Eё двоюродные мужья, роман. Часть 1, гл. 1

     ВАСИЛИСА ФЕД

    Здравствуйте! Это мой новый роман. Надеюсь, что он вам  понравится. Каждого автора греет такая надежда. Роман нигде пока не печатался, только здесь.
    Все сюжеты и персонажи придуманы автором. Какие либо совпадения надо считать случайностью.
    Сердечно поздравляю всех с Новым, 2012 годом! Будьте здоровы и счастливы!
               
                ЁЕ ДВОЮРОДНЫЕ МУЖЬЯ
         
                Традиционный роман
                Из смеха звонкого и
                из глухих рыданий
                Созвучие вселенной
                создано.
                Владимир Соловьёв
        От автора:               

     Эта женщина была светлым человеком. Я утверждаю, что есть такое понятие – «светлый человек». Те, кто когда-нибудь обязательно становятся святыми, их лица  (по-другому – лики) рисуют, помещают в рамы и потом перед ними молятся? Нет, вовсе не обязательно. Есть светлые люди и вне религий.

    Женщина, которую я назвала «светлой», просто жила, никому не мешала, не претендовала на какое-то особое место в обществе. У неё не было страстей, которые многих людей, условно говоря (а иногда – и в прямом смысле слова) сводят с ума. Кому-то очень хочется накопить большое количество денег; кто-то не мыслит себе жизни без уймы драгоценностей; кто-то наслаждается властью  (статистики нет, но, можно с уверенностью сказать, что тех, кто хотел бы повелевать кем-то, хоть на уровне болота, тьма; таких хлебом не корми, дай поцарствовать хоть час, хоть неделю, а уж если годы – то, как выражается современная молодежь, полный кайф)…
    Остановимся на этом перечислении, потому что можно до бесконечности писать о страстях, пламенем бушующих в человеческих душах. В общем, ничего страшного в этом нет, но лишь с оговоркой: если эти страсти не насаждаются другим людям, не сказываются на их покое, качестве жизни, не ущемляют их интересов, не  сворачивают их с пути, который они для себя наметили.

     Да, появится у неё, но не сразу, одна страсть. Возможно, её и не было бы, если бы не вся канва  её жизни. Та страсть –  один из вариантов протеста. А кто из нас не грешен? Нет таких! В Библии описан интересный случай. К Иисусу Христу толпа притащила блудницу. Её хотели побить камнями. Христос, выслушав обвинителей, взял в руки камень и сказал: пусть бросит камень в женщину тот, кто не грешен. Таковых не нашлось.
    Светлые люди никому свои взгляды не навязывают, ничьих интересов не ущемляют, никогда и ничему не завидуют, сплетен не разводят, анонимных писем не пишут, родных, товарищей и друзей не предают.
    Их профессия и служебное положение всегда остаются в рамках профессии и служебного положения. Наверное, себе не признаваясь, они в какой-то миг  составляют план своей жизни, и потом выполняют его. Обстоятельства могут отодвигать какие-то пункты в этом плане, но лишь на время. Потом и они будут выполнены. Такова их натура.
 
   Кто не переходит никому дорогу, тот обязательно доходит до назначенного пункта
.
    Возле светлого человека всегда тепло, как возле печки. И пусть греется рядом с ним не всё человечество, уже хорошо, что душевно отогревается возле него несколько десятков.
   Без светлых людей, как и без святых, жизнь  на всех заселённых планетах была бы грубой и печальной.
   Вам крупно повезёт, если судьба подарит встречу и дружбу со светлым человеком.
   Женщине, о которой я хочу рассказать, не  всегда везло на встречи и дружбу. Среди её родных, подруг, друзей, сослуживцев попадались и с темноватым оттенком, в полосочку и в крапинку. Были и такие же светлые, как и она.

   Но больше  всего (ирония судьбы?) рядом с каждым из нас оказываются, образно говоря, двоюродные люди. У светлой женщины было два двоюродных мужа. А были ли двоюродными  её дети, внуки, судите сами.
   А ещё занимает меня, автора традиционного романа, вопрос: «Все ли согласны, что  мужья (и жёны) делятся на родных и двоюродных?». Пока знаю лишь одну женщину, от которой впервые услышала о таком делении мужей и жён, и разделяю её мнение.
   О том, что не все это понимают, или – кому не приходило в голову о таком подумать, или – легче принимать традиционное деление мужей и жён на «хороших» и «плохих», нижеследующая сценка.

     Накануне праздника стою в очереди на рынке за кислой  капустой и огурцами. Не покупаю в магазине в банках, потому что там столько уксуса и ещё непонятно чего, что можно испортить и блюда, и желудок.
    Рынок тесный. Шум, гам, толкотня. Одни продают, другие – покупают. Никто не ругается: не положено, ведь уже почти за плечами стоит Новый год. А у россиян есть поверье: как встретишь Новый год – так и проведёшь.
   Вдруг среди  разноголосицы я слышу:
   - Ты где, родная?

   Это у меня за спиной. Подождала, когда закончилось объяснение по мобильному телефону: хоть очередь и на полчаса, но кислая капуста пригодится. Оглядываюсь. За мной стоит мужичок. С виду – интеллигент; первая мысль – занимается наукой. Почему? Потому что среди малоприметных людей, по-стандарту одетых: кепочка, рубашка без галстука, курточка, как раз больше преподавателей вузов, учёных…Вне своей рабочей сферы они молчуны, не ругаются, не толкаются, даже, если в создавшейся ситуации нужно ругаться и толкаться. Впрочем, я так и не узнала,  кто был тот худенький, чистенький  мужчина.
   Не выдерживаю, спрашиваю:
   - Вы сказали «родная» жене?
   - Да, жене.

   Отворачиваюсь от него (такая теснота, что стать рядом с ним нет никакой возможности; очередь, как в строю солдаты, – затылок в затылок). Перевариваю услышанное, молчу. Азербайджанцы возят огромными возами мандарины, помидоры, картошку…Шум, грязь, гам.
   «Родная» не вяжется с обстановкой.
   Поворачиваюсь опять к «учёному»:
   - Сколько лет вы прожили с женой?
   - Много. Внукам по двадцать лет.
   «Всё же, он из интеллигентов, - думаю я, - не посылает меня куда подальше».
    Снова молчу. Очередь потихоньку движется. Вкусно пахнет мочёными яблоками, разными маринадами, которые могут исходить только из деревенских кадушек.
   - А вы верите, что существуют родные мужья и родные жёны? И двоюродные мужья, и двоюродные жёны? – опять пристаю я с вопросами к соседу по очереди.
   - Как это?
   - Вы сказали «родная» женщине, с которой прожили в браке много лет. Такое редко услышишь. Значит, вы ей -  родной муж, а не двоюродный. А она – родная вам жена, а не двоюродная.
   - Не понимаю, о чём вы? Она – родная мне, я – родной ей. По-другому, не мыслим.
   Нежное слово «родная» было для этого сударя так же неотъемлемо, как мандарины на нашем новогоднем (и рождественском) столе даже в самые дефицитные на продукты «социалистические» годы.
   Я пожелала ему счастья в наступающем году. Ему и его «родной».


                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                МУЖ ПЕРВЫЙ

                ГЛАВА 1.  ТАК ОНИ ШЛИ ДРУГ ДРУГУ НАВСТРЕЧУ

   Современный человек – это манипулятор, кем бы   
   он ни был – продавцом ли автомобилей,
   уговаривающим нас совершить покупку,
   отцом ли пятнадцатилетнего сына, уверен-
    ным в том, что он, и только он, знает,
   какую карьеру следует делать сыну; подростком ли,
   обрабатывающим взрослых ради 200-долларовых
   часов, или мужем, скрывающим свою зарплату
   от жены…Манипуляторов – легион. В каждом из нас
   живёт манипулятор, который бесконечно применяет
   всяческие фальшивые трюки с тем, чтобы добиться
   для себя того или иного блага.
      Эверетт Шостром (из книги «Анти-Карнеги, или Человек-манипулятор»)          
    

                СНАЧАЛА О НЁМ

     Сколько же людей влезли на руководящие вершины в советское время только благодаря хорошо подвешенному языку, умению складно говорить перед любой аудиторий! Без оглядки: «И что я нёс (несла)»! Им и в голову не приходило оглядываться, сомневаться. Наоборот, была полная убеждённость: «Я говорил всё, как надо!». Ему (ей) надо!
     Так лез по служебной лестнице Её (дальше, чтобы выделить героев романа, и пока не будут названы их имена, они будут обозначаться с большой буквы, как Он и Она) первый муж. Начинал с неважно (значит, тогда Он ещё не определил свою жизненную стратегию) законченной сельской семилетки и работой в колхозе помощником тракториста.
    Перспектива намечалась совсем неплохая; трактористов уважали, они были желанными женихами. И при всём при том Он умудрялся частенько быть вне тяжёлой и грязной (то есть грязнящей одежду, обувь, кожу) деревенской работы. Был в Нём артистизм, и не было того, что называют комплексами, проявляющимися застенчивостью, робостью. Ещё пионером «держал» речи – сначала по собственной инициативе, а потом Ему стали поручать  выступления, так как на собраниях мало находилось желающих ораторствовать. А к комсомольскому возрасту Он совсем оперился. На собраниях картинно выбрасывал руку: «Вперёд, комсомольцы и пионеры! Нас – молодое поколение -  зовёт на трудовые подвиги наша родная коммунистическая партия!»
    Один раз с таким пафосом выступил, другой… А как-то Его заприметил на очередном собрании инструктор райкома партии: «Именно такая смена нам и нужна. Этот далеко пойдёт. Дальше, чем я». 
    Конечно, Он не был круглым дураком. Он скорее «валял дурака», то есть прикидывался как бы немного простодушным, но не глупым.
    Дурака валяют те, кто твёрдо знает, чего хочет, и не собирается от своих целей отступаться.

    От молодых ногтей Он не понимал, что такое стеснительность. Тогда Он, конечно, не мог знать мнение американского учёного Фредерика С. Перлза, который назвал  эмоции стыда и стеснительности «предающими эмоциями», так как они мешают человеку и ограничивают его свободу.
    По своей природе Он был сообразительным парнем. И стопроцентным циником: не верил в то, к чему звал других. Но отлично понимал: если хочешь дойти (или доползти, Он на всё был согласен) до вершины, которую наметил, только одной комсомольской школы мало. Таких Москва не принимает. А ему хотелось в Москву! И дальше.

    В каждой семье есть альбомы. В них фотографии предков, свадебные, голых карапузов, подрастающих детей… А в его альбоме были вырезанные из газет, плакатов снимки Москвы: улицы, метро, театры, праздничные демонстрации на Красной площади, так называемые «сталинские высотки»… Грезил: «Ах, добраться бы до самой верхушки такого дома и посмотреть вниз! А под ногами-то будет Москва!». Он знал, что одна из таких высоток – Московский университет, куда рвутся учиться тысячи юных. А вот он не рвался, только себе признавался: «Кишка тонка, не осилю. Я пойду другим путём. Вижу, что и другим путём можно многого достичь».
    Словом, в Нём дремал жуир. Да, Он очень хотел различных наслаждений, мечтал взять со временем от жизни всё самое лучшее и интересное. Правда, Он и трудиться был готов в поте лица ради этого. Очень рано понял: никто ничего ему не поднесёт на блюдечке с голубой каёмочкой.

    Сколько раз мечтал: в хорошо сшитом белом костюме Он садится в огромный – тоже белый – самолёт, и летит. Куда? В другие страны. И с паспортом, конечно, как у городских жителей.
     Долгое время во всех республиках Советского Союза сельское население жило без паспортов. А если надо было выехать куда-то, то человек в сельсовете получал справку. Почему? Наверное, тогдашние правители СССР боялись, что деревенский народ разбежится, и некому будет обрабатывать землю. Подобное неравноправие нервировало жителей сельских районов; особенно с такими  планами на будущее, как у Него. Но Он был очень терпеливым!
    В школе география была не просто Его любимым предметом, а настольной книгой. Он собирал карты континентов и стран, мог часами читать названия городов и городков, рек, морей, проливов…И грезил, грезил…

    Современные психологи сказали бы о таком типе человека: у него чётко выраженная мотивация поведения. Другими   словами: Он рано начал жить по определённой программе. Но это была Его тайна за семью печатями.
    Для грёз Ему не нужна была какая-то  особая обстановка.  В это время Он мог лежать на копне соломы в поле. Взяв в зубы соломинку, изображал сигару, как у английского премьер-министра Черчилля, и мечтал о белом костюме и белом самолёте. А внизу копны трактористы, прицепщики и другой сельский народ выпивал «за хорошую жизнь», курил, обсуждал достоинства местных красавиц. Он тоже мог выпить, но немного. Не потому, что не мог, а потому, что не хотел.
     Интуитивно понимал: с хмельными мозгами на белый самолёт не попадёшь. Среди сверстников Он этим и выделялся: пил, но не напивался, не дрался, даже матерился без охоты, без «смака». И надо же: каким-то невероятным образом Он сумел не нажить себе недругов в деревне, над ним грубо не насмехались, Его не избегали. Может, держали Его за дурачка? А к дурачкам славяне всегда относятся с добродушием. Если это было так, то он был очень хорошим актёром.
    В любой географической  точке, где живут люди, обязательно есть человек, чем-то сильно отличающийся от остальных. Таких называют «белой вороной». Он и был той «вороной». Никто не видел, как вечером забирался Он на сеновал с кружкой воды. Там хранил огрызок мыла. Налив в миску воду, и настрогав туда мыла,  подолгу держал  в ней руки. Отмочив ногти, тщательно чистил их перочинным ножиком, а отслоившуюся кожу отдирал кусачками, совсем не предназначенными для маникюра.
    Под его ногтями никогда не было «чернозёма». Если же ему приходилось работать на тракторе, то неизбежные пятна от мазута Он оттирал песком, скипидаром и даже наждачной бумагой. Но всегда так, чтобы никто не видел. На людях Он вёл себя, не как белоручка, а как все деревенские мужчины. Но неизменно ночью приводил свои руки в порядок.

    Долгие годы, наверное, где-то до 195О, в холодное время  в городах мужчины и женщины на обувь надевали резиновые галоши. Носили галоши поверх обуви и в деревнях, но больше предпочитали сапоги. Асфальтовых дорог и дорожек в сельских районах не было, в распутицу под ногами чавкала грязь, она-то снимала и поглощала галоши. На танцы в клуб парни ходили в тех же сапогах, кто-то их лишь обтирал соломой.
    Но не герой этого романа. В поле Он, конечно, надевал сапоги. Но…отмывал их от грязи в первой же луже, которую находил после работы. А в клуб (и не только) надевал кожаные ботинки, доставшиеся Ему от деда; а на ботинки – галоши. Друзья поначалу хихикали, но так как Он не обижался, а смеялся вместе с ними, вскоре перестали обращать внимание на некоторое несходство с ними.

    Если бы кто-то из земляков знал, как ранит Его любое замечание по поводу Его внешности, привычек, выступлений на собраниях! Он переживал, ночами мысленно вёл долгие разговоры с теми, кто подшучивал над Его манерой говорить, одеваться. Но Он хотел был разведчиком! Разведчиком в новую жизнь! А потому учился владеть своими эмоциями. И научился!
    Потом, даже если  очень на кого-то обижался, то не вспыхивал, не ругался. То ли Он где-то вычитал, то ли сам додумался, но в спорных ситуациях  никогда не отвечал сразу. Молчал, смотрел прямо в глаза собеседнику, медлил. Иногда, прежде чем ответить, про себя считал до десяти, до двадцати – в зависимости от степени своего раздражения. Уняв гнев, отвечал так, чтобы не обидеть собеседника и не ущемить своё самолюбие. Кожа Его лица не краснела и не бледнела, а желваки, как это часто бывает у разгневанных мужчин, «не играли».
     И ещё надо отметить одну  сторону Его жизни: Он читал книги. В деревне не было библиотеки, но в школе постепенно накопилось изрядное количество книг. В основном это была отечественная классика: произведения Льва и Алексея Толстых, Достоевского, Гончарова, Горького, Пушкина, Лермонтова… Попадались разрознённые тома из собраний сочинений  Драйзера, Диккенса, Гюго, Бальзака, Шоу, Дюма…А ещё совсем уж для сельских жителей трудно перевариваемые – книги историков Ключевского, Соловьёва, Ильина и других.
    Правда, Марк читал книги очень своеобразно: не вдумываясь, его не задевала ни одна философия, часто он пролистывал значительную часть книги, не останавливаясь на какой-то странице… Интересовали его лишь персонажи, которые «выбивались в люди», те, которые «из грязи – в князи». Прочитывая об их пути  в те самые «люди», он думал:  «А если и мне так попробовать?».
 
    Как появлялись книги в деревне? Можно сказать, что ей повезло. Председатель колхоза во время Великой Отечественной войны был связистом (как и отец Марка, только воевали они на разных фронтах). Как рассказывал, исползал на брюхе с тяжеленной рацией и катушкой всю территорию под Ленинградом, а потом и во многих других местах. И дополз до Берлина. Начал читать на фронте. Однажды его направили с группой прорыва в лес. Место было болотистым. Бойцам пришлось долго ждать условного сигнала. Ни воды, ни еды не было. Одежда их промокла. И тогда один из солдат достал из своего тощего рюкзака маленькую книжечку, и начал тихо читать. Это были «Алые паруса» Александра Грина. И подействовала эта феерия на людей, как стакан горячего сладкого чая – бодряще.

   Это впечатление от книги связист - будущий председатель колхоза - сохранил на всю свою жизнь. И начал он собирать книги, в самом начале решив, что они будут находиться в школе, которую он называл «храмом знаний». Попросил жителей деревни посмотреть на чердаках, в кладовках, и принести всё, что они там найдут и с чем захотят расстаться. И несли! Нашлось даже  почти полное собрание сочинений Владимира Ленина.
     Председатель привозил книги отовсюду, где бывал на совещаниях. Однополчане, узнав о его страсти, присылали ему романы, мемуары, атласы, сказки. Обычное радио, но больше «сарафанное», далеко окрест разнесло весть о председателе колхоза–книгочее. Как-то возле его дома остановилась телега, на которой стояли два больших ящика. В них был дар одной из городских библиотек. В сопроводительном письме говорилось, что после переписи фонда библиотеки нашлись лишние экземпляры, и сотрудники рады передать их герою-фронтовику.
   В общем, было, что читать тем, кто хотел читать. Правда, у населения руки до книг не доходили. Война оставила тяжёлые следы, люди старались быстрее построить или восстановить разрушенные дома. В огородах сажали и сеяли все, что нужно было и для людей, и для домашних животных. Водопровода не было, носили воду в вёдрах на коромыслах. Дома отапливались печами; хлеб пекли сами. Для такой жизни нужно было много времени и сил.
 
     Молодёжи, не обременённой семьёй, жилось, конечно, легче. Кто-то любил танцы до упаду. А  парень, мечтающий о белом костюме и белом самолёте, читал. Но не просто читал. Он выпрямлял свою речь, учился строить фразы правильно, избавлялся от жаргонных слов и местного наречия.
   Прислушиваясь к речи героев фильмов(а кино в клубе «крутили» каждую неделю), в том числе и иностранных, Он расширял свой словарный запас. Сочинения Ленина начал читать чисто интуитивно (у тех, кто хочет большего, чем имеет, очень хорошо развита интуиция, как предвидение и предчувствие), а потом понял: по ним можно изучать философию стратегов и вождей пролетарских революций.
    Про себя думал: «Ты можешь принимать или не принимать эту философию, но знать обязан. Нравится тебе или не нравится, но ты  должен овладеть коммунистическим языком; не просто русским языком, а с коммунистическим уклоном. Бред? Да, бред. Выбирай: или ты их, или – они тебя. Или ты запудришь мозги  своим ближайшим комсомольским вожакам и они примут тебя в свою стаю, или ты останешься в деревне и можешь засунуть  свою оставшуюся жизнь коту под хвост».
    Засовывать под хвост коту свою жизнь он не хотел. Выбрал борьбу. С судьбой и обстоятельствами.

     Постепенно, боясь открытых насмешек,  всё же начал говорить букву «г» твёрдо, как герои фильмов, и как говорили дикторы радио.
   Ему хотелось  хорошо изучить какой-нибудь иностранный язык. В школах, где он учился, преподавали немецкий. И быстро выяснилось, что Он имеет природную способность к освоению чужого языка, как некоторые люди имеют природный музыкальный слух, способность к сочинительству, изобретательству. Однако ему не хватало практики, не было человека, с которым он мог бы говорить по-немецки. Учителя умели преподавать язык, но не умели разговаривать.
    Как-то Он поделился своей проблемой с дедом:
   - Хоть бы по радио завели уроки немецкого языка! Я выучил весь словарь, знаю, как строить фразы… «Книга-почтой» выписал самоучитель. Но он же не говорит. А мне нужно с кем-то разговаривать, чтобы мои уши слышали, как правильно произносить немецкие слова. Тупик у меня, дед. А ведь я, кроме немецкого, хотел бы изучить ещё английский или испанский, или эти языка оба, или ещё какой-нибудь.

   - Порадовал ты меня, внук, - с чувством сказал дед, - я тобой горжусь. Хорошая мысль – учить чужие языки. Это лучше, чем с девушками шуры-муры разводить. Хотя я в твои годы тоже в окошки стучал, - дед молодецки покрутил усы. – В партизанском отряде был у нас один парень, прибился к нам после страшного боя. В воинской части он был переводчиком, читал по громкой связи фашистам листовки на немецком языке, переводил захваченные документы.
    Попал к нам с тяжёлым ранением в живот, едва выходили. Мне было его очень жалко, я отдавал ему «для сугреву» все свои запасы самогона или спирта, отливал часть своего супа, если он был. Мы подружились. Потом его отправили  в тыловой госпиталь. Но связь мы не теряли. Сейчас он живёт недалеко от нас, километров пятьдесят будет. Хочу пригласить его к нам погостить. Поговоришь с ним о своём деле.
    Фронтовой друг деда, действительно, помог.
     В деревне постепенно привыкли к Его привычкам, к манере вести себя. И, если даже и держали  за чудака, то за чудака, к которому надо относиться с уважением. А скорее, к нему относились как «к не такому», как другие.
    Он и не был таким, как другие. Особенно своим внутренним миром. Тайным.

     Как бы невнимательно Он не читал книги, но в романе «Обломов» И.А.Гончарова остановился на нескольких страницах. Слуга Ильи Обломова Захар несколько раз напоминал барину, что хозяин дома просит их съехать с квартиры. Обломов не хотел трогаться с насиженного места, где всё было привычным: вывеска токаря, стриженая старуха, выглядывающая из окна перед обедом.
     Обломов попенял слугу, что он расстраивает барина.
    - Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, так и нам можно…- сказал Захар.
   - Что? Что? – вдруг с изумлением спросил Илья Ильич, приподнимаясь с кресел. – Что ты сказал?..
   - Другие не хуже! – с ужасом повторил Илья Ильич. – Вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя всё равно, что «другой»!..
   Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому…
    Потом Обломов прочитал «лекцию», чтобы слуга понял, почему барина нельзя сравнивать с другими:
    - Я совсем другой – а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живёт? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, - продолжал Обломов, - не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается…А я? Ну-ка реши: ты как думаешь, «другой» я – а?

   Перечитав несколько раз страницы романа, в которых  речь о «других», Он – мечтающий о белом костюме и большом белом самолёте, решил, что Обломов прав. Ни себе, ни кому-либо  нельзя разрешать сравнивать себя с другими:
    - Надо гордиться собой! – размышлял Он. – Всегда найдётся тот, кому захочется тебя унизить, пнуть ногой, как менее достойного, как «другого». Шиш вам! Не позволю! Правда, у меня нет имения с крестьянами, как у Обломова, я сам натягиваю себе носки. И я должен сам хлеб зарабатывать. И кланяться придётся, и унижаться, и бегать, и суетиться…Но я всегда буду знать, что я – это я, а не «другой»!
   
     Потом Он с гордостью говорил (в молодости – только себе, а в старости – всем, вслух): «Я сделал себя сам!» И это было правдой. С тех пор, как Ему захотелось в отлично сшитом белом костюме сесть в большой белый самолёт и лететь куда-то далеко, где интереснее, чем в  деревне, Он начал себя лепить, как лепит скульптор людей из гипса. Только это была Его автоскульптура.
  «Любовь к себе – это начало романа, который длится всю жизнь», - таково мнение скептика лорда Горинга – одного из героев комедии Оскара Уайльда «Идеальный муж».

   Но не все мужчины умеют себя лепить. Им и хочется, да не получается. Французы говорят сущую правду: шерше ля фам, то есть во всём ищите женщину. Это может быть мать, сестра, возлюбленная, жена и даже тётя. Не важно, кто. Эта женщина должна разглядеть в мужчине скрытые таланты ещё до того, как они проявятся. Они могут и не проявиться, если их не вытаскивать из тех недр, где они дремлют; не «удобрять», не «поливать»…
    Но всего важнее: суметь убедить мужчину, что он способный на большее, чем на данный  момент, даже полезно поиграть на его самолюбии.
    Есть мнение, что  «вождя русского пролетариата» (до «вождя мирового пролетариата» не успела дотянуть) из Владимира Ульянова (Ленина) вылепила его супруга Надежда Крупская. То ли из любви к нему, то ли из любви к себе. Есть такой анекдот. Мужчина получает очередное воинское звание – «генерал». Ночью в постели  жена ему говорит:  «Думал ли ты, Ваня, когда-нибудь, что будешь спать с генеральшей?».

   Некоторые мужчины, наметив ещё в молодости себе цель, идут к ней, как танк. И доходят. Но лепят ли они себя сами, или с чьей-то помощью, им нужна огранка. Огранщица – женщина. Она может не понимать сути дела, которым занят мужчина. Однако женщина, как самый опытный разведчик, может выявить настроение и вкусы того общества, в котором вращается её «подопечный».
     И даст советы: кому улыбаться, с кем поиграть в шахматы или шашки, кого похвалить за прочитанный доклад, кому предложить какие-то свои услуги…Умная женщина не только даст советы, но и подскажет, как и что делать, чтобы не скользило лизоблюдство, чиноугодничество, подхалимаж…Она также «нарисует» внешний вид мужчины: какого цвета и покроя должны быть его костюмы, сорочки, галстуки, туфли, носки, носовые платки; как он должен быть пострижен.
    Женщина деликатно подскажет мужчине, что надо держать прямо спину, не  чавкать за столом, есть с закрытым ртом, пользоваться носовым платком при кашле и чихании, не вытирать губы рукой. И много ещё разного.
    Словом, как говорила секретарша- героиня кинофильма «Ищите женщину»: «При хорошей женщине и мужчина может стать человеком».
   
   В рассказе А.П.Чехова «Дуэль» на эту тему читаем:
   - У каждого из нас женщина есть мать, сестра, жена, друг, у Лаевского же она – всё и притом только любовница. Она, то есть сожительство с ней, - счастье и цель его жизни; он весел, грустен, разочарован – от женщины; жизнь опостылела – женщина виновата; загорелась заря новой жизни, нашлись идеалы – и тут ищи женщину.
   
    В конце концов, Он потом  признается себе, что лепили его двое: первая жена и он сам. Вспомнит художественный фильм « Дело было в Пенькове», который  посмотрел   в районном центре. И слова главного героя - Матвея: «Я через неё дальше смотреть стал». Его история чем-то будет схожа с историей судьбы тракториста из кино. Только в ту деревню Пеньково приехала после окончания института  девушка-зоотехник или агроном. Также отличалась от местных девушек.
    Тракторист Матвей, женатый мужчина, влюбился в приезжую сразу. Но не корысти ради, как Он, а потому что был романтической натурой и ему в деревне не хватало  красоты. За проступок Матвея осудили. Перед отправкой в дальние края он и сказал жене Ларисе: «Ты её не трогай. Я через неё дальше смотреть стал».
    Дальше – то есть за горизонт, за край деревни, за край колхозного поля…

     Если женщина захочет мужчину вывести в люди, она это сделает.
         Местные девушки  были очень привлекательными: с хорошо развитой грудью, румяными щеками, с косами до пояса (стричь волосы женщинам в деревнях тогда считалось не просто неприличным; верящие в приметы говорили: «Подрезать волосы – искушать судьбу»), со смелыми взглядами. Хотя это ничего не значило: смотрели смело, а мало чего парням разрешали. Ночами над рано засыпающей деревней, как эхо над горами, разносились весёлые девичьи визги и смех. Однако деревенская мораль была суровой: если совратил – женись. Не хочешь? Побьют так, что потом и жениться незачем будет, достанется больше всего именно детородному органу.
    «Будущий Черчилль» усвоил это сразу, как только ночью ни с того ни с сего начал твердеть и подниматься Его член, а во всём теле нарастала непонятная истома – до головокружения и озноба.

     В каждой деревне всегда находились незамужние, исходящие такой же истомой, женщины. Чаще это были вдовы, не дождавшиеся с фронта мужей. Они сходились с парнями, моложе себя, от злой тоски, а кто-то – чтобы родить ребёнка и отдать ему всю свою нерастраченную нежность. Но к таким Он не ходил, не хотел себя связывать какими-нибудь обязанностями. Присмотрел себе вдовушку с ребёнком в соседнем селе. Ездил к ней на старом-престаром велосипеде, а при дожде и снеге ходил пешком. Когда же любовь кончилась,  нашёл себе другую на соседней улице того же села. Но не в своём. Не хотел разговоров – чтобы не портить биографию.
    Да, не напрасно читал Он и романы. В них как раз и описывалась любовная тактика созревающего мужчины. И эта тактика не зависит от национальности. Он рано понял, что половой акт с женщиной – это большее, чем снятие истомы. Когда он в жутком нетерпении вонзал – именно вонзал – свой член во влагалище женщины, то испытывал  такую гамму чувств, которую никогда не мог выразить словами. Как не может человек точно описать, что он испытывает от поглощения любимого блюда. Его член всегда был готов, как солдат. Солдату нужно не больше минуты, чтобы натянуть на себя амуницию, а его члену хватало и тридцати секунд, чтобы затвердеть и стать боеспособным. Это, конечно, был дар Природы.
 
     Есть вызывающая красота. Есть вызывающая некрасивость. Он был вызывающе некрасивым: несколько ассиметричное лицо, широкие ноздри, вывороченные толстые губы, а при улыбке сильно открывались дёсны. Правда, не Он один был таким. О репортёре светской хроники Эльзе Максвелл, умудряющейся собирать на вечеринках Грету Гарбо, Уинстона Черчилля, Марию Каллас, герцогов и герцогинь, пятьдесят с лишним лет назад писали: она отличается редкостным безобразием, с которым соперничать может только её злобность.
    А Маргарет Энн Хаббард в своей книге «Ханс Кристиан Андерсен. Полёт лебедя» так описывает замечательного датского поэта и драматурга (у нас он известен больше как автор сказок): «В свете камина маленькие глазки Ханса Кристиана казались совсем узкими, а огромный нос отбрасывал чудовищную тень на половину лица. Парень был настолько безобразен, что вряд ли нашлась бы какая-нибудь женщина, готовая взять его в мужья».
     Интересно, что ни Андерсена, ни Его совершенно не смущала их некрасивость. Вероятно, они – мужчины, даже понять не могли, как можно обращать на такую ерунду внимание, если есть самые амбициозные планы, и их надо было обязательно выполнить. Ханс Кристиан Андерсен из гадкого утёнка (его же сказка) превратился в величественного лебедя, стал писателем-философом. А наш парень из деревни тоже многого добьётся в жизни.
    Ещё одно мнение о красивости и некрасивости. Писатель, кинодраматург Евгений Габрилович в повести «Композиция из пяти фигур» объясняет, почему Тавочка полюбила, «забыв обо всём на свете», «потёртого» астрофизика: «Некругов был некрасив той острой мужской некрасивостью, которая таранит женскую душу мгновеннее и круче любой красоты».

     Зато со спины Он был привлекателен: выше среднего роста, тонкий в талии, прямые, а не колесом, ноги, длинные, совсем не деревенского покроя, пальцы рук. Вот так Природа подшучивает над человеком: «Получился ты у меня лицом не красавец, но добавлю тебе шарма в чём-то другом».

    Кто сумеет уловить такую шутку Природы, у того никогда не будет комплекса неполноценности по поводу своей внешности.
    Он  эту шутку Природы уловил. Но мог бы не ловить, если бы ему попалось утверждение одного джентльмена: « Мужчине незачем быть красивым. Он должен быть чуть-чуть лучше обезьяны». После того, как в деревне прокрутили фильм «Собор Парижской Богоматери», кто-то из односельчан увидел  Его сходство с горбуном Квазимодо. Шепоток об этом жил до тех пор, пока образ Квазимодо не был сглажен героями других фильмов.

    Если бы Он к тому времени прочитал биографию француза Виктора Гюго (автора «Собора Парижской Богоматери»), написанную французом же Андре Моруа, то понял бы, что разительно схож с Виктором Гюго в испытании особой сладости от сексуальной близости с женщиной. А отличие их, как любовников, состояла в том, что писатель был очень нежен со всеми своими женщинами (до, во время и после полового акта, или -соития, что звучит несколько романтичнее), а Он был грубым.
    На вопрос: «Что такое грубый мужчина на любовном ложе?» может ответить только женщина, которой важен и сам акт, и прелюдия к нему – как взбитые сливки к мороженому.

    Ходил Он всегда в чистой одежде, хотя на его рубашках и брюках виднелись аккуратные заплатки и заштопки – после войны долго был дефицит мануфактуры. Он первым в деревне надел так называемую «ковбойку» - подсмотрел на городском парне в киножурнале «Новости дня», который обязательно показывали перед художественными фильмами. Порылся в сундуке, нашёл подходящую старую одежду, выстирал, высушил, и отвёз своей вдовушке – знал, что она  умеет шить. Нарисовал, что хочет.
Через несколько дней уже красовался в «ковбойке», правда, не классически клетчатой. Это была, скорее, лёгкая курточка с большим отложным воротником, тремя пуговицами у горла; сшита она была из двух разных оттенков коричневой ткани. Особенность «ковбойки»: на уровне подмышек ткань сшивалась узким, но хорошо заметным, кантом. Местный народ сначала онемел от такой смелости в одежде, а потом в один миг были  переворошены все домашние сундуки, и застрочили швейные машинки. Молодежь полюбила этот наряд, как «супер-пупер модный», а мужчины постарше оценили её способность согревать.
    Так что, стиляги рождались и в деревнях.
 
     Французский поэт-романтик Альфред де Мюссе, отвергая слухи о подражании английскому поэту Байрону, писал: «Мой стакан не велик, но я пью из своего стакана». Там самым  подчеркивал: как бы не оценивали его стихи, они -  плод его таланта, и на большее  он не претендует.

    И Он «пил» жизнь, пусть из маленького, но из своего стакана.
     Надо обязательно отметить, что Он не манерничал, то есть не жеманился, вёл себя так же, как деревенские парни.  Почти также, но в чём-то чуть-чуть иначе. Например, Он никогда не сплёвывал на землю, что постоянно делали, как курящие, так и не курящие товарищи. Иногда в их среде плевок был, как точка в споре. Он не плевал, потому что считал эту привычку противной, в чём, конечно, не признался бы друзьям даже под пыткой. Он не сморкался, как говорят, по ветру, то есть в воздух, зажав сначала одну, а затем - другую ноздрю, после обтерев сопливые пальцы об штанину. У него были платки во всех карманах; стирал и гладил их он сам.
    Да, он мог на собраниях вскинуть руку и призвать молодёжь на трудовые подвиги. Никто не знал, что это Он сам заставлял себя так картинно поступать. Этот жест был своеобразным паролем в будущее. И Он рано оценил пропускную способность подобных слов и подобных жестов.

    Он вёл себя, как лоцман, ведущий через рифы и отмели, корабли в гавань.
    Вся его жизнь, поведение, манеры показывали – этот человек готовил себя к чему-то большему, чем могла дать ему деревня. Он шёл к тому, ещё не ясному для Него самого делу, но шёл медленно, не торопил события. Боялся, чтобы не сорвалось задуманное: вырваться из деревни вовремя, пока ещё молод и много сил – чтобы в белом костюме попасть на белый самолёт. О тайных желаниях не знал даже Его друг.
    Его бабушка говорила: «Не балаболь о сокровенном, а то не сбудется». В Его семье в приметы верили.

   Ему и спутница жизни нужна была такая же – мечтающая о белом самолёте (и белой пушистой шубке), то есть понимающей и принимающей его замысел. Когда понял, что в комсомольско-партийной среде не приветствуются открытые внебрачные связи, перестал ездить к «девушкам» в соседние сёла. «Балуй, но так, чтобы никто не знал», - советовал Ему инструктор райкома  комсомола, почему-то взявший над Ним шефство.
   Выход был один – жениться. Да и время приспело. На танцах он придирчиво присматривался к местным невестам. Все  они Ему не подходили по разным параметрам: слишком крупные, грудастые, горластые, семечки плюют, что вызывало у Него брезгливость. И их главные планы Его не устраивали: выйти замуж, обязательно отделиться от родителей, построить дом, завести хозяйство, родить детей. Ничего в этих желаниях не было плохого, только пока подобные планы не стыковались с его замыслами.
    Завести дом, детей, значит, посадить себя на якорь. Он пока не хотел якоря, хотел свободы.
    И тут появилась Она.


     Ты хочешь быть любимой? – Верь
          Тому пути, которым шла.
    Будь только то, что ты теперь,
           Не будь ничем, чем не была.
                Эдгар По (пер. В. Брюсова)
         
                А ТЕПЕРЬ О НЕЙ

   
     До войны у Неё были папа и мама. Они жили в столице одной из республик, входящей в СССР. Её одевали в красивые платья, водили гулять в парк, на ночь читали или рассказывали сказки.  Её мама была высокой, белокурой, с нежной кожей и неторопливой поступью. Про неё говорили: «Вот что значит польская кровь! Выглядит, как панночка».
    Потом выяснится, что польской крови у мамы было не так уж и много. Но сути это не меняло – мама для Неё была просто мамой – красивой и нежной.
   Их город гитлеровцы начали бомбить и «утюжить» танками в числе первых советских городов. Кто-то где-то решил: папу и маму, как ценных специалистов, направить в тыл – в разные концы страны. А её, как и тысячи других ребятишек разного возраста, погрузили в поезд и вывезли в детские дома – подальше от войны.
   Она была ласковой девочкой. В поезде не капризничала, ела, что давали; вспоминая маму и папу, свои оставленные дома игрушки, плакала, но тихонько, отвернувшись к стенке вагона. А в детском доме при первой возможности прижималась к няням, воспитательницам – ей не хватало ласки.

   Потом Она привыкла к распорядку жизни в детском доме, охотно помогала ухаживать за самыми маленькими детьми. В детском доме Она пошла в первый класс. А в тот день, когда её приняли в пионеры, повязали красный галстук, вдруг неожиданно приехал папа. Она не отходила от него ни на минуту и всё спрашивала:
    - Папа, ты приехал за мной? Возьми меня с собой. Я уже большая. Поедем к маме.
    - Нельзя, детка, - вздыхал отец, и гладил по голове, вытирал Её слёзы, и сам плакал. – Война идёт. Потерпи ещё немного.
    И Она терпела. Выпросила у отца шарф и всюду ходила с ним, а перед сном прятала под подушку. Если не спалось, Она прижимала шарф к щеке и засыпала.

    А потом война кончилась. Снова приехал отец и забрал Её. Тут и выяснилось, что «мама жива и здорова, хотя сильно похудела, и жить она с нами не будет». Она и это приняла стоически. Родители жили в одном городе, но в разных районах. Вскоре отец женился, а мама вышла замуж.
    И тут Она поняла: случилась катастрофа. Никто Её не гнал – Она жила то у отца, то у матери. Но и там, и там чувствовала себя чужой, или – отчуждаемой; так отчуждают что-то люди из своей прошлой жизни. И отверженной, хотя открыто Её никто не отвергал. Родители были заняты своими семьями, а Она была между ними, как перекати-поле.
   Настрадавшись во время войны, люди старались всеми силами оттолкнуться от проблем, отвлечься и развлечься. Трудностей было достаточно: теснота в уцелевших домах, огромные очереди в магазинах, скудное питание…На выяснение отношений сил не хватало. Надо было просто выжить и жить. Тридцати-сорокалетним это было понятно, а юным – нет.
    В школе училась «на хорошо», а к большему Она не стремилась. Зато «на отлично» у Неё выходило в отношениях с людьми: со сверстниками, учителями, соседями. Такой был у Неё характер – компанейский.
    Как только начали открываться кинотеатры, Она с подругами не пропускала ни одного отечественного и «трофейного» фильмов. С пристрастием рассматривала красивых, хорошо одетых, даже если они играли бедных девушек,  американских актрис, элегантных, сытых актёров. Особенно  любила музыкальные картины. Так танцевать, как  немецкая актриса Марика (она же Илона) Рёкк не могла, но  воспроизводить мелодии у Неё получалось совсем недурно.

    Она впитывала музыку, как губка впитывает воду. В Её семье не было музыкантов, актёров, певцов. Возможно, какая-нибудь Её далёкая прапрабабка или далёкий прапрадед пели. Иначе, почему она так хорошо запоминала и повторяла понравившиеся песни и мелодии? Кстати, «голубой» Её мечтой было -  купить пианино и научиться играть. Для себя. Увы, эта мечта так и осталась нереализованной.
    Она всегда пела. Может, напевала ещё в утробе матери. Пела в детском доме, в школе, в кухне среди десятка чадящих примусов. Голосок у Неё был слабый, зато хватало задора. Все слова  пропевала чётко, вкладывала, как говорят, в песню душу. В детском доме был патефон и разные пластинки. Кто-то из взрослых, сопровождающих ребятишек, умудрился привезти их из своих домашних запасов; какие-то принесли шефы из местного завода; что-то купил на рынке завхоз.
   Она помнит восторг от песни Клавдии Шульженко:
    - Синенький скромный платочек
      Падал с опущенных плеч…

   В детском доме часто устраивали концерты «своими силами». Таким путём старались отвлечь ребятишек от тоски по родителям, кроме того, песни и танцы были своеобразным «маслом», которое они видели на хлебе очень редко. Она была непременным участником концертов. Как-то уговорила девочку постарше обменять её голубую косынку на шоколад, полученный от шефов. Сделка состоялась.  Она набрасывала голубую косынку на плечи и пела, потом снимала и размахивала ею, как Клавдия Шульженко, да ещё и пританцовывала.  Ей всегда горячо аплодировали. За то, что вела себя, как артистка, и пела с чувством.
   После войны Она напевала разные мелодии, томясь подолгу в очередях за хлебом, мылом, чулками…

   Незадолго до окончания школы завела дневник. Сначала это была дань моде – многие кино- и литературные герои имели дневники, записывали туда всё самое сокровенное, чем не хотели делиться с кем-либо. Но постепенно дневник стал Её другом, и  вела Она его до тех пор, пока могла держать ручку.
    Её первая запись в дневнике:
   « Совсем скоро в школе прозвенит для меня последний звонок. Чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю – надо определиться, понять, чего хочу, чем буду заниматься. Увы, никаких талантов у себя я пока не обнаружила. Вести меня за руку по жизни некому. Ощущение, с которым я просыпаюсь по ночам: одна на всём белом свете! Но, может, это и к лучшему.
    И вот я решила наметить себе такой план: сдать экзамены только  на четыре и пять, получить хороший аттестат и поступить в институт. Немногие мои одноклассники хотят идти в институты. Большинство решили быстрее отучиться в каком-нибудь техникуме или училище, начать работать и помогать семье. Ещё девчонки мечтают купить много одежды, туфли-лодочки…А потом, когда-нибудь и институт закончить. Это их мечты. А я хочу другого, интереснее, чем куча одежды.
    Но в какой институт поступать? Знаю свои возможности, не переоцениваю себя. Себе-то я могу в этом признаться! Могу потянуть педагогический. Вот и буду туда готовиться. Уже сейчас. На кого мне надеяться? На чью помощь? Люблю маму и папу. Что же мне всю жизнь цепляться за них! У отца ещё двое детей появилось – мои сводные брат и сестра, они маленькие, живут рядом с ним, а я от него всё дальше и дальше.
   Значит, педагогический! Ещё бы я хотела влюбиться и выйти замуж. Пока не влюблялась. Даже не знаю, почему. Некоторые мальчишки поглядывают на меня, как мне кажется, особым взглядом. Но моё сердце спит. Кого-то ждёт. Наверное, это будет какой-то особенный парень: красивый, умный, нежный… Нет, нет, это потом, потом! Успокою себя: «Успеешь! У тебя вся жизнь впереди».

   Тогда ещё не была написана книга «Алхимик» португальского писателя Пауло. В ней оптимистично утверждается, что, если человек чего-то очень хочет, то вся Вселенная будет ему помогать осуществить это желание. Но оптимисты были всегда. И Она относилась к ним.
   Пришло время, и прозвенел последний школьный звонок. Был торжественный  выпускной вечер. В школу пришли  Её мама и папа. Отец подарил ей красивый портфель и сказал:
    - Будешь носить в нём конспекты и учебники, когда станешь студенткой.
   Она смотрела на отца и гадала:
   - И почему мама разлюбила его? Он весёлый, шутит. И добрый. Неужели и я, когда выйду замуж, смогу разлюбить мужа? Нет, со мной такого не будет!
   Мама накануне подарила Ей белую блузочку с круглым воротничком, украшенным мережкой. А из куска чёрного шёлка, который хранился у мамы с довоенных времён, они сшили широкую юбку до щиколоток, как у Татьяны Лариной – героини  Пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин».

   Весёлые праздничные денёчки быстро пролетели. Как разлетелись и одноклассники – кто куда. А Она села сразу же зубрить билеты, и поступила-таки в педагогический институт. Выйти из него должна была с дипломом учителя русского языка и литературы. Но до этого было ещё очень далеко. После первого курса студентов разбросали по сельским школам – там катастрофически не хватало преподавателей, помещений для занятий, учебников, тетрадей, ручек и даже мела, чтобы писать на классных досках. Студентам предписывалось быть в школах по два месяца. Кто-то из Её однокурсников увильнул от этого предписания. А Ей увиливать не захотелось.
   И было две причины. Первая – любопытство ко всему новому. Вторая – в городе она чувствовала тоску от одиночества.
   Объяснить душевное томление человека, живущего не в бескрайней пустыне, а среди множества людей, - пока толком никто не может.
   Так Она оказалась в деревне, где жил Он.
    Истинно сказано: пути Господни неисповедимы!