежливо напоминало, что в храме надо снять шляпу. Но так как у Хвойницкого шляпы не было -по примеру питерцев Хвойницкий ходил в городе без головного убора - он оставил это предупреждение без внимания. Другая табличка призывала посетителей организовываться в группы.
       Все в соборе поражало соразмерностью, великолепием. Все здесь было достойно восхищения: и архитектура, и оформление: стройные колонны из малахита, резные и лепные своды, фрески настенные и особенно цветная мозаика. Оказывается, шесть искусснейших мастеров собирали мозаичное панно десять лет!
       Над чугунного литья кружевами массивных дверей, ведущих в алтарь, золоченной витой славянской вязью было начертана: "Любит Господь врата Сиона".
       Посредине собора откуда-то сверху, из-под самого купола, свисал длинный трос с маятником, даже по виду тяжелым. То был маятник Фуко. Он долженствовал свидетельствовать о том неоспоримом факте, что Земля все-таки вертится. Но Хвойницкому в это поверить было трудно. Он никак не мог увязать медленное и неуклюжее вращение Земли вокруг Солнца - с отклонениями маятника в сторону за несколько часов.
       На досчатом помосте почти под куполом молодые бородатые художники-реставраторы восстанавливали мозаичный портрет какого-то святого. Стоявший рядом с Хвойницким гражданин не без ехидства заметил:
       - А они не шибко спешат. Еще бы! Двадцать миллионов рубчиков отпущено на реставрацию собора. И эти голубчики могут растянуть свою работу на несколько лет. Никто их в шею не гонит. Небось и нормов для них не установлено. Именно так он выразился "НОРМОВ".
       Посетители, скучившиеся в группы, преданно следовали за экскурсоводом, жадно ловя каждое ее слово. А она заученно, нараспев вещала:
       - Внутренние стены собора расписывали знаменитые художники. Обратите внимание на то, как они умело и тонко передали мельчайшие детали, оттенки на одежде старцев. Сюжет библейский, но лица принадлежат живым людям, современникам мастеров кисти.
       Осмотрев собор, Хвойницкий пришел к выводу, что больше, чем кому бы то ни было повезло создателю собора- французскому архитектору Монферану. В сущности он воздвиг памятник самому себе. Вот он скромненько пристроился своим бюстом возле одной из колонн. Скульптор изобразил симпатичного курносого малого с вьющимися волосами. Бюст выполнен из разноцветного мрамора, который использовали для строительства собора. Лицо из розового мрамора. Из коричневого - складчатая накидка, воротник-из черного.
По крутой и узкой винтовой металлической лестнице Хвойницкийвзобрался на самую верхотуру. Отсюда открывалась красивая панорама Петербурга - на все четыре стороны. Даль затянута синеватой дымкой. Башни. Купола церквей. Дымные шлейфы заводских труб. Шприц Петропавловской крепости. Памятники на площадях. Темнозеленые полукружья скверов. Паутинные нитки шоссейных дорог, по которым скользили личинки легковых автомобилей. Муравьинные фигурки людей. И снова крыши, крыши, крыши. И трубы, трубы, трубы.
       И здесь, вознесшись над землей, Хвойницкий ощутил успокоение и мир с самим собой. В душе его было светло и грустно. "Грусть мая светла". Грусть эта не причиняла боли. И вдруг, словно ножом полоснуло по живму: а ведь немцы всерьез намеревались сравнять этот дивный город с землей, разрушить до основания всю эту сказочную красоту. Этим цивилизованным варварам, этим образцовым арийцам, не жаль было ни Исаакиевского собора, ни замечательных дворцов, ни гранитных набережных, ни разводных мостов, ни музеев художественных с мировыми шедеврами живописи и зодчества, ни чудесных памятников. Но какую огромную цену пришлось заплатить за то, чтобы защитить все это! Сколько человеческих жизней было загублено из-за блокадного голода, из-за бомбежек, из-за сражений!
       Осмотр Исаакиевского собора занял у Хвойницкого больше запланированного времени. Поэтому он решил посетить Эрмитаж на следующий день. А пока что надо было гле-то перекусить. Хвойницкий зашел в ближайшую сосисочную. Он отыскал свободное местечко возле зеркальной стены. Зеркала создавали иллюзию просторного помещения. За одним столиком с Хвойницким оказалось двое - тучный добродушный мужчина с сизым мясистым носом, густым ежиком седых волос на голове - и лысоватый, рыжий, какой-то малокалиберный мужчинишка. Тучный мужчина внимательно слушал рыжего, не забывая при этом подливать себе и ему в бокалы красный портвейн с тремя семерками на бутылке.
       - Отец мой погиб при штурме Зимнего, - рассказывал рыжий.- Мать спуталась с другим. Бросила меня. Шесть лет мне тогда было. Понимаешь? Подрос я маненько и стал шастать из города в город. Передвигался поездами. Влезешь в ящик под вагоном и едешь. Понравится станция - вылезаешь. А тут шпана всякая толчется. Не пойдешь с ними на мокрое дело - пришьют! Но я от них давад деру. Тогда НЭП был. Повсюду вывески. Жратвы много. Стащищь у торговки сайку или колечко колбасы и наутек. Забежишь за угол, жуешь эту сайку и давишься, пока не настигнут тебя и отнимут, да еще при этом побьют. И мерз, и мок, всякое было. Шапка на голове драная, зипун оборванный. Потом попутали меня менты в колонию. Там верховодил Макаренко. Подобного ему прекрасного человека я в своей жизни больше никогда не встречал. Добрая и сострадательная была у него душа. Он страшно переживал, когда его обманывал пацан, которому он доверял. Интересная была жизнь в колонии при нем. Все это он описал в своей книжке. Мы его запросто Антоном звали. Зажиточных мужиков, что вокруг лагеря жили, мы обзывали "граками". Помню, выдавали мы замуж свою колонистку за "грака". Корову и кабана в приданое ей выделили. Мол, знай наших! С продовольсвием в ту пору было туго. Но Антон доставал его правдами и неправдами. За то, что он за правду стоял, наверное, однажды его арестовали. Весь лагерь зашевелился, как муравейник. Всей гурьбой двинулись в райотделение милиции. Большого шухеру наделали бы. Но только видим - идет наш Антон по проселочной дороге. Успокойтесь, ребята, говорит, все в порядке. А мы ему - если не выпустили бы тебя, мы бы разнесли все к чертовой матери! И вот я, бывший шантрапа, получил образование, стал Героем Советского Союза. Макаренко когда-то подарил мне свою фотку. И подписал: "Маленькому Юрке от большого Антона". На фронте после одной атаки потерял много крови. Медсестра дала свою кровь - восемьсот граммов. Потом она стала моей женой. Жена и дочурка всегда при мне.
       Он вытащил из бокового кармана пиджака фотографию и показал тучному мужчине. Тот внимательно рассмотрел фотографию и, возвращая, сказал односложно:
       - Недурственно, однако!
       И после паузы начал рассказывать о себе:
       - А у меня судьба по-иному сложилась. Я изрядно в лагерях отсидел. И скажу тебе, браток, не приведи Господь никому испытать такое! Это понимать надо. Когда попадаешь в лапы врагу, то тебе придает силу сознание того, что рано или поздно будешь отомщен. И палачи будут наказаны. А когда угодишь в застенок к своим, какие мысли могут придти в голову? Где опора духу твоему?
       - Когда там не побывал, даже трудно поверить, что тебя могут заграбастать ни за что, ни про что.
       - Мне и самому не верилось, что такое возможно. И что удивительно, это происходило в стране, в которой как будто народ взял власть в свои руки. А что получилось? Лютовали хуже врагов. Расстрелы, пытки, издевательства. Со мной в лагере был один, как и я, ни за что. Умница. Ни издевательства уголовников, которых приставили тюремщики к "политическим", ни каторжная лагерная жизнь не сломили его. Он говорил мне: если удастся выжить и вырваться из этого ада, первым делом перечитаю Достоевского, Щедрина, Гоголя, Герцена, историю государства российского. Чтобы понять, кто мы такие, что мы за народ. Всего Лермонтова знал наизусть. Он и сам сочинял стихи. Из одного его стихотворения запомнились только четыре строчки: "Если жив еще - борись! Полумертвый - продвигайся! Смерть увидишь - не сдавайся! А увидишь - не страшись!". Мне эти стихи, можно сказать, жизнь спасли, веру в будущее вселили. Я и мой подельник дожили до светлых дней. Меня реабилитировали, квартиру московскую вернули, пенсию определили. Вот и сейчас пригласили в Литер лекции читать. А все ж обидно. Сколько лет моей жизни загублено!
       - Не надо зла держать. Мало чего в своей семье не бывает.
       - Верно говорят - сытый голодного не разумеет. Ты был на войне и вся грудь в орденах. А я мерз на лютом холоде, баланду хлебал, на вонючих нарах валялся. Для тебя, как ты говорил, Сталин - великий полководец всех времен и народов, а для меня это тИрэн, у которого руки по локоть в крови. Не хочу слышать о его заслугах, если он истребил миллионы жизней. Если уж на то пошло, так не Сталина надо возвеличивать, а маршала Жукова и народ русский.
       Говоривший наклонил голову и в его бокал с красным вином стали
капать мутные слезы. Его собеседник не проронил ни слава. Наконец-то официантка милостиво обратила внимание на Хвойницкого и приняла от него заказ.

Глава тридцать третья

       Хвойницкий стоял у гранитного парапета. Быть мажет, на этот самом месте стоял Пушкин, внимательно разглядывая проходивших мимо него женщин.
       Было пасмурно, но дождя не было. Нева спокойно дышала полной грудью. На воду как бы накинута прозрачная кисея. По реке, тужась из последних сил, дрожа от натуги мелкой щенячьей дрожью, медленно полз чумазый катерок, таща за собой на поводке три плота из бревен.
       Внезапно пальнула пушка. От неожиданности Хвойницкий вздрогнул. Это пушка Петропавловской крепости дала знак, что сейчас ровно полдень.
       Хвойницкий направился в Эрмитаж. Неподалеку от входа в просторном заве были выставлены египетские мумии. Благодаря мастерству неизвестных парасхитов для потомков были сохранены останки людей, живших пять тысяч лет тому назад. Хвойницкий внимательно пригляделся к одной из мумий. Кожа на черепной коробке была туго натянула, нос расплющен, как у побывавшего в боях боксера. А волосы на голове рыжие, клочкастые, как у современных женщин, красящих волосы хной. Веки закрытые - выпуклые. Ну-ка, рыжый, открой глаза, открой рот, что тебе стоит? Нет, не открывает, не может! У мумии жреца Петея - вот, даже имя сохранилось, - грудная клетка глубоко вдавлена. Окаменелая, но грудная клетка. А вот высушенные, словно обугленные, но все же человеческие ноги.
К мумии жреца подошла толстая женщина и тут же в испуге отпрянула, сказав:
       - Фу, какой страшный и противный!
       А что от тебя останется, голубушка, подумал Хвойницкий.
       По соседству с окованными в броню средневековыми рыцарями, в кресле с малиновой бархатной обивкой сидела сухонькая старушенция с большим чайником у ног. Сидит себе старушка-смотрительница и этак скромненько отщипывает ватрушечку и по кусочку кладет в рот, запивает чаем из кружки.
       Много времени Хвойницкий провел возле полотен своих любимых художников: Левитана, Рембрандта, Гойи. На него большое впечатление произвел рембрандтовский старик. Он своими мудрыми глазами требовал-пожалуйста, подойди поближе, постой возле меня, поговори со мной! Я так истосковался по дружеской беседе. И мне есть что рассказать. Чем пристальней вглядывался Хвойницкий в портрет, тем больше оживало лицо старика, тем выразительнее становилось.
       В буфете, куда Хвойницкий зашел, чтобы перекусить чего-нибудь, за соседними столиками расположилась туристическая группа иностранцев. Все они были одеты бедновато. Мужчины выглядели солидно и держались с достоинством. А женщины были до ужаса некрасивы. И мужчины, и женщины были одинаково пожилые. Один очень бледный мужчина в огромных роговых очках, молитвенно сложив белые пухлые руки на груди и улыбаясь вялой улыбкой, дотошно допытывался о чем-то у переводчицы. Расплатившись каждый за себя, туристы-иностранцы ринулись продолжать осмотр картинной галереи. Хвойницкнй последовал их примеру.
       Хвойницкому захотелось своими наблюдениями поделиться с кем-нибудь. Что он и попытался осуществить с одной из встреченных им посетительниц. То была юная особа с позолоченным пенсне на носу.
       - Вы не возражаете, если мы вместе будем осматривать выставку? -вежливоспросил Хвойницкий.
       - Не все ли равно, как осматривать - вдвоем или в одиночку? -сухо ответила особа.
       - А вам известна история этих двух скульптур? - попытался повторить попытку Хвойницкий.
       - А кто этого не знает? Пигмалион и Галатея, - отрезала обладательница золоченного пенсне.
       Хвойницкий разрывался между залами живописи и скульптуры. Побывав во втором зале, он возвращался в первый. Восхищен был Хвойницкий творением Гудона "Вольтер". "Фернейский крикун", как его прозвал Пушкин, смеялся над собой, над людским убожеством и тупостью, трагикомизмом жизни, над кичливостью сильных мира сего. Смех мудреца, исполненный горечи! И все это, как показалось Хвойницкому, удалось скульптору передать.
Изрядно уставший, Хвойницкий присел на диван и задумался. После возвращения в Сосновогорск, надо будет больше уделять внимания занятиям живописью. В последнее время он очень мало рисовал. Работа в театре - это его хлеб. А живопись - это для души. Он чересчур много времени уделял Ирэне. Теперь, когда она ушла, времени для всего этого будет предостаточно.
       Что поразило Хвойницкого, так это то, что чем произведения живописи были по времени ближе к сегодняшнему дню, тем неряшливее, грязнее выглядели полотна художников. Бросалась в глаза показная, нарочито небрежная манера. Критики оснастили эту пачкотню искусствоведческими, наукообразными терминами, которыми зачастую прикрывалось отсутствие мастерства, полнейшая беспомощность в рисунке, этом фундаменте живописи. У Хвойницкого был на этот счет возможно не бесспорный, но свой собственный взгляд. Не всякое даже высочайшего класса произведение реалистической школы высоко оценивалось им. Ему больше всего нравились те произведения, которые создавали определенное настроение. Скажем, как левитановский "Вечерний звон". Вопреки общему мнению, причем, непререкаемому, у Хвойницкого вызывали недоумение многие картины Пикассо. для шаманствующих с умным выражением лица критиков это легкий способ заработать не абстрактные, а совершенно реальные денежные знаки. Можно лишь удивляться тем, кто наслово верит рецензентам, катя следовало бы доверять собственным глазам. Впрочем, в этом безумном мире немало любителей несвежего мяса с душком и заплесневевшего сыра с аристократическим названием "Рошфор". Разглядывая абстрактную живопись, Хвойницкий подумал, что единственным разумным их практическим применением было бы использование их в текстильной и обойной промышленности. То были бы занятные узоры на тканях и обоях.

Глава тридцать четвертая

       Хвойницкий решил направить телеграмму Массальскому о том, что он предполагает вернуться через несколько дней. Откровенно говоря, он твердо не мог бы ответить, какая в этом была надобность. Как и многие здания Питера, Главпочтамт производил внушительное впечатление и своими размерами и оформлением интерьера.
       Завладев голубым телеграфным бланком, Хвойницкий присел за огромный овальный стол. Обдумывая текст телеграммы, он огляделся по сторонам. Неподалеку от него над посылочным ящиком трудился низкорослый мужчина в плаще и шляпе с засаленной ленточкой. У него были такие же усики, как у Чарли Чаплина. Во внешнем облике этого человечка было что-то от потерпевших финансовый крах биржевых маклеров или коммивояжеров. Запонки, выглядывающие из рукавов х шляпа претендовали на нечто значительное. Между тем, он был жалок. Макнув резиновую трубку в пластмассовую чашечку с водой, Чарли Чаплин стал шоркать ею по посылочной крышке. Затем огрызком чернильного карандаша он надписал адрес. Стоявшая рядом с Чарли Чаплиным старушка в клетчатом платке долго рылась в своем крохотном кошельке, достала сложенную вчетверо трешницу и подала ее Чарли Чаплину. Тот движением иллюзиониста-фокусника мгновенно спрятал купюру в одном из многочисленных карманов пиджака, рассыпanся в благодарностях и, пугливо озираясь по сторонам, пробормотал что-то насчет того, что деньги следует совать незаметно, так как на почтамте это преследуется. Припадая на левую ногу, Чарли Чаплин заковылял подальше от старушки. Лицо его выражало крайнюю озабоченность.
       Хвойницкий так увлекся наблюдением за Чарли Чаплиным, что совсем забыл о цели своего прихода на Главпочтамт. Между тем, Чарли Чаплин возвратился на прежнее место. Сидя за столом, он пугливо, но в то же время пытаясь сохранять достоинство, озирался по сторонам. Не обнаружив непосредственной опасности для себя, Чарли Чаплин вытащил из кармана плаща вчерверо сложенную газету, развернул ее, но к чтению не приступил. Он явно проявлял беспокойство. Казалось, он каждую минуту ждет того, что его схватят за шиворот и выставят на улицу. Возможно, это с ним уже случалось не раз.
       Так как чтение газеты не ладилось, человечек стал чинить огрызок карандаша. Покончив с этим необременительным занятием, он, судя по всему, не знал, чем ему заняться.                Возложив руки на стол, он изображал из себя подсудимого, ожидающего вынесения приговора. Его пальцы выбивали мелкую дробь.
       Черли Чаплин, видимо, решил заговорить с Хвойницким. Он придвинулся поближе и заговорил:
       - Я вам не помешал? Приходится, видите ли, подрабатывать по мелочам. Помогаю людям - кому бланк заполнить, кому посылку надписать. Глядишь, набирается немного детишкам на молочишко. Семья, все-таки. Работать на производстве не могу: сердчишко барахлит, бронхиальная астма донимает. Энфизема легких. До сорока пяти был молодчиком. А теперь вот совсем расклеился. Вот я и помогаю людям. Кто даст какой рубль - и на том спасибо. Жизнь у меня выдалась тяжелая. Мальчишкой работал на бумажной фабрике. По двенадцать часов в сутки. Родители бедные, не в состоянии ни учить, ни прокормить. Вот и таскал грузы, чистил фабричные машины.
       Что-то показалось ему подозрительным. Он вскочил и убежал. Но вскоре вернулся. Поправив галстук-бабочку, оказывается, у него был галстук, Чарли Чаплин сказал:
       - Это паника. Я все время боюсь, что меня отсюда выгонят. У них на почте свой писарь. Конкуренция!
       Он пугливо оглянулся и добавил, ежась, словно ему было холодно:
       - Все напрасно. Человек это пешка. И ничего от него не зависит. Сегодня ты есть, а завтра тебя уже нет. Засунут в ящик, зароют в землю. Но перед смертью все равны. Это утешает... Извините!
       Выссказав все это, Чарли Чаплин заковылял в другой конец зала в поисках клиентуры.
Хвойницкий вытащил ручку и медленно надписал на телеграмме адрес. На минуту задумался. Может быть, сообщить о своем решении не Массальскому, а Капитолине? Впрочем, зачем ему вообще понадобилась телеграмма? В Сосновогорске и так знают, что он скоро должен вернуться. Хвойницкий порвал телеграмму и выбросил обрывки в урну.
Когда Хвойницкий завернул в свой уже привычный переулок, он вдруг обратил внимание на свои туфли. Они были в плачевном состоянии. И когда рядом с ним возник футбольный фанатик с неизменным лидериновым чемоданчиком, Хвойницкий обрадовался ему. Фанат, по своему обыкновению, хотел обрушить на Хвойницкого очередную порцию футбольной информации, но когда тот опередил его вопросом о сапожной мастерской, фанатик опешил. Лицо его выразило крайнюю степень удивления. Он был, видимо, оскорблен до глубины души тем, что его спросили о таком пустяке. С этих пор Хвойницкий более не встречал фаната. Он исчез.

Глава тридцать пятая

       Приобрести билет на концерт в филармонию оказалось непростым делом. В кассе билетов не было. Пришлось Хвойницкому обратиться к администратору. Если бы Хвойницкий не сослался на Ридапя, который якобы лестно отозвался об администраторе, тот вряд ли помог бы. Правда, администратор весьма удивился тому обстоятельству, что Хвойницкий придет без дамы.
       В просторном зале кресла были такие же белые, как высокие колонны. На широком помосте перед креслами скучали в бездействии ажурные металлические пюпитры для нот. зал стали заполнять слушатели. Было среди них много красивых, нарядно со вкусом одетых женщин.
       Начала концерта пришлось ожидать долго. Наконец из боковых дверей с обеих сторон помоста заструилось два потока оркестрантов. Мужчины в черных фраках. Женщины в белых блузках и черных до пола платьях. Музыканты держали скрипки подмышкой, а смычки в руках. И вот весь помост заняли скрипки, трубы, гобои, виолончели, контрабасы, арфы, литавры. Последним появился человек с брюшком. Лысина его блестела, словно биллиардный шар. Появление этого человека было встречено негромкими вежливыми аплодисментами зрителей в разных концах зала. В ответ толстяк вежливо улыбнулся публике. Массивный лоб и роговые очки делали его похожим на шахматного гроссмейстера международного класса. Сдержанно, с достоинством раскланявшись, Гроссмейстер повернулся лицом к музыкантам и резким движением воздел обе руки вверх. Он ждал. Ждали его нервные руки. Ждали его оттопыренные уши. Ждали его напряженные плечи. Повинуясь этому напряженному ожиданию в зале стали умирать все звуки: кашель, скрип кресел, говор. Но Гроссмейстера это еще не устраивало. Он по-прежнему держал руки воздетыми вверх. И лишь после того, как в зале воцарилась гробовая тишина, Гроссмейстер позволил родиться первым звукам. То были даже не звуки, а их тень. Слабое дыхание пробуждающегося существа. Услышать их, вероятно, мог лишь тот, кто обладал способностью слышать, как растет трава. Робкие звуки словно опасались обнаружить себя.
И вдруг произошло землетрясение. Ожил вулкан, хлынула раскаленная лава. Все забурлило. Послышались орудийные залпы. Откуда-то со стороны ворвался неуместный танцевальный мотив. Но его отшвырнула в сторону иная мелодия. Все это беспрерывно менялось. Для Хвойницкого, как художника, было бы привычнее сравнить это с переменами его настроения, когда одна картина на холсте стиралась, а на ее месте появлялась новая. Извечная неудовлетворенность мастера достигнутым результатом. Стремление к недосягаемому образу.
       Исполнялась непривычная для уха Хвойницкого симфония венгерского композитора Бартока. Хвойниикому были более привычны мелодичные произведения Моцарта, Сальери, Мендельсона, Вивальди, Глинки, Шопена. У Бартока же если и была мелодия, то какая-то рваная, нервная, изобилующая резкими диссонансами. И как же не соответствовало толкование симфонии авторами либретто истинному ее содержанию. Никакой тоски у автора симфонии к своей родине Хвойницкий не уловил. Правда, раздавался скрип закрываемых ставен, пастушечий рожок - и только. А в основном безудержный разгул музыкальной стихии. Между тем сидевшая рядом с Хвойницким юная питерская меломанка то восхищенно вздрагивала, то щурилась восторженно, то взволнованно вздыхала.
       Как только дирижер проложил широкую просеку тишины в густом музыкальном лесу, все ожило. Музыканты принялись массировать затекшие пальцы. А зрители, как по команде, принялись громко кашлять, сморкаться, скрипеть креслами, разговаривать.
Когда после перерыва была благополучно доведена до конца вторая часть симфонии, слушатели отблагодарили музыкантов хоть и не слишком бурными, зато продолжительными аплодисментами. И длились они ровно столько, сколько требовал общепринятый этикет, чтобы не обиделся музыкальный пастор и его музыкальная паства. Слушатели, согласно правилам, должны были хлопать и они хлопали. Дирижер обязан был кланяться - и он кланялся. По установившемуся ритуалу дирижер должен был непременно пожать руку Первой скрипке - и он это сделал. Скрипачи должны были, выражая благодарность слушателям, легонько постукивать смычками по нотам - и они постукивали. Дирижеру полагалось уходить со сцены и возвращаться несколько раз, потакая настойчивым требованиям поклонников. И он исполнил этот узаконенный традицией маневр. Наконец все угомонились и был объявлен антракт.
       Во втором отделении выступали лауреаты международных конкурсов: скрипач и пианистка. Симпатичный русоволосый скрипач с брюшком и обвислыми щеками на добром лице исполнил несколько вещей Паганини, Сарасатэ и Сен-Санса. В его умелых руках скрипка плакала и пела. Казалось, он дремал, прижимаясь щекой к скрипичной деке. Глаза его были закрыты. А губы и лоб жили своей самостоятельной жизнью. На лбу гармошкой собирались и разглаживались мелкие складки. А губы выражали то испуг, то радость, то ненависть. Исполнив очередной номер, скрипач кланялся с достоинством графа - вежливо, но равнодушно. Должно быть, он привык греться в лучах славы.
       Аккомпаниатор был насквозь пропитан музыкой. Сказать, что он играл на фортепьяно, значит, не сказать ничего. Он буквально колдовал над инструментом, извлекая из него волшебные звуки. Пианист то откидывался туловищем назад, то, наклонив голову вбок, едва не касался ухом клавиш, словно прислушиваясь к мелодии. Он то нежно гладил пальцами клавиши, то отдергивал их, словно от ожога. Каждый звучик и аккорды, извлекаемые из инструмента, были прозрачны и кристалльно чисты, словно ключевая вода.
Хвойницкий позабыл о своих заботах, он был упоен музыкой. Он улыбался чему-то и сидевшие в одном ряду с ним тоже улыбались.
       Хвойницкий посетил военный музей и Петропавловскую крепость. С них когда-то начинался город. На позеленевших от времени пушках, не удостоившихся чести быть спрятанными под крышу, ползала детвора. Иные, оседлав орудия, подползали на самый край их и пытались таким манером заглянуть в чугунное жерло, которое век назад смертоносно плевалось смертоносными ядрами. Все пушки были любовно украшены резьбой и орнаментами, символическими изображениями орлов, медведей, кентавров и лосей. С годами чугун был заменен железом. И, наконец, пушки преобразились в дырчатые рельсы, составленные в этажерки. В последнюю мировую войну эти "этажерки" реактивными снарядами разрывали человеческие тела на куски. Орудия массового поражения были выстроены в ряд и снабжены визитными карточками с подробным описанием их характеристик, а также сведениями о том, чем они отличаются от металлических предков.
В Петропавловскую крепость вела дорога, уставленная старинными фонарями. Каждый фонарь был увенчан полицейской каской. Известно, что под крепостью зарыто сто тысяч тех, кто строил Питер и эту крепость, тех, кто помер с голода, был забит досмерти палками. О том, сколько людей сгнило в тюремных казематах ничего не известно. В России не ведут счет замордованных властями подданных.
       Хвойницкий нарочно поотстал от экскурсовода, чтобы немного побыть в одной из камер и ощутить на себе тюремную обстановку. И вот он один в каменной могиле, где сходили с ума узники. Им запрещалось разговаривать, смеяться и петь. Имена их не были известны - только тюремные номера. В забранное решеткой крохотное оконце скупо проникал хмурый дневной свет. Всю обстановку камеры составляла железная койка и небольшой столик, как в железнодорожном вагоне.
       Побывал Хвойницкий и в Русском музее. Он отдал дань полотнам рано умершего безумно талантливого Васильева х гигантов живописи: Верещагина, Серова, Репина, Сурикова, Айвазовского, Шишкина. Их полотна производят большое впечатление прежде всего потому, что их учителями была сама жизнь. Они не лгали.
       Больше всего времени Хвойницкий провел у картины Левитана "Над Волгой". Прекрасно передана художником благостная обстановка погожего летнего дня. Жарко! Недвижна вода в реке. А в синеве неба зависло легкое, как пух, белое облако. Тишина! А вот "Ночь в деревне". Чудная майская ночь. Так и чудится, что на деревенской окраине лают собаки, а в ближнем пруду квакают лягушки. "Свою дремоту превозмочь не хочет воздух" и слышится песня.
       Выйдя из музея, Хвойницкий направился к памятнику Пушкину. Он стоял спиной к музею, чей парадный вход стерегли хмурые заспанные львы с перманентной завивкой грив. Хвойницкий сделал набросок памятника в своем альбоме, с которым почти никогда не расставался. К Хвойницкому подошло двое мальчишек. Один из них, тот, что в вязанной шапочке и с двумя влажными вожжами под носом, которые мальчишка то и дело втягивал в себя, спросил необычайно вежливо:
       - Дядя, вы уходите?
       Ответив утвердительно, Хвойницкий поинтересовался:
       - А кто вы такие?
       Ответ был восхитителен.
       - Мы пока что никто.
       Мальчишка в вязанной шапочке с некоторой гордостью сообщил:
       - На будущий год в школу пойдем.
       Оказывается, его звали Витей, а другого - Никитой.
       - Что вы тут делаете? - спросил Хвойницкий.
       - Гуляем, - важно ответил Никита.
       - Холодно же. Вы оба посинели.
       - А что дома зря болтаться, правда, Никита?
       - Дяденька, а вам не скушно долго стоять на одном месте? - Нет, не скушно. Я разговариваю с Пушкиным.
       - Разве мертвые говорят? - удивился Витя.
       - Из бронзы голос идет, - сфантазировал Никита.
       - А вы знаете стихи Пушкина?
       - Знаем. "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь она завоет, то заплачет, как дитя".
       - Молодец, Витя! - похвалил Хвойницкий.
       - Я тоже умею, - ревниво произнес Никита. - "На лукоморье дуб
зеленый, златая цепь на дубе том". А дальше про кота ученого...
       - Ты тоже молодец, Никита. Спасибо вам за Пушкина, ребятки!
       К похвале оба отнеслись равнодушно. Видать, не страдали честолюбием.
       - А вы, дяденька, рыцарей, что в музее стоят, тоже будете рисовать?-спросил Никита.
       - Там стоят медведи, а не рыцари, - возразил Витя.
       - Рыцари, то не медведи.
       - А медведи, то не люди.
       То было начало новой игры. Мальчишки лишь ждали повода, чтобы затеять возню. И желанный случай вскоре представился.
       - А какой краской будете покрывать памятник Пушкину на рисунке? Бронзовой?-спросил Хвойницкого Никита.
       - Какая тебе бронза! Золото!
       - Нет, бронза!
       - Нет, золото!
       - Вот ты понимаешь до неба!
       - А ты много говоришь, да мало понимаешь!
       - Я тебя размажу в лепешку!
       - Мал ты еще для этого дела!
       Перепалка лишь с виду казалась грозной. Противники немедленно замирились, когда один из них вдруг предложил поиграть в "чертей". К ребятам подошло несколько девченок. Никита спросил, не желают ли они поиграть в чертей? Те ответили, что лучше поиграть в "магазин". Когда согласие было достигнуто, все участники игры разделились на две неравные группы. Лишь несколько девочек удостоились быть продавщицами. Остальные покорно выстроились в "очередь".
       - Что желает гражданин? - чрезвычайно вежливо спросила продавщица.
       -Дай ему муки, - предложила другая продавщица.
       - Не хочу муку, хочу сахар!
       - Сахар кончается.
       - Больше килограмма в руки не давать.
       - Граждане, если будете кричать, перестанем отпускать продукты.
       - Куда прешь: ты тут не стояла, пьяная рожа!
       - А ты дура! Я за этой гражданкой стояла, пусть она сама скажет.
       - Этот номер не пройдет! На дурняка хочет влезть. Я уже час здесь стою.
       - Нахалка!
       - Сама ты нахалка!
       - Граждане, повторяю: если не прекратите базарить, закроем магазин!
       - Смотрите и Мурзик пришел покупать. Мурзинька, собачечка, дайте ему место в очереди!
       Прибежал большой мохнатый пес.
       - Мурзик, взять его!
       Мурзик притворился непонятливым. Прогнув виновато спину, он остался на месте.
       - Пошел прочь, трусишка!
       - Поглядите, что он делает, сыплет Мурзику в глаза песок!
       - Когда ему будет больно, перестану сыпать.
       - Прекрати сейчас же, а то я твоей маме скажу!
       Хвойницкий не стал ждать окончания спора. Бросив прощальный взгляд на памятник Пушкину, Хвойницкий зашагал прочь. Его догнал Никитка. Дернув Хвойницкого за рукав плаща, Никитка спросил:
       - Дяденька, а вы придете сюда еще?
       - Нет, я уезжаю из Питера.
       - А на будущий год приедете?
       - Не знаю.
       - Обязательно приезжайте, дяденька!
       - Зачем?
       - Просто так. Поговорить. Вы хороший!
       Хвойницкий пожал протянутую ему Никиткой руку и тот убежал к своим. Дети тут же забыли о дяде-художнике и принялись за новую игру.
       Глядя на них издали, Хвойницкий с пронзительной нежностью подумал: эти не познали войну. Послевоенные дети. Счастливчики!

Глава тридцать шестая

       Хвойницкий проснулся и не мог понять, утро это или еще ночь. Он сбросил с себя одеяло и, ступая босыми ногами по холодному паркету, подошел к окну. Как вчера, позавчера, а, может быть, и тысяча лет тому назад, на улице моросил дождь. В такие безрадостные и безнадежные дни, наверное, совершается множество самоубийств.
Он вернулся в постель. Ему не хотелось ни спать, ни есть, ни читать, ни шевелиться. Ничего не хотелось. Безразличие опутало его, словно паутина. В жизни каждого человека бывают такие периоды, когда его ничто не волнует, не мучают ни сожаления о прошлом, ни желание заглянуть в будущее.
       В постели Хвойницкий провалялся еще несколько часов. Потом он заставил себя одеться, умыться и выйти на улицу. Вдруг он вспомнил о приглашении майора Сигалова. Как же мог он позабыть об этом безобидном и добродушном чудаке-виршеплете? Было бы непростительно с его стороны не навестить майора перед отъездом! Отыскав в записной книжке адрес, Хвойницкий вскоре очутился возле дома, в котором проживал Сигалов. Но здесь происходило что-то необычное. У подъезда собралась небольшая толпа с венками из хвойных веток. Стоял грузовик с откинутым задним бортом. Лицом к подъезду выстроились молоденькие солдаты с молочно-розовыми лицами. Один из них прижимал озябшее розовое ухо к жесткому воротнику шинели. У всех солдат на груди висели автоматы. Проезжую часть дороги перегораживала команда духового оркестра.
       Тяжкое предчувствие кольнуло сердце Хвойницкого. Он быстро поднялся на второй этаж. Обе половинки дверей в квартиру Сигалова были распахнуты. Так бывает, когда в квартиру пожалует старуха-смерть. Люди входили и выходили оттуда.
Видимо, шли последние минуты перед выносом тела. Посредине комнаты на столе был водружен гроб, в котором лежал майор Сигалов. По одну сторону от него на стульях сидели родственники покойного, среди которых выделялась дородная женщина в черной косынке. Видимо, то была вдова. Лицо Сигалова нисколько не изменилось. Высокий лоб хранил печать задумчивости. Веки были сомкнуты, как у спящего человека, а губы упрямо сомкнуты, как если бы он был намерен сказать - вот сейчас я сделаю усилие, приподнимусь, разомкну глаза и стану читать свои стихи.
       Было много старух, обычно собирающихся на похороны, как на театральное представление. Их рассадили на диване и стульях. Лица у них были соответственно моменту скорбные. Тишину нарушила одна из старух:
       - Вот умер, сердешный, и даже не узнает, жил он или не жил.
       - Все там будем, только в разное время, - откликнулась другая старуха.
       В воздухе попахивало приторно-сладковатым трупным запахом, к которому навязчиво примешивался запах готовящегося на кухне вареного мяса.
       Хвойницкий постоял возле гроба и мысленно произнес: прощай, Макар Антонович, самонадеянный стихосоставитель!Он подождал на улице, пока вынесут из дома гроб с покойником. Когда в дверях подъезда показалась крышка, покрытая кумачом, неожиданно ухнул духовой оркестр. Послышались глухие удары барабана. Мужчины с непокрытыми головами вынесли гроб.
       Зеваки, столпившиеся по две стороны тротуара, вытянули шеи, чтобы лучше разглядеть покойника. Пошли пересуды.
       - Кого хоронят?
       - Майора Сигалова. Фронтовика.
       - А отчего помер?
       - Говорят, инфаркт.
       - На войне уцелел, а тут на тебе!
       - Легкая смерть, дай Бог каждому!
       - Видать, заслуженный человек. С оркестром хоронят.
       Впереди похоронной процессии шли люди с подушечками в руках. А на подушечках ордена. За ними медленно двигался грузовик. А за ним - духовой оркестр и провожавшие майора в последний путь.
       Так как настроение у Хвойницкого было скорбное, он решил сходить на знаменитое питерское кладбище. У входа высилась колокольня. Звонарь извивался всем телом, чтобы раскачивать массивный колокол.
       Поодаль и в стороне от кладбища виднелось добротное кирпичное здание. Из парадных дверей вышел высокий грузный мужчина в черной рясе до пят. На высоком черном головном уборе блестел крест. Его проводила ласковой улыбкой белотелая крупичатая красивая молодая женщина в белом кружевном фартуке. Попадья, либо гувернантка. Священник степенно проследовал к стоявшей у подъезда вместительной "Чайке", поблескивавшей черным лаком. Престижная машина свидетельствовала о высоком иерархическом чине священнослужителя.
       Оказавшаяся на тот момент старушка перекрестилась на священника, словно мимо нее пронесли хоругвь или икону.
       - Вот ты, Витинька, некрещенный, - сказала она стоявшему рядом с ней мальцу. -               Старшенькая пусть, она комсомолка. А тебе негоже нехристем расти. Вот поговорю как-нибудь с батюшкой, пускай тебя покрестит. Это легко и не больно. Торкнет вот тут, вот тут и помажет святой водой.
       - Ну его, батюшку! Пускай сам мажется! - с мальчишеской бесшабашной неосмотрительностью брякнул малец. Внимание Хвойницкого привлекло объявление: "Кладбище открыто для посетителей ежедневно. Контора кладбища работает с 9 до 19 часов. Загорать на кладбище воспрещается".
       Посетители - девушки в пестрых шляпках, старушки в платочках, мужчины в шляпах - прохаживались по кладбищу, кланяясь, чтобы прочитать надписи на памятниках. Судя по надписям, в этом месте хоронили людей знатных. В перемежку с крестами попадались советские звезды. Надписи были довольно оригинальные. "Я был жив, как ты, ты будешь мертв, как я". Этакое, не лишенное ехидства, неуместное напоминание. Хвойницкий стал читать надписи не подряд, а выборочно. "Генерал от кавалерии князь Григорий Семенович Волконский служил Отечеству бб лет на поле брани сподвижником Румянцева, Суворова и Репнина, а на поприще же гражданском -сенатором, Оренбургским военным губернатором и потом - членом Государственного Совета. Родился 2О генваря 1742 года, переселился в жизнь вечную 1824 года июля 17 дня". О другом покойнике было сообщено более подробно: "...скончавшегося из сего временного света и переселившегося в вечное жилище в первый день пополудни в половине 12-го часа 3О лет и трех месяцев". С почтением сообщалось: "Здесь погребено тело преосвященнейшего архиепископа Иннокентия, который в архиерейском сане был 8б лет и 11 месяцев. Уволен за слабостию и оскудением сил от правления епархией и присутствия в синоде".
       Перед глазами Хвойницкого, словно разворачивался свиток скорбной летописи. "Здесь почиют плачевные останки любезнейшего сына, жизнию своей запечатлевшего венец славы на 22 году жизни".
       "Пред сей надписью покоится тело Лазарева, прославившегося многими полезными деяниями и благочестивой жизнью". Вполне могло быть, что этот "благочестивый" малый прожил бурную грешную жизнь, но родственники снабдили его похвальной визитной карточкой.
       Многие эпитафии были оформлены в стихотворной форме."Вития о тебе не возгласил похвал. Глас красноречия для праведника мал". "Усердную мольбу, читатель, ты пролей и о жене его и дщери пожалей. Когда родитель был уже во гробе, во матерной тогда он был утробе. В дни сетований произойдя на свет отцова вида зри единый сей предмет. С скорбящей матерью она по нем рыдает, а мрамор сей печаль сердец их представляет". Некоей Таировой были посвящены такие строки: "Родители, друзья и ты, супруг любезный, престаньте проливать на гроб потоки слез. Нас разлучила смерть, но вечность соединит. Всяк неизбежным сим путем туда спешит".
       Надгробные скульптуры исполнены в старом академическом стиле и очень выразительны. У ног плачущей женщины погасший факел. Спит полководец, накрытый вечным плащом. На надгробьях советского периода надписи протокольно-бюрократически лаконичны -фамилия,имя,отчество,даты рождения и смерти.

Глава тридцать седьмая

                Родиться бы снова, идти той далекой тропинкой,
                что после травой зарастает И, снова тепло обретая,
                почувствовать матери руку... И - руку из рук своих
                не выпускал, шагать по дороге, о счастьи мечтав
                Антонио Мачадо
      
       Когда человек заболевает неизлечимой болезью,когда происходят землетрясения и наводнения, когда на него обрушивается война -тогда он вспоминает о Всевышнем, а неверующий становится верующим. В этих экстремальных условиях он взывает к Богу. И к Матери. Когда от адских взрывов снарядов и бомб даже камень стонет и раскалывается на куски, когда сама земля встает на дыбы, - именно тогда в сердце человеческом происходит озарение и он прозревает. Человек ощущает себя беспомощным и слабым ребенком, нуждающимся в защите. Сколько раз Хвойницкий слышал это слово "мама" на поле брани, когда смертельно раненые мертвеющими устами произносили его. Словно мать могла за дальними далями услышать эту мольбу и придти на помощь.
       Когда Хвойницкий, влюбившись в Ирэну, буквально потерял голову, он ни разу не вспомнил о матери. Теперь же, когда ему стало трудно, он вспомнил о ней. Он очень любил сваю мать. Она была доброй, трудолюбивой, заботливой. Семья была дружная. Отец с матерью никогда не ссорились.
       Любимой мелодией матери был полонез Огинского. Она эту мелодию напевала, когда шила что-нибудь, штопала носки, стирала, гладила белье. Хвойницкому была непонятна привязанность матери к этой мелодии. Но когда он после нескольких ранений отлеживался в госпиталях и у него появилось много времени, чтобы осмыслить прожитую жизнь, он наконец разгадал эту загадку. В этой пронзительно-грустной мелодии нашел свое отражение весь трагизм человеческой жизни, скорбью по ушедшим из жизни, по родному краю, который пришлось покинуть.
       Воспоминания Хвойницкого были отрывочными и непоследовательными - острова событий, уцелевшие в памяти.
       Была зима. Была ночь. Женя сидел за столом и рисовал по памяти озеро и лес. Дверь отворилась и, опережаемый дымными клубами морозного пара, вошел господин в длинной шубе с бобровым воротником. В одной руке у него была коричневая палка с набалдашником, в другой - кожаный саквояж. За ним вошел отец. Он провел господина в мамину спальню. Там долго стояла тишина. И вдруг раздался пронзительный и неприятный младенческий крик. Так в семействе Хвойницких появилась сестренка Жени Дашенька.
       Помнил он большую лодку, а в ней много женщин и детей. Женя был рядом с матерью и опасливо косился глазами на борт лодки, который был на расстоянии от воды всего в ладошку. Все его существо было напряжено. Ему было страшно: казалось, лодка вот-вот зачерпнет воду и пойдет ко дну. Женя стискивал руку матери и это помогало ему преодолевать страх. От матери исходила уверенность, и если она не проявляла беспокойства, значит, ничего плохого произойти не могло.
       Помнит, как он помогал маме присматривать за коровой. Отец в то время болел. На рассвете мама ласково будила его. И они направлялись в хлев. Их встречала влажным протяжным мычанием Зорька. Мама брала низенькую скамеечку и с ведром подсаживалась под брюхо Зорьки. Поначалу упругие струйки молока звонко ударялись в дно эмалированного ведра, а по мере того, как молока становилось все больше, струи его шуршали протяжно и ворчливо.
       Вспомнил он и то, как гостил с матерью у ее сестры, жившей на Украине. Лето в тот год было засушливым. Стояла такая жара, словно рядом пылал стог соломы. Из хаты выходили только ранним утром и поздним вечером. В доме царил полумрак, потому что окна были закрыты от солнца ряднушками. В хате были глиняные полы, присыпанные душистой травой. Женя томился от безделья. Однажды в полдень он отважился выскочить во двор. Весь он зарос лебедой. От сильного жара лебеда повяла и листья ее провисали, словно тряпичные лоскутья. От лебеды исходил сильный пресный запах. В бурьяне торчал остов отслужившей свой срок сенокосилки. Краска на ней облупилась. Женя уселся на дырчатое металлическое сидение машины и стал крутить руль, воображая, что косит лебеду. Он долго не смог пробыть на солнце и убежал в хату, где было прохладно и вкусно пахно чебрецом. Женя знал, что двор потому находится в запустении, что муж маминой сестры помер. Отсутствие хозяина ощущалось во всем.
Когда Женя с мамой гостил у ее сестры, они как-то посетили сельскую лавку. И с тех пор все сельские лавки в представлении Жени выглядели или должны были выглядеть только так, как эта лавка и другими быть не могли. Как только они вошли, в нос ударила смесь острых запахов дегтя, новой кожи, селедки и керосина. Открытая дубовая бочка с плотно уложенной в ней селедкой с синими боками, стояла у самых дверей. Пол в лавке был глиняный, он пестрел темными пятнами оттого, что его обрызгивали водой для освежения воздуха. На прилавке свернувшимися кольцами спящего удава лежал рыжий с мохнатыми кострицами канат. Стояли железные весы с целующимися утиными носами и медными тарелками во вмятинах. На длинных гвоздях, вбитых в стену, висели войлочные хомуты, новые тележные колеса, косы, кирзовые сапоги. Отсеки деревяныхзакромов были заполнены мукой, сахаром-песком, сухофруктами, различными крупами и конфетами в бумажных обертках. Жене хотелось подольше побыть в таком чудесном месте, где было так уютно и так вкусно пахла всякой всячиной. Но мама, сделав покупки, увела Женю из лавки.
       В том селе, где жила мамина сестра, Женя впервые услышал волшебные звуки бандур. Была ночь. В переполненном людьми клубе играли бандуристы. Все они были в вышитых сорочках без воротников. От игры и пения бандуристов веяло стариной и чем-то очень грустным. Когда Женя с мамой и теткой вышли из клуба, он был потрясен зрелищем звездного неба. Они были совсем близко, сверкающие алмазами. И он испытал восторг перед ликом вечности.

Глава тридцать восьмая

       У входя в ресторан топтались две девушки. Одна щупленькая с белокурыми кудряшками и голубыми глазами. другая - сероглазая, с ярко накрашенными губами и белыми клипсами, оттягивающими мочки ушей.
       - Хотите в ресторан? - спросил у девушек Хвойницкий.
       - Еще подумаете, что мы какие-то легкомысленные! - сказала белокурая.
       - Никто не собирается плохо о вас думать, - заверил девушек Хвойницкий.
       - Да что вы с ними толкуете? - вступил в разговор важный, как царский генерал, швейцар.- Они бы рады попасть в ресторан, да у нас не принято пускать одних дам без мужчин.
       - В таком случае, эти дамы со мной, - шутливо сказал Хвойницкий, не забыв сунуть швейцару рубль.
       - Добро пожаловать, господа! - широким жестом пригласил швейцар.
       У большого зеркала девушки стали прихорашиваться, а Хвойницкий причесал волосы и поправил сбившийся набок галстук.
       Они поднялись по парадной лестнице, устланной широким ковром в ярко освещенный электричеством зал. На лестнице стояли в живописных позах черноволосые красавицы явно порочного вида. Они чего-то выжидали.
       Дорогу Хвойницкому и его спутницам перегородил холеный официант. У него был наглый вид лакея, имеющего определенные полномочия.
       - Свободных мест нет! - жестко объявил он.
       Подозрительно быстро освоившиеся девушки обошли официанта и отыскали незанятый никем столик. С заправским видом завсегдатаев этого дорогого заведения, они, не интересуясь мнением Хвойницкого, перебивая одна другую, быстро составили меню.
Официантки были одеты в строгие черные платья с белыми воротничками и кружевными фартуками. На их головах красовались туго накрахмаленные белые короны. Лишь одна официантка выпадала из этого парада. У нее было лошадиное лицо и тусклые безразличные глаза. Ее тощие ноги были обтянуты не капроновой паутинкой, как у остальных официанток, а дешевыми черными чулками. Видимо, в последнюю минуту ею заменили заболевшую официантку. Именно она и подошла к столику, за которым сидел Хвойницкий со своими дамами.
       Девочки заказали заливное, люля-кебаб, ликер и конфеты к кофе. Не забыли они заказать также и мороженое.
       До прихода официантки с блюдами, девченки принялись рассуждать на различные темы. В частности, о деньгах и их роли в жизни человеческой. Обе они сошлись на том, что деньги это чепуха, тьфу! Что душиться из-за них не стоит. Но и без денег в то же время очень даже неудобно и плохо. Кстати, ту, что с кудряшками и голубенькими глазами-стекляшками звали Нэлей, а сероглазую -Лелей. Нэля, красневшая по поводу и без повода, старалась занять разговором Хвойницкого:
       - Недавно мы с Лелей были приглашены к одному официанту на новоселье. Чего у него только нет! И фарфор, и хрусталь, и золото, и бриллианты! А какая шикарная мебель, какой огромный модерновый холодильник!
       - А мне даже нисколько не завидно! - презрительно фыркнула Леля. - Официант - это лакейская должность. Холуи несчастные!
       - Ну и что? - парировала Нэля. - Зато денежная работенка.
       Хвойницкий, невнимательно прислушивавшийся к болтовне девушек, обратил внимание на странную пару. Шедший по проходу мужчина цепко держал за локоть полнотелую женщину с перманентной завивкой волос. Шел он неестественно прямо. Полнотелая женщина в вишневого цвета бархатном платье опиралась на палку. Из-под ее платья выглядывал груботесанный деревянный протез. На повапленном белилами лице ее резко выделялись черные пиявки бровей и длинный тонкий нос. Вероятно, мужчина был слепой. Однако по ступенькам эстрадного помоста он поднялся самостоятельно, без помощи спутницы. Нащупав пальцами ближайший стул, мужчина уселся на него и поднял с пола саксофон. А женщина, присев на стул, поправила спустившийся чулок на уцелевшей ноге и на эту единственную ногу надела модельную лакированную туфлю, которую она достала из сумки. На эстраду поднялись подошедшие к этому времени скрипач, флейтист и пианист. Женщина пересела к барабану. Брыластый мужчина в очках вскинул вверх скрипку и в зал выплеснулась джазовая мелодия. Несмотря на жизнерадостный мотив, у музыкантов были скучающие отсутствующие лица. Женщина энергично управлялась с набором вспомогательных инструментов. Как только оглушающие звуки джаза, усиленные микрофонами, заполонили пространство зала, образовалось искусственное бодрое веселье.
       - Наверное, неприятно музыкантам играть в такой обстановке, когда все жуют, - сказала Нэля.
       - А что им, знай себе, наяривай в свои дудки! - фыркнула Леля. -Не то, что нам с тобой, Нэлька, надо целыми днями вкалывать на швейных машинках.
       - Девочки, вы работаете на швейной фабрике? - поинтересовался Хвойницкий.
       - Ну и что с того? - почему-то обиделась Нэля.
       - Всякие профессии почетны. Ничего в этом предосудительного нет, - сказал        Хвойницкий. - Между прочим, Кармен тоже работала на фабрике.
       - Какая еще там Кармен? Что вы нас разыгрываете, как будто мы какие-то дурочки!
       - Вы меня неправильно поняли. Я не хотел вас обидеть.
       - Не надо задаваться своей ученостью. Мы этого не любим, - кривя губы, произнесла Нэля.
       - Виноват,исправлюсь!-капитулировал Хвойницкий.
       Ликер был приятным на вкус. Рюмки, из которых пили, были с позолоченными ободками.
После третьей рюмки Леля болтала без умолку. Повернувшись всем корпусом к Нэле,она увлеченно рассказывала:
       - Когда ты сидела на бюллетне, меня пригласили в Дом культуры на закрытый вечер. Были только свои. На мне было простенькое широкое платье с оборочкой и красивая брошь. Меня все время приглашали и я танцевала до упаду. И знаешь, кто меня пригласил? Сам Леонид Севастьянович! Я, значит, стою у стены, отдыхаю, а он подходит и говорит: разрешите, Лялечка, пригласить вас на танец. Ну и вошли мы в круг. Он высокий, а я против него малявка. На нас все глаза таращили: директор фабрики, а с простой работницей танцует.
       - Ну почему вон тот мужчина на меня так пялится? - спросила Нэля.
       -Ты лучше глянь на того симпатичного военного, - перебила ее Леля.
       - Если бы я не стеснялась, то пригласила бы его на танец. Хвойницкому стало скучно.       Не понимая, зачем он разоткровенничался, Хвойницкий вдруг брякнул:
       - А от меня ушла жена.
       - Как это ушла?
       - А вот так - взяла и ушла.
       - Мы не верим, - сказала Нэля. - Вы такой симпатичный дядечка.
       Сказав это, она зевнула и прикрыла ладошкой рот.
       И тут до Хвойницкого дошло, что он в тягость девчонкам.
       К ним стали подходить мужчины и стали приглашать на танцы, испрашивая разрешения у Хвойницкого.
       Он горестно усмехнулся и принялся наблюдать за всем тем, что происходило вокруг. Было много молодых женщин и пожилых мужчин. Они были особенно оживлены и суетливы. Вырвавшись из домашнего плена мужчины страстно прижимали к своим выпуклым животам худеньких девиц и выделывали ногами немыслимые "па".
       Сидящие за столиками оживленна разговаривали, не забывая при этом беспрерывно наполнять стопки и рюмки спиртным.
       Когда кончалась музыка, танцующие заученно хлопали в ладоши. Пошатываясь, к брыластому подошел парень и сунул ему денежную купюру. Тот по микрофону объявил:
       - Сейчас по заявке клиента будет исполнено "Голубое танго" для любимой. Так повторялось несколько раз.
       За ближним столиком миниатюрная девушка в цветастом платье, прихлебывая из бокала вино, игриво проводила пальцем с наманикюренным острым ноготком по губам своего кавалера. Но тот настолько увлексы разговором с приятелем, что не обращал внимания на заигрывания подружки. Тогда она принялась строить глазки Хвойницкому. Убедившись, что старания ее напрасны, девушка переключилась на старого генерала.       Партнер даже не среагировал и продолжал разговор со своим собеседником:
       - Нет, дорогой мой, я не кисну. Я сжимаю кулаки и зубы и снова рвусь в бой. Я буду дубасить по мещанским черепам, по волчьим пастям, по всему, что мешает разуму и таланту! Мне достанется, я знаю. Ну и что же? Я ни за что не отступлю! Где какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?
       - Знаете, это уже надоело, навязло в зубах.
       - Что надоело? Что навязло в зубах?
       - Да все, все! Ваш ложный пафос. Ваша ирония. Ваша дутая многозначительность. Это старо. России нужна твердая и беспощадная рука. Я глубоко убежден в этом. Иначе Россия развалится на части. Рассыплется. И от ее величия не останется и следа! А все эти ваши интеллигентские штучки - чушь собачья!
       Нэля и Леля так и не появились. Хвойницкий понял, что они, не поблагодарив за угощение и не попрощавшись, растворились среди посетителей ресторана.
Хвойницкий расплатился с мрачной официанткой по счету. Настроение у него было отвратительное. Никудышный из меня гуляка, огорченно подумал Хвойницкий. Он направился к выходу и вдруг увидел Ирэну. Это было так неожиданно, что он, как жена библейского Лота, превратился в соляной столп.
       Ирэна сидела за столом в окружении кавказцев. Скорее всего то были грузины. Стол был уставлен винными бутылками, тарелками с цыплятами табака, овощами и фруктами. Ирэна выглядела неестественно веселой.
       Очнувшись от столбняка, Хвойницкий, осознавая всю нелепость своего вопроса, все же задал его:
       - Ирэна, это ты?
       - Как видишь!
       Выражение бесшабашной веселости осыпалось с ее лица, будто пудра.
       - Зачем ты здесь? - спросила Ирэна, явно избегая называть его по имени.
       - Я приехал, чтобы найти тебя.
       - Неужели ты ничего не понял?
       - Я все понял? И все-таки, неужели ты окончательно решила порвать со мной?
       - Назад дороги нет.
       - А где твой, как его... Щеголихин?
       - Он оказался негодяем. Испугался трудностей и сбежал.
       - Что теперь будет с тобой?
       - Пусть тебя это не волнует. Я не пропаду. У меня много друзей. Правда, Ираклий?
       - Верно, душа мая! - поспешно произнес тот, кого Ирэна назвала Ираклием. Он поднялся с места и галантно поцеловал руку Ирэны. У Ираклия была благородная седина на висках. Он смахивал на киношного отца мафии.
       - А как долго тебя будут поддерживать твои новые друзья?
       - Какое это имеет значение? Я теперь живу одним днем.
       Участники застолья недоуменно смотрели на Хвойницкого.
       - Познакомьтесь, пожалуйста, это мой бывший муж, - пояснила Ирэна.
       - Очень приятно, очень приятно! Присаживайся к нам, дорогой, гостем будешь! - с чисто кавказским радушием произнес седовласый.
       Хвойницкий не счел нужным откликнуться на приглашение.
       Он глубоко вздохнул и дрогнувшим голосом произнес:
       - Прощай, Ирэна!
       - Прощай, Хвойницкий!
       До дверей Хвойницкого сопровождал молодой грузин, которому подал знак Крестный Отец. У провожатого были усики сутенера.

Глава тридцать девятая

       После встречи с Ирэной, такой неожиданной и нелепой, Хвойницкий ощутил в себе какую-то пустоту. Ее надо было чем-то заполнить. Что кроме искусства могло утешить его, отвлечь от изнурительных размышлений о случившемся? Он еще не был в Оперном театре. Этот пробел следовало восполнить. Итак, он решил сходить в оперу.
       Не очень-то надеясь на удачу, Хвойницкий направился в театральную кассу. Над окошечком висело объявление о том, что билеты проданы на всю неделю вперед. Проклятый аншлаг!
       Хвойницкий вышел на улицу. К нему подошел юркий человечек в сером берете.
       - Наверное, вы хотите побывать в опере. Не так ли? - вкладчиво произнес человечек. - Я-таки могу вас выручить. У меня совершенно случайно оказалось два билетика.
       - Мне нужен только один, - сказал Хвойницкий.
       - Подумаешь, проблема, чтоб вы так здоровы были! Берите два, а перед началом представления у вас лишний билет с руками оторвут, да еще спасибо скажут. Я бы сам сходил в театр, но мне надо срочно уехать.
       И он запросил баснословную цену. Хвойницкий не стал торговаться. У него не было иного выхода. Получив от Хвойницкоro деньги, человечек мгновенна испарился.
Утром следующего дня, когда предстоял поход в Оперный театр, Хвойницкий решил привести себя в порядок. Он постригся и побрился в парикмахерской при бане. Приобретя мыло и мочалку, он запасся у банщицы простыней.
       В предбаннике было людно и шумно. Рядом с Хвойницким, раздеваясь, переговаривались двое пожилых мужчин.
       - Тебя как величать-то? - спросил один.
       - Петр Максимович Утехин, - ответил второй.
       - Очень приятственно! А я Судоргин Петр Степанович.
       - Я, знаешь, побывал и на той и на этой войне, будь они прокляты!
       - А мне довелось побывать только на одной, последней. Но ранений нахватал, будь здоров! На теле живого места нету. Только водкой и держусь.
       - Твоя правда, папаша! - непрошенно подключился к их разговору какой-то молодой человек. - Любит выпить русский человек. У нас в Сибири как? Заболел мой отец, кричит матери: Степанида,спроворь баньку! Туда его под руки уводят, а оттуда он сам идет. Потому что попарился и водочки попил. Выскочит во двор, вываляется в снегу - и опять в парную.
       - Верно, паря, говоришь! Как пробуют чистое золото али нет? Плеснут на него серной кислотой, ежели нет изъяну, значит чистое золото. Так и человека на испытку надо водкой брать. Ежели пьяница - он от первого стопаря с копыт долой. А ежели нормальный - ему от этого хоть бы что.
       Хвойницкий закрыл шкафчик на щеколду и направился в моечную. Здесь царил гул от плеска воды, звяканья оцинкованных шаек о цементные скамьи, выкриков людей. Стоя в очереди к крану с горячей и холодной водой, Хвойницкий вдоволь нагляделся на татуировки стоявших впереди него мужчин. В основном они были нанесены на руках и груди. "За любовь - любовью, за измену - смерть". "Любовь приносит зло". "Умру за верного друга". "Жизнь научит сквозь слезы смеяться". "Не полюбила тебя - полюбит меня".
       Искупавшись, Хвойницкий выпросил березовый веник у соседа по скамье и славно попарился. Выйдя из парной, Хвойницкий ощутил легкость во всем теле и отраду на душе. Он словно соскреб с себя все печали и горести последнего месяца. В предбаннике уже находился старик, который прошел две войны. Лицо его было багровым. Озорно поблескивая глазами, он жизнерадостно завопил:
       - Эх, мне бы сейчас молодуху, немятую, неклятую, хрустящую!
       - Ах ты, старый охальник! - возмутилась банщица. - Молодуху ему подавай! Небось жена дома ждет.
       - Жена мне за тридцать лет надоела. На дух не нужна! А молоденькую приласкал бы со всем удовольствием.
       - И что говорит, что говорит! - продолжала возмущаться банщица. Хвойницкий подошел к зданию Оперного театра за полчаса до начала представления. Он застенчиво выставил на показ лишний билет. И в эту минуту к нему подошла красивая женщина в бежевом манто. Он сразу узнал ее. Он видел ее несколько дней тому назад в драматическом театре в сопровождении двух мужчин в офицерской морской форме.
       - Вы продаете билет? - спросила она нежным с хрипотцой голосом. Хвойницкого обдало жаром. На мгновение он онемел, глядя в ее голубые глаза и не смея поверить в удачу.
       - Сколько вы просите за него? - поинтересовалась женщина.
       - Вам это не будет стоить и рубля, - взволнованно произнес Хвойницкий.
       - Я в состоянии заплатить, - возразила женщина.
       - Не сомневаюсь. Но я хочу вас пригласить... Вы окажете мне честь, если согласитесь.
       - Спасибо за приглашение!
       - Что же мы стоим? Идемте!
       - Возьмите меня под руку, - сказала женщина.
       - Только после того, как вы назовете себя.
       - Сабинина Лионелла.
       - Евгений Хвойницкий.
       - У вас графская фамилия.
       - А у вас царская. Наверное, так называлась одна из жен египетского фараона.
       - Вы случайно не поэт?
       - Я всего лишь скромный художник.
       - Художники тоже своего рода поэты. Кстати, мы не опоздаем? - Простите, я, признаться, потерял голову.
       - Отчего бы это? - лукаво спросила Сабинина.
       - После того, как я увидел вас в театре, я много думал о вас... Мне все еще не верится, что вы рядом со мной и в моей руке ваша рука.
       - Вы тоже произвели тогда на меня впечатление. Выглядели таким грустным.
       В фойе Хвойницкий снял с Сабининой манто и отдал его гардеробщице Он устыдился своего сермяжного плаща, от которого в отличии от манто Сабининой, не пахло дорогими духами.
       На Сабининой была пуховая нежно-розового цвета кофта и синяя плиссированная юбка. Стройные ноги ее были обтянуты светлокоричневго цвета нейлоновыми чулками, обуты в черные модельные туфли на высоких каблуках. Рядом с этой шикарной женщиной Хвойницкий чувствовал себя не совсем уверенно. Сабинина чутко уловила состояние Хвойницкого. Она взяла его под руку и они направились в партер.
       Едва они заняли свои места, как прозвучала увертюра и пошел занавес. На зрителей обрушилась бравурная музыка. На сцене царило необычайное веселье. Придворные в ярких костюмах старались быть поближе к герцогу. Он был молод, красив и упивался своей властью, а также многочисленными донжуанскими победами. Вот и сейчас он рассказывал подданным, что в церкви встретил прехорошенькую девушку и что он непрочь бы завоевать ее сердце. Любимец герцога, придворный шут Риголетто, даже не подозревал, что речь идет о его собственной дочери, которую он прятал от людских глаз в укромном месте. Мстя за свое уродство и унизительную службу, втайне ненавидя герцога за его душевное ничтожество, Риголетто натравливает герцога на вельмож, а придворных друг на друга. Насмешки Риголетто восстанавливают против него всех. Прознав о местонахождении дочери Риголетто Джильды, которую они считали его любовницей, придворные решают похитить ее, чтобы затем передать распутному герцогу. Чем-то зловещим повеяло от сцены, в которой проклинает граф Монтероне проклинал Риголетто, по наущению которого его дочь стала очередной жертвой похотливого герцога и над чьим позором так злобно насмехался шут. В антракте Хвойницкий повел Сабинину в буфет. Он чувствовал себя на седьмом небе, угощая Сабинину пирожными, апельсинами и крюшоном. Он тоже ел и апельсины, и пирожные, но не ощущал их вкуса. Он был словно в радужном тумане. Все, что происходило, казалось нереальным. Он зачарованно смотрел на Сабинину и никак не мог насмотреться.
       Когда прозвучал второй звонок, Хвойницкий, словно сомнабула, повел Сабинину в зал. Артисты играли превосходно. Но впечатление от действа многократно усиливалось от того, что рядом была нравящаяся ему женщина. Хвойницкий принимал близко к сердцу переживания Риголетто. И когда тот утратил единственное сокровище, ради которого жил - свою дочь - сочувствие к раздавленному судьбой человеку было столь велико, что Хвойницкий не удержался от слез. Может, к тому же сказались волнения последнего времени и безжалостный удар, который нанесла ему Ирэна. Напрасно Хвойницкий стремился убедить себя в том, что все это выдумки, иллюзия, - он не мог справиться с собой.
       - Что с вами, Евгений? - обеспокоено спросила Сабинина.
       - Не обращайте внимания. Я вам потом все объясню.
Зрители долго аплодировали. Эти аплодисменты, конечно же, скорее всего относились не к актерам, а к композитору Джузеппе Верди, писателю Виктору Гюго и малоизвестному автору либретто, некоему Пиаве.
       - Кто бы мог подумать, что вы такой чувствительный? - сочувственно произнесла Сабинина. - В наше время это большая редкость.
       Выйдя из театра, они направились в ближайший сквер и присели на скамью.
       - Я вижу, опера произвела на вас сильное впечатление, неправда ли? - задумчиво спросила Сабинина.
       - Отчасти и опера, - признался Хвойницкий. - В моей жизни произошло грустное событие. От меня ушла жена.
       - И вы сильно переживаете?
       - Теперь уже нет. Это всего лишь отголоски прошлого. Она сбежала с любовником в Питер. Я приехал сюда, чтобы попытаться, если найду, вернуть домой. Найти-то я ее нашел, а вот вернуть - не удалось. Она отказалась от меня окончательно!
       - Вот уж не думала, что вас могут покинуть... Впрочем, наверное, это случается со многими... А знаете, я ведь тоже сбежала от мужа.
       - Неужели вас разлюбил муж? В это не могу поверить! Вы такая удивительная, такая необыкновенная, такая чудесная!
       - Нет, нет, муж меня не разлюбил... Он моряк, длительное время находится в плавании. А когда приезжает, слишком доверчиво относится к слухам. Выходя замуж за моряка, я знала, на что иду. Я никогда не допускала романов на стороне. А он сегодня поднял на меня руку, оскорблял последними словами. Для меня, знающей себе цену женщины, это был шок. И я решила отомстить ему. Он обвинил меня в измене, так я изменю ему на самом деле.
       - А знаете, что я подумал в тот вечер, когда увидел вас в таком блестящем окружении? Такую очаровательную в черном бархатном платье с жемчужным ожерельем на шее. Я подумал - какая счастливая женщина!
       - Да, я была счастлива - до сегодняшнего дня. Но теперь во мне все перевернулось. Ох, как я посмеюсь над ним! Он больше никогда не посмеет оскорблять меня.
       Хвойницкий понял, что любые слова сочувствия покажутся неуместными. И он не проронил ни слова.
       - А знаете, что я подумала тогда о вас, таком печальном? Это добрый, умный мужчина - и очень несчастный. Мне даже захотелось утешить вас.
       - Спасибо на добром слове! Мне это так важно сейчас.
       - Да, семейная жизнь очень хорошая вещь, когда муж и жена любят друг друга. И не только любят, но и уважают. А знаете, что сказал о семейной жизни Белинский? "Человек может жить только один спокойно х свободно. В семейной жизни, как нарочно, сделано все, чтобы живущие под одной кровлей надоедали друг другу -разойдутся поневоле".
       - У вас превосходная память!
       - Это профессиональное. Я искусствовед... Кстати, вам не скучно?
       - Что вы, готов слушать вас бесконечно!
       - Знаете, мне всегда нравились умные, смелые, решительные мужчины. Чтобы подошел, взял за руку и повел за собой. Не унижаясь, не клянча, не робея и не мямля о своих чувствах. Чтобы укрощал своей силой. Вот такой мой муж. Но и он в конце концов сорвался. За что и будет наказан.
       В голосе Сабининой послышались жесткие нотки, что несколько смутило Хвойницкого.
       - Вообще, я не понимаю тех женщин, которые безропотно сносят побои, - продолжала Сабинина. - У меня была очень близкая подруга Сонечка. Умная женщина, человек большой культуры. У нее была много романов. После тога, как муж ее умер, Сонечка вышла замуж за богатого старика. У него собственный дом в Одессе. Большой скупердяй и грубиян. За малейшую провинность нещадно избивает ее. Когда я приехала к ней в гости, я не узнала мою Сонечку. Из цветущей женщины она превратилась в заморыша, жалкое, забитое существо. Она угощала меня абрикосовым вареньем и все вздрагивала, что зайдет муж и станет упрекать ее в расточительстве.
       К ним подошел незнакомый человек. Он наклонился к Сабининой и осветил ее лицо фонариком.
       - Нет, это не она! - с каким-то отчаянием выдохнул незнакомец и быстро зашагал прочь.
       - Мается человек!-сочувственно произнес Хвойницкий, вспомнив как он по ночам разыскивал Ирэну.
       - Не он один мается, - сказала Сабинина.
       Через несколько минут незнакомец возвратился. Он протянул Хвойницкому темного цвета плоскую бутылку.
       - Возьми, друг, это коньяк. От всей души. Тебе повезло больше, чем мне: моя краля не пришла на свидание.
       Хвойницкий быстро достал из кармана десятку и протянул ее незнакомцу.
Тот отпрянул, словно его ударили в лицо.
       - Обижаешь, браток! Я же от всей души!
       - Что ж, в таком случае, спасибо!
       - Когда будете распивать коньячок, не забудьте добрым словом помянуть неудачника Ромку Батищева.
       Сказав это, он ушел.
       - А знаете, я озябла,- смеясь, объявила Сабинина.
       - Тогда пойдемте в ресторан. Вино нас согреет.
       - В этот поздний час рестораны уже закрываются.
       - По-моему, на железнодорожном вокзале он работает всю ночь.
       - Вы правы, Евгений, но там, наверное, очень неуютно.
       Сабинина оказалась права. Когда они добрались на такси до ресторана и вошли в помещение им в ноздри ударил запах пережареной рыбы. Большинство посетителей были пьяны. Один из этих субъектов подошел к неприбранному столику, за которым уселись Сабинина с Хвойницким и, нагло уставившись в ее лицо, произнес заплетающимся языком:
       - Пардон, мадам, я вам не помешал?
       Сабинина отвернулась в сторону, будто ничего не слыхала. А тот икнул и прикрыл стеснительно рот рукой.
       - Кажется, мадам, вы в плохом настроении. Желаю вам приятно провести с вашим кавалером вре-мя-провождение! Мерси, пардон! Скабрезно ухмыльнувшись, назойливый субъект отвалил в сторону.
       - Евгений, с меня хватит! Уйдемте отсюда немедленно!
       - Потерпите минуту, я сейчас кое-что куплю и мы отправимся ко мне.
       Не успела Сабинина поинтересоваться, что имел в виду Хвойницкий, как он удалился, чтобы провести переговоры с одиним из официантов. Вскоре он вернулся, неся в руках внушительных размеров пакет.
       - Так куда мы сейчас пойдем? - спросила Сабинина, когда они очутились на улице.
       - В моем распоряжении номер в заезжей, туда я вас и поведу.
       Она промолчала.
       В такси Хвойницкий и Сабинина не обмолвились ни словом. Молча вошли в здание. Молча поднялись на третий этаж.
       Когда Хвойницкий не увидел на обычном месте девушку, читающую книгу, он почему-то облегченно вздохнул. Неужели он стеснялся ее?
       Когда Хвойницкий включил в комнате свет и снял с Сабининой манто, она огляделась и сказала:
       - А у вас здесь довольно мило!
       Сабинина села на диван и прочувствовано сказала:
       - Сегодня я вырвалась на волю. Эта ночь будет моей!
       После этих слов Сабининой все стало возможным. И с Хвойницкого как рукой сняло скованность.
       Пока Сабинина занималась своей прической, Хвойницкий сервировал стол. Он выставил на него бутылку шампанского, коньяк, белый батон, шпроты, ветчину, пирожки с капустой и небольшой торт, боржоми, лимоны, коробку шоколадных конфет, яблоки.
       - Милости прошу!- сказал Хвойницкий тоном гостеприимного и радушного хозяина и поставил за столом стул для Сабининой.
       - О-о, вы хорошо постарались! - сказала Сабинина, - Я чертовски проголодалась.
Хвойницкий разлил по стаканам коньяк, предварительно нарезав дольками лимон.
       - Я не буду пока произносить тост, пока не пригублю подаренный нам коньяк, - шутливо произнес Хвойницкий. - А вдруг он отравленный?
       - Я тоже хочу отравиться,-смеясь, сказала Сабинина.
       - Тогда это будет напоминать поступок возлюбленной Стефана Цвейга, которая решила покончить самоубийством вместе с ним.
       - Кажется, Женя, нам пора перейти на ты? Как ты думаешь, Евгений?
       - С радостью! Давай выпьем за тебя, Лионелла, за прекраснейшую из женщин, которых я когда-либо встречал!
       - И за хорошего человека, истинного джентльмена!
       Они выпили и закусили дольками лимона.
       - Лионелла, теперь я понимаю твоего мужа, - сказал Хвойницкий.
       - Будь я на его месте, наверное, тоже ревновал бы тебя ко всем мужчинам. Помнишь Маяковского: она такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно.
       - Да, я согласна и с тобой, и с Маяковским, - задумчиво произнесла Лионелла. - А вообще-то тяжело быть красивой. Это очень тяжкое бремя. Иногда хочется стать незаметной серой мышкой.
       - Нет уж, не лишай нас, мужчин, чудесной возможности любоваться тобой!
       - Какие вы, все-таки, эгоисты! Вам, мужчинам, и дела нет до тех неприятностей, которыми сопряжена красота. В средневековье сжигали на кострах красивых женщин. Их обвиняли в ведьмовстве.
       - Достоевский полагал, что красота спасет мир.
       - Он был неправ. Мир может спасти не красота, а любовь. - Я сдаюсь.
Он налил еще по одной порции коньяка. И они снова выпили. - Кажется, нам пора приняться за шампанское.
       - Ой, я еще не наелась досыта, - возразила Лионелла.
       - А теперь можно? - спросил Хвойницкий по прошествии некоторого времени.
       - Можно. И нужно.
       Хвойницкий открыл бутылку и разлил по граненым стаканам.
       - Прости, Лионелла, фужерами я еще не обзавелся.
       - Прощаю!
       - Я снова хочу произнести тост в твою честь, Лионелла! Не подумай, что я опьянел. Если я и опьянел, то только от тебя.
       - Ты мне тоже нравишься. Иначе я бы не приняла твоего приглашения. С твоей стороны это порыв. Но я благодарна тебе. Ты заслуживаешь награды. Иди ко мне.
       Хвойницкий повиновался и когда он приблизился к Лионелле, она обвила его шею руками и поцеловала затяжным поцелуем. От Сабининой шел тонкий пьянящий аромат дорогих заморских духов. Хвойницкому почудилось, что все это происходит во сне и не с ним, а с кем-то другим.
       Между ними возникло то нежное напряжение, после которого и мужчина и женщина осознанно стремятся к блаженному слиянию.
       Как-то само собой вышло, что они оба очутились обнаженными в постели. Их знакомство исчислялось не месяцами и даже не днями, а часами. Поэтому оба испытывали некоторое смущение, которое, впрочем, скоро исчезло.
       Хвойницкий принялся исследовать ее тело. Сперва он нежно погладил шею Лионеллы, щеки и груди. Он накрыл груди ковшиком ладони, отчего соски набухли и стали твердыми. Затем, осмелев, посягнул на самое сокровенное и приоткрыл створки раковины. Лионелла застонала. дальше медлить было нельзя.
       Хвойницкий оказался на Лионелле и очень медленно и осторожно, словно имел дело с нетронутой целомудренной девушкой, вошел своим предельно напрягшимся и затвердевшим членом в ее трепещущее лоно. Они слились воедино и страсть окатила их жаркой волной. Потрясенные невероятным наслаждением, они растворились друг в друге.
Лионелла чутко отзывалась на его участившиеся движения и это было восхитительно.
Вскоре по телу Лионеллы пробежала сладострастная судорога и Хвойницкий постарался закончить вслед за ней.
       - Ты сладкая женщина! - восторженно сказал Хвойницкий. - Мне сейчас так хорошо, что я готов умереть.
       - Я не Клеопатра, чтобы после всего этого пожелать тебе смерти.
       - Ты довольна?
       - Очень!
       - Тогда давай повторим.
       Вместо ответа Лионелла призывна поцеловала Хвойницкого.
       В этот раз они лучше приноровились друг к другу. Было полнейшее взаимопонимание. Оказывается, они идеально подходили друг другу в физическом плане.
       Когда они отдыхали, Хвойницкий вдруг пронзила мысль: так нот бывает, когда обладаешь чужой женой! Нисколько не мучает совесть, не терзают сомнения. Забываешь обо всем на свете. И никакого чувства вины. Когда Хвойницкий после женитьбы впервые узнал об измене Ирэны, он желал лютой смерти не ей, а сопернику.
       Выходит, если следовать своей тогдашней логике, он, Хвойницкий, заслуживает смертного приговора.
       Хвойницкий уткнулся лицом в промежность между грудями Лионеллы и замер от блаженства.
       Лионелла осторожно отстранилась, чтобы продолжить разговор.
       - Женя, ты назвал меня счастливой. Но это далеко не так. Я любила в девичестве одного человека. Любила безоглядно, без памяти. Кажется, он тоже меня любил. А когда подвернулась смазливая девченка, он женился на ней. Я была в отчаянии, хотела покончить с собой. Но одумалась. Обида на предавшего меня избранника была так велика, что я, не раздумывая, выскочила замуж за первого встречного. То был морской офицер. С ним произошла та же история, что и со мной. Так из мстительного чувства соединились два чужих друг другу человека. Конечно, ничего хорошего из этого не могло получиться. То была ошибка, за которую я расплачиваюсь до сих пор.
       - И вот, - продолжала Лионелла, - На одной и той же жилплощади живут два человека. Ничего общего у них нет. К тому же он неоправданно ревнует меня ко всем, устраивает сцены, а сегодня даже поднял на меня руку. Я никогда ему этого не прощу. И то, что я нахожусь в чужой постели, лучшее тому доказательство.
       - Знаешь, Лионелла, моя неудачная семейная жизнь заставила много размышлять о сложных отношениях между мужчинами и женщинами. Тебе это может показаться обидным, но я пришел к грустному выводу, пускай даже не оригинальному. Женщины по своей природе непостоянны и склонны к изменам. Это наглядно выразил в одном из своих офортов великий Гойя. Представь себе парящих в небе, как бы в невесомости, и находящихся в различных позах мужчин и женщин. Мужчины страстно обнимают любимых женщин, а они в это время пожимают многозначительно руки других мужчин. Видимо, природа создала вас такими и тут ничего не поделаешь. Впрочем, если было бы иначе, я бы сегодня не был осчастливлен тобой. -Я не хочу рассуждать на эту тему. Знаю только одно, что если бы люди по-настоящему любили друг друга, они ни за что не прибегали бы к измене... Лучше поговорим о нас с тобой. Еще некоторое время назад я даже не знала о твоем существовании, а ты ничего не знал обо мне. И вот я оказалась в одной постели с незнакомым мужчиной, как это ни странно, он стал близким для меня человеком.
       - Лионелла, скажи откровенно, ты вышла бы за меня замуж, если была бы свободна?
       - Скажу правду, только не обижайся, пожалуйста. Я уже тебе говорила, что мне нравятся сильные, волевые мужчины. А ты мне показался неуверенным в себе, каким-то незащищенным.
       - Какая жалость!
       - А, может быть, я бы и согласилась. И уехали бы мы куда-нибудь далеко-далеко. Чтобы только ты да я... Сознаюсь, я страшная собственница. Если уж мой, так чтобы весь мой, до последней частицы души. Ты не удивляейся, что я противоречу сама себе... Я совсем запуталась... Порой мне кажется, что мой внутренний духовный мир, все, что я чувствую, что переполняет все мое существо, настолько боьше меня самой, что я нуждаюсь в таком человеке, который бы мог воспринять хотя бы часть из всего этого. Чтобы он был таким же эмоциональным, как я, чтобы так же, как я чувствовал красоту... А нынешний мой муж не таков. Ему нравится мое тело, моя внешность. Я ему нужна, как украшение, которым он может хвастать перед другими. И все-таки я не могу порвать с ним. Не так просто перечеркнуть годы совместной жизни. Да и где гарантия, что другой будет лучшим, чем этот? Свобода - палка о двух концах. Насмотрелась я на одиноких женщин. К одиноким женщинам все пристают с ухаживаниями. Моя подруга ушла от мужа. Собираются такие же, как она, горемычные, у кого-нибудь дома и пьют по-черному с охочими до дармовщины мужиками. Потом мужики утром разбегаются к своим женам. И никому эти женщины в сущности не нужны. Послушайте о чем толкуют разведенные женщины - Об одиночестве. Семья избавляет от одиночества. Вдвоем легче переносить бытовые тяготы, удары судьбы.
       - Я по своему характеру, птица семейная, - признался Хвойницкий. - Но что поделать, если не повезло.
       - Вот тебе мой совет, дорогой. Тебе нужа надежная подруга. Но ты должен быть очень осторожным при выборе ее. Знакомясь с женщиной не будь таким же откровенным, как со мной. Не открывай себя сразу, не показывай ей своего истинного отношения к ней. Постарайся быть горячим и в то же время холодным. Откройся немного и вдруг отойди в сторонку, прикинься загадочным. Как я понимаю, ты утопил свою жену в нежности. И она захлебнулась в ней. Это ей быстро приелось. Ты признался в любви ко мне. Но все это под впечатлением минуты. Я подозреваю тебя в рыцарстве на час. Нет, не возражай. Не я вызвала в тебе сильное чувство. Не мне ты нашептывал нежные слова. Не ко мне относятся твои горячие поцелуи. Все это принадлежит той женщине, которая пренебрегла тобой и которую ты по-прежнему любишь, не сознавая того. Тебе никогда не освободиться от той любви. Ты просто удовлетворил свою обиду, выплакался на моей груди. Тебе нужен был объект для откровений и тут подвернулась я. На моем месте могла оказаться любая другая женщина. Впрочем, может быть, я неправа.
       В горле у Хвойницкого застряг тугой ком. На глазах у него выступили слезы.
       - Какая ты все-таки жестокая, Лионелла. Я с тобой был предельно искренен. Ты на меня произвела огромное впечатление. Может быть, о такой женщине, как ты, я мечтал всю жизнь. Я никогда не забуду твой бесценный подарок, которым ты меня одарила в своей несказанной доброте. Я никогда не забуду тебя. Никогда.
       Хвойницкий отстранился от Лионеллы. Но она крепко обняла его.
       - Прости меня, милый. Я не хотела сделать тебе больно. Поверь, для меня тоже дорого то, что произошло между нами. Возможно, другому я бы не отдалась. Но во мне, наверное, сработал инстинкт самосохранения. Только этим объясняется сказанное мною только сгоряча.
       Хвойницкий ничего не ответил. Что-то очень хрупкое было разрушено. И что бы после этого не было сказано, это уже не имело значения.
       Это поняла и Лионелла.
       Они долго молчали. Первой нарушила молчание Лионелла.
       - Мне утром на работу, - сказала она тоном, каким обычно говорят мужьям жены.- Давай немного поспим.
       - Давай,-вяло согласился Хвойницкий.
       Они уснули в объятиях друг друга, словно хотели что-то доказать самим себе.
Легкий стук в дверь разбудил Хвойницкого. Он поспешно прикрыл голову Лионеллы одеялом.
       - Да-да, войдите! - сказал он.
       Та самая девушка, которая по ночам читала в коридоре книгу, просунула голову в дверь.
       - Вам надо поменять постельное белье, - деловито сказала она. - Пожалуйста, придите через час. Я еще немного посплю.
       - Как хотите, - сказала девушка и закрыла за собой дверь. Разбуженная разговором, Лионелла поинтересовалась, кто приходил и зачем. Объяснив в чем дело, Хвойницкий досадливо произнес:
       - Ну и простота нравов!
       - А по-моему, это обыкновенное любопытство.
       Они некоторое время продолжали лежать в постели.
       - Наверное, мой благоверный сходит с ума. Обзвонил все морги и милицейские участки,-озабоченно произнесла Сабинина.
       Действительность вторглась в сказку. За окном погасли радужные рекламные огни.
       - Отвернись, пожалуйста, я оденусь, - попросила Сабинина. Хвойницкий неохотно исполнил ее просьбу, хотя очень желал напоследок полюбоваться ее телом.
       После того, как оделся и Хвойницкий, они доели остатки пиршества, запив минеральной водой.
       Они вышли на улицу. Хвойницкий, славно желая навсегда запомнить Лионеллу, вглядывался в ее лицо. Оно слегка осунулось. Голубые глаза ее потеряли блеск. Под глазами появились синие тени.
       - Когда мы еще увидимся, Лионелла?
       - Нам не следует больше встречаться. Вспоминай меня иногда. Обещаешь?
       - Обещаю. Спасибо за все.
       Он процитировал Шота Руставели:
       - Эта жизнь, как день ненастный. Солнце глянет на минутку, тучи тянутся годами.
       - Не надо грустить, - ласково сказала она. - Жизнь продолжается. Великий грузинский поэт неправ. В жизни много радости. Только надо уметь находить ее. Вон там показалось такси...
       Хвойницкий выбежал на проезжую часть дороги и поднял руку. Такси остановилось. Сабинина поцеловала Хвойницкого и села в такси.
       - Прощай, Евгений! - сказала она.
       - Прощай, Лионелла! - сказал он.
       Дверца захлопнулась и такси рвануло с места, выхлопной газ завернулся спиралью.

Глава сороковая

       К концу войны события ускорялись с неимоверной быстротой. Видимо, их подгоняло нетерпение уставших от войны солдат, торопила жаждущая посевов истосковавшаяся земля, уставшее от дыма и копоти небо.
       И вот она наступила, долгожданная победа! За нее была уплачена невообразимо высокая цена. Были пролиты моря человеческой крови. Погибли самые молодые, самые энергичные.
       Так радоваться, как радовались выжившие в этой всемирной бойне, уже не будет никто и никогда. Чехословацкий городок, в котором Хвойницкого застало окончание войны, захмелел от радости.
       Палили в небо автоматы и винтовки. То были оружейные залпы, уже никому не несущие смерть.
       Окна в домах были распахнуты настежь. Оттуда неслась музыка выставленных на подоконниках патефонов. Незнакомые люди целовались и обнимались. Особенно много поцелуев досталось солдатам-освободителям. Хвойницкий был буквально зацелован девушками. Его, как и дургих воинов, щедра угощали вином. Повсюду был слышен смех, радостные восклицания, аккорды гармошек и аккордеонов. Народная благодарность изливалась на людей в защитных гимнастерках, их качали на руках, подбрасывали в воздух. Незнание языка не мешало бурному общению. Все было понятно и без перевода. Фашистская Германия была разгромлена и висевшая над всеми смертельная опасность больше уже никому не угрожала.
       Измотанный изъявлениями благодарности, получив увольнительную, Хвойницкий удалился за город. Он уединился не потому, что был нелюдимым, а потому, что ему хотелось сосредоточенно подумать о своих близких. Он ничего еще не предчувствовал, но на сердце было тревожно: город, в котором жили родители, был временно оккупирован в начале войны.
       Отсюда, с горы, куда поднялся Хвойницкий, открывался чудесный вид. Голубая лента реки играла мириадами солнечных искр. Весеннее солнце не слепило, а мягко и ласково светило в перламутровой дымке. В эти минуты под воздействием умиротворяющей природы на душе у Хвойницкого стало покойно и светло, как было светло и покойно вокруг него.

Глава сорок первая

       Отпуск Хвойницкого подходил к концу. Деньги тоже были на исходе. Кратковременное общение с Сабининой нанесло ощутимый урон его личному бюджету. Но он нисколько не сожалел об этом.
       С билетами, особенно авиационными, была, как всегда, напряженка. Хвойницкому удалось приобрести лишь железнодорожный билет до Москвы. Оттуда надо было попытаться улететь в Сосновогорск самолетом.
       Придя в свой номер после возвращения с железнодорожного вокзала, Хвойницкий сбросил с себя мокрые туфли, мокрые носки и вдруг ощутил приступ зубной боли. Вскоре она стала настолько нестерпимой, что он не смог ни читать, ни есть, ни спать.
       Собственно, уже болел не зуб - раскалывалась черепная коробка. Голова налилась свинцовой тяжестью. Хвойницкий превратился в комок нервов.
       Он ложился на диван, вставал, ходил по комнате, прикладывanся горячей щекой к холодной батарее водяного отопления - боль не унималась.
       Ночью зубная боль стала еще более невыносимой. Все вокруг стало нереальным и призрачным. Сверлящая, грызущая, режущая боль достигала высшего накала. Вся комната превратилась в раскanенную плазму. От мучительной и изматывающей боли Хвойницкий извивался, словно червяк, на которого наступили сапогом.
       Он непрерывных, нескончаемых болей, сердце, казалось, вот-вот разорвется на осколки. На лбу выступил пот. Несколько раз Хвойницкий впадал в обморочное состояние. Он желал, чтобы кто-нибудь пришел и одним ударом молота раздробил челюсть вместе с больным зубом, лишь бы разом кончилась эта инквизиторская пытка. Хвойницкий молил Бога, чтобы скорее наступил рассвет, словно это могло принести какое-то облегчение.
И все-таки он дожил до утра.
       В дверь постучали. Хвойницкий промычал что-то нечленораздельное. Вошла девушка. Она что-то спросила. Хвойницкий показал на распухшую щеку и снова что-то промычал. Она оказалась понятливой. Помогла Хвойницкому одеть плащ и шляпу. Затем, как маленького, за руку вывела на улицу. Он покорно следовал за ней, ни о чем не думая, ни на что не надеясь. Она привела его к какому-то зданию. Вскоре они очутились в кабинете зубного врача, несмотря на протесты сидевших у дверей очередников.
       - Здравствуйте, Марья Ивановна! Привела к вам тяжело больного, - сказала девушка.
       - Ради тебя, Настенька, я сделаю все, о чем ты попросишь. Усаживай его вон в то кресло. Я сейчас закончу с клиентом и займусь твоим подопечным.
       - Ну, какой зуб у вас болит? - спросила врач, наклоняясь над Хвойницким.
       Он задрал пальцем распухшую губу и промычал что-то. Обычно он панически страшился инструментов дантистов. Но теперь готов был подвергнуться любым испытаниям.
Врач сделала укол и щека одеревянела. Пока Хвойницкий "дозревал", она приняла еще одного клиента. Наконец, она взяла щипцы и сделала первую попытку. Инструмент сорвался с больного зуба. От второй попытки, от которой у Хвойницкого, казалось, искры посыпались из глаз, тоже ничего не получилось.
       - Настенька, быстренько сбегай за Кузьмичем. Без него мне не справиться.
       Настя метнулась в коридор и вскоре привела толстяка в запятнаном белом халате.
       - Ну что у вас тут, Марья Ивановна? - пробасил он.
       - Да вот, Кузьма Савельич, не могу справиться с зубом мудрости. Силенок не хватает.
       - Нутка дайте инструмент, посмотрим. Жалко, конечно, но придется лишить молодого человека мудрости. Некоторые прекрасно обходятся и без нее.
       Кузьма Савельич вымыл над раковиной руки, затем принялся за Хвойницкого. Он подрезал десну, затем глубоко вздохнув, раскачал больной зуб и, напрягшись до того, что у него на лбу выступил пот, крякнул и торжествующе воздел вверх руку. В щипцах был зажат окровавленный зуб с белоснежными раздвоенными корнями.
Хвойницкий отключился.
       - Марья Иванна, они в обмороке! - испуганно воскликнула Настя. Марья Ивановна сунула в нос Хвойницкого ватку с нашатырным спиртом. Он открыл глаза.
       - Ну и чувствительный же вы, молодой человек! - сказал Кузьма Савельевич.
       - Так боль же какая! - заступилась за Хвойницкого Настя, словно она сама перенесла зубную операцию.
       Хвойницкий был бледен, словно чистый лист бумаги. Ему дали обезболивающую таблетку и стакан воды.
       - Спасибо, коллега, за помощь! - поблагодарила Кузьму Савельевича Мария Ивановна. -        Если б не вы, я бы не справилась.
       - Какой разговор, Марья Ивановна! - отклонил благодарность Кузьма Савельевич.
       - Спасибо, доктор! - с усилием преодолевая сопротивление одеревяневшей щеки, пробормотал Хвойницкий.
       - Вы должны поблагодарить также Настеньку, нашу санитарочку. Это она вас привела к нам.
       - Вы уж скажете, Марья Ивановна! Вам главная благодарность. Я только помогла пациенту придтисюда.
       - И правильно сделала! Мужчины такие трусы. Боятся зубных врачей.
       - Они наш гость. Я уведу их обратно.
       - Веди, веди, Настенька. Сегодня твой гость будет спать, как убитый.
       Настя привела Хвойницкого в номер, помогла снять плащ, затем, несмотря на слабое сопротивление, сняла с него туфли, носки, рубаху и даже брюки. Потом Настя взбила подушку, отвернула одеяло и уложила Хвойницкого в постель. Это было проделано так сноровисто, а, главное, так деликатно, что Хвойницкий не чувствовал никакого стеснения. Так сестра обхаживает брата.
       Когда Настя на минуту отлучилась, Хвойницкий крепко уснул.
       - Бедненький, умаялся,- вслух произнесла возвратившаяся Настя и присела на стул возле спящего Хвойницкого. Не одно лишь сострадание привело ее сюда, а нечто большее. Хвойницкий с первого же появления в заезжей привлек внимание Насти. Теперь, когда он был рядом, она смогла пристальнее разглядеть его. В нем ей нравилось все. Разметавшиеся по подушке золотистые волосы. Длинные пушистые ресницы. Бледные щеки. Сомкнутые губы. Округлый подбородок.
       А в это время Хвойницкому снилась Ирэна.
       Однажды на улице их застал летний дождь. Они взбежали на парадное крыльцо с навесом. Остро пахло озоном. Дождевые струи образовали прозрачную завесу. То был слепой дождь, когда то и дело из-за туч выныривает солнце и превращает капли дождя в самоцветы. Ирэна и Хвойницкий чувствовали себя отделенными от всего мира. Они стояли крепко обнявшись. В эту минуту счастливее их, кажется, не было никого на свете.
Снился ему и другой эпизод. Ласковым летним вечером он и Ирэна шли мимо городского парка. Гле-то в глубине его играл духовой оркестр. Старательно и глухо бубнил барабан. Среди других инструментов выделялась труба. Она немного фальшивила, но это нисколько не портило общего впечатления от игры оркестра. Создавалось впечатление чего-то грустного и радостного одновременно. Так славно, так покойно было на душе. Вечны бы длилось это состояние!
       Хвойницкий открыл глаза и увидел девушку. В ее лице не было ничего особенного. И в то же время оно было весьма привлекательным. Серые глаза. Слегка вздернутый нос. Высокие скулы. Какие-то беззащитные детские припухлые губы. Русая коса струилась шелковым ручьем за спиной. От нее веяло здоровьем и непосредственностью.
       - Выспались? - спросила Настя.
       - Кажется, да.
       - А как чувствуете себя?
       - Спасибо, отлично. Будто заново на свет родился.
       - Вы чего-нибудь хотите?
       - Чтобы ты не уходила.
       - Это правда?
       - Да.
       Она покраснела до корней волос, словно он сделал признание.
       - Наверное, я самая настоящая дурочка.
       - С чего ты взяла?
       - Можете не поверить, но вы мне понравились с первого раза, как только увидела. О таком, как вы, я всегда мечтала Высоком, серьезном, симпатичном. Я часами просиживала в коридоре с книжкой, только бы одним глазком увидеть вас.
       - Как ты могла меня видеть, если не отрывалась от книжки?
       - Видела. Когда я слышала твои шаги, у меня сердце начинало сильно колотиться. И даже когда у тебя была женщина, я не ревновала. Лишь бы тебе было хорошо.
       - Ты хорошая девушка!
       - Я обыкновенная.
       - Я бы этого не сказал. В тебе что-то есть такое...
       - Спасибо, Женя.
       - Как ты узнала мое имя?
       - Моя тетя сказала. Она заведует заезжей. Она мне доверяет. Уехала к родичам в деревню погостить. А я осталась за нее.
       - Вон ты какая самостоятельная. И не боишься?
       - А чего мне бояться? Мне тогда годков шестнадцать было. В два часа ночи шла со станции домой, в свою деревню. Как сейчас помню, дождь лил. За мной увязался какой-то парень. Я прибавила шаг и он прибавил. Он догнал меня и дал мне подножку, а потом повалил на придорожную траву. Я испугалась. Кричать бесполезно: кругом ни души. Мелькнула мысль, если произойдет этот ужас, сбегу из дому. Просила пощадить меня. Для тебя, сказала я, это пустяшное удовольствие, а мне жизнь поломаешь. Отпусти, зачем я тебе? Хватает тебе и без меня женщин. Он сорвал трусы и приговаривал: вот чудачка, у меня до тебя было две девки, те не сопротивлялись. Не бойся, с первого раза не забеременеешь. Вдруг он обмяк. Наверное, перегорел. Прибежала домой вся растерзанная, грязная. Первые мои слава были: мама, ничего не случилось. Но она побежала к участковому милиционеру. Передала ему приметы парня, который хотел меня снасильничать. Но его не нашли.
       В другой раз тоже ночью дорогу перегородил какой-то верзила. Он вытащил нож и наставил мне в живот. Я почему-то ощутила необыкновенный покой - и, веришь, никакого страха. Отвела нож в сторону - потом шрам долго не заживал на ладони - и отшвырнула его. Тоже мне еще мотаются с кухонными ножами, сказала я и пошла своей дорогой. Медленно так. Оглянулась, а налетчик шарил в темноте, нож искал. Лотом погнался за мной, но я убежала.
       - Какая ты отважная! - восхитился Хвойницкий.
       - Я ж деревенская!
       - Наверное, за тобой многие ухаживали?
       - Не так, чтобы много, но было. Мальчишки в школе липли ко мне. А я ворочала ими, как хотела. Потому что по всем предметам отличница была. Прибегут, бывало, ко мне домой - Настюха, помоги решить задачку. А я им за это компенсацию предъявляла. Валерка, вытряхни половичок. Стенка, наколи дровишек. Юрка, притащи воды из колодца. И вытряхивали, и кололи, и таскали. После этого маманя наварит чугунок картохи, сядем за стол, шутки, смех. Это ураган, а не девчонка, говорила про меня мама.
Помолчав, Настя вдруг призналась:
       - Я шибко влюбчивая. Но быстро разочаровываюсь. Дружила со многими, а по-серьезному - ничего. Когда переехала в Литер, сватался ко мне один хирург. Даже квартиру показывал. Гарнитур черный. А зачем мне гарнитур, если человек не нравится? Отшила я его.
       - Неужели тебе так до сих пор никто и не нравится?
       - Два года дружила с одним. Он в скорой помощи работает. А недавно мы поссорились крепко. Я сказала, чтоб он больше ко мне не приходил. А он переключился на другую. Ну и пускай! Я даже довольна, что он от меня отстал.
       - Ничего, Настя, еще помиритесь!
       - Ни за что! Вы меня не знаете. Если я что решила - все!
       - Так скучно ж одной.
       - Ничего, обойдусь как-нибудь. Впереди еще много времени. - А я вот не могу долго находиться в одиночестве.
       - Ты женат?
       - Ушла от меня жена_. И детей у меня нет.
       - Ты недолго будешь ходить в холостяках. Вот посмотришь! - Это почему же?
       - Потому что ты очень хороший!
       - А вдруг ошибаешься? Может быть, я злой, жадный, сварливый?
       - Не наговаривай на себя. Все равно не поверю. Я в людях маненько разбираюсь.
       - Я могу только позавидовать. Меня многие обманывали.
       - Вот видишь! Оттого и обманывали, что хороший. Хороших завсегда обманывают. Ой, чтой-то я заболталась с вами. Мне ж надо на дежурство заступать.
       - Ты еще придешь?
       - Непременно приду!

Глава сорок вторая

       На следующий день Хвойницкого охватила лень. Видимо, он в предыдущие дни истратил слишком много энергии и теперь пришла пора снова запастись ею. Он пил воду и спал.
       После пяти часов появилась Настя.
       - Ну как вы тут без меня?
       - Прихожу в себя постепенно.
       - Проголодался, наверное?
       - Еще как!
       - Потерпи немного, я быстро что-нибудь спроворю. Не вставай, я стол придвину к кровати.
       С непривычки она называла Хвойницкого то на "вы", то на "ты". Вскоре Настя принесла целую сковороду блинов. На столе появился чайник, накрытый матрешкой, бутылка водки, яичница, сметана, белый батон, квашеная капуста в стекляной банке, вареные сосиски в кастрюльке.
       Перед тем, как сесть за стол, Настя предусмотрительно закрыла дверь на ключ.
       - Вот и все! - весело сказала Настя. - Милости прошу к нашему шалашу!
       Хвойницкий обернулся в простыню, как индийский раджа, и уселся на край кровати.
На правах хозяйки Настя подвинула к Хвойницкому яичницу на отдельной тарелке и сосиски. Затем разлила в стаканы водку.
       - За приятное знакомство! - сказала Настя.
       - И за тебя!
       - За меня и за тебя мы еще выпьем. А сейчас за знакомство. Мне шибко приятно было познакомиться с тобой!
       - Мне тоже.
       Выпили одновременно.
       - Кушай, кушай! Нравится?
       - Очень вкусно! Капусту сама квасила?
       - А то кто же? Я все умею. И рукодельничать, и стряпать, и пироги печь.
       - Эх, кому-то достанется золотая хозяйка!
       Настя раскраснелась. Хвойницкий внимательна вглядывался в Настю.
       - Что так смотришь на меня?
       - Настя, ты мне нравишься все больше и больше. Ты такая обстоятельная и надежная.
       - Вот если б сказал, какая я красивая, тогда было бы другое дело.
       - Это само собой! Ты же это хорошо знаешь!
       - Но было бы куда приятней услышать это от тебя.
       - А я скажу - ты красивая.
       - Ну вот, выпросила комплимент.
       - Настя, я ведь правду сказал. Давай выпьем за милую девушку, которую зовут Настенькой.
       Выпили по второй.
       - Вы совсем не едите, Женя!
       - Опять на "вы". Сколько можно?
       - Я никак не привыкну называть вас на "ты".
       - Приказываю!
       - Есть, товарищ начальник!
       - А теперь прошу отнестись совершенно серьезно к тому, что я сейчас скажу. Настенька,ты согласна стать моей женой?
       - Ой, ты это взаправду?
       - Какие могут быть шутки?
       - Хосподи, да я хоть сейчас! То-то было бы счастье! Но не могу поверить. Я вам не пара. Вы насквозь городской, интеллигентный. А я деревенская.
       - Ну какое это имеет значение? Главное, чтобы люди были нужны друг другу. А потом ты же питерская! Это я провинциал.
       - Ты меня знаешь только два дня.
       - Гость мало гостит, да много видит.
       - И что ты такое увидел за эти два дня?
       - А увидел я вот что. У тебя добрая, отзывчивая душа. Это раз. Ты естественная, без фокусов, не способная притворяться. Это два. А в-третьих, я так думаю, ты неспособна на предательство, на измену. Вообщем,ты замечательная!
       - От твоей похвалы у меня даже голова кругом пошла. Мне еще никто таких слов не говорил.
       - Ну так как, согласна? Я жду!
       - Я отвечу по секрету.
       Настя поднялась со своего места, подсела к Хвойницкому и сказала на ухо:
       - Я люблю тебя!
       Хвойницкий обнял Настю и нежно поцеловал. Она приникла к нему и ответила поцелуем. Отстранившись, она сказала:
       - Приляг, а я сейчас...
       Настя принялась решительно стаскивать с себя одежду. Раздевшись донага, она рывком распустила волосы, стянутые на затылке узлом и они заструились шелковистым водопадом почти до колен. Из-под них соблазнительно выглядывали спелой литой антоновкой белоснежные груди. Настя николько не застеснялась своей наготы, и это отсутствие жеманства окончательно очаровало Хвойницкого. Освободившись от трусов и нательной рубахи, он оставил мечто для Насти. Она проворно нырнула к нему.
Некоторое время они лежали, обнявшись. Хвойницкий мягко повернул Настю на спину и вошел в нее. Она с готовностью подалась ему навстречу. С каждой минутой они убеждались в том, что идеально подходят друг другу. У них все получалось отменно, словно это было не первым их соитием. Если у Ирэны и Лионеллы характер страсти можно было сравнить с вспышкой пороха, которая длится недолго, то у Насти это можно было уподобить возгоранию антрацита. Он раскаляется медленно, зато жар держит долго. Ее плоть пульсировала, то сжимаясь, то разжимаясь мягкими и в то же время пружинистыми сжатиями, это до предела взвинтило нервы Хвойницкого.
Почувствовав, что он близок к завершению, Хвойницкий сделал над собой усилие. Настя, словно уловив этот безмолвный призыв, постаралась догнать Хвойницкого. Плотину прорвало и они одновременно взорвались мощным фонтаном страсти. Это было сопоставимо разве что с извержением вулканической лавы. Оба достигли высшей точки блаженства и были несказанно благодарны друг другу. То был истинный праздник плоти, переполнивший их сердца бурной радостью.
       В порыве признательности Хвойницкий прошептал:
       - Настенька, ты чудо!
       - Ты тоже! - откликнулась Настя. - Я люблю тебя!
       - Я был бы счастлив, если бы это оказалось правдой.
       - Ты мне не веришь?
       - Я очень хотел бы в это поверить. Знаешь, Настя, всю свою жизнь я кого-нибудь любил. Это потребность моей души. Но почему-то мне с этим не везло. Я любил всегда безответной любовью. Вот так вышло и с последней моей любовью. Она оказалась не нужной и невостребованной моей бывшей женой.
       - Как я тебя понимаю! Со мной случалось то же самое. Почему так получается?
       - Наверное, на это нет ответа. Взаимная любовь большая редкость.
       Хвойницкий буквально купался в Настиных волосах. Он перебирал пальцами шелковистые пряди и при этом испытывал чувственное наслаждение. Они жили как бы своей отдельной самостоятельной жизнью, хотя являлись принадлежностью Насти. Хвойницкому припомнился рассказ Мопассана, в котором молодой мужчина, у которого внезапно скончалась возлюбленная, ласкал оставшиеся после нее волосы, лелеял их, разговаривал с ними.
       После непродолжительных передышек они соединялись еще несколько раз, словно стараясь наверстать упущенное. И каждый раз они исполняли любовный ритуал все утонченнее и умелее.
       Они лежали рядом совершенно опустошенные и обессиленные. И если Хвойницкому хотелось хранить молчание, то Настю будто прорвало.
       - Скажи, Женя, а кто та женщина, которая на днях была у тебя?
       - Случайная женщина. Ты ревнуешь?
       - Немного.
       - Мы больше никогда с ней не будем встречаться. Ты довольна?
       - Вот и хорошо! Я теперь успокоюсь.
       Помолчали. Настя снова начала рассказывать о себе.
       - Знаешь, Женичка, я страсть как люблю читать книги.
       - Это похвально!
       - Нет, правда! Не все, конечно, а чтобы такие, в которых была настоящая жизнь, как она есть на самом деле. Я запойная читательница. Пока не дочитаю до конца интересную книгу, не могу от нее оторваться.
       - Молодец, - снова одобрил ее Хвойницкий. - Человек, который любит книги, по-моему, стоющий человек.
       Настя доверчиво положила голову на плечо Хвойницкого и уснула. Перебирая пальцами шелковистые пряди ее волос, Хвойницкий предался грустным размышлениям. Он мысленно перебрал все эпизоды прошлой жизни с Ирэной. И ужаснулся тому, как неуклонно деградировала его личность. Он превратился в покорного раба, терпеливо сносившего унижения, ставшего всеобщим посмешищем, потерявшего чувство достоинства. Его доброта, его нежность были растоптаны. Он стал безвольным и послушным орудием в руках взбаламошной распущенной женщины. Его жег запоздалый стыд. Почему он позволял унижать себя? Неужели это он, тот самый, который не раз смотрел смерти в глаза? Только сейчас, словно после просверка небесной молнии, перед ним с отчетливой ясностью открылась вся бессмысленность всей его затеи с поисками сбежавшей жены. И он стал обзывать себя самыми оскорбительными кличками.

Глава сорок третья

       Настя заботливо собрала Хвойницкого в дорогу. Соорудила бутерброды с колбасой, сварила вкрутую яйца. Перед тем, как выйти из квартиры, они присели рядышком на диване.
На железнодорожный вокзал добирались в полупустом стылом трамвае. Настроение у обоих было подавленное, печальное. Подстатъ ему было и содержание висевших на стенах киноплакатов: "Трудный день", "Недолгая радость", "Чужие люди".
       Состав был подан из депо точно по расписанию. Пришло время расставаться. Лицо Насти было зареванным и восково-бледным. Они обнялись и застыли в затяжном прощальном поцелуе.
       - Береги себя, Настя! Я непременно пришлю тебе письмо.
       - Уедешь - забудешь! - простонала Настя. - Так всегда бывает. Настя разрыдалась.
       - Не надо плакать. Все будет хорошо!
       Он поднялся на ступеньки вагона, когда состав уже тронулся. И пока Хвойницкий мог видеть Настя шла по перрону и махала рукой.

Глава сорок четвертая

       В московском аэропорту Домодедово Хвойницкому предстояло промаяться полсуток.
Время ползло черепашьими подвижками. Хвойницкий то читал купленные в киоске похожие одна на другую газеты, то слонялся по зданию аэропорта, то дремал на скамьях. Наконец, он решил подняться на второй этаж в ресторан, чтобы в спокойной обстановке съесть бутерброд и запить минеральной водой.
       В ресторане было мало людей. Воздух здесь был свежее, чем в общем зале.
Хвойницкий присел за один из столиков. Должно быть внешний вид его не сулил официантам обильного заказа. Потому наделенные особым чутьем официантки не торопились подойти к нему и принять заказ. Когда же все-таки одна из них снизошла до этого, Хвойницкий попросил принести бутылку нарзана. Официантка восприняла это, как личное оскорбление. Вероятно, потому, что не было востребовано ни мясное блюдо, ни спиртное. Презрительно поджав накрашенные губы, официантка с красной царапиной на щеке и накрахмаленной матерчатой короной на голове горделиво удалилась на кухню.
Скучая, Хвойницкий огляделся по сторонам. У стены н огромной кадке торчал фикус. Его жесткие негнущиеся листья напоминали тапочки.
       За соседним столиком на стуле восседал холеного вида самоуверенный мужчина в добротном костюме. Седина на висках нисколько не старила, а лишь придавала его в меру смуглому лицу благородное выражение. Рядом с ним сидела женщина на вид лет тридцати в сиреневом с белыми горошинами платье. У нее был прямой нос, служивший как бы продолжением невысокого лба. Эта пара была всецело поглощена разговором и не обращала внимания на окружающих.
       После рюмки коньяка щеки женщины покрылись розовыми пятнами, а уши раскалились докрасна.
       Мужчина что-то невнятно произнес, она, видимо, возразила, игриво глядя в глаза своему партнеру. Он повторил свою просьбу, она снова отказала. Мужчина продолжал настаивать, тогда она дурашливо спросила:
       - А мне не попадет за это от мужа?
       - Думаю, все обойдется.
       - Тогда пусть будет, что будет!
       Женщина кокетливо прикусила верхнюю влажную пухлую губу и заговорщицки примяла ее пальцем, на котором поблескивало золотое обручальное кольцо.
       - Если муж узнает - убьет! - лукаво произнесла женщина.
       - Ничего тебе не будет до самой смерти, - беспечно пообещал мужчина.
       - У-у, вредный! - протяжна произнесла женщина. - Нет, нет, ты хороший!
       Она привстала, чтобы поцеловать мужчину и в разрезе ее платья показались нестесненные лифчиком полные груди.
       Наконец-то бутылка нарзана была поставлена перед Хвойницким и открыта ключом. Все это было проделано с вызывающим видом. Так что Хвойницкий не удержался от понимающей улыбки. Внутри бутылки плавала льдинка в виде рыбьего малька. Хвойницкий отведал приготовленного Настей бутерброда, съел яйца и только после этого налил воду в фужер. Вверх начали стремительно всплывать пузырьки воздуха, словно снежинки. Когда-то тоже падал снег. Они тогда стояли в сквере с Ирэной и целовались. Снежинки таяли у них на губах. Это было так давно.
       А вот теперь в его жизни появилась милая девушка Настя. Такая непосредственная и неиспорченная. А что, если в самом деле, жениться на ней? Ему наверняка с ней будет покойно. Она, кажется, не из тех, кто станет изводить его своими необузданными прихотями. Его мечта о собственных детях наконец-то осуществится. А если не осуществится? Если Настя окажется не такой, какой она предстала при первом знакомстве? Что тогда? Ответа не было.
       Холеный мужчина рассчитался с официанткой. Женщина поднялась одновременно с ним и у нее некрасиво отклячилась задника. Они оба направились к выходу. Из праздного любопытства Хвойницкий выглянул в окно. К мужчине и женщине подкатило такси. Задняя дверца открылась и они влезли в него.
       - Вот и все! - почему-то подытожил Хвойницкий.
       Он спустился вниз. Вокруг суетились люди. Одни у стоек регистрировали билеты. Другие с чемоданами и сумками спешили на посадку. Кто-то прилетал, а кто-то улетал. Всякий желающий мог куда-нибудь улететь. Только никому не дано улететь от самого себя.

                Кустанай - Кармиэль. 1975-2000 гг.