Синяя Борода

Дональд Бартельм
(перевод с английского)

  «Никогда не открывай дверь», - сказал мне Синяя Борода, и я, зная всю эту историю, кивнула. По правде мне было хорошо известно, что находится по ту сторону двери, поэтому и не испытывала ни малейшего соблазна ее открыть. Синяя Борода в свои сорок пять лет был вполне энергичным, решительным и полным сил человеком. Недомогание, которое позже не отступало от него (оно и в правду забирало у него силы), еще ничего не доказывало. Когда он пытался продвинуть свое прошение, то мой отец, который немного был с ним знаком (ведь они оба были клиентами Дрейера - американского арт-диллера), отказал ему, всего лишь сказав: «Нет. Я думаю, что это всего лишь хорошая идея». Синяя Борода выслал ему небольшую акварель Пузана - этюд «Смерть Персея». Я же получила от него посылку с варением и атласным ночным платьем черного цвета.
  События развивались. Мой отец не мог так просто принять этот подарок, и в кротчайший срок  самом срочном порядке в нашей гостиной появилось специальное приспособление, чтобы Синей Бороде проще было передвигаться по комнате, и, конечно же, не обошлось без щедрого подарка - пары золотых графинчиков для масла и для уксуса, созданных Челлини, и огнеупорной оболочки в форме усеченного купола. Замечу, что мне он показался весьма привлекательной персоной, не смотря на возраст и нос, с недавних времен напоминающий черный камень, прошитый насквозь серебряными прожилками. Никогда прежде я не видела, чтобы человеческое лицо было так украшено. Повсюду от него исходила невиданная для человека энергия. Что всех нас наводило на размышления. «История архитектуры - это история борьбы за свет», - однажды сказал Синяя Борода. Позже я видела его заметку, написанную им швейцарцу Ле Корбюзье. Но сказанное им стало первым, что я усвоила, общаясь с ним в нашей гостиной. Синяя Борода перекрикивал «Травиату», звучащую из граммофона. Его голос был до невообразимости высок.
   И я стала его седьмой женой.
  «Ты пыталась открыть дверь?» - спросил он меня на двенадцатом месяце нашего счастливого брака (если быть точной). Я сказала, что нет, потому что мне не было присуще любопытство, и к тому же будучи покорной натурой, я не боялась оказаться в опале. В беседе один на один он мог сказать мне все, что угодно, и я это принимала как должное, что, похоже, раздражало его. «Вижу, ты знаешь», - сказал он. – «Если попытаешься». Серебряные прожилки в его черном носу пульсировали, отражая переливающийся в них свет люстры. Вместе с тем он был вполне предсказуем, что переполняло меня симпатией к нему: он занимался реставрацией в южном крыле замка, объявленном незаконным еще в одиннадцатом веке, а потом кому-то захотелось нарушить его первозданность, зарождающимся позже Барокко-Рококо в стиле Венбурфа и Хоксмора. Шаркая повсюду в своих сапогах из индийской кожи, браня дрожащих масонов на строительных лесах и потных плотников на земле, он очаровывал меня своей прекрасной фигурой, которую не забыть мне никогда.
  Целыми днями я рылась в автомобильных каталогах (это было еще в 1910-м году). Карл Бенц и Готлиб Даймлер производили машины, которые двигались быстро и стремительно, и мне не терпелось приобрести такую, пусть даже самую маленькую из них, но я не осмеливалась спросить об этом у мужа (у моего мужа-инженера!) о столь великом подарке. Куда бы мне ни хотелось пойти, он всегда мог поинтересоваться - куда, и я прилагала все усилия, чтобы где-нибудь происходящее было концепцией чужеродного вмешательства в наше богатство. Роскошная жизнь в замке, проходила лишь в сорока километрах от Парижа, который я регулярно посещала.
   А как он выглядел на свадьбе – старомодно, если вы могли заметить, не слишком смело и, вопреки всем моим желаниям, не блестя разнообразием в одеяниях. Если бы я осмелилась попросить такой подарок, как игрушку - фаэтон «Даймлер», то он нашел бы, как поставить меня на место, и это уж точно ввергло бы его в смех над тем, как нелепо я буду выглядеть за рулем машины, снося ею кусты роз где-нибудь на обочине. Он тряс бы головой, и его роскошная шевелюра стала бы еще больше от одного лишь моего желания. Но я не была достаточно умна.
  «И ты ни разу не осмелилась открыть эту дверь?», - спросил он однажды утром в освещенной солнцем комнате с чашкой кофе в руке. Он только вернулся из поездки, всегда это делая внезапно, неожиданно, на день или два раньше запланированного возвращения, и привез мне белый бисквит в виде замка Бьен Ретиро два метра высотой. Я повторила ему то, что и прежде: что и теперь не испытываю интереса к этой двери или к тому, что скрывается за ней, и всегда буду рада вернуть ему тот самый серебряный ключ, который он дал мне, если его душе станет после этого легче. «Нет, нет», - сказал он. – «Пусть этот ключ станется у тебя. Ты должна его хранить». Он задумался на момент. «Ты – своеобразная женщина», - сказал он. Я не знала, что он имел в виду, заметив это, и побоялась, что я не приму с должной легкостью его замечание, но у меня не было времени для возражений или просто защиты. Он поспешил выйти из комнаты, захлопнув за собой дверь. Я знала, что это может чем-нибудь его разозлить, но в жизни предположить не могла, как ошибалась. Он хотел, чтобы я открыла дверь? Исследовала пространство за нею, увидела бы то, что развешано на крючках, и красиво разодетые каркасы шести моих предшественниц? А что, если вопреки моим представлениям за этой дверью кажутся не разодетые скелетсы шести моих предшественниц, а что-нибудь еще? Вот тут я начала удивляться, и в то же самое время часть моего мозга осознала нечто еще: я умудрилась потерять ключ, и это где-то на застекленном балконе.
  Если верить моему мужу, то в прихожей за дверью нет ничего, кроме какой-нибудь гнили, но теперь в моем сознании шевелился червячок сомнения. Во мне что-то изменилось. Ползая на четвереньках через всю бриллиантовую зелень газона на застекленном балконе, я искала ключ. И когда я это делала, то видела, как через рифленое стекло меня разглядывает его очаровательный черный нос с прожилками серебра. Мои руки нервозно перебирали гущу травы, и меня утешала лишь мысль о трех дубликатах, в свое время сделанных мною у слесаря в соседней деревне мсье Неккера. Что такого было за той дверью? Где бы я ни прикладывала руки к ее густому резному дубу, он дарил им легкую прохладу (хотя это могло бы быть и результатом воспаленного воображения). В истощении я оставила поиски. Синяя Борода теперь знал, что я что-то потеряла, и мог вполне предположить - что именно. Его чутье было сильнее моего. Ближе к сумеркам уже я сама наблюдала, как он сам ползает в траве со свисающим на струне подковообразным магнитом.
  Мне надо было быть осторожной, поэтому дубликаты ключей, сделанные для меня мсье Неккером также были посеребрены, чтобы каждый из них не отличался от оригинала, и, если мой муж потребует, то чтобы любой из них не вызвал бы сомнений в подлинности. Но если вдруг ему удастся найти потерянный мною ключ, то он обязательно скроет это от меня (скрывать было свойством его натуры). И я предъявлю один из этих ключей, выдав его за оригинал, который на самом деле будет лежать у него в кармане, что было бы вернейшим доказательством того, что я позаботилась о дубликате - чистое дыхание правды. Так что все-таки лучше честно признаться ему в том, что ключ потерян, что позволяет скрыть от него  факт подделки, и выглядит намного лучше.
  Этим вечером он сидел за обеденным столом, нарезая красно-лиловые ломтики гусятины, фаршированной черносливом, разумеется, взяв себе лучшую часть блюда, и без какой-либо преамбулы сказал: «Где ты встречаешься со своим любовником Доротео Аранго?»
  Доротео Аранго - это мексиканский революционный лидер, известный в мире как Панче Вилла. В этот момент он на самом деле был в Париже, он умножал капиталы для своих неприкосновенных запасов, что было всего лишь прикрытием. Но между нами был один маленький договор, что вовсе и не делало нас любовниками, не смотря на то, что он тискал мою грудь и пытался проникнуть рукой мне под юбку, когда в шестнадцатом году 23 июля мы встретились с ним в доме у моей тети Терезы Перальт. Как красноречиво он тогда говорил! Чужеродный дух мексиканской текиллы поднимался из золотых рюмок для бренди. Я не делала исключения для его поведения, предполагаемого для лидера мексиканской революции, но он упорствовал в адресованных мне посылах. Мне под юбку пробиралась волевая рука наездника, которую беспрекословно слушалась как скаковая лошадь, так и «Панхард», на котором были доставлены те самые бутыли губительного ликера, одной из которых мой муж размахивал перед моим лицом.
  Я сказала ему, что по случаю приобрела несколько бутылок, это как бумажные цветы для школьника. А когда Аранго был хорошо известным холостяком, то ему была присуща специфическая преданность к Святому Эразмусу-Дельтийскому - кастрату.
  - Ты отдала ему мой пулемет, - сказал Синяя Борода, и в его словах была правда: под покровом ночи не так давно в одном из «Панхардов» был вывезен «Максим», который уже давно пылился в самом дальнем углу на просторном чердаке замка. Мне и в правду пришлось испытать трудности борьбы со всем, что нужно было спускать по винтовым лестницам.
  - Только в долг, - сказала я. - Ты не пользовался им, и он одолжил его, чтобы съездить на виллу «Мексика Диаза», и до весны успеть разобраться с их коррумпированной администрацией.
  Моему мужу не нравился режим Диаза, который удерживал портфель мексиканских железных дорог - их самых отдаленных и бесполезных участков.
 - Ладно, - буркнул он. - На будущее, всегда спрашивай меня. Это был конец его вопросов, но уже было ясно, что он мне верит, может, не во всем. Он был уставшим, и его все раздражало.
  Мои взаимоотношения с Пэром Редоном, священником замка... я краснею, признавая свои чувства при виде всего этого пылающего великолепия. Красивый молодой священник, с его темно-рыжими прядями волос и длинным, прямым, белым носом... это ему я доверила все три дубликата ключей от закрытой двери и еще одиннадцать дополнительных, которые была должна изготовить у другого сельского слесаря, мсье Бекю. Редон спрятал один из ключей за одной из бронзовых табличек, обозначавших четырнадцать пунктов на пути к кресту часовни, которую мой муж посещал лишь на Рождество, Пасху и его именины. И у меня не возникло сомнений, что здесь им ничего не угрожает. Но все-таки вызывал беспокойство тайник с письмами, который Редон вырезал для меня с тыльной стороны алтарного стола, даже если ниша для него была мастерски заштукатурена. Я каждый раз испытывала особое волнение, когда приходилось прятать там каждое следующее письмо. Монашеская привычка, которая появилась с той ночи на субботу, организованной нотариусом Епископа Троянского, когда были лишь мы вдвоем с Редоном (стыд и радость, мой муж был пьян и все время дремал). Его строгий костюм висел в том же шкафу, что и одеяния для Константиновой Мессы – ряса и риза, стихарь и епитрахиль. Константинов звон возносил меня, чуть ли не на небеса, все еще злобно лелея символ нашей любви, напоминая об этом тонкой, обшитой вельветом шкатулкой на самом алтаре, в скинии, спрятанной за чашей для ладана и дароносицей. Часовня в истинном смысле была святилищем, местом, где можно уединиться со Всевышним и во всем положиться на его милость.

  - Ты обязана открыть эту дверь, - однажды сказал мне Синяя Борода за крокетом, сразу как я одним ударом закинула его шар в посадку кустарника. - Даже подумать, я это тебе запрещал.
  И я подумала: «К чему все это? Что за всем этим кроется?»
  - Дорогой мой муж, - сказала я. - Я не могу вообразить, как против твоей воли открою эту дверь. И что обязывает меня это сделать после того, как ты сказал, что я обязана ее открыть?
  - Время от времени я могу изменить свое мнение, - сказал он, состроив гримасу. - Может, за этой дверью ты и не найдешь, чего ожидаешь. Более того, если продолжишь быть моей женой, то порою придется быть достаточно сильной, чтобы пойти против моей воли для собственного же блага. Даже если самая Синяя Борода станет между нами с самым черным из всех носов, по временам необходимо будет заново вникать в смысл супружеских уз, - и он повесил голову как провинившийся воспитанник лицея.
  - Этого уж слишком, - сказала я. - Дай мне ключ, если знаешь, что свой я потеряла.
  Он выдернул из кармана жилета серебряный ключ, и, вернулся к игре, я вошла в замок и по большой широкой лестнице поднялась на третий этаж. Но прежде чем я добралась до этой чертовой двери, домашняя прислуга помахала телеграммой: «Для вас, мадам», - сказала она, вся порозовевшая и запыхавшаяся от быстрого шага. На казенном листе салатного цвета была целая строчка цифр: «930177 1886445 04344979» и подпись: «Навечно». Без сомнений послание было закодировано, а кодовая книга в этот момент, конечно, была от меня далеко. Ключ кода был записан на тонко свернутой хрупкой сигаретной бумаге, спрятанной в трубке руля моего любимого желтого велосипеда - от «а» до «м» в левой рукоятке руля, а от «н» до «я» в правой. Велосипед стоял в сарае специально отведенном для него. «Навечно» это был мсье Греви – министр финансов. Что за бедствие он предвещал, и что он хотел мне этим сказать? Я что-то должна была купить или продать? Вся моя удача, как и отлучение от моего мужа, ждала меня на бирже; своевременная информация от «Навечно» об увеличившейся оценки моего содержания в более подходящем виде была насущной. И для меня было важно, что оно существует. «Все кончено», - подумала я. – «Теперь мне придется носить шкуры, и я стану секретарем продавца котов».
  Я продолжала бежать к велосипедному сараю. Ко всему всплеск моего любопытства о том, что содержится в запретной комнате, еще крепче взял надо мной верх.
  Повернув ключ в замке, я вошла в дверь.
  В комнате на крюках висели поношененные платья «Коко-Шанель» с начинающими тускнуть блестками, будто семь зебр. Мой муж приблизился ко мне со спины: «Впечатляет, тебе так не кажется?» - спросил он, и я ответила: «Да, впечатляет».
 Обморок злости и разочарование...