Батюшка Дон кн. 1 гл. 21

Борису Рохлину, бывшему ведущему актёру известного ленинградского драматического театра, снилось, что у него оторвана голова. Вокруг вольготно развалилось зрелое лето, всяческое щебетание и цветочки, а лысой голове холодно. Бедная головушка вся посинела, и кто-то катил её ногами по колючей траве в глубокую яму, как мяч в ворота.
- А оттуда отчаянно дует… - Борису от этого даже во сне стало страшно.
Поэтому бесхозная голова по пути ловко ухватилась зубами за подвернувшуюся ветку, сучок скрипнул и обломился... Сон прервался.
- Чёрт, приснится же такое! - подумал он и перевернулся на другой бок. - Будто саблей начисто срубили, даже шея болит…
Рохлин хотел натянуть на всамделишную голову арестантский бушлат, поэтому на секунду приоткрыл глаза, обмер от страха и быстро зажмурился. Кто-то стоял рядом, занеся над его беззащитной лысиной острую железную скобу для крепления брёвен. 
- Пока сплю, не ударит... - молниеносно сообразил Борис и скомандовал себе. - Спи, дурак, защурься, дыши ровней, не вздумай глянуть.
Оказалось, что это очень жутко, вот так с закрытыми глазами ждать удара, словно ты курица под безжалостным топором. Рохлин талантливо сделал вид, что по-прежнему дрыхнет...
- Заберут всё подлецы! - с ужасом понял он. 
Одновременно Борис услышал, как под низким топчаном шарит кто-то второй. Грабитель вытащил неуклюжий чемодан, поднял его на шаткий скрипучий стол и выкинул в окно, следом спрыгнул сам. Тот, кто стоял над головой Бориса, сказал громко и весело.
- Ну, твоё счастье, «Артист», - закончил он и тоже сиганул в окно. - Спи, нам «мокруха» ни к чему...
По свежевыпавшему снегу проскрипели осторожные шаги и стихли, а потерпевший всё ещё трусил проснуться. Он боялся пошевелиться, чудилось, как гнутая железяка втыкается в кипящий мозг. Только когда Рохлин совсем замёрз, он осторожно разлепил глаза. Рядом никого не было, на краю стола, у изголовья топчана, лежала зазубренная стальная заноза в палец толщиной...
- Да, - выдохнул он и мгновенно вспотел. - Твоё счастье, «Артист»...
Очухавшись, Борис вылез из-под промасленного бушлата, дыру в окне умело заколотил фанерным лозунгом:
- «Труд - дело чести и совести».
Окно налётчики «взяли» аккуратно и тихо, стекло выдавили через бумагу, намазанную солидолом.
- Профессора! - невольно оценил он.
На улице угрюмо светало. Бывший артист потоптался по клубной каптёрке, где жил постоянно, автоматически затопил печку-буржуйку.
- С проклятой каптёркой второй раз случается западло! - простонал бледный Рохлин.
Сравнительно недавно его чуть не поставили под бандитские ножи его помощники Петруха и Ерёма. Они были друзья - не разлей вода. Всегда находились рядом. Вместе ходили в столовую, вместе работали. За определённую плату Борис оставлял их одних, когда они занимались делами наглядной агитации.
- Но у их дружбы появились завистники… - вспомнилось ему.
Как-то «блатным» стало любопытно, чем же занимаются друзья в каптёрке и захотели выяснить это. Для этого самого маленького «зэка» засунули в мешок, а сами притаились рядом. Друганы решили опять заняться секретными делами и закрылись в своем гнёздышке. Не прошло и пяти минут, как из мешка кто-то заорал:
- Ага, пидорюги!
Любовники сразу приступили к оральным утехам. Откуда им было знать, что попадут в засаду. В каптёрку тут же сбежалось пол барака. Ведь была весна, и многим хотелось удовлетворить свою похоть. Из каптёрки друзья еле выползли, а их начальник едва отмазался от таких подчинённых.
- Что-то надо делать? - мысли вернулись к новой беде. - Всё богатство разом ахнули подлецы…
Два дня назад Рохлин получил мамину посылку: масло, сахар, то, что называется в лагере «бацилльное дело». Пристроил чудесные продукты в свой чемодан, сделанный в лагерной столярке.
- Вычислили «уркаганы» … - громко сказал он и грязно выругался.
В чемодане также лежал концертный пиджачок, перешитый из офицерского кителя. Новогодний подарок девчат из швейного цеха, как и диагоналевые штаны, казались теперь сказочно нарядными. Жёлтая рубашка, сшитая из домашней простыни, которую он сам красил акрихином и галстук, сочинённый из чёрной шёлковой подкладки, пропали безвозвратно...
- Выглядел прямо как на свадьбу! - маялся Борис, вспоминая потери. - Так неужели же я этакую немыслимую красотищу спокойно уступлю каким-то «уркам», жуки-куки?! Конечно, у «вохры» защиты искать, просто детские хлопоты. А вот добрый знакомый Бориса Мишаня, по прозвищу «Маленький» при желании смог бы помочь... Мы с ним, хотя и с разных планет, но питаем взаимную симпатию… Я к нему за богатый тюремный опыт, он ко мне за образованность и умение читать по памяти романы.
Был Мишаня мелкого роста, жилистый, весь в шрамах от множества драк. Старый «вор в законе», с головой, крепко просоленной сединой, тянул нынче пятый срок. Правда, воровские сроки недолгие, два-три года, амнистия или «комиссовка» и гуляй по-новому...
- Но всё-таки, считай, полжизни по лагерям, - подсчитал Борис, вспоминая справедливого «блатного». - Мишаня - молчалив, улыбается редко, но как-то уютно, очень по-доброму.
Руки у Мишани оказались талантливыми, в лагерях он получил профессию столяра-краснодеревщика и, схватив последний срок, решил с «блатным» счастьем завязать.
- Устал, да и не молод уже, - признался он «братве».
- Тебе жить… - согласились «блатные».
Ушёл он из воровского кодла «с концами», но по-доброму. Поэтому сумел сохранить яркую блатную биографию и авторитет. «Урки» его любили, осуждённые по другим статьям уважали. Накануне он был у Рохлина в гостях, они пили горький чай и потрындели за жизнь. 
- Когда я жил в Ленинграде, - со смешком начал бывший актёр, - у нас с женой было много друзей. Мы с одной молодой парой решили что-то отпраздновать. Я и Витя сидим на месте, ждём женщин. Они, как всегда, опаздывают. Выпили немного - как без этого? Незаметно для себя выпили бутылку специально заготовленной к празднованию водки. Допив её, мы испугались неотвратимого наказания, и решили скрыть от любимых сей неприглядный факт. Я наполнил водой бутылку, благо дамы водку не пьют... Тут как раз женщины подходят. Мой друг с гусарским криком: «Выпьем за прекрасных дам!» - достал бутылку водки и начал разливать по стопкам... Дамы отнюдь не сияют при виде такой активности сильного пола и начинают выражать громкое возмущение столь вызывающим поведением, в ход идут любимые фразы всех женщин со времен Евы, типа: «Тебе водка дороже, чем я», «сколько можно», «хотя бы ради детей» и прочая ерунда.
Мишаня кивал седой головой, хотя не был женат. «Кодекс вора» не позволял заводить детей и иметь постоянные отношения с женщинами.
- Мы возмущаемся в ответ: «Да вы что, как вы могли такое подумать, да нам это водка по барабану, мы её вообще выкинуть можем...» С этими словами я взял открытую бутылку и выкинул её в окно... Немая сцена... Такого гусарства жены не ждали. Жена друга месяц с него пылинки сдувала, перед знакомыми им хвасталась, нарадоваться супругам не могла.
- Ладно, - сказал Мишаня, - заболтался я с тобой… пора на работу.
Он был мастером столярного цеха, дело отладил на радость лагерному начальству и работягам. Словом, душевный был человек. Вот к нему-то Борис пошёл после подъёма и, сбиваясь, рассказал своё ночное приключение:
- Это ж, неправильно и обидно. - Рохлин был готов расплакаться. - Когда я на сцене людям сценки играю и песенки пою, эти ухари мне хлопают, орут.
- Ты Боря хорошо выступаешь, - согласился «Маленький» и постучал себе по лбу пальцем. - Мне особенно стихи нравятся, как там его?
- Есенина.
- Точно! - заулыбался старый вор. - Боря, ты молодчик! 
- Вот видишь, - воодушевился «Артист», - а ночью меня разблочивают… Так какой же я, к чёрту, артист с голым задом, без парадной одёжки?
- Никакой…
- Неужели мне в бушлате и чунях про любовь и свободу петь и хохмы отмачивать?.. Пускай, в конце концов, схавают на здоровье мои продукты, но костюм, по совести, надо бы вернуть!..
- Попробую... - подумав, сказал Мишаня и, не торопясь, ушёл.
Утром костюм Борису «блатари» вернули и обломки чемодана.
- Ну, а лакомства из дому, конечно, улыбнулись не попрощавшись. - Рохлин знал главный лагерный принцип. - Такая жизнь, кто успел тому приятного аппетита!
***
Партию заключённых, с которой шёл Григорий Шелехов, пригнали в пересыльную тюрьму. Она находилась в ущелье на северном перевале Черского хребта. Солнце никогда не заглядывало сюда, словно, боясь увидеть предел человеческой жестокости. 
- «Серпантинка» это тюрьма для смертников, - пояснил Шелехову худой незнакомый человек. - Здесь все наслышаны про неё…
- А почему «серпантинка»?
- Она своё название получила по вьющейся вдоль сопки дороге.
За время пути из порта Нагаево Григорий заметно ослаб и устал.
- В энтот раз точно не выживу! - почти смирился он.
Лагерь был обнесён высокой стеной и колючей проволокой. По углам вышки, на них охрана с винтовками и пулемётами. Ночью на вышках горели прожекторы. Внутри стояли палатки и три барака из брёвен лиственницы без плотницких пазов. Внутри гулял шальной ветер, свистевший между не пригнанных брёвен. Висел лист фанеры с кривой надписью:
- «Этапная камера».
В камере находилось человек сто «врагов народа» и несколько отпетых уголовников. Шелехова поразила мёртвая давящая тишина, царящая в ней. Люди лежали на нарах в странной задумчивости. 
 - Судьба наша решена, мы смертники, - объяснил ему худой мужчина. - На нарах лежат живые «трупы».
- Не может быть! - не поверил Шелехов.
- Мы просто пополнили их число… - заверил собеседник. - Из камеры нет возврата, из неё выволят людей только на расстрел.
Староста камеры всем прибывшим указал места, написал мелом на кусках фанеры фамилии и инициалы и прибил к изголовью. У худого «зэка» оказалась украинская фамилия Яцуба.
- Будем знакомы! - сказал ему Григорий.
- Скорее всего, - флегматично заметил украинец, - это будет самое короткое знакомство в моей жизни…
Староста и один уголовник были осуждены справедливым народным судом к высшей мере. Они подали на помилование в Верховный Совет и ждали ответа. Сидели они около месяца, рассказали, что каждую ночь расстреливают людей, осуждённых по 58-й статье.
- Стоило для энтого тащить за тысячи километров! - сказал Шелехов.
Пришёл скоротечный вечер. Где-то далеко послышался шум ползущего гусеничного трактора. Заключённые проворно соскочили с нар и прильнули к смотровым щелям в стенах. Стал смотреть в щель и Григорий, невольно сдерживая учащённое дыхание.
- Вижу, как с горы спускается гусеничный трактор с санями, на которых стоит большой короб, - сказал самый глазастый.
- Предвестник смерти! - серьёзно заметил староста.
Трактор подъехал к их бараку. Остановился, но мотор работал на холостом ходу. Заключённые, молча продолжали смотреть во двор тюрьмы.
- Если и заснём сегодня, - горько усмехнулся Яцуба, - то вечным сном…
Наступила вороная ночь. Тюрьма ярко осветилась мечущимися прожекторами. Видно было, как из штабной палатки вышли пятеро решительных людей и двинулись к их камере. Трое в форме, в красных фуражках, с автоматами, двое - в гражданской одежде.
- Во рту у меня пересохло, - изумился происходящим с ним переменам Шелехов. - Ноги стали ватными, нет сил, ни двигаться, ни говорить.
Со скрежетом открылась входная металлическая дверь. Гражданские вошли и вызвали пять человек. Все вызванные, молча пошли к выходу.
- Напрягая последние силы, собственными ногами идут навстречу смерти, - удивился Григорий.
Он снова посмотрел в щель. Заключённых завели в палатку, затем оттуда по одному стали вводить в кабинет начальника рядом с палаткой. Человек только переступал порог, как раздавался глухой одинокий выстрел.
- Стреляют, видимо, неожиданно, в затылок, - мрачно отметил Яцуба.
Через минуту палачи возвратились обратно в палатку, взяли второго, третьего, четвёртого, пятого.
- В палатке надевают наручники, в рот заталкивают кляп, чтобы человек не кричал, зачитывают приговор - решение колымской «тройки» НКВД и ведут в кабинет начальника, специально приспособленный для исполнения приговора! - после расстрела первой пятёрки пояснил опытный староста.
Металлическая дверь барака заскрежетала. Вызвали пятерых, некоторые не могли идти. До палатки, их волокли по земле слуги кровавого полковника Гаранина. Ночью попрощались с жизнью семьдесят человек. Палачи работали, как на скотном дворе, без отдыха до самого рассвета.
- Всю ночь тарахтел мотор трактора, - отпечаталось в затуманенном сознании Григория. - Он умолк, как только прекратили вызывать.
Упала зловещая тишина. Он лёг на нары. Представил дом, жену и детей.
- Дорогие мои, зараз очередь до меня не дошла, смерть миновала... - обратился к ним Шелехов. - Я жив, сердце ишо бьётся. Што будет завтра не знаю. Но хочу жить и надеюсь на чудо, хучь энто самообман...
Обращение к родным это то, чем жил смертник в последние страшные минуты. Ему не хотелось умирать глупой смертью, и было трудно осознать, что тебя ни в чём неповинного человека лишают жизни.
- Где же правда? - мучился от таких раздумий он.
Утром многих было не узнать, молодые мужчины стали седыми. Неожиданно заработал трактор, послышался лязг соскучившихся гусениц. Григорий припал к щели и увидел, как трактор поднимался всё выше на освещённую утренней зарей гору, увозя в страшном кузове свежие трупы.
- Куда их теперича? - ни к кому не обращаясь, спросил он.
- На склоне ущелья большая яма, - ответил кто-то. - В неё и сваливают...
- Значит, и меня так же свалят из короба в ту яму, - ужаснулся каждый из камеры смертников. - И мой труп будет валяться в ней без могильного холмика. И никто не будет знать, где я, и никто не придёт на мою могилу. 
Днём привели несколько человек. Они рассказали, что ночью трое уголовников набросились на надзирателей, хотели их обезоружить.
- Но не получилось, - вздохнул рассказчик. - Всех троих застрелили прямо в бараке.
- А спрашивается, по какому закону?.. Нет таких законов, чтобы ни за что судили, расстреливали и сваливали в ямы. Кто нарушает их? Кому это надо?.. Как дико и бесчеловечно! - у «зэков» разламывались головы.
Верующие становились на колени и страстно молились, прося у Бога защиты. Сосед по нарам украинец Яцуба, бывший секретарь обкома партии, тоже помолился. Днём он немного заснул, но проснулся с нервным криком:
- Меня окружили черти и заставили лизать раскалённую сковороду.
Ночью зловещий трактор снова появился у тюрьмы. Долго работал крикливый мотор, и палачи пошли к их камере. Вызвали пять человек и увели. Сначала в палатку, а потом - в кабинет начальника.
- Точно так же, как и в прошлую ночь, - обречённо сказал Яцуба. - Только мне уже не пережить её…
Увели тридцать человек, в их числе и его. Он встал, обнял соседа и жалобно заплакал. До двери не дошёл - упал обессиленный. Его грубо поднял староста и силой довёл до надзирателей.
- Меня пока не вызвали! - удивился уставший Шелехов. - Но до утра ишо далеко, а «бойня» работает чётко.
Вдруг среди ночи открылись тюремные ворота. В освещённый прожекторами двор заехали два грязных грузовика с новыми заключёнными. Под охраной надзирателей их быстро разгрузили и заставили лечь на землю. Начальник конвоя посмотрел на вышку, поднял руку.
- Чтобы никто головы не поднял! - крикнул он охранникам.
С вышки на них направили станковые пулемёты. Стали поднимать по пять человек и уводить в палатку. К утру расстреляли почти всех.
- Осталось восемь человек. - Григорий, который за ночь не сомкнул глаз.
- Трактор заглох… - заметил кто-то. - Может патроны кончились? 
Из их камеры никого не взяли, видимо, не хватило времени, уже взошло бледное солнце. В камере имелось единственное небольшое окошко с крепкой решёткой. Шелехов подошёл к нему и выглянул в мир. Там виднелась сонная сопка. Через стенку услышал журчание невидимой речки. 
- Нет, через него не уйдёшь! - он посмотрел на потолок. - А вот через пол можно. Он сделан из тёсаного подтоварника, и, хотя прибит штырями...
К нему придвинулся староста. Он, словно прочитав его мысли, сказал:
- Лежать надо, а не думать. Думать здесь бесполезно.
- Я заметил! - обиженно буркнул Григорий.
- За нашей камерой сидит собака, она не даст убежать, - продолжил староста. - Десять раз тебя убьют с вышки, когда будешь перебираться через стену и колючую проволоку. Я не позволю покинуть камеру, ведь я жду из Москвы помилования. Мне поручили, чтобы я следил за всеми. Если кто готовится бежать, я должен немедленно сообщить начальнику.

***
В камеру втолкнули оставшихся в живых из последнего ночного этапа. Они буквально задубели, лёжа на земле, и сейчас передвигались словно зомби.
- Михаил! - ахнул Шелехов, разглядев в седом измождённом «зэке» друга детства и врага юности.
- Гриша… Григорий?! - удивился Кошевой и свалился на нары.
- Как ты здеся оказался? - тормошил его Шелехов.
- Потом… - сказал Михаил и провалился в мутный липкий сон.   
Настала третья ночь. Монотонно работал прожорливый мотор. К воротам тюрьмы подкатила чёрная легковая машина. Из палатки выскочил начальник тюрьмы, за ним ещё кто-то. Оба направились к воротам. Кошевой давно проснулся, и они с Григорием торопливо разговаривали. Он рассказал свою историю жизни, тот свою.
- Скоро придут за очередными жертвами... - сказал им сосед Шелехова.
Через пару минут во двор тюрьмы вошли двое мужчин и женщина. Один мужчина в форме НКВД, другой в штатской одежде. Начальник тюрьмы сбегал в свою палатку, наверное, за ключами, после чего четверо пошли по камерам.
- Как не хочется умирать!.. Ведь мне тридцать лет, - заплакал их молодой сосед. - Работать бы да растить детей...
Пришли и к ним. Встали у дверей и задали каждому вопросы:
- За что попал сюда, по какой статье осуждён?
Потом ушли в кабинет начальника. Были там недолго, быстро вышли, сели в машину и уехали. Вскоре ушёл в гору обиженный трактор. Всю ночь смертники не спали, преданно смотрели в привычные щели. Но за ними никто не приходил. Не пришли на четвёртую, и на пятую ночь.
- Больше не расстреливают, - твёрдо сказал Михаил Кошевой. - Произошла какая-то перемена.
- Не сглазь… - сплюнул в сторону земляк. 
В последующие дни по три-четыре человека стали выводить на уборку двора. «Зэки» ожили, понемногу стали урывками спать по ночам, знакомиться друг с другом, разговаривать. 
- Я несколько месяцев провёл на золотых приисках, - рассказал Михаил. - А по приезду сюда почти всех из моего этапа расстреляли.
- Мы видели…
- И меня должны были. Должно быть, што-то произошло в верхах.
- А может, просто одумались? Ить золото кому-то надо добывать, - осторожно предположил Григорий.
- Вряд ли из-за золота, - возразил собеседник. - На его добычу они ишо найдут людей.
- А может, война началась?
- Может, - сумрачно сказал Кошевой.
Прошло восемнадцать суток с той ночи, как прекратились регулярные расстрелы. Вдруг в час ночи открылась скрипучая дверь камеры, вошли двое.
- Шелехов и Кошевой, на выход! - крикнул один.
Они обречённо спустились с нар и, как все ранее уходившие на расстрел, медленно пошли к выходу. Григорию стало жарко, учащённо забилось сердце, во рту поселилась горькая сухость.
- Наша очередь умирать пришла, Гриша! - сказал Шелехову приёмный отец его старшего сына.
Они траурно шли к выходу под тревожными взглядами товарищей по несчастью и мысленно попрощались со всеми. Их вывели на середину сумрачного двора.
- Стойте здесь! - скомандовал им конвоир.
Из другого барака привели молодого человека. Поставили рядом с ними, а сами охранники ушли в палатку.
- Где нас будут расстреливать? - с дрожью в голосе спросил он.
Григорий не мог унять волнение, поэтому не ответил, а только указал рукой на кабинет начальника.
- Нет, - возразил молодой. - Теперь расстреливают в другом месте.
- Где? - поинтересовался Михаил, словно это что-то меняло.
- Никто не знает.
Из палатки вышли равнодушные охранники. Кошевой прошептал:
- Если выведут за зону, давай разбегаться. В темноте в нас не попадут...
Шелехов не успел ответить, солдаты подошли ближе. Их предупредили, что при отклонении в сторону будут стрелять без предупреждения. Один пошёл вперёд, они выстроились гуськом за ним, а сзади стал второй охранник с винтовкой наперевес.
- Пора прощаться… - тихо сказал Григорий.
- От них не убежишь! - согласился Михаил.
Опасения, к счастью, оказались напрасными. К утру их привели в другой пересыльный пункт, где находилось около ста заключённых, в основном политических. Здесь они услышали потрясающую новость:
- Из Москвы приезжал член правительства с заданием арестовать бывшего начальника УНКВД по «Дальстрою» Сперанского. 
- Так вот почему прекратились расстрелы! - не сдержался Шелехов, воспрянув духом. - Справедливость всё равно восторжествует.
- Возможно, недалёк день освобождения! - предположил кто-то.
- Держи карман шире…
8 апреля 1940 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Сперанского по статьям 58-7 и 58-11 к высшей мере наказания - расстрелу. Управлением НКВД по «Дальстрою» были прекращены, как необоснованно возбуждённые, около трёхсот дел. Это послабление не коснулось прибывших из архангельских лагерей. В следующие несколько месяцев Григорий Шелехов и Михаил Кошевой основательно помыкались по колымским пересылкам. Ближе к осени из таких горемык сформировали большой этап и пешком отправили на крупный золотодобывающий прииск.

 
Продолжение http://proza.ru/2012/01/27/1842