Sum rusticus. Adagio molto sostenuto

Это 1/12 всего произведения "Мгновений вальс". Нечто вроде "Времен года" в прозаическом варианте.


Я обменял бы всё счастье Запада на русский лад быть печальным.
Ф.Ницше.

Изредка я езжу на рыбалку. Не чаще, чем пару раз в год. Вдруг и неожиданно родилось намерение поехать. С меня рыбак — одно название; да и то сказать, не за рыбой еду. Сборы недолги. Из снастей удочка да кукан, из наживки — черви; больше заботы о харчах для себя: хлеб, ломоть сала, лук к нему и вареная картошка, пяток огурцов и помидоров, десяток яблок. Ну и еще проверка техники, дабы в пути не отказала: смазать, подтянуть, люфт у колес проверить, подшипники осмотреть. После этого можно отправляться. Чтобы поспеть к утренней зорьке, откинув два часа на дорогу, час на переходные процессы — надо вставать, считай, через час после полуночи.

Будильник тенькнул, я уже вскакиваю — охота пуще неволи. Глубокая ночь колдует над землей, и небо подмигивает ей звездами. Сказать, что ночь прохладна, неверно. Всего лишь нет зноя, нет пышущих жаром раскаленных поверхностей, горячего веяния ветра. Мягкая тихая ночь... всё в дреме  и покое. Подкрепившись на скорую руку, выпив лишний ковш кваса про запас (с собой воды не беру, лишняя тяжесть), выезжаю. Деревня с редкими фонарями вскоре скрывается за бугром.

Ехать легко. Тихонько шуршат шины по асфальту, который немного светлее окружающего мрака. Шумит встречный воздух в ушах да по временам позвякивает на неровностях подкрылок. На  дорогу все равно нет смысла смотреть, выбоин не увидишь, я нередко запрокидываю голову и на ходу любуюсь звездами. Впереди низко-низко, кажется, Капелла, над головой привычные летние созвездия. Видимо, все же не рассчитал время, у меня оказывается ненужный запас, я решаю его использовать здесь, чем сидеть в темноте у реки где придется, в каких-нибудь колючих, росных кустах. Останавливаюсь, облокотясь на раму, отдыхаю и слушаю. Только в покое по-настоящему ощущаю степную ночь. Городской человек редко оказывается под ночным небом, но даже если не слепят фонари и окна, зарево вблизи расположенных огней стирает слабые звездочки, как и полный пыли воздух. Здесь до ближайшего человеческого поселения не меньше двух десятков километров, ничего мешающего смотреть на звезды нет. Через всё небо простирается широкий и ясный Млечный Путь, к югу раздающийся еще больше. Совсем несложно, одной капельки фантазии достаточно, представить его тем, что он есть — диском галактики. На меня, на землю, на деревья и травы льется звездный свет — неощутимое прикосновение бесконечного. Отыскиваю в Андромеде туманность: подобие нашей Галактики, а я ее едва различаю! Непостижимое соприкосновение маленького земного мирка и бесконечного космоса.

Вокруг заливается ночь цикадами. Они на первом месте по силе и сочности звуков. Со всех сторон, из-под каждого кустика доносится прерывистый мелодичный и чистый звон. Им вторят перепела и еще какие-то пичужки, то ли никак не угомонящиеся, то ли уже проснувшиеся. Покой, дрема, зачарованность. Густо, кажется, воздух просто клейкий, пахнет подсолнух. Насколько природа лучше без человека, думаю я. Пройдут часы, начнется человеческий день — здесь же ничего не останется очаровательного. Ревя, чадя и завывая, зашмыгают машины, поднимется пыль и смрад, вонять будет бензином и горелыми колодками; солнце безжалостно покажет чахлость и тусклость придорожной растительности, задыхающейся в выхлопах, обнажит весь  скрывающийся мусор: обрывки ремней, жестянки, склянки, бумажки. Благословенна ночь! От нас самих же скрывает наши неприглядные стороны.

Еще час пути — и я у цели; уже светает, различимы цвета.  Иду вдоль обрыва, выбираю место. По одну сторону степь, сплошь поросшая сизой, выгнавшей метелку бутонов полынью и загороженная стеной деревьев вдали. По другую в паре шагов обрыв, река внизу, мощные вербы и вязы на том берегу. Река — чередующиеся участки открытой и глубокой воды да густых и высоких камышовых зарослей. Тишина невероятная. Ни ветерка, ни звука, река совершенно гладкая, только медленно дрейфуют у самой поверхности клочки пара, на ходу рассеивающиеся. В воде отражается темная стена леса и нежно-розовое небо за ним.

Обрыву нет конца, приходится велосипед взять в руки и с ним прыгнуть вниз у промоины, где не так высоко. Место удачно выбрано. Берег от реки идет ровно, затем всё круче и круче берет вверх, пока не заканчивается глинистым обрывом, мохнатым от свисающих корней. Благодаря обрыву речное пространство отгорожено от степи, создается ощущение укромности и условия для доверительного общения с природой. И все заросло буйно травой в мой рост. Донник и бодяк, чертополох и белена, дрёма и пижма, крапива и осот, цикорий и молочай, рожа и тысячелистник, душица и мята, что-то лопушистое и нечто злаковое. Росы, удивительно, нет и здесь. Несколько молодых  кленов кучно стоят — там я и решаю расположиться. Прислоняю велосипед, отвязываю удочку, вынимаю банку с червями и иду к замеченной сверху точке: разрыву в камышовой окантовке берега. Травы переплелись, и ноги путаются в них, незаметные стебли крапивы обжигают, тонкие и прочные колючки пронзают одежду; я поднимаю руки повыше и плыву в море трав, плечом их раздвигая. Впрочем, трудность не надолго: еще несколько раз пройти — и будет уже тропинка.

На зеркальную темную гладь, по которой лениво бродят светлые клочья пара, булькнув, падает поплавок из чакана, легкая рябь кругом разбегается от него. Не проходит и минуты, поплавок ныряет, я подсекаю — первая краснопёрка трепыхается на крючке. Пересаживаю ее на кукан, вначале она резво бьется, пытаясь освободиться, затем лишь слегка шевелит жабрами. Клёв умеренный; не приходится скучать, но есть время, чтобы смотреть по сторонам. Солнце всплывает над лесом, освещает обрыв, щетинящийся поверху сгоревшим на жаре пыреем. Общество рыбёшек на кукане растет: еще краснопёрки, плотва, ласкарики, окуни. Особенно хороши окуня! Живучи, всё норовят уйти в глубину со всей связкой, тело гибкое, упругое, раскраска по спине тигровая, плавники розовые. Я любуюсь, но не как добычей, они достойны восхищения просто потому, что живое. Самые волнительные мгновения подсечки: успел ли? Или чуток оплошал, и леска, смыкнув, взовьется выше зарослей и опадет, путаясь, кольцами на камыши? Есть! И медленно, с напрягом, выходит из воды добыча. В руку через удилище передается тонкая вибрация, и загодя, из глубины часто и быстро посверкивает чешуя рыбы. Вот она, по плавной дуге двигаясь, ударяется в мою ладонь холодным живым блистающим сгустком. Рыба вспискивает, выпуская воздух из пузыря, трепещет и бьет хвостом. Снова закидываю удочку и обмываю прилипшую к руке чешую в парной воде. Окунь топит поплавок сразу и решительно, и сопротивляется так упорно, что иногда меня берет другой страх: будто зацепился за водоросли или камыш — но леска вытягивается постепенно... Я не подставляю руки и выбрасываю окуня на берег в траву, даю ему возможность успокоиться, потом только аккуратно отцепляю — колючий он больно.

Выбранное мной место особенное. Берег в воду обрывается, удилищем я не смог достать дна. Справа от меня реку перегораживает куст тальника вперемешку с тёрном, следовательно, там мелко. Где я ловлю, глубина ужасная: поплавок сдвинут почти до самого удилища; видимо, омут. Влево чистая поверхность реки. На противоположном берегу вербы нависают над водой, торчат сучки затопленных коряг, а сам я нахожусь в камышовой узкой просеке. Клёв слабеет, зато больше разной живности. Из камышей в заросли тальника мимо проплыли друг за другом несколько ужей, их движения на воде удивляют легкостью и плавностью. А с другой стороны в камыше кто-то упорно шуршит, копошась. Заинтересованный, я пристальней вглядываюсь — буквально на расстоянии вытянутой руки в переплетении стволиков мелкая серенькая птичка, только грудка ала, скачет по листьям, долбит стебли. Наконец, солнце выходит из-за куста, лучи падают на воду. Я вижу без опаски плавающих рыб. Мелюзга резвится у поверхности, пощипывает леску и поплавок, краснопёрки стайками, играя, проходят глубже, иногда в момент поворота сверкнув все чешуёй. На воле они кажутся больше и лучше Щука в полметра длиной подплывает к самому кукану и долго, обалдев от вида повязанных одной веревочкой рыб, стоит; я бы вполне мог схватить ее рукой, если бы достало резвости. Я шевелюсь, приседаю, чтобы поближе рассмотреть, но щука не из пугливых. Сверху она зеленовато-серая, узкая по сравнению с мною пойманными рыбами и стремительная. Внезапно вмиг уходит в глубину.

Позднее утро. Продолжать ловлю не имеет смысла. Припекает уже изрядно, спина горячая. Я откладываю удочку, вытаскиваю из воды низку рыбы и довольно осматриваю ее: не только на уху, еще и на полторы сковородки хватит; окуни вовсю бьют хвостами, разевают свои широкие пасти. Положив на землю охапку тут же сломанных камышей, сажусь и, разувшись, опускаю ноги по икры в воду. Блаженство! Измученные стоянием в тесной обуви ступни отдыхают. Еще парочка ужей проплывает туда же, в тальник. Над рекой, далеко отставив голенастые ноги, вяло и неохотно пролетает цапля. Где-то близко крячит утка, доносится слаженный хор лягушек, клекочет на сухом дереве выводок кобчиков. Идет обычный день у реки. Налетает первый порыв дневного ветра, как ладонью отодвигает в сторону стену камыша, переворачивает листья, отчего дерево меняет цвет, рябит поверхность. Вода чистая и просвечена глубоко, дна, возможно, не вижу оттого лишь, что оно черное. Из-под тальника выходит течение, и пара округлых листьев кувшинок медленно колеблется в глубине. Когда забрасывал удочку, я всё опасался зацепиться за них и досадовал, теперь же с удовольствием наблюдаю. Неспешное течение реки в зарослях и кустах подбирает черенки, листики, стебельки, несет их мимо меня. Они не всплывают и не тонут, не кувыркаются и не крутятся; какое б неустойчивое положение с точки зрения атмосферного наблюдателя им ни придал случай, так они и движутся с толщей воды. А с верб ветер начал стряхивать сгоревшие на солнце листья — так, бурые комки. На воду они ложатся уже после того, как рябь прошла; касаются, производя круги, приобретая спутником отражение, следующими порывами их подхватывает и уносит. Рыба резвится, выпрыгивает из воды на зависть мне, и, к слову, гораздо крупнее. Иногда она звонко шлепает хвостом по поверхности, пускает веер брызг.

Пора подкрепиться. Возвращаюсь под клены, приминаю траву, а колючую сламываю под корень и откидываю, распаковываю узелок с продуктами. Потревоженные и помятые травы затопляют густыми и терпкими ароматами. На газетных листах раскладываю нарезанное сало, хлеб, картошку, огурцы, чищу, торопясь, лук. Аппетит нагулян, безыскусные вещи кажутся самыми вкусными. Да и то сказать, на воздухе, на природе им самое место. Сало нетолстое, свежесоленое, розовое, с мясной прослойкой, с крупными кристалликами соли, кожура пахнет дымком соломы, молодой лук каплет млечным соком и бьет в нос и глаза, выдавливая слезу, картошка нового урожая, рассыпчатая. Сначала ем быстро, утолив первый голод, смакую трапезу: вкусную снедь, вольный воздух, степные запахи, громкий кузнечий треск, светлую сень листвы. Конечно, сюда бы сейчас еще и ковш холодного кваску, однако, жажду можно утолить и помидорами, если съесть их одни и без соли.

Отяжелев от еды, я откладываю намерение перейти заросли вброд и ближе познакомиться с лесом в пользу более разумного. Вброд по зарослям — недолго напороться на занесенную илом корягу или обломок прошлогодней камышины. Да и солнце печет. Поступаю проще: слегка набив сумку травой, ложу ее под голову и растягиваюсь — окунаюсь в духмяную духоту. Спать ничуть не хочется,  но вытянуться на пологом склоне на дне травяного моря приятно. Чуточку за мной, прикрывая от солнца, шелестят деревца. Листья у них, как обычно у кленов, с желтинкой. На ветвях там и здесь бегают муравьи, выше полускрытое виднеется гнездо. Покинутое, решаю я, поскольку не заметил ни разу вблизи кого-нибудь. Сезон вывода уже прошел. Почти от моего лица вверх идут травы. С такого положения привычные растения неузнаваемы. Огромные, как деревья, как эвкалипты какие-то. Осторожно срываю с надломленного бодяка цветок: фиолетовая мягкая, пушистая и душисто пахнущая кисточка. Но с тыльной стороны всё те же колючки. Неужели они могут быть такими острыми, удивляюсь я и со стебля, снова наколовшись, отщипываю колючку. Она без видимого сопротивления проходит насквозь многослойную ткань воротника. После неприступного бодяка рожу в руках одно удовольствие держать: бархатистый бледно-розовый бокал из просвечивающих лепестков.

От реки, то усиливаясь, то стихая, идет звонкий шелест ворошимых ветром зарослей. Скрипит дерево протяжно так и безнадежно: все равно никто не слушает. Снова крячут утки, чего-то делят кобчики; приходит из высот гул самолета. Начинаю его искать, но безуспешно; вскоре о нем забываю, меня занимает небо. Небо... Ничего за этой видимостью нет, пустота ведь! а так привлекает. Высокие облака, белые и клубнисто-округлые плывут навстречу ветру, понемногу тая. От их белизны синь сильнее только подчеркивается. Голубая глубина... Привыкнув к яркой голубизне, а потом переведя взгляд на окружающее, я вижу его тусклым, и возвращаюсь к небу. Небо с облаками в обрамлении стеблей самая чарующая картина. Распростерлось безмятежно, невозмутимо, величественно над нами, пренебрежительно взирает на мелкую возню внизу. И в тоже время всегда готово принять любой взор, откликнуться на зов тоскующей души.

Ни с того ни с сего просто вдруг приходит ощущение — а с ним и восхищение — что я русский! Я русский! Я русский... Мне приятно, что я русский. Что говорю по-русски. Воспринимаю по-русски. Думаю по-русски. Ощущаю по-русски. Это нисколько не имеет отношения к национализму, глупой и пустой гордости от того, где и кем родился. Внутренне чувство, что я русский подобно ощущению здоровья и сил. Легко, приятно, радостно — только и всего. Степная медленная речка, поросшая камышом и чаканом, курчавящиеся по косогору клены, ясени, караичи и возвышающийся над ними осокорь, травы, утопившие меня; муравьи, стебелек шалфея, унизанный бирюзовыми капельками, медовый цветом и запахом донник, кузнечики, воздух, пропитанный степью, порывы ветра, гнущие заросли, высоко парящий ястреб, небо — всё русское! Какие доказательства? Человек говорит: я человек — доказательств не требуется. Другой говорит: я француз — тоже никто опровергать не станет. Третий указывает на свое жилище и говорит: я здесь живу — какие доказательства? Я тоже здесь живу, и всё тут от пыли до облаков русское. А сейчас еще понял, что сам русский. Потому что почувствовал, насколько оно мне родное, близкое, милое. Много хорошего и красивого в мире, я б не прочь посмотреть, но это — это свое; своё в запахах, звуках, видах. Свое, поскольку дает ощущение родного дома: легкость, удобство, привычность. Свое и потому, что я понимаю не только слова, когда читаю: "Есть в осени первоначальной...", "Люблю отчизну я...", "Утро туманное...", "Над ним не было ничего уж, кроме неба, — высокого неба...", "Помню запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести...", "Отговорила роща золотая...", "По Дону наискось — волнистый, никем не езженный лунный шлях...". Слова — лишь верхушка глыбы чувств, я же постигаю всю ее. Разве мало?!!

Лежа под кустом, вертя в пальцах небесного цвета венчик цикория, я по-иному смотрел на всё. Вокруг меня — часть меня. Не моё в собственности, а моё как часть моей души. Неотделимая часть. Я не смогу без нее. Ее язык мне понятен, ее неуловимые движения с легкостью проникают в меня. Мне нравится русский язык, нравится, что я на нем говорю. Нравится русская пища, нравится русский, сельский уклад. Я вижу теперь в этих местах, где живу, Россию — свою страну. Мне нравятся конкретно облака и закаты, степные лесополосы и овраги, сибирьковые заросли на их склонах, ночная свежесть, зноем затуманенная даль. Но за всеми этими конкретными вещами я почувствовал общее — Россию. Место, которое и объединяет это всё, и проникает в каждый предмет, наполняя его особым вкусом, наделяя исключительным оттенком.

Я русский и мне нравится быть им!!

Решаю нарушить традиции и не сидеть до вечера. Конечно, днем отмахать сорок километров гораздо труднее, но продолжать ловить охота пропала. Клев может быть возобновиться только на вечерней зорьке. По трассе мне не стоит ехать, лучше дать круга, будет в полтора раза дальше, зато тихо, спокойно и без копоти. Улов может пропасть на такой жаре, соображаю я. Вытащив кукан и утешив резвых окуней сообщением: "Финит; ля комеди," — я иду искать какой-нибудь переход на тот берег или удобное место здесь. Выбрался на обрыв осмотреться. Ветер налетает на меня, обдав жаром; томится в горьком полынном мареве лесополоса, желтея в прорехах пшеничным золотом, торчат по обрыву вершины диких груш, по камышам бегут волны. За излучиной, когда уже стою в раздумьи, не вернуться ли, замечаю вербу на этом берегу. На ней, образовавшей стволом скамью над рекой, я с удовольствием чищу рыбу. Удовольствие получаю от воды, в прозрачную прохладу которой я постоянно окунаю руки.

Упакованный и собранный, я медлю уезжать. Останется это место в полном уединении; шуршать камыш, планировать листья, плавать ужи, петь лягушки, пронзительно кричат кобчики, играть рыба, благоухать травы, оседать росы будут никому. И откуда я знаю, когда еще здесь появлюсь. "Господи, — предложил однажды Петр в подобном состоянии, — давай поставим здесь шалаши и останемся жить!"

Тридцать семь градусов в тени, а сколько на солнце, никому не известно. С меня капает, течет, льет. Ветер когда навстречу, когда подгоняет. Навстречу от тормозит меня, зато хоть чуть охлаждает, когда в спину — как в кипятке. Около вспаханного поля ветер, пронесясь над черной землей, нагретой до немыслимой температуры, безо всякого преувеличения становится будто из духовки, дуя навстречу, только подогревает меня. И еще необычное: в нескольких сотных метров на другой стороне реденькая лесополоса, в четыре ряда полуосыпавшиеся деревца, висит в воздухе. Черная пахота, затем полоска блескучего небо, а выше деревья. Однако, большинство полей еще стоят неубранные, тучным отягощенные колосом, шелестят и пахнут соломой. На одном идет уборка: параллельно виляющие ряды валков по короткой стрешне, растянутый караван пылящих комбайнов.

Поднявшись на противоположный бугор, я останавливаюсь под акациями. Ветер над головой перебирает томимые солнцем миниатюрные листочки. Съедаю последние яблоки, теплые и вялые, жалея, что отказался от сочных груш, и разглядывая с высоты окрестности. Теряясь в горячей мути, уходят до горизонта поля, где золотящиеся — пшеничные, где зеленеющие — подсолнечные, где буровато-выгоревшие — кукурузные. На некоторых виднеются столбы пыли — уборка, а то вон — уже пашут. На скошенном поле разбрелось стадо, судя по пестроте коров — хуторское. А сам хуторок, осененный широкими облачными столбами, дремлет в балке. Дали в мареве смыкаются с небом, к горизонту густеющему облаками.

Раздолье и воля.

Я русский, совершенно точно! И насовсем!! При этом мне не надо ничего обменивать ради этого!