3 ноября

        С самого утра не прекращается мелкий, холодный дождь. Небо расчерчено тонкими серыми линиями и забрызгано серыми кляксами. Пальцы коченеют в тонких осенних перчатках настолько, что почти перестают сгибаться, и мне с трудом удаётся отсчитать нужную сумму денег в магазине. Меня немного знобит, и больше всего сейчас хочется придти домой и залезть в горячую ванну.   
- Ты уверена, что в твоем списке написано «шесть литров томатного сока»? – мягко уточняет знакомая кассирша.   
       Смотрит на меня как-то слишком уж ласково, как на ребёнка, который явно что-то напутал. Я демонстративно закатываю глаза. Я уже не маленькая, да и списка мне больше года никто не составлял. 
- Именно шесть литров, - с нажимом говорю я, рискуя показаться недружелюбной.   
       Кассирша вопросительно приподнимает бровь. Я быстро оборачиваюсь назад и с сожалением понимаю, что за мной нет очереди, а значит, объяснений не избежать. И почему те, кто старше нас, думают, что могут вмешиваться во всё, что их не касается? 
- У меня сегодня день рождения, - нехотя поясняю я. 
- Карииина! – радостно протягивает она, и я мимолётно удивляюсь тому, что она помнит моё имя. – Поздравляю тебя, девочка! Сколько же тебе, тринадцать? 
- Четырнадцать. 
- Совсем уже взрослая, да? 
       Я неопределённо пожимаю плечами. Не сказать, чтобы совсем, но и не маленькая, конечно.   
- Почему же именно томатный сок? – недоумевает кассирша.   
       Ну почему ей, незнакомому человеку, так нужно задавать мне все эти вопросы? 
       Но я смотрю на неё, и мне становится стыдно за своё раздражение. Она помнит моё имя, а я её – нет. И потом, она так и светится искренностью, а ещё – она иногда болтает с моей мамой, случайно встретившись во дворе, и ей действительно интересно. 
- Будет много «Кровавой Мэри», - говорю я и слегка улыбаюсь.    

       По дороге домой я то и дело пытаюсь натянуть повыше воротник  не слишком тёплой осенней куртки. Пальцы по-прежнему деревенеют, ледяной ветер и мелкая морось бьют прямо в лицо. На сгибе локтя у меня болтается тяжёлый пакет с шестью коробками сока и несколькими багетами – так, всё же, немного удобнее, чем нести его в руке. Я хмуро смотрю прямо перед собой – серый утренний туман всё ещё клубится на горизонте, и где-то вдалеке ярко мигает одинокий красный огонёк. За туманом и моросящим дождём я не могу разглядеть, светофор это или что-то другое, и мне представляется, будто это подаёт сигнал марсианский корабль из романа Герберта Уэллса. Или маяк на какой-нибудь заброшенной, секретной станции… 
       Я глубоко вдыхаю влажный холодный воздух и ускоряю шаг, всё так же стараясь защититься от ветра злосчастным воротником. Красный маячок на горизонте внезапно придаёт мне сил и вдохновения. Мне даже хочется тихонько напевать себе под нос придуманную на ходу мелодию, сложную и странную, как всегда, и которую я, как и всегда, не смогу запомнить. 
       В этом году мне как никогда жалко, что мой день рождения выпал на воскресенье. С гораздо большей радостью я пошла бы сегодня в школу, и, возможно, задержалась бы допоздна, чтобы избежать встречи с Вадимом. Вадим – мой будущий отчим. По крайней мере, я в этом почти уверена. И я его не люблю. В его присутствии мне всегда как-то неуютно, как будто я в чём-то провинилась или должна сдавать экзамен, к которому не подготовилась. Он всегда говорит со мной так, что мне приходится оправдываться, даже если в его словах ничего такого и нет. От него пахнет дорогим парфюмом с неприятным привкусом хвои и кожи, он носит костюмы без галстуков, а его глаза кажутся почти прозрачными, как голубоватые мятные кубики льда. Когда я была маленькой, мне представлялось, что именно такие глаза должны быть у Снежной Королевы. 
       Сейчас мне не хочется думать ни о Вадиме, ни обо всех тех людях, которые придут сегодня к нам домой, и будут поздравлять скорее не меня, а маму. И я просто иду вперёд, глядя на таинственно мигающую красную лампочку на горизонте. Мне уже почти нравится это промозглое и серое воскресное утро. В мелодию, звучащую в моей голове настойчиво вплетаются стихи, которые я должна повторить к завтрашнему уроку.   

И тополя уходят, 
но след их озерный светел. 

И тополя уходят, 
но нам оставляют ветер. 

И ветер умолкнет ночью, 
обряженный черным крепом. 

Но ветер оставит эхо, 
плывущее вниз по рекам. 

А мир светляков нахлынет - 
и прошлое в нем потонет. 

И крохотное сердечко 
раскроется на ладони. 

       Я с удивлением понимаю, что отлично помню эти стихи наизусть, хотя и прочла их всего два или три раза. А ещё – что, придя домой, первым делом открою сборник стихов Федерико Гарисиа-Лорки и перечитаю всё, что там есть, так сильно нравится мне странная напевность этих строчек. 
       Только вот смогу ли я прочесть их вслух так, как это звучит у меня в голове? Я учусь в театральном лицее всего первый год, но мне уже становится понятно, что даже прочесть стих – далеко не такая простая задача, как это казалось мне раньше. Но я ещё вернусь к этой теме, чуть позже, а пока… 
       За поворотом слышится жалобный лай. Я быстро поворачиваю голову, и вижу, как со стороны моего двора прямо ко мне бежит большой грязно-белый пёс с поджатым хвостом и плотно прижатыми к голове ушами. Я, не задумываясь, бросаюсь к нему, и через какую-то секунду он уже доверчиво жмётся к моим ногам, ища защиты. У него большие умные глаза и милая, добрая морда. Пёс похож на дракона удачи из «Бесконечной истории», и от этого он нравится мне ещё больше. 
- Тебя кто-то обидел? - спрашиваю я, гладя замёрзшей рукой в перчатке свалявшуюся шерсть. 
       Пёс смотрит на меня благодарно и грустно, но ответить, конечно, не может. Вместо этого он жадно тянет носом воздух,  почуяв запах из моего пакета. 
- Ты голодный, да? 
       Виляет хвостом. Я достаю тонкий и длинный хрустящий багет, и отдаю ему почти половину. На просыпавшиеся крошки слетаются голуби, и я улыбаюсь, зябко поёживаясь и пряча руки в карманы: и птицы и пёс рады внезапному завтраку. 
       Жаль только, что я не смогу взять домой такую большую собаку. 

       Как только я открываю дверь и переступаю порог квартиры, то сразу понимаю: что-то не так. Вокруг непривычно тихо, и тишина эта полная и какая-то даже стерильная –  как медицинский бинт. Не разуваясь, осторожно захожу на кухню, где мама сейчас должна трудиться над своим кондитерским шедевром, негромко подпевая включённому радио. Но мама сидит за столом в полной тишине, опустив голову на скрещенные руки. Её волосы уже уложены, она успела переодеться… что же не так? 
- Мама? – зову я осторожно. 
       Она поднимает голову и несколько секунд смотрит на меня, как будто не понимает. Я удивляюсь, что она не услышала, что я вошла, в такой тишине. 
- Что случилось? – спрашиваю я почему-то шёпотом. 
       Мама быстро моргает, как будто очнувшись, и говорит спокойно. 
- Вадима сегодня не будет. Мы вроде как… расстались. 
       Я понимаю, что надо бы радоваться. Но почему-то не могу. И, наверное, никто бы не смог, зная, что маме плохо. 
       В полном молчании я ставлю на стол коробки с соком, достаю багеты. 
- Ты что, съела по дороге половину? – удивлённо спрашивает мама, замечая, что один из них основательно оборван или обгрызен. 
- Собаке отдала, - отвечаю я честно. 
       Мама поджимает губы, но больше не произносит ни слова. Мы выкладываем из холодильника миски с салатами, я помогаю полить сливками торт, достаю тарелки, бокалы, рюмки, вилки, ножи… 

       Единственное, что я люблю в домашних праздниках – на них неизменно приходит мой двоюродный брат. Андрею двадцать, он учится на философском факультете, но, кажется, с ним мы понимаем друг друга намного лучше, чем с большинством из моих ровесников. Мою маму он называет Светой, без всякого «тётя», с моим папой дружит и видится, чуть ли не чаще меня самой, и искренне считает, что возраст для человека совершенно не важен. Глядя на него, я вспоминаю слова из книги «Хроники Нарнии», которую я прочла этим летом: «Только очень глупые дети выглядят совсем по-детски и очень глупые взрослые совсем по-взрослому». 
       Андрей приходит, когда почти все гости уже собрались, и прямо с порога вручает мне красочную открытку ручной работы (я крепко подозреваю, что его собственной), на которой изображены причудливые мухоморы, над которыми кружат крошечные эльфы с крыльями стрекоз и сморщенными, но милыми личиками. Я открываю её, чтобы прочесть, но Андрей меня останавливает. 
- Потом, всё потом, - говорит он, и протягивает мне коробку шоколадных конфет. – Это тебе для творческого вдохновения. 
       Андрей знает, что иногда я пишу стихи, и лучше всего у меня это получается за поеданием шоколада. Правда, в последнее время, меня больше вдохновляют не конфеты и даже не сказочные истории, как это бывало раньше, а события и люди. Наверное, это значит, что я взрослею? 
       Я благодарю брата, а он, в свою очередь, огорошивает меня заявлением, что я стала совсем красавицей. Я не слишком нравлюсь себе, и такие слова заставляют меня теряться, а потому, как только Андрей уходит поздороваться с мамой, я принимаюсь разглядывать своё отражение в большом зеркале в прихожей. У меня русые волосы с рыжеватым отливом, отросшие с лета почти до плеч, зелёные глаза такого прохладного оттенка, что мама называет их бирюзовыми и не до конца гармоничные черты лица. По крайней мере, так мне всегда казалось. В своей жизни я видела много красивых людей, но ни на одного из них я не похожа. Я даже не похожа на маму с папой, - разве что, немного на бабушку. 
       Я пытаюсь улыбнуться своему отражению, признав его всё же скорее красивым, чем нет, но улыбка выходит какой-то смущённой. 

       В течение почти всего моего праздника, мама с трудом заставляет себя улыбаться гостям. Сегодня это в основном её друзья и её гости – своих я в этом году решила не приглашать.   
       Вернее, в этом году я впервые просто не знала, кого мне позвать. Я ушла из своей старой школы, и уже три месяца не видела тех,  с кем общалась раньше, и поступила в лицей, где ещё толком не успела ни с кем подружиться.   
       Мои взрослые гости хвалят мамин торт, делают комплименты её новому платью, а мама рассказывает о том, как блестяще я сдала экзамен в лицей, о том, что я пишу стихи и рассказы, и о том, что она по-настоящему мной гордится. Я чувствую себя немного неловко, но не оттого, что не считаю себя достойной такой похвалы, а потому что, в их понимании – я знаю точно – все девочки что-то играют и пишут, и для них это развлечение, не больше.   
        Когда гости начинают, наконец, расходится, Андрей садится на широкий подоконник в гостиной и жестом приглашает меня сесть рядом с ним. В руках у него два прозрачных стакана с «кровавой Мэри», и один из них он протягивает мне. Я  залажу на подоконник, поджав под себя замёрзшие ноги в тонких черных колготках и поправляя подол платья. Смотрю с подозрением на свой стакан.   
- Не бойся, - смеётся Андрей. – Тебя я почти не добавил водки. 
       Я безразлично пожимаю плечами и делаю глоток. Какое-то время мы сидим молча. 
- Я весь день ждала папу, - внезапно признаюсь я, - думала, хоть позвонит. 
- А он хотел, - произносит Андрей медленно, как будто подбирая слова. – Звонил мне сегодня. Но он очень боялся столкнуться с этим вашим Вадимом. Или даже услышать его по телефону. 
       Я тяжело вздыхаю и прислоняюсь виском к его плечу. Говорить ничего не нужно, даже думать не нужно. Сейчас мне достаточно сидеть просто так, без мыслей и слов. 

       Когда Андрей уходит, я первым делом беру в руки его открытку и читаю, пожалуй, самое странное в моей жизни поздравление. Оно звучит так:   
       «Карина! Дело в том, что всё написанное или сказанное человеком, уносит с собой частичку его души. Так вот, сие послание, соответственно – часть моего душевного мира. Маленькая такая частичка. Что ж, бери, владей!»*

Дневник:
       Весь день я ждала папиного звонка, но так и не дождалась. Зато я так рада тому, что у меня есть Андрей! Если бы не он, я могла бы сказать, что это самый ужасный день моего рождения из всех четырнадцати.
       Сейчас я читаю стихи Гарсия-Лорки.
       Лорка-Хлорка!
       Нет, на самом деле, все его стихи очень красивые и странные. И грустные, особенно те, что о смерти. Он много писал осмерти, и это жутко, но красиво всё равно.
       Во всём этом есть какая-то недосказочность…; 

* - мой брат Женя, надпись в моём дневнике, 2002