клф нло н. бодров Отдам в добрые руки повтор

Отдам в добрые руки
Супруги находились на кухне и вот уже десять минут молчали. Спина к спине. Видно, что в ссоре. Её звали Галина. Была она высокая, плоская, если смотреть сбоку, остроносая, чем-то неуловимо напоминающая саблю. Она что-то «ширкала» по тёрке, раздражённо мурлыкая один и тот же примитивный мотивчик. Её мужа звали Владимиром. Был он, наоборот, плотен, объёмист, с какого боку не зайди. Невысок ростом и имел лицо, похожее на варёную картофелину. Нос картошкой, круглые приростки ушей, глазки (именно). Упавшая с плеча лямка застиранной майки и разобранный утюг на столе, который никак не хотел собираться, символизировали его расстроенность предыдущей беседой. Супруги давно уже подыскали аргументы для продолжения спора, обрели второе дыхание, но выжидали первого «хода противника».
— Нет, — сказала, не выдержав «молчанки», Галина, — так дальше жить нельзя. Мне надоели эти твои вечные «бу-бу-бу» в пустой комнате. С тех пор, как ты вбил себе в голову, что у нас поселилось привидение…
— Душа! — резко поправил Володя.
— …А-а, один хрен! Жить стало невозможно. Бармина забрали в психушку. Смотри, и ты докатишься…
— Я не докачусь… — уже глуше сказал муж. — У меня ум холодный. Рациональный. А Бармин — поэт… Теперь, говорят, у него уже просветлений не наступает.
— Во-во! — быстро подхватила жена. — У него просветлений не наступает, а у тебя затемнения появляться начали. Скажи на милость… и откуда на нас ещё эта напасть! Чья душа-то хоть?
— Закидухина… Ты же знаешь, я говорил.
— Тьфу-ты, — Галина энергично перекрестилась. — О покойниках к ночи…
— Он сказал, надо, мол, передать в добрые руки, а то сам, мол, того… а душе Закидухинской куда деваться.… Да и мы друзьями-то с ним не были… так, знались.… А, понимаешь, привязалась душа-то к месту этому. К отвалам на том берегу, к городу, к переживаниям… А из друзей, вишь… — он в качестве жеста доброй воли поправил лямку, — …только Бармин и оставался, кто её чувствует.
— Тьфу-ты! — снова ругнулась хозяйка и принялась резать хлеб. — Господи, ты же в вузе своём зачуханном диалектический материализм изучал! Что за бред ты несёшь!?
— Не отпускать же неприкаянную болтаться по белу свету. Ей и поговорить-то не с кем будет. Пусть уж у нас… Есть-пить не просит… Да и что, плохой человек был Венька Закидухин?
— Ничего не скажу… Скорее даже, неплохой… На занятия к нам, в бальные танцы, ходил некоторое время. Вежливый такой, внимательный. С партнершей, как настоящий кавалер, обращался. На ногу наступит — извинится. Жаль, что помер, но что ж теперь… Зачем жизнь-то себе и другим портить? И что ты себе в голову вбил? Если душа его тут, в нашей квартире, если уж ты видишь её, говоришь… что ж я-то не вижу?
— Это не каждому дано, Галь. Да и не с каждым она ещё и разговаривать станет.
— Я, если хочешь знать, — хозяйка отмахнулась рукой в смысле «ну, и пусть слышит», — и интимные-то дела теперь как-то в не охотку делаю, не с желанием…
— Я уж заме-етил…
— Заме-етил… — передразнила она мужа. — Мне уж теперь и самой всё кажется, да мнится, а вдруг действительно… вдруг на самом деле… гость-то всё слышит, да подглядывает…
Супруги снова помолчали.
— Ей-богу, Вов, есть ли, нет ли, скажи, пусть уходит. Не могу, когда… чужой в доме.
— Да, понимаешь, нельзя… нельзя так. Душа без тела — это всё равно, что черепаха без панциря, ёж без колючек... Всё чувствует, и, причём в сто раз острее. Бармин же и сказал… уже там, в психушке… Её нельзя абы кому. Ранимая она. Сгинуть может. Только в добрые руки. К заботливым хозяевам. Лучше, друзьям. Как котёнка. Своего… А насчёт интимных моментов — так он и при жизни человек тактичный был. Все ж понимает. Мы хотим побыть одни, а он из дому уходит. Гуляет. Ну, или на кухне находится. Никуда не суётся.
— Бред. Володь, ну, я прошу… скажи ему…
Хлопнула балконная рама, отгородив квартиру от темноты июльской ночи.
— Ой, — сказала Галина. — Сквозняк?
— Что? — поднялся на ноги муж. — Какой сквозняк?
Упала на пол отвёртка, но он даже не обратил на это внимания. Прислушивался к шорохам и шелестам, словно охотничья собака перед поляной.
— Ну, рама балконная звякнула… чего ты вскочил? — стала она размешивать салат.
— Когда?
— Да только что. Неужели не слыхал?
— Я ж всё наглухо закрыл… Комарье…
— Ой! — всплеснула руками Галина.
— Сиди тут, — Володя вышел в комнату с балконом. — Вениамин, ты тут?.. Веня…
Супруги битый час ходили во тьме вокруг дома. Он — с фонариком. Она— со свечкой.
— Э-эх, что ты наделала, Лукерья-Лукерья! Сгинет! Сгинет душа! Будет грех на нашей совести.
— Да, ты ж сам не верил до последнего времени… Стоило бабе чуть поворчать.… И этот, что за обидчивый такой? Слушай, надо бы его вернуть… Он навроде домового мог быть… Дом от бед оберегал… То есть, я-то по прежнему не верю, но некоторые (она стрельнула глазами) бубнят что-то в пустой комнате, согласись…
— Я тоже не верю, но вернуть надо.
— И я про то же…
— Веня… Веня… где ты?
Большие летние звёзды с высоты своего положения смотрели, как два светлячка ходили в кромешной тьме по двору пятиэтажки, шурша в кустах, спотыкаясь, задевая скрипучие качели.
— Ой! — снова сказала жена.
Слабо зашуршала мятая газета под оставленным на ночь грузовиком.
— Вениамин, ты? Закидухин? Ты здесь?
Снова раздался шорох бумаги и, хотя ветра не было, свеча в руках Галины погасла…
— Да ладно тебе… — сказал Володя и спрятал фонарик за спину. — Ну, поговорили.… С кем не бывает?
Тишина царила над ночным городом. Ни кошки не мяукали, ни редкое такси не жужжало. Только Галина суетливо чиркала спичками, да жалась за спиной супруга.
— Ну, всё. Всё.… Все же люди. У всех нервы. Ты же знаешь, какие мы оба на работе заведённые. Что Галя, что я.… Вот и психуем. Вот и говорим не всегда то, что нужно. Пошли домой. Поздно уже… Спать хочется.
— Правда, Вениамин, выглянула из-за мужниного плеча высокая женщина. — Пойдёмте…
Она пыталась разглядеть хоть что-нибудь, кроме газеты, между больших ребристых колёс КамАЗа.
….Свеча в её руке горела…